Отечественные историки о государе Иване
IV Грозном. Н.М. Карамзин
Н. М. КАРАМЗИН
ИЗ "ИСТОРИИ
ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО"
Публикуется по: Карамзин
Н.М. Предания веков. М., 1988. Т. IX. С. 563–572, 636–646.
Приступаем к
описанию ужасной перемены в душе царя и в судьбе царства.
И россияне современные и
чужеземцы, бывшие тогда в Москве, изображают сего юного, тридцатилетнего
венценосца как пример монархов благочестивых, мудрых, ревностных ко славе и
счастию государства. Так изъясняются первые: "Обычай Иоаннов есть
соблюдать себя чистым пред Богом. И в храме и в молитве уединенной, и в совете
боярском и среди народа у него одно чувство: "Да властвую, как всевышний
указал властвовать своим истинным помазанникам!" Суд нелицемерный,
безопасность каждого и общая, целость порученных ему государств, торжество
веры, свобода христиан есть всегдашняя дума его. Обремененный делами, он не
знает иных утех, кроме совести мирной, кроме удовольствия исполнять свою
обязанность; не хочет обыкновенных прохлад царских... Ласковый к вельможам и
народу — любя, награждая всех по достоинству — щедростию искореняя бедность, а
зло — примером добра, сей Богом урожденный царь желает в день Страшного суда
услышать глас милости: "Ты еси царь правды!" И ответствовать с
умилением: "Се аз и люди яже дал ми еси ты!" Не менее хвалят его и
наблюдатели иноземные, англичане, приезжавшие в Россию для торговли. "Иоанн,
— пишут они, — затмил своих предков и могуществом и добродетелию; имеет многих
врагов и смиряет их. Литва, Польша, Швеция, Дания, Ливония, Крым, Ногаи
ужасаются русского имени. В отношении к подданным он удивительно снисходителен,
приветлив; любит разговаривать с ними, часто дает им обеды во дворце и,
несмотря на то, умеет быть повелительным; скажет боярину: "Иди!" — и
боярин бежит; изъявит досаду вельможе — и вельможа в отчаянии; скрывается,
тоскует в уединении, отпускает волосы в знак горести, пока царь не объявит ему
прощения. Одним словом, нет народа в Европе, более россиян преданного своему
государю, коего они равно и страшатся и любят. Непрестанно готовый слушать
жалобы и помогать, Иоанн во все входит, все решает; не скучает делами и не
веселится ни звериною ловлею, ни музыкою, занимаясь единственно двумя мыслями:
как служить Богу и как истреблять врагов России!"
Вероятно ли, чтобы
государь любимый, обожаемый мог с такой высоты блага, счастия, славы
низвергнуться в бездну ужасов тиранства? Но свидетельства добра и зла равно
убедительны, неопровержимы; остается только представить сей удивительный
феномен в его постепенных изменениях.
История не решит вопроса
о нравственной свободе человека; но, предполагая оную в суждении своем о делах
и характерах, изъясняет те и другие, во-первых, природными свойствами людей,
во-вторых, обстоятельствами или впечатлениями предметов, действующих на душу.
Иоанн родился с пылкими страстями, с воображением сильным, с умом еще более
острым, нежели твердым или основательным. Худое воспитание, испортив в нем
естественные склонности, оставило ему способ к исправлению в одной вере: ибо
самые дерзкие развратители царей не дерзали тогда касаться сего святого
чувства. Друзья Отечества и блага в обстоятельствах чрезвычайных умели ее
спасительными ужасами тронуть, поразить его сердце; исхитили юношу из сетей
неги и с помощию набожной, кроткой Анастасии увлекли на путь добродетели.
Несчастные следствия Иоанновой болезни расстроили сей прекрасный союз, ослабили
власть дружества, изготовили перемену. Государь возмужал: страсти зреют вместе
с умом, и самолюбие действует еще сильнее в летах совершенных. Пусть
доверенность Иоаннова к разуму бывших наставников не умалилась; но доверенность
его к самому себе увеличилась: благодарный им за мудрые советы, государь
престал чувствовать необходимость в дальнейшем руководстве и тем более
чувствовал тягость принуждения, когда они, не изменяя старому обыкновению,
говорили смело, решительно во всех случаях и не думали угождать его
человеческой слабости. Такое прямодушие казалось ему непристойною грубостию,
оскорбительною для монарха. Например, Адашев и Сильвестр не одобряли войны
Ливонской, утверждая, что надобно прежде всего искоренить неверных, злых врагов
России и Христа; что ливонцы хотя и не греческого исповедания, однако ж
христиане и для нас не опасны; что Бог благословляет только войны справедливые,
нужные для целости и свободы государств. Двор был наполнен людьми, преданными
сим двум любимцам; но братья Анастасии не любили их, также и многие обыкновенные
завистники, не терпящие никого выше себя. Последние не дремали, угадывали
расположение Иоаннова сердца и внушали ему, что Сильвестр и Адашев суть хитрые
лицемеры: проповедуя небесную добродетель, хотят мирских выгод; стоят высоко
пред троном и не дают народу видеть царя, желая присвоить себе успехи, славу
его царствования, и в то же время препятствуют сим успехам, советуя государю
быть умеренным в счастии: ибо внутренне страшатся оных, думая, что избыток
славы может дать ему справедливое чувство величия, опасное для их властолюбия.
