--PAGE_BREAK--Провинция — это некий образ жизни, тип бытия, и в этом смысле — почва и причина, но до поры до времени лишь возможность романического конфликта.
И в первом же романе Гончарова сталкиваются, ведут напряженный диалог два миросозерцания, две жизненных позиции («провинциализм», бессодержательная сентиментальная мечтательность и — реальное «дело»), в конечном счете два типа бытия и образа жизни, два мира. В этом диалоге интерес Гончарова сосредоточен на художественном исследовании провинциального образа жизни, типа мышления, морали, олицетворяемых Александром Адуевым. Адуев-старший выполняет, в сущности, роль резонера, призванного своей безупречной логикой разбивать провинциально-сентиментальные иллюзии Адуева-младшего. Это не значит, конечно, что «резонер» Петр Иваныч не раскрывается в сюжете романа как достаточно сложный характер, в особенности в «Эпилоге».
В бытии адуевских Грачей уже предчувствуется «сон Обломовки», в «натуре», «воспитании», «обстоятельствах жизни», «любовных похождениях» (Белинский) Александра Адуева — натура, воспитание, обстоятельства жизни, любовные «сны» Ильи Ильича Обломова. «Обыкновенная история» — «первая галерея, служащая преддверием к следующим двум галереям или периодам русской жизни, уже тесно связанным между собою, то есть к «Обломову» и «Обрыву», или к «Сну» и «Пробуждению» («Лучше поздно, чем никогда»). В конфликте Адуевых намечен конфликт Обломова и Штольца.
В «Обыкновенной истории» еще нет, конечно, исчерпывающей картины провинциального бытия, полного образа того, что получило потом наименование «обломовщины». Однако характер «провинциала», будущего «обломовца» достаточно полно представлен здесь в одной и, может быть, наиболее характерной сфере — сфере любовных чувств, сфере «страсти». «Полное изображение характера молодого Адуева, — писал Белинский, — надо искать в его любовных похождениях». Обобщая в 1875 году, уже после того, как был написан «Обрыв», свои суждения об обломовских натурах, Гончаров увидел в их «праздной фантазии» источник «всех видов и родов любвей», экзальтации, идолопоклонства, жалкой и смешной любовной горячки. «Эти упражнения в чувствах, и особенно в любви, занимали, между прочим, также и значительный излюбленный уголок старой обломовщины!»
Гончаров очень точно называет эмоциональные переживания своих обломовских героев «упражнениями в чувствах». Их любовь можно назвать чистой любовью, любовью для любви в том смысле, в каком мы говорим о чистом искусстве, искусстве для искусства. Она остается в замкнутой, фантастической сфере их сознания, их воображения, в сфере иллюзий, разбиваемых реальностью. «Родов любви так же много, как много на земле людей, потому что каждый любит сообразно с своим темпераментом, характером, понятиями и т. д. И всякая любовь истинна и прекрасна по-своему, лишь бы только она была в сердце, а не в голове. Но романтики особенно падки к головной любви, — писал Белинский о любовных фантазиях Адуевых-романтиков. — Сперва они сочиняют программу любви, потом ищут достойной себя женщины, а за неимением таковой любят пока какую-нибудь: им ничего не стоит велеть себе любить, ведь у них все делает голова, а не сердце. Им любовь нужна не для счастия, не для наслаждения, а для оправдания на деле своей высокой теории любви».
Деловой Адуев-старший — воплощение «адуевщины», прямой противоположности будущей «обломовщине» — напротив, устраняет «страсть» из своей жизненной «практики» (и не может не устранять по существу своей деятельности и своей философии), ограничивает любовь рационально организованной, если можно так сказать, «запрограммированной» областью семейной жизни, оборачивающейся для его жены золотой «клеткой». Богатство рациональной сферы и бедность сферы эмоциональной — определяющая особенность его характера, что и объясняет трагический финал его судьбы. В коллизиях романа «Обыкновенная история» — романа как жанра — определяющую роль играют женщины, как это всегда будет и впоследствии в романном искусстве писателя — в «Обломове» и в «Обрыве». Три женских характера образуют некий круг, в котором вращается Александр, всякий раз проверяя или испытывая свои «головные» теории любви. При этом открывались разные стороны его характера. Особое значение придавал Гончаров первому любовному «эпизоду» романа, специально остановившись на нем в статье «Лучше поздно, чем никогда».
