Черный тюльпанАвтор: Дюма А.
I
Благодарный народ
20 августа 1672 года город Гаага, такой оживленный, сияющий и нарядный, словно в нем царит вечный праздник, — город Гаага со своим тенистым парком, огромными деревьями, склоненными над готическими зданиями, с зеркальной поверхностью широких каналов, в которых отражаются почти в- точные по стилю купола его колоколен, — 20 августа 1672 года, городаа- га — столица семи Соединенных провинций, был заполнен высыпавшими на улицу возбужденными толпами граждан. Они, торопясь и волнуясь, с ножами за поясом, с мушкетами на плечах или с дубинами в руках, пестрым потоком стекались со всех сторон к грозной тюрьме Бюйтенгоф. Там в то вре то- мился по доносу врача Тикелара, за покушение на убийство, Корнель де Витт, брат Яна де Витта, бывшего великого пенсионария Голландии.
Если бы история этой эпохи и в особенности того года, с серены ко- торого начинается наш рассказ, не была неразрывно связана с дмя вышеу- помянутыми именами, то несколько последующих пояснительных строк могли бы показаться излишними. Но мы предупреждаем нашего старогодруга-чита- теля, которому на первых страницах всегда обещаем, что онполучит удо- вольствие, по мере наших сил выполняя это обещание, — мы предупреждаем его, что это введение так же необходимо для ясности наго повествова- ния, как и для понимания того великого политического события, с которым связана эта повесть.
Корнелю, или Корнелиусу де Витту, главному инспектору плотин области, бывшему бургомистру своего родного города Дордрехта депутату гене- ральных штатов Голландии, было сорок девять лет, коа голландский на- род, разочаровавшись в республиканском образе правления, как его понимал великий пенсионарий Голландии Ян де Витт, проникся страстной любовью к идее штатгальтерства, которое в свое время было особым эдиктом навсегда упразднено в Голландии по настоянию Яна де Витта.
Так как очень редко бывает, чтобы общественноенение в своей каприз- ной изменчивости не связывало определенного приипа с какой-нибудь лич- ностью, то и в данном случае народ связывал республику с двумя суровыми братьями де Витт, этими римлянами Голландии, непоколебимыми сторонниками умеренной свободы и благосостояния без излиств. А за идеей штат- гальтерства, казалось народу, стоит, склонив свое суровое, осененное мыслью чело, молодой Вильгельм Оранский, которому современники дали прозвище Молчаливый.
Оба брата де Витт проявляли величайшую осторожность в отношениях с Людовиком XIV, так как они видели рост его влияния на всю Европу, силу же его они почувствовали на самой Голландиикогда столь блестящим успе- хом закончилась его Рейнская кампания, в три месяца сломившая могущество Соединенных провинций.
Людовик XIV с давних пор был врагом голландцев, и они оскорбляли его или насмехались над ним всеми способами, правда — почти всегда устами находившихся в Голландии французских эмигрантов. Национальное самолюбие голландцев видело в нем современного Митрата, угрожающего их республи- ке.
Народ питал к де Виттам двойную неприязнь. Вызывалась она, с одной стороны, упорной борьбой этих представителей государственной власти с устремлениями всей нации, с другой — есственным разочарованием побеж- денного народа, надеющегося, что друг вождь сможет спасти его от разо- рения и позора.
Этим другим вождем, готовым появиться, чтобы дерзновенно начать борьбу с Людовиком XIV, и был Вильгельм, принц Оранский, сын Вильгельма II, внук (через Генриету Стюарт) Каа I — короля английского, тот мол- чаливый юноша, тень которого, как мы уже говорили, вырисовывалась за идеей штатгальтерства. В 1672 году ему было 22 года. Его воспитателем был Ян де Витт, стремившийся сдель из бывшего принца хорошего гражда- нина. Он-то и лишил его надеждыа получение власти своим эдиктом об уп- разднении штатгальтерства на вечные времена. Но страх перед Людовиком XIV заставил голландцев отказься от политики великого пенсионария, от- менить этот эдикт и восстанить штатгальтерство для Вильгельма Оранско- го.
Великий пенсионарий преклонился перед волей сограждан; но Корнель де Витт проявил больше упорства и, несмотря на угрозы смертью со стороны оранжистских толп, осаждавших его дома в Дордрехте, отказался подписать восстанавливавший штатгалерство акт. Только мольбы и рыдания жены зас- тавили его, наконец, поставить свою подпись под этим актом, но к подписи он прибавил две буквы: V.С. — то есть vi coactus — «вынужденный силой».
И только чудом он спасся в этот день от своих врагов.
Что касается Яна де Витта, то и он ничего не выиграл от того, что быстрее и легче склонился перед волей сограждан. Спустя несколько дней после этого события на него было произведено покушение, — пронзенный несколькими ударами кинжала, он все же не умер от ран.
Эго не удовлетворило оранжистов. Жизнь обоих братьев была постоянной преградой их замыслам. и изменили свою тактику и пытались достичь кле- ветой того, чего не могли выполнить при помощи кинжала, рассчитывая в любой момент, когда будет нужно, вернуться к первой своей тактике.
Не всегда случается, чтобы для выполнения великого исторического дела появлялся столь же векий деятель. Когда же такое совпадение происхо- дит, история тотчасе отмечает имя такого деятеля, чтобы им могли вос- хищаться потомки.
Но когда сам чт вмешивается в людские дела, чтобы погубить како- го-нибудь человека или целое государство, редко бывает, чтобы у него под рукой не оказаль подлеца, которому достаточно шепнуть на ухо одно сло- во — и он тотчас же примется за работу.
Таким подлом, в данных обстоятельствах оказавшимся весьма подходя- щей для черта личностью, явился, как мы уже, кажется, говорили, Тикелар, по профессии врач.
Он заяви что Корнель де Витт, возмущенный отменой эдикта о штат- гальтерст, что он, впрочем, доказал припиской к своей подписи, и восп- ламененй ненавистью к Вильгельму Оранскому, подговорил убийцу освобо- дить республику от нового штатгальтера и что этим убийцей является он, Тикел. Однако при одной лишь мысли о данном ему поручении он по- чуввовал такое угрызение совести, что предпочел лучше разоблачить пре- ступление, чем его совершить.
Можно себе представить, какое возмущение охватило оранжистов при из- вестии о заговоре. 16 августа 1672 года Корнель был арестован в своем доме, и его подвергли в Бюйтенгофской тюрьме пытке, чтобы вырвать у него признание в заговоре против Вильгельма.
Но Корнель был не только выдающимся умом, — он был также человеком великого мужества. Он принадлежал к той породе людей, которые преданывоим политическим убеждениям так, как их деды преданы были вере, кото- рые улыбаются под пыткой; и в то время, как его терзали, он декламировал твердым голосом, скандируя размер, первую строфу оды Горация Yustum tenacem, — ни в чем не признался и не только измотал палачей, но и поко- лебал их фанатическую уверенность в своей праве.
Тем не менее судьи не предъявили Тикелару никакого обвинения, а Кор- неля де Витта лишили всех должностей и званий и приговорили к вечному изгнанию из пределов респуики.
При первых же слухах о возведенных на брата обвинениях Ян де Витт от- казался от своей должности великого пенсионария. А Вильгельм Оранский, стараясь, впрочем, несколько ускорить события, поджидал, чтобы народ, идолом которого он являлся в то время, сложил ему из трупов обоих братьев две ступеньки, необходимые ему для того, чтобы взойти к месту штатгальтера.
Итак, 20 августа 1672 года, как мы уже сказали в начале этой главы, все население города стекалось к Бюйтенгофу, чтобы присутствовь при выходе из тюрьмы Корнеля де Витта, отправлявшегося в изгнание.сем хо- телось увидеть, какие следы оставила пытка на благородном теле этого че- ловека, который так хорошо зл Горация.
Поспешим добавить, что не вся масса, стекавшаяся к Бюйтгофу, стре- милась туда с безобидной целью присутствовать на необычн зрелище; мно- гие из толпы хотели сыграть при этом активную роль или, вернее, высту- пить в роли, которая, по их мнению, была раньше плохо сыграна.
Мы имеем в виду роль палача.
Правда, в толпе были также люди, спешившие к зданию тюрьмы с менее враждебными намерениями. Их главным образом интересовало зрелище, столь привлекательное для толпы и льстящее ее самолюбию, зрелище повергнутого в прах человека, который долго и гордо стоял во весь свой рост.
Ведь Корнель де Витт — этот бесстрашный человек — сел в заключении и был измучен пыткой. Не увидят ли они его бледным, ровавленным, уни- женным? Разве это не блестящий триумф для буржуазии, еще более завистли- вой, чем простой народ, триумф, в котором каждый порядочный горожанин Гааги должебыл принять участие?
— И к тому же, — говорили оранжистские подстрекатели, ловко рассеяв- шиеся в толпе, с расчетом превратить ее одновременно в острое и тупое орудие, — не подвернется ли случай по пути от Бюйтенгофа до заставы швырнуть грязью, а может быть, даже и камнем в эго гордеца, главного инспектора плотин, который не только дал принцу Оранскому штат- гальтерство vi coactu но еще хотел его убить?
А более ярые враги Франции говорили, что надо бы действовать с тол- ком, и если б нашлись в Гааге смелые люди, — они никогда бы не допустили Корнеля де Витта отправиться в изгнание. Ведь он, как только очутится за пределами Голландии, сейчас же снова начнет месте с Францией плести свои интриги и будет жить со своим негодяем-братом Яном на золото марки- за Лувуа.
Понятно, что при таком настроении люди, аждущие зрелища, обычно не идут шагом, а бегут. Вот почему жители Гааги стремительно бежали по нап- равлению к Бюйтенгофу.
Среди наиболее торопившихся бежал и Телар, полный озлобления и не знающий, что же ему теперь предпринять. У оранжистов он считался олицет- ворением честности, национальной гордости и христианского милосердия.
Этот благородный негодяй изощрял все свое остроумие и пускал в ход всю силу своего воображения, рассказыв, как Корнель де Витт пытался купить его совесть, какие суммы денег он сулил ему и какие адские махи- нации строил заблаговременно, чтобы устранить для него, Тикелара, все зауднения при покушении на убийство.
И каждая его фраза жадно воспринималась толпой, вызывала бурные возг- ласы восторженной любви к Вильгельму Оранскому и спой ненависти к братьям де Виттам.
Толпа готова была проклинать неправедных судей, которые своим приго- вором давали возможность скрыться живым и невредимым такому ужасному преступнику, каким был этот негодяй Корнель де Витт.
А подстрекатели тем временем шептали исподтишка:
— Он ускользнет от нас. Он уедет.
Другие добавляли:
— В Схвенингене его поджидает корабль, французский корабль. Тикелар видел его.
— Доблестный Тикелар! Честный Тикелар! — хором кричала толпа.
— А вы не думаете о том, — произнес кто-то, — что вместе с Корнелем сбежит и Ян, такой же предатель, как и его брат?
— И эти два мерзавца будут проедать во Франции наши деньги, деньги за наши корабли, наши арсеналы, наши верфи, проданные Людовику XIV!
— Не дадим им уехать! — воскликнул некий патриот, более ярый, чем прочие.
К тюрьме! К тюрьме! — завопила толпа.
И под эти возгласы ускорялись шаги горожан, заряжались мушкеты, свер- кали бердыши и загорались глаза.
Однако никакого насилия пока еще не было совершено, и кавалерийская цепь, охранявшая доступ к Бюйтенгофу, стояла суровая, непроницаемая, молчаливая и более грозная в своей неподвижности, чем эти возбужденные толпы гаагских буржуа с их крими и угрозами. Отряд стоял неподвижно под зорким взглядом своего командира, капитана гаагской кавалерии, кото- рый сидел на коне с обнаженной, но опущенной к стремени шпагой.
Этому отряду кавалерии, единственному барьеру, защищавшему тюрьму, пришлось сдерживать не толькбушующую, разнузданную толпу народа, но также и отряд гражданской милиции, выстроенный перед тюрьмой для сов- местного с кавалерией поддержания порядка. Милиция подавала пример смутьянам провокационными выкриками:
— Дадравствует принц Оранский! Долой предателей!
Правда, присутствие капитана Тилли и его кавалеристов несколько сдер- живало пыл вооруженных бжуа, но вскоре они разъярились от собственных криков, и, так как им не было понятно, что можно быть храбрыми, не про- изводя шума, они приняли спокойствие кавалеристов за робость и двинулись к тюрьме, увлекая за собой толпу.
Тогда граф Тилли, нахмурив брови и подняв шпагу, один двинулся им навстречу:
— Эй вы, господа из гражданской милиции! — воскликнул он, — зачем вы тронулись с места и чего вы хотите?
Буржуа замахали мушкетами, продолжая кричать:
— Да здравствует принц Оранский! Смерть предателям!
— Да здравствует принц Оранский, пусть так, — сказал Тилли, — хотя я и предпочитаю веселые лица мрачным. Смерть предателям! Если вам угодно, но при условии, что вы ограничитесь только криками. Кричите сколько вам угодно: «Смерть предателям», но выполнить этой угрозы вам не придется. Я поставлен здесь, чтобы этого не допустить, и не допущу.
И затем, поверншись к своим солдатам, скомандовал:
— Целься!
Солдаты Тилли выполнили команду с невозмутимым спокойствием. И мили- ция и толпа немедленно отступили назад в некотором смятении, вызвавшем улыбку у командира кавалерии.
— Ну, ну, — сказал он насмешливым тоном, свойственным только военным: — не пугайтесь, граждане, мои солдаты не сделают ни одного выстрела, но зато и вы, со своей стороны, не сделаете ни одного шага к тюрьме.
— А знаете ли вы, господин офицер, что у нас есть мушкеты? — крикнул взбешенный командир гражданской милиции.
— Еще бы, я хорошо вижу, что у вас есть мушкеты, — ответил Тилли, — они все время мелькают у меня перед глазами; но заметьте также и вы, что у нас есть пистолеты, которые прекрасно бьют на пятьдесят шагов, а вы стоите только в двадцати пяти.
— ерть предателям! — загорланили возмущенные буржуа.
— Ну, — проворчал офицер, — вы повторяете все одно и то же; это надо- едает.
И он занял свой пост во главе отряда, в то время как смятение вокруг Бюйтенгофа все усиливалось.
И, однако, возбужденные толпы не знали, что в тот самый момент, когда они чуяли кровь одй из своих жертв, другая жертва, словно спеша навстречу своей судьбе, направлялась в Бюйтенгоф и проходила в какихнибудь ста шагах от площади, позади отряда кавалеристов.
Действительно, Ян де Витт только что вышел из своей кареты и в сопро- вождении слуги спокойно шел пешком по переднему двору, ведущему к тюрьме.
Он назвал себя привратнику, который, впрочем, и так знал его.
— Здравствуй, Грифус, — сказал он, — я пришел, чтобы увезти моего брата Корнелде Витта, приговоренного, как тебе известно, к изгнанию.
Привратник, похожий на выдрессированного медведя, обученного откры- вать и закрывать двери тюрьмы, поклонился Яну де Витту и пропустил его внутрь здания, двери которого сейчас же за ним закрылись.
Пройдя шагов десять, Ян де Витт встретил очаровательную семнадцати — или восемнадцатилетнюю девушку в фрисландском костюме, которая сделала ему изящный реверанс.
— Здравствуй, прекрасная милая Роза, — сказал он, взяв ее ласково за подбородок. — Как чувствует себя мой брат?
— О, господин Ян, — ответила девушка, — я опасаюсь не за страдания, которые ему причинили- они ведь уже прошли.
— Чего же ты боишься, красавица?
— Я опасаюсь, господин Ян, зла, которое ему намереваются еще причи- нить.
— Ах, да, — сказал де Витт: — ты думаешь об этой толпе, не правда ли?
— Вы слышите, как она бушует?
— Да, действительно, народ очень возбужден, но так как мы ему, кроме добра, ничего не сделали, то, может быть, при виде нас он успокоится.
— К несчастью, этого недостаточно, — прошептала девушка и удалилась, заметив властный знак, который ей сделал отец.
— Да, недостаточно, дитя мое, ты права.
— Вот моденькая девушка, — шептал, продолжая свой путь, Ян де Витт, — по всевероятности, она не умеет даже читать и, следовательно, никог- да ничего не читала, но она одним словом охарактеризовала историю чело- вечества.
И Яде Витт, бывший великий пенсионарий, по-прежнему спокойный, но только более грустный, чем при входе, продолжал свой путь к камере бра- та.
--PAGE_BREAK--II
Два брата
Вревоге красавицы Розы было верное предчувствие: в то время как Ян деитт поднимался по каменной лестнице, ведущей в тюрьму к брату, воо- руженные буржуа прилага все усилия, чтобы удалить отряд Тилли, не да- вавший им действовать.
При виде их стараний народ, одобрявший благие намерения своей мили- ции, кричал во всю глотку:
— Да здравствует гражданская милиция Что касается Тилли, то он, столь же осторожный, сколь и решительн, вел под охраной пистолетов своего эскадрона переговоры с гражданской ми- лицией, стараясь втолковать ей, что правительством дан ему приказ охра- нять тремя кавалерийскими взводами тюрьму и прилегаюе улицы.
— Зачем этот приказ? Зачем охранять тюрьму? — кричали оранжисты.
— Ну вот, — ответил Тилли, — теперь вы мне задаете вопросы, на кото- рые я вам не могу ответить. Мне приказали: «Охраняйте», — я охраняю. Вы, господа, сами почти военные, и вы должны знать, что военный приказ не оспаривается.
— Но этот приказ вам далиля того, чтобы предоставить возможность предателям выйти за пределы города.
— Вполне возможно, раз предатели осуждены на изгнание, — ответил Тил- ли.
— Но от кого исходит приказ?
— От правительства, конечно.
— Ониредают нас!
— Этого я не знаю.
— И вы также изменник!
— Я?
— Да, вы.
— Ах, вот как! Но подумайте, господа горожане, кому мог бы я изме- нить? Правительству? Но где же здесь измена? Ведь я нахожусь у него на службе и в точности выполняю его приказ.
Ввиду того, что граф был совершенно прав и на его ответ нечего было возразить, крики и угрозы стали еще громче. Эти крики и угрозы были ужасны, а граф отвечал на них с самой изысканной вежливостью:
— Господа горожане, убедительно прошу вас, разрядите сво мушкеты; может произойти случайный выстрел, и, если он ранит хоть одного из моих кавалеристов, мы уложим у вас человек двести. Нам это будет очень непри- ятно, а вам еще неприятнее; тем более, что ни у меня" ни у вас подобных намерений нет.
— Если бы вы это сделали, — кричали буржуа, — мы бы тоже открыли вас огонь.
— Так, так, но если бы вы, стреляя в нас, перебили бы нас всех от первого до последнего, все же от этого не воскресли бы и ваши люди, уби- тые нами.
— Уступите нам площадь, и вы поступите, как чесый гражданин.
— Во-первых, я не гражданин, — ответил Тилли, — я офер, что далеко не одно и то же; а затем я не голландец, а француз, ч еще более усу- губляет разницу. Я признаю только правительство, которое платит мне жа- лованье. Принесите мне от него приказ очистить площадь, и я в ту же ми- нуту сделаю полуоборот, тем более, что мне самому ужасно надоело здесь торчать.
— Да! Да! — закричала сотня голосов, которую сейчас же поддержали еще пятьсот других. — К ратуше! К депутатам! Скорей! Скорей!
— Так, так, — бормотал Тилли, глядя, как удаляются самые неистовые из горожан, — идите к ратуше, идите требовать, чтобы депутаты совершили подлость, и вы увидите, удовлетворят ли ваше требование. Идите, мои друзья, идите!
Достойный офицер полагался на честь должностных лиц так же, как и они полагались на его честь солдата.
— Знаете, капитан, — шепнул графу на ухо его старший лейтенант, — пусть депутаты откажут этим бесноват в их просьбе, но все же пусть они нам пришлют подкрепление; я полага оно нам не повредит.
В это время Ян де Витт, оставленный нами, коа он поднимался по ка- менной лестнице после разговора с тюремщиком Грифусом и его дочерью Ро- зой, подошел к двери камеры, где на матраце лежал его брат Корнель, ко- торого, как мы уже говорили, прокурор велел подвергнуть предварительной пытке.
Приговор об его изгнании был получен, и тем самым отпала надобность в дальнейшем дознании и новых пытках.
Корнель, вытянувшись на своем ложе, лежал с раздробленными кистями, с переломанными пальцами. Он не сознался в несовершенном им преступлении и после трехдневных страданий вздохнул, наконец, с облегчением, узнав, что судьи, от которых он ожидал смерти, соблаговолили приговоть его только к изгнанию.
Сильный телом и непреклонный духом, он бы очень разочаровал своих врагов, если бы они могли в глубоком мраке Бюйтенгофской камеры разгля- деть игравшую на его бледном лице ыбку мученика, который забывает о всей мерзости земной, когда переним раскрывается сияние неба.
Напряжением скорее своей воли, чем благодаря какойлибо реальной помо- щи, Корнель собрал все свои силы, теперь он подсчитывал, сколько вре- мени еще могут юридические формальности задержать его в заключении.
Это было как раз в то время, когда гражданская милиция, которой вто- рила толпа, яростно поносила братьев де Витт и угрожала защищавшему их капитану Тилли. Шум, подобно поднимающемуся морскому приливу, докатился до стен тюрьмы и дошел до слуха узника.
Но, несмотря на угрожающий характер, этот шум не встревожил Корнеля, он даже не поднялся к узкому решетчатому окну, через которое пникал уличный гул и дневной свет.
Узник был в таком оцепенении от прерывных физических страданий, что они стали для него почти привычны. Наконец он с наслаждением чувство- вал, что его дух и его разум готовы отделиться от тела; ему даже каза- лось, будто о уже распрощались с телом и витают над ним подобно пламе- ни, которое взлетает к небу над почти потухшим очагом.
Он думал также о своем брате. И, может быть, эта мысль появилась по- тому, что он каким-то неведомым обрам издали почувствовал приближение брата.
В ту самую минуту, когда представление о Яне так отчетливо возникло в мозгу у Корнеля, что он готов был прошептать его имя, дверь камеры рас- пахнулась, вошел Ян и быстрыми шагами направился к ложу заключенного. Корнель протянул изувеченныруки с забинтованными пальцами к своему прославленному брату, которого ему удалось кое в чем превзойти: если ему не удалось оказать стране больше услуг, чем Ян, то во всяком случае гол- ландцы ненавидели его сильнее, чем брата.
Ян нежно поцеловал Корнеля в лоб и осторожно опустил на тюфяк его больные руки.
— Корнель, бедный мой брат, — произнес он, — ты очень страдаешь, не правда ли?
— Нет, я больше не страдаю, ведь я увидел тебя.
— Но зато какие для меня мучения видеть тебя в таком состоянии, мой бедный, дорогой Корнель.
— Потому-то и я больше думал о тебе, чем о себе самом, и все их пытки вырвали у меня только одну жалобу: «бедный брат». Но ты здесь, и забудем обо всем. Ты ведь приехал за мной?
— Да.
— Я выздоровел. Помоги мне подняться, брат, и ты увидишь, как хорошо я могу ходить.
— Тебе не придется далеко идти, мой друг, — моя карета стоит позади стрелков отряда Тилли.
— Стрелки Тилли? Почему же они стоят там?
— А вот почему: предполагают, — ответил со свойственной ему печальной улыбкой великий пенсионарий, — что жители Гааги захотят посмотреть на твой отъезд и опасаются, как бы не произошло волнений.
— Волнений? — переспросил Корнель, пристально взглянув на несколько смущенного брата: — волнений?
— Да, Корнель.
— Так вот что я сейчас слышал, — произнес Корнель, как бы говоря сам с собой. Потом он опять обратился к брату- Вокруг Бюйтенгофа толпится народ?
— Да, брат.
— Как же тебе удалось?
— Что?
— Как тебя сюда пропустили?
— Ты хорошо знаешь, Корнель, что народ нас не особенно любит, — заме- тил с горечью великий пенсионарий. — Я пробирался боковыми уличками.
— Ты прятался, Ян?
— Мне надо было попасть к тебе, не теряя времени Я поступил так, как поступают в политике и на море при встречном ветре: я лавировал.
В этот момент в тюрьму донеслись с площади еще более яростные крики Тилли вел переговоры с гражданской милицией.
— О, ты — великий рмчий, Ян, — заметил Корнель, — но я не уверен, удастся ли тебе сквозь бурный прибой толпы вывести своего брата из Бюй- тенгофа так же благополучно, как ты провел между мелей Шельды до Антвер- пена флот Тромпа.
— Мы все же с божьей помощью попытаемся, Корнель, — ответил Ян, — но сначала я должен тебе кое-что сказать.
— Говори.
С площади снова донеслись крики.
— О, о, — заметил Корнель, — к разъярены эти люди! Против тебя? Или против меня?
— Я думаю, что против нас обоих, Корнель. Я хотел сказать тебе, брат, что оранжисты, распуская про нас гнусную клевету, ставят нам в вину пе- реговоры с Францией.
— Глупцы!..
— Да, но они все же упрекают нас в этом.
— Но ведь еслиы наши переговоры успешно закончились, они избавили бы их от поражений при Орсэ, Везеле и Рейнберге. Они избавилиы их от перехода французов через Рейн, и Голландия все еще могла бы считать се- бя, среди своих каналов и болот, непобедимой.
— Все это рно, брат, но еще вернее то, что если бы сейчас нашли на- шу переписку с господином де Лувуа, то хоть я и опытный лоцман, но не смог бы спасти даже и тот хрупкий челнок, который должен увезти за пре- делы Голлани де Виттов, вынужденных теперь искать счастья на чужбине. Эта перепка, которая честным людям доказала бы, как сильно я люблю свою стну и какие личные жертвы я готов был принести во имя ее свобо- ды, во имя ее славы, — эта переписка погубила бы нас в глазах оранж- тов, наших победителей. И я надеюсь, дорогой Корнель, что ты ее сжег пе- ред отъездом из Дордрехта, когда ты направлялся ко мне в Гаагу.
— Брат, — ответил Корнель, — твоя переписка с господином де Лувуа до- казывает, что в последнее время ты был самым великим, самым великодушным и самым мудрым гражданином Семи Соединенных провинций. Я дорожу славой своей родины, особенно я дорожу твоей славой, брат, и я, конечно, не сжег этой переписки.
— Тогда мы погибли для этой земной жизни, — спокойно сказал бывший великий пенсионарий, дходя к окну.
— Нет, Ян, наоборот, мы спасем нашу жизнь и одновременно вернем былую популярность.
— Что же ты сделал с этими письмами?
— Я поручил в Дордрехте моему крестнику, известному тебе Корнелиу- су ван Берле.
— О бедняга! Этот милый, наивный мальчик, этот ученый, который, что так редко встречается, знает столько вещей, а думает только о своих цве- тах. И ты дал ему на хранение этот смертоносный пакет! Да, брат, этот славный бедняга Корнелиус погиб.
— Погиб?
— Да. Он проявит либо душевную силу, либо слабость. Если он окажетсяильным (ведь, несмотря на то, что он живет вне всякой политики, что он похоронил себя в Дордрехте, что он страшно рассеян, он все же рано или поздно узнает о нашей судьбе), если он окажется сильным, он будет гор- диться нами; если окажется слабым, он испугается своей близости к нам. Сильный, он громко заговорит о нашей тайне, слабый, он ее так или иначе выдаст. В том и другом случае, Корнель, он погиб и мы тоже. Итак, брат, бежим скорее, если еще не поздно.
Корнель приподнялся на своем ложе и взял за руку брата, который вздрогнул от прикосновения повязки.
— Разве я не знаю своего крестника? — сказал Корнель. — Разве я не научился читать каждую мысль в голове ван Берле, каждое чувство в его душе? Ты спрашиваешь меня, — силен ли он? Ты спрашиваешь меня, — слаб ли он? Ни то ни другое. Но не все ли равно, каков он сам. Ведь в анном случае важно лишь, чтоб он не выдал тайны, но он и не может ее выдать, так как он ее даже не знает.
Ян с удивлением повернулся к брату.
— О, — продолжал с кроткой улыбкой Корнель, — главный инспектор пло- тин ведь тоже политик, воспитанный в школе Яна. Я тебе повторяю, что ван Берле не знает ни содержания, ни значения доверенного ему пакета.
— Тогда поспешим, — воскликнул Ян: — пока еще не поздно, дадим ему распоряжение сжечь пакет.
— С кем же мы пошлем это распоряжение?
— С моим слугой Кракэ, который должен был сопровождать нас верхом на лошади. Он вместе со мной пришел в тюрьму, чтобы помочь тебе сойти с лестницы.
— Подумай хорошенько, прежде чем сжечь эти славные документы.
— Я думаю, что раньше всего, мой славный Корнель, необходимо братьям де Витт спасти свою жизнь для того, чтобы спасти затем св репутацию. Если мы умрем, кто защитит нас, Корнель? Кто сможет хотя бы понять нас?
— Так ты думаешь, что они убьют пас, если найдут эти бумаги?
Не отвечая брату, Ян протянул руку по направлению к площади Бюйтенго- фа, откуда до них донеслись яростные крики.
— Да, да, — сказал Корнель, — я хорошо слышу эти крики, но что они значат?
Ян распахнул окно.
— Смерть предателям! — вопила толпа.
— Теперь ты слышишь, Корнель?
— И это мы — предатели? — сказал заключенный, подняв глаза к небу и пожимая плечами.
— Да, это мы, — повторил Ян де Витт.
— Где Кракэ?
— Вероятно, за дверью камеры.
— Так позови его.
Ян открыл дверь и позвал верного слугу:
— Войдите, Кракэ, и запомните хорошенько, что вам скажет мой брат.
— О нет, Ян, словесного распоряжения недостаточно, к несчастью, мне необходимо написать его.
— Почему же?
— Потому что ван Берле никому не отдаст и не сожжет пакета без моего точного приказа.
— Но сможешь ли ты, дорогой друг, писать? — спросил Ян, взглянув на опаленные и изувеченные руки несчастного.
— О, были бы только чернила и перо!
— Вот, по крайней мере, карандаш.
— Нет ли у тебя бумаги? Мне ничего не оставили.
— А вот библия, оторви первую страницу.
— Хорошо.
— Но твой почерк сейчас будет неразборчив.
— Пустяки, — сказал Корнель, взглянув на брата, — эти пальцы, вынес- шие огонь палача, и эта воля, победившая боль, объединятся в одном общем усилии, и не бойся, брат, строчки будут безукоризненно ровные.
И действительно, Корнель взял карандаш и стал писать.
Тогда стало заметно, как, от давления израненных пальцев на карандаш, на повязке выступи капли крови.
На висках великого пенсионария выступил пот.
Корнь писал:
«Дорогой крестник! Сожги пакет, который я тебе вручил, сожги его, не рассматривая, не открывая, чтобы содержание его осталось тебе неизвест- ным. Тайны такого рода, какие он содержит, убивают его владельцев; сож- ги, и тспасешь Яна и Корнеля. Прощай и люби меня. Корнель де Витт. 20 августа 1672 года».
Ян со слезами на глазах вытер каплю крови, просочившуюся на бумагу, передал письмо Кракэ с последними напутствиями. Затем он вернулся к Кор- нелю, который от испытанных страданий еще больше побледнел и был близок к обмороку.
— Теперь, — сказал он, — когда до нас донесется свисток нашего храб- рого слуги Кракэ, это будет означать, что он уже за пределами толпы, по ту сторону пруда. Тогда и мы тронемся в путь.
Не прошло и пяти минут, как продолжительный и сильный свист прорезал вершину черных вязов и заглушил вои толпы у Бюйтенгофа.
В знак благодарности Ян простер руки к небу.
— Теперь, — сказал он, — двинемся в путь, Корнель…
III
Воспитанник Яна де Витта
В то время как доносившиеся к братьям все более и бее яростные кри- ки собравшейся у Бюйтенгофа толпы заставили Яна де Витта торопить отъезКорнеля, — в это самое время, как мы уже упоминали, депутация от горон направилась в городскую ратушу, чтобы потребовать отозвания кавалерийс- кого отряда Тилли.
От Бюйтенгофа до Хогстрета совсем недалеко. Волпе можно было заме- тить незнакомца, который с самого начала с любопытством следил за дета- лями разыгравшейся сцены. Вместе с делегацией или, вернее, — вслед за делегацией, он направился к городской ратуше, чтобы узнь, что там про- изойдет.
Это был молодой человек, не старше двадцати двух — двадцати трех лет, не отличавшийся, судя по внешнему виду, большой силой. Он старался скрыть свое бледное длинное лицо под тонким атком из фрисландского по- лотна, которым беспрестанно вытирал покрытый потом лоб и пылающие губы. По всей вероятности, у него были веские основания не желать, чтобы его узнали. У него был зоркий, словно у хищной птицы, взгляд, и длинный ор- линый нос, тонкий прямой рот, походивший на открытые края раны. Если бы Лафатер жил в ту эпоху, этот человек мог бы служить ему прекрасным объектом для его физиогномических наблюдений, которые с самого начала привели бы к неблагоприятным для объекта выводам.
«Какая разницсуществует между внешностью завоевателя и морского разбойника? — рашивали древние. И отвечали: — Та же разница, что между орлом и коршуном».
продолжение
--PAGE_BREAK--Уверенность или тревога?
Мертвенно-бледное лицо, хрупкое болезненное сложение, беспокойная по- ходка человека, следовавшего от Бюйтенфа к Хогстрету за рычащей тол- пой, могли быть признаками, характерными или для недоверчивого хозяина, или для встревоженного вора. И полицейский, конечно, увидел бы в нем пледнее, благодаря старанию, с каким человек, интересующий нас в дан- ный момент, пытался скрыть свое лицо.
К тому же он был одет очень просто и, по-видимому, не имел при себе никакого оружия. Его худая, но довольно жилистая рука, с сухими, но бе- лыми тонкими, аристократическими пальцами опиралась не на руку, а на плечо офицера, который до того момента, как его спутник пошел за толпой, увлекая его за собой, стоял, держась за эфес шпаги, и с вполне понятным интересом следил за происходившими событиями.
Дойдя до площади Хогстрета, человек с бледным лицом стал вместе со своим сотоварищем у окна одного дома за открытой, выступающей наружу ставней и устремил свой взор на балкон городской ратуши.
Па неистовые крики толпы окно ратуши распахнулось, и на балкон вышел человек.
— Кто это вышел на балкон? — спросил офицера молодой человек, только взглядом указывая на заговорившего, который казался очень взволнованным и скорее держался за перила, чем опирался на них.
— Это депутат Бовельт, — ответил офицер.
— Что за человек этот депутат Бовельт? Знаете вы его?
— Порядочный человек, как мне кажется, монсеньер.
При этой характеристике Бовельта, данной офицером, молодой человек сделал движение, в котором выразилось и странное разочарование, и явная досада. Офицер заметил это и поспешил добавить:
— По крайней мере, так говорят, монсеньер. Что касается меня, то я этого утверждать не могу, так как лично не знаю Бовельта.
— Порядочный человек, — повторил тот, кого называли монсеньером, — но что вы хотите этим сказать? Честный? Смелый?
— О, пусть монсеньер извинит меня, но я не осмелился бы дать точную характеристику лица, которое, повторяю вашему высочеству, я знаю только по наружности.
— Впрочем, — сказал молодой человек, — подождем, и мы увидим Офицер наклонил голову в знак согласия и замолчал.
— Если этот Бовельт порядочный человек, — продолжал принц, — то он не особенно благосклонно примет требование этих одержимых.
Нервное подергивание руки принца, помимо его воли судорожно вздраги- вавшей на плече спутника, выдавало жгучее нетерпение, которое он порою, а особенно в настоящий момент, так плохо скрывал под ледяным и мрачным выражением лица.
Послышался голос предводителя делегации горожан. Последний требовал от депутата, чтобы тот сказал, где находятся другие его товарищи.
— Господа, — повторил Бовельт, — я говорю вам, что в настоящий момент я здесь один с господином Аспереном и ничего не могу решать на свой страх.
— Приказ! приказ! — крикнули тысячи голосов.
Бовельт пытался говорить, но слов не было слышно и моо было видеть только быстрые, отчаянные движения его рук. Убедившись, однако, что он не может заставить толпу слушать себя, Бовельт повернулся к открытому окну и позвал Асперена.
Аспер также вышел на балкон. Его встретили еще более бурными крика- ми, чем депутата Бовельта десять минут тому назад.
Он также пытался говорить с толпой, но вместо того, чтобы слушать увещания господина Асперена, толпа предпочла прваться сквозь прави- тельственную стражу, которая, впрочем, не оказала никакого сопротивления суверенному народу.
— Пойдемте, — сказал спокойно молодой человек, в то время как толпарывалась в главные ворота ратуши. — Переговоры, как видно, будут проис- ходить внутри. Пойдемте, послушаем, о чем будут говорить.
— О, монсеньер, монсеньер, будьте осторожны!
— Почему?
— Многие из этих депутатов встречались с вами, и досточно лишь од- ному узнать ваше высочество…
— Да, чтобы можно бо обвинить меня в подстрекательстве. Ты прав, — сказал молодой челов, и его щеки на миг покраснели от досады, что он проявил несдержанность и обнаружил свои желания. — Да, ты прав, останем- ся здесь. С этогоеста нам будет видно, вернутся ли они оттуда удовлет- воренные или нет, и таким образом мы сможем определить, на сколько поря- дочен господин Бовельт, честен он или храбр. Это меня очень интересует.
— Но, — заметил офицер, посмотрев с удивлением на того, кого он вели- чамонсеньером, — но я думаю, что ваше высочество ни одной минуты не предполагает, что депутаты прикажут кавалеристам Тилли удалиться. Не правда ли?
— Почему? — холодно спросил молодой человек.
— Потому что этот приказ был бы просто равносилен подписанию смертно- го приговора Корнелю и Яну де Витт.
— Мы это сейчас узнаем, — холодно ответил молой человек. — Одному лишь богу известно, что творится в сердцах люде
Офицер украдкой посмотрел на непроницаемое лицо своего спутника и побледнел.
Этот офицер был человеком честным и смелым.
С того места, где остановились принц и его спутник, было хорошо слыш- но и голоса и топот толпы на лестнице ратуши. Затем этот шум стал расп- ространяться по всей площади, вырываясь из здания через открытые окна зала с балконом, на котором появлялись Бовельт и Асперен; они теперь вошли внутрь, опасаясь, по всей вероятности, как бы напирающая толпа не перекинула их через перила.
Потом за окнами замелькали волнующиеся, беспорядочные тени. Зал, где происходили переговоры, заполнился народом.
Вдруг шум на мгновение затих, а потом вновь усился и достиг такой мощи, что старое здание сотрясалось до самого гребня крыши.
Поток людей снова покатился по галереям и лестницам к выходной двери, из-под сводов которой он вихрем выкатывался наружу.
Во главе первой группы скорее летел, чем бежал, человек, с лицом, ис- каженным омерзительной радостью.
То был врач Тикелар.
— Вот он! Вот он! — кричал он, размахивая в воздухе бумажкой.
— Они пучили приказ, — пробормотал пораженный офицер.
— Ну, вот теперь я убедился, — спокойно сказал принц. — Вы не знали, мой дорогой полковник, честный или храбрый человек этот Бовельт. Он ни то и ни другое.
Провожая спокойным взглядом катившия перед ним поток толпы, он до- бавил:
— Теперь пойдемте к Бюйтенгофу, полковник; я думаю, что там мы сейчас увидим изумительное зрелище.
Офицер поклонился, не отвечая, последовал за своим повелителем.
Площадь и все кругом было запружено бесчисленной толпой, но кавале- ристы Тилли продолжали успешно сдерживать ее по-прежнему, а главное — с прежней твердостью.
Вскоре граф Тилли услышал все возраставший шум приближавшегося людс- кого потока и заметил его первые валы, катившиеся с ыстротой бурного водопада. В то же мгновение он увидел над судорожно простертыми руками и сверкающим оружием развевающуюся в воздухе бумагу.
— Ого, — заметил он, приподнявшись на стременах и коснувсь своего помощника эфесом шпаги, — мне кажется, что эти мерзавцы добились прика- за.
— Подлые негодяи! крикнул офицер.
Действительно, это был приказ, который гражданская милиция принесла с радостным ревом.
Она тотчас же двинулась вперед и с громкими криками и опущенным ору- жием направилась к кавалеристам Тилли.
Но граф был не тай человек, чтобы позволить вооруженным прибли- зиться больше, чем это полагалось.
— Стой! — закричал он. — Стой! Назад от лошадей, или я скомандую «вперед»!
— Вот приказ! — закричала сотня дерзких голосов.
Он с изумлением взял его, окинул быстрым взглядом и очень громкпро- изнес:
— Люди, подписавшие этот приказ, являются истинными палачами Корнеля де Витта. Что касается меня, то я скорее дал бы отрубить себе обе руки, чесогласиться написать хоть одну букву этого гнусного приказа.
И, оттолкнув эфесом шпаги человека, который хотел у него взять обрат- но приказ, он сзал:
— Одну минутку, бумага эта не пустячная, и я должен ее сохранить.
Он сложил приказ и бережно положил его в карман свго камзола. За- тем, повернувшись к отряду, скомандовал:
— Кавалеристы Тилли, направо, марш!
И совсем не громко, но все же так, что сва его были отчетливо слыш- ны, — произнес:
— А теперь, убийцы, делайте свое дело.
Бешеный вопль ярой ненависти и дикой радости, клокотавший на Бюйтен- гофской площади, провожал кавалерию.
Кавалеристы отъезжали медленно.
Граф оставался сзади, до пледнего момента сдерживая оголтелую тол- пу, которая постепенно двигалась вперед, вслед за его лошадью.
Как видите, Ян де Витт не преувеличивал опасности положения, когда он помогал брату подняться и торопил его покинуть тюрьму.
И вот Корнель, опираясна руку бывшего великого пенсионария, спус- кался по лестнице во двор.
Внизу он увидел красаву Розу, она вся дрожала от волнения.
— О господин Ян, — сказала она, — какая беда!
— Что случилось, дитя мое? — спросил де Витт.
— Говорят, что они направились в ратушу требовать там приказа госпо- дину Тилли очистить площадь.
— О, о, — заметил Ян, — это правда, дитя мое, — если кавалеристы уда- лятся, то для нас создастся действительно скверное положение.
— Если бы вы разрешили дать вам совет, — сказала девушка, трепеща от волнения.
— Говори, дитя мое.
— Вот что, сподин Ян, я на вашем месте не выходила бы главной ули- цей.
— Почему же, раз калеристы Тилли находятся еще на своем посту?
— Да, но до тех пор, пока этот приказ не будет отменен, они обязаны оставаться у тюрьмы.
— Безусловно.
— А есть у вас приказ, чтобы Тилли сопровождал вас за городскую чер- ту?
— Нет.
— Ну, вот видите, как только вы минуете первых кавалеристов, вы попа- дете в руки толпы.
— Ну, а гражданская милиция?
— О, она-то больше всего и беснуется.
— Как же быть?
— На вашем месте, — продолжала застенчиво девушка, — я вышла бы через потайной ход. Он ведет на безлюдную улочку, вся же толпа находится на большой улице, ожидая у главных ворот; оттуда я бы пробралась к заставе, через которую вы хотите выехать.
— Но брат не сможет дойти, — сказал Ян.
— Я попытаюсь, — ответил с твердостью Корнель.
— Но разве у вас нет здесь кареты? — спросила девушка.
— Карета там, у главного входа.
— Нет, — ответила девушка, — я решила, что ваш кучер преданный вам человек, и велела ему ждать вас у потайного выхода.
Братья с умилением переглянулись, и оба их взгляда, еисполненные величайшей благодарности, устремились на девушку.
— Теперь, — сказал великий пенсионарий, — еще вопрос, согласится ли Грифус открыть нам эту дверь.
— О нет, он никогда не согласится на это, — сказала Роза.
— Как же быть?
— А я предвидела его отказ и, пока он разговаривал через тюремное ок- но с одним из кавалеристов, вытащила из связки ключ.
— И этот ключ у тебя?
— Вот он, господин Ян.
— Дитя мое, — сказал Корнель, — я ничего не могу тебе дать в награду за оказываемую мне услугу, кроме библии, которую ты найдешь в моей каме- ре: это последний дар честного человека; я надеюсь, он принесет тебе счастье.
— Спасибо, господин Корнель, я никогда с ней не расстанусь, — сказала девушка.
Потом с улыбкой добавила про себя:
— Как несчастье, что я не умею читать!
— Крики усиливаются, дитя мое, и я думаю, что нам нельзя терять ни минуты, — сказал Ян.
— Идемте же, — и прелестная фрисландка внутренним коридором повела обоих братьев в противоположную сторону тюрьмы.
В сопровождении Розы они спустились по лестнице, ступенек в двенад- цать, пересекли маленький дворик с зубчатыми стенами и, открыв ворота под каменным сводом, вышли на пустынную улицу, по другую сторону тюрьмы, где их ожидала карета со спущенной подножкой.
— Скорее, скорее, господа! — кричал испуганный кучер. — Вы слышите, как они кричат?
Усадив Корнеля в карету первым, Ян повернулся к девушке.
— Прощай, модитя, — сказал он, — все наши слова могли бы только в очень слабой степени выразить нашу благодарность. Надеюсь, что сам бог вспомнит о том, что ты спасла жизнь двух человек.
Роза почтительно поцеловала протянутую ей великим пенсионарием руку.
— Скорее, скорее, — сказала она, — они, кажется, уже выламывают воро- та.
Ян быстро вскочил в карету и крикнул кучеру:
— В Толь-Гек!
Через эту заставу дорога вела в маленький порт Схвенинген, где братьев ожидало небольшое судно.
Две сильных фламандских лошади галопом подхватили карету, унося в ней обоих беглецов.
Роза следила за ними, пока они не завернули за угол.
Затем она рнулась, заперла за собой дверь и бросила ключ в колодец.
Шум, заставивший Розу предположить, что народ взламывает ворота, действитель производила толпа, которая, добившись, чтобы отряд Тилли удалился с площади, ринулась к тюремным воротам.
Хотя тюремщик Грифус, надо ему отдать справедливость, упорно отказы- вался открыть тюремные ворота, все же ясно было, что, несмотря на свою прочность, они недолго устоят перед напором толпы. В то время как поб- ледневший от страха Грифус размышлял, не лучше ли открыть ворота, чем дать их выломать, он почувствовал, как кто-то осторожно дернул его за платье.
Он обернулся и увидел Розу.
— Ты слышишь, как они беснуются? — сказал он.
— Я так хорошо их слышу, отец, что на вашем мте…
— Ты открыла бы? Ведь так?
— Нет, я дала бы им взломать ворота.
— Но ведь тогда они убьют меня! — Конечно, если они вас увидят.
— Как же они могут не увидеть меня?
— Спрячьтесь.
— Где?
— В потайной камере.
— А ты, мое дитя?
— Я тоже спущусь туда с вами, отец. Мы там запремся, а когда они уй- дут из тюрьмы, выйдем из нашего убежища.
— Черт побери, да ты права! — воскликнул Грифус. — Удивительно, — до- бавил он, — сколько рассудительности в такой маленькой головке.
Ворота, при общем восторге толпы, начали трещать.
— Скорее, скорее, отец! — воскликнула девушка, открывая маленький люк.
— А как же наши узники? — заметил Грифус.
— Бог их уж как-нибудь спасет, а мне разрешите позаботиться о вас, — сказала молодая девушка.
Грифус последовал за дочерью, и люк захлопнулся над их головой как раз в тот момент, когда сквозь взломанные ворота врывалась толпа.
Камера, куда Роза увела отца, называлась секретной и давала нашим двум героям, которых мы вынуждены сейчас на некоторое время покинуть, верное убежище. О существовании секретной камеры знали только власти. Туда заключали особо важных преступников, когда опасались, как бы из-за них не возник мятеж и их не похитили бы.
Толпа ринулась в тюрьму с криком:
— Смерть изменникам! На виселицу Корнеля деитта! Смерть! Смерть!
IV
Погромщики
Молодой человек, все так же скрывая свое лицо под широкополой шляпой, все так же опираясь на руку офицера, все так же вытирая свой лоб и губы платком, стоял неподвижно на углу Бюйтенгофской площади, теряясь в тени навеса над запертой лавкой, и смотрел на разъяренную толпу, — на зрели- ще, которое разыгрывалось перед ним и, казалось, уже близилось к концу.
— Да, — сказал он офицеру, — мне кажется, что вы, ван Декен, были правы: приказ, подписанный господами депутатами, является поистине смертным приговором Корнелю. Вы слышите эту толпу? Похо, что она действительно очень зла на господ де Виттов.
— Да, — ответил офицер, — такого крика я еще никогда не слыхал.
— Кажется, они уже добрались до камеры нашего узника. Посмотрите-ка на то окно. Ведь это окно камеры, в которой был заключен Корнель?
Действительно, какой-то мужчина ожесточенно выламывал железную решет- ку в окне камеры Корнеля, которую последний покинул минут десять назад.
— Удрал! драл! — кричал мужчина. — Его здесь больше нет!
— Как нет? — спрашивали с улицы те, которые, прийдя последними, не могли уже попасть в тюрьму, — настолько она была переполнена.
— Его нет, его нет! — повторял яростно мужчина. — Его здесь нет, он скрылся!
— Что он сказал? — спросил, побледнев, молодой человек, тот, кого на- зывали высочеством.
— О, монсеньер, то, что он сказал, было бы великим счастьем, если бы только было правдой.
— Да, конечно, это было бы большим счастьем, если это было так, — заметил молодой человек. — К несчастью, этого не может быть.
продолжение
--PAGE_BREAK-- — Однакоже посмотрите, — сказал офиц.
В окнах тюрьмы показались и другие разъяренные лица, они от злости скрежетали зубами и кричали:
— Спасся, убежал! Ему помогли скрыться!
Оставшаяся на улице толпа со страшными проклятьями повторяла: «Спас- лись! Бежали! Скорее за ними! Надо их догнать! »
— Монсеньер, — сказал офицер, — Корнель де Витт, кажется, действи- тельно, спасся.
— Да, из тюрьмы, пожалуй, но из города он еще не убежал, — ответил молодой человек. — Вы увидите, ван Декен, что ворота, которые несчастный рассчитывал найти открытыми, будут закрыты.
— А разве был дан приказ закрыть городские заставы, монсеньер?
— Нет, я не думаю. Кто мог бы дать подобный приказ?
— Так почему же вы так маете?
— Бывают роковые случайности, — небрежно ответил молодой человек, — и самые великие люди иногда падают жертвой таких случайностей.
При этих словах офицер почувствовал, как по всем жилам его прошла дрожь; он понял, что так или иначе, а заключенный погиб.
В этот момент, точно ар грома, разразился неистовый рев толпы, убе- дившейся, что Корнеля де Витта в тюрьме больше нет.
Корнель и Ян тем временем выехали на широкую улицу, которая вела к Толь-Геку, и приказали кучеру ехать несколько тише, чтобы их карета не вызвала никаких подозрений.
Но когда кучер доехал до середины улицы, когда он увидел издали зас- таву, когда он почувствовал, что тюрьма и смерть позади него, а впереди свобода и жизнь, он пренебрег мерами предосторожности и пустил лошадей во всю прыть.
Вдруг он остановился.
— Что случилось? — спросил Ян, высунув голову из окна кареты.
— О сударь! — воскликнул кучер, — здесь…
От волнения он не мог закончить фразу.
— Ну, в чем же дело? — сказал великий пенсионарий.
— Решетка ворот заперта.
— Как заперта? Обычно днем ее не запирают.
— Посмотрите сами.
Ян де Витт высунулся из кареты и увидел, что решетчатые ворота действительно запеы.
— Поезжай, — сказал он кучеру, — у меня с собой приказ о высылке; привратник отопрет.
Карета снова покатилась вперед, но чувствовалось, что кучер погоняет лошадей без прежней уверенности. Когда Ян де Витт высунулся из кареты, его увидел и узнал какой- трактирщик, который с некоторым запозданием запирал у себя двери, торо- пясь догнать своих товарищей у Бюйтенгофа.
Он вскрикнул от удивления и помчался в догонку за теми двумя, которые бежали впереди.
Шагов через сто он догнал и стал им что-то рассказывать. Все трое ос- тановились, следя за удалявшейся каретой, но они еще не были вполне уве- рены в том, кто в ней сидит.
Карета подъехала к самым ворогам
— Открывайте! — закричал кучер.
— Открыть, — сказал привратник с порога своей сторожки, — открыть, а чем?
— Ключом, конечно, — сказал кучер.
— Ключом, это верно, но для этого надо его иметь.
— Как, у тебя нет ключа от ворот?
— Нет.
— Куда же он девался?
— У меня его взяли.
— Кто взял?
