Народное движение Февраля 1917 г. в оценках лидеров
Думского комитета
Е.Л.Сараева
Февраль
1917 г. стал началом перелома в истории России. Он положил конец монархической
власти и привел к ожесточенному противоборству различных политических сил.
Историческая наука продолжает поиск ответов на вопросы о причинах крушения
монархии, альтернативах развития страны, роли народного движения и различных
политических партий в февральском противостоянии. Изучение народного движения в
дни второй русской революции позволяет понять причины конфликта власти с
народом, особенности народного сознания, проследить изменения в массовом
движении под идейным влиянием левых партий.
Среди
источников по данной теме особый интерес представляют воспоминания
современников Февральской революции. Они воспроизводят историческую канву
событий, раскрывают мотивы поведения, настроение людей, их отношение к
происходящим событиям. Воспоминания политических деятелей представляют широкий спектр
мнений о народном движении в дни Февральской революции, понятно, что оценки
сторонников и противников этой революции существенно расходятся. Представляется
интересным изучение антиреволюционной позиции либеральных и правых политических
деятелей в дни Февральской революции. Они не менее левых политиков были
заинтересованы в том, чтобы понять истоки революции и внутренние силы ее
развития. Воспринимая Февральскую революцию как разрушение российской
государственности, они стремились понять механизм этого разрушительного
процесса, причины взрыва народного недовольства, силу массового движения, его
характер, возможность управления им со стороны какой-либо политической
организации. Заслуживают интерес воспоминания лидеров Временного комитета
Государственной думы, созданного 27 февраля 1917 г. Комитет находился в центре
политической борьбы. Члены Комитета были осведомлены о развитии народного
движения, они постоянно получали информацию о событиях в Петрограде,
неоднократно выступали на митингах рабочих и солдат, могли непосредственно
наблюдать за поведением людей на улицах города, в казармах Петроградского
гарнизона, в Таврическом дворце. Они были заинтересованными наблюдателями,
стремившимися понять за внешней стороной смысл событий.
Личное
отношение думских деятелей к народному движению в дни Февральской революции
было различным. В.В.Шульгину, лидеру фракции националистов, была свойственна
откровенная ненависть к “гнусной толпе”. Он относился к народу как к
“вырвавшемуся на свободу страшному зверю” [6. С.445]. Ненависть к революции
определила резко критическое восприятие им народного движения.
Воспоминания
лидера кадетской партии П.Н.Милюкова менее пристрастны. Оценки Милюкова
сдержаны, продуманы, лишены эмоциональной окраски. Как писал Милюков, он
стремился дать объективный анализ соотношения политических сил, характеристику
их интересов и целей, оценку их роли в свержении монархической власти.
М.В.Родзянко,
председатель IV Государственной думы, октябрист, в своих воспоминаниях
стремился доказать непричастность Думы к развитию революционного движения. Его
оценки левого лагеря имеют прямолинейный, обобщенный характер. В его работе
народному движению уделено незначительное внимание.
Воспоминания
октябриста С.И.Шид-ловского интересны конкретными зарисовками народных
выступлений, взвешенными характеристиками противоборствующих сил.
Прогрессивный
блок выполнял роль “гасителя пожара революции” [6. С.385]. До конца 1916 г. ему
удавалось подменять недовольство масс недовольством Думы [6. С.425]. Но когда в
народе накопилась критическая масса недовольства, словесная борьба уже не могла
удержать массы. “Парламентская борьба уже использовала все свои возможности и
остановилась перед тупиком, из которого не было выхода” [3. С.7]. В
январско-февральские дни 1917 г. лидеры блока сознавали, что закончилась
история словесной борьбы Думы с правительством. Она не смогла заставить власть
прислушаться к общественному мнению. Члены Думы обвиняли власть в бездействии.
Бездействие правительства Милюков назвал параличом власти.
В
январе-феврале 1917 г. думцы понимали, что Прогрессивный блок бессилен, он не
может заставить правительство изменить свою политику, следовательно, возможна
революция. Изменилась историческая ситуация. Основными противоборствующими
силами являлись уже не Дума и правительство, а народ и правительство. Милюков
отмечал, что опасность народного протеста “сознавалась всеми и ниоткуда не было
помощи” [2. С.246].