Они говорили: "Кто сии люди, дерзающие предписывать законы царю великому и
мудрому не только в делах государственных, но и в домашних, семейственных, в
самом образе жизни; дерзающие указывать ему, как обходиться с супругою, сколько
пить и есть в меру?" Ибо Сильвестр, наставник Иоанновой совести, всегда
требовал от него воздержания, умеренности в физических наслаждениях, к коим
юный монарх имел сильную склонность. Иоанн не унимал злословия, ибо уже скучал
излишне строгими нравоучениями своих любимцев и хотел свободы; не мыслил
оставить добродетели: желал единственно избавиться от учителей и доказать, что
может без них обойтися. Бывали минуты, в которые природная его пылкость
изливалась в словах нескромных, в угрозах. Пишут, что скоро по завоевании
Казани он, в гневе на одного воеводу, сказал вельможам: "Теперь уже не
боюсь вас!" Но великодушие, оказанное им после болезни, совершенно
успокоило сердца. Тринадцать цветущих лет жизни, проведенных в ревностном исполнении
святых царских обязанностей, свидетельствовали, казалось, неизменную верность в
любви ко благу. Хотя государь уже переменился в чувстве к любимцам, но не
переменялся заметно в правилах. Благочиние царствовало в Кремлевском дворце,
усердие и смелая откровенность — в думе. Только в делах двусмысленных, где
истина или добро не были очевидны, Иоанн любил противоречить советникам. Так
было до весны 1560 года.
В сие время холодность
государева к Адашеву и к Сильвестру столь явно обнаружилась, что они увидели
необходимость удалиться от двора. Первый, занимав дотоле важнейшее место в думе
и всегда употребляемый в переговорах с европейскими державами, хотел еще
служить царю иным способом: принял сан воеводы и поехал в Ливонию; а Сильвестр,
от чистого сердца дав государю благословение, заключился в одном пустынном
монастыре. Друзья их осиротели, неприятели восторжествовали; славили мудрость
царя и говорили: "Ныне ты уже истинный самодержец, помазанник Божий; един
управляешь землею: открыл свои очи и зришь свободно на свое царство". Но
сверженные любимцы казались им еще страшными. Вопреки известной государевой
немилости, Адашева честили в войске; самые граждане ливонские изъявляли
отменное к нему уважение; все покорялось его уму и добродетели. Не менее
Сильвестр, уже монах смиренный, блистал добродетелями христианскими в пустыне:
иноки с удивлением видели в нем пример благочестия, любви, кротости. Царь мог
узнать о том, раскаяться, возвратить изгнанников: надлежало довершить удар и
сделать государя столь несправедливым, столь виновным против сих мужей, чтобы
он уже не мог и мыслить об искреннем мире с ними. Кончина царицы подала к тому
случай.
Иоанн был растерзан
горестию: все вокруг его проливали слезы, или от истинной жалости, или в
угодность царю печальному — и в сих-то слезах явилась гнусная клевета под
личиною усердия, любви, будто бы приведенной в ужас открытием неслыханного
злодейства. "Государь! — сказали Иоанну. — Ты в отчаянии, Россия также, а
два изверга торжествуют: добродетельную царицу извели Сильвестр и Адашев, ее враги
тайные и чародеи: ибо они без чародейства не могли бы так долго владеть умом
твоим". Представили доказательства, которые не убеждали и самых
легковерных; но государь знал, что Анастасия со времени его болезни не любила
ни Сильвестра, ни Адашева; думал, что они также не любили ее, и принял клевету,
может быть, желая оправдать свою к ним немилость если не верными уликами в их
злодействе, то хотя подозрением. Сведав о сем доносе, изгнанники писали к царю,
требуя суда и очной ставки с обвинителями. Последнего не хотели враги их,
представляя ему, что они как василиски ядовиты, могут одним взором снова
очаровать его и, любимые народом, войском, всеми гражданами, произвести мятеж;
что страх сомкнет уста доносителям. Государь велел судить обвиняемых заочно: митрополит,
епископы, бояре, многие иные духовные и светские чиновники собралися для того
во дворце. В числе судей были и коварные монахи, Вассиан Веский, Мисаил Сукин,
главные злодеи Сильвестровы. Читали не одно, но многие обвинения, изъясняемые
самим Иоанном в письме к князю Андрею Курбскому. "Ради спасения души моей,
— пишет царь, — приблизил я к себе иерея Сильвестра, надеясь, что он по своему
сану и разуму будет мне споспешником во благе; но сей лукавый лицемер,
обольстив меня сладкоречием, думал единственно о мирской власти и сдружился с
Адашевым, чтобы управлять царством без царя, ими презираемого. Они снова
вселили дух своевольства в бояр; раздали единомышленникам города и волости;
сажали, кого хотели, в думу; заняли все места своими угодниками. Я был невольником
на троне. Могу ли описать претерпенное мною в сии дни уничижения и стыда? Как
пленника влекут царя с горстию воинов сквозь опасную землю неприятельскую
(Казанскую) и не щадят ни здравия, ни жизни его; вымышляют детские страшила,
чтобы привести в ужас мою душу; велят мне быть выше естества человеческого,
запрещают ездить по святым обителям; не дозволяют карать немцев... К сим
беззакониям присоединяется измена: когда я страдал в тяжкой болезни, они, забыв
верность и клятву, в упоении самовластия хотели, мимо сына моего, взять себе
иного царя, и не тронутые, не исправленные нашим великодушием, в жестокости
сердец своих чем платили нам за оное? Новыми оскорблениями: ненавидели,
злословили царицу Анастасию и во всем доброхотствовали князю Владимиру Андреевичу.
И так удивительно ли, что я решился наконец не быть младенцем в летах мужества
и свергнуть иго, возложенное на царство лукавым попом и неблагодарным слугою
Алексием?" и проч. Заметим, что Иоанн не обвиняет их в смерти Анастасии и
тем свидетельствует нелепую ложь сего доноса. Все иные упреки отчасти
сомнительны, отчасти безрассудны в устах тридцатилетнего самодержца, который
признанием своей бывшей неволи открывает тайну своей жалкой слабости. Адашев и
Сильвестр могли как люди ослепиться честолюбием; но государь сим нескромным
обвинением уступил им славу прекраснейшего в истории царствования. Увидим, как
он без них властвовал; и если не Иоанн, но любимцы его от 1547 до 1560 года
управляли Россиею: то для счастия подданных и царя надлежало бы сим добродетельным
мужам не оставлять государственного кормила: лучше неволею творить добро,
нежели волею — зло. Но гораздо вероятнее, что Иоанн, желая винить их, клевещет
на самого себя; гораздо вероятнее, что он искренно любил благо, узнав его
прелесть, и, наконец, увлеченный страстями, только обузданными, не
искорененными, изменил правилам великодушия, сообщенным ему мудрыми
наставниками: ибо легче перемениться, нежели так долго принуждать себя — и
кому? Государю самовластному, который одним словом всегда мог расторгнуть сию
мнимую цепь неволи. Адашев, как советник не одобряя войны Ливонской, служил
Иоанну как подданный, как министр и воин усердным орудием для успехов ее:
следственно, государь повелевал и, вопреки его жалобам, не был рабом любимцев.