— Тот, кому, по всей вероятности, нужно было, чтобы никто не выходил за городскую черту.
— Мой друг, — сказал великий пенсионарий, высовывая голову из дверцы кареты и ставя все на карту, — ворота нужно открыть для меня, Яна де Витта, и моего брата Корнеля, которого я сопровождаю в изгнание.
— О, господин де Витт, я в отчаянии, — воскликнул, подбегая к карете, привратник, — но клянусь вам честью, что ключ у меня взяли.
— Когда?
— Сегодня утром.
— Кто?
— Молодой человек, лет двадцати двух, бледный, худой.
— Почему же ты отдал ему ключ?
— Потому, что у него был приказ, скрепленный подписью и печатью.
— А кем он был подписан?
— Да господами из городской рату.
— Да, — сказал спокойно Корнель, — невидимому, нас ждет неминмая гибель.
— Ты не знаешь, всюду ли приняты эти меры предосторожности?
— Этого я не знаю.
— Трогай, — сказал кучеру Ян. — Бог велит делать все возможное, чтобы спасти жизнь. Пожай к другой заставе.
— Спасибо, мой друг, за доброе намерение, — обратился он к привратни- ку. — Намерение равноценно поступку. Ты хотел спасти нас, в глазах гос- пода — это все равно как если бы тебе это удалось.
— Ах, — воскликнул привратник, — посмотрите, что там творится!
— Гони галопом сквозь ту кучку людей, — крикнул кучеру Ян, — и пово- рачивай на улицу влево; это единственная наша надежда.
Ядром кучки, о которой говорил Ян, были те трое горожан, которые, как мы видели недавно, провожали взглядами карету. Пока Ян разговаривал с привратником, она увеличилась на семь-восемь человек.
У вновь прибывших людей были явно аждебные намерения по отношению к карете.
Как только они увидели, что лошади галопом летят на них, они стали поперек улицы и, размахивая дубинами, закричали: «Стой! Стой!»
Кучер, со своей стороны, метнулся еред и осыпал их ударами кнута.
Наконец люди и карета столкнулись.
Братьям де Виттам в закрытой карете ничего не было видно. Но они по- чувствовали, как лошади стали на дыбы, и затем ощутили сильный толчок. На один миг карета как бы заколебалась и вздрогнула всем корпусом, затем снова понеслась, переехав через что-то или кого-то, и скрылась под неп- рерывный град проклятий.
— О, — сказал Корнель, — я боюсь, что мы натворили беды.
— Гони! Гони! — кричал Ян.
Новопреки этому приказу, кучер вдруг остановил лошадей.
— Что случилось? — спросил Ян.
— Посмотрите, — сказал кучер.
Ян выглянул.
В кое улицы, по ко горой должна была проехать карета, показалась вся тпа с Бюйтенгофской площади и, подобно урагану, с ревом катилась на них.
— Бросай лошадей и спасайся, — сказал кучеру Ян. — Дальше ехать бес- полезно, мы погибли.
— Вот, вот они! — разом закричали пятьсот голосов.
— Да, вот они, предатели, убийцы! Разбойники! — отвечали им люди, бе- жавшие позади кареты. Они несли на руках раздавленное тело товарища, ко- торый хотел схватить лошадей под уздцы, но был ими опрокинут. По немуто и проехала карета, как это почувствовали братья.
Кучер остановил лошадей, но, несмотря на настояния своего господина, отказался искать спасения в бегстве.
Карета оказалась в западне между гнавшимися за ней бежавшими ей навстречу В одно мгновение она словно поднялась над волнующейся, подобно плавучему острову, толпой.
Вдруг плавучий остров остановился. Какой-то кузнец огшил молотом одну из лошадей, и она пала наземь.
В этот момент в одном из ближайших домов приоткрылась ставня и в окне можно было видеть блное лицо и мрачные глаза молодого человека, кото- рый наблюдал за готовившейся расправой.
Позади него покалось лицо офицера, почти такое же бледное.
— О, боже мой, боже мой, монсеньер, что же сейчас произойдет? — про- шептал офицер.
— Конечно, произойдетечто ужасное, — ответил первый.
— О, смотрите, монсеньер, они вытащили из кареты великого пенсиона- рия, они его избивают, они его терзают!
— Да, правда, у этих людей прямо какое-то яростное ожесточение, — за- метил молодой человек тем же бесстрастным тоном, который он сохранял до самого конца.
— А вот они вытаскивают из кареты и Корнеля; Корнеля, уже истерзанно- го и изувеченного пыткой! О, посмотрите, посмотрите!
— Да, действительно это Корнель.
Офицер слегка вскрикнул и тотчас отвернулся.
Корнель еще не успел сойти наземь, он еще стоял на подножке кареты, когда ему нанесли удар железным ломом и размозжили голову. Однакоже он поднялся, но тут же снова рухнул на землю.
Затем стоявшие впереди схватили его за ноги и поволокли в гущу толпы. Виден был кровавый след, который оставляло за собой его тело. Толпа с радостным гиканьем окружила Корнеля.
Молодой человек побледнел еще сильнее, хотя казалось, что большей бледсти быть не может, и на мгновение закрыл глаза.
Офицер заметил это выражение жалости, впервые проскользнувшее на лице его сурового спутника, и хотел воспользоваться им.
— Пойдемте, пойдемте, монсеньер, — сказал он, — они сейчас убьют и великого пенсионая.
Но молодой человек уже открыл глаза.
— Да, — сказал он, — этот народ неумолим; плохо тому, кто его прода- ет.
— Монсеньер, — сказал офицер- может быть, еще есть какая-нибудь возможность спасти этого несчастного, воспитателя вашего высочества; скажите мне, и я, хотя бы рискуя жизнью…
Вильгельм Оранский, ибо это был он, зловеще нахмурил свой лоб, усили- ем воли погасил мрачное пламя ярости, блеснувшее за опущенными веками, и ответил:
— Полковник ван Декен, прошу вас, отправлтесь к моим войскам и пе- редайте приказ быть на всякий случай в боевой готовности.
— Но как же я оставлю ваше высочество одного среди этих разбойников?
— Не беспокойтесь обо мне больше меня самого, — резко сказал принц. — Ступайте.
Офицер удалил с поспешностью, которая свидетельствовала не столько о его повиновении, сколько о том, что он был рад уйти и не присутство- вать при гнусном убийстве второго брата.
Он еще нуспел закрыть за собой дверь, как Ян, последними усилиями добравшись до крыльца, расположенного почти напротив дома, где прятался его воспитанник, зашатался под ударами, сыпавшимися на него со всех сто- рон.
— Мой брат? Где мой брат? — стонал он.
Кто-то из разъяренной толпы ударом кулака сшиб с него шляпу.
Другой показал ему обагренные кровью руки. Он только что распорол жи- вот Корнелю, труп которого волокли на виселицу, и прибежал сюда, чтобы не упустить случая проделать то же самое и с великим пенсионарием.
Ян жалобно застонал и закрыл рукой глаза.
— Ах, ты закрываешь глаза, — сказал один из солдат гражданской мили- ции, — так я тебе их выколю!
И он ткнул ему в лицо острие пики, — брызнула кровь.
— Брат! — воскликнул де Витт, пытаясь, несмотря на заливавшую ему глаза кровь, разглядеть, что сталось с Корнелем, — брат!
— Ступай же за ним, — прорычал другой убийца, приставив к виску Яна мушкет и спуская курок.
Но выстрела не последовало.
Тогда убийца повернул свое оружие, обеими руками схватился за дуло и оглушил Яна де Витта ударом приклада.
Ян де Витт пошатнулся и упал к его ногам.
Но, сделав последнее усилие, он еще поднялся.
— Брат! — воскликнул он таким жалобным голосом, что молодой человек закрыл перед собой ставню. Да и видеть уже было почти нечего, так как третий убийца выстрелил в Яна в упор из пистолета и размозжил ему череп.
Ян упал и больше уже не поднимался.
Тогда каждый из негодяев, которые осмелели, видя, что он мертв, стал палить из мушкетов в его труп, каждый хотел ударить его дубиной, шпагой или ножом, каждый жаждал его крови, каждый порывался оторвать лоскут от его одежды.
ба брата были растерзаны, изувечены, изуродованы. Толпа поволокла их голые окровавленные трупы к импровизированной виселице, где добровольные палачи повесили их вниз головой.
Тут на них накинулись самые подлые; живых еще они не смели коснуться и зато теперь кромсали мертвые тела: они отрезали от них клочки кожи и мяса и расходились по городу продавать куски тела Яна и Корнеля по де- сять су за кусок.
Мы не знаем, видел ли молодой человек сквозь еле заметную щель в ставне конец ужасающего зрелища; но в момент, когда вешали тела обоих мучеников, он, пересекая толпу, слишком поглощеню своим веселым делом, направился к воротам Толь-Гек.
— О сударь, воскликнул привратник, — вы мне принесли ключ?
— Да, дружище, вот он, — ответил молодой человек.
— О, какое несчастье, что вы не принесли ключа хотя бы на полчаса раньше! — сказал, вздыхая, привратник.
— Почему? — спросил молодой ловек.
— Тогда бы я мог открыть ворота де Виттам. А так, найдя заставу за- пертой, они должны были вернуть обратно и попали в руки своих пресле- дователей.
— Открывайте ворота, открывайте вота! — послышался голос какого-то, по-видимому, очень спешившего челока.
Принц обернулся и узнал полковника ван Декена.
— Это вы, поовник? Вы еще не выехали из Гааги? С большим запоздани- ем выполняете вы мое распоряжение.
— Монсеньер, — ответил полковник, — я подъезжаю уже к третьей заста- ве, те обе были заперты.
— Ну, так здесь этот славный парень отопрет нам ворота. Отпирай, дру- жище, — обратился принц к привратнику, застывшему в изумлении: он расс- лышал, как полковник ван Декен назвал монсеньером этого бледного молодо- го человека, с которым он только что запросто разговаривал.
И, чтобы исправить ошибку, он поспешно бросился открывать. Ворота заставы распахнулись со скрипом.
— Не желает ли, ваше высочество взять мою лошадь? — спросил Вильгельма полковник.
— Благодарю вас, полковник, моя лошадь ждет меня в нескольких шагах отсюда.
И, вынув из кармана золотой свисток, служивший в эту эпоху для зова слуг, он резко и продолжительно свистнул. В ответ на свист прискакал верхом конюший, держа в поводу вторую лошадь.
Вильгельм, не касаясь стремян, вскочил в седло и помчался к дороге, ведущей в Лейден. Доскакав, он обернулся.
Полковник следовал за ним на расстоянии корпуса лошади.
Принц сделал знак, чтобы он поравнялся с ним.
— Знаете ли вы, — сказал он, продолжая ехать, — что эти негодяи убили также и а де Витта вместе с его братом?
— Ах, ваше высочество, — грустно ответил полковник, — я предпочел бы, чтобы на вашем пути к штатгальтерству Голландии еще оставались эти два препятствия.
— Конечно, было бы лучше, — согласился принц, — если бы не случось того, что произошло. Но что сделано, то сделано, не наша в этомвина. Поедем быстрее, полковник, чтобы быть в Альфене раньше, чем придет пос- лание, которое, по всей вероятности, пошлет мне правительство.
Полковник поклонился, пропустил вперед принца и поскакал на том же расстоянии от него, какое разделяло их до разговора.
— Да, хотелосбы мне, — злобно шептал Вильгельм Оранский, хмуря бро- ви, сжимая губи вонзая шпоры в брюхо лошади, — хотелось бы мне посмот- реть, какое выражение лица будет у Людовика-Солнца, когда он узнает, как поступили с его дорогими друзьями, господами де Витт. О Солнце! Солнце! Недаром вусь я Молчаливым и Сумрачным; Солнце, бойся за твои лучи!
Он быст скакал на добром коне, этот молодой принц, упорный против- ник короля, этот штатгальтер, еще накануне мало уверенный в своей влас- ти, к которой теперь гаагские буржуа сложили ему прочные ступеньки из трупов Я и Корнеля де Витт.
V
Любитель тюльпанов и его сосед
В то вря, как гаагские буржуа раздирали на части трупы Яна и Корне- ля, в торемя, как Вильгельм Оранский, окончательно убедившийся в смер- ти двух своих противников, скакал по дороге в Лейден в сопровождении полковника ван Декена, которого он нашел слишком сострадательным, чтобы и в дальнейшем считать его достойным своего доверия, — в это время вер- ный слуга Кракэ, не сомневавшийся в том, что после его отъезда совершат- ся ужные события, тоже мчался на прекрасном коне по усаженным де- ревьями дорогам, пока не выехал за пределы города и окрестных деревень.
Здесь, почувствовав себя вне опасности и не желая вызывать никаких подозрений, он оставил своего коня спокойно продолжал путь по реке, пересаживаясь с лодки в лодку и добравшись таким образом до Дордрехта. Лодки ловко проплывали по самым маленьким извилистым рукавам реки, омы- вавшей своими влажными объятиями очаровательные островки, окаймленные ивами, тростниками и пестреющей цветами травой, где, лоснясь на солнце, беспечно пасется тучный скот.
Кракэ издали узнал Дордрехт, этотеселый город, расположенный у под- ножья усеянного мельницами холма.
Он издали видел красивые красные с белыми полосами домики, кирпичные фундаменты которых погружались в воду. На их открытых балконах над рекой развевались шитые золотом шелковые ковры, дивные творения Индии и Китая, а около ковров свисали длинные лески, постоянная западня для прожорливых угрей, привлекаемых сюда кухонными отбросами, которые ежедневно выбрасы- вали из окон в воду.
Кракэ еще с лодки, сквозь вертящиеся крылья мельниц, увидел на склоне холма белорозовый дом — цель своего путешестя. Дом четко вырисовывался на темном фоне исполинских вязов, в то время как гребень крыши утопал в желтоватой листве тополей. Он был располож так, что падавшие на него, словно в воронку, лучи солнца высушивали, согревали и обезвреживали даже туманы, которые, несмотря на густую ограду из листьев, каждое утро и каждый вечер заносились туда ветром с реки.
продолжение
--PAGE_BREAK--Высадившись среди обычной городской сутолоки, Кракэ немедленно отпра- вился к этому дому. Необходимо описать его читателю, что мы сейчас и сделаем. Эго был беленький, чистый, лестящий домик, еще более основа- тельно вымытый и начищенный внутри, чем снаружи. И в домике этом жил счастливый смертный.
Этим счасивым смертным, гага avis, как говорит Ювенал, был доктор ван Берле, рестник Корнеля. Он жил в описанном нами домике с самого детства, ибо это был дом его отца и его деда, славных купцов славного города Дордрехта.
Торгуя с Индией, господин ван Берле-отец скопил от трехсот до четы- рехсот тысяч флоринов, которые ван Берле-сын в 1668 году посл смерти своих добрых и горячо любимых родителей нашел совершенно новенькими, хо- тя они и были отчеканены одни в 1640 году, другие в 1610 году. А это го- ворило о том, что здесь были флорины ван Берле-отца и ван Берле-деда. Поспешим заметить, что четыреста тысяч флоринов были только наличными, так сказать, карманными деньгами Корнелиуса ван Берле, так как от своих владений в провинции он получал ежегодно еще около десяти тысяч флори- нов.
Когда умирал достойный гражданин, отец Корнелиуса, через три месяца после похорон своей жены (она скончалась пеой, словно для того, чтобы облегчить мужу путь к смерти так же, как она облегчала ему жизненный путь), — он, обнимая в последний раз сынасказал ему:
— Если ты хочешь жить настоящей жизнью, то ешь, пей и проживай деньги, ибо работать целые дни на деревянном стуле или в жаном кресле, в лаборатории или в лавке — это не жизнь. Ты тоже умрешь, когда придет твой черед, и если тебе не посчастливится иметь сына, то наше имя угас- нет, и мои флорины будут очень удивлены, оказавшись в руках неизвестного хозяина, эти новенькие флорины, которых никто никогда не взвевал, кро- ме меня, моего отца и чеканщика. А главное, не следуй примеру твоего крестного отца, Корнеля де Витта; он всецело ушел в политику и, безус- ловно, плохо кончит.
Затем достойный господин ван Берле умер, оставив в полном отчаянии своего сына Корнелиуса, который был равнодушен к флоринам и сильно любил отца.
Итак, Корнелиус остался одиноким в большом доме.
Напрасно его крестный отец Корнель предлагал ему щественные долж- ности; напрасно он хотел соблазнить его славой, ког Корнелиус, чтобы пойти навстречу желанию крестного, отправился вместе с ван Рюйтером на военном корабле «Семь Провинций», шедшем во главеста тридцати девяти судов, с которыми знаменитый адмирал готовился бросить вызов соединенным силам Англии и Франции. Когда же Корнелиус прлизился на расстояние выстрела из мушкета к боевому судну «Принц», где находился брат английс- кого короля герцог Иоркский; когда нападение о патрона ван Рюйтера бы- ло проведено настолько энергично и умело, что герцог Иоркский едва успел перейти на борт «Св. Михаила»; когда он увидел, как «Св. Михаил», разби- тый и изрешеченный голландскими ядрами, вышел из строя; когда он увидел, как взорвался корабль «Граф де Санвик» и погибло в волнах и в огне четы- реста матросов; когда он убедился, что в конце концов, после того как двадцать судов было разбито, три тысячи человек убито и пять тысяч ране- но, бой все же остался нерешенным, и каждыйриписывал победу себе, так что надо было начинать сначала, и к списку морских сражений прибавилось лишь новое название — сражение при Сутвудской бухте; когда он понял, сколько времени теряет человек, закрывающий глаза и затыкающий уши, стремясь мыслить даже в те часы, когда ему подобные палят друг в друга из пушек, — тогда-то Корнелиус распростился с ван Рюйтером, с главным инспектором плотин и со славой. Он облобызал колени великого пенсиона- рия, к которому чувствовал глубое уважение, и вернулся в свой домик в Дордрехт. Он вернулся, обогащенный правом на заслуженный отдых, своими двадцатью восьмью годами, железным здоровьем, проницательным взором и убеждением более ценным, чем капитал в четыреста тысяч и доход в десять тысяч флоринов, убеждением, ч человек получил от судьбы слишком много, чтобы быть счастливым, и достаточно — чтобы не узнать счастья.
Поэтому, стремясь создать себе благополучие по своему вкусу, Корнели- ус стал изучать растении насекомых. Он собрал и классифицировал всю флору островов, составил коллекцию насекомых всей области, написал о них трактат с собственнорными рисунками и, наконец, не зная, куда девать свое время, а главное — деньги, количество которых ужасающе увеличива- лось, он стал выбирать среди увлечений своей страны и своей эпохи самое изысканное и самое дорогое увлечение. Он полюбил тюльпаны.
Как известно, то была эпоха, когда фламандцы и португальцы, соревну- ясь в занятии этого рода цветоводством, дошли буквально до обожествления тюльпана и проделали с этим привезенным с востока цветком то, чего ни- когда ни одинатуралист не осмеливался сделать с человеческим родом, из опасения ввать ревность у самого бога.
Вскоре в целой округе, от Дордрехта до Монса, только и говорили о тюльпанах господина ван Берле. Его грядыоросительные канавы, его су- шильни, его коллекции луковиц приходилосматривать так же, как когда то знаменитые римские путешественники осматривали галереи и библиотеки Александрии.
Ван Берле начал с того, что истратил весь свой годовой доход на сос- тавление коллекции; затем, для улучшения ее, он сдел почин своим но- веньким флоринам, — и его труд увенчался блестящим успехом. Он вывел пять разных видов тюльпанов, которым дал названия «Жанна», имя своей ма- тери, «Берле — фамилию своего отца, „Корнель“ — имя своего крестго от- ца; остальных названий мы не помним, но любители, без сомнени найдут их в каталогах того времени.
В начале 1672 года Корнель де Витт приехал в Дордрехт, чтобы провести три месяца в своем старом родов доме, ибо известно, что не только Кор- нель был рожден в Дордрехте, но и вся семья де Виттов происходила з этого города.
Как раз в это время Корнель стал блистать, по выражению Вильгельма Оранского, полной непопулярностью. Однакоже для своих земляков, добро- душных жителей города Дордрехта, он еще не был преступником, заслуживаю- щим висецы, и хотя они и были не очень довольны его слишком резкими антиоранжистскими взглядами, но все же, гордясь его личными достоинства- ми, устроили ему торжественную встреч
Поблагодарив сограждан, Корнель пошел посмотреть родной дом и рао- рядился, чтобы там произвели коекакой ремонт, прежде чем приедет госпожа де Витт, его жена с детьми.
Затем он направился к дому своего крестника — единственного, п всей вероятности, в Дордрехте человека, который еще не знал о прибытии инс- пектора плотин в родной город.
Насколько Корнель де Витт вызывал к себе повсюду ненависть, рассеивая зловредные семена, именуемые политическими страстями, настолько ван Бер- ле приобрел всеобщую симпатию, совершенно отказавшись от политики и все- цело уйдя в свои тюльпаны.
Ван Берле любили и рабочие его, и прислуга, и он даже не представлял себе, что на свею может существовать человек, который желал бы зла дру- гому человеку.
И, однакоже, пусть это будет сказано к стыду человечества, Корнелиус ван Берле имел, не подозревая этого, врага, куда более яростного, более ожесточенного, более непримиримого, чем самые ожестенные оранжисты, наиболее враждебно настроенные против Корнеля де Витта и его брата Яна.
Увлекшись тюльпанами, Корнелиус стал тратить на них и свои ежегодные доходы и флорины отца.
В Дордрехте, стена в стену с ван Берле, жил гражданин по имени Исаак Бокстель, который, как только он достиг вполне сознательного возраста, стал страдать тем же влечением и при одном только слове тюльпан приходил в восторженное состояние.
Бокстель не имел счастья быть богатым, как ван Берле. С большими уси- лиями, с большим терпениеи трудом разбил он при своем доме в Дордрехте сад для культивирования тюльпанов. Он возделал там, согласно всем тюльпановодческим предписаниям, землю и дал грядам ровно столько тепла и прохлады, сколько полагалось по правилам садоводства.
Исаак знал температуру своих парников до одной двадцатой градуса. Он изучил силу давления ветра и устроил такие приспособления, что ветер только слегка колебал стебли его цветов.
Его тюльпаны стали нравиться. Они были красивы и даже изысканны. Мно- гие любители приходили посмотреть на тюльпаны Бокстеля. Наконец Бокстель выпустил в свет новую породу тюльпанов, дав ей свое имя. Этот тюльпан получил широкое распространение, — завоевал Францию, попал в Испанию проник даже в Португалию. Король дон Альфонс VI, изгнанный из Лиссаба и поселившийся на острове Терсейр, где он развлекался разведием тюльпанов, поглядел на вышеназванный „Бокстель“ и сказал: „Не плохо“.
Когда Корнелиус ван Берле, после всех предыдущих занятий, страстно увлекся тюльпани, он несколько видоизменил свой дом, который, как мы уже говорили, был расположен рядом с домом Бокстеля. Он надстроил этаж на одном из зданий своей усадьбы, чем лишил сад Бокстеля тепла приблизи- тельно на поладуса и соответственно на полградуса охладил его, не счи- тая тою, что отрезал доступ ветра в сад Бокстеля и этим нарушил все рас- четы своего соседа.
В конце концов, с точки зрения Бокстеля, это были пустяки. Он считал ван Берле только художником, то есть своего рода безумцем, который пыта- ется, искажая чудеса природы, воспроизвести их на полотне. Сейчас он пристроил над мастерской один этаж, чтобы иметь больше света, — это было его право. Господин ван Берлбыл художником так же, как господин Бокс- тель был цветоводом, разводящим тюльпаны. Первому нужно было солнце для его картин, и он отнял полградуса у тюльпанов господина Бокстеля.
Право было на стороне ван Берле. Bene sit.
К тому же Бокстель установил, что избыток солнечного света вредит тюльпанам и что этот цветок растет лучше и ярче окрашивается под мягкими лучами утреннего и вечернего солнца, чем под палящим полуденным зноем.
Итак, он был почти благодарен ван Берле за бесплатную постройку заг- раждения от солнца.
Может быть, это было не совсем так; может быть, Бокстель говорил о своем соседе ван Берле не совсем то, ч он о нем думал. Но великие души в тяжелые минуты жизни находят удивильную поддержку в философии.
Но, увы, что сталось с этим несчастныБокстелем, когда он увидел, что окна заново выстроенного этажа украсились луковицами, отростками их, тюльпанами в ящиках с землей, тюльпанами в горшках и, наконец, всем, что характеризует профессию маниака, разводящего тюльпаны!
Там находились целые пачки этиток, полки, ящички с отделениями и железные сетки, предназначенные для прикрытия этих ящиков, чтобы обеспе- чить постоянный доступ свежего воздуха к ним без риска, что туда проник- нут мыши, жуки, долгоносики, повые мыши и крысы, эти любопытные люби- тели тюльпанов по две тысячи франков за луковицу.
Бокстель остолбенел при виде всего этого оснащения, но он не постигал еще размера своего несчастья. Ван Берле знали как любителя всего, что радует взгляд. Он до тонкости изучил природу для своих карт, закончен- ных, как картины Герарда Доу, его учителя, и Мириса — его друга. Может быть, он собирался писать картину — комнату садовода, разводящего тюльпаны, для чего и собрал в своей новой мастерской все эти принадлеж- ности?
Однакоже, хотя Бокстель и убаюкивал себя этой обманчивой идеей, он все же сгорал от пожирающего его любопытства. Как только наступил вечер, он приставил к смежной их владениям стене лестницу и стал разглядывать, что делается у соседа ван Берле. Он убедился, что громадная площадь зем- ли, раньше усеянная различными растениями, была взрыта и разбита на грядки; земля смешана с речным илом — комбинация, самая благоприятная для тюльпанов, и все было окаймлено дерном, чтобы предупредить осыпание земли. Кроме того, Бокстель убедился, что расположение грядок такое, чтобы они согревались восходящим и заходящим солнцем и оберегались от солнца поленного. Запас воды достаточный, и она тут же под рукой. Весь участок обращен на юго-запад, словом, — соблюдены все условия не только для успеха, но и для усовершенствования дела.
Сомнений больше не было: ван Берле стал разводить тюльпаны.
Бокстель тут же представил себе, как этот ученый человек, с капиталом в четыреста тысяч флоринов и ежегодной рентой в десять тысяч, употребит все своипособности и все свои возможности на выращивание тюльпанов.
Он преидел в смутном, но близком будущем его успех и заранее по- чувствол такие страдания, что его руки разжались, ноги ослабли, и он в отчаянии покатился с лестницы вниз.
Итак, значит, не для тюльпанов наартинах, а для настоящих тюльпанов ван Берле отнял у него полградуса пла. Итак, ван Берле будет иметь превосходное солнечное освещение, кроме того, обширную комнату для хранения своих луковиц и отростков, светлую, чистую, с хорошей вентиля- цией, — роскошь, недоступную для Бокстеля, который был вынужден пожерт- вовать для этого своей собственной спальней и, чтобы испарения челове- ческого тела не вредили растениям, заставил себя спать на чердаке.
Итак, стена в стену, дверь в дверь, у Бокстеля будет соперник, сорев- нователь, быть может победитель. Этот соперник — не какой-нибудь ма- ленький, безвестный садовод, а крестник Корнеля де Витта, человек знаме- нитый.
Как видно, Бокстель был менее рассудителен, чем индийский царь Пор, который, потерпев поражение от Александра Македонского, утешался тем, что его победитель — великая знаменитость.
Дейсительно, что будет, если ван Берле откроет когда-нибудь новый вид тюльпана и назовет его Яном де Виттом, после того, как первый вид он назвал Корнелем? Ведь тогда можно будет задохнуться от злобы.
Таким образом, в своем завистливом предвидении Бокстель, как пророкобственного несчастья, угадывал то, что должно произойти.
И вот, слав это открытие, он провел самую ужасную ночь, какую только можно себе представить.
VI
Ненависть любителя тюльпанов
С этого момента Бокстелем овладела уже не забота, а страх. Когда че- ловек трудится над осуществлением какой-то заветной мысли, это придает усилиям его духа и тела мощь и благородство. Их-то Бокстель и утратил, думая только о вреде, который причинит ему идея соседа.
Ван Берле, как можно было предполагать, применил к делу все свои у- мительные природные дарования и добился превосходных результатов, взрас- тив самые красивые тюльпаны.
Корнелиус успешнее кого бы то ни было в Гаарлеме Лейдене (городах с самой благоприятной почвой и климатом) достиг большого разнообразия в окраске и в форме тюльпанов и увеличил количество разновидностей.
Он принадлежал к той талантливой и наивной школе, которая с седьмого века взяла своим девизом изречение:
»Пренебрегать цветами, — значит оскорблять бога".
Посылка, на которой любители тюльпанов построили в 1653 году следую- щий силлогизм:
«Пренебрегать цветами, — значит оскорблять бога. Тюльпаны прекраснее всех цветов. Поэтому тот, кто пренебрегает тюльпанами, безмерно оскорб- ляет бога».
На основании подобного заключения четыре или пять тысяч цветоводов Голландии, Франции и Португалии (мы не говорим уже о цветоводах Цейлона, Индии и Китая) могли бы, при наличии злой воли, поставить весь мир вне закона и объявить раскольниками, еретиками и достойными смерти сотни миллионов людей, равнодушных к тюльпанам. И не следует сомневаться, что Бокстель, хотя и был смертельным врагом ван Берле, стал бы во имя этого действовать с ним рука об руку.
Итак, ван Берле достиг больших успехов, и о нем стали всюду столько говорить, то Бокстель навсегда исчез из списка известных цветоводов Голландии, и представителем Дордрехтского садоводства стал скромный и безобидный ученый Корнелиус. Так из черенка маленькой ветки вырастают прекрасные отростки и от четырехлепесткового бесцветного шиповника ведет свое начало гигантская благоухающая роза. Так иногда корни королевсго рода выходили из хижины дровосека или из лачуги рыбака.
Ван Берле, весь ушедший в свои работы по выращиванию и сбору цветов, ван Берле, которого прославляли все садоводства Европы, даже и не подоз- ревал, чтоядом с ним живет несчастный развенчанный король, престолом которогон завладел. Он успешно продолжал опыты и в течение двух лет покрыл свои гряды чудеснейшими творениями, равных которым никогда никто не создавал, за исключением разве только Шекспира и Рубенса.
продолжение
--PAGE_BREAK--И вот, чтобы получить представление о страдальце, которого Данте за- был поместить в свм «Аде», нужно было только посмотреть на Бокстеля. В то время как ванерле полол, удобрял и орошал грядки, в то время как он, стоя на коленях, на краю грядки, выложенной дерном, занимался обсле- дованием каждой жилки на цветущем тюльпане, раздумывая о том, какие но- вые видоизменения можно было бы в них внести, какие сочетания цветов можно было бы еще испробовать, — в это время Бокстель, спрятавшись за небольшим кленом, который он посадил у стены и из которого устроил себе кабы ширму, следил с воспаленными глазами, с пеной у рта за каждым ша- м, за каждым движением своего соседа. И, когда тот казался ему радост- ным, когда он улавливал на его лице улыбку и в глазах проблески счастья, он посылал ему столько проклятий, столько свирепых угроз, что непонятно даже, как это ядовитое дыхание зависти и злобы не проникло в стебли цветов и не внесло туда зачатков разруния и смерти.
Вскоре, — так быстро разрастается зло, овладевшее человеческой душой, — вскоре Бокстель уж не довольствовался тем, что наблюдал только за Кор- нелиусом. Он хотел видеть также и его цветы; ведь он был в душе художни- ком и достижения соперника хватали его за живое.
Он купил подзорную трубу, приомощи которой мог следить не хуже са- мого хозяина за всеми изменениями растения с момента его прорастания, когда на первом году показывается из-под земли бледный росток, и вплоть до момента, когда, по прошествии пяти лет, начинает округляться благо- родный и изящный бутон, а на нем проступают неопреденные тона будущего цвета и когда затем распускаются лепестки цветка, раскрывая, наконец, тайное сокровище чашечки.
О, сколько раз несчтный завистник взобравшись на лестницу, замечал на грядках ван Берле такие тюльпаны, которые ослепляли его своей изуми- тельной красотой и подавлялего своим совершенством!
И тогда, после периода восхищения, которое он не мог побороть в себе, им овладевала лиходочная зависть, разъедавшая грудь, превращавшая сердце в источникучительных страданий.
Сколько раз во время этих терзаний, описание которых не поддается пе- ру, Бокстеля охватывало искушение спрыгнуть ночью в сад, переломать рас- тения, изгрызть зубами луковицы тюльпанов и даже принес в жертву безг- раничному гневу самого владельца, если бы он осмелился защищать свои цветы.
Но убить тюльпан — это в глазах настоящего садовода преступление ужа- сающее.
— Убить человека, — еще куда ни шло.
Однакоже непрерывные, ежедневные достижения ван Берле, которых он до- бивался как бы инстинктом, довели Бокстеля до такого пароксизма озлобле- ния, что он замышлял забросать палками и камнями гряды тюльпанов своего соседа.
Но он соображал, что на другое утро, при ви этого разрушения, ван Берле произведет дознание и установит, что д расположен далеко от ули- цы, что в семнадцатом веке камни и палки не падают больше с неба, как во времена амалекитян, и что виновник преступния, хотя бы он и действовал ночью, будет разоблачен и не только на казан правосудием, но и обесчещен на всю жизнь в глазах всех европейских садоводов. Тогда Бокстель решил прибегнуть к хитрости и применить способ, который не скомпрометировал бы его.
Правда, он долго искал егоно, наконец, нашел.
Однажды ночью он привязал двух кошек друг к другу за задние лапы бе- чевкой в десять футов длины и бросил их со стены на середину самой глав- ной гряды, можно сказать, — королевской гряды, где находились не только «Корнель де Витт», но также «Брабантец» молочно-белый и пурпурно-крас- ный, «Мраморный» — сероватый, красный и яркоалый, «Чудо», выведенный в Гаарлеме. а так же тюльпан «Коломбин темный» и «Коломбин светлый».
Обезумевшие от падения с высокой стены животные бросились сначала пгрядке, пытаясь бежать каждое в свою сторону, пока не натянулась связы- вающая их бечевка. Но затем, чувствуя невозможность бежать дальше, они заметались с диким мяуканьем во все стороны, ломая своей бечевкой цветы. После пятнадцатиминутной яростной борьбы им, наконец, удалось разорвать связывавшую их бечевку, и они исчезли.
Бокстель, спрятавшись за кленом, ничего не видел в ночной тьме, но по бешеному крику двух кошек он представил себе картину разрушения, сердце его, освобождаясь от желчи, наполнялось радостью.
У Бокстеля было так велико желание убедиться в причиненных им повреж- дениях, что он оставался до утра, чтобы собственными глазами посмотреть, в какое состояниеришли грядки его соседа после кошачьей драки.
Он окоченел от предрассветного тумана, но не чувствовал холода. Он согревался надеждой нместь. Горе соперника вознаградит его за все страдания.
При пвых лучах солнца дверь белого дома открылась. Показался ван Берле и направился к грядкам с улыбкой человека, проведшего ночь в своей постели и видевшего приятные сны.
Вдруг он замечает на земле, которая еще накануне была выровнена, как зеркало, борозды и бугры; вдруг он замечает, что симметричные гряды его тюльпанов в полном беспорядке, подобно солдатам батальона, среди которо- го разорвалась бомба.
Побледнев, как полотно, он бросился к грядам.
Бокстель задрожал от радости. Пятнадть или двадцать тюльпанов, ра- зодранных и помятых, лежали на земле, дни согнутые, другие совсем поло- манные и уже увядшие. Из их ран вытекал со- драгоценная кровь, которую ван Берле согласился бы сохранить ценой своей собственной крови.
О неожиданность, о радость ван Берле! О неизъяснимая боль Бокстеля! Ни один из четырех знаменитых тюльпанов, на которые покушался завистник, не был поврежден. Они гордо поднимали прекрасные головки над трупами своих сотоварищей. Этого было достаточно, чтобы утешить ван Берле. Этого было достаточно, чтобы повергнуть в отчаяние убиу. Он рвал на себе во- лосы при виде совершенного им преступления и совершенного при том нап- расно.
Ван Берле, оплакивая постигшее его несчастье, которое, в конце кон- цов, волею судеб оказалось менее значительным, чем оно моо бы быть, не понимал причины случившегося. Он только навел справки изнал, что ночью слышалось ужасающее мяуканье. Впрочем, он и сам убедился в том, что тут побывали кошки — по следам их когтей, по клочкам шерсти, оставленной ими на поле битвы, шерсти, которой, так же как и на листьях раздавленного цветка, дрожали равнодушные капли росы. Желая избегнуть в будущем подоб- ного несчастья, он раорядился, чтобы впредь в саду, в сторожке у гряд ночевал садовник.
Бокстель слышал, как он делал это распоряжение. Он видел, как в тот же день принялись строить сторожку, и довольный, что остался вне подоз- рений, но возбужденный больше, чем когда-либо, против счастливого цвето- вода, стал ждать более подходящего случая.
Это происходило приблизительно в то время, когда общество любителей тюльпан города Гаарлема назначило премию тому, кто вырастит, мы не ре- шаемся сказать сфабрикует, большой черный тюльпан без одного пятнышка, — задача еще не разрешенная и считавшаяся неразрешимой, так как в эту эпо- ху в природе не существовало даже темнокоричневых тюльпанов.
И все с полным основанием говорили, что учредители конкурса могли бы с тем же успехом назначить премию в два миллиона флоринов, вместо ста тысяч, так как все равно добиться разрешения задачи невозможно.
Тем не менее весь мир тюльпановодов переживал величайшее волнение.
Некоторые любители увлеклись этой идеей, хотя и не верили в возмож- ность ее осуществления; но такова уж сила воображения цветоводов: считая заранее свою задачу неразрешимой, они все же только и думали об этом большом черном тюльпане, который считался такой же химерой, как черный лебедь Горация или белый дрозд французских легенд.
Ван Берле был в числе тех цветоводов, которые увлеклись этой идеей; Бокстель был в числе тех, кто подумал, как ее использовать.
Как только эта мысль засела в проницательной и изобретательной голове ван Берле, он сейчас же спокойно принялся за посевы и все необходимые работы, для того чтобы превратить красный цвет тюльпанов, которые он уже культивировал, в коричневый и коричневый темчокоричневый.
На следующий же год ван Берле вывел тюльпаны темнокоричневой окраски, и Бокстель видел их на его грядах, в то время как он сам добился лишь светлокоричневого тона.
Бы может, было бы полезно изложить читателям замечательные теории, которые доказывают, что тюльпаны приобретают окраску под влиянием сил природы; быть может, нам были бы благодарны, если б мы установили, что нет ничего невозможного для цветовода, который благодаря своем таланту и терпению использует тепло солнечных лучей, мягкость воды, ки земли и движение РОЭдуха. Но мы не собираемся писать трактата о тюпанах вооб- ще, мы решили написать историю одного определенного тюльна, и этим мы ограничимся, как бы ни соблазняла нас другая тема.
Бокстель, снова побежденный превосходством своего противника, по- чувствовал полное отвращение к цветоводству и, дойдя почти до состояния безумия, целиком предался наблюдению за работой ван Берле.
Дом его соперника стоял на открытом месте. Освещенный солнцем сад, комнаты с большими окнами, сквозь которые снаружиидны были ящики, шка- фы, коробки и этикетки, — подзорная труба улавлала все мельчайшие под- робности. У Бокстеля в земле сгнивали луковицы, в ящиках высыхала расса- да, на грядах увядали тюльпаны, но он отныне, е жалея ни себя, ни свое- го зрения, интересовался лишь тем, что делалось у ван Берле. Казаль, он дышал только через стебли его тюльпанов, утолял жажду водой, корой их орошали, и утолял голод мягкой и хорошо измельченной землей, оторой сосед посыпал свои драгоценные луковицы Но, однако, наиболее интересная работа производилась не в саду.
Когда часы били час, час но, ван Берле поднимался в свою лаборато- рию, в остекленную комнату, в которую так легко проникала подзорная тру- ба Бокстеля; и там, едва только огни ученого, сменившие дневной свет, освещали окна и стены, Бокстель видел, как работает гениальная изобрета- тельность его соперника.
Он видел, как тот просеивает семена, как поливает их жидкостями, что- бы вызвать в них те или иные изменения. Бокстель видел, как он подогре- вал некоторые ее мена, потом смачивал их, потом соединял с другими, пу- тем своеобразной, чрезвычайно тщательной и искусной прививки. Он прятал в темном помещении те семена, которые должны были дать черный цвет, выс- тавлял на солнце или на свет лампы те, которые должны были дать красный, ставил под отраженный от воды свет те, из которых должны были вырасти белые тюльпаны.
Эта невинная магия, плод соединившихся друг с Другом детских грез и мужественного гения, этот терпеливый, упорный труд, на который Бокстель считал себя неспособным, вся эта жизнь, все эти мысли, все надежды — все улавливалось подзорной трубой завистника.
Странное дело — такой интерес и такая любовь к искусству не погасили все же в Исаакего дикую зависть и жажду мщения. Иногда, направляя на ван Берле свой телескоп, он воображал, что целится в него из мушкета, не дающего промаха, и он искал пальцем собачку, чтобы произвести выстрел и убить ван Берле.
Но, однако, пора установить связь этих дней, когда один работал а другой подглядывал, с приездом Корнеля де Витта, главного инспектора плотин, в свой родной город.
VII
Счастливый человек знакомится с несчастьем
Корнель, покончив с семейными делами, отправился в январе 1672 года к своему крестнику Корнеусу ван Берле.
Наступал вечер.
Хотя Корнель и не был большим знатоком садоводства, хотя он и не осо- бенно увлекался искусством, все же он осмотрел весь дом, от мастерской до оранжереи, от картин до тюльпанов. Он поблагодарил крестника за то, что тот назвал его именем такой великолепный тюльпан. Он говорил с ним приветливым, благодушным отеческим тоном, и в то время, как он рассмат- ривал сокровища ван Берле, у двери счастливого человека с любопытством и даже с почтением стояла толпа.
Весь этотум возбудил внимание Бокстеля, который закусывал у своего очага.
Он справился, в чем дело, и, выяснив, тотчас же за брался в свою об- серваторию. И, несмотря на холод, он примостился там со своей подзорной трубой.
С осени 1671 года эта подзорная труба не приносила ему больше пользы. Зябкие, как истые дети востока, тюльпаны не выращиваются зимой в земле под открытым небом. Им нужны комнаты, мягкие постели в ящиках и нежное тепло печей. Поэтому зиму Корнелиус проводил в своей лаборатории среди книг и картин Он очень редко входил в комнату, где хранились луковицы, разве только для того, чтобы согреть ее случайными лучами изредка появ- лявшегося вебе солнца, которые он заставлял волей-неволей проникать к себе в коату через стеклянный люк в потолке.
В тот вечер, о котором мы говорим, после осмотра в сопровождении слуг всего дома, Корнель тихо сказал ван Берле:
— Сын мой, удалите слуг и постарайтесь, чтобы мы на некоторое время остались одни.
Корнелиус поклонился в знак согласия.
Затем громко произнес:
— Не хотите ли, сударь, теперь осмотреть сушильню для тюльпанов?
Сушильня! Этот pandaemonium цветоводства, это дарохранилище, этот sanctum sanctorum был недоступен непосвященным, как некогда льфы.
Никогда слуга не переступал его порога своей дерзкой ногой, к ска- зал бы великий Расин, процветавший в ту эпоху. Корнелиус позволял про-икнуть туда только безобидной метле старой служанки, своей кормилиц которая с тех пор, как Корнелиус посвятил себя выращиванию тюльпановне решалась больше класть в рагу луковиц из боязни, как бы не очистить и не поджарить божество своего питомца.
Итак, только при одном слове «сушильня» слуги, несшие светильники, почтительно алились. Корнелиус взял из рук ближайшего из них свечу и повел свое крестного отца в комнату.
Добавим к уже сказанному нами, что сушильней являлась та самая зас- текленная комната, на которую Бокстель бесерывно наводил свою подзор- ную трубу.
Завистник был, конечно, на своем посту. Сперва он увидел, как освети- лись стены и стеа. Затем появились две тени. Одна из них, большая, ве- личественная, рогая, села за стол, на который Корнелиус поставил све- тильник. И вей Бокстель узнал бледное лицо Корнеля де Витта, длинные, на пробор счесанные волосы, спадавшие ему на плечи.
Главный инспектор плотин, сказав Корнелиусу несколько слов, содержа- ния которых завистник не мог угадать по движению губ, вынул из внутре него кармана и передал ему тщательно запечатанный белый пакет. По тому, с каким видом Корнелиус взял этот пакет и положил в один из своих шка- фов, Бокстель заподозрил, что это были очень важные бумаги.
Сначала он подумал, что драгоценный пакет содержит какие-нибудь луко- вицы, только что прибывшие из Бенгалии или Цейлона; но тут же сообра- зил, что Корнель не разводил тюльпаны и занимался только людьми, расте- нием, на вид менее приятным и от которого гораздо труднее добиться цве- тения.
И он пришел к мысли, что пакет содержит просто-напросто бумаги и что бумаги эти политического характера.
Но зачем Корнелиусу бумаги, касавшиеся политики? Ведь ученый Корнели- ус не только чуждался этойауки, но даже хвастал этим, считая ее более темной, чем химия и даже алхимия?
Без сомнения, Корнель, которому уже угрожала утрата популярности у своих соотечественников, конечно, передал своему крестнику ван Берле на хранение пакет с какими-то бумагами. И это было тем более хитро со сто- роны Корнеля, что, конечно, не у Корнелиуса, чуждого всяких политических интриг, станут искатэти бумаги.
К тому же, если бы пакет содержал луковички, — а Бокстель хорошо знал своего соседа, — Корнелиус не выдержал бы и тотчас стал бы рассматривать их, как знаток, чтобы по достоинству оценить сделанный ему подарок.
Корнелиус же, наоборот, почтительно взял пакет из рук инспектора пло- тин и так же почтительно положил его в ящик, засунув в самую глубь, с одной сторы, вероятно, для того, чтобы его не было видно, а с другой — чтобы он не занимал слишком много места, предназначенного для луковиц.
Когда пакет был положен в ящик, Корнель де Витт поднялся, пожал руку крестнику и направился к двери.
Корнелиус поспешно схватил светильник и бросился вперед, чтобы получ- ше осветить ему путь.
Свет постепеннодалялся из застекленной комнаты, потом он замерцал на лестнице, затем в вестибюле и, наконец, на улице, еще переполненной людьми, желавшими взглянуть, как инспектор плотин снова сядет в карету.
продолжение
--PAGE_BREAK--Завистник не ошибся своих подозрениях. Пакет, переданный Корнелем своему крестнику и затливо спрятанный последним, содержал в себе пере- писку Яна с господином де Лувуа.
Однако, как об этом рассказывал брату Корнель, пакет был ручен крестнику таким образом, что не вызвал в нем ни малейших подозрений о политической важности бумаг.
При этом он дал единственное указание не отдавать пакет никому, кроме него лично, или по его личной записке, — никому, кто бы этого ни потре- бовал.
И Корнелиус, как мы видели, запер пакет в шкаф с редкими луковицами.
Когда главный инспектор плотин уехал, затих шум и погасли огни, наш ученый вовсе перестал думать о пакете. Но о нем, наоборот, весьма за- думал Бокстель; он, подобно опытному лоцману, видел в этом пакете от- даленную незаметную тучку, которая, приближаясь, растет и таитв себе бурю.
Вот все вехи нашей повести, расславленные на этой туой почве, кото- рая тянется от Дордрехта до Гааги. Тот, кто хочет, пусть следует за ними в будущее, которое раскрывается в следующих главах; что касается нас, то мы сдержали данное нами слово, доказав, что никогда нКорнель ни Ян де Витт не имели во всей Голландии таких яростных врагов, какого имел ван Берле в лице своего соседа миера Исаака Бокстеля.
Но все же, благоденствуя в неведении, наш цветовод подвинулся на сво- ем пути к цели, намеченной обществом цветоводов города Гаарлема: из тем- нокоричневого тюльпана он вывел тюльпан цвета жжого кофе.
Возвращаясь к нему в тот самый день, когда в Гааге произли знамена- тельные события, о которых мы уже рассказывали, мы застаеего около ча- су пополудни у одной из грядок. Он снимал с нее еще бесплодные луковицы от посаженныхюльпанов цвета жженого кофе; их цветение ожидалось весной 1673 года, и оно должно было дать тот знаменитый черный тюльпан, которо- го добивалось общество цветоводов города Гаарлема.
Итак, 20 августа 1672 года в ч дня Корнелиус находился у себя в су- шильне. Упершись ногами в перекладину стола, а локтями — на скатерть, он с наслаждением рассматривал три маленьких луковички, которые получил от только что снятой луковицы: луковички безупречные, неповрежденные, со- вершенные, — неоценимые зародыши одного из чудеснейших произведений нау- ки и природы, которое в случае ачи опыта должно было навсегда просла- вить имя Корнелиуса ван Берле.
— Я выведу большой черный тюльпан, — говорил про себя Корнелиус, от- деляя луковички. — Я получу обещанную премию в сто тысяч флоринов. Я раздам их бедным города Дордреа, и, таким образом, ненависть, которую вызывает каждый богатый во время гражданской войны, утратит свою остро- ту, и я, не опасаясь ни республиканцев, ни оранжистов, смогу по-прежну содержать свои гряды в отличном состоянии. Тогда мне не придется больше опасаться, что во время бунта лавочники из Дордрехта и моряки из порта придут вырывать мои лукицы, чтобы накормить ими свои семьи, как они мне иногда грозят втихомолку, когда до них доходит слух, что я купил лу- ковицу за двести или триста флорив. Это решено, я раздам бедным сто тысяч флоринов, премию города Грлема. Хотя…
На этом слове хотя Корнелиус сделал паузу и вздохну
— Хотя, — продолжал он, — было бы очень приятно потратить эти сто ты- сяч флоринов на расширение моего цветника или даже на путешествие на восток — на родину прекраснейших цветов.
Но, увы, не следует больше мечтать об этом: мушкеты, знамена, бараба- ны и прокламии — вот кто господствует в данный момент.
Ван Берле поднял глаза к небу и вздохнул.
Затем, вновь устремив свой взгляд на луковицы, занимавшие в его мыс- лях гораздо больше места, чем мушкеты, барабаны, знамена и прокламации, он заметил:
— Вот, однакоже, прекрасные луковички; какие они гладкие, какой прек- расной формы, какой у них грустный вид, сулящий моему тюльпану цвет чер- ного дерева! Жилки на их кожице так тонки, что они даже незаметны невоо- руженному глазу. О, уж наверняка ни одно пятно не испортит траурного одеяния цветка, который своим рождением будет обязан мне. Как назвать это детище моих бдений, моего труда, моих мыслей? «Tulipa nigra Barlaensis»… Да, Barlaensis. Прекрасное название. Все европейс- кие тюльпановоды, то есть, можно сказать, вся просвещенная Европа вздрогнут, когда ветер разнесет на все четыре стороны это известие.
Большой черный тюльпан найден.
— Его название? — спросят любители. — Tulipa nigra Barlaensis.
— Почему Barlaensis?
— В честь имени творца его, ван Берле, — будет ответ.
— А кто такой ван Берле?
— Это тот, кто уже создал пять новых разновидностей: «Жанну», «Яна де Витт, „Корнеля“ и т.д.
Ну что же, вот мое честолюбие. Оно никому не будет стоить слез. И о моем „Tulipa nigra Barlaensis“ будут говорить и тогда, когда, быть мо- жет, мой крестный, этот великий политик, будет известен только благодаря моему тюльпану, который я назвал его именем.
Очаровательные луковички!
Когда мой тюльпан расцветет, — продолжал Корнеус, — и если к тому времени волнения в Голландии прекратятся, я разм бедным только пятьде- сят тысяч флоринов, ведь в конечном счете и это немало для человека, ко- торый, в сущности, никому ничего не должен. Остальные пятьдесят тысяч флоринов я употреблю на научные опыты. С этими пятьюдесятью тысячами флоринов я добьюсь, что тюльпан станет благоухать. О, если бы мне уда- лось добиться, чтобы тюльпан издавал аромат розы или гвоздики или, даже еще лучше, совершенно новый аромат! Если бы я мог вернуть этому царю цветов его естественный аромат, который он утерял при переходе со своего восточного трона на европейский, тот аромат, которым он должен обладать в Индии, в Гоа, в Бомбее, в Мадрасе и особенно на том острове, где не- когда, как уверяют, был земной рай и который именуется Цейлоном. О, ка- кая слава! Тогда, клянусь! Тогда я предпочту быть Корнелиусом ван Берле, чем Александром Македонским, Цезарем или Максимилианом.
Восхитительныеуковички!..
Корнелиус наслаждался созерцанием и весь ушел в сладкие грезы.
Вдруг звонок в его кабинете зазвонил сильнее обычного.
Корнелиус вздрнул, прикрыл рукой луковички и обернулся.
— Кто там?
— Сударь, — ответил слуга, — это нарочный из Гааги.
— Нарочный из Гааги? Что ему нужно?
— Сударь, это Кракэ.
— Кракэ, доверенный слуга Яна де Витта? Хорошо. Хорошо, хорошо, пусть он поддет.
— Я не могу ждать, — раздался голос в коридоре.
И в тот же момент, нарушая запрещение, Кракэ устремился в сушильню.
Неожиданное, почти насильственное вторжение было таким нарушением обычаев дома Корнелиуса ван Берле, что он, при виде вбежавшего в комнату Кракэ, сделал рукой, прикрывавшей лукички, судорожное движение и сбро- сил две из них на пол; они покатились; одна — под соседний стол, другая — в камин.
— А, дьявол! — воскликнул Корнелиус, бросившись вслед за своими луко- вичками. — В чем дело, Кракэ?
— Вот, — сказал Кракэ, положив записку на стол, на котором оставалась лежать третья луковичка. — Вы должны, не теряя ни минуты, прочесть эту бумагу.
И Кракэ, которому показалось, что на улицах Дордрехта заметны призна- ки волнения, подобного тому, кае он недавно наблюдал в Гааге, скрылся, даже не оглядываясь назад.
Хорошо, хорошо, мой дорогой Кракэ, — сказал Корнелиус, доставая -под стола драгоценную луковичку, — прочтем, прочтем твою бумагу.
Подняв луковичку, он положил ее на ладонь и стал внимательно осматри- вать.
— Ну, вот, одна неповрежденная. Дьявол Кракэ! Ворвался, как бешеный, в сушильню. А теперь посмотрим другую.
И, не выпуская из руки беглянки, ван Берле направился к камину и, стоя на коленях, стал ворошить золу, которая, к счастью, была холодная.
Он скоро нащупал вторую луковичку.
— Ну, вот и она.
И, рассматривая ее почти с отеческим вниманием, сказал:
— Невредима, как и первая.
В этот момент, когда Корнелиус еще на коленях рассматривал вторую лу- ковичку, дверь так сильно сотрлась, а вслед за этим распахнулась с та- ким шумом, что Корнелиус почувствовал, как от гнева, этого дурного со- ветчика, запылали его щеки и уши.
— Что там еще? закричал он. — Или в этом доме все с ума сошли!
— Сударь, сударь! — воскликнул, поспешно вбегая в сушильню, слуга. Лицо его было еще бледнее, а вид еще растеряннее, чем у Кракэ.
— Ну, что? — спросил Корнелиус, предчувствуя в двойном нарушении всех его правил какое-то несчастье.
— О, сударь, бегите, бегите скорее! — кричал слуга.
— Бежать? Почему?
— Сударь, дом переполнен стражей!
— Что им надо?
— Они ищут вас.
— Зачем?
— Чтобы арестовать.
— Арестовать, меня?
— Да, судар и с ними судья.
— Что бы это значило? — спросил ван Берле, сжимая в руке обе лукович- ки и устремляя растерянный взгляд на лестницу.
— Они идут, они идут наверх! — закричал слуга.
— О мой благородный господин, о моеорогое дитя! — кричала кормили- ца, которая тоже вошла в сушильню. — Возьмите золото, драгоценности и бегите, бегите!
— Но каким путем я могу бежать? — спросил ван Берле.
— Прыгайте в окно!
— Двадцать пять футов.
— Вы упадете на пласт мягкой земли.
— Да, но я упаду на мои тюльпаны.
— Все равно, прыгайте!
Корнелиус взял третью луковичку, подошел к окну, раскрыл его, но, представив себе вред, который будет причинен его грядам, он пришел в больший уж, чем от расстояния, какое ему пришлось бы пролететь при па- дении.
— Ни за что, — сказал он и сделал шаг назад.
В этот момент за перилами лестницы появились алебарды солдат.
Кормилица простерла к небу руки.
Что кается Корнелиуса, то надо сказать, к чести его (не как челове- ка, а как цветовода), что все свое внимание он устремил на драгоценные луковички.
Он искал глазами бумагу, во чтбы их завернуть, заметил листок из библии, который Кракэ положил на стол, взял его и, не вспомнив даже — так сильно было его волнение, — откуда взялся этот листок, завернул в него все три луковички, спрятал их за пазуху и стал ждать.
В эту минуту вошли солдаты, возглавляемые судьей.
— Это вы доктор Корнелиус ван Берле? — спросил судья, хотя он прек- расно знал молодого человека. Он в этом отношении действовал согласно правилам правосудия, что, как известно, придает допросу сугубо важный характер.
— Да, это я, господин ван Спеннен, — ответил Корнелиус, вежливо раск- ланиваясь с судьей. — И вы это отлично знаете.
— Выдайте нам мятежные документы, которые вы прячете у себя.
— Мятежные документы? — повторил Корнелиус, ошеломленный таким обра- щением.
— О, не притворяйтесь удивленным.
— Клянусь вам, господин ван Спеннен, я не знаю, что вы хотите этим сказать.
— Ну, тогда, доктор, я вамомогу, — сказал судья. — Выдайте нам те бумаги, которые спрятал у вас в январе месяце предатель Корнель де Вит
В уме Корнелиуса словно что-то озарилось.
— О, о, — сказал ван Спеннен, — вот вы и начинаете вспоминать, не правда ли?
— Конечно, но вы говорите о мятежных бумагах, а таких у меня нет.
— А, вы отрицаете?
— Безусловно.
Судья обернулся, чтобы окинуть взглядом весь кабинет.
— Какую комнату в вашем доме называют сушильней? — спросил он.
— Мы как раз в ней находимся.
Судья взглянул на небольшую записку, лежавшую поверх бумаг, которые он держал в руке.
— Хорошо, — азал он с уверенностью и повернулся к Корнелиусу. — Вы мне выдадите эти бумаги? — спросил он.
— Но я не могу, господин ван Спеннен, эти бумаги не мои, они мне от- даны на хранение и потому неприкосновенны.
— Доктор Корнелиус, — сказал судья, — именем правительства я приказы- ваю вам открыть этот ящик и выдать мне бумаги, которые там спрятаны.
И судья пальцем указал на третий ящик шкафа, стоящего у камина.
Действительно, в этом ящике и лежал пакет, который главный инспектор плотин передал своему крестнику; было очевидно, что полиция прекрасно осведомлена обо всем.
— А, вы не хотите, — сказал ван Спеннен, увидев, что ошеломленный Корнелиус не двигается с места. — Тогда я открою сам.
Судья выдвинул ящик во всю его длину и раньше всего наткнулся на де- сятка два ловиц, заботливо уложенных рядами и снабженных надписями, затем он нашел и пакет с бумагами, который был точно в том же виде, в каком его вручил своему крестнику несчастный Корнель де Витт.
Судья сломал печати, разорвал конверт, бросил жадный взгляд на первые попавшиеся ему листки и воскликнул грозным голосом:
— А, значит, правосудие получило не ложный донос!
— Как, — спросил Корнелиус, — в чем дело?
— О, господин ван Бле, бросьте притворяться невинным и следуйте за мной.
— Как, следовать за вами? — восклнул доктор.
— Да так, как именем правительства я вас арестую именем Вильгельма Оранского пока еще не арестовывали. Для этого он еще слишком недавно сделался штатгальтером.
— Арестовать меня? — воскликнул Корнелиус. — Что же я такогосовер- шил?
— Это меня не касается, доктор, вы объяснитесь с вашими судьями.
— Где?
— В Гааге.
Корнелиус в полном изумлении поцеловал падающую в обморок кормилицу, пожал руки своим слугам, которые обливались слезами, и двинулся за судьей. Тот посадил его в карету, как государственного преступника, и велел возможно быстрее везти в Гаагу.
VIII
лет
Легко догадаться, что все случившееся было дьявольским делом рук ми гера Исаака Бокстеля.
Мы знаем, что при помощи подзорной трубы он во всех подробностях наб- людал встречу Корнеля де Витта со своим крестником.
Мы знаем, что он ничего не слышал, но все видел.
Мы знаем, что, по тому, как Корнелиус бережно взял пакет и положил его в тот ящик, куда он запирал самые драгоценные луковицы, Бокстель до- гадался о важности бумаг, доверенных главным инспектором плотин своему крестнику.
Как толо Бокстель, уделявший политике куда больше внимания, чем его сосед Корнелиус, узнал об аресте Корнеля де Витта, как государственного преступника, он сразу же подумал, что ему, вероятно, достаточно сказать только одно слово, чтобы крестник был так же арестован, как и его крест- ный.
Однако, как ни возрадовалось сердце Бокстеля, он все же сначала сод- рогнулся при мысли о доносе и о том, что донос может привести Корнелиуса на эшафот.
В злых мыслях самое страшное то, что злые души постепенно сживаются с ними.
К тому же мингер Бокстель поощрял себя следующим софизмом:
»Корнель де Витт плохой гражданин, раз он арестован по обвинению в государственной измене. Что касается меня, то я честный гражданин, раз меня ни в чем не обвиняют, и я свободен, как ветер. Поэтому, если Кор- нель де Витт — плохой гражданин, что является непреложным фактом, раз он обвинен в государственной измене и арестован, то его сообик Корнелиус ван Берле является гражданином не менее плохим, чем он.
Итак, раз я честный гражданин, а долг всех честных граждан доносить на граждан плохих, то я, Исаак Бокстель, обязан донести на Корнелиуса ван Берле".
Но, может быть, эти рассуждения, как бы благовидны они ни были, не овладели бы так сильно Бокстелем и, может быть, завистник не поддался бы простой жажде мести, тзавшей его сердце, если бы демон зависти не объединился с демоном жадности.
Бокстель знал, каких результатов добился уже ван Берле в сих опытах по выращиванию черного тюльпана.
Как ни был скромен доктор Корнелиус ван Берле, он не мог скрыть от близких свою почти что уверенность в том, что в 1673 году он получит премию в сто тысяч флоринов, объявленную обществом садоводов города Га- арлема.
Вот эта почти что уверенность Корнелиуса ван Берле и была лихорадкой, терзавшеИсаака Бокстеля.
Арест Корнелиуса произвел бы большое смятение в е доме. И в ночь после ареста никому не пришло бы в голову оберегать в саду его тюльпаны.
И в эту ночь Бокстель мог бы перебраться через забор, и так как он знал, где находится лукови знаменитого черного тюльпана, то он и заб- рал бы ее. И вместо того, чтобы расцвести у Корнелиуса, черный тюльпан расцвел бы у него, и премию в сто тысяч флоринов вместо Корнелиуса полу- чил бы он, не считая уже великой чести назвать новый цветок tulipa nigra Boxtellensis.
продолжение
--PAGE_BREAK--Результат, который удовлетворял не только его жажду мщения, но и его алчность.
Когда он бодрствовал, все его мысли были заняты только большим черным тюльпаном, во сне он грезил только им.
Наконец, 19 августа, около двух часов пополудни искушение стало нас- только сильным, что мингер Исаак не мог ему больше противиться. И он на- писал анонимный донос, который был настолько точен, что не мог вызвать сомнений в достоверности, и послал его по почте.
В тот же вечер главный судья получил этот донос. Он тотчас же назна- чил своим коллегам заседание на следующее утро. Утром они собрались, постановили арестовать ван Берле и приказ об аресте вручили господину ван Спеннену.
Последний — мы это видели — выполнил его, как честный голландец, и арестовал Корнелиуса ван Берле именно в то время, когда оранжисты города Гааги терзали трупы Корнеля и Яна де Виттов.
Со стыда ли, по слабости ли воли, но в этот день Исаак Бокстель не решился направить свою подзорную трубу ни на сад, ни на лабораторию, ни на сушильню. Он и без того слишком хорошо знал, что произойдет в доме несчастного доктора Корнелиуса. Он даже не встал и тогда, когда его единственный слуга, видовавший слугам ван Берле не менее, чем Бокстель завидовал их господину, вошел в комнату.
Бокстель сказал ему:
— Я сегодня не встану, я болен.
Около девяти часов он услышал шум на улице и вздрогнул. В этот момент он был бледнее настоящего больного и дрожал сильнее, чем дрожит человек, одержимый лихорадкой.
Вошел слуга. Бокстель укрылся под одеяло.
— О сударь, — воскликнул слуга, который догадывался, что, сокрушаясь о несчастье, постигшем их соседа, он сообщит своему господину приятную новость: — о сударь, вы не знаете, что сейчас происходит?
— Откуда же е знать? — ответил Бокстель еле слышным голосом.
— Сударь, сейчас арестовывают вашего соседа Корнелиуса ван Берле по обвинению в государственной измене.
— Что ты! — пробормотал слабеющим голосом Бокстель. — Разве это воз- можно?
— По крайней мере, так говорят; к тому же я сам видел, как к нему вошли судья ван Спеннен и стрелки.
— Ну, если ты сам видел, — другое дело, — ответил Бокетель.
— Во всяком случае я еще раз схожу на разведку, — сказал слуга. — И, не беспокойтесь, сударь, я буду вас держать в курсе дела.
Бокстель легким кивком головы поощрилсердие своего слуги.
Слуга вышел и через четверть часа вернулся обратно.
— О сударь, — сказал он, — все, что я вам рассказал, истинная правда.
— Как так?
— Господин ван Берле арестован; его посадили в карету и увезли в Гаа- гу.
— В Гаагу?
— Да, и там, если веть разговорам, ему не сдобровать.
— А что говорят?
— Представьте, сударь, говорят, — но это еще только слухи, говорят, о горожане убивают сейчас Корнеля и Яна де Виттов.
— О!.. — простонал ил вернее, прохрипел Бокстель, закрыв глаза, чтобы не видеть ужасной картины" которая ему представилась.
— Черт возьми, — заметил, выходя, слуга, — мингер Исаак Бокстель, по всей вероятности, очень болен, раз при такой новости он не соскочил с кроти.
Действительно, Исаак Бокстель был очень болен, он был болен, как че- ловек, убивший другого человека. Но он убил человека с двойной целью. Первая была достигнута, теперь оставалось достигнуть второй.
Приближалась ночь.
Бокстель ждал ночи.
Наступила ночь, он встал.
Затем он взлез на свой клен. Он правильно рассчитал, — никто и не ду- мал охранять сад; в доме все было перевернуто вверх дном.
Бокстель слышал, как пробило деть часов, потом одиннадцать, двенад- цать.
В полночь, с бьющимся сердцем, с дрожащими руками, с мертвенно блед- ным лицом, он слез с дерева, взял лестницу, приставил ее к забору и, поднявшись до предпоследней ступени, прислушался.
Кругом было спокойно. Ни один звук не нарушал ночной тишины.
Единственный огонек брезжил во всем до Он теплился в комнате корми- лицы.
Мрак и тишина ободрили Бокстеля.
Он перебросил ногу через забор, задержался на секунду на самом верху, потом, убедившись, чтому нечего бояться, перекинул лестницу из своего сада в сад Корнелиуса и спустился по ней вниз.
Зная в точности место, где были посажены луковицы будущего черногоюльпана, он побежал в том направлении, но не прямо через грядки, а по дорожкам, чтобы не оставить следов. Дойдя до места, с дикой радостью по- грузил он свои руки в мягкую землю.
Он ничего не нашел и решил, что ошибся местом. Пот градом выступил у него на лбу. Он копнул рядом — ничего. Копнул справа, слева — ничего.
Он чуть было не лишился рассудка, так как заметил, наконец, что земля была взрыта еще утром.
Действительно, в то время, когда Бокстель лежал еще в постели, Корне- лиус спустился в сад, вырыл луковицу и, как мы видели, разделил ее на три маленькие луковички.
У Бокстеля не хватило решимости оторваться от заветного места. Он пе- рерыл руками больше десяти квадратных футов.
Наконец он перестал сомневаться в своем несчастье.
Обезумев от ярости, он добежал до лестницы, перекинул ногу через за- бор, снова перенес лестницу от Корнелиуса к себе, бросил ее в сад и спрыгнул вслед за ней.
Вдруг его осенила последняя надежда.
Луковички находятся в сушильне.
Остается проникнуть в сушильню. Там он должен найти их.
В сущности, сделать это было не труднее, чем проникнуть в сад Стекла в сушильне поднимались и опускались, как в оранжерее Корнелиус ван Берле открыл их этим утром, и никому не пришло в голову закрыть их.
Все дело былв том, чтобы раздобыть достаточно высокую лестницу, длиною в двадть футов, вместо двенадцатифутовой.
Бокстель однажды видел на улице, где он жил, какой-то ремонтирующийся дом. К дому была приставлена гигантская лестница. Эта лестница, если ее не унесли рабочие, наверняка подошла бы ему.
Он побежал к тому дому. Лестница стояла на своем месте. Бокстель взял лестницу и с большим трудом дотащил до своего сада. Еще с большим трудом ему удалось приставить ее к сте дома Корнелиуса.
Лестница как раз доходила до верхней подвижной рамы.
Бокстель положил в карман зажженный потайной фонарик, поднялся по лестнице и проник в сушильню.
Войдя в это святилище, он остановился, опираясь о стол. Ноги у него подкашивались, сердце безумно билось.
Здесь было более жутко, чем в саду. Простор как бы лишает собствен- ность ее священной неприкоснонности. Тот, кто смело перепрыгивает че- рез изгородь или забираетсяа стену, часто останавливается у двери или у окна комнаты.
В саду Бокстель был только мародером, в комнате он был вором.
Однакоже мужество вернулось к нему: он ведь пришел сюда не для того, чтобы вернуться с пустыми руками.
Он долго искал, открывая и закрывая все ящики и даже самый заветный ящик, в котором лежал пакет, оказавшийся роковым для Корнелиуса. Он на- шел «Жанну», «де Витта», серый тюльпан и тюльпан цвета жженого кофе, снабженные экетками с надписями, как в ботаническом саду. Но черного тюльпана и, вернее, луковичек, в которых он дремал перед тем, как расцвесть, — не было и следа.
И все же в книгах записи семян и луковичек, которые ван Берле велпо бухгалтерской системе и с большим старанием и точностью, чем велись бух- галтерские книги в первоклассных фирмах Амстердама, Бокстель прочел сле- дующие строки:
«Сегодня, 20 августа 1672 года, я вырыл луковицу славного черного тюльпана, от которой получ три превосходные луковички».
— Луковички! Луковички! — рычал Бокстель, переворачивая в сушильне все вверх дном. — Куда он их мог спрятать?
Вдруг изо всей силы он ударил себя по лбу и воскликнул:
— О я, несчастный! О, трижды проклятый Бокстель! Разве с луковичками расстаются!? Разве их оставляют в Дордрехте, когда уезжают в Гаагу! Раз- ве можнсуществовать без своих луковичек, когда это луковички знамени- того рного тюльпана!? Он успел их забрать, негодяй! Они у него, он увеих в Гаагу!
Это был луч, осветивший Бокстелю бездну его бесполезного преступле- ния.
Бокстель, как громом пораженный, упал на тот самый стол, на то самое место, где несколько часов назад несчастный ван Берле долго и с упоением восхищался луковичками черного тюльпана…
— Ну, что же, — сказал завистник, поднимая свое мертвенно-бледное — цо, — в конце концов, если они у него, он сможет хранить их только до тех пор, пока жив…
И его гнусная мысль завершилась отвратитьной гримасой.
— Луковички находятся в Гааге, — сказал он. — Знит, я не могу больше жить в Дордрехте.
В Гаагу, за луковичками, в Гаагу!
И Бокстель, не обращая внимания на огромное богатсо, которое он по- кидал, — так он был захвачен стремлением к другому неоценимому сокрови- щу, — Бокстель вылез в окно, спустился по лестнице, отнес орудие во- ровства туда, откуда он его взял, и, рыча, подобн дикому животному, вернулся к себе домой.
IX
Фамильная камера
Было около полуночи, когдбедный ван Берле был заключен в тюрьму Бюйтенгоф.
ПредположениРозы сбылись. Найдя камеру Корнеля пустой, толпа пришла в такую ярость, что, подвернись под руку этим бешеным людям старик Гри- фус, он, безусловно, оплатился бы за отсутствие своего заключенного.
Но этот гнев излился на обоих братьев, застигнутых убийцами, благода- ря мерам предосторожности, принятым Вигельмом, этим предусмотри- тельнейшим человеком, который велел запереть городские ворота.
Наступил, наконец, момент, когда тюрьма опустела, когда после громо- подобного рева, катившегося по лестницам, наступила тишина.
Роза воспользовалась этим моментом, вышла из своего тайника и вывела оттуда отца.
Тюрьма была совершенно пуста. Зачем оставаться в тюрьме, когда крова- вая расправа идет на улице?
Грифус, дрожа всем телом, вышел вслед за мужественной Розой. Они пош-и запереть кое-как ворота. Мы говорим кое-как, ибо ворота были наполо- вину сломаны.
Было видно, что здесь прокатился мощный поток народного гнева.
Околчетырех часов вновь послышался шум. Но этот шум уже не был опа- сен для Грифуса и его дочери. Толпа волокла трупы, чтобы повесить их на обычном месте казни.
Роза снова спралась, но на этот раз только для того, чтобы не ви- деть ужасного зрелища.
В полночь постучали в ворота Бюйтенгофа или, вернее, в баррикаду, ко- торая их заменяла.
Это привезли Корнелиуса ван Берле.
Когда Грифус принял нового гостя и прочев сопроводительном приказе звание арестованного, он пробормотал с угрюмой улыбкой тюремщика:
— Крестник Корнеля де Витта. А, молодой человек, здесь у нас есть как раз ваша фамильная камера; в нее мы вас и помест.
И, довольный своей остротой, непримиримый оранжист взял фонарь и клю- чи, чтобы провести Корнелиуса в ту камеру, которую только утром покинул Корнель де Витт.
Итак, Грифус готовился проводить крестника в камеру его крестного — ца.
По пути к камере несчастный цветовод слышал только лай собаки и видел только лицо молодой девушки.
Таща за собой толстую цепь, собака вылезла из большой ниши, выдолб- ленной в стене, и стала обнюхивать Корнелиуса, чтобы его узнать, когда ей будет приказано растерзать его.
Под напором руки заключенного затрещали перила лестницы, и молодая девушка открыла под самой лестницей окошечко своей комнаты. Лампа, кото- рую она держала в правой руке, осветила ее прелестное розовое личико, обрамленное тугими косами чудесных белокурых волос; левой же рукой она запахивала на груди ночную рубашку, так как неожиданный приезд Корнеу- са прервал ее сон.
Получился прекрасный сюжет для художника, вполне достойный кисти Рембрандта: черная спираль лестницы, которую красноватым огнем освещал фонарь Грифуса; на самом верху суровое лицо тюремщика, позади него за- думчивое лицо Корнелиуса, склоншегося над перилами, чтобы заглянуть вниз; внизу, под ним, в рамке освещенного окна — милое личико Розы и ее стыдливый жест, несколько смунный, быть может, потому что рассеянный и грустный взгляд Корнелиуса, стоявшего на верхних ступеньках, скользил по белым, округлым плечам лодой девушки.
Дальше внизу, совсем в тени, в том месте лестницы, где мрак скрывал все детали, красным огнем пламенели глаза громадной собаки, потрясавшей своей цепью, на кольцахоторой блестело яркое пятно от двойного света — лампы Розы и фонаря Грифуса.
Но и сам великий Рембрандт не смог бы передать страдальческое выраже- ние, появившееся на лице Розы, когда она увидела медленно поднимавшегося по лестнице бледного, красивого молодого человека, к которому относились зловещие слова ее отца — «Вы получите фаминую камеру».
Однако эта живая картина длилась только один миг, гораздо меньше вре- мени, чем мы употребили на ее описание Грифус продолжил свой путь, а за ним поневоле последовал и Корнелиус. Спустя пятьинут он вошел в каме- ру, описывать которую бесполезно, так как читатель уже знаком с ней.
Грифус пальцем указал заключенному крать, на которой столько выст- радал скончавшийся днем мученик, и выш.
Корнелиус, оставшись один, бросился на кровать, но уснуть не мог. Он не спускал глаз с окна с железной решеткой, которое выходило на Бюйтен- гоф; он видел через него появляющийся поверх деревьев первый проблеск света, падающий на землю, ловно белое покрывало.
Ночью, время от времени, раздавался быстрыйопот лошадей, скачущих галопом по Бюйтенгофу, слышалась тяжелая поступь патруля, шагающего по булыжнику площади, а фитили аркебуз, вспыхивая при западном ветре, посы- лали вплоть тюремных окон свои быстро перемещающиеся искорки.
Но когда предутренний рассвет посеребрил гребни остроконечных крыш города, Корнелиус дошел к окну, чтобы скорее узнать, нет ли хоть одно- го живого существа вокруг него, и грустно оглядел окрестность.
В конце площади, вырисовываясь на фоне серых домов, неправильным си- луэтомозвышалось что-то черноватое, в предутреннем тумане приобретав- шее темносиний оттенок.
Корнелиус понял, что это виселица.
На ней слегка раскачивались два бесформенных трупа, которые скорее представляли собою окровавленные скелеты.
Добрые гаагские горожане истерзали тела своих жертв, но честно приво- локли на виселицу их трупы, и имена убитых красовались на огромной дос- ке.
Корнелиусу удалось разобрать на доске следующие строки, написанные толстой кистью захудалого живописца:
«Здесь повешены великий злодей, по имени Ян де Витт, и мелкий него- дяй, его брат, два врага народа, но большие друзья французского короля». Корнелиус закричал от ужаса и в безумном исступлении стал стучать но- гами и руками в дверь так стремительно и с такой силой, что прибежал разъяренный Грифус с огромной связкой ключей в руке.
Он отворил дверь, изрыгая проклятия по адресу заключенного, осмелив- шегося побеспокоить его в неурочный час.
— Что это! Уж не взбесился ли этот новый де Витт? — воскликнул он. — Да, похоже, что дВитты действительно одержимы дьяволом!
— Посмотрите, посмотрите, — сказал Корнеус, схватив тюремщика за руку, и потащил его к окну. — Посмотрите, что я там прочел!
— Где там?
— На этой доске.
И, бледный, весь дрожа и задыхаясь, Корнелиус указал на виселицу, возвышавшуюся в глубине площади и украшенную этой цичной надписью.
Грифус расхохотался.
— А, — ответил он, — вы прочли… Ну что же, дорогой господин, вот куда докатываются, когда ведут знакомство с врагами Вильгельма Оранско- го.
— Виттов убили, — прошептал, падая с закрытыми глазами на кровать, Корнелиус; на лбу его выступил пот, руки беспомощно повисли.
— Господа Витты подверглись народной каре, — возразил Грифус. — Вы именуете это убийством, я же называю это казнью.
И, увид, что заключенный не только успокоился, но пришел в полное изнеможение, он вышел из камеры, с шумом хлопнув ерью и с треском зад- винув засов.
Корнелиус пришел в себя; он стал смотреть на камера в которой нахо- дился, на «фамильную камеру», по изречению Грифуса, — как на роковое преддверие к печальной смерти.
И так как Корнелиус был философом и, кроме того, христианином, он сл молиться за упокой души крестного отца и великого пенсионария и за- тем решил смириться перед всеми бедами, которые ему пошлет судьба.
продолжение
--PAGE_BREAK--Спустившись с небес на землю, очутившись в своей камере и убедившись, что, кроме него, в ней никого нет, он вынул из-за пазухи три луковички черного тюльпана и спрятал их в самом темном углу, за камнем, на который ставят традиционный кувшин.
Столько лет бесполезного труда! Разбитые мечты! Его открытиканет в ничто так же, как он сойдет в могилу. В тюрьме ни одной травинки, ни од- ной горсти земли, ни одного луча солнца!
При этой мысли Корнелс впал в мрачное отчаяние, из которого он вы- шел только благодаря чрезвычайному событию.
Что это за чрезвычайное событие?
О нем мы расскажем в следующей главе.
Х
Дочь тюремщика
В тот же вечер, когдарифус приносил пищу заключенному, он, открывая дверь камеры, поскользнулся и упал. Стараясь удержать равновесие, он не- ловко подвернул руку и сломал ее повыше кисти.
Корнелиус бросился было к тюремщику, но Грифус, не почувствовав сразу серьезности ушиба, сказал:
— Ничего серьезного. Не подходите.
И он хотел подняться, опираясь на ушибленную руку, но рука согнулась. Тут Грифус ощутил сильнейшую боль и закричал.
Он понял, что сломал руку. И этот человек, столь жестокий с другими, упал без чувств на порог и лежал без движения, холодный, словно покой- ник.
Дверь камеры оставась открытой, и Корнелиус был почти на свободе. Но ему и в голову не пришла мысль воспользоваться этим несчастным случа- ем. Как врач, он моментально сообразил по тому, как рука согнулась, по треску, который раздался при этом, что случился перелом, причиняющий пострадавшему боль. Корнелиус старался оказать помощь, забыв о враждеб- ности, с какой пострадавший отнесся к нему при их единственной встрече.
В ответ на шум, вызванный падением Грифуса, и на его жалобный стон, послышались быстрые шаги на лестнице, и сейчас же появилась девушка. При виде ее у Корнелиуса вырвался возглас удивления, в свою очередь девушка негромко вскрикнула.
Это была прекрасная фрисландка. Увидев на полу отца и склоненного над ним заключенного, она подумала сначала, что Грифус, грубость которого ей хорошо была известна, пал жертвой борьбы, затеянной им с заключенным.
Корнелиус сразу уловил это подозрение, родившееся у молодой девуш- ки.
Но при первом же взгляде девушка поняла истину и, устыдившись своих подозрений, подняла на молодого человека очаровательные глаза и сказала со слезами:
— Простите и спасибо, сударь. Простите за дурные мысли и спасибо за оказываемую помощь.
Корнелиус покраснел.
— Оказывая помощь ближнему, — ответил он, — я только выполняю свой долг.
— Да, и оказывая ему помощь вечером, вы забываете о тех оскорблениях, которые он вам наносил утром. Это более, чем человечно, сударь, — это более, чем по-христиански.
Корнелиус посмотрел на красавицу, пораженный тем, что слышит столь благородные слова из уст простой девушки.
Но он не успел выразить свое удивление. Грифус, пдя в себя, раскрыл глаза, и его обычная грубость ожила вместе с ним.
— Вот, — сказал он, — что получается, когда торопишься принести ужин заключенному: торопясь — падаешь, падая — ломаешь себе руку, потом валя- ешься на полу безо всякой помощи.
— Замолчите, — сказала Роза. — Вы несправедливы к молодому челеку; я его застала как раз в тот момент, когда он оказывал вам помощь.
— Он? — спросил недоверчиво Грифус.
— Да, это правда, и я готов лечить вас и впредь.
— Вы? — спросил Грифус. — А разве вы доктор?
— Да, это моя основная профессия.
— Так что вы сможете вылечить мне руку?
— Безусловно.
— Что же вам для этого потребуется:
— Две деревянные дощечки и два бинта для перевязки.
— Ты слышишь, Роза? — сказал Грифус- Заключенный вылечит мне руку; мы избавимся от лишнего расхода; помоги мне подняться, я словно налит свинцом.
Роза подставила раненому свое плечо; он обвил здоровой кой шею де- вушки и, сделав усилие, поднялся на ноги, а Корнелиус пододвинул к пост- радавшему кресло, чтобы избавить его от лишних движений.
Грифус сел, затем обернулся к своей дочери:
— Ну, что же, ты разве не слышала? Пойди принеси то, что требуется.
Роза спустилась и вскоре вернулась с двумя дощечками и длинным ин- том.
Корнелиус снял с тюремщика куртку и засучил рукав его рубашки.
— Вам это нужно, сударь? — спросила Роза.
— Да, мадемуазель, ответил Корнелиус, бросив взгляд на принесенные предметы, — да, это как раз то, что мне нужно. Теперь я поддержу руку вашего отца, а вы придвиньте стол.
Роза придвинула стол. Корнелиус положил на него сломанную руку, чтобы она лежала ровнее, и с удивительной ловкосю соединил концы переломан- ной кости, приладил дощечки и наложил бинт.
В самом конце перевязки тюремщик опять потерял сознание.
— Пойдите принесите уксус, мадемуазель, — сказал Корнелиус, — мы пот- р ему виски, и он придет в себя.
Но вместо того, чтобы выполнить это поручение, Роза, убедившись, что отец действительно в бессознательном состоянии, подошла к Корнелиусу.
— Сударь, — сказала а, — услуга за услугу.
— Что это значит, милое дитя?
— А это значит, сударь, что судья, который должен вас завтра допраши- вать, приходил узнать, в какой вы камере, и ему сказали, что вы в той же камере, где находился Корнель де Витт. Услышав это, он так зловеще ус- мехнулся, что я опасаюсь, не ожидает ли вас какая-нибудь беда.
— Но что же мне могут сделать? — спросил Корнелиус.
— Вы видите отсюда эту виселицу?
— Но ведь я же невиновен, — сказал Корнелиус.
— А разве были виновны те двое, которые там повешены, истерзаны, изу- родованы?
— Да, это правда, — сказал, омрачившись, Корнелиус.
— К тому же, — продолжала Роза, — общественное мнение хочет, чтобы вы были виновны. Но виновны вы или нет, ваш процесс начнется завтра; после- завтра вы будете осуждены; в наше время эти дела делаются быстро.
— Какие же выводы вы делаете из этого? — спросил Корнелс.
— А вот какие: я одна, я слаба, я женщина, отец лежит в обмороке, со- бака в наморднике; следовательно, никто и ничто не мешает вам скрыться. Спасайтесь бегством, вот какие выводы я делаю.
— Что вы говорите?
— Я говорю, что мне, к сожалению, не удалось спасти ни Корнеля, ни Яна де Виттов, и я бы очень хотела спасти. хоть вас. Только торопитесь, вот у отца уже появилось дыхание; через минуту, быть может, он откроет глаза, и тогда будет слишком поздно. Вы колеблетесь?
Корнелиус стоял, как вкопанный, глядя на Розу, и казалось, что он смотрит на нее, совершенно не слушая, что она говорит.
— Вы что, не понимаетеазве? — нетерпеливо сказала девушка.
— Нет, я понимаю, — ответил Корнелиус, — но…
— Но?
— Я отказываюсь. В этом обвинят вас.
— Не все ли равно? — ответила Роза, покраснев.
— Спасибо, дитя мое, — возразиКорнелиус, — но я остаюсь.
— Вы остаетесь? Боже мой! Боже мой! Разве вы не пони, что вас при- говорят… приговорят к смерти через повешение, а может быть, вас убьют, растерзают на куски, как растерзали господина Яна и господина Корнеля! Ради всего святого! Я вас заклинаю, не беспойтесь обо мне и бегите из этой камеры! Берегитесь, — она приносит несчастье де Виттам!
— О, — воскликнул пришедший в себя тюремщик. — Кто там упоминает имена этих негодяев, этих мерзавцев, этих подлых преступников Виттов?
— Не волнуйтесь, друг мой, — азал Корнелиус, кротко улыбаясь. — При переломе раздражаться очень вредно.
Обратившись к Розе, он сказал шепотом:
— Дитя мое, я невиновен и буду ждать своих судей с безмятежным спо- койствием невинного.
— Тише! — сказала Роза.
— Почему?
— Отец не должен подозревать, что мы с вами переговаривались?
— А что тогда будет?
— А будет то, что он не позволит мне больше приходить сюда, — ответи- ла девушка.
Корнелиус с улыбкой принял это наивное признание. Казалось, в несчас- тии ему мелькнул луч света.
— Нуо чем вы там шепчетесь вдвоем? — закричал Грифус, поднимаясь и поддерживая свою правую руку левой.
— Ни о чем, — ответила Роза. — Господин объясняет мне тот режим, ко- торому вы должны следовать.
— Режим, корому я должен следовать! Режим, которому я должен следо- вать! У тебя тоже, голубушка, есть режим, которому ты должна следовать. — Какой режим, отец?
— Не заходить в камеры к заключенным, а если приходишь, то не засижи- ваться там. Ну-ка, проваливай, да бырей!
Роза и Корнелиус обменялись взглядом.
Взгляд Розы говорил: «Видите? »
Взгляд Корнелиуса означал: «Да будет так, как угодно судьбе».
XI
Завещание Корнелиуса ван Берле
Роза не ошиблась. На другое утро в Бюйтенгоф явились судьи и учинили допрос Корнелиусу ван Берле. Но допрос длился недолго. Было установлено, что Корнелиус хранил себя роковую переписку де Виттов с Францией.
Он и не отрицал этог
Судьи сомневались только в том, что эта корреспонденция была ему пе- редана его крестным отцом Корнелем де Виттом. Но так как со смертью этих мучеников Корнелиусу не было неходимости что-либо скрывать, то он не только не скрыл, что бумаги были вручены ему лично Корнелем, но расска- зал также, как и при каких условиях пакет был ему передан.
изнание свидетельствовало о том, что крестник замешан в преступле- нии крестного отца. Соучастие Корнелиуса было совершенно явно.
Корнелиус не ограничился только этим признанием. Он подробно расска- зал о своих симпатиях, привычках и привязанностях. Он рассказал о своем безразличном отношении к политике, о любви к искусству, наукам и цветам. Он сказал, что с тех по как Корнель приезжал в Дордрехт и доверил ему эти бумаги, он к ним больше не прикасался и даже не замечал их.
На это ему возразили, что он говорит неправду, так как пакет был за- перт как раз в тот шкаф, в котый он каждый день заглядывал и с содер- жимым которого постоянно имел дело.
Корнелиус ответил, что это верно, но что он раскрывал этот шкатолько затем, чтобы убедиться, достаточно ли сухи луковицы, и чтобы пос- мотреть, не дали ли они ростков.
Ему возражали, что, здраво рассуждая, его пресловутое равнодушие к пакету едва ли правдоподобно, ибо невозможно допустить, чтобы он, полу- чая из рук своего крестного отца пак на хранение, не знал важности его содержания.
На это он ответил, что его крестный отец Корнель был очень осторожным человеком и к тому же слишком любил его, чтобы рассказать о содержании бумаг, которое могло только встревожить их хранителя. Ему возразили, что если бы это было так, то господин де Витт приложил бы к пакету, на вся- кий случай, какое-нибудь свидетельство, которое удостоверяло бы, что его крестник совершно чужд этой переписки, или во время своего процесса он мог бы написать ему письмо, которое могло бы служить Корнелиусу оправда- нием.
Корнелиус отвечал, что, по всей роятности, крестный считал, что его пакету не грозит никакая опасност так как он был спрятан в шкаф, кото- рый считался в доме ван Берле столь же священным, как ковчег завета, и, следовательно, он находил такое удостоверение бесполезным. Что касается письма, то ему припоминается: пед самым арестом, когда он был поглощен исследованием одной из своих редчайших луковичек, к нему в сушильню во- шел слуга Яна де Витта и передал какую-то бумагу; но что обо всем этом у негосталось только смутное воспоминание, словно о мимолетном видении. Слуга исчез, а бумагу, если хорошенько поищут, может быть, и найдут.
Но Кракэ было невозможно найти, он исчез из Голландии. Обнаружить бумагу было так мало шансов, что даже не стали предпринимать поисков.
Лично Корнелиус особенно и не настаивал на этом, так как, если бы да- же бумага и нашлась, еще неизвестно, имеет ли она какое-нибудь отношение к предъявленному обвинению.
Судьи делали вид, будто они желают, чтобы Корнелиус защищался энер- гичнее. Они проявляли к нему некое благосклонное терпение, которое обыч- но указывает или на то, что следователь как-то заинтересован в судьбе обвиняемого, или на то, что он чувствует себя победителем, уже сломившим противника и держащим его всецело в своих руках, почему и нет необходи- мости проявлять к нему уже ненужную суровость.
Корнелиус не принимал этого лицемерного покровительства и в своем последнем ответе, который он произнес с благородством мученика и со спо- койствием праведника, сказал:
— Вы спрашиваете меня, господа, о вещах, о которых я ничего не могу сказать, кроме чистой правды. И вот эта правда. Пакет попал ко мне ука- заннымною путем, и я перед богом даю клятву в том, что не знал и не знаюо сих пор его содержания. Я только в день ареста узнал, что это была переписка великого пенсионария с маркизом Лувуа. Я уверяю, наконец, что мне также неизвестно, каким образом узнали, что этот пакет у меня, и неогу понять, как можно усматривать преступление в том, что я принял на хранение нечто, врученное мне моим знаменитым и несчастным крестным отцом.
В этом заключалась вся защитительная речь Корнелиуса. Судьи ушли на сещание.
Они решили: всякий зародыш гражданских раздоров гибелен, так как он раздувает пламя войны, которое в интересах всех надо погасить.
Один из судей, слывший за глубокого наблюдателя, определил, что этот молодой человек, по виду такой флегматичный, в действительности должебыть очень опасным человеком, — под своей ледяной личиной он скрывт пылкое желание отомстить за господ де Виттов, своих родственников.
Другой заметил, что любовь к тюльпанам прекрасно уживается с полити- кой, и исторически доказано, что много очень зловредных людей садовничали так рьяно, как будто это было их единственным занятием, в то время как на самом деле они были заняты совсем другим. Доказательством могут служить Тарквиний Гордый, который разводил мак в Габиях, и великий Кон- дэ, который поливал гвоздики в Венсенской башне, в то время как первый обдумывал свое возвращение в Рим, а второй — свое освобождение из тюрьмы.
И в заключение судья поставил следующую дилемму: или господин Корне- лиус ван Берле очень люб свои тюльпаны, или он очень любит политику; в том и в другом случае он говорит нам неправду; во-первых, потому о найденными у него письмами доказано, что он занимался и политой; во-вторых, потому что доказано, что он занимался и тюльпанами; лукович- ки, находящиеся здесь, подтверждают это. Наконец — а в этом и заключает- ся величайшая гнусность — то обстоятельство, что Корнелиус ван Берле за- нимался одновременно и тюльпанами и политикой, доказывает, что нара у обвиняемого двойственная, двуличная, раз он способен одинаково увле- каться и цветоводством и политикой, а это характеризует его как человека самого опасного для народного спокойствия. И можно провести некоторую, — вернее, полную аналогию между ним и Тарквинием Гордым и Кондэ, корые только что были приведены в пример.
В заключение всех этих расждений говорилось, что принц, штатгальтер Голландии, несомненно, будет бесконечно благодарен магистратуре города Гааги за то, что она облегчает ему управление Семью провинциями, истреб- ляя в корне всякие заговоры против его власти.
Этот довод взял верх над всеми остальными, и, чтобы окончательно пре- сечь всякие зародыши заговоров, судьи единогласно вынесли смертный при- говор Корнелиусу ван Бер, заподозренному и уличенному в том, что он, Корнелиус ван Берле, под видом невинного любителя тюльпанов принимал участие в гнусных интригах и в возмутительном заговоре господ де Виттов против голландского народа и в их тайных сношениях с врагами — француза- ми.
Кроме того, приговор гласил, что вышеуказанный Корнелиус ван Берле будет выведен из тюрьмы Бюйтенгоф и отправлен на эшафот, воздвигнутына площади того же названия, где исполнитель судебных решений отрубит ему голову. Так как совещание это было серьезное, то оно длилось около полу- часа. В это время заключенный был водворен в камеру, куда и пришел сек- ретарь суда прочесть ему приговор.
У Грифуса от перелома руки повысилась температура, он был вынужден остаться в постели. Его ключи перешли в руки сверхштатного служителя, который и ввел секретаря, а за ним пришла и стала на пороге прекрасная фрисландка Роза. Она держала у рта платок, чтобы заглушить свои вздохи и рыдания.
Корнелиус выслушал приговор скорее с удивлением, чем с грустью. Сек- ретарь спросил Корнелиуса, не имеет ли он что-нибудь возразить.
продолжение
--PAGE_BREAK-- — Нет, — ответил Корнелиус. — Признаюсь только, что из всех причин смерти, которые предусмотрительный челов может предвидеть для того, чтобы устранить их, я никогда не предполагал этой причины.
После такого ответа секретарь поклонился Корнелиусу ван Берле с тем почтением, какое эти чиновники оказывают большим преступникам всех ран- гов.
Когда он собрался выйти, Корнелиус остановил его:
— Кстати, господин секретарь, скажите, пожалуйста, а на како день назначена казнь?
— На сегодня, — ответил секретарь, несколько смущенный хладнокровием осужденного.
За дверью раздались рыдания.
Корнелиус нагнулся, чтобы посмотреть, кто это рыдает, но Роза угадала его движение и отступила назад.
— А на который час, — добавил Корнелиус, — назначена казнь?
— В полдень, сударь.
— Черт возьми, — заметил Корнелиус, — мне кажется, что минут двадцать тому назад я слышал, как часы пробили десять. Я не могу терять ни одной минуты.
— Чтобы исповедаться, сударь, не так ли? — сказал, низко кланяясь, секретарь. — И вы можете требовать любого священника.
При этих словах он вышел, пятясь назад, а заместитель тюремщика пос- ледовал за ним, собираясь запереть дверь Корнелиуса. Но в этот момент дрожащая белая рука прунулась между этим человеком и тяжелой дверью.
Корнелиус видел только золотую шапочку с белыми кружевными ушками, головной убор прекрасных фрисландок; он слышал только какой-то шопот на ухо привратнику; последний положил тяжелые ключи в протянутую к нему бе- лую руку и, спустившись на несколько ступеней, сел посредине лестницы, которую таким образом он охранял наверху, а собака — внизу.
Золотая шапочка повернулась, и Корнелиус увидел заплаканное личико и большие голубые, полные слез глаза прекрасной Розы.
Молодая девушка подошла к Корнелиусу, прижав руки к своей груди.
— О сударь, сударь! — произнесла она.
И не докончила своей фразы.
— Милое дитя, — сказал взволнованный Корнелиус, — чего вы хотите от меня? Теперь я ни в чем не волен, предупреждаю вас.
— Сударь, я прошу у вас одну милость, — сказала Роза, простирая руки наполовину к небу, наполовину к Корнелиусу.
— Не плачьте, Роза, — сказал заключенный, — ваши слезы волнуют меня больше, чем предстоящая смерть. И вы знаете, что чем невиннее заключен- ный, тем спокойнее он должен принять смер. Он должен идти на нее даже с радостью, как умирают мученики. Ну, перестаньте плакать, милая Роза, и скажите мне, чего вы желаете.
Девушка упала на колени.
— Простите моего отца, — сказала она.
— Вашего отца? — спросил удивленный Корнелиус.
— Да, он был так жесток с вам Но такова уж его натура. Он был груб не только с вами.
— Он наказан. Роза, он больше чем наказан переломом руки, и я его прощаю.
— Спасибо, — сказала Роза. — А теперь скажите, — не могла ли бы я лично сделать что-нибудь для вас?
— Вы можете осушить ваши прекрасные глаза, дорогое дитя, — сказал с нежной улыбкой Корнелиус.
— Но для вас… для вас…
— Милая Роза, тот, кому осталось жить только один час, был бы слишком большим сибаритом, если бы вдруг стал что-либо желать.
— Ну, а священник, которого вам предложили?
— Я всегда верил в бога, Роза, и никогда не нарушал его воли. Мне не нужно примирения с богом, и потому я не стану просить у вас священника. Но всю мою жизнь я лелеял только одну мечту, Роза. Вот если бы вы помог- ли мне осуществить ее.
О господин Корнелиус, говорите, говорите, — воскликнула девушка, заливаясь слезами.
— Дайте мне вашу прелестную руку и обещайте, что вы е будете надо мной смеяться, дитя мое…
— Смеяться? — с отчаянием воскликнула девушка, — Смеяться в такой мо- мент! Да вы, видно, даже не посмотрели на меня, господин Корнелиус.
— Нет, я смотрел на вас, Роз смотрел и плотским и духовным взором. Я еще никогда не встречал более прекрасной женщины, более благородной души, и если с этой минуты я больше не смотрю на вас, так только потому, что, готовый уйти из жизни, я не хочу в ней оставить ничего, с чем мне было бы жалко расстаться.
за вздрогнула. Когда заключенный произносил последние слова, на Бюйтенгофской каланче пробило одиннадцать часов.
Корнелиус понял.
— Да, да, — сказал он, — надо торопиться, вы правы, Ро.
Затем он вынул из-за пазухи завернутые в бумажку луковички.
-ой милый друг, я очень любил цветы. Это было в то время, когда я не знал, что можно любить что-либо другое. О, не краснейте, не отворачи- ваесь, Роза, если бы я даже признавался вам в любви. Все равно, милое мое дитя, это не имело бы никаких последствий. Там, на площади Бюйтенго- фа, лежит стальное орудие, которое через шестьдесят минут покарает меня за эту дерзость. Итак, я любил цветы, Роза, и я открыл, как мне, по крайней мере, кажется, тайну знаменитого черного тюльпана, вырастить ко- торый до сих пор считалось невозможным и за который, как вы знаете, а быть может не знаете, обществом цветоводов города Гаарлема объявлена премия в сто тысяч флоринов. Эти сто тысяч флоринов, — видит бог, что не о них я жалею, — эти сто тысяч флоринов находятся в этой бумаге. Они вы- играны тремя луковичками, которые в ней находятся, и вы можете взять их себе, Роза. Я дарю вам их.
— Господин Корнелиус!
— О, вы можете их взять, Роза. этим никому не нанесете ущерба, до- рогое дитя. Я одинок во всем свете. Мой отец и мать умерли; у меня ни- когда не было ни братьев, ни сестер; я никогда ни в кого не был влюблен, а если меня кто-нибудь любил, то я об этом не знал. Впрочем, вы сами ви- дите, Роза, как я одинок: в мой предсмертный час только вы находитесь в моей камере, утешая и поддерживая меня.
— Но, сударь, сто тысяч флоринов…
— Ах, будем серьезны, дорогое дитя, — сказал Корнелиус. — Сто тысяч флоринов составят прекрасное приданое к вашей красоте. Вы получите ти сто тысяч флоринов, так как я уверен в своих луковичках. Они будут ваши, дорогая Роза, и взамен я прошу только, чтобы вы мне обещали выйти замуж за честного молодого человека, которого будете любить так же сильно, как я любил цветы. Не прерывайте меня, Роза, мне осталось только несколько минут…
Бедная девушка задыхалась от рыданий.
Корнелиус взяее за руку.
— Слушайте меня, — продолжал он. — Вот как вы должны действовать. Вы возьмете в моем саду в Дордрехте землю. Попросите у моего садовника Б- рюисгейма земли из моей гряды N 6. Насыпьте эту землю в глубокий ящик и посадите туда луковички. Они расцветут в будущем мае, то есть через семь месяцев, и, как только вы увидите цветок на его стебле, старайтесь ночью охранять его от ветра, а днем — от солнца. Тюльпан будет черного цвета, я уверен. Тогда вы известите об этом председателя общества цветоводов города Гаарлема. Комиссия определит цвет тюльпана, и вам отсчитают сто тысяч флоринов.
Роза тяжело вздохнула.
— Теперь, — продолжал Корнелиус, смахнув с ресницы слезу (она относи- лась больше к прекрасному черному тюльпану, который ему не суждено будет увидеть, чем к жизни, с которой он готовился расстаться), теперь у меня больше нет никаких желаний, разве только, чты тюльпан этот назывался Rosa Barlaensis, то есть напоминал бы одновременно и мое и ваше имя. И так как вы, по всей вероятности, не знаете латинского языка и можете за- бы это название, то постарайтесь достать карандаш и бумагу, и я вам это запишу.
Роза зарыдала и протянула ему книгу в шагреневом переплете, на кото- рой стояли инициалы К. В.
— Что это такое? — спросил заключенный.
— Увы, — ответила Роза, — это библия вашего крестного отца Корля де Витта. Я ее нашла в этой камере после смерти мученика. Я ее храню, как реликвию. Напишите на ней ваше пожелание, господин Корнелиус, и хотя, к несчастью, я не умею читать, но все, что вы напишете, будет выполнено.
Корнелиус взял библию и благоговейно поцеловал ее.
— Чем же я буду писать? — спросил он.
— В библии есть карандаш, — сказала Роза, — он там лежал, там я его и оставила.
Это был тот карандаш, который Ян де Витт одолжил своему брату.
