Француз
о французах: взгляд Шатобриана на ментальность своей нации
Г.А. Мухина, Омский государственный
университет, кафедра всеобщей истории
Модное сегодня понятие ментальности не является новым,
если говорить о его смысле. В век Просвещения во Франции много писали и говорили
о "нравах", особенно Шарль-Луи де Монтескье (1689-1755), которого считали
создателем "физики нравов", ибо он, как Исаак Ньютон, шел от фактов к
поиску закономерностей, только в другой области знания - гуманитарной, и который
в отличие от Вольтера и энциклопедистов изменил эпистемологическое поле, обратившись
к глубокой разработке ментальных структур [1,p.54,57,67]. Он ввел в научный оборот
новый термин "общий дух" ( esprit generale) и применил категорию
"целого" к понятию "народ", "нация", чтобы соединить
в нем разные факторы жизни конкретного общества. В социологических воззрениях автора
"общий дух" приобрел системообразующее значение, так как вбирал в себя
многообразные отношения: природные, демографические, экономические, социокультурные,
а более всего - политические. Этот плюрализм связей воплощался в детерминизм видения
Монтескье, и "общий дух" являлся светским понятием: иррациональное плохо
уживалось в концепции мыслителя [2,р.251-252], Хотя "дух" был созвучен
ньютоновской "силе", за которым скрывалось нечто нематериальное, неуловимое.
Романтики, прошедшие эту школу и Революцию, усомнились
во всемогуществе человеческого разума, возвратили значительность религии и углубили
исследование нравов. Становление Франсуа-Рене де Шатобриана (1768-1848) как мыслителя
осуществлялось в том же русле. В его творчестве заметное место отводилось историческому
субъекту. Уже первое его историческое сочинение было обращено к безымянным персонажам
революций - людям, с их страстями, убеждениями, ориентирами, поступками и т.д.,
то есть к тому, что именуется теперь менталитетом.
Сравнивая революцию 1789 г. с переломными эпохами античности,
он пытался найти главные различия в нравах обществ, разделенных тысячелетней историей.
В итоге получалось, что древние отстаивали моральные приоритеты, а новые - политические:
первые хотели, чтобы "правление вытекало из нравов", а другие - чтобы
"нравы определялись правлением" (так Монтескье и Руссо ставили в зависимость
изменение человека от изменения законодательства).
Различия укладывались у него в две формулы: "Будьте
добродетельны и будете свободными" (у греков); "Станьте добродетельны
и будете свободными" (у французов), тем самым констатировалось, что в новое
время неоправданно ослаблялся приоритет нравов, отступавших перед приматом юридических
принципов. Поэтому античный вариант казался ему истинным. Отсюда - уверенность в
абсурдности просветительского тезиса и его утверждение: "Мы поворачиваемся
к совершенному правлению, но мы порочны.., злы" [3,т.1,р.169,172;т.2,р.75].
В этом он был готов согласиться с "неистовыми" якобинцами, даже называл
их гениальными за прозрение, что моральное состояние нации не соответствует демократическим
преобразованиям. Он писал о неустанных (и безуспешных!) их стараниях переломить
ситуацию: "Якобинцы хотели осуществить всеобщее потрясение в нравах французской
нации, убивая собственников, покушаясь на имущество, изменяя привычки, обычаи, даже
Бога, подражая Ликургу" [3, т.1, р.81-82]. Действительно, теперь признают значительную
роль якобинцев в формировании революционной культуры, которая стала частью французского
менталитета [7, р.299].
Шатобриан уловил особое воздействие войны на нацию:
"шли в армию опьяненные вином, песнями и молодостью, хлебом и свободой. Гильотина
перед глазами. Сразу - к границам, чтобы защитить свою жизнь..." Победы ковались
"в огне республиканского энтузиазма", благодаря "невероятной энергии"
и даже преступлению ("ножи гильотины падали день и ночь"), тогда жизнь
людей ничего не стоила. "Атаковали город раз двадцать - и брали". Только
якобинцы, по его мнению, и смогли "спасти Францию от нашествия лучших войск
Европы" и тем подтвердили патриотический смысл своей политики. Однако победы
обернулись и другой стороной: энтузиазм свободы превратился в амбиции захватов и
жажду добычи [3,т.1,р.91-97;т.2,р.45].
Откуда столь небывалый энтузиазм? Автор находил его в самом
существе революции, которая породила "удвоение жизни", поскольку
"став свободными, страсти и характеры проявляются с такой энергией, которой
нет в устроенном обществе". Но главное - в политику вступил народ: взятие Бастилии
стало "актом его эмансипации" и открыло "эру кровавую, ликующую".
Разрушаемая крепость превратилась в место встречи, куда приходила старая Франция,
чтобы проститься, а новая - чтобы начать [4,т.1,р.231,217].
Шатобриану не нравилась новая Франция: она попирала законы,
долг, порывала с обычаями и приличиями; противостояние людей приводило к утрате
морального чувства, постоянства принципов и к утверждению культа силы [4,т.1,р.231;5,т3,р.665].
Он понимал, что революция несла в себе два потока: к просвещению и к разложению
нравов; но более его задевала негативная тенденция. Вставал вопрос: "кто виноват?"
И он предъявлял счет энциклопедистам: они опрокинули католический культ, посеяли
сомнение и атеизм, внесли в общество нетерпимость и яростность (признавая их большое
влияние на общественное мнение и нравы французов).
Питая в молодости симпатии к Руссо, Шатобриан поражался
его прозорливости: он предсказывал революцию и одновременно ее преступления (правда,
не смог предусмотреть одного, что его собственные сочинения станут оплотом для осуществления
беззакония). Если ранний Шатобриан подчеркивал, что его "Эмиль"
"совершил целую революцию в современной Европе", потому что, "кто
изменяет воспитание, изменяет людей", то в зрелости он не церемонился с Руссо-софистом,
автором "Исповеди", которая представлялась ему смесью шарма и вульгарного,
циничного, низкого тона и плохого вкуса [3,т.2,р.248,249,264,269;4,т.3,р.584]. Ответственность
за порчу народных нравов он возлагал также на носителей власти старой Франции: монарха,
куртизан, министров (рыба гниет с головы!). Но философы казались страшнее, особенно
их намерение, что надо "освободить народ, задушив последнего короля кишкой
последнего священника" (здесь он цитировал известное изречение главного
"поджигателя" в ХУIII в. Жана Мелье). Его возмущали намерения новых писателей
"заменить чтение Евангелия чтением непристойного романа" [3,т.2,р.330,274,276].
Революция во Франции с ее стремительными метаморфозами
привела его к выводу: "Нравы - вот точка, ключ, что открывает секретную книгу
Судьбы" [3,т.2,р.402]. Это было важное признание: в нем выразился разрыв с
Просвещением, так как не только люди творили историю, но история тоже творила людей.
В молодости ему казалось, что пружина разрушений коренилась в разложении нации,
гнев которой распаляли люди, потерявшие веру. А к старости убедился, что сами революции
обладают долговременным влиянием на нацию и потребуются века для ее "очищения"
[3,т.2,р.282,328,325]. Такое он наблюдал в 183О г., когда обнаружил связь очередного
потрясения с 1789 годом: "Революция казалась угасшей в славе Бонапарта и свободах
Людовика ХУIII, но росток ее не погиб; он развился, укоренившись в глубине наших
нравов, пока ошибки Реставрации не отогрели его вновь" [4,т.3.р.252]. Или он
открывал еще более длительный масштаб революционного эффекта, когда медленно накапливалась
его разрушительная сила.
Шатобриан не ошибся, предсказывая движение революций по
возрастающей (для Х1Х в.) и прозревая массовые порывы порочных страстей. Прочитав
немало памфлетов эпохи Кромвеля, он был ошеломлен тем, что большинство их являлось
политическими проповедями - "абсурдными", нелепыми, полными беснований,
с постоянными повторами: "слушайте", "кричите". Его поразило,
что революция Кромвеля, "почти не имевшая влияния на его век", с такой
силой была "скопирована" французами, что возникало предположение: французская
революция, возможно, "опрокинет будущую Европу". Ведь цареубийцы Карла
I были в основном фанатиками, однако сознательно казнили своего суверена, а якобинцы
через полтора века "имитировали" казнь английского короля. Он отмечал
безнравственность революционной власти, которая достигала апогея с установлением
деспотизма, что потворствовало амбициозным страстям во всех слоях общества: солдат
мечтал стать маршалом, чиновник - министром...[3,т.2,р.213,184,186,205,139,91;5,т.24,р.110].
Республиканская атмосфера казалась ему самой опасной: народный
суверенитет провоцировал общественный хаос, настоящую вакханалию ("вечную революцию"),
потому что народ - это дитя, и Францию будет бросать из-за его непостоянства от
республики к монархии [3,т.2.р.79,94,95]. А тут еще советы Дантона: обогащайтесь
- и будете делать все, что захотите. Душа аристократа не принимала буржуазно-эгоистических
ценностей, ее влекло к другим спасительным опорам: к монархическому и религиозному
чувству [4,т.1,р.352;5,т.3,р.239,т.2.р.79,80]. Шатобриан особо дорожил дворянскими
достоинствами и считал, что можно оздоровить ими новое общество: традициями чести,
бескорыстия, самоуважения. Тем более, что его беспокоила изоляция французского дворянства
от общества, в которой оно оказалось ( в отличие от английского), хотя именно оно
выступило инициатором сопротивления абсолютизму: "Революции всегда начинаются
благородными - против единоличной власти" [6,р.269;5,р.354-355].
Как дворянин он сознавал ответственность сословия за судьбы
нации, его ужасало, какие низменные наклонности обнажила революция в человеке: страсть
к насилию, эшафотам, самосудам, предательству. Она не обошла даже "самого значительного
гения" Мирабо и превратила его сердце в "самое развращенное", она
создала "расу Брута на службе Цезаря и его полиции". "Уравнители,
духовные перерожденцы, убийцы превратились в слуг, шпионов, сикофантов и совсем
противоестественно - в герцогов, графов и баронов",- возмущался писатель. Этим
он обращал внимание на устойчивость социальных моделей и неистребимость иерархических
пристрастий у новых "эгалитаристов" [4,т.2,р.462;т.1,р.216,192;т.3,р.255;3,т.2,р.214],
то есть на невозможность новаторов оторваться от традиционных приоритетов, которые
приспосабливались к частным интересам, тем самым признавая континуитет истории.
Такое наблюдение не мешало ему видеть разрыв между усилиями
революционеров и состоянием общественных нравов: Франция была в основном роялистской,
она не хотела ни смерти Людовика ХVI, ни Конвента, ни Директории, ни Бонапарта
- она была "ведома меньшинством, активным и вооруженным" [6,р.150]. Революция
убедила его в том, что "всякое мнение умирает бессильным, пока не обоснуется
в собрании, которое дает ему власть, волю, язык и руки". Но здесь не обходится
без стихийной силы и народных страстей. Во взятии Бастилии он обнаружил сплетение
двух начал (рационального и иррационального): "дикий гнев сокрушал, а под ним
прятался разум, который закладывал среди этих развалин фундамент нового здания".
Его поразило, как нация не ошиблась в силе морального величия 14 июля: "Разрушая
крепость Государства, народ полагал, что разбивает военное ярмо" - и сам становился
солдатом [4,т.1,р.194, 217].
Республика, по его мнению, существенно изменила национальный
характер, французы стали патриотами и воинами: "любовь, верность, уважение
у республиканца должны проявляться прежде всего к родине". Потому "Марсельезу"
он называл республиканской одой, "эпохой" в революции, которая не раз
вела французов к победе; она была воплощением "лирики и энтузиазма". Изучая
ментальность, он высоко ценил литературные источники; ибо понимал, сколь хорошо
нравы народов отражаются в любовных сонетах, философских трудах и даже в "убогих
строках" эпитафии "монстра" Марата, которыми тоже нельзя пренебрегать,
так как "надо знать дух времени" [3,т.1,р.99,150,132,155]. Нравы, в глазах
Шатобриана, не являлись чем-то единым, обязательно национальным. Свидельство тому
- Вандея, христианская, католическая, в которой "обитал монархический дух":
с первых дней революции вандейцы показали свое отвращение к ее принципам и страдали
за короля. Когда в эмиграции ему повстречался тридцатилетний крестьянин из Вандеи,
он испытал восхищение к "представителю прежних Жаков" и запечатлел в памяти
его облик с характерным природным деревенским выражением: жгучий взгляд, дрожащая
губа над сжатыми зубами, змеями вьющиеся волосы и огромные кулаки - "весь во
власти нравов", он излучал "наивную верность вассала", у которого
простая христианская вера сочеталась с грубой независимостью, с привычкой поступать
по-справедливости. "Он говорил как лев, чесался как лев, зевал как лев, поворачивался
как лев и тосковал о крови и лесах". На фоне вандейских "гигантов"
ему приходила мысль об измельчании французской "расы" [5,т.3,р.312,313;4,т.1,р.453,454].
Монархический дух, хотя и подорванный революцией, все-таки
не успел истлеть за те двадцать лет, что страна жила без Бурбонов. Об этом писал
Шатобриан, взывая к "магии имени короля" как легитимного суверена: когда
в 1814 г. Людовик ХУIII прибыл из изгнания без состояния, без охраны, больной, которого
поддерживали, высаживая из экипажа, и когда он "предстал перед гренадерами,
которые его никогда в глаза не видели и едва знали его имя, - все пали к его ногам".
