Федеральное агентство по образованию
Государственное образовательное учреждение
высшего профессионального образования
«Челябинский государственный университет»
Миасский филиал
Кафедра русского языка и литературы
Реферат
«Подпольный человек» Ф.И. Достоевского
Выполнил: Миронова М.А.
Группа: МР-102
Миасс 2007
Содержание
Введение
Происхождение «подпольного человека»
Борьба в «подполье»
Быт «подполья»
«Двойничество» и «зеркала» в произведениях Ф.М. Достоевского
Заключение
Литература
Введение
Федор Михайлович Достоевский – замечательный писатель и философ. Прочитав хотя бы одно из его произведений, уже понимаешь, насколько глубоко способен он проникнуть в разум и душу человека, понять самые щепетильные его проблемы и самые сокровенные желания. Философия – это наука, способная дать человеку ответ почти на любой вопрос, если ты ее знаешь и умеешь ею пользоваться. Именно поэтому мне близок Достоевский – он в контексте своих произведений дает ответы на многие жизненные вопросы: но, только эти ответы не всегда «лежат на блюдечке» – часто их надо разглядеть, прочитать «между строк».
Тема «подпольного человека» интересует многих, т. к. она существовала во все времена, но лишь немногие писатели и поэты сумели ее разглядеть. Как она вошла в литературу, и будет рассказывать первая глава реферата.
Но даже когда читатель уже узнал, кто такой «подпольный человек», и как ему живется в «подполье», у каждого писателя он мог узнать что-то новое, подвластное только его стилю написания. Достоевский подробно излагает мысли своего героя, его чувства и желания. «Подпольного человека» Достоевского описывает вторая глава.
В третьей главе повествуется о борьбе героя Достоевского с судьбой, людьми, окружающей его действительностью, чтобы занять свое место в жизни, подняться по социальной лестнице.
В четвертой главе поясняется, какое место в своих произведениях уделяет Достоевский быту, и как описание обстановки влияет на понимание самого героя и всего произведения.
чтобы лучше понять и усвоить все аспекты данной темы, необходимо делать выводы. Поэтому в «Заключении» проводится краткий обзор всех глав и их анализ. Для большей уверенности в суждениях я пользовалась доказательствами и цитатами из литературных источников и самих произведений Ф.М. Достоевского. Это такие книги, как книги В.Я. Кирпотина, статьи Н.А. Добролюбова, книга М.М. Бахтина и др.
Происхождение «подпольного человека»
«Тут нужно говорить… чтоб душа читалась на лице, чтоб сердце сказывалось в звуках слова. Одно слово, сказанное с убеждением, с полной искренностью и без колебаний… лицом к лицу, гораздо более значит, нежели десятки листов исписанной бумаги»
Ф.М. Достоевский[ 12, 5]
«Новый Гоголь явился», – так отозвался Некрасов, прочитав в рукописи роман «Бедные люди». Сравнение начинающего писателя с автором петербургских повестей, который был в то время в расцвете славы, звучало высшей похвалой [13, 40].
Но, написав «Бедных людей», Достоевский и не предполагал, что вскоре, продолжив эту тему (тему «маленького человека»), он не предполагал, что станет «певцом «подполья»»[7, 65].
За Достоевским издавна закрепилось определение: «певец униженных и оскорбленных»[12, 7], – не перестают повторять критики подобные слова. Чтобы объяснить, на чем основано такое утверждение, обратимся к статье Н. А. Добролюбова «Забитые люди».
«…Г. Достоевский в первом же своем произведении явился замечательным деятелем того направления, которое назвал я по преимуществу гуманическим. В «Бедных людях», написанных под свежим влиянием лучших сторон Гоголя и наиболее жизненных идей Белинского, г. Достоевский со всею энергией и свежестью молодого таланта принялся за анализ поразивших его аномалий нашей бедной действительности и в этом анализе умел выразить свой высоко гуманный идеал. Идеал этот не принадлежал ему исключительно и не им внесен в русскую литературу. В виде сентенций о том, как «самый презренный и даже преступный человек есть, тем не менее, брат наш» и т. п., – гуманический идеал проявлялся еще в нашей литературе конца прошлого столетия, вследствие Распространения у нас в то время идей и сочинений Руссо. Но эти привозные сентенции плохо тогда ладили с русской жизнью, и мало было людей, которые бы могли серьезно и глубоко ими проникнуться. Державин все воспевал ничтожество людей вообще и величие некоторых сановников в особенности; о правах же человеческих думал так мало, что умиленно восторгался тем как ему – И знать и мыслить позволяют!...