Корнелиус взял его и на второй странице — первая, как мы помним, была оторвана — он, готовый умереть, подобно Корнелю, написал такой же твер- дой рукой, как М и его крестный:
«23 августа 1672 года перед тем, как сложить голову на эшафоте, хотя я и ни в чем не виновен, я завещаю Розе Грифус единственное сохранившее- ся у меня в этом мире имущество, — ибо все остальное конфисковано, — три луковички, из коих (я в этом глубоко убежден) вырастет в мае месяце большой черный тюльпан, за который назначена обществом садоводов города Гаарлема премия в сто тысяч флоринов. Я желаю, чтобы она, как единствен- ная моя наследница, получила вместо меня эту премию, при одном условии, что она выйдет замуж за мужчину приблизительно моих лет, который полюбит ее и которого полюбит она, и назовет знаменитый черный тюльпан, который создаст новую разновидность, Rosa Barlaensis, то есть объединенным моим и своим именем.
Да смилуется надо мною бог и да даст он ей доброго здоровь
Корнелиус ван Берле».
Потом, отдавая библию Розе, он сказал:
— Прочтите.
— Увы, — ответила девушка Корнелиусу, — я уже вам говорила, что не умею читать.
Тогда Корнелиус прочел Розе написанное им завещание.
Рыдания бедной девушкисилились.
— Принимаете вы мои условия? — спросил заключенный, печально улыбаясь и цуя дрожащие кончики пальцев прекрасной фрисландки.
— О, я не смогу, сударь, — прошептала она.
— Вы не сможете, мое дитя? Почему же?
— Потому что естьдно условие, которое я не смогу выполнить!
— Какое? Мне казалось, однако, что мы обо всем договорились.
— Вы мне даете эти сто тысяч флоринов в виде приданого?
— Да.
— И чтобы я шла замуж за любимого человека?
— Безусловно.
— Ну, вот видите, судь, эти деньги не могут быть моими. Я никогда никого не полюблю и не выйду замуж.
И, с трудом произнеся эти слова, Роза пошатнулась и от скорби чуть не упала в обморок.
Испуганный ее бледностью и полубессоательным состоянием, Корнелиус протянул руки, чтобы поддержать ее, как вдруг по лестнице раздались тя- желые шаги, еще какие-то другие, зловещие звуки и лай пса.
— За вами идут! — воскликнула, ломая руки, Роза. — Боже мой, боже мой! Не нужно ли вам еще что-нибудь сказать мне?
И она упала на колени, закрыв лицо руками, задыхаясь от рыданий и об- ливаясь слезами.
— Я хочу вам е сказать, чтобы вы тщательно спрятали ваши три луко- вички и заботились о них согласно моим указаниям и во имя любви ко мне. Прощайте, Роза!
— О, да, — сказала она, не поднимая головы, — о, да, все, что вы ска- зали, я сделаю, засключением замужества, — добавила она совсем тихо: — ибо это, это, клусь вам, для меня невозможно.
И она спрятала на своей трепещущей груди дорогое сокровище Корнелиу- са.
Шум, который услышали Корнелиус и Роза, был вызван приближением сек- ретарявозвращавшегося за осужденным в сопровождении палача, солдат из стражи при эшафоте и толпы любопытных, постоянных посетителей тюрьмы.
Корнелиус без малодушия, но и без напускной храбрости принял их ско- рее дружелюбно, чем враждебно, и позволил им выполнять свои обязанности таккак они находили это нужным.
Он взглянул из своего маленького окошечка с решеткой на площадь и увидел там эшафот и шагах в двадцати виселицу, с котой по приказу штатгальтера были уже сняты поруганные останки двух братьев де Виттов.
Перед тем как последовать за стражей, Корнелиус искал глазами ан- гельский взгляд Розы, но позади шпаг и алебард он увидел только лежавшее ничком у деревянной скамьи тело и помертвевшее лицо, скрытое наполовину длинными волосами.
Однако, лишаясь чувств, Роза приложила руку квоему бархатному кор- сажу и даже в бессознательном состоянии продолжала инстинктивно обере- гать ценный дар, доверенный ей Корнелиусом.
Выходя из камеры, молодой человек мог заметить в сжатых пальцах Розы пожелтевший листок библии, на котором Корнель де Витт с таким трудом на- писал несколько строк, которые, если бы Корнелиус прочел их, несомненно спасли бы и человека и тюльпан.
ХII
Казнь
Чтобы дойти от тюрьмы до эшафота, Корнелиусу нужно было сделать не более трехсот шагов.
Когда он спустился с лестницы, собака спокойно пропустила его. Корне- лиусу показалось даже, чтона посмотрела на него с кротостью, похожей на сострадание.
Быть может, собака узнавала осужденных и кусала только тех, кто выхо- дил отсюда на свободу.
Понятно, что, чем коре путь из тюрьмы к эшафоту, тем больше он был запружен любопытными. Та же самая толпа, которая, не утолив еще жажду крови, пролитой три дня назад, поджидала здесь новую жертву.
И, как только показался Корнелиус, на улице раздался неистовый рев. Он разнесся по площади и покатился по улицам, прилегающим к эшафоту. Та- ким образом эшафот походил на остров, о который ударяются воы четырех или пяти рек.
Чтобы не слышать угроз, воплей и воя, Корлиус глубоко погрузился в свои мысли.
О чем думал этот праведник, идя на казнь?
Он не думал ни о своих враг, ни о своих судьях, ни о своих палачах.
Он мечтал о прекрасных тюльпанах, на которые он будет взирать с того света.
«Один удар меча, — говорил себе философ, — и моя прекрасная мечта осуществится».
Но было еще не известно, одним ли ударом покончит с ним палач или продлит мучения бедного любителя тюльпанов. Тем не менее ван Берле реши- тельно поднялся ступенькам эшафота.
Он взошел на эшафот гордый тем, что был другом знаменитого Яна де Витта и крестником благородного Корнеля, растерзанных толпой, снова соб- равшейся, чтобы теперь поглазеть на него.
Он встал на колени, произнес молитву и с радостью заметил: если он положит голову на плаху с открытымглазами, то до последнего момента ему видно будет окно за решеткой в Бюйтенгофской тюрьме.
Наконец настало время сделать это ужасное движение. Корнелиус спустил свой подбородок на холодный сырой чурбан, но в этот момент глаза не- вольноакрылись, чтобы мужественнее принять страшный удар, который дол- жен обрушиться на его голову и лишить жизни.
На полу эшафота сверкнул отблеск: это был отблеск меча, поднятого па- лачом.
Ван Берле попрощался со своим черным тюльпаном, уверенный, что уходит в другой мир, озаренный другим светом и другими красками.
Трижды он ощутил на трепещущей шее холодный ветерок от меча.
Но какая неожиданность!..
Он не почувствовал ни удара, ни боли. Он не увидел переменырасок.
До сознания ван Берле дошло, что чьи-то руки, он не знал, ьи, до- вольно бережно приподняли его, и он встал, слегка пошатываясь.
Он раскрыл глаза.
Около него кто-то что-то читал на большом пергаменте, скрепленном красной печатью.
То же самое желтовато-бледное солнце, каким ему и подобает быть в Голландии, светило в небе, и то же самое окно с решеткой смотрело на не- го с вышины Бюйтенгофа, и та же самая толпа ротозеев, но уже не вопящая, а изумленная, глазела на него с площади.
Осмотревшись, прислушавшись, ван Берле сообразил следующее:
Его высочество Вильгельм, принц Оранский, побоявшись, по всей вероят- ности, как бы семнадцать фунтов крови, которые текли в жилах ван Берле, не переполнили чаши небесного правосудия, сжалия над его мужеством и возможной невиновностью. Вследствие этого его высочество даровал ему жизнь. Вот почему меч, который поднялся с зловещим блеском, три раза взлетел над его головой, подобно зловещей птице, но не опустился на его шею и оставил нетронутым его позвоночник.
Вот почему не было ни боли, ни удара. Вот почему солнце все еще про- должало улыбаться ему, в неособенно яркой, правда, но все же очень при- ятной, лазури небесного свода.
Корнелиус, рассчитывавший увидеть бога и тюльпаны всей вселенной, несколько разочаровался, но вскоре утешился тем, что имеет возможность свободно поворачивать голову на шее.
И кроме того, Корнелиус надеялся, что помилование будет полным, что его выпустят на свободу, он вернется к своим грядкам в Дордрехте.
Но Корнелиус ошибался.
Как сказала приблизительно в то же время госпожа де Севинье, в письме бывает приписка. Была приписка и в указе штатгальтера, содержавшая самое существенное. Вильгельм, штатгальтер Голландии, приговаривал Корнелиуса ван Берле к вечному заключению.
продолжение
--PAGE_BREAK--Он был недостаточно виновным, чтобы быть казненным, но слишком винов- ным для того, чтобы остаться на свободе.
Корнелиус выслушал приписку, но досада его, вызванная разочарованием, скоро рассеялась.
«Ну, что же, — подумал он, — еще не все потеряно. В вечном заключении есть свои хорошие стороны. В вечном заключении есть Роза. Есть также и мои три луковички черного тюльпана».
Но Корнелиус забыл о том, что Семь провинций могут иметь семь тюрем, по одной в каждой провинции, что пища заключенного обходится дешевле в другом месте, чем в Гааге, которая является столицей.
Его высочество Вильгельм, у которого не было, по-видимому, средств содержать ван Берле в Гааге, отправил его отбывать вечное заключение в крепость Левештейн, расположеую, правда, около Дордрехта, но, увы, всетаки очень далеко от него. Левештейн, по словам географов, расположен в конце острова, который образуют против Горкума Вааль и Маас.
Ван Берле был достаточно хорошо знаком с историей своей страны, чтобы не знать, что знаменитый Гроций был после смерти Барневельта заключен в этот же замок и что правительство, в своем великодушии к знаменитому публицисту, юрисконсульту, историку, поэту и богослову, ассигновало ему на содержание двадцать четыре голландских су в сутки.
«Мне же, куда менее важному, чем Гроций, — подумал ван Берле, — мне с трудом ассигнуют двенадцать су, и я буду жить очень скудно, но, в конце концов, все же буду жить».
И вдруг его поразило ужасное воспоминание.
— Ах, — воскликнул Корнелиус, — там сырая и туманная местность! Так неподходящая почва для тюльпанов! И, затем, Роза, Роза, которой не бет в Левештейне, — шептал он, склонив на грудь голову, которая у него толь- ко что чуть не скатилась значительно ниже.
XIII
Что творилось в это время в душе одного зрителя? В то время, как Корнелиус размышлял, к эшафоту подъехала карета. К рета эта предназначалась для заключенного. Ему предложили сесть в нее. Он покорился.
Его последний взгляд был обращен к Бюйтенгофу. Он надеялся увидеть в окне успокоенное лицо Розы, но карета была запряжена сильными лошадьми, и они быстро вынеслван Берле из толпы, которая ревом выражала свое одобрение великодушию штатгальтера и — одновременно — брань по адресу дВиттов и их спасенного от смерти крестника.
Зрители рассуждали так образом: «Счастье еще, что мы поторопились расправиться с негодяем из негодяев Яном и с проходимцем Корнелем, а то, без сомнения, милосердие его высочества отняло бы их у нас так же, как оно отняло у нас вот этого».
Среди зрителей, привлеченных казнью ван Берле на площадь Бюйтенгоф и несколько разочарованных оборотом, какой приняла казнь, самым разочаро- ванным был один хорошо одетый горожанин. Он с утра еще так усиленно ра- ботал ногами и локтями, что вонце концов от эшафота его отделял только ряд солдат, окруживших местказни.
Многие жаждали видеть, как прольется гнусная кровь преступного Корне- лиуса; но, выражая это жестокое желание, никто не проявлял тако остер- венения, как вышеуказанный горожанин.
Наиболее ярые пришли в Бюйтенгоф на рассвете, чтобы захватить лучшие места; но он опередил наиболее ярых и провел всю ночь на пороге тюрьмы, аттуда попал в первые ряды, как мы уже говорили, работая ногами и лок- тями, любезничая с одними и награждая ударами других.
И когда палач возвел осужденного на эшафот, этот горожанин, забрав- шись на тумбу у нтана, чтобы лучше видеть и быть виденным, сделал па- лачу знак, означавший:
— Решено, не правда ли?
В ответ ему последовал знак палача:
— Будьте покойны.
Кто же был горожанин, состоявший, по-видимому, в близких отношениях с палачом, и что означал этот обмен знаками?
Очень просто: горожанином был мингер Исаак Бокстель, который тотчас же после ареста Корнелиуса приехал в Гаагу, чтобы попытаться раздобыть луковички черного тюльпана.
Бокстель попробовал сначала использовать Грифуса, но последний, отли- чаясь верностью хорошего бульдога, обладал и его недоверчивостью и злоб- ностью. Он увидел в ненависти Бокстеля нечто совершенно обратное: он принял его за преданного друга Корнелиуса, который, осведомляясь о пус- тяшных вещах, пытается устроить побег заключенному.
Поэтому на первое предложение Бокстеля добыть луковички, которые спрятаны, по всей вероятности, если не на груди заключенного, то в ка- ком-нибудь уголке камеры, Грифус прогнал его, напустив на него собаку.
Но оставшийся в зубах пса клочок штанов Бокстеля не обескуражил его. Он снова начал атаку. Грифус в это время находился в постели в лихора- дочном состоянии, с переломленной рукой. Он же не принял посетителя. Бокстель тогда обратился к Розе, предлагаяевушке взамен трех луковичек головной убор из чистого золота. Но хотя благородная девушка не знала еще цены того, то ее просили украсть и за что ей предлагали невиданно хорошую плат она направила искусителя к палачу, — не только последнему судье, но и последнему наследнику осужденного. Совет Розы породил новую идею в голове Бокстеля.
Тем временем приговор был вынесен; как мы видели, спешный приговор. У Исаака уже не оставалось емени чтобы подкупить кого-нибудь, так что он остановился на мысли, поданной ему Розой, и пошел к палачу.
Исаак не сомневался в том, что Корнелиус умт, прижимая луковички тюльпана к сердцу.
В действительности же Бокстель не мог угадать двух вещей: Розу, то есть любовь, Вильгельма, то есть милосердие.
Без Розы и Вильгельма расчеты завистника оказались бы правильными. Если бы неильгельм, Корнелиус бы умер. Если бы не Роза, Корнелиус умер бы, прижая луковички к своему сердцу.
Итак, мингер Бокстель направился к палачу, выдал себя за близкого друга осужденного и купил у него за непомерную сумму — свыше ста флори- нов — всю одежду будущего покойника, кроме золотых и серебряных украше- ний, которые безвозмездно переходили к палачу.
Но что значила эта сумма в сто флоринов для человека, почти уверенно- го, что он покупает за эти деньги премию общтва цветоводов города Га- арлема? Это значило получить на затраченные деньги тысячу процентов, что было, согласитесь, недурной операцией. Палач, с своей стороны, зарабатывал сто флоринов без всяких хлоп или почти без всяких хлопот. Ему только нужно было после казни пропус- тить мингера Бокстеля и его слуг на эшафот и отдать ему бездыханный уп его Друга.
К тому же подобные явления были обычны среди привержцев какого-ни- будь деятеля, кончавшего жизнь на эшафоте Бюйтенгофа. Фанатик, вроде Корнелиуса, мог свободно иметь другом такого же фанатика, который дал бы сто флоринов за его останки.
Итак, палач принял предложение. Он выставил только одно условие: по- лучить плату вперед. Бокстель, подобно людям, которые входят в ярмароч- ные балаганы, мог остаться недовольным и при выходе не пожелать внести плату.
Но Бокстель заплатил вперед и стал ждать.
После этого можно судить, насколько он был взволнован и как он следил за стражей, секретарем, палачом, как его волновало каждое движение ван Берле, как он ляжет на плаху, как он упадет и не раздавит ли он, падая, бесценные луковички; позаботился ли он, по крайней мере, положить их хо- тя бы в золотую коробочку, так как золото самый прочный из металлов.
Мы не решаемся описать топечатление, какое произвела на этого дос- тойного смертного задержка в выполнении приговора. Чего ради палач теря- ет время, сверкая своим мечом над головой Корнелиуса, вместо того, чтобы отрубить эту голову? Но, когда он увиделкак секретарь суда взял осуж- денного за руку и поднял его, вынимая из кармана пергамент, когда он ус- лышал публичное чтение о помиловании, дарованном штатгальтером, Бокстель потерял человеческий облик. Ярость тиг, гиены, змеи вспыхнула в его глазах. Если бы он был ближе к ван Берле, он бросился бы на него и убил бы его.
Так, значит, Корнелиус будет жить Корнелиус поселится в Левештейне, он унесет туда, в тюрьму луковички и, быть может, найдется там сад, где ему и удастся вырастить свой черный тюльпан.
Бывают события, которые перо бедного писателя не в силах описать и которые он вынужден предоставить нтазии читателя во всей их простоте.
Бокстель в полуобморочном состоянии упал со своей тумбы среди группы оранжистов, так же, как и он, недовольных обором, принятым казнью. Они подумали, что крик, который испустил Бокстель, был криком радости, и наградили его кулачными ударами, не хуже, чем это сделали бы ярые боксе- ры-англичане.
Но что могли прибавить неолько кулачных ударов к тем страданиям, которые испытывал БокстельОн бросился вдогонку за каретой, уносившей Корнелиуса с его луковичками тюльпанов. Но, торопясь, он не заметил кам- ня под ногой — споткнулся, потерял равновесие, отлетел шагов на десять и поднялся, истоптанный и терзанный, только тогда, когда вся грязная толпа Гааги прошла через него. Бокстель, которого положительно преследо- вало несчастье, все же поплатился только изодранным платьем, истоптанной спиной и изодранными руками.
Можно было подумать, что для Бокстеля достаточно всех этих неудач. Но это было бы ошибкой.
Бокстель, поднявшись на ноги, вырвал из своей головы столько волос, сколько смог, и принес их в жертва жестокой и бесчувственной богине, именуемой завистью Подношение было, безусловно, приятно богине, у кото- р, как говорит мифология, вместо волос, на голове — змеи.
XIV
Голуби Дордрехта
Для Корнелиуса ван Берле было, конечно, большой честью, что его отп- равили в ту самую тюрьму, в которой когда-то сидел ученый Гуго Гроций.
По прибыт в тюрьму его ожидала еще большая честь. Случилось так, что, когда благодаря великодушию принца Оранского туда отправили цвето- вода ван Берле, камера Левештейне, в которой в свое время сидел знаме- нитый друг Барневельта, была свободной. Правда, камера эта пользовалась в замке плохой репутаей с тех пор, как Гроций, осуществляя блестящую мысль своей жены, бежал из заключения в ящике из-под книг, который забы- ли осмотреть.
С другой стороны, ван Берле казалось хорошим предзнаменованием, что ему дали именно эту камеру, так как, по его мнению, ни один тюремщик не должен был бы сажать второго голубя в ту клетку, из которой так легко улетел первый.
Это историческая камера. Но не станем терять времени на описание деталей, а упомянем только об алькове, который был сделан для супруги Гроция. Это была обычная тюреая камера, в отличие от других, может быть, несколько более высокая. Из окна с решеткой открывался прекрас- ный вид.
К тому же интерес нашей истории не заключается в описании каких бы то ни было комнат.
Для ван Берле жизньыражалась не в одном процессе дыхания. Бедному заключенному помимо его легких дороги былива предмета, обладать кото- рыми он мог только в воображении: цветок и женщина, оба утраченные для него навеки.
К счастью, добряк ван Бее ошибался. Судьба, оказавшаяся к нему бла- госклонной в тот момент, когда он шел на эшафот, эта же судьба создала ему в самой тюрьме, в камере Гроция, существование, полное таких пережи- ваний, о которых любительюльпанов никогда и не думал.
Однажды утром, стоя у окна и вдыхая свежий воздух, доносившийся из долины Вааля, он любовался видневшимися на горизонте мельницами своего родного Дордрехта и вдруг заметил, как оттуда целой аей летят голуби и, трепеща на солнце, садятся на острые шпили Левештейна.
«Эти голуби, — подумал ван Берле, — прилетают из Дордрехта и, следо- вательно, могут вернуться обратно. Если бы кто-нибудь привязал к крылу голубя записку, то, возможно, она дошла бы до Дордрехта, где обо мне го- рюют».
И, помечтав еще некоторое время, ван Берле добавил: «Этим „кто-ни- будь“ буду я».
Можно быть терпеливым, когда вам двадцать восемь лет и вы осуждены на вечное заключение, то есть приблизительно на двадцать две или на двад- цать три тысячи дней.
Ван Берле не покидала мысль о его трех луковичках, ибо, подобно серд- цу, которое бьется в груди, она жила в его памяти. Итак, ван Бер все время думал только о них, соорудил ловушку для голубей и стал их прима- нивать туда всеми способами, какие предоставлял ему его стол, нкоторый ежедневно выдавалось восемнадцать голландских су, равных двенцати французским. И после целого месяца безуспешных попыток ему удалось пой- мать самку.
Он употребил еще два месяца, чтобы поймать самца. Он запер их в одной клетке и в начале 1673 года, после того, как самка снесла яа, выпустил ее на волю. Уверенная в своем самце, в том, что он выведеза нее птен- цов, она радостно улетела в Дордрехт, унося под крылышком записку.
Вечером она вернулась обратно. Записка оставалась под крылом. Она сохраняла эту записку таким образом пятнадцать дней, что вначале очень разочаровало, а потом и привело в отчаяние ван Берле.
На шестнадцатый день голубка прилетела без записки.
Записка была адресована Корнелиусом его кормилице, старой фрисландке, и он обращался к милосердию всех, ктоайдет записку, умоляя передать ее по принадлежности как можно скорее. В письме к кормилице была вложена также записка, адресованная Розе.
Кормилица получила это письмо. И вот каким путем.
Уезжая из Дордрехта в Гаагу, а из Гааги в Горкум, мингер Исаак Бокс- тель покинул не только свой дом, не только своего слугу, не только свой наблютельный пункт, не только свою подзорную трубу, но и своих голу- бей.
Слуга, который остался без жалования, проел сначала те небольшие сбе- режения, какие у него были, а затем стал поедать голубей. Увидев этоголуби стали перелетать с крыши Исаака Бокстеля на крышу Корнелиуса ван Берле.
Кормилица была добрая женщина, и она чувствовала постоянну потреб- ность любить кого-нибудь. Она очень привязалась к голубям, которые приш- ли просить у нее гостеприимства. Когда слуга Исаака потребовал последних двенадцать или пятнадцать голубей, чтобы их съесть, она предложила их продать ей по шесть голландских су а штуку. Это было вдвое больше действительной стоимости голубей. Слуга, конечно, согласился с большой радостью. Таким образом, кормилица осталась законной владелицей голубей завистника.
и голуби, разыскивая, вероятно, хлебные зерна иных сортов и коноп- лые семена повкуснее, объединились с другими голубями и в своих пере- летах посещали Гаагу, Левештейн и Роттердам. Случаю было угодно, чтобы Корнелиус ван Берле поймал как раз одного из этих голубей.
Отсюда следует, что если бы завистник не покинул Дордрехта, чтобы поспешь за своим соперником сначала в Гаагу, а затем в Горкум или Ле- вештейн, то записка, написанная Корнелиусом ван Берле, попала бы в го руки, а не в руки кормилицы. И тогда наш бедный заключенный потерял бы даром и свой труд и время. И вместо того, чтобы иметь возможность опи- сать разнообразные события, которые подобно разноцветному кру будут развиваться под нашим пером, нам пришлось бы описывать целый ряд груст- ных, бледных и темных, как ночной покров, дней.
Итак, записка попала в руки кормилицы ван Берле. И вот однажды, в первых числах февраля, когда, оставляя за собой рождающиеся звезды, с неба спускались первые сумерки, Корнелиус услышал вдруг на лестнице баш- ни голос, который заставил его вздрогнуть.
Он приложил руку к сердцу и прислушался. Это л мягкий, мелодичный голос Розы.
Сознаемся, что Корнелиус не был так поражен неожидностью и не ощу- тил той чрезвычайной радости, которую он испытал бы, если бы это прои- зошло помимо истории с голубями. Голубь, взамен его письма, принес ему под крылом надежду, и он, зная Розу, ежедневно ожидал, если только до нее дошла записка, известий о своей любимой и о своих луковичках.
Он приподнялся, прислушиваясь и наклоняясь к двери. Да, это несомнен- но, был тот же голос, который так нежно взволнов его в Гааге.
Но сможет ли теперь Роза, которая приехала из Гааги в Левештейн, Ро- за, которой удалось каким-то неведомым Корнелиусу пут проникнуть в тюрьму, — сможет ли она так же счастливо проникнуть к заключенному?
В то время, как Корнелиус ломал себе голову над этими вопросами, вол- новался и беспокоился, открылось окошечко его камеры, и Роза, сияющая от счастья, еще более прекрасная от пережитого ею в течение пяти месяцев горя, от которого слегка побледнели ее щеки, Роза прислонила свою голову к решетке окошечка и сказала:
продолжение
--PAGE_BREAK-- — О сударь, сударь, вот и я.
Корнелиус простер руки, устремил к небу глаза и радостно воскликнул:
— О Роза, Роза!
— Тише, говорите шепотом, отец идет следом за мной, — сказала девуш- ка.
— Ваш отец?
— Да, там, во дворе, внизу, у лестницы. Он получает инструкции у ко- менданта. Он сейчас поднимется.
— Инструкции от коменданта? — Слушайте, я постараюсь объяснить вам все в нескольких словах. У штатгальтера есть усадьба в одном лье от Лейдена. Собственно, это просто большая молочная ферма. Всеми животными этой фермы ведает моя тетка, его кормилица. Как только я получила ваше письмо, которое — увы! — я даже не смогла прочесть, но которое мне прочла ваша кормилица, — я сейчас же по- бежала к своей тетке и оставалась там до тех пор, покауда не приехал принц. А когда он туда приехал, я попросила его перевести отца с долж- ности привратника Гаагской тюрьмы на должность тюремного надзирателя в крепость Левештейн. Он не подозревал моей цели; если бы он знал ее, он, может быть, и отказал бы, но тут он, наоборот, удовлетворил мою просьбу.
— Таким образом, вы здесь.
— Как видите.
— Таким образом, я буду видеть вас ежедневно?
— Так часто, как только смогу.
— О Роза, моя прекрасная мадонна, Роза, — воскликнул Корнелиус, — так, значит, вы меня немного любите?
— Немного… -казала она. — О, вы недостаточно требовательны, гос- подин Корнелиус.
Корнелиус страстно протянул к ней руки, но сквозь решетку могли встретиться только их пальцы.
— Отец идет, — сказала девушка.
И Роза быстро отошла от двери и устремилась навстречу старому Грифу- су, который показался на лестнице.
XV
Окошечко
За Грифусом следовала его собака.
Он обводил ее по всей тюрьме, чтобы в нужный момент она могла узнать заключенных.
— Отец, — сказала Роза, — вот знаменитая камера, из которой ежал Гроций; вы знаете, Гроций?
— Знаю, знаю, мошенник Гроций, друг этого злодея Барневельта, казнь которого я видел, будучи еще ребенком. Гроций! Из этой камеры он и бе- жал? Ну, так я ручаюсь, что теперь никто больше из нее не сбежит.
И, открыв дверь, он стал впотьмах держать речь к заключенному.
Собака же в это время обнюхивала с ворчанием икры узника, как бы спрашивая, по какому праву он остался жив, когда она видела, как его уводили палач и секретарь суда.
Но красавица Роза отозвала собаку к себе.
— Сударь, — начал Грифус, подняв фонарь, чтобы осветить немного вок- руг, — в моем лице вы видите своего нового тюремщика. Я являюсьстаршим надзирателем, и все камеры находятся под моим наблюдением. Я не злой че- ловек, но я непреклонно выполняю все то, что касается дисциплины.
— Но я вас прекрасно знаю, мой дорогой Грифус, — сказал заключенный, став в освещенное фонарем пространство.
— Ах, так это вы, господин ван Берле, — сказал Грифус: — ах, так это вы, вот как встречаешься с людьми!
— Да, и я, к своему большому удовольствию, вижу, дорогой Грифус, что ваша рука в прекрасном состоянии, раз в этой руке вы держите фонарь.
Грифус нахмурил брови.
— Вот видите, — сказал он, — всегда в политике делают ошибки. Его вы- сочество даровал вам жизнь, — я бы этого никогда неделал.
— Вот как! Но почему же? — спросил Корнелиус.
— Потому что вы и впредь будете устраивать заговоры. Ведь вы, ученые, общаетесь с дьяволом.
— Ах, Грифус, Грифус, — сказал смеясь молодой человек, — уже за то ли вы на меня так злы, что я вам плохо вылечил руку, или за плату, какую я с вас взял за лечение!
— Наоборот, черт побери, наоборот, — проворчал тюремщик: — вы слишком хорошо мне ее вылечили, в этом есть какое-то колдовство: не прошло и шести недель, как я стал владеть ею, словно с ней ничего не случилось. До такой степени хорошо, что врач Бюйтенгофа предложил мне ее снова сло- мать, чтобы вылечить по правилам, обещая, что на этот раз я не смогу ею действовать раньше чем через три месяца.
— И вы на это не согласились?
— Я сказа нет! До тех пор, пока я смогу делать крестное знамение этой рукой, — ифус был католиком, — до тех пор, пока я смогу делать крестное знамение этой рукой, мне наплевать на дьявола.
— Но если вы плюете на дьявола, господин Грифус, то тем более вы не должны бояться ученых.
— О, ученые, ученые! — воскликнул Грифус, не отвечая на вопрос — Я предпочитаю охранять десять военных, чем одного ученого Военные курят, пьют, напиваются. Они становятся кроткими, как овечки, когда им дают ви- ски или мозельвейн. Но, чтобы ученый стал пить, курить Или напиваться О, да, они трезвенники, они ничего не тратят, сохраняют свою голову ясной, чтобы устраивать заговоры. Но я вас предупреждаю, что вам устраивать за- говоры будет нелегко Прежде всего — ни книг, ни бумаги, никакой чертов- щины. Ведь благодаря книгам Гроцию удалось бежать.
— Я вас уверяю, господин Грифус, — сказал ван Бле, что, быть может, был момент, когда я подумывал о побеге, но теперь у меня, безусловно, нет этих помыслов.
— Хорошо, хорошо, — сказал Грифус: — следите за собой; я так же буду следить. Все равно, все равно его высочество допустил большую ошибку.
— Не отрубив мне голову? пасибо, спасибо, господин Грифус.
— Конечно. Вы видите, как теперь спокойно себя ведут господа де Вит- ты.
— Какие ужасные вещи вы говорите, господин Грифус, — сказал Корнели- ус, отвернувшись, чтобы скрыть свое отвращение. — Вы забываете, что один из этих несчастных — м лучший друг, а другой… другой мой второй отец.
— Да, но я помню, что тот и другой были заговорщиками И к тому же я говорю так скорее из чувства сострадания.
— А, вот как! Ну, так объясните мне это, дорогой Грифус, я что-то плохо понимаю.
— Да, если бы вы остались на плахе палача Гербрука…
— То что же было бы?
— А то, что вам не пришлось бы больше страдать. Между тем здесь, — я этого не скрываю, — я сделаю вашу жизнь очень тяжелой.
— Спасибо за обещание, господин Грифус.
И в то время, как заключенный иронически улыбался тюремщику, Роза за дверью ответила ему улыбкой, полной утешения.
Грифус подошел к ну.
Было еще достаточно светло, чтобы можно было видеть, не различая де- талей, широкий горизонт, который терялся в сером тумане.
— Какой отсюда вид? — спросил тюремщик.
— Прекрасный, — ответил Корнелиус, глядя на Розу.
— Да, да, слишком много простора, слишком много простора.
В эторемя встревоженные голосом незнакомца голуби вылетели из свое- го гнезда и, испуганные, скрылись в тумане.
— О, о, что это такое?
— Мои голуби, — ответил Корнелиус.
— Мои луби, — закричал тюремщик. — Мои голуби! Да разве заключенный может иметь что-нибудь свое?
— Тогда, — ответил Корнелиус, — это голуби, которых мне сам бог пос- лал.
— Вот уже одно нарушение правил, — продолжал Грифус. — Голуби! Ах, молодой человек, молодой человек, я вас предупреждаю, что не позднее, чем завтра, эти пти будут жариться в моем котелке.
— Вам нужно сначала поймать их, гоодин Грифус, — возразил Корнелиус — Вы считаете, что я не имею права иметь этих голубей, но вы, клянусь вам, имеете на это прав еще меньше, чем я.
— То, что отложено, еще не потеряно, — проворчал тюремщик, — и не позднее завтрашнего дня я им сверну шеи.
И, давая Корнелиусу это злое обещание, Грифус перегнулся через окно, осматривая конструкцию гнезда. Это позволило Корнелиусу подбежать к две- ри и подать руку Розе, которая прошептала ему:
— Сегодня, в девять часов вечера.
Грифус, всецело занятый своим желанием захватить голубей завтра же, как он обещал, ничего не видел, ничего не слышал и, закрыв окно, взял за руку дочь, вышел, запер замок и направился к другому заключенному, поо- бещать ему что-нибудь в этом же роде.
Как только он вышел, Корнелиус подбежал к двери и стал прислушиваться к удалявшимся шагам. Коа они совсем стихли, он подошел к окну и совер- шенно разрушил голубие гнездо.
Он предпочел навсегда расстаться со своими пернатыми друзьями, чем обрекать на смерть милых вестников, которым он был обязан счастьем вновь видеть Розу.
Ни посещение тюремщика, ни его грубые угрозы, ни мрачная перспектива его надзора, которым — Корнелиусу это было хорошо известно — он так зло- употреблял, — ничто не могло рассеять сладких грез Корнелиуса и в осо- бенности той сладостной надежды, которую воскресила в нем Роза.
Он с нетерпением ждал, когда на башне Левештейна часы пробьют девять.
Роза сказала: «Ждите меня в девять часов».
Последний звук бронзового колокола еще дрожал в воздухе, а Корнелиус уже слышал на лестнице легкие шаги и шорох пышного платья прелестной фрисландки, и вскоре дверная решетка, на которую устремил свой пылкий взор Корнелиус, осветилась.
Окошечко раскрылось с наружной стороны двери.
— А вот и я! — воскликнула Роза, задыхаясь от быстрого подъема по лестнице. — А вот и я!
— О милая Роза!
— Так вы довольны, что видите меня?
— И вы еще спрашиваете!? Но расскажите, как вам удалось прийти сюда.
— Слушайте, мой отец засыпает обычно сейчас же после ужина, и тогда я укладываю его спать, слегка опьяненного водкой. Никому этого не расска- зывайте, так как благодаря этому сну я смогу каждый вечер на час прихо- дить сюда, чтобы поговорить с вами.
— О, благодарю вас, Роза, дорог Роза!
При этих словах Корнелиус так плотно прижал лицо к решетке, что Роза отодвинула свое.
— Я принесла вам ваши луковички, — сказала она.
Сердце Корнелиуса вздрогнуло: он не решалссам спросить Розу, что она сделала с драгоценным сокровищем, которое он ей оставил.
— А, значит, вы их сохрали!
— Разве вы не дали мне их, как очень дорогую для вас вещь?
— Да, но, раз я вам их отдал, мне кажется, они теперь принадлежат вам.
— Они принадлежали бы мне после вашей смерти, а вы, к счастью, живы. О, как я благословляла его высочество! Если бог наградит принца Вильгельма всем тем, что я ему желала, то король Вильгельм будет самым счастливым человеком не только в своем королевстве, но и во всем мире. Вы живы, говорила я, и, оставляя себе библию вашего крестного, я решила вернуть вам ваши луковички. Я только не знала, как это сделать. И вот я решила просить у штатгальтера место тюремщика в Горкуме для отца, и тут ваша кормилица принесла мне письмо. О, уверяю вас, мы много слез пролили вместе с нею. Но ваше письмо только утвердило меня в моем решении, и тогда я уехала в Лейден. Остальное вы уже знаете.
— Как, дорогая Роза, вы еще до моего письма думали приехать ко мне сюда?
— Думала ли я об этом? — ответила Роза (любовь у нее преодолела стыд- ливость), — все мои мысли были заняты только этим.
Роза была так прекрасна, что Корнелиус вторично прижал свое лицо и губы к решетке, по всей вероятности, чтобы поблагодарить молодую девуш- ку.
Роза отшатнулась, как и в первый раз.
— Правда, — сказала она с кокетством, свойственным каждой молодой де- вушке, — правда, я довольно часто жалела, что не умею читать, но нигда я так сильно не жалела об этом, как в тот раз, когда кормилица передала мне ваше письмо. Я держала его в руках, оно обладало живой речью для других, а для меня, бедной дурочки, — было немым.
— Вы часто сожалели о том, что не умеете читать? — спросил Корнелиус. — Почему?
— О, — ответила, улыбаясь, девуш, — потому, что мне хотелось читать все письма, которые мне присылают.
— Вы получаете письма. Роза?
— Сотнями.
— Но кто же вам пишет?
— Кто мне пишет? Да все сденты, которые проходят по Бюйтенгофу, все офицеры, которые идут на уние, все приказчики и даже торговцы, которые видят меня у моего маленого окна.
— И что же вы делали, дорогая Роза, с этими записками?
— Раньше мне их читала какая-нибудь приятельница, я это меня очень завляло, а с некоторых пор — зачем мне слушать все эти глупости? — с некоторых пор я их просто сжигаю.
— С некоторых пор! — воскликнул Корнелиус, и глаза его засветились любовью и счастьем.
Роза, покраснев, опустила глаза.
И она не заметила, как приблизились уста Корнелиуса, которые, увы, соприкоснулись только с решеткой. Но, несмотря на это препятствие, до губ молодой девушки донеслось горячее дыхание, обжигавшее, как самый нежный поцелуй.
Роза вздрогнула и убела так стремительно, что забыла вернуть Корне- лиусу его луковички чеого тюльпана.
XVI
Учитель и ученица
Как мы видели, старик Грифус соем не разделял расположения своей дочери к крестнику Корнеля де Витта.
В Левештейне находилось только пять заключенных, и надзор за нимиыл нетруден, так что должность тюремщика была чем-то в роде синекуры, дан- ной Грифусу на старости лет.
Но в своем усердии достойный тюремщик всей силой своего воображения усложнил порученное ему дело. В его воображении Корнелиус принял ги- гантские размеры перворазрядного преступника. Поэтому он стал в его гла- захамым опасным из всех заключенных. Грифус следил за каждым его ша- г; обращался к нему всегда с самым суровым видом, заставляя его нестиару за его ужасный, как он говорил, мятеж против милосердного штатгаль- тера.
Он заходил в камеру ван Берле по три раза в день, надеясь застать его на месте преступления, но Корнелиус, с тех пор как его корреспондентка оказалась тут же рядом, отрешился от всякой пеписки. Возможно даже, что если бы Корнелиус получил полную свободу и возможность жить, где ему угодно, он предпочел бы жизнь в тюрьме с Розой и своими луковичками, чем где-нибудь в другом месте без Розы и без луковичек.
за обещала приходить каждый вечер в девять часов для беседы с доро- гим заключенным и, как мы видели, в рвый же вечер исполнила свое обе- щание.
На другой день она пришла с той же таинственностью, с теми же предос- торожностями, как и накануне. Она дала себе слово не приближать лица к самой решетке. И, чтобы сразу же начать разговор, который мог бы серьез- но заинтересовать ван Берле, она начала с того, что протянула ему сквозь решетку три луковички, завернутые все в ту же бумажку.
Но, к большому удивлению Розы, ван Берле отстранил ее белую ручку кончиками своих пальцев.
Молодой человек обдумал все.
— Выслушайте меня, — сказал он, — мне кажется, что мы слишком риску- ем, вкладывая все наше состояние в один мешок. Вы понимаете, дорогая Ро-а, мы собираемся выполнить задание, которое до сих пор считалось невы- полнимым. Нам нужно вырастить знаменитый черный тюльпан. Примем же все предосторожности, чтобы в случае неудачнам не пришлось себя ни в чем упрекать. Вот каким путем, я думаю, мы достигнем цели.
Роза напрягла все свое внимание, чтобы выслушать, что ей скажет зак- люченный, не потому, чтобы она лично придавала этому бошое значение, а только потому, что этому придавал значение бедный цветовод.
Корнелиус продолжал:
— Вот как я думаю наладить наше совместное участие в этом важном де- ле.
— Я слушаю, — сказала Роза.
— В этой крепости есть, по всей вероятности, какойнибудь садик, а ес- ли нет садика, то дворик, а если не дворик, то какая-нибудь насыпь.
— У нас здесь чудесный сад, — сказала Роза, — он тянется вдоль реки и усажен прекрасными старыми деревьями.
— можете ли вы, дорогая Роза, принести мне оттуда немного земли, чтобы я мог судить о ней?
— Завтра же принесу.
— Вы возьмете немного земли в тени и немного солнце, чтобы я мог определить по обоим образчикам ее сухость и влажность.
— Будьте покойны.
— Когда я выберу землю, мы разделим луковички. Одну луковичку возьме- те вы и посадите в указанный мною день в землю, которую я выберу. Она, безусловно расцвет, если вы будете ухаживать за ней согласно моим ука- заниям.
— Я не покину ее ни на минуту.
— Другую луковичку вы оставите мне, и я попробую вырастить ее здесь, в своей камере, что будет для меня развлечениев те долгие часы, кото- рые я провожу без вас. Признаюсь, я очень мало надеюсь на эту луковичку и заранее смотрю на нее, бедняжку, как на жертву моего эгоизма. Однако же, иногда солнце проникает и ко мне. Я постараюсь мым искусным обра- зом использовать все. Наконец, мы будем, — вернеевы будете держать про запас третью луковичку, нашу последнюю надежду на случай, если бы первые два опыта не удались. Таким путем, дорогая Роза, невозможно, чтобы мы не выиграли ста тысяч флоринов — ваше приданое, и не добились бы высшего счастья, достигнув своей цели.
продолжение
--PAGE_BREAK-- — Я поняла, — ответилРоза. — Завтра я принесу землю, и вы выберете ее для меня и для себя. Что касается земли для вас, то мне придется пот- ратить на это много вечеров, так как каждый раз я смогу приносить только небольшое количество.
— О, нам нечего торопиться, милая Роза. Наши тюльпаны должны быть по- сажены не раньше чем через месяц. Как видите, у нас еще много времени. Только для посадки вашего тюльпана вы будете точно выполнять все мои указания, не правда ли?
— Я вам это обещаю.
— И, когда он будет посажен, вы будете сообщать мне все отоя- тельства, касающиеся нашего воспитанника, именно: изменение темпатуры, следы на аллее, следы на грядке. По ночам вы будете прислушиваться, не посещают ли наш сад кошки. Две несчастные кошки испортили у меня в Дорд- рехте целых две грядки.
— Хорошо, я буду прислушиваться.
— В лунные ночи… Виден ли от вас сад, милое дитя?
-кна моей спальни выходят в сад.
— Отлично. В лунные ночи вы будете следить, не выползают ли из от- верстий забора крысы. Крысы — опасные грызуны, которых нужно остере- гаться; я встречал цветоводов, которые горько жаловались на Ноя за то, что он взял в ковч пару крыс.
— Я послежу и, если там есть крысы и кошки…
— Хорошо, нужно все предусмотреть. Затем, — продолжал ван Берле, ставший очень подозрительным за время своего пребывания в тюрьме, — за- тем есть еще одно животное, более опасное, чем крысы и кошки.
— о это за животное?
— Это человек. Вы понимаете, дорогая Роза, крадут один флорин, рискуя из-за такой ничтожной суммы попасть на коргу; тем более могут украсть луковичку тюльпана, который стоит сто тысяч флоринов.
— Никто, кроме меня, не войдет в сад.
— Вы мне это обещаете?
— Я клянусь вам в этом.
— Хорошо, Роза. Спасибо, дорогая Роза. Теперь вся радость для меня будет исходить от вас.
И, так как губы ван Берле с таким же пылом, как накануне, приблизи- лиск решетке, а к тому же настало время уходить, Роза отстранила голо- ву и протянула руку.
В красивой руке девушки была луковичка тюльпана.
Корнелиус страстно поцеловал кончики пальцев ее руки.
Потому ли, что эта рука держала одну из луковичек знаменитого черного тюльпана? Или потому, что эта рука принадлежала Розе? Это мы предостав- ляем разгадывать лицам, более опытным, чем мы.
Итак, Роза ушла с двумя другими луковичками, крепко их прижимая к груди.
Прижимала она их к груди потому ли, что это были луковички черного тюльпана, или потому, что луковички ей дал Корнелиус ван Берле? Нам ка- жется, что эту задачу легче решить, чем предыдущую.
Как бы там ни было, но с это момента жизнь заключенного становится приятной и осмысленной.
Роза, как мы видели, передала ему одну из луковичек.
Каждый вечер она приносила ему по горсти земли из той части сада, ка- кую он нашел лучшей и которая была действительно превосходной.
Широкий кувшин, удачно надбитый Корнелиусом, послужил ему вполне под- ходящим гшком. Он наполнил его наполовину землей, которую ему принесла Роза, сшав ее с высушенным речным илом, и у него получился прекрасный чернозем.
В начале апреля он посадил туда первую луковичку.
Мы не смогли бы описать стараний, уловок и ухищрений, к каким прибег Корнелиус, чтобскрыть от наблюдений Грифуса радость, которую он полу- чал от работыДля заключенного философа полчаса — это целая вечность ощущений и мыслей.
Роза приходила каждый день побеседовать с Корнелиусом.
Тюльпаны, о которых Роза прошла за это время целый курс, являлись главной темой их разговоров. Но, как бы ни была интересна эта тема, нельзя все же говорить постоянно только о тюльпанах. Итак, говорили и о другом, и, к своему великому удивлению, литель тюльпанов увидел, как может расширяться круг тем для разговоров.
Только Роза, как правило, стала держать свою красивую головку на расстоянии шести дюймов от окошечка, ибо прекрасная фрисландка стала опасаться за себя самое, с тех пор, по всей вероятности, как она по- чувствовала, что дыхание заключенного может даже сквозь решетку обжигать сердца молодых девушек.
Одно обстоятельство беспокоило в это время Корнелиа почти так же сильно, как его луковички, и он постоянно думал о нем.
Его смущала зависимость Розы от ее отца.
Словом, жизнь ван Берле, известного врача, прекрасного художника, че- ловека высокой культуры, — ван Берле-цветовода, который безусловно пер- вым взрастил то чудо творения, которое, как это заранее было решено, должно было получить наименование Rosa Barlaensis, — жизнь ван Берле, больше чем жизнь, блополучие его, зависело от малейшего каприза друго- го человека. И уровень умственного развития того человека — самый низ- кий. Человек-тюремк — существо менее разумное, чем замок который он запирал, и болееесткое, чем засов, который он задвигал. Это было нечто среднее между человеком и зверем.
Итак, благополучие Корнелиуса зависело от этого человека. Он мог в одно прекрасное утро соскучиться в Левештейне, найти, что здесь плохой воздух, что водка недостаточно вкусна, покинуть крепость и увезти с со- бой дочь. И вновь Роза с Корнелиусом были бы разчены.
— И тогда, дорогая Роза, к чему послужат почтовые голуби, раз вы не сможете ни прочесть моих писем, ни излагать мне свои мысли?
— Ну, что же, — ответила Роза, которая в глубине души так же, как и Корнелиус, опасалась разлуки, — в нашем распоряжении — по часу каждый вечер; употребим это время с пользой.
— Но мне кажется, — заметил Корнелиус, — что мы его и сейчас употреб- ляем не без пользы.
— Употребим его с еще большей пользой, — повторила улыбаясь Роза. — Научите меня читать и писать. Уверяю вас, ваши уроки пойдут мне впрок, и тогда, если мы будем когда-нибудь разлучены, то только по своей собственной воле.
— О, — воскликнул Корнелиус, — тогда перед нами вечность!
Роза улыбнулась, пожав слегка плечами.
— Разве вы останетесь вечно в тюрьме? — ответила она: — разве, аро- вав вам жизнь, его высочество не даст вам свободы? Разве вы не внетесь снова в свои владения? Разве вы не станете вновь богатым? А будучи бога- тым и свободным, раз вы, проезжая верхом на лошади или в карете, удос- тоите взглядом маленькую Розу, дочь тюремщика, почти дочь палача?
Корнелиус пытался протестовать и протестовал бы, без сомнения, от всего сердца, с искренностью души, переполненной любовью.
Молодая девушка прервала его:
— Как поживает ваш тюльпан? — спросила она с улыбкой.
Говоть с Корнелиусом о его тюльпане было для Розы способом заста- вить его пабыть все, даже самое Розу.
— Неплохо, — ответил он, — кожица чернеет, брожение началось, жилки луковички нагреваются и набухают; через неделю, пожалуй, даже раньше, можно будет наблюдать первые признаки прорастания. А ваш тюльпан, Роза?
— О, я широко поставила дело и точно следовала вашим указаниям.
— Послушайте, Роза, что же вы сделали? — спросил Корнелиус. Его глаза почти так же вспыхнули, и его дыхание было таким же горячим, как в тот вечер, когда его глаза обжигали лицо, а дыхание — сердце Розы.
— Я, — заулыбалась девушка, так как в глубине души она не могла не наблюдать за двойной любовью заключенного и к ней и к черному тюльпану, — я поставила дело широко: я приготовила грядку на открытом месте, вдали от деревьев и забора, на слегка песчаной почве, скорее влажной, чем у- хой, и без единого камушка. Я устроила грядку так, как вы мне ее иса- ли.
— Хорошо, хорошо, Роза.
— Земля, подготовленная таким разом, ждет только ваших распоряже- ний. В первый же погожий день вы прикажете мне посадить мою луковичку, и я посажу ее. Ве мою луковичку нужно сажать позднее вашей, так как у нее будет гораздо больше воздуха, солнца и земных соков.
— Правда, правда! — Корнелиус захлопал от радости в ладоши. — Вы прекрасная ученица, Роза, и в конечно, выиграете ваши сто тысяч флори- нов.
— Не забудьте, — сказала смеясь Роза, — что ваша ученица — раз вы ме- ня так называете — должна еще учиться и другому, кроме выращивания тюльпанов.
— Да, да, и я так же заинтересован, как и вы, прекрасная Роза, чтобы вы научились читать.
— Когда мы начнем?
— Сейчас.
— Нет, зава.
— Почему завтра?
— Потому что сегодня наш час уже прошел, и должна вас покинуть.
— Уже!? Но что же мы будем читать?
— О, — ветила Роза, — у меня есть книга, которая, надеюсь, принесет нам счастье.
— Итак, до завтра.
— До завтра.
XVII
Пвая луковичка
На следующий день Роза пришла с библией Корнеля де Витта.
Тогда началась между учителем и ученицей одна из тех очаровательных сцен, какие являются радостью для романиста, если они, на его счастье, попадают под его перо.
Окошечко, единственное отверстие, которое служило для общения влюб- ленных, было слишком высоко, чтобы молодые люди, до сих пор довольство- вавшиеся тем, что читали на лицах друг у друга все, что им хотелось ска- зать, могли с удобством читать книгу, принесенную Розой.
Вследствие этого молодая девушка была вынуждена опираться на окошеч- ко, склонив голову над книгой, корую она держала на уровне фонаря, поддерживаемого правой рукой. Чбы рука не слишком уставала, Корнелиус придумал привязывать фонарь носовым платком к решетке. Таким образом Ро- за, водя пальцем по книге, могла следить за буквами и слогами, которые заставлял ее повторять Корнелиус. Он, вооружившись соломинкой, указывал буквы своей внимательной ученице через отверстие решетки.
Свет фонаря освещал румяное личико Розы, ее глубокие синие глаза, ее белокурые косы под потемневшим золотым чепцом, — головным убором фрис- ландок. Ее поднятые вверх пальчики, от которых отливала кровь, станови- лись бледнорозовыми, прозрачными, и меняющаяся окраска словно вскры- вала таинственную жизнь, пульсирующую у нас под кожей.
Способности Розы быстро развивались под влиянием живого ума Корнелиу- са, и когда зауднения казались слишком большими, то их углубленные друг в друга глаза, их соприкоснувшиеся ресницы, их смешивающиеся волосы испускали такие электрические искры, которые способны были осветить даже самые непонятные слова и выражения.
И Роза, спустившись к себе, повторяла одна в памяти данный ей урок чтения одновременно в своем сердце тайный урок любви.
Однажды вечером она пришла на полчаса позднее обычного.
Запоздание на полчаса было слишком большим событием, чтобы Корнелиус раньше всего не справился о его причине.
— О, не браните меня, — сказала девушка: — это не моя вина. Отец во- зобновил в Левештейне знакомство с одним человеком, который часто прихо- дил к нему в Гааге с просьбой показать ему тюрьму. Это славный парень, большой литель выпить, который рассказывает веселые истории и, кроме того, щедро платит и никогда не останавливается перед издержками.
— С другой стороны вы его не знаете? — спросил изумленный Корнелиус.
— Нет, — ответила молодая девушка, — вот уже около двух недель, как мой отец пристрастился к новому знакомому, который нас усердно посещает.