Первая любовь Александра Адуева, Наденька Любецкая, как и сам Александр, писал Гончаров в этой статье, вышла «отражением своего времени», времени слабого «мерцания сознания», времени «неведения». У нее, как у женщины, эти мерцания, эти проблески выражаются в уверенности, что у нее есть «право распоряжаться своим внутренним миром и самим Адуевым», у нее есть, пусть сомнительное, право выбирать, и она выбрала, но не Адуева: «… в этом пока и состоял сознательный шаг русской девушки — безмолвная эмансипация», которая, однако, на этом и закончилась, и Наденька осталась в неведении, ибо и «самый момент эпохи был моментом неведения». «Тут я и оставил Наденьку, — заключает Гончаров. — Мне она была больше не нужна как тип, а до нее, как до личности, мне не было дела». Две другие героини лишь уточняют, обогащают этот тип, и лишь в такой мере Гончарову и «нужны». С другой стороны, эти любовные эпизоды — ступени той лестницы, по которой спускается Александр с высот своего романтизма, утрачивая иллюзию за иллюзией.
Но не только любовные истории движут сюжет романа и его смысл. Диалоги об отношениях мужчины и женщины, мужа и жены, беседы — споры о любви, чувствах и разуме — все это занимает в концепции и композиции романа ключевое место. В этих диалогах все больше проявляется еще одна романная «интрига», подспудно развивается еще одна сюжетная линия: отношений Петра Ивановича Адуева и его жены — Лизаветы Александровны.
Петр Иваныч Адуев, «новый» человек, комфортно чувствовавший себя в современном, «европейском», мире, мире Петербурга, бюрократ, поднимавшийся к вершинам власти, и при этом преуспевающий делец-заводчик, знамение наступавшей в России «деловой», буржуазной эпохи с идеалом счастья — деньгами, вдруг понимает бессмысленность того, что было главным в его жизни — «фортуны» и «карьеры». Он понимает, что по его вине угасает любимая жена. Рухнула вся жизненная философия Петра Адуева, бессмысленным стало «дело», которому отдана жизнь. Но прозрение приходит слишком поздно. Петр Иваныч Адуев уже не в силах что-либо исправить, ибо здесь «нужно больше сердца, чем головы. А где ему взять его?».
Александр «Адуев кончил, — писал Гончаров в статье «Лучше поздно, чем никогда», — как большая часть тогда: послушался практической мудрости дяди, принялся работать в службе, писал и в журналах (но уже не стихами) и, пережив эпоху юношеских волнений, достиг положительных благ, как большинство, занял в службе прочное положение и выгодно женился, словом, обделал свои дела. В этом и заключается „Обыкновенная история"». В этом позднейшем, 1879 года, «конспекте» романа Гончаров как бы восполняет тот пропуск четырех лет «биографии» Александра Адуева, который лежит между четвертой главой и «Эпилогом». Однако практической ли мудрости Адуева-старшего учит нас трагический «эпилог» его судьбы? О другой мудрости говорит этот эпилог — мудрости сердца.
2. «Обломов»
«Обломов» начат был в 1846 году, когда я сдал в редакцию «Современника» первый роман «Обыкновенную историю», — вспоминал Гончаров (письмо к В. В. Стасову от 27 апреля 1888 года). Это были годы знакомства и дружеских отношений с Белинским. Личность и идеи великого критика, критика-«трибуна» произвели на Гончарова огромное впечатление прежде всего своим безусловным контрастом с миром «всероссийского застоя». Белинскому «выпала на долю не роль ученого, объективного критика, а роль трибуна, гонителя и карателя, строго, упорно державшегося вреда, всяких зол, предрассудков, темных нравов и обычаев, рутины и т. д. — во всем, и в жизни и в искусстве». И раннюю смерть Белинского Гончаров объяснял этим контрастом — этим трагическим противоречием. «Он был обычной жертвой в борьбе крайнего своего развития с целым океаном всякой сплошной господствовавшей неразвитости» (мемуарный очерк «Заметки о личности Белинского», 1881). И конечно, в этом свете — свете, бросаемом мощной мыслью и всем нравственным обликом Белинского, гонителя и карателя «застоя» и «сна», — прояснялся Гончарову смысл того, что великий критик назвал «провинциализмом», все более отчетливо рисовался полный образ «обломовщины».
Напечатанный вскоре после «Обыкновенной истории» «Сон Обломова» (вернее было бы — и по форме и по существу — назвать его «Сном Обломовки») — связующее звено между двумя гончаровскими романами: завершение и комментарий к первому, пролог второго.
Живописный — «фламандский» (Дружинин), «рубенсовский» (Кони) — талант Гончарова проявляет себя здесь во всей своей мощи. Может быть, именно к этому фрагменту романа справедливее всего отнести суждение Добролюбова: «В этом уменье охватить полный образ предмета, отчеканить, изваять его — заключается сильнейшая сторона таланта Гончарова».
Сила Гончарова, однако, не только в уменье «изваять» пластический, рельефный, скульптурный образ, но и в уменье наполнить этот образ жизнью, опоэтизировать, так сказать, идеализировать его. «Автор становится истинным поэтом...» — писал по поводу «Сна Обломова» Ап. Григорьев. «Все это полный, художнически созданный мир, влекущий вас неодолимо в свой очарованный крут...»
В самом деле, как красочно, полнокровно, поэтически спит Обломовка. Гончаров «отчеканил» поистине «полный образ» сонного обломовского бытия, — замкнутого в самом себе, отделенного магическим кругом от всего остального мира: весь мир может погибнуть, а Обломовка будет стоять вечно, незыблемо, в стороне от мировых потрясений и катаклизмов, вне истории. Не являет ли этот «полный образ» патриархальной утопии — всеобщего, абсолютного идеала бытия? Не заключает ли сама эта утопия некоей вечной, непреходящей поэзии?
Неожиданно трудолюбивый чиновник министерства финансов, коллежский асессор и столоначальник, Иван Александрович Гончаров получает приглашение отправиться в кругосветное плавание на заслуженном паруснике русского военного флота — фрегате «Паллада» в должности секретаря при адмирале Путятине, начальнике экспедиции к берегам Японии. Поколебавшись некоторое время, он это приглашение принимает.
При всей кажущейся странности такого «решительного» со стороны Гончарова шага — отправиться вокруг света! — в нем была своя закономерность. Путь из провинции, где в волжских далях чудилось ему, мальчику, море, — в Москву, в Петербург, — вел его дальше, в настоящее море, образ которого давно сложился в его воображении, напитанном многочисленными, прочитанными еще в детстве путешествиями. «Все было загадочно и фантастически прекрасно в волшебной дали: счастливцы ходили и возвращались с заманчивою, но глухою повестью о чудесах, с детским толкованием тайн мира. Но вот явился человек, мудрец и поэт, и озарил таинственные утлы. Он пошел туда с компасом, с заступом, циркулем и кистью, с сердцем, полным веры к Творцу и любви к Его мирозданию. Он внес жизнь, разум и опыт в каменные пустыни, в глушь лесов и силою светлого разумения указал путь тысячам за собою. Космос!" Еще мучительнее прежнего хотелось взглянуть живыми глазами на живой космос. Но и эта мечта улеглась в воображении, вслед многим другим. Дни мелькали, жизнь грозила пустотой, сумерками, вечными буднями: дни, хотя порознь разнообразные, сливались в одну утомительно-однообразную массу годов. Зевота за делом, за книгой, зевота в спектакле и та же зевота в шумном собрании и в приятельской беседе! И вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!» («Фрегат «Паллада», гл. 1).
Но ведь Гончаров не только чиновник, которому и на корабле предстояло служить (эта служба и во время плавания напоминала ему иной раз департамент). Он уже известный писатель, автор одного из лучших русских романов — «Обыкновенной истории». В его творческом воображении все больше оформляется и зреет второй роман — «Обломов», начатый в 1846 году.
«Написав первую часть, я отложил ее в сторону и не касался продолжения до 1857 года. В промежуток этот я плавал вокруг света, возил и первую часть «Обломова» с собой, но не писал, а обрабатывал в голове...» — вспоминал Гончаров в уже цитировавшемся письме к В. В. Стасову.
Первая часть романа, включавшая «Сон Обломова», посвящена описанию всех подробностей, «мелочей» бытия героя романа в его петербургском гнезде — петербургской Обломовке — с Захаром, знаменитым диваном и т. д. Поместившись на этом диване, Илья Ильич вернулся в родную Обломовку. Но где же тут роман, где романическое действие, романический сюжет?
Через полтора месяца после отплытия из Кронштадта, уже из Англии, Гончаров писал друзьям Е. П. и Н. А. Майковым:
«… Я совершенно погибал медленно и скучно: надо было изменить на что-нибудь, худшее или лучшее — это все равно, лишь бы изменить. Но при всем том я бы не поехал ни за какие сокровища мира… Вы уж тут, я думаю, даже рассердитесь: что же это за бестолочь, скажете, не поехал бы, а сам уехал! Да! сознайтесь, что не понимаете, так сейчас скажу, отчего я уехал. Я просто — пошутил. Ехать в самом деле: да ни за какие миллионы, у меня этого и в голове никогда не было, Вот письмо к концу, скажете Вы, а ничего о Лондоне, о том, что Вы видели, заметили. Ничего и не будет теперь. Да разве это письмо? Опять не поняли? Это вступление (даже не предисловие, то еще впереди) к Путешествию вокруг света, в 12 томах, с планами, чертежами, картой японских берегов, с изображением порта Джаксона, костюмов и портретов жителей Океании И, Обломова». Тогда же, тоже в письме из Англии к М. А. Языковым, Гончаров так определил связь между уже писавшимся «Обломовым» и еще не написанными «очерками путешествия»: «Я не отчаиваюсь написать когда-нибудь главу под названием «Путешествие Обломова»: там постараюсь изобразить, что значит для русского человека самому лазить в чемодан, знать, где что лежит, заботиться о багаже и по десять раз в час приходить в отчаяние, вздыхая по матушке России, о Филиппе и т.п. Все это происходит со мной и со всеми, кто хоть немножко не в черном теле вырос».
Но может ли такой путешествующий герой быть героем романа? Гончаров просто «пошутил» — отправился вокруг света, потому что собрался было путешествовать его герой, Обломов остался в Петербурге, остался потому, что обильный материал кругосветного плавания, богатейшие впечатления путешествия в конечном счете разрывали пределы собственно обломовской темы, сама же эта тема могла быть достаточно полно исчерпана романическим, любовным сюжетом, который «обрабатывался» в голове во время плавания. Глава «Путешествие Обломова» не была написана. Гончаров преобразует свой «шутливый» замысел «путешествия» героя романа в произведение особой жанровой формы — «очерки путешествия», искомый результат которого — параллель между своим и чужим. Надо думать, что на каком-то этапе «обрабатывания» в воображении писателя возник пусть пока туманный, но столь необходимый в произведении романного жанра образ героини — женщины.
Гончаров, как и мечтал, действительно переплыл многие океаны, побывал и в Африке, и в Японии, и в Китае, пересек всю Сибирь тока на запад. И повсюду он стал свидетелем того же процесса, который захватывал теперь и Россию. Вот например, Гончаров на островах Зеленого Мыса. «Все спит, е немеет. Нужды нет, что вы в первый раз здесь, но вы видите, что это не временный отдых, награда деятельности, но покой мертвый, непробуждающийся, что картина эта никогда не меняется». «Человек бежит из этого царства дремоты, которая сковывает энергию, чувство и обращает все живое в подобие камня. Я припоминал сказки об окаменелом царстве. Вот оно: придет богатырь, принесет труд, искусство, цивилизацию, разбудит и эту спящую от века красавицу, природу, и даст ей жизнь. Время, кажется, недалеко. А теперь, глядя на эту безжизненность и безмолвие, ощущаешь что-то похожее на ужас или на тоску».
Мотив тоски проходит через все «очерки путешествия» Гончарова, появляясь каждый раз, когда автор видит перед собой остановившуюся жизнь, застой в природе или человеческом существовании.
продолжение
--PAGE_BREAK--«Царство дремоты», «окаменелое царство» существует не только в сказках. Это или форма природного бытия, «мертвый, непробуждающийся покой» камня, или этап в человеческой истории, который по видимости изжит, исчерпан, но держится прочной силой традиции — стройного и законченного миросозерцания, наконец — поэзией непосредственного, целостного, как бы завершенного, природного бытия.
«Окаменелое царство» — это и есть, в сущности, обломовское царство, Гончаровские обитатели такого царства всем нутром своим бессознательно и непреложно, убеждены в непреходящем и безусловном его совершенстве, совершенстве своего образа жизни. Беспокойные, тревожащие, нарушающие покои вопросы чужды их натуре, их воспитанию, обстоятельствам их жизни, всему их вековому укладу. Усомниться в красоте и незыблемости обломовского существования могут разве лишь деятельные и неугомонные немцы (или «англичане» — некий символический образ целеустремленной и неустанной деятельности во «Фрегате «Паллада»).
Летом 1857 года, отдыхая в Мариенбаде (курортное местечко), Гончаров переживает необыкновенный творческий подъем: за какой-нибудь месяц с небольшим у него «закончена первая часть «Обломова» писалась эта часть еще до отплытия на «Палладе», вся вторая часть и довольно много третьей, так что лес растет, я вижу вдали… конец. Главное, что требовало спокойствия, уединения и некоторого раздражения, именно главная задача — душа — женщина — уже написана, поэма любви закончена..» (письмо к Ю. Д. Ефремовой от 29 июля/9 августа). Первая часть завершается появлением в петербургской квартире Обломова его друга детства — немца Андрея Штольца (правда, немца лишь по отцу). Именно он, Штольц, произносит это магическое слово — «обломовщина», — которое становится лейтмотивом романа Гончарова. Деятельный Штольц побуждает русского ленивца Обломова «беспокоиться», хочет пробудить его от душевного сна хотя бы путем «путешествия» в Париж. Штольцу это не удается, но удается той, что стала душой романа — Ольге Ильинской. Неясный женский образ, возможно уже давно маячивший в фантазии писателя, обретает яркую художественную плоть. И на следующих страницах романа замечательный «художник-поэт» (определение Белинского) развертывает поистине поэму любви Обломова. И Обломов вырастает в настоящего героя романа под влиянием охватившей его любовной страсти.
«Отчего немца, а не русского поставил я в противоположность Обломову? — пояснял позднее Гончаров. — Я мог бы ответить на это, что, изображая лень и апатию во всей ее широте и закоренелости, как стихийную русскую черту, и только одно это, я, выставив рядом русского же, как образец энергии, знания, труда, вообще всякой силы, впал бы в некоторое противоречие с самим собою, то есть со своей задачей — изображать застой, сон, неподвижность. Я разбавил бы целость одной, избранной мною для романа стороны русского характера» («Лучше поздно, чем никогда», 1879).
Александр Адуев по воле автора переродился. Обломов пережить подобную метаморфозу — не в состоянии. Можно ли переделать человека не только против его воли, но, главное, против воли обстоятельств, вопреки стихийной национально-исторической традиции, хотя бы она касалась лишь одной, но во многом определяющей стороны русского характера? Обломовская натура, воспитание, обстоятельства сильнее Штольца. Обломовщина — замкнутый, магический круг, страшная сила — преодолимая ли?
Миросозерцание Александра Адуева — миражи и призраки его сознания, порожденные, конечно, натурой, воспитанием, обстоятельствами, — облекается в форму традиционно-литературную — романтическую. Эта форма — временная, необязательная.
Миросозерцание Обломова — прямое порождение, осмысление и оправдание его реального бытия русского помещика и россиянина вообще как продукта «окаменелого царства», «всероссийского застоя».
Мораль, психология, миросозерцание Обломова созданы Обломовкой, он — человек, которому не нужно каждодневно суетиться, не нужно трудиться во имя «хлеба насущного». Он — барин, притом русский барин, а не какой-нибудь «другой».
Такова его социальная суть, блестяще разъясненная Добролюбовым, в статье «Что такое обломовщина?». Добролюбов при этом проницательно заметил, что Обломов — «это коренной, народный прототип». Прочитав статью Добролюбова, автор романа писал 90 мая 1859 года П. В. Анненкову: «… мне кажется, об обломовщина о том, что она такое, уже сказать после этого ничего нельзя».
И сам Обломов хорошо понимает, что такое обломовщина, что-то тягостное — он «барин», но он — «другой». Однако он убежден при этом во всеобщем, общечеловеческом характере идеала «беспечального» и праздного жития. И он прав. Ведь и Гончаров в кругосветном путешествии обнаружил обломовский образ жизни, «царство дремоты» за многие тысячи верст от Москвы и Симбирска.
Но столь же прав и Гончаров, которого охватывает «ужас и тоска» при виде окаменелого царства, который полагает, что пора разбудить «спящую красавицу». Только как это сделать? Как освободиться от стихийной обломовской — русской — черты?
Штольц не только «беспокоит», «трогает» Обломова, но и побуждает его, бессознательного обломовца, стать — чтобы объяснить и оправдать свой образ жизни — идеологом образа жизни «обломовского», идеологом обломовской утопии, гармонического, в обломовском смысле, бытия.
Характерен диалог Ильи Ильича с литератором-«обличителем»: это целая эстетическая и вместе с тем жизненная программа. Полемическая, направленная против натурализма и мелкого обличительства, она прямо перерастает, выливается в обломовскую утопию, в созданный обломовской фантазией «поэтический идеал жизни». «Петербургская жизнь, — говорит он Штольцу, — вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу, это оглядыванье с ног до головы; послушаешь, о чем говорят, так голова закружится, одуреешь. Где же тут человек? Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь?» «Нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку...» Обстоятельно развертывает Обломов перед изумленным Штольцем свой идеал безмятежного бытия, какого-то вселенского, безграничного, мирового покоя: «.., да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торгов и политики разве не выделка покоя, не стремление к этому иделу Утраченного рая?» Штольц, как уверен Обломов, вынужден трудиться, суетиться, бегать лишь с одной целью — достичь в конце концов «этого идеала утраченного рая»; но этот труд, эта суета, это беганье врат в утраченный рай не откроют; они бесконечны, бесцельны, безыдеальны. Пожалуй, лишь один род деятельности находил себе место в обломовском бытии, парадоксально и соответствовал этому бытию, и противоречил ему — деятельность чувства, преимущественно любовного чувства, во всех формах, оттенках, стадиях, проявлениях, деятельность, которая одна делала жизнь обломовца содержательной. Центральный, символический образ мира обломовской фантазии, обломовской утопии — образ женщины. В этом женском образе, созданном воображением Обломова, главное — покой, покой как выработанная деятельностью чувства норма любви, норма «взаимных отношений полов». Нормой любви не может быть страсть, ибо страсть — нарушение покоя, а потому — «несчастье», «душевный антонов огонь». Страсть и покой несовместимы, противоположны. Страсть проходит, любовь вечна. «В мечтах пред ним носился образ высокой, стройной женщины, со спокойно сложенными на груди руками, с тихим, но гордым взглядом, небрежно сидящей среди плющей в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи, с колеблющейся талией, с грациозно положенной на плечи головой, с задумчивым выражением — как идеал, как воплощение целой жизни, исполненной неги и торжественного покоя, как сам покой».
Такая ли женщина Ольга Ильинская?
Суждение о статье Добролюбова, посвященной Обломову, Гончаров, в цитировавшемся письме к П. В. Анненкову, закончил следующими словами: «После этой статьи критику остается — чтоб не повториться — или задаться порицанием, или, оставя собственно обломовщину в стороне, говорить о женщинах». О героинях гончаровского романа — женщинах вскоре проницательно написал критик А. В. Дружинин: «Новым и последним, решительным шагом в процессе творчества было создание Ольги Ильинской — создание до того счастливое, что мы, не обинуясь, назовем первую мысль о нем краеугольным камнем всей обломовской драмы, самой счастливой мыслью во всей артистической деятельности нашего авто-! ра. Даже оставивши в стороне всю прелесть исполнения, всю художественность, с которою обработано лицо Ольги, мы не найдем достаточно слов, чтоб высказать все благотворное влияние этого персонажа на ход романа и развитие типа Обломова».
Гончаров вдохновенно воспевает женщину, вступающую в «сферу сознания» — в сферу сознающей себя, истинной любви.
Такое сознание, как понимает его Гончаров, есть глубоко внутреннее, может быть, врожденное, лишь пробуждаемое вспыхнув чувством разумение великого нравственного долга женщины — долга перед жизнью… Это сознание спокойно, чуждо рефлексии, рассудочности, сомнений.
«- Для меня любовь эта — все равно что… жизнь, а жизнь… — Она искала выражения.
— Что ж жизнь, по-вашему? — спросил Обломов.
— Жизнь — долг, обязанность, следовательно, любовь — тоже долг: мне как будто Бог послал ее, — досказала она, подняв глаза к небу, — и велел любить».
Прекрасно и мудро нравственное величие Ольги — величие, так естественно и простодушно сказавшееся в трех ее «никогда».
«Никогда! Никогда!» — воскликнула она в ответ на испугавшую ее страстную мольбу о поцелуе — «в залог невыразимого счастья».
((Никогда, ни за что», — твердо ответила Ольга Обломову на вопрос, смогла ли бы она ступить на «ужасный путь»: «много надо любви, чтоб женщине пойти по нем вслед за мужчиной, гибнуть — и все любить».
«- Отчего же бы ты не пошла по этому пути, — спросил он настойчиво, почти с досадой, — если тебе не страшно?..
— Оттого, что на нем… впоследствии всегда… расстаются, — сказала она, — а я… расстаться с тобой!.. Никогда!»
Им, однако, пришлось расстаться и перенести это расставанье как глубокую жизненную трагедию.
Ведь Ольга, как и Штольц, принадлежала той жизни, которая «трогала», которая требовала постоянной, «повышенной» деятельности чувства, и не только чувства. Обломову же его страстная любовь представлялась необходимой, но временной стадией на пути к «выработке торжественного покоя», к осуществлению «нормы любви». Обломов любил такую Ольгу, которая должна отождествиться с идеальным женским образом его мечтаний. Такой «будущей», идеальной Ольги не могло быть.
Обломов не мог удержаться на высоте напряженно-деятельной и требовавшей его ответной деятельности любви Ольги. Она любила «будущего Обломова», а этого «будущего», «идеального» в ее смысле Обломова тоже не могло быть.
На какой-то момент, может быть самый высший, самый значительный в их жизни, пути Ольги и Обломова пересеклись, судьбы отождествились. Но чтобы не расставаться никогда, тому или другому из них надо было бы стать иным, переродиться.
В любви же к Обломову Агафьи Матвеевны Пшеницыной лишь раскрылась ее простая самоотверженная натура. И кротость Обломова, его нравственная чистота не остались безответны в этом мире: «не по-прежнему смотрит беспечно перебегающими с предмета на предмет глазами» Агафья Матвеевна Пшеницына, «а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним смыслом в глазах». В этом пробуждении к духовности, казалось бы, безнадежно животной натуры — заслуга Обломова. Душа ее расцвела в поэтическом чувстве истинной любви.
«Страницы, в которых является нам Агафья Матвеевна, — писал Дружинин, — с самой первой, застенчивой своей беседы с Обломовым, верх совершенства в художественном отношении, но наш автор, заключая повесть, переступил все грани своей обычной художественности и дал нам такие строки, от которых сердце разрывается, слезы льются на книгу и душа зоркого читателя улетает в область тихой поэзии...»
В финале романа Штольц едет, вместе с Ольгой Ильинской, в домишко Агафьи Матвеевны, чтобы узнать о судьбе своего друга: та же обломовщина встречает его там.
«Штольц, уходя в последний раз, в слезах говорит: „Прощай, старая Обломовка: ты отжила свой век!"
И того не нужно говорить. Обломов сам достаточно объясняет себя, прося Штольца уйти, не трогать его, говоря, что он прирос одною большою половиною к старому, отдери — будет смерть!
Этим бы и следовало закончить вторую картину Сон, то есть непробудным сном, потому что далее, за обломовским хребтом (выражение Герцена где-то в «Колоколе»), мне открывалась дальнейшая, третья перспектива: это картина Пробуждения» («Лучше поздно, чем никогда»).
3. «Обрыв»
Гений Гончарова — романиста-художника — с особой силой и значительностью раскрылся в третьем романе его трилогии — «Обрыв», романе Пробуждения. Целых двадцать лет посвятил Гончаров созданию этого фундаментального произведения, задумав его в 1849 году в летние месяцы пребывания в родном Симбирске. «Старые воспоминания ранней молодости, новые встречи, картины берегов Волги, сцены и нравы провинциальной жизни —- все это расшевелило мою фантазию, и я тогда же начертил программу всего романа...?) («Намерения, задачи и идеи романа „Обрыв"», 1872). Завершен же роман был лишь в году 1869-м, уже после таких определяющих событий в истории России, как Крымская война и реформы шестидесятых годов, главной из которых была крестьянская. Однако, читая гончаровскую эпопею «пробуждения», мы обычно не обращаем внимания на то обстоятельство, что действие ее приурочено к времени, когда она и была задумана, то есть к концу сороковых — началу пятидесятых годов XIX столетия, то есть и дореформенному. Именно тогда сложилась «программа», окончательно созрела идея «третьей перспективы», перспективы «пробуждения», которая, в сущности, освещает как все три эпохи трех романов, так и «очерки путешествия», хотя всякий раз по-своему. «Третья перспектива», пусть еще неясно, так сказать, неадекватно, открывалась Гончарову уже в «Обыкновенной истории», в конфликте дядюшки и племянника. Эта особенность трилогии Гончарова станет нам ясна, если мы вдумаемся в понимание писателем типического, «типа». Гончаров не соглашался с мыслью Достоевского о «зарождающемся типе»: «… если зарождается, то еще это не тип. … тип слагается из долгих и многих повторений или наслоений явлений и лиц, где подобия тех и других учащаются в течение времени и, наконец, устанавливаются, застывают и делаются знакомыми наблюдателю» (из письма к Ф. М. Достоевскому от 11 февраля 1874 года).
«Эпоху пробуждения» открывают для Гончарова сороковые годы, и во всей своей сложности и противоречиях она осознается и отражается в «Обрыве» вплоть до годов шестидесятых — до появления Волоховых и Тушиных, в том или ином смысле представителей «партии действия» (как сказано в «Необыкновенной истории»).
Прекрасно понимая, что каждая из изображаемых в его романах «эпох» русской жизни есть также эпоха в истории общества, Гончаров сосредоточивает свое внимание на одной, важнейшей для него стороне — на пробуждении сознания, пробуждении чувства — «восстановлении человеческого в человеке», как сказал бы Достоевский. Романическое искусство Гончарова построено на глубоком проникновении в психологию сознания, психологию чувства — любви, страсти. Высшей задачей искусства писатель считал изображение «самого человека, его психологической стороны». «Я не претендую на то, что исполнил эту высшую задачу искусства, но сознаюсь, что она прежде всего входила в мои виды» («Намерения...»). В «Необыкновенной истории» эта «высшая задача» конкретизирована: «… в душу страстного, нервного, впечатлительного организма
Три центральных типа эпохи «пробуждения» воплотились в трех характерах, трех «лицах» «Обрыва». Это — Бабушка, Райский («художник»), Вера. Вокруг этих трех лиц, трех «организмов» складывалась вся сложная структура романа — сюжет (сюжеты), композиция. Они, прежде всего, и являются целью такого психологического и философского анализа. Разъясняя «намерения, задачи и идеи» «Обрыва», Гончаров назвал две главные задачи романа. Первая — изображение игры страстей, вторая — анализ, в лице Райского, натуры художника, проявлений ее в искусстве и жизни, «с преобладанием над всеми органическими силами человеческой природы силы творческой фантазии».
Образ художника (живописца или поэта) — один из главенствующих образов литературы первых десятилетий XIX века, преимущественно романтической («Невский проспект» и «Портрет» Гоголя, «Живописец» Ник. Полевого, «артистические» новеллы В. Ф. Одоевского и др.).
продолжение
--PAGE_BREAK--