Тому немало способствовало и поведение королей, которые дали пример "умереть
как Бурбоны" [5,т.3,р.129,296].
Сам никогда не сомневавшийся в целесообразности наследственной
монархии для Франции и никогда ей не изменивший Шатобриан считал легитимизм принципом
подлинного единства нации в противовес революционному республиканскому патриотизму,
полагая, что демократическое правление приведет к унификации общества, и заключал:
"Безумие иногда толкает народы к единству и заставляет отдельного человека
почувствовать целостность рода, но не окажется ли тогда под угрозой все разнообразие
личных чувств?" Ущербность республиканского духа ощущалась им через связь древних
демократий с рабством ("отцы-варвары были свободны благодаря рабам"),
и он не мог представить, "на каких принципах могла быть установлена истинная
демократия без рабов" [4,т.3,р.719;3,т.2,р.53]. Он совсем не думал, что свободный
индивид может быть продуктом республики, основанной на равенстве. Напротив, его
более привлекала Реставрация, с ее конституционностью, "духом человечности,
законности и справедливости", чего не создали "двадцать пять лет революционного
духа и войн", когда "в наши нравы вошло право силы", готовое стать
общим правом. К концу жизни мыслитель уже не настаивал ни на примате политико-правового
фактора, ни на приоритете национальных нравов, скорее признавал их взаимодействие,
но не только, "все эти вещи - случаи, а не причины событий, которые связаны
с порядком Провидения" [4,т.3,р.251].
Это не мешало ему размышлять над особенностями французской
нации, которую он принимал как единичность. Французы поражали своим непостоянством.
Он не мог, к примеру, понять их изменчивого отношения к Наполеону: почему они то
обожали, то забывали его (когда тот был отправлен в изгнание) и вновь падали к его
ногам со всем энтузиазмом (во время торжественного возвращения его праха в Париж).
Да, Франция умела творить себе кумира: "Эта легкомысленная нация, которая никогда
не любила свободу, как по прихоти, но которая постоянно сходила с ума от равенства,
эта многоликая нация была фанатичной при Генрихе IV, мятежной при Людовике ХIII,
суровой при Республике, революционной при Людовике XVI, воинственной при Бонапарте,
конституционной при Реставрации: сегодня она продает свои свободы, так сказать,
республиканской монархии, вечно меняя свою природу согласно духу своих вождей".
Ее непостоянство возрастало по мере того, как она стала порывать с семейными обычаями
и религиозными узами [4,т.3,р.544-545]. Нетерпеливость французов в политических
действиях доводила до парадоксов: "в наших революциях мы никогда не считались
с духом времени, вот почему нас всегда ошеломляли результаты, противоположные нашим
намерениям" [4,т.3,р.730].
Уязвимые свойства своей нации он выявлял через сравнение
с заслугами англичан, будучи почитателем их традиций: не находил у них такого раскола
в обществе, потому что британская аристократия была цементирующим фактором и (в
отличие от французов) смогла укрепить свое влияние в государстве, правда, когда
речь шла о патриархальном, доиндустриальном времени. Все это однако не могло поколебать
его расположения к своей нации: французы были отважны, храбры, верны в дружбе, близки
к грекам своей любезностью, веселостью, тонкостью вкуса, остроумием, любовью к изящным
искусствам и удовольствиям "среди вин, женщин и цветов" [3,т.1,р.114,106-107].
В столь патетическом признании достоинств своих соотечественников можно явственно
различить чуть ли не весь набор склонностей благородного сословия, к которому принадлежал
автор.
Вслед за Паскалем он пришел к убеждению, что в истории
порок и добродетель составляют определенную сумму, которая не увеличивается и не
уменьшается [8,т.1,р.150]. Как настоящий романтик, который держал нить времени в
своих руках, ощущая его движение от прошлого к будущему через настоящее, Шатобриан
воспринимал французский менталитет как феномен развивающийся, противоречивый, подчас
неуловимый или не поддающийся определению. Сетуя, порою стеная по поводу потерь,
которые вызывались разложением нравов в дорогой для него стране, он отмечал новые
приобретения: национальный патриотизм, энтузиазм, мужество и готовность служить
человеческому освобождению. Несмотря на сомнения , которые порождало современное
ему развитие общества, недоверие к прогрессу, он уповал на эстетические и нравственные
ценности христианства, католичества, священную власть и саму личность человека,
деятельную, глубокочувствительную, разумную. Это питало его оптимизм, жизнелюбие,
гуманизм - качества, столь характерные для французов.
Список литературы
Для подготовки данной работы были использованы материалы
с сайта http://www.omsu.omskreg.ru/