Про Карамзина, конечно, нечего и говорить: чтобы видеть, до какой степени сознание общих человеческих прав и интересов было ему чуждо, довольно перелистовать его «Письма русского путешественника», особенно из Франции. У Пушкина проявляется кое-где уважение к человеческой природе, к человеку как к человеку, но и то большей частью в эпикурейском смысле. Вообще же он был слишком мало серьезен, или, говоря словами эстетиков, слишком гармоничен в своей натуре для того, чтобы заниматься какими-нибудь аномалиями жизни. Он во всем видел только прекрасное и рисовал только поэтические стороны: прелесть роскошного пира, стройность колонн, идущих в битву, грандиозность падающей лавины, «благоухание словесного елея», пролившегося на него с какой-то «высоты духовной», и пр. и пр. Только Гоголь, да и то не вдруг, вносит в нашу литературу гуманический элемент: в «Старосветских помещиках» выразился он уже очень ясно, но, как видно важность, его не вполне оценил тогда сам Гоголь. По крайней мере «Ревизор» обработан в этом отношении довольно слабо, что и подало повод некоторым назвать всю комедию фарсом и все лица – карикатурами. Но чем далее, тем сильнее выказывалась у Гоголя гуманическая сторона его таланта, и даже вопреки своей воле, в ожидании светлых и чистых идеалов, он все изображал своим могучим словом «бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни». По этому-то пути и направился г. Достоевский…»[ 6, 515-516].
Но, в отличие от Гоголя, Достоевский усовершенствовал, расширил и углубил тему «маленького человека». И так появился «подпольный человек» Ф.М. Достоевского.
«Подпольный человек» Ф.М. Достоевского
Рассмотрев происхождение «подпольного человека» в общих чертах, можно перейти непосредственно к героям Ф.М. Достоевского, к его «подполью»
В.Я. Кирпотин рассуждает, что «герой Достоевского рождается и проводит свое детство в провинции, в деревне. Он попадает в город, как в чужое место, как в чужой дом; среда горожан для него – среда людей чужих, равнодушных или даже злых. Если герой Достоевского и петербуржец, то действие повести выводит его из замкнутого угла, в котором мерки поведения и удовлетворения потребностей были строго ограничены, в котором царила та же патриархальная сдержанность и скованность, на шумное торжище, где идет борьба за существование, погоня за деньгами, где царствует закон капиталистической конкуренции» [11, 168].
Можно отметить, что герои Достоевского не отличаются особым разнообразием характеров и социальных положений в обществе. Но это и есть «люди подполья». Это определенная фиксированная группа людей. Человек здесь «изолирован от других людей, он одиночка, преимущественно чиновник или бедная девушка, мечтатель, не связанный узами солидарности со своими сослуживцами, со своими сотоварищами»[11, 168]. Но, так же это может быть и сумасшедший, глазами которого можно увидеть Петербург в совершенно другом ракурсе. Так, неужели же все герои повестей одинаковы, и нельзя различить их, распределить по характерам, отношению к действительности, к обществу? На этот вопрос отвечает Н.А. Добролюбов в своей статье «Забитые люди», где делит «людей, человеческое достоинство которых оскорблено»[ 6, 64] на два типа: кроткий и ожесточенный. Первые не делают уже никакого протеста, склоняются под тяжестью своего положения и серьезно начинают уверять себя, что они нуль, ничего, и что если его превосходительство заговорит с ними, то они должны считать себя счастливыми и облагодетельствованными. Другие, напротив: видя, что их права, их законные требования, то, что им свято, с чем они в мир вышли, – попирается и не признается, они хотят разорвать со всем окружающим, сделаться чуждыми всему, быть достаточными самим для себя и ни от кого в мире не попросить и не принять ни услуги, ни братского чувства, ни доброго взгляда. Само собою понятно, что им не удается выдержать характер, и оттого они вечно недовольны собою, проклинают себя и других, задумывают самоубийство и т. д. Между этими двумя крайностями, пишет Добролюбов, стоит еще разрядец людей, которых можно, пожалуй, отнести скорее к первому типу: это люди, потерявшие широкое сознание своего человеческого права, но заменившие его какою-нибудь узенькою фикциею условного права, утвердившиеся в этой фикции и бережно ее хранящие. При всяком случае, где подобные господа воображают, что их личное достоинство в опасности, они готовы повторить, например, что «я титулярный советник», «мне сам Василий Петрович руку подает», «меня штаб-офицерша Похлестова знает» и т. п. это тоже люди трусливые, подозрительные, щепетильные, обидчивые донельзя и сами всех более несчастные своей обидчивостью [6, 64].
Следовательно, исходя из классификации Добролюбова и комментарий Кирпотина, можно сделать вывод о том, что Достоевский тщательно «отсеивал» своих героев, подбирая людей с определенными чертами характера, привычками, характерными для данной группы людей и помещал их в мир произведения, не отягощая лишними подробностями и тонкостями. Он писал их правдоподобными с помощью своей похожести и в то же время, у каждого из героев был свой неповторимый внутренний мирок, замкнутый, которым он не хотел делиться или делился с такими же мечтателями и затворниками. Но не всегда найдется такой человек, который бы разделил все проблемы насущные. И вот тогда-то и начинает человек от одиночества постепенно сходить с ума, и идет на преступление, коим пытается доказать, что он тоже личность, герой, хоть и антигерой или находит другие способы сделать это, но тоже не самые лучшие, иногда вредя самому себе.
«Сначала мы знакомимся с будничным, тривиальным ходом жизни героя, с незначительными эпизодами его существования. Однако герой Достоевского, несмотря на свое внутреннее и внешнее умаление, не безгласен. В нем звучит страх перед будущим («Прохарчин»), желание утвердить свое право («Двойник»), мечта о счастье (Девушкин, петербургский мечтатель)»[11, 156].
По мнению М.М. Бахтина, «герой интересует Достоевского как особая точка зрения на мир и на себя самого, как смысловая и оценивающая позиция человека по отношению к себе самому и по отношению к окружающей действительности. Достоевскому важно не то, чем его герой является в мире, а прежде всего то, чем является для героя мир и чем он является сам для себя самого». Также Бахтин пишет о том, что «Достоевский изображает не «бедного чиновника», но самосознание бедного чиновника (Девушкин, Голядкин, даже Прохарчин). То, что было дано в кругозоре Гоголя как совокупность объективных черт, слагающихся в твердый социально-характерологический облик героя, и здесь становится предметом его мучительного самосознания. Мы видим, ни кто он есть, а как он осознает себя, наше художественное видение оказывается уже не перед действительностью героя, а перед чистой функцией осознания им этой действительности. …Он (Достоевский) перенес автора и рассказчика со всею совокупностью их точек зрения и даваемых ими описаний, характеристик и определений героя в кругозор самого героя и этим завершенную действительность его он превратил в материал его самосознания. --PAGE_BREAK--
Гоголевский мир «Шинели», «Носа», «Невского проспекта», «Записок сумасшедшего» содержательно остался тем же в первых повестях Достоевского – в «Бедных людях» и в «Двойнике»»[ 5, 62- 65].
Борьба в «подполье»
Стремясь доказать свою значимость, повлиять каким-то образом на окружающее его общество, герой Достоевского начинает борьбу с жестокой к нему судьбой и действительностью. И не всегда эта борьба внешняя. Так называемый «кроткий» тип людей (классификация Добролюбова) внешне не сопротивляются, а наоборот, смиряются со своей участью. Но они тоже ведут борьбу с неведомой силой, подчиняют, сами порабощают себя. А порабощение никогда не является добровольным по духу. Об этом пишет Кирпотин [11, 150]: «Устремление персонажей Достоевского снизу вверх по социальной и нравственной лестнице в целях завоевания своего права и утверждения своего достоинства приобрело в повестях Достоевского громадное значение, не только содержательное, но и художественно-структурное».
Но у Достоевского эта борьба изначально обречена на неудачный исход дела для борющегося, а иногда и для его окружения, родственников. Она всегда имеет драматичный финал. «Стремясь подняться вверх, в ряды признанных, облеченных правами и достоинствами, в ряды тех, кому уготовано место на жизненном пиру, герои Достоевского встречают сопротивление противодействующих им сил. Столкновение героя с противодействующими силами и образуют сердцевину конфликта у Достоевского» [11, 150]. Но я не согласна с причинами пробуждения чувства личности, которые предложил Кирпотин. Он говорит о том, что пробуждение чувства личности связано было с разложением феодально-крепостнической иерархии капитализмом, с возникновением хотя бы зачаточного демократического протеста. Еще когда крепостничество играло главную роль в экономике и все держалось на «мужике», и тогда были такие люди, в которых пробуждался «Человек», но они не составляли целый класс русского общества, они были разрозненны, рассеяны между другими классами. И, возможно, здесь сыграло роль и образование, которое раньше мог получить далеко не каждый. А ведь образованный человек может четко сформировать свои мысли и объяснить, что он хочет. Притом он может с помощью философии понять окружающую действительность более полно и окинуть ее осмысленным взглядом и человека уже не так легко провести и обмануть. Но, вернемся к борьбе героя Достоевского с действительностью. И вообще с действительностью ли борется этот униженный и оскорбленный человек или же с судьбою, а может с самим собою?
Кирпотин думает, что «особенности социально-психологических повестей Достоевского и состоит в том, что силы, враждебные бедному, униженному и оскорбленному человеку не персонифицируются, не воплощаются в определенно и ярко разработанные образы. Социальные противоречия, антагонизм классов не представлен в повестях Достоевского достаточно отчетливо, в виде антагонизма враждебных, борющихся друг с другом образов.
В «Бедных людях» «генерал», в ведомстве которого служит Девушкин, в отличии от «генерала» «Шинели», добр и участлив. Его доброта и участливость, конечно, весьма умеренны, они только совпадают с уровнем принятых в образованном обществе приличий, но, во всяком случае, он не преследует Девушкина и не создает ему никаких добавочных трудностей. Соблазнитель женится на соблазненной, Быков берет за себя Вареньку, «покрывает грех», и тем самым как бы нейтрализует преступление сводницы. Горшков выиграл процесс, в его деле восторжествовала справедливость. Все складывается как будто хорошо у большинства «Бедных людей» – и, тем не менее, они, как и отец и сын Покровские, не выходят из горя и несчастья. У всех у них один, неперсонифицированный, но всемогущий враг – бедность» [11, 151]. Бедность – вот одна из противодействующих сил. Она препятствует восхождению героев Достоевского по лестнице жизни или карьеры, но она и движет ими, толкает их на совершение таких поступков, которые можно сделать только в таком безвыходном положении, даже Раскольников, несмотря на то, что пошел на преступление ради того, чтобы доказать всем свою особенность, избранность, совершил это преступление и из-за бедности. Ведь он же не просто убил, но и ограбил эту старуху-процентщицу. В этом преступлении, как уже говорилось неоднократно, слились два вида конфликта, две борьбы – внутренней и внешней.
Но бедность не единственная противоборствующая сила. У Голядкина, как отмечает В.Я. Кирпотин, с точки зрения житейского здравого смысла, нет врагов. Наоборот, Ольсуфий Иванович ему даже покровительствует, и если бы Голядкин не посягал на руку Клары Ольсуфьевны, его покровитель ничем, конечно, не жертвуя из собственных благ, продолжал бы равнодушно-благожелательно поддерживать его при узаконенном восхождении по лестнице служебных успехов. Вася Шумков все имеет, все ему дано, у него добрый начальник, у него самоотверженный друг, у него любящая невеста, и не такая уж у него бесперспективная бедность, и все же он гибнет под ударами какой-то таинственной, неумолимой роковой силы. С точки зрения вульгарного благоразумия, не так уж печально, не так уж безнадежно положение Ордынова или мечтателя из «Белых ночей», – а меж тем мы видим, что они попали под то же колесо, которое раздробило Васю Шумкова.
Господин Прохарчин оттого и копит и копит, превратив жизнь свою из цели в средство, что он чувствует нал собой эту вечную угрозу неведомой силы. Из страха он перестал уже жить загодя, до того, как гром ударил [11, 152].
Не только бедность подминает под себя этих людей, но и что-то еще. И это «что-то» не имеет имени не потому, что оно неизвестно, а потому, что такая сила – целая система, состоящая из многих элементов (бедность, отношения с начальством, конфликты в самом себе, борьба с окружающей действительностью и т. д.). По отдельности элементы не так заметны, не так сильно давят и угнетают, но в системе они приобретают большую значимость, взаимодействуя друг с другом.
«Вышестоящий мир пошл, бездушен, бесчеловечен, но в повестях Достоевского он не ведет активной борьбы с Девушкиными и Голядкиными. И, тем не менее, лишь только последние пытаются приподняться, он сбрасывает их вниз и уничтожает.
Закон, направленный против них, не оборачивается к ним в виде лица, он действует за их спиной, вездесущий, но незримый, неуловимый, непонятный для них и оттого еще более ужасный. «Да, человек поглощается и уничтожается общим впечатлением того громадного механизма, которого он не в состоянии даже обнять своим рассудком» – писал Добролюбов в статье о Достоевском.
Эта сила (с которой борются герои Достоевского), даже по сравнению со статскими и действительными статскими советниками, выглядит настолько громадной, что предстает в сознании персонажей Достоевского, да отчасти и самого Достоевского, как над всеми возвышающаяся, третья сила. Кто-то третий дергает за веревочку и приводит в действие трагический механизм» [11, 153].
Но в отличие от Кирпотина, я считаю, что не в жизни, не в реальности, а именно в повестях эта сила сливается с автором, а не действует против него. Именно автор решает, как поступить со своими героями. Но почему он создает трагический финал? Да потому, что в реальности большинство судеб «подпольных людей» и получают такой финал. И для того, чтобы не исказить действительность, не сделать ее красивой сказкой (ведь цель у Достоевского было показать именно жестокую действительность), автор сам становится этой силой, управляющей героями или борющейся с ними.
Герой Достоевского, пишет Кирпотин, брошен в мир одиноким, сиротливым. Один противостоит он грозной, неуловимой и неумолимой закономерности. Сойтись с людьми он не может, злые его топчут, доброжелательство других не дает ему ни спасенья, ни облегченья. Он – изолированная монада, против него все и вся, он гибнет или спасается бегством в уединении, он замыкается сам в себе, но и там достает его неумолимая рука «рока» [11, 153].
Быт «подполья»
Во всех литературных произведениях неотъемлемой их частью является быт. Он непосредственно связан с героем и его образом жизни. Но вот какой процент произведения занимают описания бытовых условий жизни героя или героев – решает сам автор. «Особенности художественного колорита повестей Достоевского усиливаются еще его своеобразным отношением к быту. Достоевский уделяет быту относительно мало внимания. Персонажи его движутся не в горизонтальной плоскости бытовой обстановки, а по вертикали социальной лестницы. В кратком отрывке времени, уделенном им Достоевским, они делают попытку выпрыгнуть из отведенной им судьбой социальной клетки. Усилия Достоевского как художника сосредоточены на том, чтобы показать социальные взаимоотношения и психологию героев, а не их быт.
Однако, несмотря на это, Достоевский сохраняет гоголевскую любовь к конкретной бытовой детали. Он лишь не стремится к описанию бытовой обстановки во всей ее полноте. Он пользуется реалистически точно воспроизведенной деталью, отдельными аксессуарами и отдельными штрихами бытового поведения в той мере, в какой это ему нужно для его художественно-социальных и художественно-психологических целей. С систематическим изображением бытовой обстановки мы встречаемся только в виде исключения. Редко-редко попадается на страницах Достоевского тщательная разработка всей картины бытовых условий жизни его героев.
Но вот, по законам психологических ассоциаций, какая-нибудь смещенная деталь быта или обстановки вдруг приковывает к себе воспаленное сознание затравленного, полуобезумевшего или вовсе обезумевшего человека, она сосредотачивает в себе всю сумму его эмоций, тревожит, ранит, неотступно преследует его, – и Достоевский направляет сноп яркого света на выделившуюся, выросшую в своем значении деталь. В дальнейшем эти особенности словесной живописи Достоевского усиливаются, ибо выступающие на первый план вседневные детали, аксессуары быта и обстановки преломляются через сознание не просто несчастного, но еще и мечтателя или душевнобольного»[ 11, 173-175].