Выслушав бумагу о
преступлениях Адашева и Сильвестра, некоторые из судей объявили, что сии злодеи
уличены и достойны казни; другие, потупив глаза, безмолвствовали. Тут старец,
митрополит Макарий, близостию смерти и саном первосвятительства утверждаемый в
обязанности говорить истину, сказал царю, что надобно призвать и выслушать
судимых. Все добросовестные вельможи согласились с сим мнением, но сонм
губителей, по выражению Курбского, возопил против оного, доказывая, что люди,
осуждаемые чувством государя велемудрого, милостивого, не могут представить
никакого законного оправдания; что их присутствие и козни опасны; что
спокойствие царя и отечества требует немедленного решения в сем важном деле. И
так решили, что обвиняемые виновны. Надлежало только определить казнь, и государь,
еще желая иметь вид милосердия, умерил оную: послали Сильвестра на дикий остров
Белого моря, в уединенную обитель Соловецкую, и велели Адашеву жить в
новопокоренном Феллине, коего взятию он способствовал тогда своим умом и
распоряжениями; но твердость и спокойствие сего мужа досаждали злобным
гонителям: его заключили в Дерпте, где он чрез два месяца умер горячкою, к
радости своих неприятелей, которые сказали царю, что обличенный изменник
отравил себя ядом... Муж, незабвенный в нашей истории, краса века и
человечества, по вероятному сказанию его друзей: ибо сей знаменитый временщик
явился вместе с добродетелию царя и погиб с нею... Феномен удивительный в
тогдашних обстоятельствах России, изъясняемый единственно неизмеримою силою
искреннего благолюбия, коего божественное вдохновение озаряет ум, естественный
в самой тьме невежества, и вернее науки, вернее ученой мудрости руководствует
людей к великому. — Обязанный милости Иоанновой некоторым избытком, Адашев знал
одну роскошь благодеяния: питал нищих, держал в своем доме десять прокаженных и
собственными руками обмывал их, усердно исполняя долг христианина и всегда
памятуя бедность человечества.
Отселе начало злу и
таким образом. Уже не было двух главных действователей благословенного Иоаннова
царствования; но друзья их, мысли и правила оставались: надлежало, истребив
Адашева, истребить и дух его, опасный для клеветников добродетели, противный
самому государю в сих новых обстоятельствах. Требовали клятвы от всех бояр и
знатных людей не держаться стороны удаленных, наказанных изменников и быть
верными государю. Присягнули, одни с радостию, другие с печалию, угадывая
следствия, которые и открылись немедленно. Все, что прежде считалось
достоинством и способом угождать царю, сделалось предосудительно, напоминая
Адашева и Сильвестра. Говорили Иоанну: "Всегда ли плакать тебе о супруге?
Найдешь другую, равно прелестную, но можешь неумеренностию в скорби повредить
своему здравию бесценному. Бог и народ требуют, чтобы ты в земной горести искал
и земного утешения". Иоанн искренно любил супругу, но имел легкость во
нраве, несогласную с глубокими впечатлениями горести. Он без гнева внимал
утешителям — и чрез восемь дней по кончине Анастасии митрополит, святители,
бояре торжественно предложили ему искать невесты: законы пристойности были
тогда не строги. Раздав по церквам и для бедных несколько тысяч рублей в память
усопшей, послав богатую милостыню в Иерусалим, в Грецию, государь 18 августа
объявил, что намерен жениться на сестре короля польского.
С сего времени умолк плач
во дворце. Начали забавлять царя, сперва беседою приятною, шутками, а скоро и
светлыми пирами; напоминали друг другу, что вино радует сердце; смеялись над
старым обычаем умеренности; называли постничество лицемерием. Дворец уже
казался тесным для сих шумных сборищ: юных царевичей, брата Иоаннова Юрия и
казанского царя Александра, перевели в особенные домы. Ежедневно вымышлялись
новые потехи, игрища, на коих трезвость, самая важность, самая пристойность
считались непристойностию. Еще многие бояре, сановники не могли вдруг
перемениться в обычаях; сидели за светлою трапезою с лицом туманным, уклонялись
от чаши, не пили и вздыхали: их осмеивали, унижали: лили им вино на голову.
Между новыми любимцами государевыми отличались боярин Алексий Басманов, сын его
кравчий Федор, князь Афанасий Вяземский, Василий Грязной, Малюта
Скуратов-Бельский, готовые на все для удовлетворения своему честолюбию. Прежде
они под личиною благонравия терялись в толпе обыкновенных царедворцев, но тогда
выступили вперед и, по симпатии зла, вкрались в душу Иоанна, приятные ему
какою-то легкостию ума, искусственною веселостию, хвастливым усердием
исполнять, предупреждать его волю как божественную, без всякого соображения с
иными правилами, которые обуздывают и благих царей и благих слуг царских,
первых — в их желаниях, вторых — в исполнении оных. Старые друзья Иоанновы
изъявляли любовь к государю и к добродетели; новые — только к государю, и
казались тем любезнее. Они сговорились с двумя или с тремя монахами,
заслужившими доверенность Иоаннову, людьми хитрыми, лукавыми, коим надлежало
снисходительным учением ободрять робкую совесть царя и своим присутствием как
бы оправдывать бесчиние шумных пиров его. Курбский в особенности именует здесь
чудовского архимандрита Левкия, главного угодника придворного. Порок ведет к
пороку: женолюбивый Иоанн, разгорячаемый вином, забыл целомудрие и, в ожидании
новой супруги для вечной, единственной любви, искал временных предметов в
удовлетворение грубым вожделениям чувственным. Мнимая, прозрачная завеса тайны не
скрывает слабостей венценосца: люди с изумлением спрашивали друг у друга, каким
гибельным наитием государь, дотоле пример воздержания и чистоты душевной, мог
унизиться до распутства?
