--PAGE_BREAK--Владимир Маяковский (Природа, мир, тайник вселенной...) Михаил Эпштейн.
Для раннего творчества В.Маяковского характерно принципиально новое в русской поэзии трагическое видение природы — растерзанной, надломленной, гибнущей, как будто с мира сдирается его старая оболочка: «у раннего солнца вытекал глаз»; «на небе красный, как марсельеза, // вздрагивал, околевая, закат»; «звезды опять обезглавили // и небо окровавили бойней»; «звезд глаза повытекали из орбит»; «снеговые волосы, ветром рвя, рыдает земля»; «с гильотины неба головой Антуанетты солнце покатилось умирать»; «кометы заломят горящие руки» («Адище города», 1913; «Облако в штанах», 1915; «Война и мир»,, 1915-1916; и др.). При этом лирический герой часто выступает как бунтарь, угрожающий небу,
богоборчески опрокидывая природный миропорядок: «встречу я //
неб самодержца, — // возьму и убью солнце!» («Я и Наполеон», 1915); «слов исступленных вонзаю кинжал // в неба распухшую мякоть» («Я», 1913).
Пафос «природоборчества» сохраняется и в поэзии Маяковского 20-х годов, однако природа здесь уже выглядит «поверженной» — отношение к ней ироническое, как к «хилой», уступающей в могуществе человеку («И меркнет // доверье // к природным дарам // с унылым // пудом сенцА»). Для поэта «природа» — воплощение старого, косного порядка вещей, которому должно прийти на смену сознательное овладение техникой, творчество высшей, рукотворной природы: «Чтоб природами хилыми не сквернили скверы, // в небеса шарахаем железобетон» («Мы идем», 1919); «Если // даже // Казбек помешает — // срыть!» («Владикавказ — Тифлис», 1924). Поэт в высшей степени, Маяковский издевательски относится к чисто пейзажной лирике: «от этого Терека // в поэтах // истерика» («Тамара и Демон», 1924); «Что луна, мол, // над долиной, // мчит // ручей, мол, // по ущелью. // Тинтидликал // мандолиной, // дундудел виолончелью» («Птичка божия», 1929).
Поэт подчеркнуто «десакрализирует» природу, лишает ее ореола возвышенности, святости, обращаясь к ней предельно фамильярно: «поплевал // в Терек с берега, // совал ему // в пену // палку»; «солнце моноклем вставлю»; «эта вот // зализанная гладь — // это и есть хваленое небо?» — а подчас не останавливается и перед бранными выражениями в ее адрес: «я крикнул солнцу: „Дармоед!..“; „луна, как дура, //… // блинорожие плоское“; „ночь-негодяйка“ (»Тамара и Демон", «Человек», «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче», «Чудеса», «Кемп „Нит гедайге“»). Этой же цели смехового снижения природы служат и сравнения: «зевота шире мексиканского залива»; море «блестящей, чем ручка дверная»; «небу в шаль // вползает // солнца вша» («Хорошо!», 1927). Вообще Маяковский чаще, чем другие поэты, употребляет само слово «природа» или даже «природы», беря ее как целое, не вдаваясь в частности: «полон рот красой природ», «вся природа вроде телефонной книжки». Эта обобщенность наименования тоже знаменует внутреннее превосходство над природой и сознательное отстранение от нее: лирический герой не чувствует себя ее частью, но оценивает ее со стороны.
Таким образом, природа в стихах Маяковского 10-х годов корчится в муках, трагически умерщвляется, а в стихах 20-х годов в основном подается иронически, — в уменьшительной форме — «садик», «дождик», «морковинки». То и другое служит знаком ее растущего преодоления. Как признавался поэт в автобиографии «Я сам»: «После электричества совершенно бросил интересоваться природой.
Неусовершенствованная вещь» (главка «Необычайное»). Если герой ранних стихов посягает на небо, грозит убить солнце, то герой поздних приглашает к себе на чай — в обоих случаях он становится ровней природы, лишает ее прежнего «высокопоставленного» статуса, «барской» привилегии сиять вечной красой в недосягаемом величии.
Вместе с тем у Маяковского есть любовь и сострадание к «неусовершенствованной» природе, прежде всего — к больным, забитым животным («Хорошее отношение к лошадям», 1918; лирическое отступление про собачонку — «Я люблю зверье...» — в поэме «Про это», 1923), что сближает его с Н.Некрасовым, С.Есениным. В целом же различие Маяковского и Есенина в подходе к природе и соотнесении ее с техникой может быть продемонстрировано следующими строками — одно из самых ранних и самых программных в их творчестве:
С.Есенин, 1910: «Клененочек маленький матке // Зеленое вымя сосет»; В.Маяковский, 1912: «Прижались лодки в люльках входов // к сосцам железных матерей».
Маяковский в глазах Александра Михайловича, доктора филологических наук.
В последние 10-15 лет, время не всегда продуманной, а чаще вообще бездумной, спровоцированной конъюнктурой ревизии культурного наследия советской эпохи, больше всего досталось Горькому и Маяковскому.
Переоценка культурного наследия советской эпохи носит нервический, чем аналитический характер. По крайней мере, в области литературы. Речь идет о том, что выплескивалось на страницы периодики, ибо итоги академической науки как-то не пересекаются с нею, существуют как вещь в себе. Вакханалия и буйство фантазии, а иногда и просто невежество новых оценщиков литературы прошлого ее как бы не волнуют. Ну что ж: «Где Брут живет, там Цезарь жить не может». Голос бы услышать.
Между тем накопились такие завалы наукообразной лабуды (я даже «феней» подсюсюкнул, чтоб только быть понятней...), которую и расчищать противно. И на этом фоне, конечно, надо было ожидать, что семидесятилетие со дня гибели Маяковского тоже не останется без внимания. Но прежде чем обратиться к статьям Сергея Константинова и Инны Вишневской, просто необходимо хотя бы несколькими штрихами обозначить этот фон.
С началом перестройки и сопутствующей горячечной смены вех в оценке культурного наследия Маяковскому, конечно, припомнили сталинскую оценку, данную поэту, и упоминание имени Сталина в стихотворении «Домой!». «Люмпен-поэт», «глуповатый человек» и пр. про Маяковского — это цветочки. Приведу цитаты, которые прозвучат посильнее. Вначале — именитый поэт: "… футуристы и Маяковский проложили дорогу сталинской диктатуре, поскольку все они, по сути дела, были антигуманистами". С какой милой непосредственностью автор делает открытие — указывает прямой исток явления, которое повергло народ в ад тоталитаризма, обнаруживая при этом еще и гипертрофированное представление о роли поэзии в жизни и истории народа. От других комментариев отказываюсь, приведу цитату неизвестного мне (и возможно, миру) автора, тоже претендующего на открытие: «Попытка саморождения (? — А.М.) Маяковского окончилась неудачей. Из чего я делаю этот вывод? Из прически поэта. Открываю энциклопедию… и читаю -пострижение волос — символ отдания в рабство».
Таков фон. И примеров тьма. И все-таки, возвращаясь к сталинской оценке Маяковского, несомненно, нанесшей вред поэту тоталитарным официозом, напрашивается вопрос: а судьи кто? Почти весь ряд, конечно же, демократический, хотя немалую лепту в поношение Маяковского внесли и патриоты. Но комизм ситуации (или, может быть, трагизм — с какой стороны посмотреть) состоит в том, что, справедливо обвиняя Сталина в директивном тоне оценки — «был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи», — современные оценщики бессовестно передирают ее в своих оценках других писателей, далеко превосходя по директивности тон самого диктатора. Примеры настолько показательны, что, сведенные вместе, производят впечатление игры в передразнивание. Посудите сами:
"Бродскийбыл последним поэтом русской культуры..."; «Юрий Левитанскийбыл последним поэтом русской классической традиции...»; «Именно Мандельштамзакрыл пушкинскую культуру...»; «Булат Окуджава— последний поэт пушкинской поры»; про Липкина: "… не только последний поэт южно-русской школы, но и последний представитель Серебряного века...".
Создается впечатление, что в самое последнее время хаотическая атака на Маяковского, как и вообще на культурное наследие советской эпохи, пошла на спад. Прозвучала трезвая, не банальная фраза про отношение Маяковского к революции: «Он влюбился в замысел». Патриотическая критика стала приближать поэта к себе: государственник! Еще бы. Многие ли нынешние могут написать агитку на таком уровне, как «Стихи о советском паспорте»?! Но такое приятие, притяжение, пардон, приватизация пока остаются на декларативном уровне
Забеспокоились новые критики из демократов, убедившись, что заслонить Маяковского другими именами не удается (до сих пор он самый цитируемый и, значит, читаемый писатель в России, в «Словаре современных цитат» ему принадлежит первое место с большим отрывом от остальных) и тоже стали снисходительнее к поэту.