— О, — заметил Корнелиус, с беспокойством покачивая головой, так как каждое новое событие предвещало ему какую-нибудь катастрофу, — это, ве- роятно, один из тех шпионов, которых посылают в крепости для наблюдения и за закленными и за их охраной.
— Я думаю, — сказала Роза с улыбкой, — чтотот славный человек сле- дит за кем угодно, но только не за моим отц.
— За кем же он может здесь следить?
— А за мной, например.
За вами?
— А почему бы и нет? — сказала смеясь девушка.
— Ах, это правда, — заметил, вздыхая, Корнелиус, — не все же ваши поклонники, Роза, должны уходить ни с чем; этот человек может стать ва- шим мужем.
— Я не говорю: «нет».
— А на чем вы основываете эту радость?
— Скажите, это опасение, господин Корнелиус…
— Спасибо, Роза, вы правы, это опасение…
— А вот на чем я его основываю.
— Я слушаю, говорите.
— Этот человек приходил уже несколько раз в Бюйтенгоф в Гааге; да, как раз в то время, когда вас туда посадили. Когда я выходила, он тоже выходил; я приехала сюда, он тоже приехал. В Гааге он приходил под пред- логом повидать вас.
— Повидать меня?
— Да. Но это, без всякого сомнения, был только предлог; теперь, когда вы снова стали заключенным моего отца или, вернее, когда отец снова стал вашим тюремщиком, он больше не выражает желания повидать васЯ слышала, как он вчера говорил моему отцу, что он вас не знает.
— Продолжайте, Роза, я вас прошу. Я попробую установить, что это за человек и чего он хочет.
— Вы уверены, господин Корнелиус, что никто из ваших друзей не может интересоваться вами?
— У меня нет друзей, Роза. У меня никого не было, кроме моей кормили- цы; вы ее знаете, и она знает вас. Увы! Эта бедная женщина пришла бы са- ма и безо всякой хитрости, плача, сказала бы вашему отцу или вам: «Доро- гой господин или дорогая барышня, мое дитя здесь у вас; вы видите, в ка- ком я отчаян, разрешите мне повидать его хоть на один час, и я всю свою жизнь буду молить за вас бога». О, нет, — продолжал Корнелиус, — кроме моей доброй кормилицы, у меня нет друзей.
— Итак, остается думать то, что я предполагала, тем более, что вчера, на заходе солнца, когда я окапывала гряду, на которой я должна посадить вашу луковичку, я зетила тень, проскользнувшую через открытую калитку за осины и бузину. Я притворилась, что не смотрю. Это был наш парень. Он спрятался, смотре как я копала землю, и, конечно, он следил за мной. Это он меня выслеживает. Он следил за каждым взмахом моей лопаты, за каждой горстью мли, до которой я дотрагивалась.
— О, да, о, да, это, конечно, влюбленный, — сказал Корнелиус. — Что, он молод, красив?
И он жадно смотрел на Розу, с нетерпением ожидая ее ответа.
— Молодой, красивый? — воскликнула, рассмеявшись, Роза. — У него отв- ратительное лицо, у него скрюченное туловище, ему около пятидесяти лет, и он не решается смотреть мне прямо в лицо и громко со мной говорить.
— А как его зовут?
— Якоб Гизельс.
— Я его не знаю.
— Теперь вы видите, что он не для вас сюда приходит.
— Во всяком случае, если он вас любит. Роза, а это очень вероятно, так как видеть вас — значит любить, то вы-то не любите его?
— О, конечно, нет.
— Вы хотите, чтобы я успокоился на этот счет?
— Я этого требую от вас.
— Ну, рошо, теперь вы умеете уже немного читать, Роза, и вы прочте- те, не авда ли, все, что я вам напишу о муках ревности и разлуки?
— Я прочту, если вы это напишете крупными буквами.
Так как разговор начал принимать тот оборот, который беспокоил Розу, она решила оборвать его.
— Кстати, — сказала она, — как поживает ваш тюльпан?
— Судите сами о моей радости, Роза. Сегодня утром я осторожно раско- пал верхний слой земли, который покрывает луковичку, рассмотрел ее на солнце и увидел, что появляется первый росток., Роза, мое сердце рас- таяло от радости! Эта незаметная белесоватая почка, которую могло бы содрать крылышко задевшей ее мухи, этот намек на жизнь, которая проявля- ет себя в чем-то почти неосязаемом, взволновал меня больше, чем чтение указа его высочеств задержавшего меч палача на эшафоте Бюйтенгофа и вернувшего меня к жизн
— Так вы надеетесь? — сказала улыбаясь Роза.
— О, да, я надеюсь.
— А когда же я должна посадить свою луковичку?
— В первый благоприятный день. Я вам скажу об этом. Но, главное, не берите себе никого в помощки. Главное, никому не доверяйте этой тайны, никому на свете. Видите ли, знаток при одном взглядеа луковичку сможет оценить ее. И главное, главное, дорогая Роза, тщательно храните третью луковичку, которая у нас осталась.
— Она завернута в ту же бумагу, в которой вы мне ее дали, господин Корнелиус, и лежит на самом дне моего шкафа, под моими кружевами, кото- рые согревают ее, не обременяя ее тяжестью. Но прощайте, мой бедный зак- люченный!
— Как, уже?
— Нужно идти.
— Прийти так поздно иак рано уйти!
— Отец может обеспокоиться, что я поздно не прихожу; любленный может заподозрить, что у него есть соперник.
И она вдруг стала тревожно прислушиваться.
— Что с вами? — спросил ван Берле.
продолжение
--PAGE_BREAK-- — Мне показалось, что я слышу…
— Что вы слышите?
— Что-то вроде шагов, которые раздались на лестнице.
— Да, правда, — сказал Корнелиус, — но это, во всяком случае, не Гри- фус, его слышно издали.
— Нет, это не отец, я в этом уверена. Но…
— Но…
— Но это может быть господин Якоб.
Роза кинулась к лестнице, и действительно было слышно, как торопливо захлопнулась дверь, раньше чем девушка спустилась с первых десяти ступе- нек.
Корнелиус очень обеспокоился, но для него это оказалось только прелю- дией.
Когда злой рок начинает выполнять свое дурное намерение, то очень редко бывает, чтобы он великодушно не предупредил свою жертву, подобно забияке, предупреждающему своего противника, чтобы дать тому емя при- нять меры предосторожности.
Почти всегда с этими предупреждениями, воспринимаемымчеловеком инс- тинктивно или при посредстве неодушевленных предметов, — почти всегда, говорим мы, с этими предупреждениями не считаются.
едующий день прошел без особенных событий. Грифус трижды обходил камеры. Он ничего не обнаружил. Когда Корнелиус слышал приближение шагов тюремщика, — а Грифус в надежде обнаружить тайны заключенного никогда не приходил в одно и то же время, — когда он слышал приближение шагов ое- го тюремщика, то он спускал свой кувшин вначале под карниз крыши, а за- тем — под камни, которые торчали под его окном. Это он делал при помощи придумаого им механизма, подобного тем, которые применяются на фермах для подъема и спуска мешков с зерном. Что касается веревки, при помощи которой этот механизм приводился в движение, то наш механик ухитрялся прятать ее во мхе, которым обросли черепицы, или между камнями.
Грифус ни о чем не догадывался.
Хитрость удавалась в течение восьми дней.
Но однажды утром Корнелиус, углубившись в созерцание своей луковички, из которой росток пробивался уже наружуне слышал, как поднялся старый Грифус. В этот день дул сильный ветер, и в башне все кругом трещало. Вдруг дверь распахнулась, и Корнелиусыл захвачен врасплох с кувшином на коленях.
Грифус, увидя в руках заключенного неизвестный ему, а следовательно, запрещенный предмет, набросился на него стремительнее, чем сокол набра- сывается на свою жертву.
Случайно или благодаря роковой ловкости, которозлой дух иногда на- деляет зловредных людей, он попал своей громадной мозолистой рукой прямо в середину кувшина, как раз на чернозем, в котором находилась драгоцен- ная луковица. И пал он именно той рукой, которая была сломана у кисти и которую так хорошо вылечил ван Берле.
— Что у вас здесь? — закричал он. — Наконец то я вас поймал!
И он засунул свою руку в землю.
— У меня ничего нет, ничего нет! — воскликнул, дрожа всем телом, Кор- нелиус.
— А, я вас поймал! Кувшин с землей, в этом есть какая-то преступная тайна.
— Дорогой Грифус… — умолял ван Берле, взволнованный подобно куро- патке, у которой жнец захватил гнездо с яйцами.
Но Грифус принялся разрывать злю своими крючковатыми пальцами.
— Грифус, Грифус, осторожнее! — сказал, бледнея, Корнелиус.
— В чем дело, черт побери? — рычал тюремщик.
— Осторожнее, говорю вам, вы убьете его!
Он быстрым движением, в лном отчаянии, выхватил из рук тюремщика кувшин и прикрыл, как драценное сокровище, руками.
Упрямый Грифус, убежденный, что раскрыл заговор против принца Оранс- кого, — замахлся на своего заключенного палкой. Но, увидя непреклонное решение Корнелиуса защищать цветочный горшок, он почувствовал, что зак- люченный боится больше за кувшин, чем за свою голову.
И он старался силой вырвать у него кувшин.
— А, — закричал тюремщик, — так вы бунтуете!
— Не трогайте мой тюльпан! кричал ван Берле.
— Да, да, тюльпан! — кричал старик. — Мы знаем хитрость господ заклю- чеых.
— Но я клянусь вам…
— Отдайте, — повторял Грифус, топая нами. — Отдайте, или я позову стражу.
— Зовите, кого хотите, но вы получите этот бедный цветок только вмес- те с моей жизнью.
Грифус в озлоблеи вновь запустил свою руку в землю и на этот раз вытащил оттуда совсем черную луковичку. В то время как ван Берле был счастлив, что ему удалось спасти сосуд, и не подозревал, что содержимое — у его противника, Грифус с силой швырнул размякшую луковичку, которая разломалась на каменных плитах пола и тотчас жеисчезла, раздавленная, превращенная в кусок грязи под грубым сапогом тюремщика.
Иут ван Берле увидел это убийство, заметил влажные останки лукович- ки, понял дикую радость Грифуса и испустил крик отчаяния. В голове ван Берле молнией промелькнула мысль — убить этого злобного человека. Пылкая кровь ударила ему в голову, ослепила его, и он поднял обеими руками тя- желый, полный бесполезной теперь земли, кувшин. Еще один миг, и он опус- тил бы его на лысый череп старогорифуса.
Его остановил крик, крик, в котором звенели слезы и слышался невыра- зимый ужас. Это кричала за решеткой окошечка несчастная Роза, — бледная, дрожащая, с простертыми к небу руками. Ей хотелось броситься между отцом и другом.
Корнелиус уронил кувшин, который с грохотом разбился на тысячу мких кусочков.
И только тогда Грифус понял, какой опасности он подвергался, и разра- зился ужасными угрозами.
— О, — заметил Корнелиус, — нужно быть очень подлым и тупым челове- ком, чтобы отть у бедного заключенного его единственное утешение — лу- ковицу тюльпана.
— О, какое престление вы совершили, отец! — сказала Роза.
— А, ты, болтунья, — закричал, повернувшись к дочери, старик, кипев- ший от злос. — Не суй своего носа туда, куда тебя не спрашивают, а главное, проваливай отсюда, да быстрей.
— Презренный, презренный! — повторял с отчаянием Корнелиус.
— В конце концов это только тюльпан, — прибавил Грифус, несколько сконфуженный. — Можно вам дать сколько угодно тюльпанов, у меня на чер- даке их триста.
— К черту ваши тюльпаны! — закричал Корнелиус. — Вы друг друга стои- те. Если бы у меня было сто миллиардов миллионов, я их отдал бы за тот тюльпан, который вы раздавили.
— Ага! — сказал, торжествуя, Грифус. — Вот видите, вам важен вовсе не тюльпан. Вот видите, у этой штуки был только вид луковицы, а на самом деле в ней таилась какая-то чертовщина, быть может, какой-нибудь способ переписываться с врагами его высочества, который вас помиловал. Я пра- вильно сказал, что напрасно вам не отрубили голову.
— Отец, отец! — воскликнула Роза.
— Ну, что же, тем лучше, тем лучше, — повторял Грифус, приходя все в большее возбуждение: — я его уничтожил, я его уничтожил. И это будет повторяся каждый раз, как вы только снова начнете. Да, да, я вас пре- дупреждал, милый друг, что я сделаю вашу жизнь тяжелой.
— Будь проклят, будь проклят! — рычал в полном отчаянии Корнелиус, щупая дрожащими пальцами последние остатки луковички, конец стольких ра- достей, стольких надежд.
— Мы завтра посадим другую, дорогой господин Корнеус, — сказала ше- потом Роза, которая понимала безысходное горе цветовода.
Ее нежные слова падали, как капли бальзама на кровоточащую ну Кор- нелиуса.
XVIII Поклонник Розы
Не успела Роза произнести эти слова, как с лестницы послышался голос. Кто-то спрашивал у Грифуса, что случилось.
— Вы слышите, отец! — сказала Роза.
— Что?
— Господин Якоб зовет ва Он волнуется.
— Вот сколько шума наделали! — заметил Грифус. — Можно было подумать, что этот ученый убивает меня. О, сколько всегда хлопот с учеными!
Потом, указывая Розе на лестницу, он сказал:
— Ну-ка, иди вперед, сударыня. — И, заперев дверь, он крикнул: — Я иду к вам, друг Якоб!
И Грифус удалился, уводя с собой Розу и оставив в глубоком горе и одиночестве бедного Корнелиуса.
— О, ты убил меня, старый палач! Я этого не переживу.
И действительно, бедный ученый захворал бы, если бы придение не послало ему того, что еще придавало смысл его жизни и что именовалось Розой.
Девушка ишла в тот же вечер.
Первыми ее словами было сообщение о том, что отец впредь не будет ему мешать сажать цветы.
— Откуда вы это знаете? — спросил заключенный жалобным голосом девуш- ку.
— Я это знаю потому, что он это сам сказал.
— Быть может, чтобы меня обмануть?
— Нет, он раскаивается.
— О, да, да, но слишком поздно.
— Он раскаялся не по своей инициативе.
— Как же это случилось?
— Если бы вы знали, как его друг ругает его за это!
— А, господин Якоб. Как видно, этот господин Якоб вас совсем не поки- дает.
— Во всяком случае, он покидает н, по возможности, реже.
И она улыбнулась той улыбкой, которая сейчас же рассеяла тенревнос- ти, омрачившую на мгновение лицо Корнелиуса.
— Как это произошло? — спросил заключенный.
— вот как. За ужином отец, по просьбе своего друга, рассказал ему историю с тюльпаном или вернее, с луковичкой и похвастался подвигом, ко- торый он совершил, когда уничтожил ее.
Корнелиус испустил вздох, похожий на стон.
— Если бы вы только видели в этот момент нашего Якоба, — продолжала Роза. — Поистине я подумала, что он подожжет крепость: его глаза пылали, как два факела, его волосы вставали дыбомон судорожно сжимал кулаки; был момент, когда мне казалось, что он хочет задушить моего отца. «Вы это сделали! — закричал он: — вы раздавили луковичку?» — «Конечно», — ответил мой отец. — «Это бесчестно! — продолжал он кричать. — Это гнус- но! Вы совершили преступление! »
Отец мой был ошеломлен. «Что, вы тоже с ума сошли?» — спросил он сво- его друга.
— О, какой благородный человек этот Якоб! — пробормотал Корнелиус. — У него великодушное сердце и честная душа.
— Во всяком случае, пробирать человека более сурово, чем он пробрал моего отца, — нельзя, — добавила Роза. — Он был буквально вне себя. Он бесконечно повторял: «Раздавить луковичку, раздавить! О, мой боже, мой боже! Раздавить! »
Потом, обратившиско мне: «Но ведь у него была не одна луковичка?» — спросил он.
— Он это спросил? — заметил, насторожившись, Корнелиус.
— «Вы думаете, что у него была не одна? — спросил отец. — Ладно, пои- щем и остальные».
«Вы будете искать остальные — воскликнул Якоб, взяв за шиворот мое- го отца, но тотчас же отпустил его.
Затем он обратился ко мне: „А что же сказана это бедный молодой че- ловек? “
Я не знала, что ответить. Вы просили меня никому не говорить, какое большое значение придаете этим луковичкам. счастью, отец вывел меня из затруднения.
Что он сказал? Да у него от бешенства на губах выстула пена.
Я прервала его. „Как же ему было не обозлиться? — сказала я. — С ним поступили так жестоко, так грубо“.
»Вот как, да ты с ума сошла! — закричал в сю очередь отец. — Скажи- те, какое несчастье — раздавить луковицу тюльпана! За один флорин их можно получить целую сотню на базаре в Горкуме".
«Но, может быть, менее ценные, чем эта луковица — ответила я, на ое несчастье.
— И как же реагировал на эти слова Якоб? — спросил Корнелиус.
— При этих словах, должна заметить, мне показалось, что в его глазах засверкали молнии.
— Да, — заметил Корнелиус, — но это было не все, он еще что-нибудь сказал при этом?
— »Так вы, прекрасная Роза, — сказал он вкрадчивым тоном, — думаете, что это была ценная луковица? "
Я почувствовала, что сделала ошибку.
«Мне-то откуда знать? — ответила я небрежно: — разве я понимаю толк в тюльпанах? Я знаю только, раз мы обречены — увы! — жить вместе с заклю- ченными, что для них всякое времяпрепровождение имеет свою ценность. Этот бедный ван Берле забавлялся луковицами. И вот я говорю, что было жестоко лишать его забавы».
«Но прежде всего, — заметил отец, — каким образом он добыл эту луко- вицу? Вот, мне кажется, что было бы недурно узнать».
Я отвела глаза, чтобы избегнуть взгляда отца, но я встретилась с гла- зами Якоба. Казалось, что он старается проникнуть в самую глубину моих мыслей.
Часто раздражение избавляет нас от ответа. Я пожала плечами, поверну- лась и направилась к двери.
Но меня остановило одно слово, корое я услышала, хотя оно было про- изнесено очень тихо.
Якоб сказал моему отцу: «Это не так трудно узнать, чорт побери». «Да, обыскать его, если у него есть еще и другие луковички, то мы их най- дем», — ответил отец. «Да, обычно их должно быть три… »
— Их должно быть три! — воскликнул Корнелиус. — Он сказал, что у меня три луковички?
— Вы представляете себе, что эти слова поразили меня не меньше ваше- го. Я обернулась. Они были оба так
Поглощены, что не заметили моего движения. «Но, может быть, — заметил отец: — он не прячет на себе эти луковички». — «Тогда выведите его под каким-нибудь предлогом из камеры, а тем временем я обыщу ее».
— О, о, — сказал Корнелиус: — да ваш Якоб — негодяй.
— Да, я опасаюсь этого.
— Скажите мне, Роза… — продолжал задумчиво Корнелиус.
— Что?
— Не рассказывали ли вы мн что в тот день, когда вы готовили свою грядку, этот человек следил за вами?
— Да.
— Что он, как тень, проскользнул позади бузины?
— Верно.
— Что он не пропустил ни одного взмаха вашей лопаты?
— Ни одного.
— Роза, — произнес, бледнея, Корнелиус.
— Ну что?
— Он выслеживал не вас.
— Кого же он выслеживал?
— Он влюблен не в вас.
— В кого же тогда?
— Он выслеживал мою луковичку. Он влюблен в мой тюльпан.
— А, это вполне возможно! — согласилась Роза.
— Хотите в этом убедиться?
— А каким образом?
— Это очень лко.
— Как?
— Пойдите завтра в сад; постарайтесь сделать так, чбы Якоб знал, как и в первый раз, что вы туда идете; постарайтесь, обы, как и в пер- вый раз, он последовал за вами; притворитесь, что всажаете луковичку, выйдите из сада, но посмотрите сквозь калитку, и вы увидите, что он бу- дет делать.
— Хорошо. Ну, а потом?
— Ну, а потом мы поступим в зависимости от того, что он сделает.
— Ах, — вздохнула Роза, — вы, господин Корнелиус, очень любите ваши луковицы.
— Д — ответил заключенный, — с тех пор, как ваш отец раздавил эту несчтную луковичку, мне кажется, что у меня отнята часть моей жизни.
— Послушайте, хотите испробовать еще один способ?
— Какой?
— Хотите принять предложение моего отца?
— Какое предложение?
— Он же предложил вам целую сотню луковиц тюльпанов.
— Да, это правда.
— Возьмите две или три, и среди этих двух-трех вы сможете вырастить и свою луковичку.
— Да, это было бы неплохо, — ответил Корнелиус, нахмурив бри, — ес- ли бы ваш отец был один, но тот, другой… этот Якоб, который за нами следит…
— Ах, да, это правда. Но все же подумайте. Вы этим шаете себя, как я вижу, большого удовольствия.
Она произнесла эти слова с улыбкой, не вполне лишенной иронии.
Корнелиус на момент задумался. Было видно, что он борется с очень большим желанием.
— И всеаки нет! — воскликнул он, как древний стоик. — Нет! Это было бы слабостью, это было бы безумием. Это было бы подлостью отдавать на долприхоти, гнева и зависти нашу последнюю надежду. Я был бы челове- ком, не достойным прощения. Нет, Роза, нет! Завтра мы примем решение от- носительно вашей луковички. Вы будете выращивать ее, следуя моим указа- ниям. А что касается третьей, — Корнелиус глубоко вздохнул, — что каса- ется третьей, храните ее в своем шкафу. Берегите ее, как скупой бережет свою первую или последнюю золотую монету; как мать бережет своо сына; как раненый бережет последнюю каплю крови в своих венах. Берегите ее, Роза У меня предчувствие, что в этом наше спасение, что в этом наше бо- гатство Берегите ее, и если бы огонь небесный пал на Левештейн, то пок- лянитесь мне, Роза, что вместо ваших колец, вместо ваших драгоценностей, вмес этого прекрасного золотого чепца, так хорошо обрамляющего ваше личико, — поклянитесь мне, Роза, что вместо всего этого вы спасете ту последнюю луковичку, которая содержит в себе мой черный тюльпан.
— Будьте спокойны, господин Корнелиус, — сказала мягким, торжественно грустным голосом Роза. — Будьте спокойны, ваши желания для меня священ- ны.
продолжение
--PAGE_BREAK-- — И даже, — продолжал молодой человек, все более я более возбуждаясь, — если бы вы заметили, что за вами следят, что все ваши поступки высле- живаютчто ваши разговоры вызывают подозрения у вашего отца или у этого ужасного Якоба, которого я ненавижу, — тогда, Роза, пожертвуйте тотчас же мною, мною, который живет только вами, у кого, кроме вас, нет ни еди- ного человека на свете, пожертвуйте мною, не посещайте меня больше.
Роза почувствовала, как сердце сжимается у нее в груди; слезы высту- пи на ее глазах.
— Увы! — сказала она.
— Что? — спросил Корнелиус.
— Я вижу…
— Что вы видите?
— Я вижу, — сказала, рыдая, девуа, — вы любите ваши тюльпаны так сильно, что для другого чувства у вас в сердце не остается места.
И она убежала.
После ухода девушки Корнелиус провел одну из самых тяжелых ночей в своей жизни.
Роза рассердилась на него, и она была права. Она, быть может, не при- дет больше к заключенному, и он больше ничего не узнает ни о Розе, ни о своих тюльпанах.
Но мы должны сознаться, к стыду нашего героя и садовода, что из двух привязанностей Корнелиуса перевес был на стороне Розы. И когда, около трех часов ночи, измученный, преследуемый страхом, истерзанный угрызени- ями совести, он уснул, в его сновидениях черный тюльпан уступил первое место прекрасным голубым глазам белокурой фрисландки.
XIX
Женщина и цветок
Но бедная Роза, запершись в своей комнате, не могла знать, о ком или о чем грезил Корнелиус Помня его слова, Роза лонна была думать, что он больше грезит о тюльпане, чем о ней. И, однакоже, она ошибалась.
Но так как не было никого, кто мог бы ей сказать, что она ошибается, так как неосторожные слова Корнелиуса, словно капли яда, отравили ее ду- шу, то Роза не грезила, а плакал
Будучи девушкой неглупой и достаточно чуткой, Роза отдавала бе должное: не в оценке своих моральных и физических качеств, а в оценке своего социального положения.
Корнелиус — ученый, Корнелиус — богат или, по крайней мере, был богат раньше, до конфискации имущест. Корнелиус — родом из торговой буржуа- зии, которая своими вывесками, разрисованными в виде гербов, гордилась больше, чем родовое дворянство своими настоящим" фамильными гербами. По- этому Корнелиус мог смотреть на Розу только как на развлечени но если бы ему пришлось отдать свое сердце, то он, конечно, отдал бего скорее тюльпану, то есть самому благородному и самому гордому из всех цветов, чем Розе, скромной дочери тюремщика.
Розе было понятно предпочтение, оказываемое Корнелиусом черному тюльпану, но отчаяние ее только усугублялось от того, что она понимала.
И вот, проведя бессонную ночь, Роза приняла решение: никогда больше не приходить к окошечку.
Но так как она знала о пылком желании Корнелиуса иметь сведения о своем тюльпане, а с другой стороны — не хотела пвергать себя риску опять пойти к человеку, чувство жалости к которому усилилось настолько, что, пройдя через чувство симпатии, эта жалость прямо и быстрыми шагами переходила в чувство любви, и так как она не хотела огорчать этого чело- века, — то решила одна продолжать свои уроки чтения и письма.
К счастью, она настолько подвинулась в своем учении, что ей уже не нужен был бы учитель, если б этого учителя не звали Корнелиусом.
Роза горячо принялась читать библию Корнеля де Витта, на второй стра- нице которой, ставшей первой, с тех пор как та была оторвана, — на вто- рой странице которой было написано завещание Корнелиуса ван Берле.
— Ах, — шептала она, перелистывая завещание, которое она никогда не кончала читать без того, чтобы из ее ясных глаз не скатывалась на поб- ледневшие щеки слеза, — ах, в то время был однакоже, мгновение, когда мне казалось, что он любит меня!
Бедная Роза, она ошибалась! Никогда любовь заключенного так ясно не ощущала им, как в тот момент, до которого мы дошли и когда мы с неко- торым смущением отметили, что в борьбе черного тюльпана с Розой, побеж- денным оказался черный тюльпан.
Но Роза, повторяем, не знала о поражении черного тюльпана.
Покончив с чтением — занятием, в котором Роза сделала большие успехи, — она брала перо и принималась с таким же похвальным усердием за дело, куда более трудное, — за письмо.
Роза писала уже почти разборчиво, когда Корнелиус так неосторожно позволил проявиться своему чувству. И она тогда надеялась, что сделает еще большие успехи и не позднее качерез неделю сумеет написать заклю- ченному отчет о состоянии тюльпа.
Она не забыла ни одного слова из указаний, сделанных ей Корнелиом. В сущности, Роза никогда не забывала ни одного произнесенного им слова, хотя бы оно и не имело формы указания.
Он, со своей стороны, проснулся влюбленным больше, чем когда-либо. Правда, тюльпан был еще очень ясным и живым в его вооажении, но уже не рассматривался как сокровище, которому он должен пожертвовать всем, даже Розой. В тюльпане он уже видел драгоценный цветок, чудесное соединение природы с искусством, нечто такое, что сам бог предназначил для того, чтобы украсить корсаж его возлюбленной.
Однакоже весь день Корнелиуса преследовало смутное беспокойство. Он принадлежал к людям, обладающим достаточно сильной волей, чтобы на время забывать об опасности, угрожающей им вечером или на следующий день. По- боров это беспокойство, они продолжают жить своей обычной жизнь Только время от времени сердце их щемит от этой забытой угрозы. Они вздрагива- ют, спрашивают себя, в чем дело, затем вспоминают то, что они забыли. «О, да, — говорят они со вздохом, — это именно то».
У Корнелиуса это «именно то» было опасение, что Роза не придет на свидание, как обычно, вечом.
И по мере приближения ночи опасение становилось все сильнее и все настойчивее, пока оно всецело не овладело Корнелиусом и не стало его единственной мыслью. С сильно бьющимся сердцем встретил он наступившие сумерки. И по мере того, как сгущался мрак, слова, которые он произнес накануне и которые так огорчили бедную девушку, ярко всплывали в его па- мяти, и он задавал себе вопрос, — как мог он предложить своей утешитель- нице пожертвовать им для тюльпана, то есть отказаться, в случае необхо- димости, встречаться с ним, в то время как для него самого видеть Розу стало потребностью жизни?!
Из камеры Корнелиуса слышно было, как били крепостные часы. Пробило семь часов, восемь часов, затем девять. Никогда металлический звон часо- вого механма не проникал ни в чье сердце так глубоко, как проник в сердце Кнелиуса этот девятый удар молотка, отбивавший девятый час.
Все замло. Корнелиус приложил руку к сердцу, чтобы заглушить его биение, и прислушался. Шум шагов Ро, шорох ее платья, задевающего о ступени лестницы, были ему до тогзнакомы, что, едва только она ступала на первую ступеньку, он говорил:
— А, вот идет Роза.
В этот вечер ни один звук не нарушил тишины коридора; часы пробили четверть десятого, затем двумя разными ударами пробили половину десято- го, затем три четверти десятого, затем они громко оповестили не только гостей крепости, но и всех жителей Левештейна, что уже десять часов.
Это был час, когда Роза обычно уходила от Корнелиуса. Час пробил, а Розы еще и не было.
Итак, значит, его предчувствие не обмануло. Роза, рассердившись, ос- талась в своей комнате и покинула его.
— О, я, несомненно, заслужил то, что со мной случилось. Она не придет и хорошо сделает, что не придет. На ее месте я поступил бы, конечно, так же.
Тем не менее Корнелиус прислушивался, ждал и все еще надеялся.
Так он прислушивался и ждал до полуночи, но в полночь потерял надежду и, не раздеваясь, бросился на постель.
Ночь была долгая, печальная. Наступило утро, но и утро не принесло никакой надежды.
В восемь часов утра дверь его камеры открылась, но Корнелиус даже не повернул головы. Он слышал тяжелые шаги Грифуса в коридоре, он прекрасно чувствовал, что это были шаги только одного человека.
Он даже не посмотрел в сторону тюремщика.
Однакоже ему очень хотелось поговорить с ним, чтобы спросить, как по- живает Роза. И каким бы странным ни показался отцу этот вопрос, Корнели- ус чуть было не задал его. В своем эгоизме он надеялся услышать от Гри- фуса, что его дочь больна.
Роза обычно, а исключением самых редких случаев, никогда не приходи- ла днем. И по длился день, Корнелиус обыкновенно не ждал ее. Но по то- му, как он внезапно вздрагивал, по тому, как прислушивался к звукам со стороны двери, по быстрым взглядам, которые он бросал на окошечко, было ясно, что узник таил смутную надежду: не нарушит ли Роза своих привычек?
При втором посещении Грифуса Корнелиус, против обыкновения, спросил старого тюремщика самым ласковым голосом, как его здоровье. Но Грифус, лаконичный, как спартанец, ограничился ответом:
— Очень хорошо.
При третьем посещении Корнелиус изменил форму вопроса.
— В Левештейне никто не боле — спросил он.
— Никто, — еще более лаконично, чем в первый раз, ответил Грифус, захлопывая дверь перед самым носом заключенного.
Грифус, не привыкший к подобным любезностям со стороны Корнелиуса, усмотрел в них первую попытку подкупить его.
Корнелиус остался один. Было семь часов вечера, и тут вновь началось еще сильнее, чем накануне, то терзание, которое мы пытались описать. Но, как и накануне, часы протекали, а оно все не появлялось, милое видение, которое освещало сквозь окошечко камеру Корнелиуса и, уходя, оставляло т свет на все время своего отсутствия.
Ван Берле провел ночь в полн отчаянии. Наутро Грифус показался ему еще более безобразным, более грубым, более безнадежным, чем обычно. В мыслях или, скорее, в сердце Корнелиуса промелькнула — надежда, что это именно он не позволяет Розе пходить.
Им овладевало дикое желание задушить Грифуса. Но если бы Корнелиус задушил Грифуса, то по всем божеским и человеческим законам Роза уже ни- когда не смогла бы к нему прийти. Таким образом, не подозревая того, тю- ремщик избег самой большой опасности, какая ему только грозила в жизни.
Наступил вечер, и отчаяние перешло в меланхолию. Меланхолия была тем более мрачной, что, помимо воли ван Берле, к испытываемым им страданиям прибавлялось еще воспоминание о бедном тюльпане. Наступили как раз тдни апреля месяца, на которые наиболее опытные садоводы указывают, как на самый подходящий момент для посадки тюльпанов. Он сказал Розе: «Я укажу вам день, когда вы должны будете посадить вашу луковичку в землю». Именно в следующий вечер он и должен был назначить ей день посадки. По- года стояла прекрасная, воздух, хотя слегка и влажный, уже согревался бледными апрельскими лучами, которые всегда очень приятны, несмотря на их бледность. А что, если Роза пропуститремя посадки, если к его горю, которое он испытывает от разлуки с молой девушкой, прибавится еще и неудача от посадки луковички, от тог что она будет посажена слишком поздно или даже вовсе не будет посажена?
Да, соединение таких двух несчастий легко могло лишить его аппетита, что и случилось с ним на четвертый день. На Корнелиуса жалко было смот- реть, когда он, подавленный горем, бледный от изнеможения, рискуя не вы- тащить обратно своей головы из-за решетки, высовывался из окна, пытаясь увидеть маленький садик слева, о котором ему рассказывала Роза и ограда которого, как она говорила, прилегала к речке. Он рассматривал сад в на- дежде увидеть там, при первых лучах апрельского солнца, молодую девушку или тюльпан, свои две разбитые привязанности.
Вечером Грифус отнес обратно и завтрак, и обед Корнелиуса; он только чуть-чуть к ним притронулся. На следующий день он совсем не дотрагивал до еды, и Грифус унес ее обратно совершенно нетронутой.
Корнелиус в продолжение дня не вставал с постели.
— Вот и прекрасно, — сказал Грифус, возвращаясь в последний раз от Корнелиуса, — вот и прекрасно, скоро, мне кажется, мы избавимся от уче- ного.
Роза вздрогнула.
— Ну, — заметил Якоб, — каким образом?
— Он больше не ест, и не пьет, и не поднимается с постели. Он (уйдет отсюда, подобно Грецию, в ящике, но только его ящик будет гробом.
Роза побледнела, как мертвец.
— О, — прошептала она, — я понимаю, он волнуется за свой тюльпан.
Она ушла к себе в комнату подавленная, взяла бумагу и перо и всю ночь старалась написать пимо.
Утром Корнелиус поднялся, чтобы добраться до окошечка, и заметил кло- чок бумаги, который подсунули под дверь. Он набросился на записку и про- чел несколько слов, написанных почерком, в котором он с трудом узнал по- черк Розы, настолько он улучшился за эти семь дней.
«Будьте спокойны, ваш тюльпан в хорошем состоянии».
Хотя записка Розы и успокоила отчасти страдания Корнелиуса, но он все же почувствовал ее иронию. Так, значит, Роза действительно не больна. Роза оскорблена; значит, Розе никто не мешает приходить к нему, и она по собственной воле покинула Корнелиуса. Итак, Роза была свободна, Роза находила в себе достаточно силы воли, чтобы не приходить к тому, кто умирал с горя от разлуки с ней.
У Корнелиуса была бумага и карандаш, который ему принесла Роза. Он знал, что девушка ждет ответа, но что она придет за ним только ночью. Поэтому он написал на клочке такой жбумаги, какую получил:
«Меня удручает не беспокойство о тюльпане. Я болен от разлуки с ва- ми».
Затем, когда ул Грифус, когда наступил вечер, он просунул под дверь записку и стал слушать. Но, как старательно он ни напрягал слух, он все же не слышал ни шагов, ни шороха платья. Он услышал только слабый, как дыхание, нежный, как ласка, голос, который прозвучал сквозь окошечко:
— До завтра.
Завтра — тбыл уже восьмой день.
Корнелиус не виделся с Розой в продолжение восьми дней.
XX
Что случилось за восемь дней
Действительно, на другой день, в обычный час ван Берле услышал, что кто-то егка скребется в его окошечко, как это обыкновенно делала Роза в счастливые дни их дружбы. Не трудно догадаться, что Корнелиус был не- далеко от двери, через решетку которой он должен был увидеть так давно исчезнувшее милое личико.
Ожидавшая с фонарем в руках Роза не могла сдержать своего волнения при виде, как бледен и грустен заключенный.
— Вы больны, господин Корнелиус? — спросила она.
— Да, мадемуазель, я болен и физически, и нравственно.
— Я видела, что вы перестали есть, — молвила Роза, — отец мне сказал, что вы больны и не встаете; тогда я написала вам, чтобы успокоить, о судьбе волнующего вас драгоценного предмета.
— И я ответил вам, — сказал Корлиус. — И, видя, что вы снова приш- ли, дорогая Роза, я думаю, что вы получили мою записку.
— Да, это правда, я ее получила.
— Теперь вы не можете оправдываться тем, что вы не могли прочесть ее. Вы теперь не только бегло читаете, но вы также сделали большие успехи и в письме.
— Да, правда, я не только получила, но и прочла вашу записку. Пото- му-то я и пришла, чтобы попытаться вылечить вас.
— Вылечить меня! — воскликнулорнелиус. — У вас, значит, есть ка- кие-нибудь приятные новости для меня?
При этих словах молодой человек устремил на Розу пылающие надеждой глаза. Потому ли, что Роза не поняла этого взгляда, потому ли, что она не хотела его понять, но она сурово ответила:
— Я могу только рассказать вам о вашем тюльпане, который, как мне из- вестно, интересует вас больше всего на свете.
Роза произнесла эти несколько слов ким ледяным тоном, что Корнелиус вздрогнул.
Пылкий цветовод не понял всего го, что скрывала под маской равноду- шия бедная Роза, находившаяся в постоянной борьбе со своим соперником — черным тюльпаном.
— Ах, — прошептал Корнелиус, — опять, опять… Боже мой, разве я вам не говорил, Роза, о я думал только о вас, что я тосковал только по вас, что вас одной мне недоставало, только вы своим отсутствием лишили меня воздуха, света, тепла и жизни!..
Роза грустно улыбнулась.
— Ах, какой опасности подвергался ваш тюльпан! — сказала она.
Корнелиус помимо своей воли вздрогнул и попал в ловушку, если только она была поставлена.
— Большой опасности? — переспросил он, весь дрожа. — Боже мой, что же случилось?
Роза посмотрела на него с состраданием, она поняла: то, чего она хо- тела, было выше сил этого человека, и его нужно было принимать таким, каков он есть.
продолжение
--PAGE_BREAK-- — Да, — сказала она, -ы правильно угадали, — поклонник, влюбленный Якоб, приходил совсем не ради меня.
— Ради кого же он приходил? — спросил Корнелиус с беспокойством.
— Он приходил ради тюльпана.
— О, — произнес Корнелиус, побледнев при этом известии больше, чем две недели тому назад, когда Роза, «ошибаясь, сказала ему, что Якоб при- ходил из-за нее.
Роза заметила охвативший его ужас, и Корнелиус прочел на ее лице как раз те мысли, о которых мы только что говорили.
— О, простите меня, Роза, — сказал он. — Я вас хорошо знаю, я знаю вашу добро и благородство вашего сердца. Природа одарила вас разумом, рассудком, силой и способностью передвигаться — словом, всем, что нужно для самозащиты, а мой бедный тюльпан, которому угрожает опасность, бес- помощен.
Роза ничего не ответила на эти извинения заключенного; она продолжа- ла:
— Раз этот человек, который шел следом за мной в сад и в котором я узнала Якоба, вызвал у вас опасения, то я боялась его еще больше. И я поступила так, как вы сказали. На утро того дня, когда мы с вами виде- лись в последний з и когда вы сказали мне…
Корнелиус прервал ее:
— Еще раз простит Роза, — сказал он. — Я не должен был говорить вам того, что я сказал. Я уже просил у вас прощения за эти роковые слова. Я прошу вас еще раз.еужели вы никогда меня не простите?
— На другое утро этого дня, — продолжала Роза, — вспомнив, что вы мне говорили об уловке, к которой я должна прибегнуть, чтобы проверить, за кем, за мной или за тюльпаном, следил этот гнусный человек…
— Да, гнусный… Не правда ли, Роза, вы ненавидите этого человека?
— О, я его ненавижу, — сказала Роза, — потомчто из-за него я стра- дала в течение восьми дней.
— А! Так вы то, тоже страдали! Спасибо за эти добрые слова. Роза.
— Итак, на слеющее утро после этого злосчастного дня, — продолжала Роза, — я спустилась в сад и направилась к гряде, на которой я должна была посадить тюльпан. Я оглянулась, чтобы посмотреть, не следуют ли за мной, как и в первый раз.
— И что же? — спросил Корнелиус.
— И что же, та же самаяень проскользнула между калиткой и оградой и опять скрылась за бузиной.
— И вы притворились, что не заметили его, не так ли? — спросил Корне- лиус, вспоминая во всех подробностях совет, который он дал Розе.
— Да, и я склонилась над грядой и стала копать ее лопатой, как будто я сажаю луковичку.
— А он, а он… в то время?
— Я заметила сквозь ветви деревьев, что глаза у него горели, словно у тигра.
— Вот видите! Вот видите! — сказал Корнелиус.
— Затем я сделала вид, что закончила какую-то работу, и удалилась.
— Но вы вышлиолько за калитку сада, не правда ли, чтобы сквозь щели или скважины калитки посмотреть, что он будет делать, увидев, что вы уш- ли?
— Он выждал некоторое время для того, по всей вероятности, чтобы убе- диться, не вернусь ли я, потом, крадучись, вышел из своей засады, пошел к грядке, сделав большой крюк и, наконец, подошел к тому месту, где зем- ля была только что взрыта, то есть к своей цели. Тамон остановился с безразличным видом, огляделся по сторонам, посмотр во все уголки сада, посмотрел на все окна соседних домов, бросил взгляд на землю, небо и, думая, что он совершенно один, что вокруг него никого нет, то его никто не видит, бросился на грядку, вонзил свои руки в мягкую почву, взял от- туда немного земли, осторожно разминая ее руками, чтобы найти там луко- вичку. Он три раза повторял это и каждый раз все с большим рвением, по- ка, наконец, понял, что стал жертвой какого-то обмана. Затем он поборол снедающее его возбуждение, взял лопату, заровнял землю, чтобы оставить ее в таком же виде, в каком он ее нашел, и, сконфужный, посрамленный, направился к выходу, стараясь принять невинный вид прогуливающегося че- ловека.
— О, мерзавец! — бормотал Корнелиус, вытирая капли пота, который струями катился по его лбу. — О, мерзавец! Но что вы Роза, сделали с луковичкой? Увы, теперь уже немного поздно сажать ее.
— Луковичка уже шесть дней в земле.
— Где? Как? — воскликнул Корнелиус. — О, боже, какая неосторожность! Где она посажена? В какой земле? Нет ли риска, что у нас ее украдет этот ужасный Якоб?
— Она вне опасности, разве только Якоб взломает дверь в мою комнату.
— А, она у вас, она в вашей комнате, Роза, — сказал, немного успоко- ившись, Корнелиус. — Но в какой земле? В каком сосуде? Я надеюсь, что вы ее не держите в воде, как мушки Гаарлема и Дордрехта, которые упорно думают, что вода может заменить землю, как будто вода, содержащая в себе тридцать три части кислорода и шестьдесят шесть частей водород может заменить… но что я вам тут плету, Роза?
— Да, это слишком для меня учено, — ответила улыбаясь молодая девуш- ка. — Поэтому я ограничусь только тем, что скажу вам, чтобы с успоко- ить, что ваша луковичка находится не в воде.
— Ах, мне становится легче дышать.
— Она в хорошем глиняном горшке, как раз такого же размера, как кув- шин, в котором вы посадили свою. Она в земле, смешанной из трех частей обыкновенной земли, взятой в лучшем месте сада, и одной части земли, взятой на улице. — О, я так часто слышала от вас и от этого гнусного, как вы его называете, Якоба, где нужно сажать тюльпаны, что я теперь знаю это так же хорошо, как первоклассный цветовод города Гаарлема.
— Ну, теперь остается только вопрос о его положении. Как он постав- лен. Роза?
— Сейчас он находится весь день на солнце. Но, когда он выступит из земли, когда солнце станет горячее, я сделаю так же, как сделали вы здесь, дорогой господин Корнелиус. Я буду его держать на своем окне, ко- торое выходит на восток, с восьми часов утра и до одиннадцати дня, и на окне, которое выходит на запад, с трех часов дня и до пяти часов.
— Так, так, — воскликнул Корнелиус, — вы прекрасная садовница, моя прелестная Роза! Но я боюсь, что уход за моим тюльпаном отнимет у вас все ваше время.
— Да, это правда, — сказала Роза, — но это не жно, ваш тюльпан — мое детище. Я уделяю ему время так же, как уделяла бы своему ребенку, если бы была матерью. Только, став его матерью, добавила с улыбкой Ро- за, — я перестану быть его соперницей.
— Мая, дорогая Роза, — прошептал Корнелиус, устремляя на молодую девушку взгляд, который походил больше на взгляд возлюбленного, чем цве- товода, и который немного успокоил Розу.
После короткого молчания, котороелилось, пока Корнелиус старался поймать через отверстие решетки ускользающую от него руку Розы, он про- должал:
— Значит, уже шесть дней, как луковичка в земле?
— Да, господин Корнелиус, — сказала девушка, — уже шесть дней.
— И она еще не проросла?
— Нет, но я думаю, что завтра пробьется росток.
— Завтра вечером вы мне расскажете о нем и о себе, Роза, не правда ли? Я очень беспокоюсь о ребенке, как вы его называете, но еще больше — о его матери.
— Завтра, завтра, — заметила Роза, искоса поглядывая на Корнелиуса, — я не знаю, смогу ли я завтра.
— Боже мой, чему же вы не сможете?
— Господин Корнелиус, у меня тысяча дел.
— В то время, как у меня только одно, — прошептал Корнелиус.
— Да, любить свой тюльпан.
— Вас любить, Роза.
Роза покачала головой.
Снова наступило молчание.
— Впрочем, — продолжал, прерывая молчание, Корнелиус, — в природе все меняется; на смену весенним цветам приходят другие цветы, и мы видим, как пчелы, которые нежно ласкали фиалку и гвоздику, с такой же любовью садятся на жимолость, розы, жасмин, хризантемы в герань.
— Что это значит? — спросила Роза.
— А это значит, милая барыш, что раньше вам нравилось выслушивать рассказы о моих радостях и печалях; вы лелеяли цветок моей и вашей моло- дости; но мой увял в тени. Сад радостей и надежд заключенного цветет только в течениедного сезона. Он ведь не похож на прекрасные сады, ко- торые расположены на свежем воздухе и на солнце. Раз майская жатва прош- ла, добыча собрана, пчелы, подобные вам, Роза, пчелы с тонкой талией, с золотыми усиками и прозрачными крылышками, пробиваются сквозь решетки, улетают от холода, печали, уединения, чтобы в другом месте искать арома- тов и теплых испарений. Искать счастья, наконец.
Роза смотрела на Корнелиуса с улыбкой, но он не видел ее, так как его глаза были обращены к небу.
Он со вздохом продолжал:
— Вы покинули меня, мадемуазель Роза, чтобы получить удовольствия всех четырех времен года. Вы хорошо сделали, я не жалуюсь. Какое я имею право требовать от вас верности?
— Моей верности? — воскликнула Роза, зарыдав и не скрывая больше от Корнелиуса слез, которые катились по ее щекам. — Моей верности! Это я-то была вам не верна!
— Да! — воскликнул Корнелиус. — Разве это верность, когда меня поки- даю когда меня оставляют умирать в одиночестве?
— Но разве я не делаю, господин Корнелиус, всего, что может доставить вам удовольствие, выращивая ваш тюльпан?
— Какая горечь в вих словах. Роза! Вы попрекаете меня единственной чистой радостью, доупной мне в этом мире.
— Я ничем не попрекаю вас, разве только тем глубоким горем, которое я пережила в Бюйтенгофе, когда мне сказали, что вы приговорены к смертной казни.
— Вам не нравится, Роза, моя милая Роза, вам не нравится, что я люблю цветы?
— Нет, не то мне не нравится, что вы любите цветы, господин Корнели- ус, но мне очень грустно, что вы их любите больше, чем меня.
— Ах, милая, догая, любимая, — воскликнул Корнелиус, — посмотрите, как дрожат мои руки, посмотрите, как бледно мое лицо, послушайте, послу- шайте мое сердце, как оно бьется! Да, и все это не потому, что мой тюльпан улыбается и зовет меня. Нет, это потому, что вы улыбаетесь мне, потому, что вы склонили ко мне свою голову, потом что мне кажется, — я не знаю, насколько это верно, — мне кажется, что ваши руки, все время прячась, все же тянутся к моим рукам, что я чувствую за ходом решетки жар ваших прекрасных щек. Роза, любовь моя, раздавите луковичку черного тюльпана, разрушьте надежду на этот цветок, угасите мягкий свет этой девственной, очаровательной мечты, которой я предавался каждый день, — пусть! Не нужно больше цветов в богатых нарядах, полных благородного изящества и божественных причуд! Отнимите у меня все это, вы, цветок, ревнующий к друг цветам, лишите меня всего этого, но не лишайте меня вашего голоса, ваших движений, звука ваших шагов по глухой лестнице, не лишайте меня огня ваших глаз в темном коридоре, уверенности в вашей люб- ви, которая беспрестанно согревает мое сердце. Любите меня, Роза, так как я чувствую, что люблю только вас!
— После черного тюльпана, — вздохнула молодая девушка, теплые, ласко- вые руки которой прикоснулись, наконец, сквозь решетку к губам Корнелиу- са.
— Раньше всего. Роза…
— Должна ли я вам верить?
— Так же, как вы верите в бога.
— Хорошо. Ведь ваша любовь не обязывает вас ко многому?
— Увы, к очень немногому, Роза, о вас это обязывает.
— Меня? — спросила Роза. — К чему же это менябязывает?
— Прежде всего, вы не должны выходить замуж.
Она улыблась.
— Ах, вот вы какие, — сказала она, — вы — тираны. У вас есть обожае- мая красавица, вы думаете, вы мечтаете только о ней; вы приговорены к смерти, и, идя на эшафот, вы ей посвящаете свой последний вздохи в то же время вы требуете от меня, бедной девушки, чтобы я вам пожертвовала своими мечтами, своими надеждами.
— Но о какой красавице, Роза, вы говорите? — сказал Корнелиус, пыта- ясь, но беспешно, найти в своей памяти женщину, на которую Роза могла намекать.
— О прекрасной брюнетке, сударь, о прекрасной брюнетке, с гибким ста- ном и стройными ногами, с горделивой головкой. Я говорю о вашем черном тюльпане.
Корнелиус улыбнулся.
— Прелестная фантазерка, моя милая Роза, не вы ли, не считая ашего влюбленного или моего влюбленного Якоба, не вы ли окружены поклонниками, оторые ухаживают за вами? Вы помните, Роза, что вы мне рассказывали о студентах, офицерах и торговцах Гааги? А разве в Левештейне нет ни сту- дентов, ни офицеров, ни торговцев?
— О, конечно, есть, даже много, — ответила Роза.
— И они вам пишут?
— Пишут.
— И теперь, раз вы умеете читать…
И Корнелиус вздохнул, подумав, что это ему, несчастному заключенному, Роза обязана тем, что мож прочитывать теперь любовные записки, которые получает.
— Ну, так что же, — сказала Роза, — мне кажется, господин Корнелиус, ч, изучая своих поклонников по их запискам, я только следую вашим же наставлениям.
— Как моим наставлениям?
— Да, вашим наставлениям. Вы забыли, — сказала Роза, вздыхая в свою очередь, — вы забыли завещание, написанное вами в библии Корнеля де Вит- та. Я его не забыла, так как теперь, когда я научилась читать, я перечи- тываю его ежедневно, даже два раз в день. Ну, так вот, в нем вы и заве- щаете мне полюбить и выйти замуж за молодого человека, двадцати шести — двадцати восьми лет. Я ищу этого молодого человека и, так как весь день мне приходится тратить на уход за вашим тюльпаном, то должны же вы пре- доставить мне для поисков вечер.
— О, Роза, завещание было написано в ожидании смерти, но, милостью судьбы, я остался жив.
— Ну, хорошо, тогда я перестану искать этого прекрасного молодого че- ловека, двадцати шести — двадцати восьми лет, и буду приходить к вам.
— Приходите, приходите. Роза.
— Да, но при одном условии.
— Оно принимается заранее.
— Если в продолжение первых трех дней не будет разговоров о черном тюльпане.