Сие, без сомнения,
великое зло произвело еще ужаснейшее. Развратники, указывая царю на печальные
лица важных бояр, шептали: "Вот твои недоброхоты! Вопреки данной ими
присяге, они живут адашевским обычаем, сеют вредные слухи, волнуют умы, хотят
прежнего своевольства". Такие ядовитые наветы растравляли Иоанново сердце,
уже беспокойное в чувстве своих пороков; взор его мутился; из уст вырывались
слова грозные. Обвиняя бояр в злых намерениях, в вероломстве, в упорной
привязанности к ненавистной памяти мнимых изменников, он решился быть строгим и
сделался мучителем, коему равного едва ли найдем в самых Тацитовых летописях!
Не вдруг, конечно, рассвирепела душа, некогда благолюбивая: успехи добра и зла
бывают постепенны; но летописцы не могли проникнуть в ее внутренность; не могли
видеть в ней борения совести с мятежными страстями; видели только дела ужасные
и называют тиранство Иоанново чуждою бурею, как бы из недр ада посланною
возмутить, истерзать Россию. Оно началося гонением всех ближних Адашева: их
лишали собственности, ссылали в места дальние. Народ жалел о невинных,
проклиная ласкателей, новых советников царских; а царь злобился и хотел мерами
жестокими унять дерзость. Жена знатная, именем Мария, славилась в Москве
христианскими добродетелями и дружбою Адашева: сказали, что она ненавидит и
мыслит чародейством извести царя: ее казнили вместе с пятью сыновьями; а скоро
и многих иных, обвиняемых в том же: знаменитого воинскими подвигами окольничего
Данила Адашева, брата Алексиева, с двенадцатилетним сыном, трех Сатиных, коих
сестра была за Алексием, и родственника его, Ивана Шишкина, с женою и с детьми.
Князь Дмитрий Оболенский-Овчинин, сын воеводы, умершего пленником в Литве,
погиб за нескромное слово. Оскорбленный надменностию юного любимца государева
Федора Басманова, князь Дмитрий сказал ему: "Мы служим царю трудами
полезными, а ты — гнусными делами содомскими!" Басманов принес жалобу
Иоанну, который, в исступлении гнева, за обедом вонзил несчастному князю нож в
сердце; другие пишут, что он велел задушить его.
Боярин, князь Михаил
Репнин также был жертвою великодушной смелости. Видя во дворе непристойное
игрище, где царь, упоенный крепким медом, плясал с своими любимцами в масках,
сей вельможа заплакал от горести. Иоанн хотел надеть на него маску: Репнин
вырвал ее, растоптал ногами и сказал: "Государю ли быть скоморохом? По крайней
мере я, боярин и советник думы, не могу безумствовать". Царь выгнал его и
чрез несколько дней велел умертвить, стоящего в святом храме на молитве; кровь
сего добродетельного мужа обагрила помост церковный. Угождая несчастному
расположению души Иоанновой, явились толпы доносителей. Подслушивали тихие
разговоры в семействах, между друзьями; смотрели на лица, угадывали тайну
мыслей, и гнусные клеветники не боялись выдумывать преступлений, ибо доносы
нравились государю и судия не требовал улик верных. Так, без вины, без суда,
убили князя Юрия Кашина, члена думы, и брата его; князя Дмитрия Курлятева,
друга Адашевых, неволею постригли и скоро умертвили со всем семейством;
первостепенного вельможу, знатного слугу государева, победителя казанцев, князя
Михаила Воротынского, с женою, с сыном и с дочерью сослали на Белоозеро. Ужас
крымцев, воевода, боярин Иван Шереметев был ввержен в душную темницу, истерзан,
окован тяжкими цепями. Царь пришел к нему и хладнокровно спросил: "Где
казна твоя? Ты слыл богачом". — "Государь! — отвечал полумертвый
страдалец. — Я руками нищих переслал ее к моему Христу Спасителю!"
Выпущенный из темницы, он еще несколько лет присутствовал в думе; наконец,
укрылся от мира в пустыне Белозерской, но не укрылся от гонения: Иоанн писал к
тамошним монахам, что они излишно честят сего бывшего вельможу, как бы в досаду
царю. Брат его, Никита Шереметев, также думный советник и воевода, израненный в
битвах за отечество, был удавлен.
Москва цепенела в
страхе. Кровь лилася; в темницах, в монастырях стенали жертвы; но... тиранство
еще созревало: настоящее ужасало будущим! Нет исправления для мучителя, всегда
более и более подозрительного, более и более свирепого; кровопийство не
утоляет, но усиливает жажду крови: оно делается лютейшею из страстей. — Любопытно
видеть, как сей государь, до конца жизни усердный чтитель христианского закона,
хотел соглашать его божественное учение с своею неслыханною жестокостию: то
оправдывал оную в виде правосудия, утверждая, что все ее мученики были
изменники, чародеи, враги Христа и России; то смиренно винился пред Богом и
людьми, называл себя гнусным убийцею невинных, приказывал молиться за них в
святых храмах, но утешался надеждою, что искреннее раскаяние будет ему
спасением и что он, сложив с себя земное величие, в мирной обители св. Кирилла
Белозерского со временем будет примерным иноком! Так писал Иоанн к князю Андрею
Курбскому и к начальникам любимых им монастырей, во свидетельство, что глас
неумолимой совести тревожил мутный сон души его, готовя ее к внезапному, страшному
пробуждению в могиле!