Репортерская беллетристика вносит вклад в создание, по-теперешнему имиджа, поэта в бытовом проявлении. Уж коли, он завел роман в Америке, так предметом его увлечения должна быть «ослепительно красивая интеллектуалка» («Труд» 13.04.2000). Это Элли Джонс. Конечно, ее дочь Патриция Томпсон, рожденная от Маяковского, может говорить о том, что ее мать была «самой выдающейся женщиной среди тех, кто когда-либо волновали поэта».
Дочернее чувство любви и обожания может продиктовать что угодно, но откуда репортер узнал про «ослепительную красоту»? Впрочем, если вопрос Элли Джонс Маяковскому: «Скажите, как делают стихи?» — привел его в интеллектуальный восторг, то об остальном как-то неудобно говорить. Но это так, реплика на свежинку примитивной мифологии.
Сергей Константинов в статье «Отвергнутый футурист» претендует на открытие в бесконечно дискутируемом вопросе о причинах гибели поэта. Главная причина, по его мнению, — «невостребованность творчества Маяковского большевизмом». Не соглашаясь со сталинской оценкой поэта, которую он неточно цитирует, г-н Константинов для начала заявляет, что она «не соответствует действительности», уверяя нас, будто «реальный вес» Маяковского «в литературе и общественной жизни 1917-1930 годов был средним...» Тогда спросим: у кого из поэтов он был выше? Как-то неудобно приводить здесь свидетельства современников об обратном, настолько они хорошо известны.
Автор статьи прав: Сталину «удобнее было популяризировать мертвого Маяковского» ради иных целей в литературе — подчинения ее воле партии. Но он не прав в исходной позиции, сводя суть вопроса к противостоянию большевизма и футуризма. Намертво прикрепив Маяковскому, ярлык футуриста, игнорируя его же неоднократные открещивания от этого явления, игнорируя опыт позднейшего творчества поэта, г-н Константинов с необъяснимой настойчивостью выставляет Маяковского футуристом до конца дней, ничем это не подтверждая. Футурист — и все. Значит, он вне политики. Поэтому не востребован большевиками. Таким образом, оспаривается мое утверждение: «Маяковский-поэт, увы, неотделим от политики».
Что поконкретнее? Ленин не любил футуристов. Да, боже мой! Уж, какой антибольшевик Бунин, а не меньше Ленина не любил Маяковского. Троцкий, ценя огромный талант поэта, сетовал на то, что он «не слился» с революцией. Вот тут надо посмотреть, почему это произошло, футуризм ли виноват?
Обращаю внимание на то, что в моем утверждении речь идет именно о поэте Маяковском. Маяковский-человек, гражданин был плохим политиком (как, впрочем, и все люди искусства, прошу прощения у тех, кого это утверждение способно задеть). Поэт же Маяковский был востребован большевиками именно как политический поэт. Его стихи публиковались на первых полосах центральных и периферийных газет. Ради агитпропа он «наступал на горло собственной песне», сам неоднократно декларировал близость к партии большевиков в стихах и высказываниях и в прощальном, предсмертном «Во весь голос» заявил: «Я подыму, как большевистский партбилет, все сто томов моих партийных книжек».
Можно ли с этим не считаться? Что было, то было.
Как само собой разумеющееся, г-н Константинов утверждает, что Маяковский «действительно был не только богемным поэтом, но человеком богемы». Какая-то странная обратная зависимость. И я задаю вопрос: признаки богемности можно обнаружить в поэмах о Ленине, Октябре, в заграничных циклах, в сатире Маяковского и что тут от футуризма?
Да, Ленин и большевики не позволили футуристам единолично представлять пролетарское искусство и руководить им, но они приветствовали пропагандистскую работу Маяковского в РОСТА, его агитационные стихи. Лозунги Октября отражали романтическое упование поэта на будущее переустройство жизни. Он действительно был влюблен в замысел. Но на основе агитационных стихов стала крепнуть и наполняться социальным содержанием его сатира, которая уже не могла нравиться большевикам. Вот здесь и происходит «неслияние» с революцией, разочарование в ее итогах, в революционной власти. Происходит то, что питает сатиру Маяковского. Вот это, а никакой не футуризм, о котором к тому времени забыли думать, могло послужить и послужило предметом, я бы сказал, пристрастного отношения большевистской власти к Маяковскому. Но это и особая тема. Сохранив в душе идеалы революции, но, разочаровавшись в ее итогах, поэт столкнулся с системой, которую он с необычайной язвительностью изобразил в своей сатире.
Мне всегда импонировал острый глаз и хороший вкус Инны Вишневской, но я не могу согласиться с ее интерпретацией
«Мистерии-Буфф», мне кажется, она без достаточных оснований приписывает главному герою — Человеку будущего — сатанинское начало. Досадно, что в двух цитатах из трех в одном абзаце допущены ошибки, но позволю себе не согласиться, что на их основании (и содержании всей пьесы) можно трактовать образ Человека будущего как сатанинский. Нигде в поэзии и драматургии Маяковского «Человек просто» (по первой редакции) не лишен его душевных и духовных характеристик. А призыв Человека будущего «взорвать все, что чтили и чтут», относится к «пророкам». Сам Человек будущего растворяется в толпе. А работяги Кузнец и Батрак обнаруживают его в себе. Это люди, призывающие всех к труду"… нечего раздумывать тут: организуйся, товарищ, и берись за труд!" «Наляжем лопатой! Взмахнем киркой!» Это то, к чему призывает Человек будущего. Уважаемая Инна Люциановна, ну какой же он сатана?
А анархические призывы отражают стихийный революционный порыв Маяковского, с которым он встретил Октябрь. В либретто к «Мистерии-Буфф» он сам сказал, что нечистые «радуются и дивятся… первым чудесам будущего, открывшегося за горами труда», того будущего, к которому и призывал Человек просто.
Не углядев в нем сатаны, я согласен с Инной Вишневской в другом — драматургия Маяковского, как и поэзия, таит в себе возможности новых поисков и открытий.
продолжение
--PAGE_BREAK--Пастернак о Маяковском
Это была трагедия «Владимир Маяковский», тогда только вышедшая. Я слушал, не помня себя, всем перехваченным сердцем, затая дыханье. Ничего подобного я раньше никогда не слыхал. Здесь было все. Бульвар, собаки, тополя и бабочки. Парикмахеры, булочники, портные и паровозы. Зачем цитировать? Все мы помним этот душный таинственный летний текст, теперь доступный каждому в десятом издании.
Вдали белугой ревели локомотивы. В горловом краю его творчества была та же безусловная даль, что на земле. Тут была та бездонная одухотворенность, без которой не бывает оригинальности, та бесконечность, открывающаяся с любой точки жизни, в любом направлении, без которой поэзия — одно недоразуменье, временно не разъясненное.
И как было просто это все. Искусство называлось трагедией. Так и следует ему называться. Трагедия называлась «Владимир Маяковский». Заглавье скрывало гениально простое открытье, что поэт не автор, но — предмет лирики, от первого лица обращающейся к миру. Заглавье было не именем сочинителя, а фамилией содержанья.
Итак, летом 1914 года в кофейне на Арбате должна была произойти сшибка двух литературных групп. С нашей стороны были я и Бобров. С их стороны предполагались Третьяков и Шершеневич. Но они привели с собой Маяковского.
Несколько раньше один будущий слепой его приверженец показал мне какую-то из первинок Маяковского в печати. Тогда этот человек не только не понимал своего будущего бога, но и эту печатную новинку показал мне со смехом и возмущением, как заведомо бездарную бессмыслицу. А мне стихи понравились до чрезвычайности. Это были те первые ярчайшие его опыты, которые потом вошли в сборник «Простое как мычание».
Теперь, в кофейне, их автор понравился мне не меньше. Передо мной сидел красивый, мрачного вида юноша с басом протодиакона и кулаком боксера, неистощимо, убийственно остроумный, нечто среднее между мифическим героем Александра Грина и испанским тореадором.
Сразу угадывалось, что если он и красив, и остроумен, и талантлив, и, может быть, архиталантлив,- это не главное в нем, а главное — железная внутренняя выдержка, какие-то заветы или устои благородства, чувство долга, по которому он не позволял себе быть другим, менее красивым, менее остроумным, менее талантливым.
Природные внешние данные молодой человек чудесно дополнял художественным беспорядком, который он напускал на себя, грубоватой и небрежной громоздкостью души и фигуры и бунтарскими чертами богемы, в которые он с таким вкусом драпировался и играл.
Борис Пастернак. «Люди и положения»
Корней Чуковский о Маяковском.
Свои стихи он читал тогда с величайшей охотой всюду, где соберется толпа, и замечательно, что многие уже тогда смутно чувствовали в нем динамитчика и относились к нему с инстинктивною злобою. Некоторые наши соседи перестали ходить к нам в гости оттого, что у нас в доме бывал Маяковский.[...]
О политике мы с Маяковским тогда не говорили ни разу; он, казалось, был весь поглощен своей поэтической миссией.Заставлял меня переводить ему вслух Уолта Уитмена, издевательски, но очень внимательно штудировал Иннокентия Анненскогои Валерия Брюсова, с чрезвычайным интересом вникал в распри символистов с акмеистами, часами перелистывал у меня в кабинете журналы «Апполон» и «Весы» и по-прежнему выхаживал целые мили, шлифуя свое «Облако в штанах»,-
Граненых строчек босой алмазник.
Поэтому я был очень изумлен, когда через год после начала войны, в спокойнейшем дачном затишье он написал пророческие строки о том, что победа революции близка. Мы, остальные, не предчувствовали ее приближения и не понимали его грозных пророчеств…
Илья Эренбург о Владимире Маяковском (Портреты русских поэтов).
Теперешний облик Маяковского неубедителен, он даже может ввести в обман. Пристойный, деловитый гражданин, который весьма логично, но довольно безнадежно, доказывает какому-то советскому чиновнику, что перевертывающие мир вверх дном не должны пугаться плаката, весь «футуризм» которого состоит в отсутствии на пиджаке пуговиц. Где прежний озорник в желтой кофте, апаш с подведенными глазами, обвертывавший шею огромным кумачовым платком? Что это — мануфактурный кризис или нечто более существенное? Конечно, весьма глупо, даже со стороны страстных почитателей грозы, негодовать на первые голубые пятна. Есть логика во всем, и в концессиях, и в образцовой тишине московских улиц, и в нелетающем аэроплане (все же крылья имеются — следовательно, аэроплан, а не велосипед) и в остепенившемся Маяковском. Но чтобы тот же аэроплан уразуметь, надо поглядеть его, когда он летает. Маяковский пребывает в моем сознании бунтарем — немного святой Павел, разбивающий десяток-другой богов, немного задорный телеграфист, отправляющий по радио первое, обязательно первое, революционное воззвание Клемансо и Лойд-Джоржу, немного хороший, достаточно раздраженный бык в музее Севра.
Иных шокировала наглость Маяковского, не просто наглость, но воистину великолепная. Несколько крепких слов на эстраде, засунутые в жилетные карманы пальцы и ожидание безусловных аплодисментов. Маяковский не может пройти по улице незамеченным, ему необходимы повернутые назад головы. Только, на мой взгляд, ничего предосудительного в этом нет. Реклама, как реклама, и кто ею не пользовался? Задолго до американских фирм коммивояжеры апостольского Рима рядились в костюмы, не уступающие желтой кофте и третировали своих клиентов почище футуристов. Реклама для Маяковского отнюдь не прихоть, но крайняя необходимость. Чтоб стихи его дошли до одного, они должны дойти до тысяч и тысяч. Это не тщеславие, а особенности поэтического организма. Можно ли корить отменно хороший автомобиль «Форд» за то, что он никак не помещается на полочке рядом с китайскими болванчиками? Когда стихи Ахматовойчитаешь вслух, не то что в огромном зале, даже в тесной спаленке — это почти оскорбление, их надобно не говорить, но шептать. А «камерный Маяковский» это явная бессмыслица. Его стихи надо реветь, трубить, изрыгать на площадях.
Поэтому тираж для Маяковского вопрос существования. С величайшей настойчивостью, находчивостью, остроумием он расширяет тесную базу современной русской поэзии. Его стихи готовы стать частушками, поговорками, злободневными остротами, новым народным плачем и улюлюканьем.
Голос у Маяковского необычайной силы. Он умеет слова произносить так, что они падают, как камни, пущенные из пращи. Его речь монументальна. Его сила — в силе. Его образы пусть порой невзыскательные — как-то физически больше обычных. Иногда Маяковский старается еще усилить это впечатление наивным приемом — арифметикой. Он очень любит говорить о тысячах тысяч и миллионах миллионов. Но наивности у Маяковского сколько угодно. Оглянитесь на эти неожиданно выскакивающие в стихах имена Галифэ, Бяликов, Тальони, Гофманов, прочих и вы вспомните бедненького сенегальца перед витринами rue de la Paix.
Вместе с силой — здоровье. Как вам известно, в поэтическом обществе здоровье вещь предосудительная, и Маяковский долго скрывал его, пользуя для этого и лорнетку пудреного Бурлюка и подлинное безумие Хлебникова. Наивные девушки верили и почитали Маяковского поэтом «изломанным, больным, страдающим». Но достаточно было и тогда взглянуть, как он играет на бильярде, послушать, как он орет на спекулянта-посетителя «кафэ футуристов», прочесть «Облако в штанах» — это изумительное прославление плотской любви, «Мистерию-Буфф» — этот неистовый гимн взалкавшему чреву, чтобы удивиться, как мог вырасти на петербургской земле, гнилой и тряской, такой прямой, крепкий, ядреный дуб. После революции, когда безумие стало повседневностью, Маяковский разгримировался, оставил в покое «председателя земного шара» Хлебникова и показался в новом виде. Глаза толпы ослепили его рассудочность и страсть к логике. Но ведь его пророчества о конце мира всегда напоминали бюллетени метеорологической станции. Желтая кофта болталась, выдавая не плоть, но позвонки скелета, четкие математические формулы.
Бунтарь? безумец? да! но еще — улучшенное издание Брюсова. А впрочем, не это ли современный бунт? Пожалуй, мир легче взорвать цифрами, нежели истошными воплями.
В вагоне, прислушиваясь к грохоту колес, можно подобрать под него различные строки различных размеров, но ритм от этого не станет менее однообразным. Приемами декламации, даже внешним видом — чуть ли не каждое слово с новой строки — тщится Маяковский скрыть однозвучность своего ритма. Он пробует рассеять ухо остроумными звукоподражаниями, акробатическими составными рифмами (ну, чем не Брюсов?) и прочими фокусами, но все же слышатся одни, конечно перворазрядные, барабаны.
Зато яркость видений Маяковского разительна. Это не сияющие холсты венецианцев, но грандиозные барельефы с грубыми, высеченными из косного камня, телами варваров и героев. Да и сам он долговязый, с взглядом охотника на мамонтов, с тяжелой вислой челюстью — варвар и герой нашей эпопеи. В дни величайших катастроф, сдвигов, перестановок мировой мебели, он, и, быть может только он, не испугался, не растерялся, даже не мудрствовал. Увидав не «двенадцать», но, конечно, по меньшей мере, двенадцать миллионов, он оставил в покое Христа, собирание Руси, профессора Штейнера и прочие, для многих «смягчающие вину обстоятельства». Он здоров, силен и молод, любит таблицу умножения и солнце (не «светило», но просто). Выйдя навстречу толпе, он гаркнул простое, понятное: «хлебище дайте жрать ржаной!» «Дайте жить с живой женой!» Крик животного отчаянья и высокой надежды. Здесь кончается быт и начинается эпос.
1920
продолжение
--PAGE_BREAK--Воскресение поэта и человека.
Первое ощущение от чтения стихов Маяковского — необычная манера, стиль, пронзительная душевная мука и жалоба:
Солнце!
Отец мой!
Сжалься хоть ты и не мучай!
Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней.
Это душа моя клочьями порванной тучи
в выжженном небе
на ржавом кресте колокольни!
Время!
Хоть ты, хромой богомаз,
лик намалюй мой в божницу уродца века!
Я одинок, как последний глаз
у идущего к слепым человека!
Обида для Маяковского — равнодушие мира. Поэт хочет любви, прославления и благодарности, но не находит. Его трагедия, сливаясь с его характером, приобретает иную форму. Маяковский требует мести, он ненавидит.Карабчиевский видит «первоисточник всех его чувств» в «неутоленной жажде обладания».Женщина — мир, не отдающийся, не жаждущий: Вся земля поляжет женщиной,
заерзает мячами, хотя
«От обиды — к ненависти, от жалобы — к мести, отдаться;
вещи оживут —
губы вещины засюсюкают:
«цаца, цаца, цаца!» от боли — к насилию». Поэтому в его стихах много места отводится словам, вроде «окровавленные туши», «душу окровавленную», «окровавленный песнями рот», «багровой крови лилась и лилась струя», «сочными клочьями человечьего мяса». Правильно пишет автор романа о том, что поэт — человек слова. Его поступки — его слова. Употребление такого количества садистских выражений говорит о нездоровой, сдвинутой психике.
Да, в раннем творчестве Маяковского сдвиг этот был очевиден. Но будь он здоровым, получили бы мы такого поэта вообще? Возможно, нет. Благодаря психическому отклонению Маяковский встретил Революцию подготовленным.«К 17-ому году молодой поэт оказался единственным из известных поэтов, у которого не просто темой и поводом, но самим материалом стиха, его фактурой были кровь и насилие».
После Октября ненависть Маяковского получила направление:
Пусть горят над королевством
бунтов зарева!
Пусть столицы ваши
будут выжжены дотла!
Пусть из наследников,
из наследниц варево
варится в коронах-котлах!