— Мы о нем больше никогда не будем говорить, Роза, если вы этого пот- ребуете.
— О, нет, — сказала молодая девушка, — не нужно требовать невозможно- го.
И, как бы нечаянно, она приблизила свою бархатную щечку так близко к решетке, что Корнелиус мог дотронуться до нее губами.
Роза в порыве любви тихо вскрикнула и исчезла.
XXI
Вторая луковичка
Ночь была прекрасная, а следующий день еще лучше.
В предыдущие дни тюрьма казалась мрачной, тяжелой, гнетущей. Она всей своей тяжестью давила заключенного. Стены ее были черные, воздух холод- ный, решетка была такая частая, что еле-еле пропускала свет.
Но, когда рнелиус проснулся, на железных брусьях решетки играл ут- ренний луч солнца, одни голуби рассекали воздух своими распростертыми крыльями, другие влюблено ворковали на крыше у еще закрытого окна.
Корнелиус подбежал к окну, распахнул его, и ему показалось, что жизнь, радость, чуть ли не свобода вошли в его мрачную камеру вместе с этим лучом солнца.
Это расцветала любовь, заставляя цвести все кругом; любовь — небесный цветок, еще более сияющий, более ароматный, чем все земные цветы.
Когда Грифус вошел в комнату заключенного, то вместо того чтобы найти его, как в прошлые дни, угрюмо лежащим в постели, он застал его уже на ногах и напевающим какую-то оперную арию.
Грифус посмотрел на него исподлобья.
— Ну, что, — заметил Корнелиус, — как мы поживаем?
Грифус косо посмоел на него.
— Ну, как поживают собака, господин Якоб и красавица Роза?
Грифус заскрежетал зубами.
— Вот ваш завтрак, — сказал он.
— Спасибо, друг Цербер, — сказал заключенный: — Он прибыл как раз вовремя, — я очень голоден.
— А, вы голодны?
— А почему бы и нет? — спросил ван Берле.
— Заговор как будто подвигается, — сказал Грифус.
— Какой заговор? — спросил Корнелиус.
— Ладно, мы знаем, в чем дело. Но мы будем сдить, господин ученый, мы будем следить, будьте спокойны.
— Следите, дружище Грифус, следите, — сказал ван Берле, — мой заговор так же, как и моя персона, всецело к вашим услугам.
— Ничего, в полдень мы это выясним.
Грифус ушел.
— »В полдень", — повторил Корнелиус, — что он этим хотел сказать? Ну что же, подождем полудня; в полдень увидим.
Корнелиусу не трудно было дождаться полудня, — ведь он ждал девяти часов вечера.
Пробиловенадцать часов дня, и на лестнице послышались не только ша- ги Грифуса, но также и шаги трехчетырех солдат, поднимавшихся с ним.
Дверь раскрылась, вошел Грифус, пропустил людей в камеру и запер за ними дверь.
— Вот теперь начинайте обыск.
Они искали в карманах Корнелиуса, искали между камзолом и жилетом, между жилетом и рубашкой, между рубашкой и его телом, — ничего не нашли.
продолжение
--PAGE_BREAK--Искали в простынях, искали в тюфяке, — ничего не нашли.
Корнелиус был очень рад, что не согласился в свое время оставить у себя третью луковичку. Как бы она ни была хорошо сптана, Грифус при этом обыске, без сомнения, нашел бы ее и поступил бы с ней так же, как и с первой. Впрочем, никогда еще ни один заключенный не присутствовал с более спокойным видом при обыске своего помещения.
Грифус ушел с карандашом и тремя или четырьмя листками бумаги, кото- рые Роза дала Корнелиусу. Это были его единственные трофеи.
В шесть часов Грифус вернулся, но уже один. Корнелиус хотел смягчить его, но Грифус заворчал, оскалив клык, который торчал у него в углу рта, и, пятясь, словно боясь, что на него нападут, вышел.
Корнелиус рассмеялся.
Грифус крикнул ему сквозь решетку:
— Ладно, ладно, смеется тот, кто смеется последним.
Последним должен был смеяться, по крайней мере, сегодня вечером, Кор- нелиус, так как ждал Розу.
В девять часов пришла Роза, но Роза пришла на этот раз без фонаря. Розе больше неужен был фонарь: она уже умела читать.
К тому же фонарь мог выдать Розу, за которой Якоб шпионил больше, чем когда-либо. Кроме того, свет выдавал на лице Розы краску, когда она краснела.
О чем говорили молодые люди в этот вечер? О вещах, о которых говорят во Франции на роге дома, в Испании — с двух соседних балконов, на вос- токе — с крыши дома. Они говорили о вещах, которые окрыляют бег часов, которые сокращают полет времени Они говорили обо всем, за исключением черного тюльпана. В десять часов, как обычно, они расстались.
Корнелиус был счастлив, так счастлив, как только может быть счастлив цветовод, котому ничего не сказали о его тюльпане. Он находил Розу прекрасной, н находил ее милой, стройной, очаровательной.
Но почему Роза запрещала ему говорить о черном тюльпане?
Это был большой недостаток Розы.
И Корнелиус сказал себе, вздыхая, что женщина — сущево несовершен- ное.
Часть ночи он размышлял об этом несовершенстве Это значит, что все время, пока он бодрствовал, он думал о Розе.
А когда он уснул, он грезил о ней.
Но в его грезах Роза была куда совершеннее, чем Роза наяву; эта Роза не только говорила о тюльпане, но она даже принесла Корнелиусу чудесный черный тюльпан, распустившийся в китайской вазе.
Корнелиус проснулся, весь трепеща от радости и бормоча:
— Роза, Роза, люблю тебя.
И так как было уже светло, он считал лишним засыпать. И весь день он не расстался с мыслями, с которыми проснулся.
Ах, если бы только Роза разговаривала о тюльпане, Корнелиус предпочел бы Розу и Семирамиде, и Клеопатре, и королеве Елизавете, и королеве Анне Австрийской, то есть самым великим и самым прекрасным королевам мира. Но Роза запретила говорить о тюльпане под угрозой прекратить свои посеще- ния. Роза запретила упоминать о тюльпане раньше чем через три дня.
Правда, это были семьдесят два часа, подаренные возлюбленному, но это были в то же время и семьдесят два часа, отнятые у цветовода. Правда, из этих семидесяти двух часов — тридцать шесть уже прошли. Остальные трид- цать шесть часов так же быстро пройдут, — восемнадцать — на ожидание, восемнадцать — на воспоминания.
Роза пришла в то же самое время. Корнелиус и в этот раз героески вынес положенное ею испытание.
Впрочем, прекрасная посетительница отлично понимала, что, выставляя известные требования, надо в своючередь идти на уступки. Роза позволя- ла Корнелиусу касаться ее пальцев сквозь решетку окошечка. Роза позволя- ла ему целовать сквозь решетку ее волосы. Бедный ребенок, все эти ласки были для нее куда опасней разговора о черном тюльпане!
Она поняла это, придя кебе с бьющимся сердцем, пылающим лицом, су- хими губами и влажными глазами.
На другой день, после первых же приветствий, после первых же ласк, она посмотрела сквозь решетку на Корнелиуса таким взглядом, который хотя и не был виден впотьмах, но который можно было почувствовать.
— Знаете, — сказала она, — он пророс.
— Пророс? кто? что? — спросил Корнелиус, не осмеливаясь поверить, что она по собственной воле уменьшила срок испытания.
— Тюльпан, — сказала Роза.
— Как так? Вы, значит, разрешаете?
— Да, разрешаю, — сказалаоза тоном матери, которая разрешает ка- кую-нибудь забаву своему ребенку.
— Ах, Роза! — воскликнул Корнелиус, вытягивая к ретке свои губы, в надежде прикоснуться к щеке, к руке, ко лбу, к чему-нибудь.
И он коснулся полуоткрытых губ.
Роза тихо вскрикнула Корнелиус понял, что нужно торопиться, что этот неожиданный поцелуй взволновал Розу.
— А как он пророс? Ровно?
— Ровно, как фрисландское веретено, — сказала Роза.
— И он уже высокий?
— В нем, по крайней мере, два дюйма высоты.
— О Роза, ухаживайте за ним хошенько, и вы увидите, как он быстро станет расти.
— Могу ли я еще больше ухажива за ним? — сказала Роза. — Я ведь только о нем и думаю.
— Только о нем? Берегитесь, Роза, — теперь я стану ревновать.
— Ну, вы же хорошо знаете, что думать о нем — это все равно, что ду- мать о вас. Я его никогда не теряю из виду. Мне его видно с постели. Это — первое, что я вижу, просыпаясь. Это — последнее, что скрывается от мо- его взгляда, когда я засыпаю. Днем я сажусь около него и работаю, так как с тех пор, как он в моей комнате, я ее не покидаю.
— Вы хорошо делаете, Роза. Ведь, вы знаете, — это ваше приданое.
— Да, и благодаря ему я смогу выйти замуж за молодого человека двад- цати шести — двадцати восьми лет, которого я полюблю.
Замолчите, злючка вы этакая!
И Корнелиусу удалось поймать пальцы молодой девушки, что если и не изменило темы разговора, то, во всяком случае, прервало его.
В этот вечер Корнелиус был самым счастливым человеком в мире. Роза позволяла ему держать свою руку столько, сколько ему хотелось, и он мог в то же время говорить о тюльпане.
Последующий каждый день вносил что-нибудь новое и в рост тюльпана и в любовь двух молодых людей. То это были листья, которые стали разворачи- ваться, то это был сам цветок, который начал формироваться.
При этом известии Корнелс испытал огромную радость, он стал забра- сывать девушку вопросами с быстротой, доказывавшей всю их важность.
— Он начал формироваться! — воскликнул Корнелиус, — начал формиро- ваться!
— Да, он формируется, — повторяла Роза.
От радости у Корнелиуса закружилась голова, и он вынужден был схва- титься за решетку окошечка:
— О, боже мой!
Потом он снова начал расспрашивать.
— А овал у него правильный? Цилиндр буто без вмятины? Кончики ле- пестков зеленые?
— Овал величиной с большой палец и вытягивается иглой, цилиндр по бо- кам расширяется, кончики лепестков вот-вот раскроются.
В эту ночь Корнелиус спал мало. Наступал решительный момент, когда должны были приоткрыться кончики лепестков.
Через два дня Роза объявила, что они приоткрылись.
— Приоткрылись, Роза, приоткрылись! — воскликнул Корнелиус. — Значит, можно, значит, уже можно различить…
И заключенный, задыхаясь, остановился.
— Да, — ответила Роза, — да, можно различить по" Лоску другого цвета, тонкую как волосок.
— А какого цвета? — спросил, дрожа, Корнелиус.
— О, очень темного, — ответила Роза.
— Коричневого?
— О нет, темнее.
— Темнее, дорогая Роза, темнее! Спасибо! Он темный, как черное дере- во, темный, как…
— Темный, как чернила, которыми я вам писала.
Корнелиус испустил крик безумной радости.
— О, — сказал он, — нет ангела, равного вам, Роза.
— Правда? — ответила Роза улыбкой на этот восторг.
— Роза, вы так много трудились, так много сделали для меня; Роза, мой тюльпан расцветет, мой тюльпан будет черного цвета; Роза, Роза — вы одно из самых совершенных творений природы!
— После тюльпана, конечно?
— Ах, замолчите, негодная, замолчите из сострадания, не портите мне моей радости! Но скажите, Роза, если тюльпан находится в таком состоя- нии, то он начнет цвести дня через два, самое позднее через три?
— Да, завтра или послезавтра.
— О, я его не увижу! — воскликнул Корнелиус, отклонившись назад, — и я не поцелую его, как чудо природы, которому нужно поклоняться, как я целую ваши руки, Роза, как я целую ваши волосы, как я целую ваши щечки, когда они случайно озываются близко от окошечка.
Роза приблизила свою щеку к решетке, но не случайно, а намеренно; гу- бы молодого человека жадно прильнули к ней.
— Ну, то же, если хотите, я срежу цветок, — сказала Роза.
— О, нет, нет; как только он расцветет, Роза, поставьте его совсем в тени и в тот же момент, в тот же момент пошлите в Гаарлем и сообщите председателю общества цветоводства, что большой черный тюльпан расцвел. Гаарлем далеко, я знаю, но за деньги вы найдете курьера. У вас есть деньги, Роза?
Роза улыбнулась.
— О, да, — сказала она.
— Достаточно? — спросил Корнелиус.
— У меня триста флоринов.
— О, если у вас триста флоринов, Роза, то вы не должны посылать курьера, вы должны сами ехать в Гаарлем.
— Но в это время цветок…
— О, цветок, вы его возьмете с собой; вы понимаете, что вам с ним нельзя расставаться ни на минуту.
— Но, не расставаясь с ним, я расстаюсь с вами, — господин Корнелиус, — сказала Роза грустно — Ах, это верно, моя милая, дорогая Роза! Боже, как злы люди! Что я им сделал, за что они лишили меня свободы? Вы пры, Роза, я не смогу жить без вас. Ну, что же, вы пошлете кого-нибудь в Гаарлем, вот и все; а, кроме того, это чудо достаточно велико для того, чтобы председатель мог побеспокоиться и лично приехать в Левештейн за тюпаном.
Затем он вдруг остановился и сказал дрожащим голосом:
— Роза, Роза, а если тюльпан не будет черным?
— Ну что же, об этом вы узнаете завтра или послезавтра вечером.
— Ждать до вечера, чтобы это узнать, Роза! Я умру от нетерпения. Не можем ли мы установить какой-нибудь условный знак?
— Я сделаю лучше.
— Что вы сделаете?
— Если он распустится ночью, я приду; я приду сама сказать вам об этом. Если он распустится днем, я пройду мимо вашей двери и просуну за- писку или под дверь, или через окошечко, между первым и вторым обходом моего отца.
— Так, так. Роза, одно слово от вас с весточкой об этом будет для ме- ня двойным счастьем.
— Вот уже десять часов, я должна покинуть вас.
— Да, да, идите. Роза, идите.
Роза ушла почти печальная. Корнелиус почти прогнал ее. Правда, он сделал это для того, чтобы она наблюдала за черным тюльпаном.
XXII
Цветок расцвел
Корнелиус провел очень приятную, но в то же время очень тревожную ночь. Каждую минуту ему казалось, что его зовет нежный голос Розы. Он внезапно просыпался, подбегал к ери, прислонял свое лицо к окошечку, но у окошечка никого не было, коридор был пуст.
Роза тоже бодрствовала, но она была счастливее его: она следила за тюльпаном. Перед ней, перед ее глазамстоял благородный цветок, чудо из чудес, не только до сих пор невиданное, но и считавшееся недостижимым.
Что скажет свет, когда узнает, чтоерный тюльпан расцвел, что он су- ществует и что вырастил его ван Берле, заключенный?
Как решительно прогнал бы Корнелиус человека, которыйришел бы пред- ложить ему свободу в обмен на тюльпан!
Следующий день не принес с собой никаких новостей. Тюльпанеще не распустился.
День прошел, как и ночь.
Пришла ночь, и с ней явилась Роза, радостная и легкая, подобная пти- це.
— Ну, как? — спросил Корнелиус.
— Ну, что же, все идет прекрасно. Этой ночью, несомненно, ваш тюльпан расцветет.
— И будет черного цвета?
— Черного, как смоль.
— Без единого пятнышка другого цвета?
— Без единого пятнышка.
— О, радость! Роза, я провел ночь, мечтая сначала о вас…
Роза сделала движение, которое выражало недоверие.
— Затем о том, как мы должны поступить.
— Ну, и как?
— Как? А вот что я решил. Как толькоюльпан расцветет, как только мы установим, что он черный, вам нужно будет сейчас же найти курьера.
— Если дело только в этом, то у меня уже есть курьер наготове.
— Курьер, которому можно довериться?
— Курьер, за которого я отвечаю. Один из моих поклонников.
— Это, надеюсь, не Яко
— Нет, успокойтесь, это лодочник из Левештейна, бойкий малый, лет двадцати пяти-двадцати шести!
— О, дьявол!
— Будьте покойны, — сказала, смеясь, Роза, — он еще не достиг того возраста, который вы назначили, — от двадцати шести до двадцати восьми лег.
— Словом, вы считаете, что на этого молодого человека можно поло- житься?
— Как на меня самое. Он бросится со своей лодки в Вааль или в Маас, куда мне будет угодно, если я ему это прикажу.
— Ну, хорошо, Роза, через десять часов этот парень сможет быть в Га- арлеме. Вы мне дите бумагу и карандаш или, лучше, чернила и перо, и я напишу или, лучше всего, напишите вы сами; ведь я несчастный заключен- ный; в этом еще усмотрят, по примеру вашего отца, какойнибудь заговор. Вы напишете председателю общества цветоводов, и уверен, что председа- тель приедет.
— Ну, а если он будет медлить?
— Предположите, что он промедлит день, даже два дня. Но это невозмож- но: любитель тюльпанов не промедлит ни одного часа, ни одной минуты, ни одной секунды, он сразу же пустится в путь, чтобы увидеть восьмое чудо света. Но, как я сказал, пусть он промедлит день, два дня, все же тюльпан будет еще во всем своем великолепии. Когда председатель увидит тюльпан, когда он составит протокол, все будет кончено, и вы сохраните у себя копию протокол а ему отдадите тюльпан. Ах, Роза, если бы мы могли снести его лично, то из моих рук он перешел бы только в ваши руки! Но это мечты, которым не нужно предаваться, — продолжал, вздыхая, Корнели- ус, — другие глазавидят, как он будет отцветать. А главное, Роза, пока его не увидит прседатель, не показывайте его никому. Черный тюльпан! Боже мой, если бы кто-нибудь увидел черный тюльпан, он украл бы его.
— О!
— Не говорили ли вы мне сами, что вы опасаетесь этого со стороны ва- го поклонника Якоба? Ведь крадут и один флорин, почему же не украсть сто тысяч флоринов?
— Я буду оберегать его, будьте спокойны.
— А что если он распустился, пока вы здесь?
— Капризный цветок способен на это, — сказала Роза.
— Если вы, придя к себе, найдете его распустившимся?
— То что же?
-х, Роза, если вы его найдете распустившимся, то не забывайте, что нельзя терь ни минуты, нужно сейчас же предупредить председателя.
— И предупредить вас. Да, я понимаю.
Роза вздохнула, но без горечи, как женщина, начинающая понимать сла- бость человека или привыкать ней.
— Я возвращаюсь к тюльпану, господин ван Берле; как только он расцве- тет, вы будете предупреждены; как только я предупрежу вас, курьер уедет.
— Роза, Роза, я не знаю больше, с каким земным или небесным сокров щем сравнить вас!
— Сравнивайте меня с черным тюльпаном, господинорнелиус, и я буду очень польщена, клянусь вам. Итак, простимся, господин Корнелиус.
— Нет, скажите: до свидания, мой друг.
— До свидания, мой друг, — сказала Роза, немного утешенная.
— Скажите: мой любимый друг.
— Мой друг…
— Любимый, Роза, я вас умоляю, любимый, любимый, не правда ли?
— Любимый, да, любимый, — повторяла Роза, трепеща от безумного счастья.
— Ну, Роза, раз вы сказали «любимый», скажите также и «очень счастли- вый», скажите «счастливый», потому что человек еще никогда не был так счастлив на земле, как я. Мне не хватает. Роза, только одного.
— Чего?
— Вашей щечки, вашей свежей щечки, вашей розовой щечки, вашей бархат- ной щечки. О, Роза, по вашему доброму желанию, не невзначай, не случай- но, Роза!
Заключенный вздохом закончил свою просьбу. Он встретил губы молодой девушки, но не случайноне невзначай. Роза убежала.
Корнелиус задыхался от радости и счастья. открыл окно и с перепол- ненным радостью сердцем созерцал безоблачное небо, луну, серебрившую обе слающиеся реки, которые протекали за холмами. Он наполнил свои легкие свежим, чистым воздухом, разум — приятными мыслями и душу — благодарным и восторженным чувством.
продолжение
--PAGE_BREAK-- — Бедный больной выздовел, бедный заключенный чувствовал себя сво- бодным.
Часть ночи Корнелиус оставался, насторожившись, у решетки своего ок- на, сконцентрировав все свои пять чувств в одно, или вернее, в два, — в слух и в зрение.
Он созерцал небо, он слушал землю.
Затем, обращая время от времени свои взоры в сторону коридора, он го- ворил:
— Там Роза, Роз которая так же, как и я, бодрствует, как и я, ждет с минуты на мину. Там, перед взором Розы таинственный цветок — живет, приоткрывается, распускается. Быть может, сейчас Роза держит своими теп- лыми, нежными пальцами стебель тюльпана. Роз осторожно держи этот сте- бель. Быть может, она прижимается своими устами к приоткрытой чашечке цветка. Прикасайся к ней осторожно, Роза; Роза, твои уста пылают.
В этот миг на юге загорелась звезда, пересекла все пространство от горизонта до крепости и упала на Левештейн.
Корнелиус вздрогнул.
— Ах, — сказал он, — небо посылает душу моему цветку.
Он словно угадал; почти в тот же самый момент заключенный услышал в коридоре легкие шаги, как шаги сильфиды, шорох платья, похожий на взмахи крыев, и хорошо знакомый голос, который говорил:
— Корнелиус, мой друг, мой любимый друг, мой счастливый друг, скорее, скорее!
Корнелиус одм прыжком очутился у окошечка. На этот раз его уста опять встретились с устами Розы, которая, целуя, шептала ему:
— Он распустился! Он черный! Он здесь!
— Как здесь? — воскликнул Корнелиус, отнимая свои губы от губ девуш- ки.
—, да, большая радость стоит того, чтобы ради нее пойти на не- большой риск. Вот он, смотрите.
И одной рукой она подняла на уровень окошечка зажженный потайной фо- нарь, другой — подняла на тот же уровень чудесный тюльпан.
Корнелиус вскрикнул, ему показалось, что он теряет сознание — О, боже, о, боже! — шептал он, — эти два цветка, расцветшие у о- шечка моей камеры, — награда за мою невиновность и мое заключение.
— Поцелуйте его, — сказала Роза, — я тоже только что поцеловала его.
Корнелиус притаил дыхание и осторожно губами дотнулся до цветка; и никогда поцелуй женщины, даже Розы, не проникал так глубоко в его душу.
Тюльпан был прекрасен, чудесен, великолепен; стебель его был восем- надцати дюймов вышины. Он стройно вытягался кверху между четырьмя зе- леными гладкими, ровными, как стрела, листками. Цветок его был сплошь черным и блестел, как янтарь.
— Роза, — сказалзадыхаясь, Корнелиус, — нельзя терять ни одной ми- нуты, надо писать письмо.
— Оно уже написано, мой любимый Корнелиус, — сказала Роза.
— Правда?
— Пока тюльпан распускался, я писала, так кая не хотела упустить ни одной минуты. Просмотрите письмо и скажите, так ли оно написано.
Корнелиус взял письмо, написанное почерком, который значительно улуч- шился после первозаписки, полученной им от Розы, и прочел:
«Господин Председатель, черный тюльпан распустится, может быть, через десять минут. Сейчас же, как только он расцветет, я пошлю к вамарочно- го, чтобы просить вас приехать за ним лично в крепость Левешйн. Я — дочь тюремщика Грифуса, почти такая же заключенная, как узни моего от- ца. Поэтому я не смогу сама привезти вам это чудо природы. Вот почему я и осмеливаюсь умолять вас приехать за ним лично.
Мое желание, чтобы его назвали Rosa Barlaensis.
Он распустился. Он совершенно черный… Приезжайте, господин предсе- датель, приезжайте…
Имею честь быть вашейокорной слугой Роза Грифус».
— Так, так, дорогая Роза, это чудесное письмо. Я не мог бы написать его с такой простотой. На съезде вы дадите все сведения, которые у вас потребуют. Тогда узнают, как был выращен тюльпан, сколько бессонных но- чей, опасений, хлопот он причинил. Ну, а теперь, Роза, не теряйте ни се- кунды. Курьер, курьер!
— Как имя председателя?
— Давайте я напишу адрес. О, он очень известный человек! Это господин ван Систенс, бургомир Гаарлема. Дайте, Роза, дайте! — и Корнелиус на- писал на письме дрожавшей рукой:
«Мингеру Петерсу ван Систенс, бургомистру и председателю Общества цветоводов города Гаарлема».
— А теперь. Роза, ступайте, ступайте, — сказал Корнелиус, — и отда- димся воле судьбы, которая до сих пор покровительствовала нам.
XXIII
Завистник
Действительно, эти бедные молодые люди очень нуждались в покрови- тельстве судьбы. Никогда еще им не грозила такая опасность, как в этот самый момент, когда они были так уверены в своем счастье.
Мы не сомневаемся в сообразительности нашичитателей настолько, что- бы сомневаться в том, что они узнали в лице Якоба нашего старого друга или, вернее, недругаИсаака Бокстеля.
Читатель, конечно, догадывается, что Бокстель последовал из Бюйтенго- фа в Левештейн за предметом «своей страсти и предметом своей ненисти: за черным тюльпаном и за ван Берле.
То, чего никто, кроме лютеля тюльпанов и притом завистливого люби- теля, никогда не мог бы орыть, то, есть существования луковичек и за- мыслов заключенного, — было обнаружено или, во всяком случае, предполо- жено Бокстелем. Мы видели, что под именем Якоба ему больше, чем под именем Исаака, посчастливилось сдружиться с Грифусо Пользуясь его гостеприимством, в продолжение уже „нескольких месяцев он спаивал старого тюремщика самой лучшей водкой, какую только можно было найти на всем протяжении от Текс- теля до Антверпена. Он усыпил его подозрения, ибо мы видели, что старый Грифус был недоверчив; он усыпил, ворим мы, его подозрения, убедив, что намерен жениться на Розе.
Он льстил так же его самолюбию тюремщика, как его отцовской гордости. Он льстил самолюбию тюремщика, обрисовывая ему в самых мрачных красках ученого узника, которого Грифус держал позамком и который, по словам лицемерного Якоба, вошел в сношения с дьяволом, чтобы вредить его высо- честву принцу Оранскому.
Вначале он ел также успех и у Розы и не потому, чтобы он внушил ей симпатию к себе, — Розе всегда очень мало нравился Якоб, — но он ей так много говорио своей пылкой страсти к ней и о желании жениться на ней, что вначале не возбудил в ней никаких подозрений.
Мы видели, как, неосторожно выслеживая Розу в саду, он себя выдал и как инстинктивные опасения Корнелиуса заставили обоих молодых людей быть настороже.
Но заключенного особенно встревожило — наш читатель, наверно, это мнит — то безмерное возмущение, которое охватило Якоба, когда он уз- нал, о Грифус растоптал луковичку.
В тот момент это возмущение было тем более велико, что Бокстель хотя и подозревал, что у Корнелиуса должна быть вторая луковичка, но все же не был уверен в этом.
Тогда он стал подсматривать за Розой и следить за ней не только в са- ду, но и в коридоре. Но так как там он следовал за ней впотьмах и боси- ком, то его никто не замечал и не слышал, за исключением того раза, ког- да Розе показалось, что она видела нечто вроде тени на лестнице.
Но все равно уже было поздно: Бокстель узнал изст самого заключен- ного о существовании второй луковички.
Одураченный хитростью Розы, которая притворилась, что сажает лукович- ку в гряду, и неомневаясь в том, что вся эта маленькая комедия была сыграна с целью заставить его выдать себя, он удвоил предосторожности и пустил в ход все уловки своего ума, чтобы выслеживать других, оставаясь незамеченным ими. Он видел, как Роза пронесла из кухни отца в свою ком- на большую фаянсовую вазу.
Он видел, как Роза усиленно мыла в воде свои белые руки, запачканные землей, которую она меси, приготавливая возможно лучшую почву для тюльпана.
Наконец онанял на каком-то чердаке, как раз против окна Розы, не- большую комнатку. Там он был достаточно далек для того, чтобы его можно было обнаружить невооруженным глазом и достаточно близко, чтобы, воору- жившись подзорной трубой, следить за всем, что творилось в Левештее, в комнате Розы, как он следил в Дордрехте за всем тем, что делалось в ла- боратории Корнелиуса.
Не прошло и трех дней с момента его переселения, как у него уже не оставалось никаких сомнений.
С самого утра, с восходом солнца, фаянсовый горшок стоял на окне, и Роза, подобно очаровательным женщинам Мириса и Метсю, также появлялась в окне, обрамленная первыми зеленеющими ветвями дикого винограда и жимо- лости.
По взгляду, каким Роза смотрела на фаянсовый горшок, Бокстель мог яс- но определить, какая в нем находится драгоценность. В фаянсый горшок была посажена вторая луковичка, то есть последняя надежда ключенного.
Если ночи обещали быть очень холодными. Роза снимала с окна фаянсовый горшок. Она поступала так по указаниям Корнелиуса, который опасался, как бы луковичка не замерзла.
Когда солнце становилось слишком жарким, “Роза С одиннадцати до двух часов пополудни снимала фаянсов горшок с окна. Это опять-таки делалось по указаниям Корнелиуса, котой опасался, чтобы земля не слишком пере- сохла.
Когда же стебель цветка показался из земли, то Бокстель окончательно убедился; он не достиг еще и дюйма вышины, как, благодаря подзорной тру- бе, для завистника не оставалось никаких сомний.
У Корнелиуса было две луковички, и вторую он доверил любви и заботам Розы. Ведь любовь двух молодых людей, безусловно, не осталась тайной для Бокстеля.
Итак, надо было найти способ похитить эту луковичку у любви Корнелиу- са и забот Розы.
Только это была нелегкая задача.
Роза оберегала свой тюльпан, подобно матери, оберегающей своего ре- беа; нет, еще заботливее, подобно голубке, выводящей птенцов. Роза це- лыми днями не покидала своей комнаты, и, что еще удивительней. Роза не покидала своей комнаты и вечерами.
В продолжение семи дней Бокстель напрасно шпионил за комнатой Розы; Роза не покила ее.
Это были те семь дней ссоры, которые сделали Корнелиуса тим нес- частным, лишив его всяких известий одновременно и о Розе и о тюльпане. Но будет ли Роза вечно в ссоре с Корнелиусом? Похитить тюльпан стало бы тогда еще трудней, чем это сначала предполагал Исаак.
Мы говорим похитить, так как Исаак просто-напросто решил украсть тюльпан. И так как его выращивание было окружено большой тайной, так как молодые люди тщательно скрывали от всех его существование, то, конечно, его, Бокстеля, известного цветовода, скорее сочтут хозяином тьпана, чем какую-то молодую девушку, которой чужды всякие тонкости цвето- водства, или заключенного, осужденного за государственную измену, ко- рого держат под тщательным надзором и которому было бы трудно из сего заключения отстаивать свои права. К тому же, раз он будет фактичесм владельцем тюльпана (а когда дело касается предметов домашнего обихода и вообще движимого имущества, фактическое обладание является доказа- тельством собственности), то премию, конечно, получит он, и вместо Кор- нелиуса увенчан будет, конечно, он, и тюльпан вместо того, чтобы быть названным Tulipa riigra Barlaensis будет назван Tulipa nigra Boxtellensis Boxtellea.
Мингер Исаак еще не рел, какое из этих двух названий он даст черно- му тюльпану, но так как оба они обозначали одно и то же, то этот вопрос был не так уж важен.
Главное заключалось в том, чтобы украсть тюльпан.
Но для того, чтобы Бокстель мог украсть тюльпан, нужно было, чтобы Роза выходила своей комнаты. Поэтому Исаак, или Якоб, как вам будет угодно, с истинной радостью убедился, что вечерние свидания возобнови- лись.
Первые дни отсутствия Розы он использовал для обследования двери ее комнаты.
Дверь запиралась очень крепко на два поворота, простым замком, но ключ от него был только у Розы.
Вначале у Бокстеля возникла мысль украсть ключ у Розы, но, помимо то- го, что не так-то легко залезть в карман молодой девушки, даже при бла- гоприятном для Бокстеля исходе, Роза, обнаружив потерю ключа, сразу же заказала бы другой замок и не выходила бы из комнаты, пока старый не был бы заменен новым. Таким образом, преступление Бокстеля оказалось бы бесплодным.
Лучше было испробовать другой способ.
Он собрал все ключи, какие только мог найти, и в то время, как Роза и рнелиус проводили свои счастливые часы у окошечка, он перепробовал их все.
Два из них вошли в замок, один из двух сделал один поворот, но оста- новился на втором повороте.
Значит, приспособить этот ключ ниче не стоило.
Бокстель покрыл его тонким слоем воска и вновь вставил в замок. Пре- пятствие, встреченное ключом при втором повороте, оставилслед на вос- ке.
Бокстелю оставалось только провести по следам воска тонки как лез- вие ножа, напильником. Еще два дня работы, и ключ Бокстеля легко шел в замок.
Дверь Розы без всяких усилий бесшумно открылась, и Бокстель очутился в комнате Розы, один, лицом к лицу с тюльпаном.
Первое преступление Бокстеля было совершено тогда, когда он перелез через забор, чтобы вырыть тюльпан, второе — когда он проник в ушильню Корнелиуса, и третье, когда он с поддельным ключом проник в комнату Ро- зы. Мы видим, как зависть толкала Бокстеля по пути преступления.
Итак, Бокстель очутился лицом к лицу с тюльпаном. Обычный вор схватил бы горшок подмышку и унес бы его. Но Бокстель не был обычным вором; он раздумыл. Разглядывая при помощи потайного фонаря тюльпан, он раздумы- вал о, том, что тюльпан еще недостаточно распустился, чтобы можно было быть уверенным, что он будет черного цвета, хотя все данные говорили за это.
Он раздумывал о том, что если тюльпан будет не черным или если на нем будет какое-нибудь пятнышк то его кража окажется бесполезной.
Он раздумывал о, том, что слух о краже распространится, что после случившегося в саду в краже, безуовно, заподозрят его, станут искать и, как бы хорошо он ни прятал тюльпан, его все же смогут найти.
Он думал о том, что если бы ему и удалось спрятать тюльпан так, чтобы его никто не отыскал, то все перемещения, котым подвергся бы цветок, могли повредить последнему.
Он думал о том, наконец, что лучше всего, — раз у него есть ключ от комнаты Розы и он может войти туда в любой момент, — лучше всего подож- дать полного цветения, взять тюльпан за час до того, как он распустится, или через час после этого и, не медля ни одной секунды, уехать с ним прямо в Гаарлем, где раньше, чем кто-либо успеет предъявить на него пра- ва, тюльпан очутится перед экспертами. И тогда, если кто-нибудь предъявит свои права на тюльпан, Бокстель обвинит его или ее в во- ровстве.
Это был хорошо задуманный план и восем достойный того, кто его за- думал.
И вот, каждый вечер, в тот сладостный час, который молодые люди про- водили у тюремного окошечка, Бокстель входил в комнату молодой девушки для того, чтобы следить за цветением черного тюльпана.
В последний описанный нами вечер он хотел было, как и в предыдущие, вечера, войти в комнату, но, как мы видели, молодые влюбленные обменя- лись только несколькими словам, и Корнелиус отослал Розу следить за тюльпом;
Увидев, что Роза вернулась спустя десять минут после ухода, Бстель понял, что тюльпан расцвел или с минуты на минуту расцветет. Значит, в эту ночь должны произойти решительные события, и Бокстель пришел к Гри- фусу, принеся с собой водки вдвое больше, чем он приносил обычно, то есть по бутылке в каждом кармане.
Когда Грифус напьется, то Бстель станет почти полным хозяином всего Здания тюрьмы.
К одиннадцати часам Грифус был мертвецки пьян.
В два часа ночи Бокстель видел, как Роза вышла из своей комнаты и яв- но несла в своих руках с большой предосторожностью какой-то предмет. Этим предметом был, несомненно, черный тюльпанкоторый только что расц- вел.
Но что она собирается делать? Не собирается ли она сейчас же увезти его в Гаарлем? Невероятно, чтобы девушка одна ночью предприняла такое путешествие. Не идет ли она только показать тюльпан Корнелиусу? Это воз- можно.
Он босиком, на цыпочках, последовал за Розой.
Он видел, как она подошла к окошечку.
Он слышал, как она позвала Корнелиуса.
При свете потайного фонаря он увидел распустившийся тюльпан, черный, как ночь, которая его окывала.
Он слышал, что Роза и Корнелиус решили послать курьера в Гаарлем.
Он видел, как уста молодых людей прильнули дру к другу, затем он слышал, как Корнелиус отослал Розу.
Он видел, как Роза погасила потайной фонарь и направилась к себе в комнату.
Он видел, как она вошла в комнату.
продолжение
--PAGE_BREAK--Затем он видел, как десять минут спустя она вышла из комнаты и тща- тельно заперла ее на двойной запор.
Почему она так старательно заперла дверь? Потому, что за этой дверью она заперла черный тюльпан.
Бокстель, который наблюдал все это, спрятавшись на площадке лестницы этажом выше, спустился на одну ступеньку со своего этажа, когда Роза спустилась на одну ступеньку со своего.
Таким образом, когда Роза своей легкой ногой ступила на последнюю ступень лестницы, Бокстель еще более легкой рукой касался замка ее ком- наты. И в этой руке, можно догадаться, он держал поддельныключ, кото- рый открыл комнату Розы с такой же легкостью, как и ключ настоящий.
Вот почему мы в начале этой главы и сказали, что молодые люди очень нуждались в покровительстве судьбы.
XXIV
Черный тюльпан меняет владельца
Корнелиус остался на том же месте, где стоял, прощаясь с Розой, ста- раясь найти в себе силы перенести двойное бремя своего счастья.
Прошло полчаса.
Уже первые прозрачные голубоватые лучи проникли сквозь решетку окна в камеру Корнелиуса, когда он вдруг вздрогнул от поднимавшихся по лестнице шагов и донесшегося до него крика. Почти в тот же момент его лицо встре- тилось с бледным, искаженным лицом Розы.
Он отшатнулся назад, тоже побледнев от ужаса.
— Корнелиус, Корнелиус! — кричала она, задыхаясь.
— Боже мой, что случилось? — спросил заключенный.
— Корнелиус! Тюльпан!..
— Что тюльпан?
— Я не знаю, как сказать вам это!
— Говорите же. Роза, говорите!
— У нас его отняли! У нас его украли!
— У нас его отняли! У нас его украли! — вскричал Корнелиус.
— Да, — сказала Роза, опираясь о дверь, чтобы не упасть. — Да, отня- ли, украли.
И силы покинули ее. Она упала на колени.
— Ноак это случилось? — спросил Корнелиус. — Расскажите мне, объяс- ните мне…
— О, я не виновата в этом, мой друг.
Бедная Роза, она не решалась сказать мой любимый друг.
— Вы его оставили одного? — сказал печально Корнелиус.
— Только на один момент, чтобы пойти к нашему курьеру, который живет шагах в пяти от нас, на берегу Вааля.
— на это время, несмотря на мои наставления, вы оставили в дверях ключ, несчастное дитя!
— Нет, нет, это ме и удивляет, — я не оставляла в дверях ключа, я все время держала его в руках и крепко сжимала, как бы боясь потерять его.
— Тогда как же это все случилось?
— Я сама не знаю. Я отдала письмо своему курьеру; он при мне уехал. Я вернулась к себе, дверь была заперта, в моей комнате все оставалось на своем месте, кроме тюльпана, который исчез Кто-нибудь, по всей вероят- ности, достал ключ от моей комнаты или подделал его.
Она задыхалась, слезы прерывали голос.
Корнелиус стоял неподвижно с искаженным лицом, слушая ее почти без сознания, и только бормотал:
— Украде украден, украден, я погиб…
— О, господин Корнелиус, пощадите! — кричала Роза. — Я умру с горя.
При этой угрозеорнелиус схватил решетку окошечка и, бешено сжимая ее, воскликнул:
— Нас обокрали, Роза, это верно, но разве мы должны из-за этого пасть духом? Нет! Несчастье велико, но, быть может, еще поправимо. Мы знаем вора.
— Увы! Разве я могу сказать с полной уверенностью?
— О, я-то уверен, я вам говорю, что это — мерзавец Якоб! Неужели мы допустим. Роза, чтобы он отнес в Гаарлем плод наших трудов, пл наших забот, дитя нашей любви? Роза, нужно бежать за ним, нужно догть его.
— Но как все это сделать, не открыв отцу, что мы с вами сговоре? Как я, женщина подневольная, к тому же мало опытная, как могу я сделать то, чего, быть может, и вы не смогли сделать?
— Откройте мне эту дверь, Роза, откройте мне эту дверь, и вы увидите, я это сделаю! Вы увидите, я разыщу вора; вы увидите, я застлю его соз- наться в своем преступлении! Вы увидите, как он запросит пощады!
— Увы, — сказала, зарыдав, Роза, — как же я вам открою? Разве у меня ключи? Если бы они были у меня, разве вы уже не были бы на свободе?
— Они у вашего отца, они у вашего гнусного отца, который уже загубил мне первую луковичку тюльпана. О, негодяй, негодяй! Он соумышленник Яко- ба!
— Тише, тише, умоляю вас, — тише!
— О, если вы мне не откроете! — закричал Корнелиус в порыве бе- шенства, — я сломаю решетку и перебью в тюрьме все, что мне попадется!
— Мой друг, сжальтесь надо мй!
— Я вам говорю. Роза, что не оставлю камня на камне!
И несчастный обеими руками, сила которых удесятерилась благодаря его возбуждению, стал с шумом бить в дверь, не обращая внимания на громкие раскаты своего голоса, который звонко разносился винтовой лестнице.
Перепуганная Роза напрасно старалась успокоить эту неистовую бурю.
— Я вам говорю, что я убью этого мерзавца Грифуса, — рычал ван Берле, — я вам говорю, что я пролью его кровь, как он пролил кровь моего черно- го тюльпана.
Несчастный чал терять рассудок.
— Хорошо, хорошо, — говорила дрожащая от волнения Роза, — хорошо, хо- рошо, только успокойтесь. Хорошо, я возьму ключи, я открою вам, лько успокойтесь, мой Корнелиус.
Она не докончила, раздавшееся вдруг рычание прервало ее фразу.
— Отец! — закричала Роза.
— Грифус! — завопил ван Берле — Ах, изверг!
Никем не замеченный среди этого шума, Грифус поднялся наверх Он грубо схватил свою до за руку
— Ах, ты возьмешь мои ключи! — закричал он прерывающимся от злобы го- лосом — Ах, этот мерзавец, этот изверг, этот заговорщик, достойный висе- лицы Это твой Корнелиус Так тыоумышленница государственного преступни- ка? Хорошо!
Роза с отчаянм всплеснула руками.
— А, — продолжал Грифус, переходя с тона яросого и гневного на хо- лодный иронический тон победителя — А, невинный господин цветовод. А, милый господин учен! Вы убьете меня; вы прольете мою кровь. Очень хо- рошо, не нужно ничего лучшего И при соучастии моей дочери? Боже мой, да я в разбойничьем вертепе! Ну, хорошо. Все это сегодня же будет доложено господину комендау, а завтра же узнает обо всем этом и его высочество штатгальтер. Мы знаем законы. Статья шестая гласит о бунте в тюрьме. Мы покажем вам второе издание Бюйтенгофа, господин ученый, и на этот раз хорошее издание! Да, да, грызите свои кулаки, как медведь в клетке, а вы, красавица, пожирайте глазами своего Корнелиуса! Предупреждаю вас, мои голубки, что теперь вам уже не удаст благополучно заниматься заго- ворами. Ну-ка, спускайся к себе, негодница! А вы, господин ученый, до свидания; будьте покойны, до свидания!
Роза, обезумев от страха и отчаяния, послала воздушный поцелуй своему другу; затем, осененная, по всей вероятности, внезаой идеей, она бро- силась к лестнице, говоря:
— Еще не все потеря, рассчитывай на меня, мой Корнелиус.
Отец, рыча, следовал за ней.
Что касается бедного заключенного, то он постепеннотпустил решетку, которую судорожно сжимали его пальцы, голова его отелела, глаза зака- тились, и он тяжело рухнул на плиты своей камеры, бормоча:
— Украли! Его украли у меня!
Тем временем Бокстель, выйдя из тюрьмы через ту калиткукоторую отк- рыла сама Роза, с тюльпаном, обернутым широким плащом, Бстель бросился в экипаж, ожидавший его в Горкуме, и исчез, не предупредив, разумеется, своего друга Грифуса о столь поспешном отъезде.
А теперь, когда мы видели, что он сел в экипаж, последуем за ним, ес- ли читатель согласен, до конца его путешествия.
Он ехал медленно: быстрая езда может повредить черному тюльпану.
Но, опасаясь, как бы не запоздать, Бокстель заказал в Дельфте короб- ку, выложенную прекрасным свежим мхо и уложил туда тюльпан. Цветок по- лучил спокойное мягкое ложе, экипаж мог свободно титься с полной быст- ротой, безо всякого риска повредить тюльпану.
На утро следующего дня Бокстель, измученный от усталости, но торжест- вующий, прибыл в Гаарлем и, чтобы скрыть следы кражи, он пересадил тьпан в другой сосуд, фаянсовый же горшок разбил, а осколки его бросил в канал. Затем он написал председателю общества цветоводов письмо о сво- ем прибытии в Гаарлем с тюльпаном совершенно черного цвета и остановился с неповрежденным цветком в прекрной гостинице.
И там он ждал.
XXV
Председатель ван Систенс
Роза, покинув Корнелиуса, приняла решение. Она решила или вернуть емуюльпан, украденный Якобом, или больше никогда с ним не встречаться.
Она видела отчаяние заключенного, двойное неизлечимое отчаяние: с од- ной стороны — неизбежная разлука, так как Грифус открыл тайну и их любви и их свиданий; с другой стороны — крушение всех честолюбивых надежд ван Берле, надежд, которые он питал в течение семи лет.
Роза принадлежала к числу тех женщин, которые из-за пустяка легко па- дают духом, но корые полны сил перед лицом большого несчастья и в са- мом же несчаст черпают энергию, чтобы побороть его.
Девушка вошла к себе, осмотра в последний раз комнату, чтобы убе- диться, не ошиблась ли она, не стоит ли тюльпан в каком-нибудь из угол- ков, в который она не заглянула. Но Роза напрасно искала: тюльпана не было, тюльпан быукраден.
Роза сложила в узелок кое-какие необходимые ей пожитки, взяла скоп- ленные ею триста флоринов, то есть все свое достояние, порылась в круже- ва где хранилась третья луковичка, тщательно спрятала ее у себя на груди, заперла на двойной запор свою комнату, чтобы скрыть этим возможно дольше свое бегство, и спустилась с лестницы. Она вышла из тюрьмы сквозь ту же калитку, из которой час назад вышел Бокстель, зашла в почтовый двор и попросила дать ей экипаж, но там был только один экипаж, именно тот, который Бокстель нанял накануне и в котором он мчался теперь по д роге в Дельфт.
Мы говорим «по дороге в Дельфт» вот почему. Чтобы пасть из Левеш- тейна в Гаарлем, приходилось делать большой круг; п прямой линии это расстояние было бы вдвое короче. Но по прямой линии в Голландии гут летать только птицы, — Голландия больше всякой другой страны в мире ис- пещрена речками, ручьями, каналами и озерами.
Розе поневоле пришлось взять верховую лошадь. Ей охотно доверили: владелец лошади знал, что Роза — дочь привратника крепости.
Роза надеялась нагнать своего курьера, хорошего, честного парня, ко- торого она взяла бы с собой и который служил бы ей одновременно и защит- ником и проводником. Действительно, она не сделала и одного лье, как за- метила его. Он шел быстрым шагом по склону прелестной дороги, тянувшейся вдоль берега.
Она пришпорила лошадь и нагнала его.
Славный парень хотя и не знал всей важности данного ему поручения, но шел, однако, так быстро, как еи бы он знал это. Через час он прошел полтора лье.
Роза взяла у него обратно письмо, которое стало теперь ненужным, и объяснила ему, чем он мог быть ей полезен. Лодочник отдал себя в ее рас- поряжение, обещая поспевать за ней, если только она позволит ему дер- жаться за круп или за гриву лошади. Молодая девушка разрешила ему дер- жаться за все, что ему угодно, лишь бы он не задерживал ее.
Оба путешественника находились в пути уже пять часов и сделали восемь лье, а старик Грифус еще не знал, что девушка покинула крепость. Тюрем- щик, как чевек очень злой, наслаждался тем, что поверг свою дочь в глубокий ас.
Но в то время, как он радовался возможности рассказать своему ияте- лю Якобу столь блестящую историю, Якоб тоже мчался по дороге в Дельфт. Только бладаря своей повозке он опередил Розу и лодочника на четыре лье. Он все еще воображал, что Роза находится в своей комнате в трепете или в гневе, а она — уже нагоняла его.
Ик, никто, кроме заключенного, не находился там, где он должен был быть по предположению Грифуса.
С тех пор, как Роза ухаживала за тюльпаном, она так мало времени про- водила с отцом, что только в обычное обеденное время, то есть в двенад- цать часов дня, Грифус, почувствовав голод, замил, что его дочь слиш- ком долго дуется.
Он послал за ней одного из своих помощников. Затем, когда тот вернул- ся и сказал, что нигде не мог ее найти, Грифус сам пошел звать дочь. Он пошел прямо в ее комнату, но, несмотря на егстук, Роза не отвечала.
Позвали слесаря крепости, слесарь открыл дверь, но Грифус не нашел Розы, так же как Роза в свое время не нашла тюльпана.
— Роза в этот момент въезжала в Роттердам. Поэтомуто Грифус не нашел ее и в кухне, так же как и в комнате, не нашел он ее и в саду, так же как и в кухне.
Можно себе представить ярость, в какую пришел Грифус, когда, обежав окрестности, он узнал, что дочь его наняла лошадь и уехала, как истая искательница иключений, не сказав никому, куда она едет.
Взбешенный Грифус поднялся к ван Берле, ругал его, угрожал ему, пере- вернул вверх дном весь его бедный скарб, обещал посадить его в карцер, в подземелье, грозил голодом, розгами.
Корнелиус даже не слушал, что говорил тюремщик, позволял себя ругать, поносить, грозить себе, оставаясь мрачным, неподвижным, неспособным ни к каким ощущениям, глухой ко всяким страхам.
После того, как Грифус в поисках Розы тщетно обошел все места, он стаискать Якоба и, не найдя его, так же как он не нашел своей дочери, он и заподозрил его в похищении молодой девушки.
Однакоже Роза, сделав остановку на два часа в Роттердаме, вновь дви- нулась в путь. В тот же вечер она остановилась в Дельфте, где и перено- чевала, на другое утро прибыла в Гаарлем на четыре часа позднее, чем ту- да прибыл Бокстель.
Раньше всего Роза попросила проводить ее к председателю общества цве- товодов, к господину ван Систенсу.
Она застала этого достойного гражданина в таком состоянии, что мы обязаны его описать, чтобы не изменить нашему Долгу художника и истори- ка.
Председатель составлял доклад комитету общества.
Доклад он писал на большом листе бумаги самым изысканным почерком, на какой был способен.
Роза попросила доложить о себе; но ее простое хотя и звучное имя — Роза Грифус — не было известно председателю, и Розе было отказано в при- еме.
В Голландии, стране шлюзов и плотин, трудно пробраться куда-либо без разрешения.
Но Роза не отступала Она взяла на себя миссию и поклялась себе самой не падать духом ни перед отказом, и перед грубостями, ни перед оскорб- лениями.
— Доложите председателю, — сказала она, — что я хочу говорить с ним о черном тюльпане.
Эти слова, не менее магические, чем известные «Сезам, отворись» из «Тысячи и одной ночи», послужили ей пропуском; благодаря этим словам она прошла в кабинет председателя ван Систенса, который галантно вышел к ней навстречу.
Это был маленький, хрупкий мужчина, очень похожий на стебель цветка, голова его походила на чашечку, две висящих руки напоминали два удлинен- ных листка тюльпана У него была привычка слегка покачиваться, что еще больше дополняло его сходство с тюльпаном, колеблемым дуновением ветра.
Мы уже говорили, что его звали ван Систенс.
— Мадемуазель, — воскликнул он, — вы говорите, что пришли от имени черного тюльпана?
Для председателя общества цветоводов Tulipa nigra был первоклассной величиной и в качествкороля тюльпанов мог посылать своих послов.
— Да, сударь, — ответила Роза, — во всяком случае я пришла, чтобыо- говорить с вами о нем.
— Он в полном здравии? — спросил ван Систенс с нежной почтительной улыбкой.
— Увы, сударь, — ответила Роза, — это мне неизвестно.
— Как, значит, с ним случилось какое-нибудь несчастье?
— Да, сударь, очень большое несчастье, но не с ним, а со мной.
— Какое?
— У меня его украли.
— У вас украли черный тюльпан?
— Да, сударь.