Приступаем к
описанию часа торжественного, великого... Мы видели жизнь Иоаннову: увидим
конец ее, равно удивительный, желанный для человечества, но страшный для
воображения: ибо тиран умер, как жил, — губя людей, хотя в современных
преданиях и не именуются его последние жертвы. Можно ли верить бессмертию и не
ужаснуться такой смерти?.. Сей грозный час, давно предсказанный Иоанну и
совестию и невинными мучениками, тихо близился к нему, еще не достигшему
глубокой старости, еще бодрому в духе, пылкому в вожделениях сердца. Крепкий
сложением, Иоанн надеялся на долголетие; но какая телесная крепость может
устоять против свирепого волнения страстей, обуревающих мрачную жизнь тирана?
Всегдашний трепет гнева и боязни, угрызение совести без раскаяния, гнусные
восторги сластолюбия мерзостного, мука стыда, злоба бессильная в неудачах
оружия, наконец, адская казнь сыноубийства истощили меру сил Иоанновых: он
чувствовал иногда болезненную томность, предтечу удара и разрушения, но боролся
с нею и не слабел заметно до зимы 1584 года. В сие время явилась комета с
крестообразным небесным знамением между церковию Иоанна Великого и
Благовещения: любопытный царь вышел на красное крыльцо, смотрел долго,
изменился в лице и сказал окружающим: "Вот знамение моей смерти!"
Тревожимый сею мыслию, он искал, как пишут, астрологов, мнимых волхвов, в
России и в Лапландии, собрал их до шестидесяти, отвел им дом в Москве,
ежедневно посылал любимца своего, Бельского, толковать с ними о комете и скоро
занемог опасно: вся внутренность его начала гнить, а тело — пухнуть. Уверяют,
что астрологи предсказали ему неминуемую смерть через несколько дней, именно 18
марта, но что Иоанн велел им молчать, с угрозою сжечь их всех на костре, если
будут нескромны. В течение февраля месяца он еще занимался делами; но 10 марта
ведено было остановить посла литовского на пути в Москву, ради недуга
государева. Еще сам Иоанн дал сей приказ; еще надеялся на выздоровление, однако
ж созвал бояр и велел писать завещание; объявил царевича Феодора наследником
престола и монархом; избрал знаменитых мужей, князя Ивана Петровича Шуйского
(славного защитою Пскова), Ивана Федоровича Мстиславского (сына родной
племянницы великого князя Василия), Никиту Романовича Юрьева (брата первой
царицы, добродетельной Анастасии), Бориса Годунова и Бельского в советники и
блюстители державы, да облегчают юному Феодору (слабому телом и душою) бремя
забот государственных; младенцу Димитрию с матерью назначил в удел город Углич
и вверил его воспитание одному Бельскому; изъявил благодарность всем боярам и
воеводам: называл их своими друзьями и сподвижниками в завоевании царств
неверных, в победах, одержанных над ливонскими рыцарями, над ханом и султаном;
убеждал Феодора царствовать благочестиво, с любовию и милостию; советовал ему и
пяти главным вельможам удаляться от войны с христианскими державами; говорил о
несчастных следствиях войны литовской и шведской; жалел об истощении России;
предписал уменьшить налоги, освободить всех узников, даже пленников литовских и
немецких. Казалось, что он, готовясь оставить трон и свет, хотел примириться с
совестию, с человечеством, с Богом — отрезвился душою, быв дотоле в упоении
зла, и желал спасти юного сына от своих гибельных заблуждений; казалось, что
луч святой истины в преддверии могилы осветил наконец сие мрачное, хладное
сердце; что раскаяние и в нем подействовало, когда ангел смерти невидимо
предстал ему с вестию о вечности...
Но в то время, когда
безмолвствовал двор в печали (ибо о всяком умирающем венценосце искренно и
лицемерно двор печалится); когда любовь христианская умиляла сердце народа;
когда, забыв свирепость Иоаннову, граждане столицы молились в храмах о
выздоровлении царя; когда молились о нем самые опальные семейства, вдовы и
сироты людей, невинно избиенных... что делал он, касаясь гроба? В минуты
облегчения приказывал носить себя на креслах в палату, где лежали его сокровища
дивные; рассматривал каменья драгоценные и 15 марта показывал их с
удовольствием англичанину Горсею, ученым языком знатока описывая достоинство
алмазов и яхонтов!.. Верить ли еще сказанию ужаснейшему? Невестка, супруга
Феодорова, пришла к болящему с нежными утешениями и бежала с омерзением от его
любострастного бесстыдства!.. Каялся ли грешник? Думал ли о близком грозном
суде Всевышнего?
Уже силы недужного
исчезали; мысли омрачались: лежа на одре в беспамятстве, Иоанн громко звал к
себе убитого сына, видел его в воображении, говорил с ним ласково... 17 марта
ему стало лучше от действия теплой ванны, так что велел послу литовскому
немедленно ехать из Можайска в столицу и на другой день (если верить Горсею)
сказал Бельскому: "Объяви казнь лжецам астрологам: ныне, по их басням, мне
должно умереть, а я чувствую себя гораздо бодрее". — "Но день еще не
миновал", — ответствовали ему астрологи. Для больного снова изготовили
ванну: он пробыл в ней около трех часов, лег на кровать, встал, спросил
шахматную доску и, сидя в халате на постеле, сам расставил шашки; хотел играть
с Бельским... вдруг упал и закрыл глаза навеки, между тем как врачи терли его крепительными
жидкостями, а митрополит — исполняя, вероятно, давно известную волю Иоаннову —
читал молитвы пострижения над издыхающим, названным в монашестве Ионою... В сии
минуты царствовала глубокая тишина во дворце и в столице: ждали, что будет, не
дерзая спрашивать. Иоанн лежал уже мертвый, но еще страшный для предстоящих
царедворцев, которые долго не верили глазам своим и не объявляли его смерти.
Когда же решительное слово: "Не стало государя!" — раздалося в
Кремле, народ завопил громогласно... оттого ли, как пишут, что знал слабость
Феодорову и боялся худых ее следствий для государства, или платя христианский
долг жалости усопшему монарху, хотя и жестокому?.. На третий день совершилось
погребение великолепное в храме св. Михаила Архангела; текли слезы; на лицах
изображалась горесть, и земля тихо приняла в свои недра труп Иоаннов!