«Он дал новой власти дар речи». Он ведь был человеком своего времени, плоть от плоти той эпохи, в которую жил. Но Карабчиевский отказывает ему в том, что его стихи смогли выразить время. На самом деле, читаешь стихи и ощущаешь, насколько Маяковский демонстративен. Его кричащая лирика — словоформа, содержание которой неизвестно. Метод Маяковского заключается в том, что в нем сплелись «детская месть — обида, садистский комплекс — и
поверхностно-механическое мировосприятие. Он постоянно насилует объект, чтобы добыть из него выразительность, и такое же насилие совершает над словом».Ему нужно эпатировать, удивлять, восхищать, поэтому он выбрал своим адресатом аудиторию.
Со временем мотив жалобы уходит из его творчества и декларативность, искусственность поэзии проявляется ещё жестче. Жалоба-то была чем-то личным, ноющим, болящим, таким образом, из стихов ушла духовность.
В стихах, написанных в поздний период творчества, Карабчиевский подмечает появление «тоскливой ограниченности кругозора».
В стихи Маяковского входит пафос обличения, который обращается в авто пародию.Карабчиевский очень категорично говорит о поэте. Он уличает его в «тщеславии, доходящем до анекдота, абсолютизации высших чинов и рангов, в мешанине из секса и партийной демагогии». Винегрет не самый приятный. Портрет ворчливого, понемногу деградирующего человека. «Оставаясь всю жизнь переросшим застывшим подростком, он состарился уже к 30-ти годам». Свои последние стихи Маяковский писал на выдохе, из последних сил, огонь жизни гаснул.
«Маяковский умер ровно в тот самый момент и в точности той единственной смертью, какая была необходима для его воскрешения. Имеется в виду не физический акт, но посмертная жизнь его произведений, его имени и его рабочего метода».
Физическое воскрешение в будущем.
У Маяковского было много странностей: мания чистоты, боязнь заразиться, мания преследования, боязнь воров и убийц, ипохондрия, мнительность, навязчивая мысль о самоубийстве.Но больше всего поэт боялся смерти и старости. Он искал всяческие пути бессмертия. И вот от художника Чекрыгина он узнает о Николае Федорове, его теорию Маяковский услышал вкратце, только основные «научные» положения. Ему большего не требовалось, чтобы стать последователем новой веры. « Его склонность к фантастике как методу творчества в данном случае совпала со свойствами темы, и из поэмы в поэму стал путешествовать заманчивый образ: научно, марксистский, материалистически воскресающего человека». Владимир Маяковский, по мнению многих, был поэтическим выразителем философской идеи Федорова о научном воскрешении.
Федоров был самобытным русским философом, который выразил идею бессмертия в своем Проекте Общего Дела. Его мечтой было избавление от смерти всех живущих и возврат жизни всем умершим. Такова краткая формула.
Сверх надежды. Он занимался вопросом смерти. Он ненавидел смерть как общественное явление. По его мнению, смерть — это вред, с которым нужно бороться.
Содержание Сверх надежды не должно приносится в жертву «принципу реальности». А всякая техника и психотехника по требованию Воли-к-Бессмертию должна помогать выполнению Сверхзадачи Воскрешения.
«Вся человеческая деятельность, за исключением разве добычи хлеба, — подмена, разврат, кощунство. Вся промышленность — порнократическая служба, все искусства — производство мертвых идолов».
Он жаждал подчинить природу человеку, эта антиутопическая идея была для него стопроцентным залогом всеобщего воскрешения. Самое смешное, что философ не додумал, как же это самое воскрешение произойдет — видимо, как-то устроится само по себе.
«Конечно, мир построенный Федоровым, не только смешон и детски наивен. Он поражает широтой замаха, он красив и страшен, как дантовский ад, он почти величествен».
Маяковский был пленен учением, впрочем, как и Достоевский (тот ещё сумасшедший). Механицизм, нелюбовь к природе, нелюбовь к свободе, наукопоклонничество — все импонировало Маяковскому.Идеология Федорова пришлась, кстати, в эпоху авангарда. Но. Он ведь благополучно сбросил классиков с «корабля современности», поэтому глядящий в прошлое философ не сочетался с поэтом, для которого «прошлое начиналось с него самого».
продолжение
--PAGE_BREAK--Воскрешение как посмертное существование.
Мечта Маяковского осуществилась. Он воскрес. Тут спорить не имеет смысла.
«Он получил вожделенное свое воскресение в той предельно осуществимой форме, какую допускают законы жизни и смерти по отношению к поэту и человеку».
Футуристская харизма Маяковского раскрылась в трех ипостасях: Вознесенский, Евтушенко, Рождественский.Последний сохранил внешние данные поэта, Вознесенский использовал приемы: шумы, эффекты, заводная радость и такая же злость. Евтушенко, по мнению Карабчиевского, нес в себе всю главную тяжесть авто пародии плюс все то, что было человеческого. Все вместе они унаследовали конструктивность, отношение к миру как к оболочке, а к слову как к части конструкции. Но все трое — лишь пародия, копия, не превзошедшая оригинал.
Вы скажите, конечно, что Маяковский один такой был. Ан нет. Верите в переселение душ? Если нет, то поверьте. Был один, «самый серьезный, в творчестве, которого по высшему разряду, на уровне, о котором только мечтать, живет Маяковский». Иосиф Бродский был продолжателем, а не подражателем.Да, у них различна и система взглядов, творческий метод, способ восприятия мира и его воссоздания. Но то малое, что их объединяет, имеет большое значение. Бродский — совершенно новый поэт для своего времени, каким был Маяковский для своего. «Эпоха Маяковского лишь декларировала отказ от высших и сильных чувств, и эпоха Бродского его осуществила».
Соотношение достоинств и недостатков в Маяковском не было одинаковым: последние явно доминировали, но… «В сущности, он совершил невозможное. Действуя в бесплодном, безжизненном слое понятий, общаясь лишь с поверхностным смыслом слов, с оболочкой людей и предметов, он довел свое обреченное дело до уровня самой высокой поэзии. Не до качества, нет, здесь предел остался пределом, — но до уровня, считая геометрически. Его вершина пуста и гола, не сулит взгляду ни покоя, ни радости, — но она выше многих соседних вершин и видна с большего расстояния». Не за это ли ещё нам его уважать?
Маяковский и его творчество.
Владимир Маяковский был необычной личностью. Уже с детства он многое повидал и многое возненавидел. Он перенёс смерть своего отца, когда ему было 13 лет. Возможно, именно поэтому он стал более эмоциональным и решительным. Большую часть своей жизни он отдал партии и революции. Именно из-за приверженности делу революции ему часто приходилось сидеть в тюрьмах. Маяковский искренне считал революционный путь единственным, приводящим к светлому будущему. Но он понимал, что революция — это не тихая и незаметная смена одного правительства другим, а борьба порой жестокая и кровавая. В стихотворении “Ода революции” Маяковский пишет:
О, звериная!
О, детская!
О, копеечная!
О, великая!
Каким названием тебя еще звали?
Как обернешься еще, двуликая?
Стройной постройкой,
грудой развалин?
.....................................
Вчерашние раны лижет и лижет,
и снова вижу вскрытые вены я.
Тебе обывательское
о, будь ты проклята трижды! -
и мое,
поэтово
— о, четырежды славься, благословенная!
[1918]
Он активно включается в строительство нового общества и для него все, что олицетворяло обновленное государство, было предметом гордости. Так в стихотворении “Стихи о советском паспорте” он пишет:
К одним паспортам —
улыбка у рта.
К другим —
отношение плевое.
С почтением
берут, например,
паспорта
с двуспальным
английским левою.
Глазами
доброго дядю выев,
не переставая
кланяться,
берут,
как будто берут чаевые,
паспорт
американца.
На польский —
глядят,
как в афишу коза.
На польский -
выпячивают глаза
в тугой
полицейской слоновости —
откуда, мол,
и что это за
географические новости?
И не повернув
головы качан
и чувств
никаких
не изведав,
берут,
не моргнув,
паспорта датчан
и разных
прочих
шведов.
И вдруг,
как будто
ожогом,
рот
скривило
господину.
Это
господин чиновник
берет
мою
краснокожую паспортину.
Берет —
как бомбу,
берет —
как ежа,
как бритву
обоюдоострую,
берет,
как гремучую
в 20 жал
змею
двухметроворостую.
Этот большой, самобытный поэт слишком был погружен в заботы суетного дня. Речь идет о плакатах, рекламе, агитстихах, стихотворениях, написанных для газеты по сиюминутному поводу. Маяковский много, даже демонстративно этим занимается. Он пишет о вреде рукопожатий (“Глупая история”), о милиционерах, которые ловят воров (“Стоящим на посту”), о рабочих корреспондентах (“Рабкор”), о снижении цен на товары первой необходимости (“Негритоска Петрова”), о ценах в студенческих столовых (“Дядя Эмэспо”) и т. д. и т. п. Таких стихотворений у Маяковского много. Это не халтура, написаны все эти стихи мастерски, остроумно, привлекают неожиданными рифмами,: блеском каламбуров. Мандельштам писал о “газетных” стихах Маяковского ”Великий реформатор газеты, он оставил глубокий след в поэтическом языке, до нельзя упростив синтаксис и указав существительному почётное и первенствующее место в предложении. Сила и меткость языка сближают Маяковского с традиционным балаганным раешником” (“Буря и натиск”). И всё же в этих остросовременных “газетных” стихах, занимающих немалое место в творческом наследии поэта, Маяковскому не удаётся рассказать потомкам “о времени и о себе”, в них нет общечеловеческого смысла, они утратили живую силу.
Взяв на себя эту неблагодарную, чуждую поэту обязанность, Маяковский в течении нескольких лет постоянно пишет для “Комсомольской правды”, “Известий” стихи на злобу дня, выполняет роль пропагандиста и агитатора. Вычищая во имя светлого будущего “шершавым языком плаката” грязь, Маяковский высмеивает образ “чистого” поэта, воспевающего “розы и грёзы”. Полемически заостряя свою мысль, он пишет в стихотворении “Домой”:
Не хочу,
чтоб меня, как цветок с полян,
рвали
после служебных тягот.
Я хочу,
чтоб в дебатах
потел Госплан,
мне давая
задания на год.
Я хочу,
чтоб над мыслью
времен комиссар
с приказаниями нависал…
Я хочу,
чтоб в конце работы
завком
запирал мои губы
замком.
В контексте стихотворения, тем более в контексте всего творчества поэта, ничего предусмотрительного в этом образе нет, он не бросает тени на Маяковского. Но с годами, с движением истории образ этот приобрёл страшный смысл. Образ поэта с замком на губах оказался не только символическим, но и пророческим, высветившим трагические судьбы советских поэтов в последующие десятилетия, в эпоху лагерного насилия, цензурных запретов, замкнутых ртов. Через десять лет после того, как было написано это стихотворение, многие оказались за колючей проволокой ГУЛАГа за стихи, за свободное слово. Таковы трагические судьбы О. Мандельштама, Б. Корнилова, Н. Клюева, П. Васильева, Я. Смелякова, Н. Заболодского, Н. Олейникова, Д. Хармса. А в более поздние времена такая судьба ожидала Н. Коржавина, И.Бродского и многих других поэтов.
Символический образ поэта с замкнутым ртом у Маяковского трагичен и многозначен. Власть, превращая литературу в идеологическое оружие, в средство воздействия на массовое сознание, одурманивая его, не только пускала в ход запреты и страх, но и эксплуатировала веру, убеждения, готовность беззаветно служить революции, которые выразил Маяковский в своём стихотворении. Он имел в виду высший долг совести, года “голосует сердце” и поэт пишет “по мандату долга”. Но эпоха повернулась так, что стихотворение стало звучать как гимн несвободе, оправдание отказа от «творческой воли, тайной свободы» (А. Блок), его можно истолковать как недобровольное требование цензуры, идеологического контроля.
Блок в последнем своем стихотворении говорит, что только пушкинская идея “тайной свободы” может спасти поэзию, оказавшуюся в поле революции в новой и тяжелой ситуации:
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Маяковский, утверждая новую роль нового поэта в новом обществе, считает необходимым для пользы дела революции отказаться от этой свободы. Но Маяковский, истинный, большой поэт, не мог существовать без творческой свободы, он не смог бы и не когда не стал бы выполнять заданий идеологического Госплана. Он издевался над такого рода руководством литературы:
Лицом к деревне
заданье дано, -
за гусли,
поэты — други!
Поймите ж -
лицо у мня
одно -
оно лицо, а не флюгер.
От поэта — приспособленца, поэта флюгера ничего, кроме халтуры, нельзя ждать. Маяковский с уничтожающей иронией писал, что “управление” литературой приведет, в конечном счете, к ликвидации, упразднению поэзии:
В садах коммуны вспомнят о барде, -
Какие
птицы
зальются им?
Что,
будет
с веток
товарищ Вардин
рассвистывать
свои резолюции?
Трагическая суть противоречий Маяковского в том, что он, признав классовые, революционные, а потом советские интересы за высшие, общечеловеческие, за “веление Божие”. Вот что подталкивало руку поэта, когда “лира его издавала неверный звук”. Зловещий символ — поэт с замком на губах — и выразил то глубинное противоречие в душе и творчестве Маяковского, которое привело его к гибели. Во вступлении в поэму “Во весь голос”, где Маяковский с гордым вызовом заявил:
Я, ассенизатор
и водовоз,
революцией
мобилизованный и призванный, -
прозвучали трагические строки:
И мне агитпроп
в зубах навяз,
и мне бы
строчить
романсы на вас -
доходней оно и прелестней.
Но я
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной песне.
Марина Цветаева написала об этом: “Никакой державный цензор так не расправлялся с Пушкиным, как Владимир Маяковский с самим собой… Маяковский… кончил сильнее, чем лирическим стихотворением — выстрелом. Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта, на тринадцатый поэт встал и человека убил...”
Система отторгала о себя всё то, что ей противоречило, ей были чужды и враждебны яркие индивидуальности, независимость, бунтарство, нелицеприятная правда. Этот конфликт с системой порой воспринимался как разрыв с эпохой. Есенину казалось, что он отстаёт от времени:
Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.
Маяковскому тоже стало казаться, что он идет не в ногу со временем. Стихотворение “Домой” заканчивалось горькими строками:
Я хочу быть понят моей страной,
а не буду понят —
что ж?!
По родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.
В одном из стихотворений, написанных Мариной Цветаевой после смерти Маяковского, в стихотворении с горьким рефреном “Негоже Сережа! Негоже Володя!”, она объединяет Маяковского с Есениным — для нее одинаков не только их уход из жизни, во многом общими считает она и причины такого ухода.
Маяковский по природе своей был трагическим поэтом, о смерти, о самоубийстве он писал, начиная с юности. «Мотив самоубийства, совершенно чуждый футуристической и лефовской тематике, постоянно возвращается в творчестве Маяковского,»- заметил Р.Якобсон в статье “О поколении, растратившем своих поэтов”. — Он примеривает к себе варианты самоубийства… В душе поэта взращена небывалая боль нынешнего времени”. Вертеровский мотив смерти, самоубийства звучит у Маяковского как вечный, общечеловеческий. Здесь он свободный поэт, нет у него никакой агитационной, дидактической, рациональной цели, он не связан ни групповыми обязательствами, ни полемикой. Стихи его глубоко лиричны, раскованны, в них он по-настоящему рассказывает “о времени и о себе”.
Внутренняя свобода, истинное вдохновение одушевляют стихи Маяковского о любви, о революции, о родине, о будущем, о поэзии. В этих стихах он большой поэт, “великолепный маяк”, как сказал о нем Е.Замятин, в его творчестве слышен ”грозный и оглушительный” гул мощного исторического потока, который “всегда — о великом”. Ю.Тыньянов писал, что ”Маяковский сродни Державину. Геологические сдвиги 18 века ближе к нам, чем спокойная эволюция 19 века”. “Его митинговый, криковый стих” рассчитан ”на площадной резонанс (как стих Державина был построен с расчетом на резонанс дворцовых зал)”. У Маяковского был такой мощный поэтический голос, потому что он с первых шагов в литературе ощущал себя выразителем чувств и дум многих: улицы, толпы, а после революции — массы.
В поэме “Облако в штанах” он обращался ко всем страдающим людям, к человечеству :
…Вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая! -
и окровавленную дам, как знамя.
“Первый в мире поэт масс”, — сказала о Маяковском Марина Цветаева. И предрекла его поэзии долгую жизнь: “Эта вакансия: первого в мире поэта масс — так скоро не заполнится. И оборачиваться на Маяковского нам, а может быть, и нашим внукам, придется не назад, а вперёд”. Такой мощности голос у Маяковского, что, не напрягая его, он обращается к вселенной, мирозданию:
Ты посмотри, какая в мире тишь!
Ночь обложила небо звёздной данью.
В такие вот часы встаёшь и говоришь
векам, истории и мирозданию...
И этот поэт, говорящий от имени миллионов и обращающийся к миллионам, был органическим, естественным лириком. Даже поэмы его насквозь лиричны, по — существу, это развёрнутые лирические стихотворения. “Лирическая личность Маяковского грандиозна, и грандиозность становится господствующей чертой его стиля, — пишет Л. Гинзбург. — Гиперболы, контрасты, развёрнутые метафоры — естественное выражение огромной лирической личности”. Фантастический, фантасмагорический образ Маяковского выражает реальное, но напряженное до предела чувство. “Чувства Маяковского не гипербола, — утверждает Цветаева. — Маяковский в области чувствований, конечно, Гулливер среди лилипутов, совершенно таких же, только очень маленьких”.
Самые проникновенные строки Маяковского, трагический нерв его поэзии — в великой, опьяняющей мечте о будущем счастливом человечестве, которое искупит все сегодняшние грехи и преступления, о будущем, где бед и страданий не будет. В поэме “Про это” он обращается к учёному, который в далёком будущем сможет воскресить людей, подарить им новую, чистую, исполненную счастья жизнь:
Ваш
тридцатый век
обгонит стаи
сердца раздиравших мелочей.
Нынче недолюбленное
наверстаем
звёздностью бесчисленных ночей.
Воскреси
хотя б за то, что я
поэтом
ждал тебя, откинув будничную чушь!
Воскреси меня
хотя б за это!
Воскреси -
своё дожить хочу!
Энергия и сила упругой, мощной строки Маяковского питается этой верой. Последние написанные им строки — о силе свободного слова, которое дойдёт до потомков через головы правительств:
Я знаю силу слов, я слов набат,
Они не те, которым рукоплещут ложи.
От слов таких срываются гроба
Шагать четвёркою своих дубовых ножек.
Бывает, выбросят, не напечатав, не издав.
Но слово мчится, подтянув подпруги,
звонят века, и подползают поезда
лизать поэзии мозолистые руки.
Поистине это “стих, летящий на сильных крыльях провиденциальному собеседнику”. В 1933 году Цветаева предрекла: “Своими быстрыми ногами Маяковский ушагал далеко за нашу современность и где — то, за каким — то поворотом, долго ещё нас будет ждать”.
Биография Владимира Владимировича Маяковского
.
Владимир Владимирович Маяковский родился 7 июля 1893 года в селе Багдад, Кутаисской губернии Грузии.
Отец: Владимир Константинович (багдадский лесничий), умер в 1906 году.
Мать: Александра Алексеевна.
Сестры: Люда и Оля.
У Маяковского с детства была превосходная память. Маяковский вспоминает: " Отец хвалился моей памятью. Ко всем именинам меня заставляет заучивать стихи “.
Семи лет отец стал брать его в верховые объезды лесничества. Там он больше узнаёт о природе, её повадках.
Учение давалось ему с трудом, особенно арифметика, но читать он научился с удовольствием. Вскоре вся семья переехала из Багдад в Кутаис.
Маяковский сдает экзамен в гимназию, но выдержал его с трудом. На экзамене священник, который принимал экзамен, спросил у молодого Маяковского — что такое «око”. Он ответил: „Три фунта“ (на грузинском). Ему объяснили, что “око” — это “глаз”, по — церковнославянскому. Из-за этого он чуть не провалился на экзамене. Поэтому возненавидел сразу — все древнее, все церковное и все славянское. Возможно, что отсюда и пошли его футуризм, атеизм и интернационализм.
Во время обучения во втором подготовительном классе он учится на “пятерки”. В нем стали обнаруживать способности художника. Дома увеличилось количество газет и журналов. Маяковский читает все подряд.
Приехала сестра из Москвы. Восторженная. Тайком дала ему длинную бумажку, в которой было написано:
Опомнись, товарищ, опомнись-ка, брат,
скорей брать винтовку на землю
… а не то путь иной —
к немцам с сыном, с женой и с мамашей...
(о царе)
Воспоминание Маяковского: “Это была революция. Это было стихами. Стихи и революция как — то объединились в голове”.
1905 год.
В Грузии начались демонстрации и митинги, в которых принимает участие и Маяковский. В памяти осталась яркая картина увиденного: “В черном анархисты, в красном эсеры, в синем эсдеки, в остальных цветах федералисты”. Ему не до учения. Пошли двойки. Перешел в четвертый класс только по чистой случайности.
1906 год.
У Маяковского умирает отец. Уколол палец иголкой, когда сшивал бумаги, заражение крови. С тех пор он не может терпеть булавок и заколок.
После похорон отца семья уезжает в Москву, где не было никаких знакомых и, не имея никаких средств на существование (кроме трех рублей в кармане).
В Москве сняли квартиру на Бронной. С едой было плохо. Пенсия — 10 рублей в месяц. Маме пришлось сдавать комнаты. Маяковский начинает зарабатывать деньги, выжигаем и рисованием. Разрисовывает пасхальные яйца, после чего ненавидит русский стиль и кустарщину.
Переведен в четвертый класс. Пятой гимназии. Учится очень плохо, но любовь к чтению не уменьшается. Увлекался философией марксизма.
Первое полу стихотворение Маяковский напечатал в нелегальном журнальчике “Порыв”, издаваемого. Третьей гимназией. Получилось невероятно революционное и в такой же степени безобразное произведение.
В 1908 году вступает в партию РСДРП (большевиков). Был пропагандистом в торгово-промышленном подрайоне. На городской конференции выбрали в Местный Комитет. Псевдоним — “товарищ Константин”. 29 марта 1908 года нарвался на засаду — арест. Просидел не долго — выпустили на поруки.
Через год снова арест. И опять кратковременная сидка — взяли с револьвером. Его спас друг отца Махмудбеков.
Третий раз арестовали за освобождение женщин-каторжанок. Сидеть в тюрьме ему не нравилось, он скандалил, и поэтому часто переводили из части в часть — Басманная, Мещанская, Мясницкая и т.д. — и, наконец — Бутырки. Здесь он провел 11 месяцев в одиночке №103.
В тюрьме Маяковский снова стал писать стихи, но был недоволен написанным. В воспоминаниях он пишет: „Вышло ходульно и ревплаксиво. Что-то вроде:
В золото, в пурпур леса одевались,
Солнце играло на главах церквей.
Ждал я: но в месяцах дни потерялись,
Сотни томительных дней.
Исписал таким целую тетрадку. Спасибо надзирателям — при выходе отобрали. А то б еще напечатал! ”
Маяковскому, чтобы писать лучше современников, необходимо было учиться мастерству. И он решает покинуть ряды партии, чтобы находится на легальном положении.
Первым делом берется за живопись, учится у Жуковского. Через год начинает учиться рукоделию у Келина. Затем поступает в училище живописи, ваяния и зодчества: единственное место, куда приняли без свидетельства о благонадежности. Работал хорошо. В училище у него появился друг — Давид Бурлюк. Появился российский футуризм.
Вскоре Маяковский читает свой стих Бурлюку, прибавляя: “это один мой знакомый”. Бурлюку понравился этот стих, и он сказал: “ Да это вы же сами написали! Да вы же гениальный поэт!” После этого Маяковский ушел весь в стихи.
Выходит первое профессиональное стихотворение “Багровый и белый”, а за ним и другие.
Бурлюк стал лучшим другом Маяковскому. Он пробудил в нем поэта.
Доставал для него книги. Не отпускал ни на шаг. И выдавал ежедневно 50 копеек, чтобы писать не голодая. Различные газеты и журналы заполняются футуризмом благодаря разъярённым речам Маяковского и Бурлюка. Тон был не очень вежливый.
Директор училища предложил прекратить критику и агитацию, но Маяковский и Бурлюк отказались. После чего совет “художников” изгнал их из училища. У Маяковского издатели не покупали ни одной строчки.
1914 год. Маяковский думает над “Облаком в штанах”.
Война. Выходит стих “Война объявлена”. В августе Маяковский идет записываться добровольцем. Но ему не позволили — политически не благонадежен.
Зима. Интерес к искусству пропал.
Май. Выигрывает 65 рублей и уезжает в Финляндию, город Куоккала. Там он пишет “Облако”. В Финляндии он едет к М. Горькому в город Мустамяки. И читает части из “Облака”. Горький хвалит его.
Те 65 рублей “прошли” у него легко и без боли. И он начинает писать в юмористическом журнале “Новый сатирикон”.
Июль 1915 года. Знакомится с Л.Ю. и О.М. Бриками.
Маяковского призывают на фронт. На фронт идти теперь не хочет. Притворился чертёжником. Солдатам не разрешают печататься. Его спасает Брик, покупает все его стихи по 50 копеек и печатает. Напечатал “Флейту позвоночника” и “Облако”.
В январе 1917 года переезжает в Петербург.
26 февраля 1917 года Маяковский пишет Поэтохронику “Революции”.
В августе 1917 года задумывает написать “Мистерию Буфф”, а 25 октября 1918 года заканчивает ее.
С 1919 года он работает в РОСТА (Российское телеграфное агентство).
В 1920 году закончил писать “150 миллионов”.
С 1921 года печатается в “Известии”.
1922 год — Маяковский организует издательство МАФ (Московская ассоциация футуристов), в котором вышло несколько его книг.
1923 год — журнал “ЛЕФ” (“Левый фронт искусств”) выходил в свет под редакцией Маяковского (1923 по 1925 ). Написал “Про это” и начинает обдумывать написание поэмы “Ленин”.
1924 год — закончил поэму “Ленин”.
1925 год — написал агитпоэму “Летающий пролетарий” и сборник стихов “Сам пройдись по небесам”.
Отправляется в путешествие вокруг земли. Результатом поездки стали произведения, написанные в прозе, публицистика и поэзия. Были написаны: “Мое открытие Америки” и стихи — “Испания”, “Атлантический океан”, “Гаванна”, “Мексика” и “Америка”.