— А вы знаете, кто?
— О, я подозреваю, но не решаюсь еще обвинять.
— Но ведь это же легко проверить.
Каким образом?
— С тех пор, как его у вас украли, вор не успел далеко уехать.
— Почему он не успел далеко уехать?
— Да потому, что я его видел не больше, как два часа тому назад.
— Вы видели черный тюльпан? — воскликнула девушка, бросившись к ван Систенсу.
— Так же, как я вижу вас, мадемуазель.
— Но где же?
— У вашего хозяина, по-видимому.
— У моего хозяина?
— Да Вы не служите у господина Исаака Бокстеля?
— Я?
— Да, вы?
— Но за кого вы меня принимаете, сударь?
— Но за кого вы меня сами принимаете?
продолжение
--PAGE_BREAK-- — Сударь, я вас принимаю за того, кем вы, надеюсь, и являетесь на са- мом деле, то есть за достопочтенного господина ван Систенса, бургомистра города Гаарма и председателя общества цветоводов.
— И вы ко мне пришли?
— Я пришла сказать вам, сударь, что у меня украли мой черный тюльпан.
— Итак, ваш тюльпан — это тюльпан господина Бокстеля? Тогда вы плохо объясетесь, мое дитя; тюльпан украли не у вас, а у господина Бокстеля.
— Я вам повторяю, сударь, что я не знаю, кто такой господин Бокстель, и что я в первый раз слышу это имя.
— Вы не знаете, кто такой господин Бокстель, и вы тоже имели черный тюльпан?
— Как, разве есть еще один черный тюльпан? — спросила Роза, задрожав.
— Да, есть тюльпан господина Бокстеля.
— Какой он собой?
— Черный, черт побери!
— Без пятен?
— Без одного пятнышка, без единой точечки!
— И этот тюльпан у вас? Он здесь?
— Нет, но он будет здесь, так как я лжен его выставить перед коми- тетом раньше, чем премия будет утверждена.
— Сударь, — воскликнула Роза, — этот Исаак Бокстель, этот Исаак Бокс- тель, который выдает себя за владельца черного тюльпана…
— который в действительности является им…
— Сударь, этот человек хой?
— Да.
— Лысый?
— Да.
— С блуждающим взглядом?
— Как будто так.
— Беспокойный, сгорбленный, с кривыми ногами?
— Да, действительно, вы черту за чертой рисуете портрет Бокстеля.
— Сударь, не был ли тюльпан в белом фаянсовом горшке с желтоватыми цветами?
— Ах, что касается этого, то я менее уверен, я больше смотрел на муж- чину, чем на горшок.
— Сударь, это мой тюльпан, это тот тюльпан, который у меня украли! Сударь, это мое достояние! Сударь, я пришла за ним к вам, я пришла за ним сюда!
— О, о, — заметил ван Систенс, смотря на Розу, — вы пришли сюда за тюльпаном господина Бокстеля. Черт побери, да вы смелая бабенка!
— Сударь, — сказала Роза, несколько смущенная таким обращением, — я не говорю, что пришла за тюльпаном господина Бокстеля, я сказала, чторишла требовать свой тюльпан.
— Ваш?
— Да, тот, который я личноосадила и лично вырастила.
— Ну, тогда ступайте к господину Бокстелю в гостиницу «Белый Лебедь» и улаживайте дело с ним. Что касается меня, то, так как спор этот кажет- ся мне таким же трудным для решения, как тот, который был вынесен на суд царя Соломона, на мудрость которого я не претендую, то я удовольствуюсь тем, что составлю свой доклад, констарую существование черного тюльпа- на и назначу премию тому, кто его взрастил. Прощайте, дитя мое.
— О, сударь, сударь! — нааивала Роза.
— Только, дитя мое, — продолжал ван Систенс, — так к вы красивы, так как вы молоды, так как вы еще не совсем испорчены, выслушайте мой совет. Будьте осторожны в этом деле, потому что у нас есть суд и тюрьма в Гаарлемебольше того, мы очень щепетильны во всем, Что касается чести тюльпаноИдите, дитя мое, идите. Господин Исаак Бокстель, гостиница «Белый Лебедь».
И господин ван Систенс, снова взяв свое прекрасное перо, стал продол- жать прерванный доклад.
XXVI
Один из членов общества цветоводов
Роза вне себя, почти обезумевшая от радости и страха при мысли, что черный тюпан найден, направилась в гостиницу «Белый Лебедь» в сопро- вождении своего лодочника, здорового парня-фрисландца, способного в оди- ночку справиться с десятью Бокстелями.
В дороге лодочник был посвящен в суть дела, и он не отказался от борьбы, если бы это понадобилось Ему внушили, что в этом случае он только должен быть осторожен с тюльпаном.
Дойдя до гостиницы, Роза вдруг остановилась. Ее внезапно осенила мысль.
— Боже мой, — прошептала она, — я сделала ужасную ошибку, — я, быть может, погубила и Корнелиуса, и тюльпан, и себя. Я подняла тревогу, я вызвала подозрение. Я ведь только женщина; эти люди могут объединиться против меня, и тогда я погибла. О, если бы погибла только я одна, это было бы полбеды, но Корнелс, но тюльпан…
Она на минуту задумалась.
«А что, если я приду к Бокстелю, и окажется, что я не знаю его, если этот Бокстель не мой Якоб, если это другой любитель, который тоже вырас- тил черный тюльпан, илисли мой тюльпан был похищен не тем, кого я по- дозреваю, или уже перел в другие руки Если я узнаю не человека, а только мой тюльпан, чем я докажу, что этот тюльпан принадлежит мне?
С другой стороны, если я узнаю в этом обманщике Якоба, как знать, что тогда произойдет. Тюльпан может завянуть, пока мы будем его оспаривать. О, что же мне делать? Как поступить? Ведь дело идет о моей жизни, о жиз- ни бедного узника, который, быть может, умирает сейчас».
В это время с конца Большого Рынка донесся сильный шум и гам Люди бе- жали, двери раскрывались, одна только Роза оавалась безучастной к вол- нению толпы.
— Нужно вернуться к предсетелю, — прошептала она.
— Вернемся, — сказал лодочник.
Они пошли по маленькой уличке, которая привела их прямо к дому госпо- дина ван Систенса; а тот прекрасным пером и прекрасным почерком продол- жал писать свой доклад.
Всюду по дороге Роза только и слышала разговоры о черном тюльпане и о премии в сто тысяч флоринов.
Новость облетела уже весь город.
Розе стоило немало трудов вновь проникнуть к ван Систенсу, который, однако, как и в первый раз, был очень взволнован, когда услышал магичес- кие слова «черный тюльпан».
Но, когда он узнал Розу, которую он мысленно счел сумасшедшей или еще хуже, он страшно обозлился и хотел прогнать ее Роза ложила руки и с искренней правдивостью, проникавшей в душу, сказал
— Сударь, умоляю вас, не отталкивайте меня; наоборот, выслушайте, что я вам скажу, и если вы не сможете восстановить истину, то, по крайней мере, у вас не будет угрызений совести из-за того, что вы приняли учас- тие в злом деле.
Ван Систенс дрожал он нетерпения, Роза уже второй раз отрывала его от работы, которая вдвойне льстила его самолюбию и как бургомистра и как председателя общества цветоводов.
— Но мой доклад, мой доклад о черном тюльпане!
— Сударь, — продолжала Роза с твердостью невинности и правоты, — су- дарь, если вы меня не выслушаете, то ваш доклад будет основываться на преступных или ложных данных. Я вас умоляю, сударь, вызовите сюда этого господина Бокстеля, который, по-моему, является Якобом, и я клянусь бо- гом, что, если не узнаю ни тюльпана, ни его владельца, то не стану оспа- ривать права на владение тюльпаном.
— Черт побери, недурное предложение! — сказал ван Систенс.
— Что вы этим хотите сказать?
— Я вас спрашиваю, а если вы и узнаете их, что это докажет?
— Но, наконец, — сказала с отчаянием Роза, — вы же честный человек, сударь. Неужели вы дадите премию тому, который не только не вырастил сам тюльпана, но даже украл его?
Быть может, убедительный тон Розы проник в сердце ван Систенса, и он хотел более мягко ответить бедной девушке, но в этот момент с улицы пос- лышался сильный шум. Этот шум казался простым усилением того шума, кото- рый Роза уже слышала на улице, нне придавала ему значения, и который не мог заставить ее прервать сю горячую мольбу.
Шумные приветствия потрясли дом.
Господин ван Систенс прислушался к приветствиям, которых Роза раньше совсем не слышала, а теперь приняла просто за шум толпы.
— Что это такое? — воскликнул бургомистр — Что это такое? Возможно ли это? Хорошо ли я слышал!
И он бросился в прихожую, не обращая больше никакого внимания на Розу и оставив ее в своем кабинете.
В прихожей ван Систенс с изумлением увидел, что вся лестница вплоть до вестибюля заполнена народом.
По лестнице поднимался молодой человек, окруженный или, вернее, соп- ровождаемый толпой, просто одетый в лиловый бархатный костюм, шитый се- ребром С гордой медлительностью поднимался он по каменным ступеням, сверкающим своей белизной и чистотой Позади него шли два офицера, один моряк, другой кавалерист.
Ван Систенс, пробравшись в середину перепуганных слуг, поклонился, почти простерся перед новым посетителем, виновником всего этого шума.
— Монсеньер, — воскликнул он, — монсеньер! Ваше высочество у меня! Какая исключительная честь для моего скромного дома!
— Дорогой господинан Систенс, — сказал Вильгельм Оранский с тем спокойствием, которое заменяло ему улыбку, — я истинный голландец, — я люблю воду, пиво и цветы, иногда даже и сыр, вкус которого так ценят французы; среди цветов я, конечно, предпочитаю тюльпаны. В Лейдене до меня дошел слух, что Гаарлем, наконец, обладает черным тюльпаном, и, убедившись, что это правда, хотя и невероятная, я приехал узнать о нем к председателю общества цветоводов.
— О, монсеньер, монсеньер, — сказал восхищенный ван Систенс, — какая честь для общества, если его работы находят поощрение со стороны вашего высочества!
— Цветок здесь? — спросил принц, пожалевший, вероятно, что сказал лишнее.
— Увы, нет, мсеньер, у меня его здесь нет.
— Где же он?
— У его владельца.
— Кто этот владелец?
— Честный цветовод города Дордрехта.
— Дордрехта?
— Да.
— А как его зовут?
— Бокстель.
— Где он живет?
— В гостинице «Белый Лебедь» Я сейчас за ним пошлю, и если ваше высо- чество окажет мне честь и войдет в мою гостиную, то он, зная, что мон- сеньер здесь, поторопится и сейчас же принесет свой тюльпан монсеньеру.
— Хорошо, посылайте за ним.
— Хорошо, ваше высочество Только…
— Что?
— О, ничего существенного, монсеньер.
— В этом мире все существенно, господин ван Систенс.
— Так, вот, монсеньер, возникает некоторое затруднение.
— Какое?
— На этот тюльпан уже предъявляют свои права какие-то узурпаторы. Правда, он стоит сто тысяч флоринов.
— Неужели?
— Да, монсеньер, узурпаторы, обманщики.
— Но ведь это же преступление, господин ван Систенс!
— Да, ваше высочество.
— А у вас есть доказательства этого преступления?
— Нет, монсеньер, виновница…
— Виновница?
— Я хочу сказать, что особа, которая выдвигает свои права на тюльпан, находится в соседней комнате.
— Там? А какого вы о немнения, господин ван Систенс?
— Я думаю, монсеньер, что приманка в сто тысяч флоринов соблазнила ее.
— И она предъявляет свои права на тюльпан?
— Да, монсеньер.
— А что говорит в доказательство своих требований?
— Я только хотел было ее допросить, как ваше высочество изволили при- быть.
— Выслушаем ее, господин ван Систенс, выслушает ее. Я ведь верховный судья в государстве Я выслушаю дело и выну приговор.
— Вот нашелся и царь Соломон, — сказал, поклонившись, ван Систенс и повел принца в соседнюю комнату.
Принц, сделав несколько шагов, вдруг остановился и сказал:
— Идите впереди меня и называйте меня просто господином.
Они вошли в кабинет.
Роза продолжала стоять на том же месте, у окна, и смотрела в сад.
— А, фрисландка, — заметил принц, увидев золотой убор и красную юбку Розы.
— Роза повернулась на шум, но она еле заметила принца, который уселся в самом темном лу комнаты
Понятно, что все ее внимание было обращено на ту важную особу, кото- рую звали ван Систенс, а не на скромногоеловека, следовавшего за хозя- ином дома и не имевшего, по всей вероятности, громкого имени.
Скромный человек взял с полки книгу и сделал знак Систенсу начать допрос.
Ван Систенс, также по приглашению человека в лиловом костюме, начал допрос, счастливый и гордый той высокой миссией, которую ему поручили.
— Дитя мое, вы обещаете мне сказать истину, только истину об этом тюльпане?
— Я вам обещаю.
— Хорошо, тогда рассказывайте в присутствии этого господина. Господин — член нашего общества цветоводства.
— Сударь, — молвила Роза, — что я вам могу еще сказать, кроме уже сказанного мною?
— Ну, так как же?
— опять обращаюсь к вам с той же просьбой.
— С какой?
— Пригласите сюда господина Бокстеля с его тюльпаном; если я его не признаю своим, я отовенно об этом скажу; но если я его узнаю, я буду требовать его возвращия. Я буду требовать, даже если бы для этой цели мне пришлось пойти к его высочеству штатгальтеру с доказательством в ру- ках.
— Так у вас есть докательства, прекрасное дитя?
— Бог — свидетель моего права на тюльпан, ин даст мне в руки дока- зательства.
Ван Систенс обменялся взглядом с принцем, который с первых же слов Розы стал напрягать свою памятьЕму казалось, что он уже не в первый раз слышит этот голос.
Один из офицеров ушел за Бокстелем.
Ван Систенс продолжал допрос.
— На чем жеы основываете, — спросил он, — утверждение, что черный тюльпан принадлежит вам?
— Да очень просто, на том, что я его лично сажала и выращивала в сво- ей комнате.
— В вашей комнате? А где находится ваша комната?
— В Левештейне.
— Вы из Левештейна?
— Я дочь тюремщика крепости.
Принц сделал ижение, которое как будто говорило: «Ах, да, теперь я припоминаю».
И, притворяясь углубленным в книгу, он с еще большим вниманием, чем раньше, стал наблюдать за Розой.
— А вы любите цветы? — продолжал ван Систенс.
— Да, сударь.
— Значит, вы ученая цветоводка?
Роза колебалась один момент, затем самым трогательным голосом сказа- ла:
— Господа, ведь я говорю с благородными людьми?
Тон ее голоса был такой искренний, что и ван Систенс и принц одновре- менно ответили утвердительным кивком головы.
— Ну, тогда я вам скажу. Ученая цветоводка не я, не я, нет. Я только бедная девушка из рода, бедная фрисландская крестьянка, которая еще три месяца назаде умела ни читать, ни писать. Нет, тюльпан был выращен не мною лично.
— Кем же он был выращен?
— Одним несчастным заключенным в Левештейне.
— Заключенным в Левештейне? — сказал принц.
При звуке этогголоса Роза вздрогнула.
— Значит, государственным преступником, — одолжал принц, — так как в Левештейне заключены только государственные преступники.
И он снова принялся чита или, по крайней мере, притворился, что чи- тает.
— Да, — прошептала, дрож Роза, — да, государственным преступником,
Ван Систенс побледнел, услышав такое признание при подобном свидете- ле.
— Продолжайте, — лодно сказал Вильгельм председателю общества цве- товодов.
— О, сударь, — промолвила Роза, обращаясь к тому, кого о считала своим настоящим судьей, — я должна признаться в очень тяжелом преступле- нии.
— Да, действительно, — сказал ван Систенс, — государственные преступ- ники в Левештейне должны содержаться в большой тайне.
— Увы, сударь.
— А из ваших слов можно заключить, что вы воспользовались вашим поло- жением, как дочь тюремщика, и общались с ними, чтобы вместе выращивать цветы.
— Да, сударь, — растерявшись прошептала Роза, — да, я должна приз- наться, что виделась с ним ежедневно.
— Несчастная — воскликнул ван Систенс.
Принц поднял голову и посмотрел на испугавшуюся Розу и побледневшего председателя.
— Это, — сказал он своим четким, холодным тоном, — это не касается членов общества цветоводов; они должны судить черный тюльпан, а не — саться государственных преступлений Продолжайте, девушка, продолжайте.
Ван Систенс красноречивым взглядом поблагодарил от имени тюльпанов ново члена общества цветоводов.
Роза, ободренная подобным обращением незнакомца, рассказала все, что произошло в течение последних трех месяцев, все, что она сделала, все, что она выстрадала. Она говорила о суровостях Грифуса, об уничтожении им первой луковички, об отчаянии заключенного, о предосторожностях, которые она приняла, чтобы вторая луковичка расцвела, о терпении заключенного, о его скорби во время разлуки; как он хотел уморить себя голодом в оая- нии, что ничего не знает о своем тюльпане; об его радости, когда они по- мирились и, наконец, об их обоюдном отчаянии, когда они увидели, что у них украли черный тюльпан через час после того, как он распустился.
Все это было рассказано с глубокой искренностью, которая, правда, ос- тавила бесстрастным принца, если судить по его внешнему виду, но произ-ела глубокое впечатление на ван Систенса.
продолжение
--PAGE_BREAK-- — Но, — сказал принц, — вы ведь только недавно знакомы с этим заклю- ченным?
Роза широко раскрыла глаза и посмотрела на незнакомца, который откло- нился в тень, избегая ее взгляда.
— Почему, сударь? — спросила она.
— Потому что прошло только четыре месяца, как тюремщик и его дочь по- селились в Левештейне.
— Да, это правда, сударь.
— А может быть, вы и просили о перемещении вашего отца только для то- го, чтобы следать за каким-нибудь заключенным, которого переводили из Гааги в Левештейн?
— Сударь, — сказала, покраснев. Роз
— Кончайте, — сказал Вильгельм.
— Я сознаюсь, я знала заключенного в Гааге.
— Счастливый заключенный! — заметил улыбаясь Вильгельм.
В это время вошел офицер, который был послан за Бокстелем, и доложил, что тот, за кем он был послан, следует за ним с тюльпаном.
XXVII
Третья луковичка
Едва офицер успел доложить о приходе Бокстеля, как тот уже вошел в гостиную ван Систенса в сопровождении двух людей, которые в ящике внесли драгоценныйредмет и поставили его на стол.
Принц, извещенный о том, что принесли тюльпан, вышел из кабинета, прошел в гостиную, полюбовался цветком, ничего не сказал, вернулся в ка- бинет и молча занял свое место в темном углу, куда он сам поставил себе кресло.
Роза, трепещущая, бледная, полная страха, ждала, чтобы ее тоже приг- ласили посмотреть тюльпан.
Она услышала голос Бокстеля.
— Это он! — воскликнула она.
Принц сделал ей знак, чтобона взглянула сквозь приоткрытую дверь в гостиную.
— Это мой тюльпан! — закричала Роза. — Это он, я его узнаю! О, мой бедный Корнелиус!
И она залилась слезами.
Принц поднялся, подошел к двери и стоял там некоторое время так, что свет падал прямо на него.
Роза остановила на нем свой взгляд. Теперь она была совершенно увере- на, что видит этого незнакомца не в первый раз.
— Господин Бокстель, — сказал принц, — войдите-ка сюда.
Бокстель стремильно вбежал и очутился лицом к лицу с Вильгельмом Оранским.
— Ваше высочество! — воскликнул он, отступая.
— «Ваше высочество»! — повторила ошеломленная Роза.
При этом восклицании, которое раздалось слева от него, Бокстель по- вернулся и заметил Розу.
Увидев ее, завистник вздрогнул всем телом, как от прикосновения к Вольтову столбу.
— А, — пробормотал прсебя принц, — он смущен.
Но Бокстель сделал колоссальное усилие и овладел собой.
— Господин Бокстель, — обратился к нему Вильгельм, — ы, кажется, открыли тайну выращивания черного тюльпана?
— Да, монсеньер, — ответил несколько смущенным голосом Бокстель.
Правда, эту тревогу могло вызвать волнение, которое почувствовал са- довод при неожиданной встрече с Вильгельмом.
— Но вот, — продолжал принц, — молодая девушка, которая также утверж- дает, что она открыла эту тайну.
Бокстель презритьно улыбнулся и пожал плечами.
Вильгельм следил за всеми его движениями с видимым любопытством.
— Итак, вы не знаете эту молодую девушку? — спросил принц.
— Нет, монсеньер.
— А вы, молодая девушка, знаете господина Бокстеля?
— Нет, я не знаю господина Бокстеля, но я знаю сподина Якоба.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я хочу сказать, о тот, кто называет себя Исааком Бокстелем, в Ле- вештейне именовал себя Якобом.
— Что вы скажете на это, господин Бокстель?
— Я говорю, монсеньер, что эта девушка лжет.
— Вы отрицаете, что были когда-нибудь в Левештейне?
Бокстель колебался: принц своим пристальным, повелительно-испытующим взглядом мешал ему лгать.
— Я не могу отрицать того, что я был в Левештейне, монсеньер, но я отрицаю, что я украл тюльпан.
— Вы украли его у меня, украли из моей комнаты! — воскликнула возму- щеннаяоза.
— Я это отрицаю.
— Послушайте, отрицаете ли вы, что выслеживали еня в саду в тот день, когда я обрабатывала грядку, в которую я должна была посадить тюльпан? Отрицаете ли вы, что выслеживали меня в саду в тот день, когда я притворилась, что сажаю его? Не бросились ли вы тогда к тому месту, где надеялись найти луковичку? Не рылись ли вы руками в земле, но, слава богу, напрасно, ибо это была только моя уловка, чтобы узнать ваши наме- рения? Скажите, вы оицаете все это?
Бокстель не счел нужным отвечать на эти многочисленные вопросы.
И, оставив начатый спор с Розой, он обратился к принцу:
— Вот уже двадцать лет, — сказал он, — как я культивирую тюльпаны в Дордрехте, и я приобрел в этом искусстве даже некоторую известностьОдин из моих тюльпанов занесен в каталог под громким названием. Я посвя- тил его королю португальскому. А теперь выслушайте истину. Эта девуа знала, что я вырастил черный тюльпан, и в сообщничестве со своим любов- ником, который имеется у нее в крепости Левештейн, разработала план, чтобы разорить меня, присвоив себе премию в сто тысяч флоринов, которую я надеюсь получить благодаря вашей справедливости.
— О! — воскликнула Роза в возмущении.
— Тише, — сказал принц.
Затем, обратившись к Бокстелю:
— А кто этот заключенный, которого вы называете возлюбленм этой мо- лодой девушки?
Роза чуть не упала в обморок, так как в ое время принц считал этого узника большим преступником.
Для Бокстеля же это был самый приятный вопрос.
— Кто этот заключенный? — повторил он.
— Да.
— Монсеньер, это человек, одно только имя которого покажет вашему вы- сочеству, какую веру можно придавать ее словам Этот заключенный — госу- дарсенный преступник, присужденный уже однажды к смерти.
— И его имя?
Роза в отчаянии закрыла лицо руками.
— Имя его Корнелиус ван Берле, — сказал Бокстель, — и он является крестником изверга Корнеля де Витта.
Принц вздрогнул. Его спокойный взгляд вспыхнул огнем, но холодное спокойствие тотчас же вновь воцариль на его непроницаемом лице.
Он подошел к Розе и сделал ей знак пальцем, чтобы она отняла руки от лица.
Она подчинилась, как это сделала бы женщина, повинуясь воле гипноти- зера.
— Так, значит, в Лейдене вы просили меня о перемене места службы ва- шему отцу для того, чтобы следовь за этим заключенным?
Роза опустила голову и, совсем обессиленная, склонилась, произнеся:
— Да, монсеньер.
— Продолжайте, — сказал принц Бокстелю.
— Мне больше нечего сказать, — ответил тот: — вашу высочеству все известно Теперь вот то, чего я не хотел говорить, чтобы этой девушке не пришлось краснеть за свою неблагодарность. Я приехал в Левештейн по сво- им делам; там я познакомился со стариком Грифусом, влюбился в его дочь, сделал ей предложение, и так как я не богат, то по своему легковерию по- ведал ей о своей надежде получить премию в сто тысяч флоринов. И, чтобы подкрепить этнадежду, показал ей черный тюльпан. А так как ее любов- ник, желая отвлечь внимание от заговора, который он замышлял, занимался в Дордрехте разведением тюльпанов, то они вдвоем и задума погубить ме- ня. За день до того, как тюльпан должен был распуститься, он был похищен у меня этой девушкой унесен в ее комнату, откуда я имел счастье взять его обратно, в то время как она имела дерзость отправить нарочного к членам общества цветоводов с известием, что она вырастила большой черный тюльпан. Но это не изменило ее поведения. По всей вероятности, за е несколько часов, когда у нее находился тюльпан, она его кому-нибудьпо- казывала, на кого она и сошлется, как на свидетеля. Но, к счастью, мон- сеньер, теперь вы предупреждены против этой триганки и ее свидетелей.
— О, боже мой, боже мой, какой негодяй! — простонала рыдающая Роза, бросаясь к ногам штатгальтера, который, хотя и считал ее виновной, все же сжалился над нею.
— Вы очень плохо поступили, девушка, — сказал он, — и ваш возлюблен- ный будет наказан за дурное влияние на вас. Вы еще так молоды, у вас та- кой невинный вид, и мне хочется думать, что все зло происходит от него, а не от вас.
— Монсерьер, монсерьер, — воскликнула Роза, — Корнелиус не виновен!
Вильгельм сделал движение.
— Не виновен в том, что натолкнул вас на это дело? Вы это хотите сказать, не так ли?
— Я хочу сказать, монсерьер, что Корнелиус во втором преступлении, которое ему приписывают, так же не виновен, как и в первом.
— В первом? А вы знаете, какое это было преступление? Вы знаете, в чем он был обвинен и уличен? В том, что он, как сообщник Корнеля де Вит- та, прятал у себя переписку великого пенсионария с маркизом Лувуа.
— И что же, монсерьер, — он не знал, что хранил у себя эту периску, он об этом совершенно не знал! Он сказал бы мне это! Разве мог этот че- ловек, с таким чистым сердцем, иметь какую-нибудь тайну, которую бы он скрыл от меня? Нет, нет, монсеньер, я повторяю, даже если я навлеку этим на себя ваш гнев, что Корнелиус невиновен в первом преступлении так же, как и во втором, и во втором так же, как в первом. Ах, если бы вы только знали, монсеньер, моего Корнелиуса!
— Один из Виттов! — восккнул Бокстель. — Монсеньер его слишком хо- рошо знает, раз он однажды уже помиловал его.
— Тише, — сказал принц, — все эти государственные дела, как я уже сказал, совершенно не должны касаться общества цветоводов города Гаарле- ма.
Затем он сказал, нахмуря брови:
— Что касается черного тюльпана, господин Бокстель, то будьте покой- ны, мы поступим по справедливости.
Бокстель с переполненным радостью сердцем поклонился, и председатель поздравил его.
— Вы же, молодая девушка, — продолжал Вильгельм Оранский, — вы чуть было не совершили преступления; вас я не накажу за это, но истинный ви- новник поплатится за вас обоих. Человек с его именем может быть заговор- щиком, даже предателем… но он не должен воровать.
— Воровать! — воскликнула Роза. — Воровать?! Он, Корнелиус! О, мон- сеньер, будьте осторожны! Ведь он умер бы, если бы слышал ваши слова! Ведь ваши слова убили бы его вернее, чем меч палача на юйтенгофской площади. Если говорить о краже, монсеньер, то, клянусь вам, ее совершил вот этот человек.
— Докажите, — сказал холодно Бокстель.
— Хорошо, я докажу, — твердо заявила фрисландка.
Затем, повернувшись к Бокстелю, она спросила:
— Тюльпан принадлежал вам?
— Да.
— Сколько у него было луковичек?
Бокстель колебался один момент, но потом он сообразил, что девушка не задала бы этого вопроса, если бы имелись только те две известные ему лу- ковички.
— Три, — сказал он.
— Что сталось с этими луковичками? — спросила Роза.
— Что с ними сталось? Одна не удалась, из другой вырос черный тюльпан…
— А третья?
— Третья?
— Третья, где она?
— Третья у меня, — сказал взволнованно Бокстель.
— У вас? А где? В Левештейне или в Дордрехте?
— В Дордрехте, — сказал Бокстель.
— Вы лжете! — закричала Роза. — Монсеньер, — добавила она, обратив- шись к принцу, — я вам расскажу истинную историю этих трех луковичек. Первая была раздавлена моим оом в камере заключенного, и этот человек прекрасно это знает, так каон надеялся завладеть ею, а когда узнал, что это надежда рушилась, то чуть не поссорился с моим отцом. Вторая, при моей помощи, выросла в черный тюльпан, а третья, последняя (девушка вынула ее из-за корсажа), третья, вот она, в той же самой бумаге, в ко- торой мне ее дал Корнелиус, вместе с другими двумя луковичками, перед тем как идти на эшафот. Вот она, монсеньер, вот она! И Роза, вынув из бумаги луковичку, протянула ее принцу, который взял ее в руки и стал расатривать.
— Но, монсеньер, разве эта девушка не могла ее украсть так же, как и тюльпан? — бормотал Бокстель, испуганный тем вниманием, с каким принц рассматривал луковичку; а особенно его испугало то внимание, с которым Роза читала несколько строк, написанных на бумажке, которую она держала в руках. Неожиданно глаза молодой девуш загорелись, она, задыхаясь, прочла эту таинственную бумагу и, протягивая ее принцу, воскликнула:
— О, прочитайте ее, монсеньер, умоляю вас, прочитайте!
Вильгельм передал третью луковичку председателю, взял бумажку и стал читать.
Едва Вильгельм окинул взглядом листок, как он пошатнулся, рука его задрожала, и калось, что он сейчас выронит бумажку; в глазах его поя- вилось выражение жестокого страдания и жалости.
Этот листок бумаги, который ему передала Роза, и был той страницей библии, которую Корнель де Витт послал в Дордрехт с Кракэ, лугой своего брата Яна де Витта, с просьбой к Корнелиусу сжечь переписку великого пенсионария с Лувуа.
Эта просьба, как мы помним, была составлена в следующих выражениях:
«Дорогой крестник, сожги пакет, который я тебе вручил, сожги его, не рассматривая, не открывая, чтобы содержание его осталось тебе неизвест- ным. Тайны такого рода, какие он содержит, убивают его владельца. Сожги их, и ты спасешь Яна и Корнеля. Прощай и люби меня, Корнель де Витт. 20 августа 1672 г.»
Этот листок был одноеменно доказательством невиновности ван Берле и того, что он являлся владельцем луковичек тюльпана.
Роза и штатгальтер обменялись только одним взглядом.
Взгляд Розы как бы говорил: вот видите. Взгляд штатгальтера говорил: молчи и жди.
Принц вытер каплю холодного пота, которая стилась с его лба на ще- ку. Он медленно сложил бумажку. А мысль его унеслась в ту бездонную про- пасть, которую именуют раскаянием и стыдом за прошлое.
Потоон с усилием поднял голову и сказал:
— Прощайте, господин Бокстель. Будет поступлено по справедливости, я вам обещаю.
Затем, обратившись к председателю, он добавил:
— А вы, дорогой ван Систенс, оставьте у себя эту девушку и тюльпан. Прощайте.
Все склонились, и принц вышел сгорбившись, словно его подавляли шум- ные приветствия толпы.
Бокстель вернулся в «Белый Лебедь» очень взволнованный. Бумажка, ко- торую Вильгельм, взяв из рук Розы, прочитал, тщательно сложил и спрятал в карман, встревожила его.
XXVIII
Песня цветов
В то время, как происходили описанные нами события, несчастный ван Берле, абытый в своей камере в крепости Левештейн, сильно терпел от Грифуса, который причинял ему все страдания, какие только может причи- нить тюремщик, решивший во что бы то ни стало сделаться палачом.
Грифус, не получая никаких известий от Розы и от Якоба, убедил себя в том, что слувшееся с ним — проделка дьявола и что доктор Корнелиус ван Берле и был посланником этого дьявола на земле.
Вследствие этого в одно прекрасное утро, на третий день после исчез- новения Розы и Якоба, Грифус поднялся в камеру Корнелиуса еще в большей ярости, чем очно.
Корнелиус, опершись локтями на окно, опустив голову на руки, тремив взгляд в туманный горизонт, который разрезали своими крыльями дорд- рехтские мельницы, вдыхал свежий воздух, чтобы отогнать душившие его слезы и сохранить философски-спокойное настроение.
Голубоставались еще там, но надежды уже не было, но будущее утопало в неизстности.
Увы, Роза под надзором и не сможет больше приходить к нему. Сможет ли она хотя бы писать? И если сможет, то удаст ли ей передавать свои письма?
Нет. Вчера и третьего дня он видел в глазах старого Грифуса слишком много ярости и злобы. Его бдительнть никогда не ослабнет, так что Ро- за, помимо заключения, помимо разлуки, может быть, переживает еще большие страдания. Не станет ли этот зверь, негодяй, пьяница мстить ей? И, когда спирт ударит ему в голову, не пустит ли он в ход свою руку, слишком хорошо выправленную Корнелиусом, придавшим ей силу двух рук, во- оруженных палкой?
Мысль о том, что с Розой, быть может, жестоко обращаются, приводила Корнелиуса в отчаяние. И он болезненно ощущал свое бессилие, свою беспо- лезность, своеичтожество. И он задавал себе вопрос, праведен ли бог, посылающий столько несчастий двум невинным существам. И он терял веру, ибо несчастьне способствует вере.
Ван Берле принял твердое решение послать Розе письмо. Но где Роза?
Ему являлась мысль написать в Гаагу, чтобы заранее рассеять тучи, вновь сгустившиеся над его головой, вследствие дона, который готовил Грифус.
Но чем написать? Грифус отнял у него и карандаш и бумагу. К тому же, если бы у него было и то и другое, — то не Грифус же взялся бы переслать письмо.
Корнелиус сотни раз перебирал в своей памяти все хитрости, употребля- емые заключенными. Он думал также и о бегстве, хотя эта мысль ногда не приходила ему в голову, пока он имел возможность ежедневно видеться с Розой. Но чем больше он об этом размышлял, тем несбыточнее казался ему побег. Он принадлежал к числу тех избранных людей, которые питают отвра-ение ко всему обычному и часто пропускают в жизни удачные моменты только потому, что они не пошли бы по обычной дороге, по широкой дороге посредственных людей, которая приводит тех к цели.
продолжение
--PAGE_BREAK--«Как смогу я бежать из Левештейна, — рассуждал Корнелиус, — после то- го как отсюда некогда бежал Гроций? Не приняты ли все меры предосторож- ности после этого бегства? Разве не оберегаются окна? Разве не сделаны двойные и тройные двери? Не удесятерили ли свою бдительность часовые?
Затем, помимо оберегаемых окон, двойных дверей, бдительных, как ни- когда, часовых, разве у меня нет неутомимого аргуса? И этот аргус, Гри- фус, тем более опасен, что он смотрит глазами ненависти.
Наконец, разве нет еще одного обстоятельства, которое парализует ме- ня? Отсутствие Розы. Допустим, что я потрачу десять лет своей жизни, чтобы изговить пилу, которой я мог бы перепилить решетку на окне, что- бы сплести веревку, по которой я спустился бы из окна, или приклеить к плечам крылья, на которых я улетел бы, как Дедал… Но я попал в полосу неудач. Пила иступится, веревка оборвется, мои крылья растают на солнце. Я расшибусь. Меня подберут хромым, однорукимкалекой. Меня поместят в гаагском музее между окровавленным камзолом Вильгельма Молчаливого и морской сиреной, подобранной в Ставесене, и конечным результатом моего предприятия окажется только то, что я буду иметь честь находиться в му- зее среди диковинок Гландии. Впрочем, нет, может быть и лучший выход. В один прекрасный день Грифус сделает мне какую-нибудь очередную мер- зость. Я теряю терпение с тех пор, как меня лишили радости свидания с Розой и особенно с тех пор, как я потерял свои тюльпаны. Нет никакого сомнения, что рано или поздно Грифус нанесет оскорбление моему самолю- бию, моей любви или будет угрожать моей личной безопасности. Со времени заключения я чувствую в себе шеную, неудержимую, буйную мощь. Во мне зуд борьбы, жажда схватки, непонятное желание драться. Я наброшусь на старого мерзавца и задушу его.
При последних словах Корнелиус на мгновение остановился, рот его кри- вила гримаса, взгд был неподвижен.
Он обдумывал какую-то радовавшую его мысль.
»Да, раз Грифус будет мертв, почему бы и не взять у него тогда ключи? Почему бы тогда не спуститься с лестницы, словно я совершил самый добро- детельный поступок?
Почему тогда не пойти к Розе в комнату, рассказать о случившемся и не броситься вместе с ней через окно в Вааль?
Я прекрасно плаваю за двоих.
Роза? Но, боже мой, ведь Грифус ее отец! Как бы она ни любила меня, она никогда не простит мне убийства отца, как бы он ни был груб и жесток Придется уговаривать ее, а в это время появится кто-нибудь из помощников Грифуса и, найдя того умирающим или уже задушенным, арестует меня. И я вновь увижу площадь Бюйтенгофа и блеск того жуткого меча; на этот раз он уже не задержится, а упадет на мою шею. Нет, Корнелиус, нет, мой друг, этого делать не надо, это плохой способ! Но ч же тогда предпринять? Как разыскать Розу? "
Таковы были размышления Корнелиуса — через три дня после злосчастной сцены расставания с Розой — в тот момент, когда он стоял, как мы сообщи- ли читателю, прислонившись к окну.
И в этот же момент вошел Грифус.
Он держал в руке огромную палку, его глаза блестели зловещимгоньком, злая улыбка искажала его губы, он угрожающе покачивался, и все его существо дышало злыми намерениями.
Корнелиус, подавленный, как мы видели, необходимостью все претерпе- вать, слышал, как кто-то вошел, понял, кто это, но даже не обернулся. Он знал, что на этот раз позади Грифуса не будет Розы.
Нет ничего более неприятного для разгневанного человека, когда на его гнев отвечают полным равнодушием. Человек настроил себя надлежащ обра- зом и не хочет, чтобы его настроение пропало даром. Он разгорячился, в нем бушует кровь, и он хочет вызвать хоть небольшую вспышку.
Всякий порядочный негодяй, который наточил свою злость, хочет, по крайней мере, нанести этим орудием кому-нибудь хорошую рану.
Когда Грифус увидел, что Корнелиус не трогается с места, он стал громко подкашливать:
— Гм, гм!
Корнелиус стал напевать сквозь зубы песню цветов, грустную, но очаро- вательную песенку:
«Мы дети сокровенногогня,
Огня, горящего внутри земли,
Мы рождены зарею и росой,
Мы рождены водой,
Но ранее всего — мы дети неба».
Эта песня, грустный и спокойный мотив которой еще усиливал невозмути- мую меланхолию Корнелиуса, вывела из терпения Грифуса:
— Эй, господин певец, — закричал он, — вы не слышите, что я вошел?
Корнелиус обернулся.
— Здравствуйте, — сказал он.
И он снова стал напевать:
«Страдая от людей, мы от любви их гибнем,
И тонкой ниточкой мы язаны с землей;
Та ниточка — наш корень, наша жизнь,
А руки мы вытягиваем к небу».
— Ах, проклятый колдун, я вижу, ты смеешься надо мной! — закричал Грифус.
Корнелиус продолжал:
«Ведь небо — наша родина; оттуда,
Как с родины, душа приходит к нам
И снова возвращается туда:
Душа, наш аромат, опять идет на небо».
Грифус подошел к заключенному.
— Но ты, значит, не видишь, что я захватил с собой хорошее редство, чтобы укротить тебя и заставить сознаться в твоих преступлениях?
— Вы что, с а сошли, дорогой Грифус? — спросил, обернувшись, Корне- лиус.
И, когда он увидел искажное лицо, сверкающие глаза, брызжущий пеной рот старого тюремщика, онобавил:
— Черт побери, да мы как будто больше, чем с ума сошли, мы просто взбесились!
Грифус замахнулся палкой.
Но ван Берле оставался невозмутимым.
— Ах, вот как, Грифус — сказал он, скрестив на груди руки, — вы, ка- жется, мне угрожаете?
— Да, я угрожаю тебе! — кричал тюремщик.
— А м?
— Ты посмотри раньше, что у меня в руках.
— Мне кажется, — сказал спокойно Корнелиус, — что это у вас палка и даже большая палка. Но я не думаю, чтобы вы мне стали этим угрожать.
— А, ты этого не думаешь! А почему?
— Потому что всякий тюремщик, который ударит заключенного, подлежит двум наказаниям: первое, согласно параграфа IX правил Левештейна: «Вся- кий тюремщик, надзиратель или помощник тюремщика, который подымет руку на государственного заключенного, подлежит увольнению».
— Руку, — заметил вне себя от злости Грифус, — но не палку, палку!.. Устав оэтом не говорит.
— Второе наказание, — продолжал Корнелиус, — котое не значится в уставе, но которое предусмотрено в евангелии, вот оно: «Взявший меч — от меча и погибнет», взявшийся за палку будет ею побит…
Грифус, все более и более раздраженный спокойным и торжественным то- ном Корнелиуса, замахнулся дубий, но в тот момент, когда он ее поднял, Корнелиус выхватил ее из его руки и взял себе подмышку.
Грифус рычал от злости.
— Так, так, милейший, — сказал Корнелиус, — не рискуйте своим местом.
— А, колдун, — рычал Грифус, — ну, подожди, я тебя доканаю иначе!
— В добрый час!
— Ты видишь, что в моей руке ничего нет?
— Да, я это вижу и даже с удовольствием.
— Но ты знаешь, что обычно она не бывает пуста, когда я по утрам под- нимаюсь по лестнице.
— Да, обыо, вы мне приносите самую скверную похлебку или самый жал- кий обед, какой только можно себе представить Но для меня это совсем не пытка, я питаюсь только хлебом, а чем хуже хлеб на твой вкус, Грифус, тем вкуснее он для меня.
— Тем он вкуснее для тебя?
— Да.
— Почему?
— О, это очень просто.
— Тогда скажи: почему?
— Охотно; я знаю, что, давая мне скверный хлеб, ты этим хочешь заста- вить страдать меня.
— Да, действительно, я даю его не для того, чтобы достать тебе удо- вольствие, негодяй!
— Ну, что же, как тебе известно, я колдун, и я превращаю твой сквер- ный хлеб в самый лучший, который доставляет мне удовольствие больше вся- кого пряника Таким образом я ощущаю двойную радость: во-первых, от того, что я ем хлеб по своему вкусу, во-вторых, оого, что привожу тебя в ярость.
Грифус проревел от бешенства.
— Ах, так ты, значит, сознаешься, что ты колдун?
— Черт побери, конечно, я колдун Я об этом толькне говорю при лю- дях, потому что это может привести меня на костер, но, когда мы токо вдвоем, почему бы мне не признаться тебе в этом?
— Хорошо, хорошо, хорошо, — ответил Грифус: — но если колдун превра- щает черный хлеб в белый, то не умирает ли этот колдун с голоду, когда у него совсем нет хлеба?
— Что, что? — спросил Корнелиус.
— А то, что я тебе совсем не буду приносить хлеба, и посмотрим, что будет через неделю.
Корнелиус побледнел.
— И мы начнем это, — продолжал Грифус, — с сегодняшнего же дня. Раз ты такой колдун, то превращай в хлеб обстановку своей камеры; что каса- ется меня, то я буду ежедневно экономить те восемнадцать су, которые от- пускают на твое содержание.
— Но ведь это же убийство? — закричал Корнелиус, вспылив при первом приступе ужаса, который охватил его, когда он подумал о столь страшной смерти.
— Него, — продолжал Грифус, поддразнивая его, — ничего, раз ты кол- дун, ы, несмотря ни на что, останешься в живых.
Корнелиус опять перешел на свой насмешливый тон и, пожимая плечами, сказал:
— Разве ты не видел, как я заставил дордрехтских голубей прилетать сюда?
— Ну, так что же? — сказал Грус.
— А то, что голуби — прекрасное блюдо Человек, который будет съедать ежедневно по голубю, не умрет с голоду, как мне кажется.
— А огонь? — спросил Грифус.
— Огонь? Но ведь ты же знаешь, что я вошел в сделку с дьяволом. Неу- жели ты думаешь, что дьявол оставит меня без огня?
— Каким бы здорьем человек ни обладал, он все же не сможет питаться одними голубями. Бывали и такие пари, но их всегда проигрывали.
— Ну, так что же, — сказал Корнелиус, — когда мне надоедят голуби, я стану питаться рыбой иВааля и Мааса.
Грифус широко раскрыл испуганные глаза.
— Я очень люблю рыбу, — продолжал Корнелиус, — ты мне ее никогда не подаешь Но что же, я и воспользуюсь тем, что ты хочешь уморить меня го- лодом, и полакомлюсь рыбой.
Грифус чуть было не упал в обморок от злости и страха.
Но он сдержал себя, сунул руку в карман и сказал:
— Раз ты меня вынуждаешь, так смотри же!
И он вынул из кармана нож и открыл его.
— А, нож, — сказал Корнелиус, становясь в оборонительную позу с пал- кой в руках.
XXIX
В которой ван Берле, раньте чем покинуть Девештейн, сводит счеты с Грифусом
И они оба стояли один момент неподвижно, один готовый нападать, дру- гой — обороняться.
Но ввиду того, что это положение могло продолжаться бесконечно, Кор- нелиус решивыпытать у своего противника причину его бешенства.
— Итак, чего жвы еще хотите? — спросил он.
— Я тебе скажу, чего я еще хочу, — ответил ифус: — я хочу, чтобы ты мне вернул мою дочь Розу.
— Вашу дочь? — скликнул Корнелиус.
— Да, Розу, которую ты похитил у меня своими дьявольскими уловками. Послушай, скажи, где она?
И Грифус принимал все более и более угрожающую позу.
— Розы нет в Левештейне! — опять воскликнулорнелиус.
— Ты это прекрасно знаешь. Я тебя еще раз спрашиваю: вернешь ты мне дочь?
— Ладно, — ответил Корнелиус: — ты расставляешь мне западню.
— В последний раз: ты скажешь мне, где моя дочь?
— Угадай сам, мерзавец, если ты этого не знаешь.
-одожди, подожди, — рычал Грифус бледный, с перекошенным от охва- тившего его безумия ртом. — А, ты ничего не хочешь сказать? Тогда я зас- тавлю тебя говорить!
Он сделал шаг к Корнелиусу, показывая свкавшее в его руках оружие.
— Ты видишь этот нож; я зарезал им более пятидесяти черных петухов и так же, как я их зарал, я зарежу их хозяина — дьявола; подожди, подож- ди!
— Ах ты, подлец, — сказал Корнелиус, — ты действительно хочешь меня зарезать?
— хочу вскрыть твое сердце, чтобы увидеть, куда ты прячешь мою дочь.
И, произнося эти слова, Грифус, в охватившем его безумии, бросился на Корнелиуса, который еле успел спрятаться за столом, чтобы избегнуть пер- вого удара.
Грифус размахивал своим большим ножом, изрыгая угрозы.
Корнелиус сообразил, что если Грифусу до него нельзя достать рукой, то вполне можно достать оружием. Пущенный в него нож мог свободно проле- теть разделявшее их пространство и пронзить ему грудь; и он, не теряя времени, со всего размаха ударил палкой по руке Грифуса, в которой зажат был нож.
Нож упал на пол, и Корнелиус наступил на него ногой.
Затем, так как Грифус, возбуенный и болью от удара палкой и стыдом от того, что его дважды обезоружили, решился, казалось, на беспощадную борьбу, Корнелиус решился нкрайние меры.
Он с героическим хладнокровием стал осыпать ударами своего тюремщика, выбирая при каждом ударе место, на которое опустить дубину.
Грифус вскоре запросил пощады.
Но раньше, чем просить пощады, он кричал и кричал очень громко. Его крики были услышаны и подняли на ноги всех служащих тюрьмы. Два ключаря, один наиратель и трое или четверо стражников внезапно появились и зас- тали Корнелиуса на месте преступления — с палкой в руках и ножом под но- гами.
При виде свидетелей его преступных действий, которым смчающие обс- тоятельства, как сейчас говорят, не были известны, Корнелиус почувство- вал себя окончательно погибшим.
Действительно, все данные были против него.
Корнелиус в один миг был обезоружен, а Грифуса заботливо подняли с пола и поддержали, так что он мог, рыча от злости, подсчитать ушибы, ко- торые буграми вздулись на его плечах и спине.
Тут же на месте был составлен протокол о нанесении заключенным ударов тюремщику. Протокол, подсказанный Грифусом, трудно было бы упрекнуть в мягкости. Речь шла ни больше ни меньше, как о покушении на убийство тю- ремщика с заранее обдуманным намерением и об открытом мятеже.
В то время, как составляли акт против Корнелиуса, два привратника унесли избитого и стонущего Грифуса в его помещение, так как после дан- ных им показаний присутствие его было уже излишне.
Схватившие Корнелиуса стражники посвятили его в правила и обычаи Ле- вештейнэ, которые он, впрочем, и сам знал не хуже их, так как во время его прибытия в тюрьму ему прочли эти правила, некоторые параграфы кото- рых сильно врезались ему в память.
Стражники, между прочим, рассказали ему, как эти правила в 1668 году, то есть пять лет тому назад, были применены к одному заключенному, по имени Матиас, который совершил преступление гораздо менее тяжелое, чем преступление Корнелиуса.
Матиас нашел, что его похлебка слишком горяча, и выл ее на голову начальнику стражи, который, после такого омовения, ел неприятность, вытирая лицо, снять с него и часть кожи.
Спустя двенадцать часов Матиаса вывели из его камеры.
Затем его провели в тюремную контору, где отметили, что он выбыл из Левештейна.
Затем его провели на площадь перед крепостью, откуда открывается чу- десный вид на расстояние в одиннадцать лье.
Здесь ему связали руки.
Затем завязали глаза, велели прочитать трмолитвы. Затем ему предло- жили стать на колени, и левештейнские стражники, в количестве двенадцати человек, по знаку сержанта, ловко всадили в его тело по одной пуле из своих мушкетов, от чего Матиас тотчас же пал мертвым.
Корнелиус слушал этот неприятй рассказ с большим вниманием.
— А, — сказал он, выслушав его, — вы говорите: спустя двенадцать ча- сов?
— Да, мне кажется, даже, что полных двенадцати часов и не прошло, — ответил рассказчик.
— Спасибо, — сказал Корнелиус.
Еще не успела сойти с лица стражника сопровождавшая его рассказ лю- безная улыбка, как на лестнице раздались громкие шаги.
Шпоры звонко ударяли о стертые края ступеней.
Стража посторонилась, чтобы дать проход офицеру.
Когдофицер вошел в камеру Корнелиуса, писец Левештейна продолжал еще составлять протокол.
— Это здесь номер одиннадцатый? — спросил офицер.
— Да, полковник, — ответил унтер-офицер.
— Значит, здесь камера заключенного Корнелиуса ван Берле.
— Точно так, полковник.
— Где заключенный?
— Я здесь, сударь, — ответил Корнелиус, чуть побледнев, несмотря на свое мужество.
— Вы Корнелиус ван Берле? — спросил полковник, обратившись на этот раз непосредственно к заключенному.
— Да, сударь.
продолжение
--PAGE_BREAK-- — В таком случае следуйте за мной.
— О, — прошептал Корнелиус, у которого сердце защемило предсмертной тоской. — Как быстро делаются дела в Левештейне, а этот чудак говорил мне о двенадцати часах.
— Ну, вот видите, то я вам говорил, — прошептал на ухо осужденному стражник, столь свущий в истории Левештейна.
— Вы солгали.
— Как так?
— Вы обещали мне двенадцать часов.
— Ах, да, но к вам прислали адъютанта его высочества, притом одного из самых приближенных, господина ван Декен Такой чести, черт побери, не оказали бедному Матиасу.
— Ладно, ладно, — заметил Корнелиус, стараясь поглубже вздохнуть, — ладно, покажем этим людям, что крестник Корнеля де Витта может, не о- морщившись, принять столько же пуль из мушкета, сколько их получил ка- кой-то Матиас.
И он гордо прошел перед писцом, который решился сказать офицеру, оторвавшись от своей работы:
— Но, полковник ван Декен, протокол еще не закончен.
— Да его и не к чему кончать.
— Хорошо, — ответил писец, складывая с философским видом свои бумаги и перо в потертый и засаленный портфель.
«Мне не было дано судьй, — подумал Корнелиус, — завещать в этом ми- ре свое имя ни ребенку, и цветку, ни книге».
