Философия Платона, ее объективный идеалистический характер

39

Содержание

Введение…………………………………………………………………….3

1 Философия Платона, ее объективный идеалистический характер…...4

1.1 Эволюция платоновской философии…………………………………4

1.2 Идеалистический характер философии Платона…………………...12

1.3 Идейные истоки платоновского идеализма…………………………17

Заключение………………………………………………………………..23

Список литературы……………………………………………………….25

Приложение

Введение

Целью данной работы является изучение и анализ философии Платона, характеристики платоновского идеализма.

В истории мировой культуры Платон - ве-ликое явление. Он жил в древнегреческом обществе, но как деятель - философ, ученый, писа-тель - принадлежит всему человечеству.

Пла-тон - один из учителей человечества. Учителем его делает не только то, что в начале IV в. до н. э. он учредил в окрестностях Афин школу, названную потом Академией, и просуществовав-шую несколько веков. Учение, излагавшееся са-мим Платоном в его книгах, а впоследствии его преемниками в Академии, было полно заблужде-ний. Основные точки зрения этого учения не только фантастичны, на наш современный взгляд, но в прямом смысле слова превратны, глубоко ошибочны. И все же Платон - один из учителей человечества. Не будь его книг, мы не только хуже понимали бы, кем были древние греки, что они дали миру, - мы хуже понимали бы самих себя, хуже понимали бы, что такое философия, наука, искусство, поэзия, вдохновение, что такое человек, в чем трудности его исканий и сверше-ний, в чем их завлекающая сила. Платоном был создан и разработан один из двух основных, главных типов философского мировоззрения. Платон - создатель философского идеализма.

Актуальность данной темы обусловлена определенным интересом к философии Платона.

Среди основных задач можно выделить следующие:

1. Проанализировать развитие платоновской философии;

2.Выявить объективный идеалистический характер философии Платона;

3. Определить сущность Учения об «идеях» Платона.

В качестве теоретической базы были использованы работы Яковлева В.А., Васильева В.А., Курабцева В.Л. и других авторов. Данные работы позволили дать более качественную оценку в области философии Платона.

1 Философия Платона, ее объективный идеалистический характер

1.1 Эволюция платоновской философии

Знаменитым учеником Сократа был философ Платон Афинский (428-347 гг. до н.э.). Настоящее имя его - Аристокл, а Платон - это прозвище, которое переводится с греческого как «широкий». Он получил его то ли за кре-пость телосложения, то ли - за широкий лоб, то ли за широ-ту мысли. Если Сократ ничего не писал, то Платон оставил много сочинений, которые в современном издании занима-ют четыре больших тома. Его произведения написаны в основном в форме диалогов, главным действующим лицом которых является Сократ, беседующий с философами на различные темы.

Если сократовские школы являются выразителями только известных сторон учения Сократа и притом доводят их до крайних пределов, то, напротив, Платон далеко переступает за границы сократовского духа. Однако, Платон получил от своего учителя не только первое побуждение, но и прочное направление своей мысли; в этом убеждает нас тот факт, что он в своих сочинениях собственные убеждения влагает в уста Сократа - единственный в истории пример глубочайшего уважения. Поэтому платоновский Сократ - не действительный Сократ, а его идеальный образ и, вместе с тем, представитель и интерпретатор платоновс-кой философии. Более ранние диалоги Платона, заключая в себе следы не-посредственного подражания действительным сократовским беседам, так-же еще свидетельствуют о том, что его философия имеет своим исходным пунктом дальнейшее развитие сократовых мыслей.

Это подтверждает вполне и развитие платоновской философии. Оно в известной мере идет в обратном направлении сравнительно с хо-дом развития греческой философии. Первоначально платоновская фило-софия занимается этическими проблемами, которые и на дальнейших ступенях ее развития остаются господствующими, имеющими решаю-щее значение для ее общего метафизического миросозерцания. Это пос-леднее у Сократа еще совершенно отсутствовало соответственно антро-пологическому направлению его мысли; Платон же вырабатывает его во второй период своей философии, черпая преимущественно из предше-ствующих систем элеатов и Гераклита материал, дающий ему возмож-ность заимствованное от Сократа и дальше им развитое этическое миро-созерцание преобразовать в объективное представление мира. В тре-тий и последний период своей философской деятельности он, наконец, возвращается к древним пифагорейским учениям и пользуется ими для того, чтобы в мистическо-поэтической форме начертать план общего мирового порядка. Центр этого развития, по отношению к которому предшествующее ему является подготовительной работой, все же после-дующее - дальнейшим проведением и дополнением, образует принад-лежащее к среднему периоду философской деятельности Платона уче-ние об идеях, одно из гениальнейших и, конечно, важнейших философс-ких творений всех времен.

Если Сократ учил, что самопознание есть источник всякого позна-ния, и что диалектический метод в той форме, в какой он проявляется в беседах мыслящих и пытливых людей, представляет собой правильный путь к такому самопознанию, то Платон единственно достойным объек-том изучения считает понятие, являющееся вообще в качестве результа-та подобного исследования. От чувственного представления начинается всякое познание. Однако, это первоначальное содержание познания из-менчиво: оно изменяется в зависимости от изменения субъектов и вре-мени; его результат поэтому не представляет собой истины, но является мнением, вводящим в заблуждение. Поэтому неудивительно, что софис-ты, сводя всякое познание к чувственному восприятию, смешивали зна-ние с субъективным мнением. Только понятие, добытое мышлением, обладает постоянством, избавляющим его от изменчивости и делающим его поэтому содержанием действительного знания.

Далее, всякое знание нуждается в объекте: знанием оно становится только через то, что оно не просто субъективно, но обладает адекватным себе предметом. Поэтому понятию также, как содержанию знания, дол-жен соответствовать объект, который относится к нему, как первообраз к своему отражению. Этот первообраз понятия есть идея. Однако, так как нам в чувственном мире даются только чувственные объекты, первооб-разы чувственных восприятий, то идея представляет собой сверхчув-ственный объект. Поэтому путем наших понятий происходит познание сверхчувственного мира, и таким образом существование понятий слу-жит непосредственным доказательством существования сверхчувствен-ного мира, а образование понятий, которое может выполняться диалек-тическим движением, устанавливает связь между чувственным и сверх-чувственным мирами. Чувственный мир есть призрачный мир, - это уже открыли элеаты; он есть мир, в котором неизбежно господствует из-менение, - это высказал уже Гераклит. Напротив того, сверхчувствен-ный мир вечен и неизменен. Но он, вопреки мнению элеатов, не нахо-дится вне отношения к чувственному. Этот последний не просто при-зрак, он только постольку призрак, поскольку сам выдается за действи-тельность. В свете мышления, движущегося в понятиях, он напротив того, является призраком, который указывает на бытие и который стано-вится истинным образом бытия в том случае, если мы от чувственного восприятия подымаемся до скрывающегося за ним его понятия.

Три вопроса возникают относительно следствий, связанных с метафизическим значением понятий: 1) как субъективно возможно, что наши понятия являются образами идей? 2) каково объективное отноше-ние идей к чувственным вещам? и 3) какие порядок и закономерность господствуют в самом мире идей?

Ответ на первый из этих вопросов вытекает из того, что процесс образования понятий производится человеческой душой. Так как поня-тия - образы сверхчувственных объектов, идей, от которых они и полу-чают свою абстрактную всеобщность, отличающую их от чувственных вещей, то сама душа должна созерцать идеи. Это созерцание должно, од-нако, происходить во времени, предшествовавшем соединению души с телом. Таким образом, сама душа, принцип, оживотворяющий тело, со-единяет мир идей с чувственным миром; она не принадлежит ни к иде-ям, ни к чувственному миру, но она есть стоящая между обеими сущ-ность, в которой во время ее существования в связи с телом по поводу воздействия чувственных вещей воскресают воспоминания об идеаль-ных объектах, соответствующих этим вещам.

Поэтому образование по-нятия есть акт воспоминания: диалектическое мышление, которое измен-чивому чувственному представлению находит его постоянное значение, есть процесс, при помощи которого душа вспоминает свое собственное прежнее доземное бытие и вместе с тем созерцание идей. Таким обра-зом, процесс образования понятия, вместе с тем, свидетельствует о веч-ной природе души, заключающей в себе одинаково предсуществование и бессмертие, природе, с которой, сверх того, согласуется свойство души как оживотворяющего тело принципа: ибо жизнь так же исключает смерть, как бытие - небытие.

Из этого двойного отношения души к чувственному миру и миру идей вытекает также решение второго вопроса, вопроса об отношении самих идей к чувственным вещам. Будучи в человеке посредствующим принципом, благодаря которому по поводу чувственных представлений возникает воспоминание в понятиях о первообразах чувственных вещей, душа так же должна мыслиться в самих чувственных вещах, как деятель-ная сила, формирующая их по прообразу идей. Подобно тому как чело-веческая душа доставляет идеи человеческому телу в форме чувствен-ных восприятий, так во внешнем, окружающем нас, мире должны суще-ствовать душевные силы, которые производят чувственные вещи, фор-мируя материю по прообразу идей. Материя сама собою не может су-ществовать: только идеями, которые отражаются в материи, она пробуждается к действительному существованию. Поэтому, хотя идеи обладают самостоятельным существованием в сверхчувственном мире, материя совершенно не имеет его. Она есть просто отрицательный принцип: ее действие единственно проявляется в том ограничении, которое, благода-ря ее участию, испытывают идеи в чувственных вещах.

Здесь заключает-ся источник выступившего уже у Платона и еще в большей степени у позднейшего платонизма, презрения к чувственному миру, которое ска-зывается в противопоставлении материи, как принципа зла, идее, как принципу блага, благодаря чему чувственный мир является в качестве отпавшего от беспорочного мира идей, а связь человеческой души с те-лом, как состояния унижения и греховности. Однако, у самого Платона этому взгляду противостоит в качестве примиряющей мысли, просветля-ющей чувственный мир через живущий в нем мир идей, понимание прекрасного: последнее является у Платона наиболее совершенным вы-ражением идеи в чувственной форме, причем оно образует последова-тельный ряд, который, начинаясь с телесной красоты, погруженной вполне в чувственное, через посредствующую ступень - красоту души, уже чище отражающей мир идей, возвышается, наконец, до красоты са-мого идеального мира. В человеческой душе это действие красоты про-является в любви, поскольку она развивается от любви чувственной к ду-ховной. При виде прекрасного она, как бог любви Эрос, по мифологи-ческому изображению Платона, приводит душу в божественный экстаз и пробуждает в ней то страстное стремление к идеальному миру, кото-рое, первоначально зарождаясь в качестве смутного предчувствия в чув-ственной любви, в философском познании возгорается ярким светом в качестве духовной любви к самим идеям.

Так как Платон отождествляет отношения между идеями и чувственными восприятиями, с одной стороны, и идеями и чувственными вещами, с другой, то у него также объективируется и понятие души. Ря-дом с человеческой душой выступает мировая душа в качестве общего посредника между миром идей и чувственным миром; отображением ее можно также назвать человеческую душу, конечно, в том смысле, что, хотя как индивидуальная, так и мировая душа суть оживотворяющие принципы, соединяющие идеи с материей, но, вместе с тем, мировая душа имеет более всеобъемлющее значение. Здесь, при космологичес-кой проблеме, однако, поэт-философ, конечно, должен был отказаться от дальнейшего проведения этой аналогии; поэтому-то он в «Тимее» и из-лагает образование мира в форме мифологического сказания, опираясь на старые пифагорейские представления: господство в мире числовых отношений и формирование элементов из правильных геометрических форм. По прообразу идей демиург из хаотической материи формирует отдельные вещи, образуя прежде всего мировую душу в качестве нете-лесной, проникающей и движущей мир силы, возникшей из числовых отношений и переносящей их на все возникшее. Так, стихии (огонь, вода, воздух, земля) суть правильные геометрические, составленные из треу-гольных плоскостей, тела; мироздание также есть система концентричес-ки около Земли, как центра, расположенных сфер, на которых находятся звезды. Здесь Платон противопоставляет пифагорейской системе мира с ее движением Земли, как и всех звезд, около центрального огня ту гео-центрическую систему, которая будучи разработана дальше астронома-ми платоновской школы, господствовала позднее под именем «птоломеевской системы мира».

Подобно тому как космологическая проблема на основании уче-ния об идеях может быть разрешена только в общих основных чертах, в частностях же ее разрешение предоставляется догадкам и поэтическому творчеству, также, понятно, не может быть окончательно разрешен тре-тий из выше поставленных нами вопросов - вопрос о закономерности в самом мире идей. Дня разрешения этого вопроса может только слу-жить в известной степени руководством та мысль Платона, что мир вне нас есть объективный, а наши понятия - субъективный образ мира идей. Так как из наших понятий мы признаем самым высшим и совер-шенным понятие блага и поэтому стремимся добиться его господства во внешнем мире, то отсюда необходимо следует, что в мире сверхчув-ственных идей идея блага - господствующая. Каким образом другие идеи подчиняются идее блага, - этого вопроса Платон ни разу не затро-нул; также, конечно, под влиянием противоположных мотивов он дает различные решения вопроса о том, до каких границ чувственным вещам соответствуют идеи. Если чувственный мир должен быть адекватным от-ражением мира идей, то для индивидуального, и даже самого низменно-го и дурного, в мире идей должен существовать соответствующий иде-альный первообраз. Если, с другой стороны, мир идей должен быть со-вершенным миром, то индивидуальное с его ограниченностью и низменное не должны находить в нем места. В ранних изложениях учения об идеях, когда у Платона господствовала диалектическая точка зрения, он склоняется к первому, при позднейших же проведениях этого учения, когда у него главенствуют этические и эстетические мотивы, - ко второ-му пониманию, согласно которому идеи существуют только для всеоб-щего и совершенного.

В этих колеблющихся взглядах относительно системы идей остает-ся однако твердо установленным, что благо есть идея, стоящая во главе системы идей, и что поэтому, так как в телесном мире вообще отражает-ся мир идей, в нас, в нашей воле и действии, и вне нас, в государстве, должно господствовать благо. В нашей душе это господство блага пред-ставляется в отношении, в котором стоят друг к другу три душевных способности: разум, чувство и желание. Так как разум направляет чув-ство и управляет желаниями, то он является господствующим над други-ми частями души: он ведет к познанию блага. Подобным же образом среди добродетелей, соответствующих отдельным душевным способно-стям, на первом месте стоит добродетель разума, мудрость, которая по-этому должна господствовать над другими добродетелями: над муже-ством, добродетелью чувства, и над благоразумием, добродетелью жела-ний. Соединяясь с последними, добродетель разума, сверх того, произ-водит четвертую добродетель - справедливость.

Проявляясь в гармонии душевных сил и их добродетелей, этический порядок расположения идей, в конце концов, обнаруживается также в строении человеческого общества, в государстве, и притом тем точнее, чем совершеннее устройство последнего. Поэтому совершенное госу-дарство в расчленении своих органов должно уподобляться соотноше-нию человеческих духовных способностей и добродетелей. Благодаря этому, государство будет представлять собою отражение самого мира идей. Поэтому в нем должна господствовать мудрость, воплощенная в философах, т.е. людях, посвящающих свою жизнь науке. За ними следует сословие стражников, которые являются носителями мужества и защит-никами государства от нападений врагов. К низшему классу принадле-жат крестьяне и ремесленники, которые должны проводить в жизнь тре-тью из добродетелей - благоразумие.

Охватывая как внутренний мир человека, так и внешний, как чувственный, так и дополняющий его сверхчувственный, как природу индивида, так и организацию человеческого общества, платоновская философия есть первая выступившая в истории универсальная система; вместе с тем, она остается самой влиятельной вплоть до наших дней. Основная мысль учения об идеях не только стала исходным пунктом многих по-зднейших систем, но оказала большое влияние на религиозное миросозерцание, преимущественно на христианское. Но в непосредственно сле-дующий период влияние этой философии частью вытеснялось выступившей вскоре после нее аристотелевской философией, с которой она позднее часто вела борьбу за господство.

1.2 Идеалистический характер философии Платона

Идеаль-ное в философии - это всё то, что не воспринимается на-шими органами чувств и не имеет физических качеств. Здесь может возникнуть вопрос: если идеальное является не воспринимаемым вообще, то откуда же тогда мы о нем можем что-либо знать? Дело в том, что помимо органов чувств у нас есть еще одно орудие познания - разум, и не-доступное для чувств вполне может быть доступным для разума: то, что нельзя увидеть, потрогать, услышать и т.д., можно воспринять мыслью, усмотреть умом. Говорят, од-нажды греческий философ Антисфен, критикуя платонов-скую теорию идей (по которой любая земная вещь, будь то цветок, камень, лошадь и что угодно еще, - всего лишь от-ражение или тень какой-либо идеи высшего и невидимого, но реально существующего мира), сказал ее создателю: «Я видел многих лошадей, Платон, но я никогда не видел идеи лошади, о которой ты говоришь, будто бы она существует». На это Платон ответил ему так: «Что же, Антисфен, выхо-дит, у тебя есть глаза, чтобы увидеть конкретную лошадь, но у тебя нет разума, с помощью которого ты мог бы уви-деть идею лошади». Философы идеальное также называют бестелесным, нефизическим, сверхчувственным, умопо-стигаемым.

Если совокупность всего материального называется в философии материей, то совокупность всего идеального на-зывается, как правило, сознанием. Мы привыкли считать, что этим термином обозначается человеческий разум. Однако это материалистическая точка зрения, по которой мышление, разум, духовная жизнь есть только там, где есть человек и его мозг. Философский идеализм говорит о том, что сознание есть не только у человека, а вернее, чело-веческое сознание - это маленькая часть мирового Сознания (здесь этот термин пишется с большой буквы, по-тому что он обозначает некое духовное, разумное начало, находящееся вне человека и не зависящее от него). Это ми-ровое Сознание можно назвать божественным, т.е. Сознанием Бога. Его также можно назвать Мировым Разумом или Абсолютной Идеей (как это сделал немецкий философ XIX века Георг Гегель).

Главным утверждением идеализма является мысль о том, что Сознание вечно, несотворимо и неуничтожимо. Оно есть всё (точно так же, как и материя в материализме). Оно - первоначало мира, которое порождает, создает или творит всё материальное, физическое, телесное, чувствен-ное. Таким образом, с идеалистической точки зрения Сознание первично, а материя вторична, она существует только на базе Сознания, благодаря ему и после него. Следовательно, всё материальное - это проявление, во-площение или инобытие (иная форма существования) иде-ального. Если материалистическое воззрение тесно связа-но с атеизмом, то идеализм, наоборот, близок к религиоз-ным представлениям.

Чрезвычайно важно понять сразу, что идеализм Платона не субъективный, а объективный и что, как таковой, он противостоит всякому субъективизму. Для объективного идеалиста в основе всех явлений лежат сущности, бестелес-ные по своей природе, но существующие объек-тивно, независимо от субъекта. Поскольку они бестелесны, учение это - идеализм. Поскольку они существуют объективно, это объективный идеализм.

Идеалистическая философия говорит о том, что челове-ческое мышление, или разум - это малая частица мирово-го Сознания, которая является как бы «Божьей искрой», находящейся в любом человеке. Поэтому познание мира, представляющего собой бесконечное Сознание, вполне возможно: ведь в нас представлена его частица, с помощью ко-торой мы можем приобщиться к нему. Материализм тоже говорит о возможности познания. Однако вполне понятно, что пути познания мира в материализме и идеализме абсо-лютно различны.

Материалисты говорят о том, что надо наблюдать окружающую реальность (во многом - с помо-щью органов чувств) и постепенно проникать в ее тайны и открывать ее законы, а идеалисты предлагают, как прави-ло, игнорировать, т.е. не обращать особенного внимания на материальный, физический мир, так как он - вторичное и неподлинное существование, и напрямую устремлять свои мысленные взоры к первичному и настоящему существова-нию - мировому Сознанию, одним только умозрением (а не органами чувств) постигая его вечные и совершенные истины.

Значительным представителем идеализма был и немецкий философ Георг Гегель. Так, Платон говорил, что все видимые нами вещи физического мира - это всего лишь отражения или тени бестелесных идей, находящихся в высшей и невиди-мой сфере, а Гегель утверждал, что материальная или чувственная природа - это в иной форме существующий Мировой Разум, и называл ее «застывшей мыслью».

В общем, идеалистические течения новейшего времени склонны были к такому прочтению и к такому пониманию Платона, при котором иде-ализм Платона приближался к абстракциям их собственных идеалистических построений. Это был идеализм Платона, увиденный сквозь очки идеализма Гегеля, Канта, кантианцев. Задача воссоздания образа Платона, более близкого к его исторической действительности, представля-ла большие трудности. Для решения и преодо-ления этих трудностей требовались не только огромные по объему знания, превосходная науч-ная ориентировка в текстах Платона, но и сво-бода от гипноза позднейших интерпретаций, навеянных учениями послеплатоновского идеализ-ма, в особенности идеализма нового времени. Свобода эта труднодостижима для зарубежных буржуазных интерпретаторов учения Платона, в том числе для самых выдающихся и глубоких.

Советская историко-философская наука рас-полагает трудами ученого, чрезвычайно одарен-ного, исключительно много знающего и вместе с тем свободного от указанного выше недостатка и ограниченности зарубежных знатоков Платона. Ученый этот - профессор Алексей Федорович Лосев. Глубокий исследователь Платона и нео-платонизма А.Ф. Лосев в своих многочислен-ных, тщательно и обстоятельно разработанных трудах стремится воссоздать учение Платона во всем его историческом своеобразии. Характери-зуя, как это делали и его предшественники, уче-ние Платона в качестве учения объективного идеализма, А.Ф. Лосев одновременно разъясняет, чем платоновская форма, или платоновский тип объективного идеализма, существенно отличается от объективно-идеалистических си-стем, явившихся в феодальную эпоху и в бур-жуазно-капиталистическом обществе нового вре-мени. У Платона идеи образуют особый мир: весь чувственный мир с обнимаемой им приро-дой и обществом рассматривается Платоном как отражение и как воплощение этого вознесенно-го над чувственной действительностью особого мира идей. Это идеальная действительность, а идеи существуют объективно, вне и независимо от человека.

Но сказать только это - не значит характе-ризовать своеобразное содержание и своеобраз-ный характер платоновского объективного иде-ализма. Особенность Платона, не легкая для понимания современного человека, который обычно знает идеализм лишь в гораздо более абстрактных и логизированных его формах, со-стоит в том, что, развивая свое учение объектив-ного идеализма, Платон, как показывает А.Ф. Лосев, оставался греком, человеком ан-тичного культурного мира. Платон одновремен-но и противопоставляет идеальный мир, цар-ство «идей» чувственному миру, и не может остаться при их дуализме и противопоставлен-ности. Космос Платона - и не только его од-ного, но и весь космос античных мыслителей со всем, что есть в нем, в том числе и с самой ду-шой, - есть космос телесный, огромное шаро-видное тело. Основная интуиция Платона эсте-тическая, оптическая, зрительная: мир мыслит-ся у Платона наподобие прекрасного скульптур-ного изваяния или скульптурной фигуры.

Таким образом, философия Платона, будучи объективным идеализмом, есть особый вид этого идеализма, это античный объективный иде-ализм.

В связи с этим для Платона высшая действи-тельность есть «единое». Это не абстрактное арифметическое или математическое единство всего сущего, а «тождество всего идеального и материального... тот первопринцип, из которого только путем его дробления возникает идеаль-ное и материальное». А.Ф. Лосев. Платон. Философская энциклопедия, т. 4. - М., 1967. - стр. 268

Особенность объективного идеализма Плато-на в том, что он одновременно стремится и к самому крайнему, идеалистическому пониманию космоса и идеального мира и - в своей глубоко античной, свойственной древнему греку интуи-ции космоса - стремится «понимать идеальный мир максимально реально». Там же. - стр. 268 Следуя этому стремлению, Платон вводит для идеального мира двойное ограничение: «свер-ху» и «снизу». «Сверху» идеальный мир огра-ничен «единым». «Снизу» он ограни-чен «душой мира».

1.3 Идейные истоки платоновского идеализма

Даже люди, не изучавшие историю филосо-фии или поверхностно ее изучавшие, представ-ляют себе более или менее смутно, что идеализм есть учение, по которому истинное бытие ве-щей - мысль, идея, понятие.

Одной из основных мыслей Платона является извест-ное утверждение о том, что видимое не есть реальное: если мы что-то видим, это вовсе не значит, что оно существует именно так, как нами воспринимается. Эта мысль является одной из вечных в философии. Вспомним: элейские фи-лософы говорят - мы видим вокруг себя движение и из-менение, но на самом-то деле ничто не движется и не меня-ется; Гераклит утверждал, что если нечто наблюдается нами неизменным, то это не означает, что оно действитель-но таково, просто никто не замечает всеобщее и непрекра-щающееся движение; вы думаете, говорит нам милетский философ Анаксимен, что вокруг нас - разные вещи, ниче-го подобного - всё кажущееся различным есть одно и то же вещество - воздух, только в разных своих состояниях; мы видим горы и деревья, луга и озера, звезды и планеты, утверждает Демокрит, и совсем не понимаем, что нет ни того, ни другого, ни третьего, а есть только набор невиди-мых нами атомов, которые движутся в пустоте. Итак, впол-не может быть, что видим мы одно, а на самом деле суще-ствует совсем другое.

Чтобы лучше понять теорию Платона, представим себе такую картину. Допустим, перед нами лежат три предме-та - яблоко, груша и слива. Эти вещи совершенно различ-ные и не похожие друг на друга, понятно, что яблоко - это не груша, груша - не слива и т.д. Но есть в них нечто об-щее, сходное, делающее их отличными от других вещей, объединяющее их в одну группу предметов. Это общее мы называем словом «фрукт». Теперь спросим: существует ли фрукт в реальности - в качестве вещи, в которой были бы собраны все возможные фрукты земли, в качестве предме-та, который можно было бы посмотреть или потрогать? Нет, не существует, говорим мы. «Фрукт» - это всего лишь понятие, термин, имя, название, которым мы обозначаем группу сходных между собой вещей. Реально существуют только сами эти предметы, а их названия реально в мире не существуют, так как они находятся в качестве понятий или идей только в нашем сознании. Так считаем мы.

Но ведь вполне можно предположить, что всё обстоит совсем наоборот. Реально и сначала существуют идеи или понятия вещей, и не в нашем уме, а сами по себе, вне нас, только в особом, высшем, недоступном нам мире, а все вещи, которые нас окружают, - всего лишь порождения этих первичных сущностей - идей и являются их отраже-ниями или тенями и поэтому реально не существуют. Эта мысль - главная в учении Платона. Нам кажется, говорит он, что мир один - тот, который мы видим вокруг себя. На самом же деле мира два: один - высший и невидимый мир идей, другой - низший и воспринимаемый нами мир ве-щей. Первый порождает второй. Существует, например, в высшем мире идея лошади, она и обуславливает каждую конкретную лошадь, которая находится на земле. И имен-но благодаря этой идее земная лошадь остается лошадью и не превращается в какой-нибудь другой предмет. Т.е. чув-ственно воспринимаемые вещи обретают смысл, реаль-ность, устойчивость, постоянство как раз из-за причастно-сти к вечным и неизменным идеям. Если бы этого стабили-зирующего мирового начала - идей - не было, то любая вещь постоянно переходила бы в любое иное состояние: му-равей мог бы превратиться в слона, или гору, или цветок, а планета могла бы стать треугольником, или облаком, или каплей росы... Таким образом, мир идей - это как бы смыс-ловой «каркас» чувственного или физического мира, не ви-димый глазу, но доступный умозрению.

Но наш мир не вполне низший, потому, что ниже его на-ходится материя. Идеальный мир Платон называет Бытием, материю - Небытием. Она - ничто, с его точки зрения, но она есть. Как это понимать? Мысленно переме-шаем все разнообразные вещи нашего мира до состояния однородной массы. Получится некое мировое смешение, в котором не будет ни конкретных предметов, ни их свойств. Что можно будет сказать об этой массе? Ничего. Какая она? Единственно возможный ответ - никакая. И в этом имен-но смысле она ничто, Небытие. Знакомый нам по чувственному восприятию мир возникает как раз на стыке материи и мира идеального: какая-либо высшая сущность - идея - из бесформенной частицы материи творит нормальную, воспринимаемую нами вещь. Поэтому предметы физиче-ского или чувственного мира всё же более совершенны по сравнению с никакой материей, так как в их появлении ре-шающую роль играют вечные и неизменные, действитель-но сущие идеи.

Вещи телесного мира являются их проекциями, конту-рами, бледными подобиями или, всего лучше, тенями. Для иллюстрации своего воззрения Платон предлагает следую-щую аллегорию. Представьте себе, говорит он, что мы си-дим в пещере спиной к входу и смотрим на ее стену. За нами в солнечных лучах проходят какие-то животные, пролетают птицы, растут цветы. Мы же видим на стене пе-щеры тени этих предметов, но поскольку сидим спиной к входу, то не знаем об их существовании - нам кажется, что наблюдаемые тени и есть сами предметы и представля-ют собой единственно возможную реальность. Но вот, до-пустим, кому-либо удалось оглянуться и увидеть сам пред-мет, который, конечно же, тысячекратно совершеннее по сравнению со своей тенью. Увидевший поймет, что всё вре-мя принимал тень за саму вещь, сравнит одно с другим, и удивлению его не будет предела. Он осознает, что настоя-щий мир совсем не такой, каким он его раньше видел, вос-хитится и уже никогда более не будет смотреть на жалкие тени, но все свои силы направит на созерцание самих пред-метов; более того, он выйдет из пещеры, чтобы увидеть, что помимо ее низкого свода, серых, мрачных стен, гнилого воздуха есть широкие зеленые равнины, прекрасные луга, свежий простор, бесконечное лазурное небо, на котором сияет великое Солнце. Так же и в нашей жизни: мы видим вокруг себя различные вещи и полагаем их реально и един-ственно существующими, не понимая, что они всего лишь ничтожные отражения, несовершенные подобия или блед-ные тени идей - сущностей мира действительного и в высшей степени подлинного, но недоступного и невидимого. Если бы кому-то из нас удалось увидеть за физическими ве-щами их настоящее начало - идеи, сколь бесконечно он презрел бы тот материальный, телесный мир, нам близкий, понятный и привычный, в котором мы живем, считая его единственно возможным.

Поэтому задача каждого из нас - за неподлинным уви-деть подлинное, за нереальным - действительное, за мате-риальным - идеальное, за контуром - настоящие очерта-ния, за фантомом сущего - истинное Бытие. Как это сде-лать? Дело в том, что человек не полностью принадлежит миру вещей. У него есть душа - сущность вечная и идеаль-ная, она-то и связывает его с невидимым миром. После смерти тела душа отправляется именно туда, пребывает там какое-то время и при этом созерцает сами идеи и при-общается к высшему знанию. Потом она спускается в мате-риальный мир и, вселяясь в какое-нибудь тело, забывает о своем знании. Но забыть не означает, не знать вовсе, ибо в забывании кроется возможность вспомнить. Получается, что человек рождающийся уже всё знает, но только потен-циально. Ему не следует познавать с нуля и шаг за шагом приобретать знания. Он должен всего лишь обнаружить их в себе, проявить, вспомнить забытое. Поэтому познание, по Платону, - это припоминания души. Позже это воззрение получило название «теории врожденных идей». Но, несмо-тря ни на какие усилия, мы всё же не сможем вполне по-стичь идеальный мир. Хорошо, если нам откроется, хотя бы маленький элемент или фрагмент его. Ведь мы - хотим того или нет - находимся по преимуществу в мире теле-сном, который зол и несовершенен. Но коль скоро известно нам о Бытии прекраснейшем, то почему бы не попытаться облагородить и возвысить земную жизнь по его образцу, сделать ее более гармоничной, добродетельной и счастли-вой?

Душа человека состоит, говорит Платон, из трех ча-стей: разумной, аффективной (или эмоциональной) и вожделеющей. Это сочетание в каждом случае неравномерно. Если преобладает разумная часть души, то человек - фи-лософ; если эмоциональная, он - воин; а если вожделею-щая, то - земледелец или ремесленник.

Получается, что род человеческий естественным образом распадается на три сословия, каждое из которых должно заниматься тем, к чему предопределено своей природой: философы, как люди всеведущие и мудрые, должны управлять государ-ством; храбрые, сильные и мужественные воины должны его защищать; а те, кто прекрасно знает, как обрабатывать землю, умеет добывать урожай и изготавливать ремеслен-ные изделия, должны трудиться и кормить государство. Каждый занимающийся своим делом будет приносить мак-симальную пользу обществу, и в этом случае нас ждет про-цветание. Если же каждый будет делать то, что не умеет, пользы не будет никакой, а общественная жизнь станет беспорядком. Первый принцип, на котором должно стро-иться идеальное государство, - это разделение труда меж-ду сословиями, из которого вытекает полное отрицание де-мократии. Ведь она - это выборность руководящих госу-дарством людей. Как можно выбирать руководителя, недо-умевает Платон. Ведь управлять должен тот, кто умеет это делать, а не тот, кто симпатичен нам и которого мы, поэто-му выбираем, чтобы он управлял нами. Не выбираем же мы кормчего на корабль - судном правит умеющий это де-лать, а если мы посадим на корму просто нам симпатично-го или даже уважаемого человека, но совершенно не смыс-лящего в навигации, он потопит наш корабль после первых же минут плавания.

Вторым принципом идеального общественного устрой-ства должно быть отсутствие частной собственности, так как она - источник всех бедствий. Если все равны, то кому придет в голову позавидовать ближнему из-за того, что у него чего-то больше, и кому надо будет бояться соседа, который может что-либо отнять? Равенство исключает и за-висть, и страх, и вражду. Из-за чего людям ссориться и обижаться друг на друга, если все одинаковы по своему имущественному положению? Общество и государство, по-строенные на естественном разделении труда и отсутствии частной собственности, будут процветающими и счастли-выми. Так должно быть, но в действительности всё иначе: каждый делает не свое дело; руководители не умеют управ-лять, ввергая народ в пучину страданий, воины скверно защищают его, а земледельцы не трудятся; любой преследует личный интерес, раскалывая общественное единство; все враждуют со всеми, а в результате на земле множатся бед-ствия и несчастья. Нарисованная Платоном картина - идеал, к которому следует стремиться и по которому долж-но преобразовывать нашу жизнь. Как правило, учение о совершенном обществе называется утопией (в пер. с греч. - несуществующее место), потому что чаще всего идеалы на практике не осуществляются и мечты не сбываются. Таким образом, Платон создал первую в истории человечества развернутую социальную (общественную) утопию.

Заключение

Таким образом, проделанная работа позволяет сделать вывод о том, что Платон - чрезвычайно крупное явление в развитии философской мысли древности, да и не только древности. Широта умственного кру-гозора соединяется в нем с глубиной исследо-вания и с великим мастерством литературного воплощения идей. Соединение этих качеств в необычайно одаренной личности обеспечило уче-нию Платона влияние, далеко выходящее за пределы исторического существования Афин и древнегреческого общества. Уже в античном мире Платон надолго пережил свой век, а его учение распространило свое воздействие на огромный период с IV столетия до н. э. вплоть до падения античного общества в VI в. нашего летосчисления.

Влияние учения Платона нельзя представ-лять как сплошную и непрерывную традицию, или «филиацию идей», переходящую от одного философа к другому, позднейшему по времени. Учение Платона не только очень богато содер-жанием, очень сложно, но и очень противоре-чиво. Но именно поэтому оно оказывало влия-ние различными своими тенденциями. Умы, обращавшиеся к изучению Платона и подчи-нявшиеся обаянию его философского гения, чер-пали из него и заимствовали разные стороны его идейного содержания - стороны, соответ-ствовавшие их собственным интересам, поискам и склонностям.

Так как основу учения Платона составлял философский идеализм, то совершенно естест-венно, что наибольшее впечатление Платон все-гда производил на мыслителей, склонных к иде-ализму, т.е. тех, для которых идеализм соот-ветствовал их преобладающему интересу или влечению. В учении Платона они видели исход-ную точку или образец для собственных идеали-стических построений и гипотез. Как и Платон, в основе чувственного они искали сверхчувст-венное («умопостигаемое»), в основе относительного - безотносительное («абсолютное»), в основе преходящего - вечное, в основе стано-вящегося, бывающего - истинно сущее. Воззре-ние это у различных последующих философов могло принимать самые различные формы, обосновываться самыми различными доводами, но сквозь эти различия проступала единая для всех них сущность, восходящая к идеализму ав-тора теории «эйдосов», или «идей».

Список литературы

1. Александровский Г. Атлантида - не легенда!: В диалогах античного мыслителя Платона все же есть зерно, говорящее о реальности легендарного острова // Наука и жизнь. - 1999. - № 9. - С. 82-88

2. Асмус В.Ф. Платон. - М.: «Мысль», 1975. - 220 с.

3. Васильев В.А. Платон о благе и добродетели // Соц.-гуманит. знания. - 2004. - № 3. - С. 155-169

4. Курабцев В.Л. «Мудрейшие из людей» (Лев Шестов и античная философия) // Вопросы философии. - 2002. - № 11. - С. 184-195

5. Лосев А. Эрос у Платона // Вопросы философии. - 1988. - № 12. - С. 120-139

6. Лосев А.Ф. Платон. Философская энциклопедия, т. 4. - М., 1967г.

7. Овчинников Н. Знание - болевой нерв философской мысли (к истории концепций знания от Платона до Поппера) // Вопросы философии. - 2001. - № 1. - С. 83-113; № 2. - С. 124-151

8. Сафонов В.Н. Политические взгляды Платона //Социально-политический журнал. - 1998. - № 3. - С. 194-206

9. Яковлев В.А. Философия творчества в диалогах Платона // Вопросы философии. - 2003. - № 6. - С. 142-154

Приложение № 1

Начало седьмой книги «Государства» - это, пожалуй, самый известный образ за всю историю философии - символ пещеры, образное понятие о мире идей и мире чувственно воспринимаемых вещей. Символ пещеры - парадигма всей Платоновской философии, из которой разворачивается вся ее проблематика.

-- После этого,-- сказал я,-- ты можешь уподобить нашу человеческую природу в отношении просвещенности и непросвещенности вот какому состоянию... Представь, что люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная, представь, невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.

-- Это я себе представляю,-- сказал Главкон.

-- Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.

-- Странный ты рисуешь образ и странных узников!

-- Подобных нам. Прежде всего разве ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?

-- Как же им видеть что-то иное, раз всю свою жизнь они вынуждены держать голову неподвижно?

-- А предметы, которые проносят там, за стеной? Не то же ли самое происходит и с ними?

-- То есть?

-- Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?

-- Непременно так.

-- Далее. Если бы в их темнице отдавалось эхом все, что бы ни произнес любой из проходящих мимо, думаешь ты, они приписали бы эти звуки чему-нибудь иному, а не проходящей тени?

-- Клянусь Зевсом, я этого не думаю.

-- Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов.

-- Это совершенно неизбежно.

-- Понаблюдай же их освобождение от оков неразумия и исцеление от него, иначе говоря, как бы это все у них происходило, если бы с ними естественным путем случилось нечто подобное.

Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх -- в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше. И как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к бытию и обратившись к более подлинному, он мог бы обрести правильный взгляд? Да еще если станут указывать на ту или иную проходящую перед ним вещь и заставят отвечать на вопрос, что это такое? Не считаешь ли ты, что это крайне его затруднит и он подумает, будто гораздо больше правды в том, что он видел раньше, чем в том, что ему показывают теперь?

-- Конечно, он так подумает.

-- А если заставить его смотреть прямо на самый свет, разве не заболят у него глаза и не отвернется он поспешно к тому, что он в силах видеть, считая, что это действительно достовернее тех вещей, которые ему показывают?

-- Да, это так.

-- Если же кто станет насильно тащить его по крутизне вверх, в гору и не отпустит, пока не извлечет его на солнечный свет, разве он не будет страдать и не возмутится таким насилием? А когда бы он вышел на свет, глаза его настолько были бы поражены сиянием, что он не мог бы разглядеть ни одного предмета из тех, о подлинности которых ему теперь говорят.

-- Да, так сразу он этого бы не смог.

-- Тут нужна привычка, раз ему предстоит увидеть все то, что там, наверху. Начинать надо с самого легкого: сперва смотреть на тени, затем -- на отражения в воде людей и различных предметов, а уж потом -- на самые вещи; при этом то, что на небе, и самое небо ему

легче было бы видеть не днем, а ночью, то есть смотреть на звездный свет и Луну, а не на Солнце и его свет.

-- Несомненно.

-- И наконец, думаю я, этот человек был бы в состоянии смотреть уже на самое Солнце, находящееся в его собственной области, и усматривать его свойства, не ограничиваясь наблюдением его обманчивого отражения в воде или в других ему чуждых средах.

-- Конечно, ему это станет доступно.

-- И тогда уж он сделает вывод, что от Солнца зависят и времена года, и течение лет, и что оно ведает всем в видимом пространстве, и оно же каким-то образом есть причина всего того, что этот человек и другие узники видели раньше в пещере.

-- Ясно, что он придет к такому выводу после тех наблюдений.

-- Так как же? Вспомнив свое прежнее жилище, тамошнюю премудрость и сотоварищей по заключению, разве не сочтет он блаженством перемену своего положения и разве не пожалеет своих друзей?

-- И даже очень.

-- А если они воздавали там какие-нибудь почести и хвалу друг другу, награждая того, кто отличался наиболее острым зрением при наблюдении текущих мимо предметов и лучше других запоминал, что обычно появлялось сперва, что после, а что и одновременно, и на этом основании предсказывал грядущее, то, как ты думаешь, жаждал бы всего этого тот, кто уже освободился от уз, и разве завидовал бы он тем, кого почитают узники и кто среди них влиятелен? Или он испытывал бы то, о чем говорит Гомер, то есть сильнейшим образом желал бы

...как поденщик, работая в ноле,

Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный

и скорее терпеть что угодно, только бы не разделять представлений узников и не жить так, как они?

-- Я-то думаю, он предпочтет вытерпеть все что угодно, чем жить так.

-- Обдумай еще и вот что: если бы такой человек опять спустился туда и сел бы на то же самое место, разве не были бы его глаза охвачены мраком при таком внезапном уходе от света Солнца?

-- Конечно.

-- А если бы ему снова пришлось состязаться с этими вечными узниками, разбирая значение тех теней? Пока его зрение не притупится и глаза не привыкнут -- а на это потребовалось бы немалое время,-- разве не казался бы он смешон? О нем стали бы говорить, что из своего восхождения он вернулся с испорченным зрением, а значит, не стоит даже и пытаться идти ввысь. А кто принялся бы освобождать узников, чтобы повести их ввысь, того разве они не убили бы, попадись он им в руки?

-- Непременно убили бы.

-- Так вот, дорогой мой Главкон, это уподобление следует применить ко всему, что было сказано ранее: область, охватываемая зрением, подобна тюремному жилищу, а свет от огня уподобляется в ней мощи Солнца. Восхождение и созерцание вещей, находящихся в вышине,-- это подъем души в область умопостигаемого. Если ты все это допустишь, то постигнешь мою заветную мысль -- коль скоро ты стремишься ее узнать,-- а уж богу ведомо, верна ли она. Итак, вот что мне видится: в том, что познаваемо, идея блага -- это предел, и она с трудом различима, но стоит только ее там различить, как отсюда напрашивается вывод, что именно она -- причина всего правильного и прекрасного. В области видимого она порождает свет и его владыку, а в области умопостигаемого она сама -- владычица, от которой зависят истина и разумение, и на нее должен взирать тот, кто хочет сознательно действовать как в частной, так и в общественной жизни.

Приложение № 2

Диалог «Федон» Платона посвящен проблеме бессмертия души. В данном фрагменте Сократ приводит второ й аргумент в пользу бессмертия души, основывающийся на положении, что всякое наше знание возможно лишь как припоминание того, что было с нами до рождения. Фрагмент дает представление о платоновской теории познания и знаменитом учении об идеях.

-- Постой-ка, Сократ, -- подхватил Кебет, -- твои мысли подтверждает еще один довод, если только верно то, что ты так часто, бывало, повторял, а именно что знание на самом деле не что иное, как припоминание: то, что мы теперь припоминаем, мы должны были знать в прошлом, -- вот что с необходимостью следует из этого довода. Но это было бы невозможно, если бы наша душа не существовала уже в каком-то месте, прежде чем родиться в нашем человеческом образе. Значит, опять выходит, что душа бессмертна.

-- Но как это доказывается, Кебет? -- вмешался Симмий. -- Напомни мне, я что-то забыл.

-- Лучшее доказательство, -- сказал Кебет, -- заключается в том, что когда человека о чем-нибудь спрашивают, он сам может дать правильный ответ на любой вопрос -- при условии, что вопрос задан правильно. Между тем, если бы у людей не было знания и верного понимания, они не могли бы отвечать верно. И кроме того, поставь человека перед чертежом или чем-нибудь еще в таком же роде -- и ты с полнейшей ясностью убедишься, что так оно и есть.

-- А если этого тебе недостаточно, Симмий, -- сказал Сократ, -- погляди, не согласишься ли ты с другими соображениями, вот примерно какими. Ты ведь сомневаешься, может ли то, что называют знанием, быть припоминанием?

-- Нет, я-то как раз не сомневаюсь, -- возразил Симмий. -- Мне нужно лишь одно, и как раз то, о чем сейчас идет речь: припомнить. Кебет только принялся рассуждать -- и я уже почти все помню и почти что согласен с вами. И тем не менее мне бы хотелось услышать, как примешься рассуждать ты.

-- Я? Да вот как, -- сказал Сократ. -- Мы оба, разумеется, сходимся на том, что, если человеку предстоит что-либо припомнить, он должен уже знать это заранее.

-- Конечно.

-- Тогда, может быть, мы сойдемся и на том, что знание, если оно возникает таким образом, каким именно, я сейчас скажу, -- это припоминание? Если человек, что-то увидев, или услыхав, или восприняв иным каким-либо чувством, не только узнает это, но еще и примыслит нечто иное, принадлежащее к иному знанию, разве не вправе мы утверждать, что он вспомнил то, о чем мыслит?

-- Как это?

-- Вот тебе пример. Знать человека и знать лиру -- это ведь разные знания?

-- Само собой.

-- Но тебе, конечно, известно, что испытывают влюбленные, когда увидят лиру, или плащ, или иное что из вещей своего любимца: они узнают лиру, и тут же в уме у них возникает образ юноши, которому эта лира принадлежит. Это и есть припоминание. Так же точно, когда видят Симмия, часто вспоминают Кебета. Можно бы назвать тысячи подобных случаев.

-- Да, клянусь Зевсом, тысячи! -- сказал Симмий.

-- Стало быть, это своего рода припоминание, -- продолжал Сократ. -- Но в особенности, мне кажется, нужно говорить о припоминании, когда дело касается вещей, забытых с течением времени или давно не виденных. Как, по-твоему?

-- Ты совершенно прав.

-- Теперь скажи мне, возможно ли, увидев нарисованного коня или нарисованную лиру, вспомнить вдруг о человеке? Или, увидев нарисованного Симмия, вспомнить Кебета?

-- Вполне возможно.

-- А увидев нарисованного Симмия, вспомнить самого Симмия?

-- И это возможно.

-- Не следует ли из всего этого, что припоминание вызывается когда сходством, а когда и несходством?

-- Следует.

-- И если мы припоминаем о чем-то по сходству, не бывает ли при этом, что мы непременно задаемся вопросом, насколько полно или, напротив, неполно это сходство с припоминаемым?

-- Непременно бывает.

-- Тогда смотри, верно ли я рассуждаю дальше. Мы признаем, что существует нечто, называемое равным, -- Я говорю не о том, что бревно бывает равно бревну, камень камню и тому подобное, но о чем-то ином, отличном от всего этого, -- о равенстве самом по себе. Признаем мы, что оно существует, или не признаем?

-- Признаем, клянусь Зевсом, да еще как! -- отвечал Симмий.

-- И мы знаем, что это такое?

-- Прекрасно знаем.

-- Но откуда мы берем это знание? Не из тех ли вещей, о которых мы сейчас говорили? Видя равные между собою бревна, или камни, или еще что-нибудь, мы через них постигаем иное, отличное от них. Или же оно не кажется тебе иным, отличным? Тогда взгляни вот так: бывает, что равные камни или бревна хоть и не меняются нисколько, а все ж одному человеку кажутся равными, а другому нет?

-- Конечно, бывает.

-- Ну, а равное само по себе -- не случалось ли, чтобы оно казалось тебе неравным, то есть чтобы равенство показалось тебе неравенством?

-- Никогда, Сократ!

-- Значит, это не одно и то же, -- сказал Сократ, -- равные вещи и само равенство.

-- Никоим образом, на мой взгляд.

-- И однако же, знание о нем ты примысливаешь и извлекаешь как раз из этих равных вещей, как ни отличны они от самого равенства, верно?

-- Вернее не скажешь, -- отвечал Симмий.

-- И между ним и вещами может существовать либо сходство, либо несходство?

-- Разумеется.

-- Впрочем, это не важно, -- заметил Сократ. -- Но всякий раз, когда вид одной вещи вызывает у тебя мысль о другой, либо сходной с первою, либо несходной, -- это припоминание.

-- Да, несомненно.

-- А скажи, -- продолжал Сократ, -- с бревнами и другими равными между собою вещами, которые мы сейчас называли, дело обстоит примерно так же? Они представляются нам равными в той же мере, что и равное само по себе, или им недостает этого равного, чтобы ему уподобиться?

-- Недостает, и очень, -- отвечал Симмий.

-- Тогда представь себе, что человек, увидев какой-нибудь предмет, подумает: «То, что у меня сейчас перед глазами стремится уподобиться чему-то иному из существующего, но таким же точно сделаться не может и остается ниже, хуже». Согласимся ли мы, что этот человек непременно должен заранее знать второй предмет, который он находит схожим с первым, хоть и не полностью?

-- Непременно согласимся.

-- Прекрасно. А разве не такое же впечатление у нас составляется, когда речь идет о равных вещах и равенстве самом по себе?

-- Совершенно такое же!

-- Ну, стало быть, мы непременно должны знать равное само по себе еще до того, как впервые увидим равные предметы и уразумеем, что все они стремятся быть такими же, как равное само по себе, но полностью этого не достигают.

-- Да, верно.

-- Но мы, конечно, согласимся и в том, что такая мысль возникает и может возникнуть не иначе как при помощи зрения, осязания или иного чувственного восприятия. То, что я говорю, относится ко всем чувствам одинаково.

-- Да, одинаково, Сократ. По крайней мере, до тех пор, пока мы не упускаем из виду цель нашего рассуждения.

-- Итак, именно чувства приводят нас к мысли, что все воспринимаемое чувствами стремится к доподлинно равному, не достигая, однако, своей цели? Так мы скажем или по-другому?

-- Да, так.

-- Но отсюда следует, что, прежде чем начать видеть, слышать и вообще чувствовать, мы должны были каким-то образом узнать о равном самом по себе -- что это такое, раз нам предстояло соотносить с ним равенства, постигаемые чувствами: ведь мы понимаем, что все они желают быть такими же, как оно, но уступают ему.

-- Да, Сократ, это с необходимостью следует из того, что уже сказано.

-- А видим мы, и слышим, и вообще чувствуем с того самого мига, как родились на свет?

-- Конечно.

-- Но знанием равного мы должны были обладать еще раньше, -- так мы скажем?

-- Выходит, мы должны были обладать им еще до рождения?