1926 год — усердно работает — разъезжает по городам, читает стихи, пишет в газеты “Известия”, “Труд”, “Рабочая Москва”, “Заря Востока”, “Бакинский рабочий” и др.
1927 год — восстанавливает журнал ЛЕФ. Но основная работа у него в газете “Комсомольская правда”.
В это время пишет сценарий детской книги. Думает о книге «Универсальный ответ» (но она так и не была написана).
1928 год — пишет поэму «Плохо» (но она также не была написана). Начинает писать свою личную биографию “Я сам”. И ещё в течение года были написаны стихотворения “Служанка”, “Сплетник”, “Подлиза”, “Помпадур”, “Столп”, “Писатели мы” и другие. С 8 октября по 8 декабря — поездка за границу, по маршруту Берлин — Париж. В ноябре выходит в свет ? и ?? том собрания сочинений. 30 декабря чтение пьесы “Клоп”.
1929 год. В январе опубликовано стихотворение “Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви” и написано “Письмо Татьяне Яковлевой”. 13 февраля состоялась премьера пьесы “Клоп”. С 14 февраля по 12 мая — поездка за границу (Прага, Берлин, Париж, Ницца, Монте-Карло). В середине сентября закончена “Баня” — “драма в шести действиях с цирком и фейерверком”. В течение всего этого года были написаны стихи: “Парижанка”, “Монте-Карло”, “Красавицы”, “Американцы удивляются”, “Стихи о советском паспорте”.
1930 год. Крупной последней вещью, над которой работал Маяковский, была поэма о пятилетке. В январе он пишет первое выступление к поэме, которую напечатал отдельно под названием “Во весь голос”. 1 февраля в Клубе писателей открылась выставка “20 лет работы”, посвященная юбилею его творческой голос”. 6 февраля — выступление на конференции Московского отделения РАПП с заявлением о вступлении в эту организацию, прочел “Во весь деятельности. Там он читает “Во весь голос”. 16 марта — премьера “Бани” в театре Мейерхольда.
14 апреля в 10 часов 15 минут в своей рабочей комнате в Лубянском проезде выстрелом из револьвера покончил жизнь самоубийством Владимир Владимирович Маяковский, оставив письмо адресованное “Всем”:
15, 16, 17 апреля через зал Клуба писателей, где был выставлен гроб с телом поэта, прошло сто пятьдесят тысяч человек.
17 апреля — траурный митинг и похороны
Смерть Маяковского.
.Маяковский начинал как яркий представитель русского футуризма, а в конце жизни превратился в певца строительства коммунизма. Он хотел „быть в струе“, но пик его популярности давно миновал. На его вечерах стали зевать, а то и посвистывать.
Анатолий Мариенгоф рассказывает об одном из последних публичных выступлений поэта перед студентами-экономистами. „Маяковский закинул голову: — А вот, товарищи, вы всю жизнь охать будете: “При нас-де жил гениальный поэт Маяковский, а мы, бедные, никогда не слышали, как он свои замечательные стихи читал». И мне, товарищи, стало, очень вас жаль… Кто-то крикнул:
— Напрасно! Мы не собираемся охать. Зал истово захохотал…
— Мне что-то разговаривать с вами больше не хочется. Буду сегодня только стихи читать…
И стал хрипло читать:
Уважаемые
товарищи потомки!
Роясь
в сегодняшнем
окаменевшем говне,
Наших дней изучал потемки,
вы,
возможно,
спросите и обо мне...
— Правильно! В этом случае обязательно спросим!- кинул реплику другой голос…
Маяковский славился остротой и находчивостью в полемике. Но тут, казалось, ему не захотелось быть находчивым и острым. Еще больше нахмуря брови, он продолжал:
Профессор,
снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
о времени
и о себе.
Я, ассенизатор
и водовоз...
— Правильно! Ассенизатор!
Маяковский выпятил грудь, боево, по старой привычке, засунул руки в карманы, но читать стал суше, монотонней, быстрей.
В рядах переговаривались.
Кто-то похрапывал, притворяясь спящим. А когда Маяковский произнес: «Умри, мой стих...» — толстощекий студент с бородкой нагло гаркнул:
— Уже подох! Подох!"
Творческий кризис, отторжение от читателей стало одной из причин, толкнувших Маяковского к самоубийству. Другой равнозначной причиной, по мнению биографов, были неустроенность личной жизни.
12 апреля 1930 года, за два дня до смерти, он написал прощальное письмо:
«Всем
В том, что умираю, ни вините никого, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.
. Мама, сестры и товарищи, простите — это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет. Лиля *, люби меня. Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.
Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам, они раэ6ерутся.
Как говорят -
»инцидент исчерпан",
любовная лодка
разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете
и ни к чему перечень
взаимных болей,
бед
и обид.
Счастливо оставаться.
Владимир Маяковский.
12/IV-30 г.
Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным.
Серьезно — ничего не поделаешь.
Привет.
Ермилову скажите, что жаль — снял лозунг, надо бы доругаться.
В. М.
В столе у меня 2000 рублей — внесите в налог.
Остальное получите с Гиза.
В. М."
Маяковский, написав это письмо, два дня еще оттягивал роковой поступок. Накануне дня смерти он посетил вечеринку у Валентина Катаева, где встретился с Вероникой Полонской.
«Обычная московская вечеринка. Сидели в столовой. Чай, печенье. Бутылки три рислинга...» Маяковский, по воспоминаниям Катаева, был совсем не такой, как всегда. Не эстрадный, не главарь. Притихший. Милый. Домашний.
Его пытались вызвать на борьбу остроумия молодые актеры Борис Ливанов и Яншин, но Маяковский отмалчивался.
«Память моя, пишет Катаев, почти ничего не сохранила из важнейших подробностей этого вечера кроме большой руки Маяковского, его нервно движущихся пальцев — они были всё время у меня перед глазами,- которые машинально погружались в медвежью шкуру и драли ее, скубали, вырывая пучки сухих бурых волос, в то время как глаза были устремлены через стол на Нору Полонскую — самое последнее его увлечение,- совсем молоденькую, прелестную, белокурую, с ямочками на розовых щеках, в тесной вязаной кофточке с короткими рукавчиками, что придавало ей вид скорее юной спортсменки… чем артистки Художественного театра вспомогательного состава…
С немного испуганной улыбкой она писала на картонках, выломанных из конфетной коробки, ответы на записки Маяковского, которые он жестом игрока в рулетку время от времени бросал ей через стол…
Картонные квадратики летали через стол над миской с вареньем туда и обратно. Наконец конфетная коробка была уничтожена. Тогда Маяковский и Нора ушли в мою комнату. Отрывая клочки бумаги, от чего попало, они продолжали стремительную переписку, похожую на молчаливую смертельную дуэль. Он требовал. Она не соглашалась.
Она требовала — он не соглашался. Любовная вечная дуэль.
Впервые я видел влюбленного Маяковского. Влюбленного явно, открыто, страстно. Во всяком случае, тогда мне казалось, что он влюблен. А может быть, он был просто болен и уже не владел своим сознанием...».
Маяковский ушел от Катаева в третьем часу ночи. Надевая пальто, он хрипло кашлял.
— А вы куда? — спросил Катаев почти с испугом.
— Домой,- ответил Маяковский.
— Вы совсем больны. У вас жар! Останьтесь, умоляю. Я устрою вас на диване.
— Не помещусь.
— Отрублю вам ноги,- попытался сострить Катаев.
— И укроете меня энциклопедическим словарем «Просвещение», а под голову положите чернильный прибор вашего дяди-земца?.. Нет! Пойду лучше домой. На Гендриков.
— Кланяйтесь Брикам,- сказал тогда Катаев:- Попросите, чтобы Лиля Юрьевна заварила вам малины.
Нахмурившись, Маяковский ответил, что Брики в Лондоне.
— Что же вы один будете там делать?
— Искать котлеты. Пошарю в кухне. Мне там всегда оставляет котлеты наша рабыня. Люблю ночью холодные котлеты.
Нахмурившись, Маяковский ответил, что Брики в Лондоне.
— Что же вы один будете там делать?
— Искать котлеты. Пошарю в кухне. Мне там всегда оставляет котлеты наша рабыня. Люблю ночью холодные котлеты.
Катаев пишет, что в этот момент он почувствовал, как одиноко и плохо Маяковскому. Прощаясь, продолжает Катаев, он «поцеловал меня громадными губами оратора, плохо приспособленными для поцелуев, и сказал, впервые обращаясь ко мне на „ты“ — что показалось мне пугающе-странным, так как он никогда не был со мной на „ты“:
— Не грусти. До свиданья, старик».
По воспоминаниям Полонской, Маяковский был в тот вечер груб, несдержан, откровенно ревнив.