Безмолвствовал суд человеческий пред божественным — и для современников
опустилась на феатр завеса: память и гробы остались для потомства!
Между иными тяжкими
опытами судьбы, сверх бедствий удельной системы, сверх ига моголов, Россия
должна была испытать и грозу самодержца-мучителя: устояла с любовию к
самодержавию, ибо верила, что Бог посылает и язву, и землетрясение, и тиранов;
не преломила железного скиптра в руках Иоанновых и двадцать четыре года сносила
губителя, вооружаясь единственно молитвою и терпением, чтобы, в лучшие времена,
иметь Петра Великого, Екатерину Вторую (история не любит именовать живых). В
смирении великодушном страдальцы умирали на лобном месте, как греки в
Термопилах, за отечество, за веру и верность, не имея и мысли о бунте. Напрасно
некоторые чужеземные историки, извиняя жестокость Иоаннову, писали о заговорах,
будто бы уничтоженных ею: сии заговоры существовали единственно в смутном уме
царя, по всем свидетельствам наших летописей и бумаг государственных.
Духовенство, бояре, граждане знаменитые не вызвали бы зверя из вертепа слободы
Александровской, если бы замышляли измену, взводимую на них столь же нелепо,
как и чародейство. Нет, тигр упивался кровию агнцев — и жертвы, издыхая в
невинности, последним взором на бедственную землю требовали справедливости,
умилительного воспоминания от современников и потомства!
Несмотря на все
умозрительные изъяснения, характер Иоанна, героя добродетели в юности, неистового
кровопийцы в летах мужества и старости, есть для ума загадка, и мы усомнились
бы в истине самых достоверных о нем известий, если бы летописи других народов
не являли нам столь же удивительных примеров; если бы Калигула, образец
государей и чудовище, если бы Нерон, питомец мудрого Сенеки, предмет любви,
предмет омерзения, не царствовали в Риме. Они были язычники; но Людовик XI был
христианин, не уступая Иоанну ни в свирепости, ни в наружном благочестии, коим
они хотели загладить свои беззакония: оба набожные от страха, оба кровожадные и
женолюбивые, подобно азиатским и римским мучителям. Изверги вне законов, вне
правил и вероятностей рассудка: сии ужасные метеоры, сии блудящие огни страстей
необузданных озаряют для нас, в пространстве веков, бездну возможного
человеческого разврата, да видя содрогаемся! Жизнь тирана есть бедствие для
человечества, но его история всегда полезна для государей и народов: вселять
омерзение ко злу есть вселять любовь к добродетели — и слава времени, когда
вооруженный истиною дееписатель может, в правлении самодержавном, выставить на
позор такого властителя, да не будет уже впредь ему подобных! Могилы
бесчувственны; но живые страшатся вечного проклятия в истории, которая, не
исправляя злодеев, предупреждает иногда злодейства, всегда возможные, ибо
страсти дикие свирепствуют и в веки гражданского образования, вели уму
безмолвствовать или рабским гласом оправдывать свои исступления.
Так, Иоанн имел разум
превосходный, не чуждый образования и сведений, соединенный с необыкновенным даром
слова, чтобы бесстыдно раболепствовать гнуснейшим похотям. Имея редкую память,
знал наизусть Библию, историю греческую, римскую, нашего отечества, чтобы
нелепо толковать их в пользу тиранства; хвалился твердостию и властию над
собою, умея громко смеяться в часы страха и беспокойства внутреннего; хвалился
милостию и щедростию, обогащая любимцев достоянием опальных бояр и граждан;
хвалился правосудием, карая вместе, с равным удовольствием, и заслуги и
преступления; хвалился духом царским, соблюдением державной чести, велев
изрубить присланного из Персии в Москву слона, не хотевшего стать перед ним на
колена, и жестоко наказывая бедных царедворцев, которые смели играть лучше
державного в шашки или в карты; хвалился, наконец, глубокою мудростию
государственною, по системе, по эпохам, с каким-то хладнокровным размером
истребляя знаменитые роды, будто бы опасные для царской власти, — возводя на их
степень роды новые, подлые и губительною рукою касаясь самых будущих времен:
ибо туча доносителей, клеветников, кромешников, им образованных, как туча
гладоносных насекомых, исчезнув, оставила злое семя в народе; и если иго
Батыево унизило дух россиян, то, без сомнения, не возвысило его и царствование
Иоанново.
Но отдадим
справедливость и тирану: Иоанн в самых крайностях зла является как бы призраком
великого монарха, ревностный, неутомимый, часто проницательный в
государственной деятельности; хотя, любив всегда равнять себя в доблести с
Александром Македонским, не имел ни тени мужества в душе, но остался
завоевателем; в политике внешней неуклонно следовал великим намерениям своего
деда; любил правду в судах, сам нередко разбирал тяжбы, выслушивал жалобы,
читал всякую бумагу, решал немедленно; казнил утеснителей народа, сановников
бессовестных, лихоимцев, телесно и стыдом (рядил их в великолепную одежду,
сажал на колесницу и приказывал живодерам возить из улицы в улицу); не терпел
гнусного пьянства (только на святой неделе и в Рождество Христово дозволялось
народу веселиться в кабаках; пьяных во всякое иное время отсылали в темницу).
Не любя смелой укоризны, Иоанн не любил иногда и грубой лести: представим
доказательство. Воеводы, князья Иосиф Щербатый и Юрий Борятинский, выкупленные
царем из литовского плена, удостоились его милости, даров и чести с ним
обедать. Он расспрашивал их о Литве: Щербатый говорил истину; Борятинский лгал
бессовестно, уверяя, что король не имеет ни войска, ни крепостей и трепещет
Иоаннова имени. "Бедный король! — сказал тихо царь, кивая головою. — Как
ты мне жалок!" — и вдруг, схватив посох, изломал его в мелкие щепы о
Борятинского, приговаривая: "Вот тебе, бесстыдному, за грубую ложь!"