-- Выходит, что так.

-- А если мы приобрели его до рождения и с ним появились на свет, наверно, мы знали -- и до рождения, и сразу после -- не только равное, большее и меньшее, но и все остальное подобного рода? Ведь не на одно равное распространяется наше доказательство, но совершенно так же и на прекрасное само по себе, и на доброе само по себе, и справедливое, и священное -- одним словом, как я сейчас сказал, на все, что мы в своих беседах, и предлагая вопросы, и отыскивая ответы, помечаем печатью «бытия самого по себе». Так что мы должны были знать все это, еще не родившись.

-- Да, верно.

-- И если, узнав однажды, мы уже не забываем, то всякий раз мы должны рождаться, владея этим знанием, и хранить его до конца жизни. Ведь что такое «знать»? Приобрести знание и уже не терять его. А под забвением, если не ошибаемся, Симмий, мы понимаем утрату знания.

-- Да, Сократ, совершенно верно, -- сказал Симмий.

-- Но если, рождаясь, мы теряем то, чем владели до рождения, а потом с помощью чувств восстанавливаем прежние знания, тогда, по-моему, «познавать» означает восстанавливать знание, уже тебе принадлежавшее. И, называя это «припоминанием», мы бы, пожалуй, употребили правильное слово.

-- Совершенно правильное.

-- Ну да, ведь, как выяснилось, вполне возможно, чтобы человек, увидев что-либо, или услыхав, или постигнув любым иным чувством, вслед за тем помыслил о чем-то другом, забывшемся в силу либо сходства, либо же несходства двух этих предметов. Итак, повторяю, одно из двух: либо все мы рождаемся, уже зная вещи сами по себе, и знаем их до конца своих дней, либо те, о ком мы говорим, что они познают, на самом деле только припоминают, и учиться в этом случае означало бы припоминать.

-- Так точно оно и есть, Сократ.

-- И что бы ты выбрал, Симмий? Что мы рождаемся, владея знанием, или что позже припоминаем уже известное в прежние времена?

-- Пока я не могу еще сделать выбора, Сократ.

-- Тогда вот тебе другой вопрос -- скажи, что ты думаешь по этому поводу: если человек что-то знает, может он выразить свои знания словами или не может?

-- Несомненно может, Сократ, -- отвечал Симмий.

-- И ты думаешь, все могут ясно высказаться о вещах, о которых мы сейчас говорили?

-- Хотел бы я так думать, -- возразил Симмий, -- но очень боюсь, что завтра, в этот час, уже не будет на свете человека, который сумел бы это сделать по-настоящему.

-- Значит, ты не думаешь, Симмий, что эти вещи известны каждому?

-- Ни в коем случае.

-- Значит, люди припоминают то, что знали когда-то?

-- Должно быть.

-- Но когда появляются у нас в душе эти знания? Ведь не после того, как мы родились в человеческом облике?

-- Конечно, нет!

-- Значит, раньше?

-- Да.

-- Стало быть, Симмий, наши души и до того, как им довелось оказаться в человеческом образе, существовали вне тела и уже тогда обладали разумом.

-- Да, если только мы не приобретаем эти знания в тот самый миг, когда рождаемся, Сократ: вот время, которое мы еще не приняли в расчет.

-- Будь по-твоему, друг, но тогда в какое же время мы их теряем? Ведь мы не рождаемся с этими знаниями, как мы только что с тобою согласились. Может быть, мы теряем их в тот же миг, в который и приобретаем? Или ты укажешь иное какое время?

-- Нет, Сократ, не укажу. Теперь я понял, что сказал глупость.

-- Тогда, Симмий, вот к чему мы пришли: если существует то, что постоянно у нас на языке, -- прекрасное, и доброе, и другие подобного рода сущности, к которым мы возводим все, полученное в чувственных восприятиях, причем обнаруживается, что все это досталось нам с самого начала, -- если это так, то с той же необходимостью, с какой есть эти сущности, существует и наша душа, прежде чем мы родимся на свет. Если же они не существуют, разве не шло бы наше рассуждение совсем по-иному? Значит, это так, и в равной мере необходимо существование и таких сущностей, и наших душ еще до нашего рождения, и, видимо, если нет одного, то нет и другого?

-- По-моему, это совершенно необходимо, Сократ, -- ответил Симмий. -- И какое прекрасное прибежище находит наше рассуждение в том, что одинаково существуют и души до рождения, и те сущности, о которых ты говоришь! Для меня, по крайней мере, нет ничего более очевидного: да, все эти вещи безусловно и неоспоримо существуют -- и прекрасное, и доброе, и все остальное, о чем ты сейчас говорил. Что до меня, мне других доводов не надо!

-- А как быть с Кебетом? -- спросил Сократ. -- Нужно ведь и его убедить.

-- Я думаю, и ему этого достаточно, -- сказал Симмий, -- хотя нет на свете человека более упорного и недоверчивого. И все же, я думаю, он вполне убедился, что душа наша существовала до того, как мы родились. Но будет ли она существовать и после того, как мы умрем, -- продолжал он, -- это и мне, Сократ, представляется еще не доказанным. Еще не опровергнуто опасение большинства, о котором говорил Кебет, что со смертью человека душа немедленно рассеивается и ее существованию настает конец. В самом деле, пусть даже она возникла и образовалась где-то в ином месте и существовала прежде, чем войти в человеческое тело, -- разве это мешает ей, после того как она наконец войдет в тело, а затем избавится от него, погибнуть и разрушиться самой?

-- Ты прав, Симмий, -- заметил Кебет. -- Я бы сказал так: доказана только половина того, что нужно, а именно что наша душа существовала прежде, чем мы родились. Надо еще доказать, что и когда мы умрем, она будет существовать ничуть не хуже, чем до нашего рождения. Иначе доказательство останется незавершенным.

-- Оно уже и теперь завершено, Симмий и Кебет, -- возразил Сократ, -- если вы потрудитесь соединить в одно два доказательства -- это и другое, на котором мы сошлись раньше, то есть что все живое возникает из умершего. Раз наша душа существовала ранее, то, вступая в жизнь и рождаясь, она возникает неизбежно и только из смерти, из мертвого состояния. Но в таком случае она непременно должна существовать и после смерти: ведь ей предстоит родиться снова. Значит, то, о чем вы говорите, уже доказано. И все же, мне кажется, и ты, и Симмий были бы не прочь углубить это доказательство потому, что испытываете детский страх, как бы и вправду ветер не разнес и не рассеял душу, когда она выходит из тела, -- в особенности если человеку выпало умирать не в тихую погоду, а в сильную бурю.

Кебет улыбнулся.

-- Ну что ж, Сократ, -- сказал он, -- постарайся переубедить трусов. А впрочем, не то чтобы мы сами трусили, но, пожалуй, сидит и в нас какое-то малое дитя -- оно-то всего этого и боится. Постарайся же его разубедить, чтобы оно не страшилось смерти, точно буки.

-- Так ведь над ним придется каждый день произносить заклинания, пока вы его совсем не исцелите, -- сказал Сократ.

-- Но где же нам взять чародея, сведущего в таких заклинаниях, если ты, Сократ, нас покидаешь?

-- Греция велика, Кебет, и, конечно, сведущие люди найдутся. А сколько племен и народов кроме греков! И в поисках такого чародея вам надо обойти их все, не щадя ни денег, ни трудов, ибо нет на свете ничего, на что было бы уместнее потратить деньги. Надо поискать и среди вас самих: мне кажется, вы не так легко найдете человека, который сумел бы исполнить эту задачу лучше вашего.