Достоевский не считал описание быта столь важным. Он показывал окружающую действительность через мысли героев, через их переживания, страдания и маленькие радости. Для Достоевского было главным сознание героя и его чувства, поэтому подробное описание обстановки было бы здесь лишним. Оно делало бы произведение менее глубоким, умаляло значение других, более важных деталей.
«Двойничество» и «зеркала» в произведениях Ф.М. Достоевского
В известной книге М.М. Бахтин говорит о функции зеркала в творчестве писателя (Достоевского): Девушкин, идя к зеркалу, видит себя в зеркале. Он видит «то, что изображал Гоголь, описывая наружность Акакия Акакиевича… функцию зеркала выполняет и постоянная мучительная рефлексия героев над своей наружностью».
Девушкин видит и осознает себя, например, в зеркалах пушкинского «Станционного смотрителя» и гоголевской «Шинели». Ведь по его слову: «литература – это картина, т. е. в некотором роде картина и зеркало…». И эти зеркала различны: то, что он видит в пушкинском, по его словам – «натурально… это живет!» дело даже не в том, что говорит Девушкин о своем отображении, но как говорит. Это слово о себе самом, и сказано такому же, родственному по душе человеку. Варенька – своего рода тоже его «сердечное» зеркало, в которое он не просто узнает, но и открывает себя: «узнав вас», – пишет он, – я стал, во-первых, и самого себя лучше знать и вас стал любить…» Варенька (как и «Станционный смотритель») – такое зеркало, такой двойник Девушкина, который открывает, расковывает его душу, все лучшее, сокровенное в нем, на том духовном уровне, до которого он только способен раскрыться. Проблема двойника у Девушкина… понимается однозначно, в смысле болезненного сознания, личности в целом. Однако проблема эта куда серьезнее, и стоило бы в ней разобраться. Двойничество, о котором так много толкуют – лишь один из аспектов сложной проблемы двойника – «заслуженного собеседника» в мире писателя. Двойничество – раздвоение сознания, в этом плане, и есть жажда такого собеседника при невозможности, по тем или иным причинам, отыскать его вне себя. Макар Девушкин, как помним, находит двойника-собеседника в Вареньке, в Пушкине… Но есть в романе и другой тип двойника – зеркала, отражающие самосознание героя. Макар Девушкин видит себя не только в зеркале «Станционного смотрителя», но и в гоголевской «Шинели». Это зеркало – кривое («пасквиль») – и не потому, что отражает неправду, и не только потому, что отражает ту правду, которую он хотел бы скрыть, но потому, что эта правда, – «разоблачение» его сокровенного перед теми, перед кем он не может разоблачаться, не испытывая «девического стыда», перед которыми он втихомолочку живет.
Зеркало Вареньки и «Станционного смотрителя» – освещают лучшее его жизни, его природы. «Их» зеркало унижает его. Но герой вынужден вести диалог и с этим типом двойника. И здесь он уже не откровенен, не «обнажается», напротив, стыдливо прячет себя. В этом диалоге он участвует втихомолочку. Но эта его «тихомолочка» – красноречива. У Достоевского «зеркало» – не пассивно, оно – одна из равноправных сторон диалога. Герой смотрит в зеркало, и зеркало смотрит на героя. В романе «Двойник» Голядкин ведет красноречивый диалог «втихомолочку»: «…на цыпочках подошел к столу, отпер в нем один ящик… вынул, наконец,… зеленый истертый бумажник, открыл его осторожно, – и бережно и с наслаждением заглянул в самый дальний потаенный карман его. Вероятно пачка зелененьких, сереньких, синеньких, красненьких и разных пестреньких бумажек тоже весьма приветливо и одобрительно глянула на господина Голядкина: с просиявшим лицом положил он перед собою на стол раскрытый бумажник…» Здесь Достоевский почти обнажает «прием»: раскрывает природу двойного отражения его метода зеркал: Голядкин глядит на деньги – и деньги глядят на Голядкина, – приветливость и одобрительность их «взгляда» – отражается на его просиявшем лице и т. д. Девушкин ведет с «ними» диалог втихомолочку даже и тогда, когда его слово и крайне необходимо [12, 290-295]. продолжение
--PAGE_BREAK--
«В «Двойнике» нет внутреннего, психологического разделения героя, а есть лишь замещение, борьба, приводящая к его вытеснению из жизни» (из статьи Ф. И. Евкина, который видит смысл двойничества Голядкина не во внутреннем раздвоении, а во внешнем замещении, вытеснении его из занимаемого им места в жизни; при этом А. Ковач пишет, что «им (Евкиным) смешиваются разные понятия: причина принимается за самое явление и раздвоение как таковое просто исчезает»). Герой «Двойника» разрывается в попытке утвердить себя… В соответствии с этим общий психологический фон его личности составляют неуверенность, колебание в выборе между двумя диаметрально противоположными возможностями; это проявляется в его душевных движениях, линию развития которых можно обозначить словами: «Да – нет – да», «нет – да – нет», «да – нет – нет – да» и т. д. так поступает Голядкин в дверях кабинета доктора, квартиры Беренлеева: приходит, намеревается отложить визит или отказаться от посещения – и все же входит [8, 57-61].
Но, несмотря на то, что здесь рассмотрены подробно только два произведения, прием «зеркала» имеет место и в других произведениях Достоевского. Например, в «Преступлении и наказании» Раскольников раздваивается, и один хочет совершить преступление, а в другом еще есть рассудок его не совершать. Даже «человек из-под земли» является двойником, а еще правильнее отражением самого Раскольникова. Проблема разделения сознания очень интересовала Достоевского, и он хотел развивать ее во многих произведениях. Даже недоброжелательная критика первого «Двойника» не остановила его. «Попробуйте разделиться, попробуйте определить, где кончается ваша личность и начинается другая». Достоевский. [12, 238].
Заключение
Завершая путь по миру «подполья» я хочу еще раз оглянуться и кратким взором окинуть все то, что успела рассмотреть, узнать и сделать выводы. Несмотря на то, что Ф.М. Достоевский не первооткрыватель данной темы в литературе, он сумел углубить и усовершенствовать ее. Достоевский как луч света, озаривший темное подполье и осветивший самые темные, туманные, заросшие паутиной, углы его. С помощью философского склада ума, он сумел не только понять, но и объяснить, показать другим сложное сознание «подпольного человека», разгадать его поведение. Почему же Достоевский не указал пути решения проблем таких людей? «Так, стало быть, положение этих несчастных, забитых, униженных и оскорбленных людей совсем безвыходно? Только им и остается, что молчать и терпеть да, обратившись в грязную ветошку, хранить в самых дальних словах ее свои безответные чувства?» [9, 94] – пишет Добролюбов и весьма правильно отмечает, что «может быть есть выход, но едва ли литература может указать его… — это должна показать сама жизнь».
А жизнь показала, что, какое бы ни было время, какая бы ни была власть, все равно найдутся люди, которых можно назвать «подпольными».
Литература
Тексты
Достоевский, Ф.М. Бедные люди: Роман; Двойник: Петербургская поэма. – М.: Сов. Россия., 1985.
Достоевский Ф.М. Записки из подполья: Повесть/Достоевский, Ф. М. Собр. соч.: в 10 т. – М.: Худ. лит., 1956. – Т. 4.
Достоевский Ф.М. Преступление и наказание: Роман в шести частях с эпилогом. – Переизд. – М.: Дет. лит., 1987.
Достоевский Ф.М. Униженные и оскорбленные: Роман в четырех частях с эпилогом. – Переизд. – М.: Худ. лит.,1969.
Источники
Бахтин, М.М. Проблемы поэтики Достоевского. – 2-ое изд., перераб. – М.: Сов. Писатель., 1963.
Н.В. Гоголь в русской критике. Сбор. ст. – М.: Гос. Издат. Худ. лит., 1953.
Гус М. Идеи и образы Ф.М. Достоевского. – 2-ое изд., дополн. – М., 1971.
Достоевский. Материалы и исследования. – Л., 1974 – 2001. – Т. 2.
Ф.М. Достоевский в русской критике. Собр. ст. – М.: Гос. издат. худ. лит., 1956.
Кирпотин В.Я. Достоевский-художник. – М., 1972.
Кирпотин В.Я. Избр. раб.: в 3 т. – М.: Худ. лит., 1978. – Т. 2, 3.
Селезнев Ю. В мире Достоевского. – М., 1980.
Этов В.И. Достоевский. Очерк творчества. – М., 1968.