Возобновление
сессии Думы 14 февраля не изменило соотношения политических сил. По мнению
Милюкова, “главная роль принадлежала не Думе” и не общественным организациям.
Они свое последнее слово сказали” [2. С.243]. Дебаты в Думе не могли остановить
революции. “Было ощущение, что все это не нужно, запоздало, неважно” [6.
С.431]. Думские лидеры с тревогой констатировали рост возбуждения среди
рабочих.
Исключительный
интерес представляют размышления лидеров блока о причинах Февральской
революции. По мнению Шульгина, революцию подготовила власть своей
иррациональной политикой. Парадоксальность ситуации заключалась в том, что
“революционеры не были готовы, но она - революция - была готова. Ибо революция
только наполовину создается из революционного напора революционеров. Другая ее
половина, а может быть, три четверти, состоит в ощущении властью своего
собственного бессилия” [6. С.429]. Шульгин полагал, что неизбежность падения
монархии была обусловлена недоверием народа царской власти: “Разрушен основной
нерв России: сознание необходимости повиноваться “указу его императорского
величества” [6. С.429]. Власть потеряла авторитет, она была растеряна,
бессильна. “Дело было в том, что во всем этом огромном городе нельзя было найти
несколько сотен людей, которые бы сочувствовали власти... и даже не в этом...
Дело было в том, что власть сама себе не сочувствовала...” [6. С.436]. Причина
падения монархии заключалась в ее собственном бессилии. Шульгин сравнивал
монархию с подточенным трехсотлетним деревом. Рабочие стали последним порывом
ветра, свалившим дерево [6. С.428].
По
мнению Шульгина, разрыв власти с народом произошел не в силу случайных
обстоятельств, неспособности власти решить продовольственный вопрос. Отсутствие
хлеба в городе усиливало недовольство рабочих. “Но дело было, конечно, не в
хлебе... Это была последняя капля...” [6. С.436]. “Монархия по тысячам причинам
и, может быть, больше всего собственными руками приготовила себе гибель”. Она
“была обречена благодаря тому, что упрямилась, цепляясь за своих Штюрмеров...”
[6. С.458, 489].
Милюков
считал причиной революции открытый разрыв власти с народным представительством
и с обществом [3. С.5]. “Правительство давно перестало внушать к себе
уважение... оно перестало внушать и страх” [3. С.13].
Родзянко
видел причину революции в неспособности власти понять интересы народа:
“Последовательные ошибки в управлении государством в целом ряде десятилетий -
вот причина возникновения революции в России. Правящие классы не отдавали или
не хотели отдавать себе отчета в том, что русский народ вырос из детской
распашонки”... “Народное волнение и беспокойство имело корнем своим потребность
неотложных реформ...” [4. С.78, 79]. Недальновидная политика власти в годы
войны резко ухудшила условия жизни населения. Доверие страны к власти было
подточено, считал Родзянко [4. С.45].
Думские
лидеры полагали, что революцию вызвал конфликт между властью и народом. Они
отмечали низкую дееспособность власти, падение ее авторитета в глазах народа.
Народное недовольство имело глубокие причины.
Родзянко
считал, что отсутствие хлеба в Петрограде было только одной из причин народного
негодования: “Волнения начались на почве отсутствия продовольствия. Но это было
предлогом, а об истинных причинах все возрастающего народного негодования я уже
... говорил” [4. С.55].
Милюков
подчеркивал, что народное недовольство прорвалось не по политической, а
экономической линии, прорвалось стихийно могучим потоком. Население считало
виновником своих бед правительство. Обыватели в резком тоне ругали всех лиц,
имевших отношение к решению продовольственного вопроса. С.П.Мансырев, член
фракции прогрессистов, отмечал: “За единственными исключениями все общественные
круги открыто бранили правительство” [1. С.100]. Думские депутаты считали, что
рабочее движение 23-26 февраля имело характер протеста против продовольственной
политики власти. Отсутствие хлеба в лавках города озлобило население.
Начавшееся движение не могло замкнуться только на продовольственном вопросе,
политизация настроения и движения масс была неизбежной, поскольку народ не
доверял власти. Стремительное перерастание забастовочной борьбы под лозунгом
“хлеба” в антиправительственное движение свидетельствовало о том, что его
ментальным источником было восприятие народом власти как чуждой ему силы.
Думские
деятели отмечали, что в первые дни народные волнения носили неорганизованный
характер. Милюков называл народные волнения 23-26 февраля “бесформенными и
беспредметными” [3. С.15]. До 27 февраля “революционные организации...
воздерживались от возглавления революции” [2. С.253]. “Социалистические партии
держались в стороне от широкого рабочего движения последних дней перед
революцией. Они были застигнуты врасплох, не успев организовать в стране своих
единомышленников” [2. С.261]. Обдуманного плана революционных действий у
социалистов не существовало [2. С.263]. По мнению Милюкова, народное волнение
переросло в революцию 27 февраля, когда “вмешательство Государственной думы
дало уличному и военному движению центр, дало ему знамя и лозунг” [3. С.15].
Шульгин,
описывая поведение толпы, свидетельствует о неуправляемости народного движения
накануне и в первые дни революции. “На улицах была масса народу... “Бурлящее
месиво” запрудило проспект. “Черно-серая гуща, прессуясь в дверях, непрерывным
врывающимся потоком затопляла Думу... Солдаты, рабочие, студенты, интеллигенты,
просто люди... Живым, вязким человеческим повидлом они залили растерянный
Таврический дворец, залепили зал за залом, комнату за комнатой...” [6. С.437,
438, 445]. Шульгин называл народные массы, затопившие улицы и Таврический
дворец, революционным болотом, парализовавшим всякую возможность что-либо
делать. Думцы попали в плен толпе. Сравнение уличного движения с “обвалом”,
“наводнением”, “болотом” подчеркивало стихийность, бесформенность движения,
пока еще не имевшего ясной политической направленности.
Утром
27 февраля Мансырев имел разговор с двумя рабочими. Он спросил их: “Да что же
сами рабочие, разве не готовились к сегодняшнему выступлению? Они ответили, что
“рабочие в массе совсем не организованы; держатся сплоченно, но особняком от
других только социал-демократы. “Да разве их большинство?” - прибавили рабочие”
[1. С.104].
Думские
депутаты считали, что уличное движение развивалось по своей внутренней логике,
оно не было кем-то спланировано, контролируемо.
27-28
февраля народное движение приобрело характер борьбы со старой властью. “Группы
лиц, никому не известных и никем не уполномоченных, стали заниматься арестами
тех деятелей старого режима и офицеров, которых по их соображениям надлежало
арестовать...” [5. С.122]. Как свидетельствовал Милюков, социальное деление
общества восставшие провели по линии “за народ и против народа”.
В
тот же день, 27 февраля, началось “паломничество солдат на “поклонение”
Государственной думе” [6. С.455]. Думские деятели пытались найти объяснение
этому паломничеству. Шульгин отмечал, что Дума пользовалась авторитетом в глазах
народа. Она стояла между “народом” и “властью”. Восставшим нужен был “центр
движения”. “В Думе видели новую власть - это было ясно... к Думе шли
растерянные люди, требовавшие ответа, что делать... Лавина людей требовала,
просила, молила руководства” [6. С.438, 455, 456, 457]. Шульгин считал, что у
восставших полков Петроградского гарнизона были особые причины для “поклонения
Думе”. Они надеялись не пойти на фронт [6. С.462]. Все учреждения умоляли
“прислать члена Государственной думы”. Авторитет ее был еще высок. “Чем дальше
от Таврического дворца - тем обаяние Государственной думы было сильнее и
воспринималось пока как власть” [6. С.462]. В глазах России революция была
сотворена “силою Государственной думы” [6. С.490].
Милюков
полагал, что масса плохо понимала политические позиции Думы. В глазах народа
“Дума была символом победы и сделалась объектом общего паломничества”. “Весь
день 28 февраля был торжеством Государственной думы как таковой. К Таврическому
дворцу шли уже в полном составе полки, перешедшие на сторону Государственной
думы, с изъявлением своего подчинения Государственной думе” [2. С.255]. Солдаты
бросились во дворец не как победители, а как люди, боявшиеся ответственности за
совершенное нарушение дисциплины, за убийства командиров и офицеров. Еще
меньше, чем мы, они были уверены, что революция победила. От Думы... они ждали
не признания, а защиты. И Таврический дворец ... превратился в укрепленный
лагерь” [2. С.253].