И мужественно, с высоко поднятой головой последовал он за офицером.
Корнелиус считал ступени, которые вели к площади, сожалея, что не спросил у стражника, сколько их должно быть. Тот в своей услужливой лю- безности, конечно, не замедлил бы сообщить ему это.
Токо одного боялся приговоренный во время своего пути, на который он смотрел, как на конец своего великого путешествия, именно — что он увидит Грифуса и не увидит Розы. Какое злорадное удовлетворение должно загореться на лице отца! Какое страдание — на лице дочери!
Как будет радоваться Грифус казни, этой дикой мести за справедливый в высшей степени поступок, совершить который Корнелиус считал своим дол- гом.
Но Роза, бедная душка! Что, если он ее не увидит, если он умрет, не дав ей последнего поцелуя или, по крайней мере, не послав последнего «прости»! Неужели умрет, не получив никаких известий о большом черном тюльпане?
Нужно было иметь много мужества, чтобы не разрыдаться в такой момент.
Корнелиус смотрел направо, Корнелиус смотрел налево, но он дошел до площади, не увидев ни Розы, ни Грифуса.
Он был почти удовлетворен.
На площади Корнелиус стал усиленно искать глазами стражников, своих палачей, иействительно увидел дюжину солдат, которые стояли вместе и разговаривали. Стояли вместе и разговаривали, но без мушкетов; стояли вместе и разговаривали, но не выстроенные в шеренгу. Они скорее шепта- лись, чем разговаривали, — поведение, показавшееся Корнелиусу не достой- ным той торжественности, какая обычно бывает ред такими событиями.
Вдруг, хромая, пошатываясь, опираясь на костыль, появился из своего помещения Грифус. Взгляд его старых серых кошачьих глаз зажегся в пос- ледний раз ненавистью. Он стал теперь осыпать Корнелиуса потоком гнусных проклятий; ван Берле вынужден был обратиться к оферу:
— Сударь, — сказал он, — я считаю недостойным позволять этомуелове- ку так оскорблять меня, да еще в такой момент.
— Послушайте-ка, — ответил офицер смеясь, — да ведь вполне понятно, что этот человек зол на вас; вы, говорят, здорово избили его?
— Но, сударь, это же было при самозащите.
— Ну, — сказал офицер, философски пожимая плечами, — ну, и оставьте его; пусть его говорит. Не все ли вам теперь равно?
Холодный пот выступил у Корнелиуса на лбу, когда он услышал этот от- вет, который воспринял, как иронию, несколько грубую, особенно со сторо- ны офицера, приближенного, как говорили, к особе принца.
Несчастный понял, что у него нет больше никакой надежды, что у него нет больше друзей, и он покорился своей участи.
— Пусть так, — прошептал он, склонив голову.
Затем он обратился к офицеру, котый, казалось, любезно выжидал, по- ка он кончит свои размышления.
— Куда же, сударь, мне теперь идти? — спросил он.
Офицер указал ему на карету, запрянную четверкой лошадей, сильно напоминавшую ему ту карету, которая при подобных же обстоятельствах уже раз бросилась ему в глаза в Бюйтенгофе.
— Садитесь в карету, — сказал офицер.
— О, кажется, мне не воздадут чести на крепостной площади.
Корнелиус произнес эти слова настолько громко, что стражник — исто- рик", который, казалось, был приставлен к его персоне, услышал их. По всей вероятности, он счел своим долгом дать Корнелиусу новое разъясне- ние, так как подошел к дверце кареты, и, пока офицер, стоя на подножке, делал какие-то распоряжения, он тихо сказал Корнелиусу:
— Бывали и такие случаи, когда осужденных привозили в родной город и, чтобы пример б более наглядным, казнили у дверей их дома. Это зависит от обстоятельств.
Корнелиус в знак благодарности кивнул головой. Затем подумал про се- бя: «Ну, что же, слава богу, есть хоть один парень, который не упускает случая сказать вовремя слово утешения».
— Я вам очень благодарен, мой друг, прощайте.
Карета тронулась.
— Ах, негодяй, ах, мерзавец! — вопил Грифус, показывая кулаки своей жертве, ускользнувшей от него. — Он все же уезжает, не вернув мне доче- ри.
«Если меня повезут в Дордрехт- подумал Корнелиус, — то, проезжая мимо моего дома, я увижу, разорены ли мои бедные грядки».
XXX
Где начинают сомневаться, к какой казни был приговорен Корнелиус ван Берле
Карета ехала целый день. Она оставила Дордрехт слева, пересекла Рот- тердам и достигла Дельфта. К пяти часам вечера проехали, по крайней ме- ре, двадцать лье.
Корнелиус обращался с несколькими вопросами к офицеру, служившемуму одновременно и стражей, и спутником, но, несмотря на всю осторожность этих вопросов, они, к его огорчению, оставались без ответа.
Корнелиус сожалел, что с ним не было того стражника, который так охотно говорил, — не заставляя себя просить. Он, по всей вероятности, и на этот раз сообщил бы ему такие же приятные подробности и дал бы такие же точные объяснения, как и в первых двух случаях.
Карета ехала и ночью. На другой день, на рассвете, Корнелиус был за Лейденом, и по левую сторону его находилось Северное море, а по правую залив Гаарлема.
Три часа спустя они въехали в Гаарлем.
Корнелиус ничего не знал о том, что произошло за это время в Гаарле- ме, и мы оставим его в этом неведении, пока сами события не откроют ему случившегося.
Но мы не можем таким же образом поступить и с читателем, котой име- ет право быть обо всем осведомленным, даже раньше нашего героя.
Мы видели, что Роза и тюльпан, как брат с сестрой или как двое сирот, были оставлены принцем Вильгельмом Оранским у председателя ван Систенса.
До самого вечера Роза не имела от штатгальтера никаких известий.
Вечером к ван Систенсу пришел офицер; он пришел пригласить Розу от имени его высочества в городскую ратушу. Там ее провели в зал совещаний, где она застала принца, который что-то писал.
Принц был один. У его г лежала большая фрисландская борзая. Верное животное так пристально смотрело на него, словно пыталось сделать то, чего не смог еще сделать ни один человек: прочесть мысли своего господи- на.
Вильгельм продолжал еще некоторое время писать, потом поднял глаза и увидел Розу, стоявшую дверях.
— Подойдите, мадемуазель, — сказал он, не переставая писать.
Роза сделала несколько шагов по направлению к столу.
— Монсеньер, — сказала она, остановившись.
— Хорошо, садитесь.
Ро подчинилась, так как принц смотрел на нее. Но, как только он опустил глаза на бумагу, она смущенно поднялась с места. Принц кончал свое письмо. В это время собака подошла к Розе и стала ее ласково обню- хивать.
— А, — сказал Вильгельм своей собаке, — сейчас видно, ч это твоя землячка; ты узнал ее.
Затем он обратился к Розе, устремив на нее иытующий, задумчивый взгляд.
— Послушай, дочь моя, — сказал он.
Принцу было не больше двадцати трех лет, а Розе восемнадцать или двадцать; он вернее мог бы сказь: «сестра моя».
— Дочь моя, — сказал он тем странно строгим тоном, от которого цепе- нели все встречавшиеся с ним, — мы сейчас наедине, давай поговорим.
Роза задрожала всем телом, несмотря на то, что у принца был очень благожелательный вид.
— Монсеньер… — пролепетала она.
— У вас отец в Левештейне?
— Да, монсеньер.
— Вы его не любите?
— Я не люблю его, монсеньер, по крайней мере, так, как дочь должна бы любить своего отца.
— Не хорошо, дочь моя, не любить своего отца, но хорошо говорить правду своему принцу.
Роза опустила глаза.
— А за что вы не любите вашего отца?
— Мой отец очень злой человек.
— В чем же он проявляет свою злость?
— Мой отедурно обращается с заключенными.
— Со всеми?
— Со всеми.
— Нможете вы его упрекнуть в том, что он особенно дурно обращается с одним из них?
— Мой отец особенно дурно обращается с господином ван Берле, кото- рый…
— Который ваш возлюбленный?
Роза отступила на один шаг.
— Которого я люблю, монсеньер, — гордо ответила она.
— Давно уже? — спросил принц.
— С того дня, кая его увидела.
— А когда вы его увидели?
— На другой день после ужасной смерти великого пенсионария Яна и его брата Корнеля.
Принц сжал губы, нахмурил лоб и опустил веки, чтобы на миг спрятать свои глаза. Через секунду молчания он продолжал:
— Но какой смысл вам любить челека, который обречен на вечное зак- лючение и смерть в тюрьме?
— А тот смысл, монсеньер, что если он обречен всю свою жизнь провести в тюрьме и там же уреть, я смогу облегчить ему там и жизнь и смерть.
— А вы согласили бы быть женой заключенного?
— Я была бы самым гордым и счастливым существом в мире, если бы я бы- ла женой ван Берле, но…
— Но что?
— Я не решаюсь сказать, монсеньер.
— В вашем тоне слышится надежда; на что вы надеетесь?
Она подняла свои ясные глаза, такие умные и проницательные, и вско- лыхнула милосердие, авшее мертвым сном в самой глубине этого темного сердца.
— А я понял.
Роза улыбнулась, сложив умоляюще руки.
— Вы надеетесь на меня? — сказал принц.
— Да, монсеньер.
— А!
Принц запечатал письмо, которое он только что написал, и позвал одно- го из офицеров.
— Господин ван Декен, — сказал он, — свезите в Левештейн вот это пос- лание. Вы прочтете распоряжение, которое я даю коменданту, выполните все, что касается вас лично.
Офицер поклонился, и вскоре под гулкими сводами ратуши раздался лоша- диный топот.
— Дочь моя, — сказал принц, — в воскресенье будет праздник тюльпана; воскресенье — послезавтра. Вот вам пятьсот флоринов, нарядитесь на эти деньги, так как хочу, чтобы этот день был для вас большим праздником.
— А в каком наряде ваше высочество желает ня видеть? — прошептала Роза.
— Оденьтесь в костюм фрисландской невесты, — сказал Вильгельм, — он будет вам очень к лицу.
XXXI
Гаарлем
Гаарлем, в который мы входили три дня тому назад с Розой и в который мы сейчас вошли вслед за заключенным, — красивый город, имеющий полное право гордиться тем, что он самый тенистый город Голланди
В то время, как другие города стремились блистать арсеналами, верфя- ми, магазинами и рынками, Гаарлем славился среди всех городов Соединен- ных провинций своими прекрасными, пышными вязами, стройными тополями и главным образом своими тенистыми аллеями, над которыми шатровым сводом раскидывались кроны дубов, лип и каштанов.
аарлем, видя, что его сосед Лейден и царственный Амстердам стремятся стать — один — городом науки, другой — столицей коммерции, — Гаарлем ре- шил стать центром земледелия или, вернее, центром садоводства. И действительно, хорошо защищенный от ветров, хорошо согреваемый солнцем, он давал садовникам те преимущества, которых не мог бы им предоставить ни один угой город, обвеваемый морскими ветрами или опаляемый на рав- нине солнцем.
И Гаарлеме обосновались люди со спокойным характером, с тяготением к земле и ее дарам, тогда как в Амстердаме и Роттердаме жили люди беспо- койные, подвижные, любящие путешествия и коммерцию, а в Гааге — все по- лики и общественные деятели.
Мы говорим, что Лейден был городом наук Гаарлем же проникся любовью к изящным вещам — к музыке, живописи, к фруктовым садам, аллеям, лесам и цветникам. Гаарлем до безумия полюбил цвы и среди них больше всего — тюльпаны.
И, как вы видите, мы совершенно естественным путем подходим к описа- нию того момента, когда город Гаарлем готовился — 15 мая 1673 года — вручить назначенную им премию в сто тысяч флоринов тому, кто вырастил большой черй тюльпан без пятен и недостатков.
Выявив свою специальность, заяв во всеуслышание о своей любви к цветам вообще и в особенности к льпанам в эту эпоху войн и восстаний, Гаарлем почувствовал неописуемую радость, достигнув идеала своих стрем- лений, с полным правом приписывая себе величайшую честь того, что при его участии был взращен и расцвел идеальный тюльпан. И Гаарлем, этот красивый город, полный зелени и солнца, тени и света, Гаарлем пожелал превратить церемонию вручения награды в праздник, который навсегда сох- ранился бы в памяти потомства.
И он имел на это тем большее право, что Голландия — страна празд- неств. Никогда ни один из самых ленивых народов мира не производил столько шума, не пел и не плясал с таким жаром, как это все проделывали добрые республиканцы Семи провинций во время своих увеселений.
Для того, чтобы убедиться в этом, стоит только посмотреть на картины обоих Тенирсов. Известно, что ленивые люди больше других склонны утом- лять себя, но только не работой, а развлечениями.
Итак, Гаарлем переживал тройную радость; он готовился отпраздновать тройное торжество: во-первых, был выращен черный тюльпан; во-вторых, на торжестве присутствовал, как истый гландец, принц Вильгельм Оранский. Наконец, после разорительной войны672 года являлось вопросом госу- дарственной чести показать французам, что фундамент Батавской республики настолько прочен, что на нем мож плясать под аккомпанемент морских орудий.
Общество садоводов Гаарлема оказалось на должной высоте, жертвуя сто тысяч флоринов за луковицу тюльпана. Город не пожелал отстать от него и ассигновал такую же сумму для организации празднества в честь присужде- нипремии.
И вот, воскресенье, назначенное для этой церемонии, стало днем народ- ного ликования Необыкновенный энтузиазм охватил горожан. Даже те, кто обладал насмешливым характером французов, привыкших вышучива всех и вся, не могли не восхищаться этими славными голландцами, готовыми с оди- наковой легкостью тратить деньги на сооружение корабля для борьбы с вра- гами, то есть для поддержания национальной чести, и на вознаграждение за открытие нового цветка, которому суждено было блистать один день и разв- лекать в течение ого дня женщин, ученых и любопытных.
Во главе представителей города и комитета садоводов блистал господин ван Систенс, одетый в самое лучшее свое платье. Этот достойный человек употребил все усилия, чтобы походить изяществом много и строгого одея- ния на свой любимый цветок, и поторопимся добавить, что он успешно дос- тиг этого. Черный стеклярус, синий бархат, темнофиолетовый шелк, в соче- тании с ослетельной чистоты бельем — вот что входило в церемониальный костюм председателя, который шел во главе комитета с огромным букетом в руках.
Позади комитета, пестрого, как лужайка, ароматного, как весна, шли по порядку ученые общества города, магистратура, военные, представители дворянства и крестьянства. Что же касается народной массы, то даже у господ республиканцев Семи провинций она не имела своего места в этой процессии: ей предоставлялось глазеть на нее, теснясь по бокам.
Впрочем, это чшее место и для созерцания и для действия. Это место народных толп, которые ждут, пока пройдет триумфальное шествие, чтобы знать, что надо в связи с ним сделать.
На этот раз не было речи о триумфе Помпея а, и Цезаря. На этот раз не праздновали ни поражения Митридата, ни покения Галлии. Процессия была спокойная, как шествие стада овец по земле, безобидная, как полет птиц в воздухе.
продолжение
--PAGE_BREAK--В Гаарлеме победителями были только садовники Обожая цветы, Гаарлем обожествлял цветоводов.
Посреди мирного, раздушенного шествия, возвышался черный тюльпан, ко- торый несли на носилках, покрытых белым бархатом с золотой бахромой. Че- тыре человека, время от времени сменяясь, несли носилки, подобно тому, как в свое время в Риме сменялись те, кто несли изображение Великой ма- тери Кибелы, когда ее доставили из Этрурии и она торжественно под звуки труб и при общем поклонении вступала в веый город.
Было условленно, что принц-штатгальтер сам вручит премию сто тысяч флоринов, — на что всем вообще интересно было поглядеть, и что он, мо- жет быть, произнесет речь, а это особенно интересовало о и друзей и врагов. Известно, что в самых незначительных речах потических деятелей их друзья или враги всегда пытаются обнаружить и так или иначе истолко- вать какие-либо важные намеки.
Наконец наступил столь долгожданный великий день — 15 мая 1673 года; и весь Гаарлем, да к тому же еще и со своими окртностями, выстроился вдоль прекрасных аллей с твердым намерением рукоплескать на этот раз не военным и не великим ученым, а просто победителям природы, которые зас- тавили эту неистощимую мать породить считавшееся дотоле невозможным — черный тюльпан.
Но намерение толпы что-либо или кого-либо приветствовать часто бывает неустчиво. И когда город готовится рукоплескать или свистать, он ни- когда не знает, на чем он остановится.
Итак, сначала рукоплескали ван Систенсу и его букету, рукоплескали своим корпорациям, рукоплескали самим себе. И, наконец, вполне заслужен- но на этот раз, рукоплескали прекрасной музыке, которая усердно играла при каждой остановке.
Но после первого героя торжества, черного тюльпана, все глаза искали героя празднества, который был творцом этого тюльпана.
Если бы герой появился после столь тщательно подготовленной речи славного ван Систенса, он, конечно, произвел бы большее впечатление, чем сам штатгальтер. Но для нас интерес дня заключается не в почтенной речи нашего друга ван Систенса, как бы красноречива она ни была, и не в моло- дых разряженных аристократах, жующих свои сдобные пироги, и не в бедных полуголых плебеях, грызущих копченых угрей, похожих на палочки ванили. Нам интересны даже не эти прекрасные голландки с розовыми щечками и бе- лой грудью, и не толстые и приземистые мингеры, никогда раньше не поки- давшиевоих домов, и не худые и желтые путешественники, прибывшие с Цейлона и Явы, и не возбужденный простой народ, поедавший для освежения солее огурцы. Нет, для нас весь интерес положения, главный, подлинный, дратический интерес сосредоточился не тут.
Для нас интерес заключается в некой личности, сияющей и оживленной, шествующей среди членов комитета садоводов; интерес заключается в этой личности, разряженной, причесанной, напомаженной, одетой во все красное, — цвет, особенно оттеняющий ее черные волосы и желтый цвет лица.
Этот ликующий, опьяненный восторгом триумфатор, этот герой дня, кото- рому суждена великая честь затмить собою и речь ван Систенса и при- сутствие штгальтера — Исаак Бокстель. И он видит, как перед ним, спра- ва, несут на бархатной подушке черный тюльпан, его мнимое детище, а сле- ва — большой мешок со ста тысячами флоринов, прекрасными, блестящими золотыми монетами, и он готов совершенно скосить глаза, чтобы не потерять из виду ни того, ни другого.
Время от времени Бокстель ускоряет шаги, чтобы коснуться локтем локтя ван Систенса. Бокстель старается заимствовать у каждого частицу его дос- тоинства, чтобы придать себе цену, так же, как он украл у Розы ее тюльпан, чтобы приобрести себелаву и деньги.
Пройдет еще только четверть часа, и прибудет прин Кортеж должен сделать последнюю остановку. Когда тюльпан будет возсен на свой трон, то принц, уступающий место в сердце народа своему сопернику, возьмет ве- ликолепно разрисованный пергамент, на котором написано имя создателя тюльпана, и громким ясным голосом объявит, что соверлось чудо, что Голландия в лице его, Бокстеля, заставила природу создать черный цветок и что этот цветок будет впредь называться Tulipa nig Boxtellea.
Время от времени Бокстель отрывает на момент свой взгляд от тюльпана и мешка с деньгами иобко смотрит в толпу, так как опасается увидеть там бледное лицо прекрасной фрисландки.
Вполне понятно, что этот призрак нарушил бы его аздник, так же как призрак Банко нарушил праздник Макбета.
И поспим добавить, этот презренный человек, перебравшийся через стену, и притом не через собственную стену, влезший в окно, чтобы войти в квартиру своего соседа, забравшийся при помощи поддельного ключа в комнату Розы, — этот человек, который украл славу у мужчины и приданое — у женщины, этот человек не считал себя вором.
Онтолько волновался из-за тюльпана, он так тщательно следил за ним от ящика сушильне Корнелиуса до Бюйтенгофского эшафота, от Бюйтенгофс- кого эшафота до тюрьмы в Левештейнской крепости, он так хорошо видел, катюльпан родился и вырос на окне Розы, он столько раз разогревал сво- дыханием воздух вокруг него, что никто не мог быть владельцем тюльпа- на с большим правом, чем он Если бы у него сейчас отняли черный тюльпан, это, безусловно, было бы кражей.
Но он нигде не замечал Розы. И, таким образом, радоь Бокстеля не была омрачена.
Кортеж остановился в центре круглой площадки, великолепные деревья которой были разукрашены гирляндами и надписями. Кортеж остановился под звуки громкой музыки, и молодые девушки Гаарлема вышли вперед, чтобы проводить тюльпан до высокого пьедестала, на котором он должен был кра- соваться рядом с золотым креслом его высочества штатгальтера.
И гордый тюльпан, возвышающийся на своем пьедестале, вскоре овладел всем собраем, которое захлопало в ладоши, и громкие рукоплескания раз- дались по всему Гаарлему.
XXXII
Последняя просьба
В этот торжественный момент, когда раздавались громкие рукоплескания, по дороге вдоль парка ехала карета. Она продвигалась вперед медленно, так как спешившие женщины и мужчины вытесняли из аллеи на дорогу много детей.
В этой запыленной, потрепной, скрипящей на осях карете ехал нес- частный ван Берле. Он смотрел в открытую дверцу кареты, и перед ним ста- ло развертываться зрелище, которое мы пытались весьма несовершенно обри- совать нашему читателю.
Толпа, шум, эта пышность роскошно одетых людей и природы ослепили заключенного, словно молния, ударившая в его камеру.
Несмотря на нежелание спутника отвечать на вопросы Корнелиуса об ожи- дающей его участи, Корнелиус все же попробовал в последний раз спросить его, что значит все это шумное зрелище, которое, как ему сразу показа- лось, совсем не касается его лично.
— Что все это значит, господин полковник? — спросил он сопровождавше- го его офицера.
— Как вы можете сами видеть, сударь, это празднество.
— А, празднество, — сказал Корнелиус мрачным, безразличным тоном че- ловека, для которого в этомире уже давно не существовало никакой ра- дости.
Через нескольксекунд, когда карета продвинулась немного вперед, он добавил:
— Пстольный праздник города Гаарлема, по всей вероятности? Я вижу много цветов.
— Да, действительно, сударь, это праздник, на котором цвет играют главную роль.
— О, какой нежный аромат, о, какие дивные краски! — воскликнул Корне- лиус.
Офицер, подчиняясь внезапному приступу жалости, приказал солдату, за- менявшему кучера:
— Остановитесь, чтобгосподин мог посмотреть!
— О, благодарю вас, сударь, за любезность, — сказал печально ван Бер- ле, — но в моем положении очень тяжело смотреть на чужую радость. Из- бавьте меня от этого, я вас очень прошу.
— К вашим услугам, сударь. Тогда едем дальше.
Я приказал остановиться потому, что вы меня об этом просили, и затем вы считались большим любителем цветов и в особенности тех, в честь которых устроено сегодня празднество.
— А в честь каких цветов сегодня празднество, сударь?
— В честь тюльпанов.
— В честь тюльпанов! — воскликнул ван Берле. — Сегодня праздник тюльпанов?
— Да, сударь, но раз это зрелище вам неприятно, поедем дальше.
И офицер хотел дать распоряжение продолжать путь.
Но Корнелиус остановил его. Мучительное мнение промелькнуло в его голове.
— Сударь, — спросил он дрожащиголосом, — не сегодня ли выдают пре- мию?
— Да, премию за черный тюльпан.
Щеки Корнелиуса покрылись краской, по его телу пробежала дрожь, на лбу выступил пот. Затем, подумав о том, что без него и без тюльпана праздник, конечно, не удастся, он заметил:
— Увы, все эти славные люди будут так же орчены, как и я, ибо они не увидят того зрелища, на которое были приглашены, или, во всяком слу- чае, они увидят его неполным.
— Что вы этим хотите сказать, сударь?
— Я хочсказать, — ответил Корнелиус, откинувшись в глубину кареты, — я хочу сказать, что никогда никем, за исключением только одного чело- века, которого я знаю, не будет открыта тайна черного тюльпана.
— В таком случае, сударь, тот, кого вы знаете, открыл уже эту тайну. Гаарлем созерцает сейчас тот цветок, который, по вашему мнению, еще не взращен.
— Черный тюльпан! — воскликнул, высунувшись наполовину из кареты, ван Берле. — Где он? Где он?
— Вон там на пьедестале, вы видите?
— Я вижу.
— Теперь, сударь, но ехать дальше.
— О, сжальтесь, смилуйтесь, сударь, — сказал ван Берле, — не увозите меня. Позвольте мне еще посмотреть на него. Как, неужели то, что я вижу там, это и есть черный тюльпан? Совершенно черный… возможно ли? Су- дарь, вы видели его? На нем, по всей вероятности, пятна, он, по всей ве- роятности, не совершенный; он, быть может, только слегка окрашен в чер- ный цвет. О, если бы я был поближе к нему, я смог бы определить, я смог бы сказать это, сударь! Разрешите мне сойти, сударь, разрешите мне пос- мотреть его поближе. Я в очень прошу.
— Да вы с ума сошли, сударь, — разве я могу?
— Я умоляю вас!
-о вы забываете, что вы арестант.
— Я арестант, это правда, но я человек чести. Клянусь вам честью, су- дарь, что я не сбегу; я не окажу никой попытки к бегству; разрешите мне только посмотреть на цветок, умоляю вас.
— А мои предписания, сударь?
И офицер снова сделал движение, чтобы приказать солда тронуться в путь.
Корнелиус снова остановил его.
— О, подожде, будьте великодушны. Вся моя жизнь зависит теперь от вашего сострания. Увы, мне теперь, сударь, по-видимому, осталось не- долго жить. О, сударь, вы себе не представляете, как я страдаю! Вы себе не представляете, сударь, что творится в моей голове и моем сердце! Ведь это, быть может, — сказал с отчаянием Корнелиус, — мой тюльпан, тот тюльпан, который украли у Розы. О, сударь, понимаете ли вы, что значит вырастить черный тюльпан, видеть его только одну минуту, найти его со- вершеннымнайти, что это одновременно шедевр искусства и природы, и по- терять его, потерять навсегда! О, я должен, сударь, выйти из кареты, я должен пойти посмотреть на него! Если хотите, убейте меня потом, но я его увижу, я его увижу.
— Замолчите, несчастный, и спрячьтесь скорее в карету; приближается эскорт его высочества штатгальтера, и если принц заметит скандал, услы- шит шум, то нам с вами не сдобровать.
Ван Берле, испугавшись больше за своего спутника, чем за самого себя, откинулся вглубь кареты, но он не мог остаться м и полминуты; не успе- ли еще первые двадцать кавалеристов проехать, как он снова бросился к дверцам кареты, жестикулируя и умоляя штатгальтера, который как раз в этот момент проезжал мимо.
Вильгельм, как всегда, спокойный и невозмумый, ехал на площадь, чтобы выполнить долг председателя. В руках он держал свиток пергамента, который в этот день празднества служил ему командорским жезлом.
Увидев человека, который жестикулирует и о чем-то умоляет, и узнав, быть может, также и сопровождавшего его офицера, принц-штатгальтер при- казал остановиться.
В тот же миг его лошади, дрожа на своих стьных ногах, остановились, как вкопанные, в шести шагах от ван Берле.
— В чем дело? — спросил принц офицера, который при первом же слове штатгальтера выпрыгнул из кареты почтительно подошел к нему.
— Монсеньер, — ответил офицер, — это т государственный заключенный, за которым я ездил по вашему приказу вевештейн и которого я привез в Гаарлем, как того пожелали ваше высоство.
— Чего он хочет?
— Он настоятельно просит, чтобы ему разрили остановиться на нес- колько минут…
— Чтобы посмотреть на черный тюльпан, монсеньер, — закричал Корнели- ус, умоляюще сложив руки; — когда я его увижу, когда я узнаю то, что мне нужно узнать, я умру, если это потребуется, но, умирая, я буду благосло- влять ваше высочество, ибо тем самым вы позволите, чтобы дело моей жизни получиловое завершение.
Эти двое людей, каждый в своей карете, окруженные своей стражей, яв- ляли любопытное зрелище; один — всесиный, другой — несчастный и жал- кий, один — по дороге к трону, другой, как он думал, по дороге на эша- фот.
Вильгельм холодно посмотрел на Корнелиуса и выслушал его пылкую просьбу. Затем обратился к офицеру:
— Это тот взбунтовавшийся заключенный, который покушался на убийство своего тюремщика в Левештейне?
Корнелиус вздохнул и опустил голову, его нежное, благородное лицо покраснело и сразу же побледнело. Слова емогущего, всеведущего принца, который каким-то неведомым путем уже зл о его преступлении, предсказы- вали ему не только несомненную смерть, но и отказ в его просьбе.
Он не пытался больше бороться, он не пытался больше защищаться; он являл принцу трогательное зрелище наивноготчаяния, которое было хорошо понятно и могло взволновать сердце и умого, кто смотрел в этот миг на Корнелиуса.
— Разрешите заключенному выйти из кареты, — сказал штатгальтер: — пусть он пойдет и посмотрит черный тюльпан, достойный того, чтобы его видели хотя бы один раз.
— О, — воскликнул Корлиус, чуть не теряя сознание от радости и по- шатываясь на подножке реты, — о монсеньер!
Он задыхался, и если бы его не поддержал офицер, то бедный Корнелиус на коленях, лицом в пыли, благодарил бы его высочество.
Дав это разрешение, принц продолжал свой путь по парку среди востор- женных приветствий толпы.
Вскоре он достиг эстрады, и тотчас же загремели пушечные выстрелы.
Заключение
Ван Берле в сопровождении четырех стражников, пробивавших в толпе путь, направился наискось к черному тюльпану. Глаза его так и пожирали цветок по мере того, как он к нему приближался.
Наконец-то он увидел этот исключительный цветок, который в силу неиз- вестных комбинаций холода и тепла, света и тени, появился однажды на свет, чтобы исчезнуть навсегда.
Он увидел его на расстоянии шести шагов; он наслаждался его совер- шством и изяществом; он видел его позади молодых девушек, которые нес- ли почетный караул перед этим образцом благородства и чистоты. И, одна- коже, чем больше он наслаждался совершенством цветка, тем сильнее разры- валось его сердце. Он искал вокруг себя кого-нибудь, кому бы он мог за- дать вопрос, одинединственный вопрос, но всюду были чужие лица, внимание всех было обращено на трон, на который сел штатгальтер.
Вильгельм, привлекавший всеобщее внимание, встал, обвел спокойным взглядом возбужденную толпу, по очереди остановился своим проницательным взглядом на трех лицах, чьи столь разные интересы и столь различные пе- реживания образовали перед ним как бы живой треугольник.
В одном углутоял Бокстель, дрожавший от нетерпения и буквально по- жиравший глази принца, флорины, черный тюльпан и всех собравшихся.
В другом — задыхающийся, безмолвный Корнелиус, устремлявшийся всем сим существом, всеми силами сердца и души к черному тюльпану, своему детищу.
Наконец, в третьем углу, на одной из ступенек эстрады, среди девушек Гаарлема, стояла прекрасная фрисландка в тонком красном шерстяном платье, вышитом серебром, и в золотом чепчике, с которого волнами спус- кались кружева. То была Роза, почти в полуобморочном состоянии, с зату- маненным взором, она опиралась на руку одного из оцеров Вильгельма.
Принц медленно развернул пергамент и произнес спокойным, ясным, хотя и негромким голосом, ни одна нота которого, однако, не затерялась, бла- годаря благоговейной тишине, воцарившейся над пятьюдесятью тысячами зри- телей, затаивших дыхание.
продолжение
--PAGE_BREAK-- — Вы знаете, — сказал он, — с какой целью вы собрались сюда? Тому, кто вырастит черный тюльпан, была ещана премия в сто тысяч флоринов.
Черный тюльпан! И это чудо Голландии стоит перед вашими глазами. Чер- ный тюльпан выращен и выращен при условиях, поставленных программой об- щества цветоводов города Гаарлема.
Его история и имя того, кто его вырастил, будут внесены в золотую книгу города.
Подведите то лицо, которое является владельцем черного тюльпана.
И, произнося эти слова, принц, чтобы посмотреть, какоони производят впечатление, обвел ясным взором три угла живого треугольник
Он видел, как Бокстель бросился со своей скамьи.
Он видел, как Корнелиус сделал невольное движение.
Он видел, наконец, как офицер, которому было поручено оберегать Ро, вел или, вернее, толкал ее к трону.
Двойной крик одновременно раался и справа, и слева от принца.
Как громом пораженный, Бокстель обезумевший Корнелиус одновременно воскликнули:
— Роза! Роза!
Этот тюльпан принадлежит вам, молодая девушка, не правда ли? — ска- з принц.
— Да, монсеньер, — прошептала Роза, и вокруг нее раздалс всеобщий шепот восхищения ее красотой.
— О, — прошептал Корнелиус- так она, значит, лгала, когда говорила, что у нее украли этот цветок! Так вот почему она покинула Левештейн. О, неужели я забыт, предан тою, кого я считал своим лучшим другом!
— О, — простонал в свою очередь Бстель: — я погиб!
— Этот тюльпан, — продолжал принц, — будет, сдовательно, назван именем того, кто его вырастил, он будет записан в каталог цветов под именем Tulipa nigra Rosa Barlaensis, в честь имени ван Берле, которое впредь будет носить эта молодая девушка.
Произнося эти слова, Вильгельм вложил руку Розы в руку мужчины, кото- рый бросился к подножью трона, весь бледный, изумленный, потрясенный ра- достью, приветствуя по очереди то принца, то свою невесту.
В этот же момент к ногам председателя ван Систенса упал человек, по- раженный совершенно иным чувством. Бокстель, подавленный крушением своих надежд, упал без сознани
Его подняли, послушали пульс и сердце; он был мертв.
Этот инцидент нисколько не нарушил праздника, так как и принц, и председатель не особенно огорчились случившимся.
Но Корнелиус в ужа отступил: в этом воре, в этом ложном Якобе он узнал своего соседа Исаака Бокстеля, которого он в чистоте душевной ни- когда ни на один момент не заподозрил в таком злом ле.
В сущности, для Бокстеля было большим благом, что апоплексический удар помешал ему дольше созерцать зрелище, столь мучительное д его тщеславия и скаредности.
Затем процессия, под звуки труб, продолжалась без всяких изменений в церемониале, если не считать ерти Бокстеля и того, что Корнелиус и Ро- за, взявшись за руки торжесенно шли бок о бок.
Когда вошли в ратушу, принц указал Корнелиусу пальцем на мешок со ста тысячами флоринов.
— Мы не можем определенно решить, — сказал он, — кем выиграны эти деньги, вами или Розой. Вы нашли секрет черного тюльпана, но вырастила и добилась его цветения она. К тому жети деньги — дар города тюльпану.
Корнелиус ждал, желая уяснить, к чему клонил принц. Последний продол- жал:
— Я со своей стороны даю стоысяч флоринов Розе. Она их честно зас- лужила и сможет предложить их вам в качестве приданого. Это награда за ее любовь, храбрость и честность.
— Что касается вас, сударь, опять же благодаря Розе, доставившей до- казательство вашей невиновсти, — при этих словах принц протянул Корне- лиусу знаменитый листок библии, на котором было написано письмо Кор- неля де Витта и в который была завернута третья луковичка, — что касает- ся вас, то мы увидели, что вы были заключены за преступление, не совер- шенное вами. Это означает, что вы не только свободны, но и то, что иму-ество невинного человека не может быть конфисковано. Итак, ваше иму- щество возвращается вам. Господин ван Берле, вы — крестник Корнеля де Витта и друг его брата Яна. Оставайтесь достойным име, которое вам дал первый во время крещения, и дружбы, которую вам оказывал второй. Сохра- ните память об их заслугах, ибо братья де Витты, несправедливо осужден- ные и понесшие несправедливую кару в момент народного заблуждения, были двумя великими гражданами, которыми гордится теперь Голландия.
И принц после этих слов, которые он произнес отив обыкновения с большим подъемом, дал поцеловать свои руки обоим помолвленным, ставшим около него на колени.
Потом он со вздохом сказал:
— Увы, можно вам позавидовать. Стремясь к подлинной славе Голландии и в особенности к истинному ее благополучию, вы стараетесь добыть для нее только новые оттенки тюльпанов.
И он бросил взгляд в сторону Франции, словно увидел, что с той сторо- ны снова сгущаются тучи, затем сел в свою карету и уехал.
Корнелиус в свою очередь в тот же день уехал с Розой в Дордрехт. Роза предупредила отца обо всем случившемся через старую кормилицу, направ- ленную к нему в качестве посла.
Знающие, благодаря нашему описанию, характер Грифуса поймут, что он с трудом примирился со своим зятем.н не мог забыть палочных ударов, ко- торые подсчитал по синякам. Колество их доходило, как он говорил, до сорока одного Но он все же, в конце концов, сдался, чтобы не быть, — го- ворил он, — менее великодушным, чем его высочество штатгальтер.
Сделавшись сторожем тюльпанов, послтого, как он был тюремщиком лю- дей, он стал самым суровым тюремщикоцветов, какого когда-либо встреча- ли во Фландрии. Надо было видеть, каким рвением он следил за вредными бабочками, как он убивал полевых мышей, к прогонял слишком алчных пчел!
Он узнал историю Бокстеля и пришел в ярость от того, что был одурачен самозванцем Якобом. Он собственноручно разрушил обсерваторию, выстроен- ную в свое время завистником позади клена; так как участок Бокстеля, продававшийся с торгов, врезался в гряды Корниуса, то последний приоб- рел его и тем самым округлил свои владения столько, что мог не бояться всех подзорных труб Дордрехта.
Роза, все более и более хорошея, одновременно становиль все более и более образованной. По истечении двух лет замужества она так хорошо уме- ла читать и писать, что могла взя на себя лично воспитание двух прек- расных детей, которые, как тюльпаны, появились в мае месяце 1674 и 1675 годов. И они причинили ей гораз меньше хлопот, чем тот знаменитый тюльпан, которому она была обязана их появлением.
Само сой разумеется, что один ребенок был мальчиком, другой — де- вочкой; первого назвали Корнелиусом, а второго — Розой.
Ван Берле остался верен Розе, как и тюльпанам. Всю жизнь его занимало благополучие его жены и культура цветов, благодаря чему он долся мно- гих новых разновидностей, записанных в голландских каталогах.
Двумя главными украшениями его гостиной были две страницы из библии Корнеля де Витта, вставлные в большие золоченые рамы. На одной, как мы помним, его крестный писал ему, чтобы он сжег переписку маркиза Лувуа. На другой Корнелиус завещал Розе луковичку черного тюльпана, при усло- вии, что она с приданым в сто тысяч флоринов выйдет замуж за красиво молодого человека двадцати шести — двадцати восьми лет, если они будут любить друг друга.
Условие, которое было добросовестно выполнено, хотя Корнелиус и не умер, и именно потому, что он не умер.
Наконец, в назидание будущим завистникам, от которых, быть может, судьба их не избав, как она избавила их от мингера Исаака Бокстеля, он надписал над своей дверью изречение, которое Гроций в день своего бегства написал на стене тюрьмы:
«Иногда так много выстрадаешь, что имеешь право никогда не говорить: я слишком счастлив».
ПРИМЕЧАНИЯ К РОМАНУ А. ДЮМА «ЧЕРНЫЙ ТЮЛЬПАН»
Республика Соединенных провинций (иначе Голландская республика) ра- зовалась в результате победы Нидерландской буржуазной революции XVI ве- ка. В республику входило семь провинций (Голландия, Зеландия, Утрехт, Гронинген, Гельдерн, Овериссель и Фрисландия подписавших в 1579 году так называемую Утрехтскую унию, юридически утвердившую существование но- вой республики. С ростом влияния провинции Голландии на политику спуб- лики Соединенных провинций появилось другое название — «Голландская рес- публика».
Велий пенсионарий — ответственный государственный пост в Гол- ландской республике. В руках пенсионария иногда сосредоточивалась вся полно власти. Представитель крупной буржуазии Ян де Витт (1625-1672), будучи великим пенсионарием, являлся фактическим правителем Соединенных провинций.
Штатгальтер — в Нидерландах так назывался глава исполнительной влас- ти. Должность штатгальтера была упразднена Яном де Виттом, но восстанов- лена в 1672 году для Вильгельма III Оранского.
Имеются в виду древнеримские республиканцы-братья Тиберий и Гай Грак- хи, погибшие в борьбе с крупными землевладельцами.
Молчаливым называли не Вильгельма III Оранского, штатгальтера Голлан- дии, а затем английского короля (с 1689 года), о котором здесь идет речь, а его предка — Вильгельма I Оранского, видного деятеля Нидер- ландской буржуазной революции.
Людовик XIV — французский король с 1643 по 1715 год. Стремился к мак- симальному укреплению королевской власти. Войнами и расточительностью довел Францию до крайнего истощения.
Имеется в видвторжение французских войск в Нидерланды в 1672 году.
Митридат VI патор (136-63 до и э.) — понтийский царь. Считался наи- более опасным врагом Рима.
Гораций (658 до н.э.) — крупнейший римский поэт, автор «Од», «Сатир», «Посланий» и др. Имеется в виду ода третья из III книги «Од начинающа- яся словами: „Кто, справедливый, стоек в решеньях“.
Лувуа Франсуа Мишель (1639-1691) — военный министр Людовика XIV.
Обвинение братьев Виттов в сговоре с французами было необоснованным. Однако нерешительность правительства Яна де Витта, вызванная боязнью на- родных волнений, дала повод оранжистам, желавшим добиться популяости, обвинить братьев Виттов в измене.
Фрисландский костюм — национальная одежда фризов, народности, живущей на севере Нидерландов (Фрисландская провинция).
Тро Корнелий (1629-1691) — голландский адмирал, участник ряда морс- ких ажений во время англо-голландских войн, оранжист.
Имеется в виду пажение, нанесенное армией Людовика XIV Голландской республике в 1672 году.
Лафатер Иоганн-Каспар (1741-1801) — швейцарский богослов и писатель, автор книги „Физиогномика“, которая легла в основу лженауки, пытавшейся по внешним признакам судить об умственных и моральных качествах челове- ка.
Людовик-Солнце — прозвище, которым наградили Людовика XIV льстивые придворные.
Rara avis (лат.) — редкая птица.
Ювенал (ок. 55 — ок. 132 н.э.) — последний древнеримский великий по- эт-сирик.
Флopин — денежная единица в Нидерландах. Впоследствии былзаменен гульденом.
Ван-Рюйтер — выдающийся голландский адмирал; кондовал флотом в эпо- ху англо-голландских войн.
Тюльпан — многолетнее луковичное растение с красивыми цветами. В ди- ком виде широко распространен в Южной Европе я Азии. Декоративные тюльпаны были завезены в Европу из Турции в середине XVI века. В Нидер- ландах разведение тюльпанов стало предметом массового увлечения. В XVII веке „тюльпаномания“ достигла своего апогея. Главным центром разведения тюльпанов был город Гаарлем. На гаарлемской тюльпанной бирже заключаль крупные спекулятивные сделки. Луковицы редких экземпляров продавали и перепродавались за баснословные суммы.
Альфонс VI — король Португал (1656-1667). В результате дворцового переворота был свергнут своимратом Педро.
Веne sit (лат.) — да будет так.
Герард Доу (1613-1675) — выдающийся голландский художник, ученик Рембрандта. Франс ван Мирис (1635-1681) — голландский художник, ученик Г. Доу.
Битва Александра Македонского с индийским раджой Пором произошла у древнего города Никеи в Северн Индии в 326 году до нашей эры.
Силлогизм — логическое умозаключение, состоящее из двух посылок, то есть суждений, служащих основанием для вывода (например, все четыреху- гольники имеют четыре стороны, квадрат — четырехугольник, — следова- тельно, квадрат имеет четыре стороны). Средневековые ученые-схоласты, стремившиеся использовать методы философских ждений для укрепления христианской религии, часто подменяли силлогизмами живое изучение приро- ды. Распространен был, например, такой силлогизм: Иван — человек. Все люди грешны от природы. Следовательно, Иван -решник.
Сравнение тюльпанов с творениями величайшего английского драматурга Вильяма Шекспира (1564-1616) и великого фламандского художника Петера Пауля Рубенса (1577-1640) дает представление о „тюльпаномании“, охватив- шей Голландию XVII века.
Данте Алигьери (1265-1321) — великий итальянский поэт-гуманист, автор поэмы „Божественная комедия“, состоящей из трех частей: „Ад“, „Чистили- ще“, „Рай“. В первой части поэмы Данте изображает страшные мучения греш- ных душ в аду. Среди них ходятся изменники родины, некоторые католи- ческие священники и папы.
Амалекитяне — кочующие племена, совершавшие набеги на древнюю Иудею. В библейских преданиях — »палки и камнипадающие с неба", наводнения, бури, смерчи и другие стихийные бедствия изображаются как едствие божьего гнева.
Химера — в древнегреческой мифологии чудовище с говой льва, хвостом дракона и козьим туловищем. В переносном смысле — несбыточная фантазия, неосуществимая мечта.
В древнем Риме не знали о существовании черных лебедей, которые во- дятся в Австралии. Поэтому черный лебедь кажется Горацию фантазией, хи- мерой. В одном из своих стихотворений Гораций создает фантастический об-аз богини Венеры в белой колеснице, влекомой черными лебедями.
В старинных французских легендах белый дрозд упоминается примерно в таком же смысле, как у нас «белая ворона». Отсюда французское выражение: «редкий, как белый дрозд».
Свялище.
Святая святых.
Древнегреческий город Дельфы был известен оим «оракулом» в храме бога Аполлона. В храм допускались только «посвященные», то есть жрецы.
Расин Жан (1639-1699) — великий французский драматург. Творчесгво Ра- сина является высшим достижением французского классицизма в жанре траге- дии.
Алхимия — средневекая лженаука. Алхимики искали «философский ка- мень», якобы способный превращать неблагородные металлы в золото, «жиз- ненный элексир», сообщающий будто бы человеку бсмертие, «панацею» — лекарство от всех болезней и т.д.
Мингер — распространенное в Голландии почтительное обращение к лицам зажиточных сословийСоответствует русскому — господин.
Tulipa nigra (лат.) — черный тюльпан. Ученые, которым удавалось отк- рыть неизвестные виды растений или животных, часто называли их своим именем, преобразованным на латинский лад. Отсюда — Tulipa nigra Barlaensis".
По-видимому, голландцы считали родино тюльпанов остров Цейлон, а упоминаемые индийские города — местом ибольшего их распространения.
Александр Македонский (IV в. до нашей эры) — македонский царь, прос- лавленный полководец древности. Гай ЮлиЦезарь (I в. до н.э.) — римский полководец и политический деятель, усновивший единоличную диктаторскую власть. Максимилиан — имеется в виду Максимилиан I из династии Габсбур- гов — австрийский эрцгерцог и имратор «Священной римской империи (1493-1512), значительно расширивй свои владения.
Софизм — неправильное умозаключение, умышленно ложно построенное, но кажущееся правильным.
Аркебуза — фитильное, заряжаемое с дула ружье. Было в употреблении с XIV века. В XVI веке заменено шкетом.
Ковчег завета — по библейской легенде, — ящик, в котором хранились религиозные святыни.
Тарквиний Гордый (VI в. до н.э.) — по преданию — последний царь Древ- него Рима. Завоевал город Габии в Италии Принц Кондэ (1621-1686) — французский полководец. Во время конфликта с фактическим правителем Франции кардиналом Мазарини был ненадолго зак- лючен в Венсенский замок.
Дилемма — необходимость выбора между двумя нежелательными возможнос- тями.
Сибарит — изнеженный, излованный человек, любящий роскошь и наслаж- дения.
продолжение
--PAGE_BREAK--Шагрень — один из дорогих сортов кожи.
Госпожа де Севинье (1626-1696)-французская писательница, известна своими литературными «Письмами».
Вааль, Маас — реки в Голландии.
Гроций Гуго (1583-1645) — голландский ученый, юрист и дипломат, один из основателей науки международного права. В 1619 году за участие в ре- лигиозно-политической борьбе был осужд на пожизненное заключение. В 1621 году бежал из тюрьмы.
Имеетсв виду Олденбарневельт Ян (1547-1619) — фактический правитель провинции Голландииборовшийся против монархических устремлений штат- гальтера. Вместе Г. Гроцием участвовал в религиозно-политическом дви- жении на стороне буржуазии. За попытку поднять мятеж был казнен.
Голландский су — мелкая разменная монета.
Зависть в древней Греции аллегорически изображалась в виде женщины змеями на голове.
Стремление Вильгельма III Оранского к установлению в Голландии нас- ледственной монархии не увенчалось успехом. После его смерти должность штатгальтера была отменена.
Синекура — хорошо оплачиваемая и не требующая никакого труда до- ность.
В библейской легенде рассказывалось, что патриарх Ной, асаясь от всемирного потопа, захватил в свой ковчег «каждой твари по паре». Благо- даря такой предусмотрительности и продолжили якобы свое существование все виды животных.
Семирамида — легендарная ассирийская царица, славившая будто бы своей мудростью. Клеопатра (69-30 до н.э.) — последняя царица Египта из династии Птоломеев. По преданию, славилась своекрасотой. Елизавета Тю- дор — английская королева (1558-1603). Годы царствования Елизаветы сов- пали с укреплением экономического могущтва и политического влияния Англии, а также с периодом расцвета английской литературы (Шекспир, Мар- ло и др.). Анна Австрийская (1601-1666) — французская королева и реген ша в годы малолетства Людовика XlV.
Дюйм — мера длины, равен 2,54м.
Семью чудесами света в древности назывались семь наиболее прославлен- ных произведений архитектуры и ваяния: пирамиды египетских фараонов; ле- гендарные висячие сады Семирамиды; ефесский храм Афродиты; статуя Зевса, сидящего на троне, работы Фидия (V в. до н.э.); надгробный памятник царя Мавзола (отсюда слово «Мавзолей») в Геликарнассе; Колосс Родосский (мед- ная статуя высотой в 72 метра, стоявшая, по преданию, у входа в гавань Родос); маячная башня высотой в 180 метров, воздвигнутая в Александрии в III веке до нашей эры. Выражение «восьмое чудо света» употребляли в на- рицательном смысле, желая подчеркнуть необычайную красоту произведения искусства.
Сильфиды — в средневековых поверьях, добрые духи воздуха.
Габриэль Метсю (1629-1667) — известный голландский художник.
Лье — старинная французская мера длины, равная приблизительно 4,5 ки- лометра.
«Сезам отворись» — в арабских сказках магические слова, силою которых мгновенно отворялась дверь тайной сокровищницы.
По библейскому преданию, царь древней Иудеи Соломон умел разрешать самые трудным споры. Здесь имеется в виду легенда о тяжбе двух женщин из-за одного ребенка Чтобы узнать, которая из них является его настоящей матерью, Соломон предложил разрубить ребенка на две части и признал ма- терью ту женщину, которая стала умолять мудрого судью отказаться от это- го решения.
Вольтов столб — первоначальная форма батареи гальванических элемен- тов, осуществленная в 1799 году итальянским физиком, одним из основате- лей учения об электрическом токе — Александро Вольта.
Аргус — в древнегреческой мифологии — многоглазый великан-сторож В переносном смысле — бдительный страж.
Дедал — в древнегреческой мифологии — искусный механик, который сде- лал крылья из перьев и воска и улетел на них, спасаясь от преследования.
Давид Тенирс Старший (1582-1649) и его сын Давид Тенирс Младший (1610-1690) — известные фламандские живописцы.
Батавская республика — одно из названий Голландии. Произошло от наз- вания племени батавов, обитавших на территории Нидерландов в начале на- шей эры. Официально Голландия называлась Батавской республикой с 1795 по 1806 год.
Триумф — в древнем Риме торжественный въезд полководцапобедителя в столицу.
Гней Помпеи (106-48 до н.э) — римский полководец и политический дея- тель Вступил в открытую борьбу с Цезарем за единоличную власть.
Имеется в виду поражение, нанесенное Помпеем понтийскому царю Митри- дату (66 до н.э.) и завоевание Юлием Цезарем Галлии (58-51 до н.э).
Кибела — в античной мифологии — мать богов Культ ее был широко расп- ространен в Римской империи.
Этрурия — область в древней Италии.
Вечный город, — так называли Рим.
Корпорации — объединения ремесленников и купцов в средневековых горо- дах. Во время праздничных шествий горожане шли в составе своих корпора- ций.
Плебеи — в древнем Риме — непривилегированное свободное население В средние века — городская беднота, простой народ.
Пергамент — особо выделанная кожа, служившая в древности и в средние века материалом для письма.
В трагедии Шекспира дух Банко, убитого по приказу Макбета, явился к нему на пир.