— Иоанн славился благоразумною терпимостию вер (за исключением одной
иудейской); хотя, дозволив лютеранам и кальвинистам иметь в Москве церковь, лет
через пять велел сжечь ту и другую (опасаясь ли соблазна, слыша ли о
неудовольствии народа?): однако ж не мешал им собираться для богослужения в
домах у пасторов; любил спорить с учеными немцами о законе и сносил
противоречия: так (в 1570 году) имел он в Кремлевском дворце торжественное
прение с лютеранским богословом Роцитою, уличая его в ереси: Роцита сидел пред
ним на возвышенном месте, устланном богатыми коврами; говорил смело, он
оправдывал догматы аугсбургского исповедания, удостоился знаков царского
благоволения и написал книгу о сей любопытной беседе. Немецкий проповедник
Каспар, желая угодить Иоанну, крестился в Москве по обрядам нашей Церкви и
вместе с ним, к досаде своих единоземцев, шутил над Лютером; но никто из них не
жаловался на притеснение. Они жили спокойно в Москве, в новой Немецкой слободе
на берегу Яузы, обогащаясь ремеслами и художествами. Иоанн изъявлял уважение к
искусствам и наукам, лаская иноземцев просвещенных: не основал академий, но
способствовал народному образованию размножением школ церковных, где и миряне
учились грамоте, закону, даже истории, особенно готовясь быть людьми
приказными, к стыду бояр, которые еще не все умели тогда писать. — Наконец,
Иоанн знаменит в истории как законодавец и государственный образователь.
Нет сомнения, что истинно
великий Иоанн III, издав "Гражданское уложение", устроил и разные
правительства для лучшего действия самодержавной власти: кроме древней боярской
думы, в делах сего времени упоминается о Казенном дворе, о приказах; но более
ничего не знаем, имея уже ясные, достоверные известия о многих расправах и
судебных местах, которые существовали в Москве при Иоанне IV. Главные приказы,
или чети, именовались посольским, разрядным, поместным, казанским: первый
особенно ведал дела внешние, или дипломатические, второй — воинские, третий —
земли, розданные чиновникам и детям боярским за их службу, четвертый — дела
царства Казанского, Астраханского, Сибирского и всех городов волжских; первые
три приказа, сверх означенных должностей, также занимались и расправою областных
городов: смешение странное! Жалобы, тяжбы, следствия поступали в чети из
областей, где судили и рядили наместники с своими тиунами и старостами, коим
помогали сотские и десятские в уездах; из чети же, где заседали знаменитейшие
государственные сановники, всякое важное дело уголовное, самое гражданское шло
в боярскую думу, так что без царского утверждения никого не казнили, никого не
лишали достояния. Только наместники смоленские, псковские, новгородские и
казанские, почти ежегодно сменяемые, могли в случаях чрезвычайных наказывать
преступников. Новые законы, учреждения, налоги объявлялись всегда чрез приказы.
Собственность, или вотчина, царская, в коей заключались многие города, имела
свою расправу. Сверх того, именуются еще избы (или приказы): стрелецкая, ямская,
дворцовая, казенная, разбойная, земский двор, или московская управа, большой
приход, или государственное казначейство, бронный, или оружейный, приказ,
житный, или запасный, и холопий суд, где решались тяжбы о крепостных людях. Как
в сих, так и в областных правительствах или судах главными действователями были
дьяки-грамотеи, употребляемые и в делах посольских, ратных, в осадах, для
письма и для совета, к зависти и неудовольствию дворянства воинского. Умея не
только читать и писать лучше других, но зная твердо и законы, предания, обряды,
дьяки или приказные люди составляли особенный род слуг государственных,
степению ниже дворян и выше жильцов или нарочитых детей боярских, гостей или
купцов именитых; а дьяки думные уступали в достоинстве только советникам
государственным: боярам, окольничим и новым думным дворянам, учрежденным
Иоанном в 1572 году для введения в думу сановников, отличных умом, хотя и не
знатных родом: ибо, несмотря на все злоупотребления власти неограниченной, он
уважал иногда древние обычаи: например, не хотел дать боярства любимцу души
своей Малюте Скуратову, опасаясь унизить сей верховный сан таким скорым
возвышением человека худородного. Умножив число людей приказных и дав им более
важности в государственном устройстве, Иоанн, как искусный властитель,
образовал еще новые степени знаменитости для дворян и князей, разделив первых
на две статьи, на дворян сверстных и младших, а вторых — на князей простых и
служилых; к числу же царедворцев прибавил стольников, которые, служа за столом
государевым, отправляли и воинские должности, будучи сановитее дворян младших.
— Мы писали о ратных учреждениях сего деятельного царствования: своим
малодушием срамя наши знамена в поле, Иоанн оставил России войско, какого она
не имела дотоле: лучше устроенное и многочисленнейшее прежнего; истребил воевод
славнейших, но не истребил доблести в воинах, которые всего более оказывали ее
в несчастиях, так что бессмертный враг наш Баторий с удивлением рассказывал
Поссевину, как они в защите городов не думают о жизни: хладнокровно становятся
на места убитых или взорванных действием подкопа и заграждают проломы грудью;
день и ночь сражаясь, едят один хлеб; умирают от голода, но не сдаются, чтобы
не изменить царю-государю; как самые жены мужествуют с ними, или гася огонь,
или с высоты стен пуская бревна и камни в неприятелей. В поле же сии верные
отечеству ратники отличались если не искусством, то хотя чудесным терпением,
снося морозы, вьюги и ненастье под легкими наметами и в шалашах сквозящих. — В
древнейших разрядах именовались единственно воеводы: в разрядах сего времени
именуются обыкновенно и головы, или частные предводители, которые вместе с
первыми ответствовали царю за всякое дело.