Шидловский,
как и Милюков, сравнивал Таврический дворец с крепостью, подготовленной
солдатами к осаде [5. С.123]. Мансырев утверждал, что “все столичное население,
весь петроградский гарнизон, а также все сколько-нибудь сознательные
общественные круги вне столицы всеми своими помыслами стремились к Думе; она
была популярна, как никогда, авторитет ее стоял необычайно высоко, и именно в
ней, а не в ком-нибудь другом, видели панацею исцеления России от всяких зол и
бед” [1. С.113]. Об авторитетности Думы свидетельствовал тот факт, что звание
думского депутата давало в первые дни революции беспрепятственный пропуск
повсюду [5. С.120].
Восставший
народ, свалив старый режим, стремился опереться на новую власть. Увидев новую
власть в Думе, он искал у нее защиты, лозунги движения, указаний, что ему
делать. Думские лидеры отмечали, что 27 февраля настоящими хозяевами в столице
были солдаты. Войска заставили Думу примкнуть к революции, они превратили ее в
“центр движения”. В условиях угрозы
анархии Временный комитет Думы принял решение взять власть в свои руки.
27
февраля началась борьба за руководство народным движением. Временный комитет
Думы понимал, что необходимо овладеть движением, стать во главе его, чтобы не
дать разыграться анархии [6. С.446]. Но думские лидеры не знали, “как к этому
приступить... Как заставить себе повиноваться? Кого? Против кого? И во имя
чего?” Из членов Комитета “на революционной трясине, привычный к этому делу,
танцевал один Керенский” [6. С.449].
Поклонение
полков Думе предоставило ей возможность влияния на умонастроение масс.
“Революционный народ” залил Думу. “Неистовое количество людей от неисчислимого
количества каких-то учреждений, организаций, обществ, союзов” желали видеть
Родзянко и в его лице приветствовать Государственную Думу и новую власть. “Все
они говорили какие-то речи, склоняя “народ и свобода”... Родзянко отвечал,
склоняя “родина и армия”... Одно не особенно клеится с другим, но кричат “ура”
неистово. Однако кричат “ура” и речам левых... А левые склоняют другие слова:
“темные силы реакции, царизм, старый режим, революция, демократия, власть народа,
диктатура пролетариата, социалистическая республика, земля трудящихся” и опять
- свобода, свобода, свобода - до одури, до рвоты... Всем кричат “ура” [6.
С.461]. В первые дни революции народ с одинаковым воодушевлением кричал
оглушительное “ура” и членам Комитета Думы и членам Исполкома Совета.
В
Думу звонили из полков и просили прислать думских депутатов для разъяснения
ситуации. Шульгин отмечал, что члены Думы непрерывно выезжали в различные
места, выступали на митингах. Милюков писал, что 27 февраля была сделана
“двоякая попытка ввести движение в определенное русло. С одной стороны,
социалистические партии ... попытались взять на себя руководство движением,. С
другой стороны, решились стать во главе члены Государственной Думы” [3. С.16]
Они разъезжали по казармам, осведомляя гарнизон о случившемся [3. С.18] Думские
депутаты только начали учиться говорить с массами. “В этой толпе, незнакомой и
совершенно чужой, мы себя чувствовали, как будто нас перенесли вдруг совсем в
какое-то новое государство ...” [6. С.455] Думцы плохо представляли себе, ценой
каких уступок можно было удовлетворить это взбунтовавшееся море.
2-3
марта настроения масс продолжали прогрессировать. В казармах Петроградского
гарнизона не желали слышать о монархии. Рабочие и солдаты все с большим
сочувствием внимали речам социалистов. Мемуаристы неоднократно отмечали большой
успех пропаганды революционеров. Родзянко объяснял его тем, что левые политики
расточали “целый букет посул о грядущих благах путем завоевания их революцией,
хотя и не задумывались над вопросом, выполнимы ли эти посулы или нет, тем не
менее имели громадный успех и этим путем привлекали к себе массы ...” [4.
С.64]. Родзянко полагал, что молниеносное развитие Февральской революции было
обусловлено революционным опытом 1905 года. Февраль семнадцатого года возродил
революционную идею, тактику и программу пятого года.
Думские
деятели отмечали, что стихийная расправа толпы с представителями власти вела к
деморализации масс, вседозволенности, рождала злобу и ненависть, будила в
народе зверя, которому надо кого-то убивать. Восставшие полки перестали
существовать как организованная сила. “Эти войска были уже не войска, а банды
вооруженных людей, без дисциплины и почти без офицеров”, - считал Шульгин.
Дезорганизованное состояние полков таило опасность разрушения и анархии.
Шидловский отмечал, что некоторые из полков “с первого же момента слились с
толпой, но не в виде воинских частей, а в виде отдельных людей с винтовками,
так что хозяйничавшие в городе толпы представляли собой какую-то мешанину из
солдат, рабочих и обычной городской черни, ничем, кроме проснувшихся инстинктов
разрушения, не руководившихся” [5. С.122]. По мнению Шульгина, воинские части
представляли собой “бесформенную массу” [6. С.490]. Солдаты “с винтовками за плечами,
не в строю, без офицеров - ходят толпами без смысла ... На лицах не то
радостное, не то растерянное недоумение... Чего они хотят? Ничего... Они сами
не знают... Празднуют “свободу”... И “что, значит, на фронт уже, товарищи, не
пойдем” ... Вот это в их глазах твердо написано” [6. С.536]. Шульгин опасался,
что если революционное движение не приобретет центр, то все развалится,
разбредется, разлетится. Будет небывалая анархия.
Воспоминания
содержат немало описаний расправы толпы с представителями власти. Самосуд толпы
вызывал возмущение думских депутатов. “Температура враждебности революционной
мешанины” непрерывно повышалась” [6. С.468].
Думские
деятели отмечали, что уличную толпу невозможно было удержать в рамках
культурного поведения. “Первые же дни революции, - писал Шидловский, - воочию
показали мне и убедили меня в том, что культурный ход революции в России
невозможен и удержать ее развитие в известных рамках немыслимо, почему и
Государственной Думе ни захватить руководства ею, ни стать во главе ее не
удастся” [5. С.123]. Шульгин приводит оценку русского народа, данную
Тургеневым: “Тургенев утверждал, что у русского народа “мозги - набекрень”.
Соглашаясь с этим мнением, Шульгин писал: “Все наше революционное движение ясно
обнаружило эту мозгобекренность”... [6. С.489]. Наблюдая быструю смену
настроения толпы, Шульгин отметил, что русской толпе “подлые и благородные
порывы одинаково доступны и приходят мгновенно друг другу на смену”... [6.
С.534].
Воспоминания
думских деятелей обнаруживают преимущественно негативное восприятие ими
революционного движения. В их представлении народ - не сознающая себя масса,
таящая разрушительный потенциал. Они отмечали стихийность, бесформенность
народных волнений, изменчивость настроений людей. Более всего они боялись
неуправляемости народного движения, грозившего анархией. Их тревогу усиливала
стремительная радикализация настроений народа, легко воспринимавшего левые
лозунги. Думские деятели подчеркивали антиправительственный, антимонархический
характер народного движения. Они отмечали поразительную доверчивость народа,
его стремление найти себе опору в новой власти.
Лидеры
Думского комитета полагали, что монархия сама подвела себя к пропасти, народ
только подтолкнул ее в бездну. В стране не было ни одной политической силы,
способной сдержать народное негодование против старой власти.
Список литературы
1.
Мансырев С.П. Мои воспоминания о Государственной Думе //Страна гибнет сегодня.
М., 1991.
2.
Милюков П.Н. Воспоминания. Т.2. М., 1990.
3.
Милюков П.Н. Война и вторая революция //Страна гибнет сегодня. М., 1991.
4.
Родзянко М.В. Государственная Дума и Февральская 1917 года революция //Архив
русской революции. В 22 т. Т.6. М., 1991.
5.
Шидловский С.И. Воспоминания //Страна гибнет сегодня. М., 1991.
6.
Шульгин В.В. Годы. Дни. 1920 год. М., 1990.
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.yspu.yar.ru/