Ночью, проводив Яншина и Полонскую до Каланчевки, Маяковский отправился в Гендриков переулок. До утра он не спал, а утром на заказанной машине в половине девятого заехал за Полонской, чтобы отвезти ее на репетицию в театр. По дороге он начал говорить о смерти, на что Полонская просила его оставить эти мысли.
По ее словам, поэт ответил: "… Глупости я бросил. Я понял, что не смогу этого сделать из-за матери. А больше до меня никому нет дела".
До театра заехали в комнату Маяковского на Лубянке. Началось очередное «выяснение отношений». Маяковский нервничал, требовал ясно и определенно ответить на все его вопросы, чтобы решить все раз и навсегда. Когда Полонская напомнила, что опаздывает на репетицию, Маяковский взорвался.
— Опять этот театр! Я ненавижу его, брось его к чертям! Я не могу так больше, я не пущу тебя на репетицию и вообще не выпущу из этой комнаты!
«Владимир Владимирович,- вспоминает о дальнейшем Полонская,- быстро заходил по комнате. Почти бегал. Требовал, чтоб я с этой же минуты осталась с ним здесь, в этой комнате. Ждать квартиры нелепость, говорил он.
Я должна бросить театр немедленно же. Сегодня же на репетицию мне идти не нужно. Он сам зайдет в театр и скажет, что я больше не приду.
… Я ответила, что люблю его, буду с ним, но не могу остаться здесь сейчас. Я по-человечески люблю и уважаю мужа и не могу поступить с ним так.
И театра я не брошу, и никогда не смогла бы бросить… Вот и на репетицию я должна и обязана пойти, и я пойду на репетицию, потом домой, скажу все… и вечером перееду к нему совсем.
Владимир Владимирович был не согласен с этим. Он продолжал настаивать на том, чтобы все было немедленно или совсем ничего не надо. Еще раз я ответила, что не могу так… -
Я сказала: „Что же вы не проводите меня даже?“
Он подошел ко мне, поцеловал и сказал совершенно спокойно и очень ласково:
»Нет, девочка, иди одна… Будь за меня спокойна..." Улыбнулся и добавил:
«Я позвоню. У тебя есть деньги на такси?»
«Нет».
Он дал мне 20 рублей.
«Так ты позвонишь?»
«Да, да».
Я вышла, прошла несколько шагов до парадной двери.
Раздался выстрел. У меня подкосились ноги, я закричала и металась по коридору. Не могла заставить себя войти.
Мне казалось, что прошло очень много времени, пока я решилась войти. Но, очевидно, я вошла через мгновенье: в комнате еще стояло облачко дыма от выстрела. Владимир Владимирович лежал на ковре, раскинув руки. На груди его было кровавое крошечное пятнышко.
Я помню, что бросилась к нему и только повторяла бесконечно:
— Что вы сделали? Что вы сделали?
Глаза у него были открыты, он смотрел прямо на меня и все силился приподнять голову. Казалось, он хотел что-то сказать, но глаза были уже неживые…
Набежал народ. Кто-то звонил, кто-то мне сказал:
— Бегите встречать карету скорой помощи!"
Маяковский выстрелил в себя в 10.15 утра. В 10.16 станция скорой помощи приняла вызов, в 10.17 машина с медиками выехала. Когда Полонская спустилась во двор, машина уже подъезжала. Но врачи могли только констатировать летальный исход.
Следователь Сырцов, начавший расследование смерти поэта, в тот же день заявил для печати, что самоубийство Маяковского произошло по «причинам сугубо личного порядка, не имеющим ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта».
В 1990 году, по возникшей у нас моде пересматривать известные смерти, журналист Владимир Молчанов представил в телепрограмме «До и после полуночи» сюжет, поставивший под сомнение классическую версию гибели Маяковского.
Была показана фотография погибшего поэта, где кровь расплылась по рубашке над сердцем, а справа на груди то ли сгустилась тень, то ли отпечаталось какое-то пятно. Именно из-за этого пятна Молчанов предположил, что мог быть и другой выстрел, оставивший рану в области правого виска, из которой на рубашку пролилась кровь. К тому же, как указала соседка Маяковского М.С. Татарийская, у поэта было два револьвера…
Со статьей-опровержением версии об убийстве в «Литературной газете» выступил В. Радзишевский. В частности, он писал: «Скучно повторять, что раны в правом виске не было. Иначе ее непременно увидели бы Н. Ф. Денисовский и А. Ф. Губанова; скульпторы К. Л. Луцкий и С. Д. Меркуров, снимавшие посмертные маски; профессора из Института мозга, бравшие мозг поэта на исследование; медики, бальзамировавшие тело под руководством профессора Остроумова; эксперты, проводившие вскрытие; наконец, художники, рисовавшие Маяковского в гробу».
Выступление Радзишевского не помешало появлению новых публикаций на тему убийства. Например, В. Скорятин реконструировал события таким образом: «Теперь представим, Полонская быстро спускается по лестнице. Дверь в комнату поэта открывается. На пороге — некто. Увидев в его руках оружие, Маяковский возмущенно кричит… Выстрел. Поэт падает. Убийца подходит к столу. Оставляет на нем письмо. Кладет на пол оружие. И прячется затем в ванной или в туалете. И после того как на шум прибежали соседи, черным ходом попадает на лестницу. С Мясницкой, свернув за угол, попадает на Лубянский проезд». По мнению Скорятина, убийцей был сотрудник ГПУ Я. Агранов. Другой «исследователь», некто А. Колосков, ухитрился даже обвинить в убийстве Маяковского Веронику Полонскую.
Поставил точку в затянувшемся споре, на мой взгляд, судебно-медицинский эксперт А. В. Маслов. Он рассказал о криминалистической экспертизе рубашки, которая была на поэте в момент выстрела и которую Л. Ю. Брик в 1950-е годы передала в Государственный музей В. В. Маяковского.
«Вернее,- уточняет Маслов,- были переданы две половины рубашки: бежево-розового цвета парижская рубашка из хлопчатобумажной ткани „от ворота до низа разрезана ножницами“. Память не подвела Денисовского, который полвека спустя рассказывал: „Мы его положили на тахту. Уже рубашку снять с него было нельзя. Он уже застыл. Нам пришлось разрезать ее“. На левой стороне передней поверхности рубашки имеется одно сквозное повреждение округлой формы размером 6х8 мм. Результаты микроскопического анализа, форма и размер повреждения, состояние его краев, дефект ткани (»минус"-ткань) позволили сделать вывод об огнестрельном характере входного отверстия, возникшего от выстрела единичным снарядам. Чтобы определить, собственной или посторонней рукой причинено огнестрельное повреждение, необходимо установить дистанцию выстрела.
В судебной медицине и криминалистике принято различать три основные дистанции: выстрел в упор, при котором дульный срез упирается в тело или одежду, выстрел с близкого расстояния и выстрел с неблизкого (дальнего) расстояния. Если 14 апреля 1930 года в комнате Маяковского выстрел был произведен с дальней дистанции — стрелял не Маяковский.
Перед специалистами стояла непростая задача — по следам на рубашке установить дистанцию выстрела, прозвучавшего свыше 60 лет назад. Выстрелы с разных дистанций характеризуются особыми признаками, прежде всего в окружности входного отверстия. Наличие линейных повреждений крестообразной формы свидетельствует, что выстрел был сделан в упор, так как именно крестообразные разрывы возникают от действия отражаемых от преграды газов в момент разрушения ткани снарядом…
Выявленная при контактно-диффузном методе картина распределения сурьмы вокруг повреждения на рубашке позволила уточнить, что выстрел был произведен «с дистанции боковой упор в направлении спереди назад и несколько справа налево почти в горизонтальной плоскости».
Подобная картина характерна для причинения повреждения собственной рукой. Так и стреляют в себя. О выстреле же «с порога» и говорить не приходится.
Вопреки бытовавшему мнению, что Маяковский стрелял в сердце, держа оружие в левой руке, теперь очевидно, что оружие было в правой руке…
Высказывались предположения, особенно настойчиво по Ленинградскому (ныне Санкт-Петербургскому) телевидению, что после выстрела Маяковский упал лицом вниз. Однако небольшие размеры кровавого пятна на рубашке свидетельствуют, что оно «образовалось вследствие одномоментного выброса крови из раны» без последующего ее нарекания. Значит, сразу после выстрела Маяковский лежал лицом вверх. "… Он смотрел прямо на меня..." — запомнила В. В. Полонская".
Современники поэта по-разному оценивали его гибель. Одни относили это к роковой случайности, другие указывали на строки его стихов, намекавшие на подобный исход, а Л. Ю. Брик написала, что причиной ухода Маяковского из жизни была «своего рода мания самоубийства и боязнь старости».
Маяковский: из писем.
Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи и дела и все пр. Любовь это сердце всего. Если оно прекратит работу все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться в этом во всем.[...] А любовь не установишь никаким «должен», никаким «нельзя» — только свободным соревнованием со всем миром.
Анализ стихотворения Владимира Маяковского «Послушайте!»
продолжение
--PAGE_BREAK--