Иоанн, как мы сказали,
дополнил в судебнике "Гражданское уложение" своего деда, включив в
него новые законы, но не переменив системы или духа старых...
К достохвальным деяниям
сего царствования принадлежит еще строение многих новых городов для
безопасности наших пределов. Кроме Лаишева, Чебоксар, Козмодемьянска, Волхова,
Орла и других крепостей, о коих мы упоминали, Иоанн основал Донков, Епифань,
Венев, Чернь, Кокшанск, Тетюши, Алатырь, Арзамас. Но, воздвигая красивые
твердыни в лесах и в степях, он с прискорбием видел до конца жизни своей
развалины и пустыри в Москве, сожженной ханом в 1571 году, так что в ней, если
верить Поссевинову исчислению, около 1581 года считалось не более тридцати
тысяч жителей, в шесть раз менее прежнего, как говорит другой иноземный
писатель, слышав то от московских старожилов в начале XVII века. Стены новых крепостей
были деревянные, насыпанные внутри землею с песком или крепко сплетенные из
хвороста; а каменные единственно в столице, Александровской слободе, Туле,
Коломне, Зарайске, Старице, Ярославле, Нижнем, Белозерске, Порхове, Новегороде,
Пскове.
Размножение городов
благоприятствовало и чрезвычайным успехам торговли, более и более умножавшей
доходы царские (которые в 1588 году простирались до шести миллионов нынешних
рублей серебряных). Не только на ввоз чужеземных изделий или на выпуск наших
произведений, но даже и на съестное, привозимое в города, была значительная
пошлина, иногда откупаемая жителями. В Новогородском таможенном уставе 1571
года сказано, что со всех товаров, ввозимых иноземными гостями и ценимых людьми
присяжными, казна берет семь денег на рубль: купцы же российские платили 4, а
новогородские — 1 деньги: с мяса, скота, рыбы, икры, меду, соли (немецкой и
морянки), луку, орехов, яблок, кроме особенного сбора с телег, судов, саней. За
ввозимые металлы драгоценные платили, как и за все иное; а вывоз их считался
преступлением. Достойно замечания, что и государевы товары не освобождались от
пошлины. Утайка наказывалась тяжкою пенею. — В сие время древняя столица
Рюрикова, хотя и среди развалин, начинала было снова оживляться торговою
деятельностию, пользуясь близостью Нарвы, где мы с целою Европою
купечествовали; но скоро погрузилась в мертвую тишину, когда Россия в бедствиях
Литовской и Шведской войны утратила сию важную пристань. Тем более цвела наша
двинская торговля, в коей англичане должны были делиться выгодами с купцами
нидерландскими, немецкими, французскими, привозя к нам сахар, вина, соль,
ягоды, олово, сукна, кружева и выменивая на них меха, пеньку, лен, канаты,
шерсть, воск, мед, сало, кожи, железо, лес. Французским купцам, привезшим к Иоанну
дружественное письмо Генрика III, дозволялось торговать в Коле, а испанским или
нидерландским — в пудожерском устье: знаменитейший из сих гостей назывался
Иваном Девахом Белобородом, доставлял царю драгоценные каменья и пользовался
особенным его благоволением, к неудовольствию англичан. В разговоре с
Елисаветиным послом, Баусом, Иоанн жаловался, что лондонские купцы не вывозят к
нам ничего хорошего; снял с руки перстень, указал на изумруд колпака своего и
хвалился, что Девах уступил ему первый за 60 рублей, а вторый — за тысячу: чему
дивился Баус, оценив перстень в 300 рублей, а изумруд — в 40000. В Швецию и в
Данию отпускали мы знатное количество хлеба. "Сия благословенная земля
(пишет Кобекцель о России) изобилует всем необходимым для жизни человеческой,
не имея действительной нужды ни в каких иноземных произведениях". —
Завоевание Казани и Астрахани усилило нашу мену азиатскую.
Обогатив казну торговыми
городскими и земскими налогами, также и присвоением церковного имения, чтобы
умножить войско, завести арсеналы (где находилось всегда в готовности не менее
двух тысяч осадных и полевых орудий), строить крепости, палаты, храмы, Иоанн
любил употреблять избыток доходов и на роскошь: мы говорили об удивлении
иноземцев, видевших в казне московской груды жемчугу, горы золота и серебра во
дворце, блестящие собрания, обеды, за коими в течение пяти, шести часов
пресыщалось 600 или 700 гостей не только изобильными, но и дорогими яствами,
плодами и винами жарких, отдаленных климатов: однажды, сверх людей именитых, в
кремлевских палатах обедало у царя 2000 ногайских союзников, шедших на войну
ливонскую. В торжественных выходах и выездах государевых все также представляло
образ азиатского великолепия: дружины телохранителей, облитых золотом,
богатство их оружия, убранство коней. Так, Иоанн 12 декабря обыкновенно выезжал
верхом за город видеть действие снаряда огнестрельного: пред ним несколько сот
князей, воевод, сановников, по три в ряд; пред сановниками — 5000 отборных
стрельцов по пяти в ряд. Среди обширной снежной равнины, на высоком помосте,
длиною саженей в 200 или более, стояли пушки и воины, стреляли в цель,
разбивали укрепления, деревянные, осыпанные землею, и ледяные. В торжествах
церковных, как мы видели, Иоанн также являлся народу с пышностию разительною, умея
видом искусственного смирения придавать себе еще более величия и с блеском
мирским соединяя наружность христианских добродетелей: угощая вельмож и послов
в светлые праздники, сыпал богатую милостыню на бедных.
В заключение скажем, что
добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания
умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново
блистало на Судебнике и напоминало приобретение трех царств могольских:
доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков
видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы царя-завоевателя; чтил в
нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского
образования; отвергнул или забыл название мучителя, данное ему современниками,
и по темным слухам о жестокости Иоанновой доныне именует его только Грозным, не
различая внука с дедом, так названным древнею Россиею более в хвалу, нежели в
укоризну. История злопамятнее народа!
Список литературы
Для подготовки данной
работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru