--PAGE_BREAK--
ГЛАВА I. ЖИЗНЕННЫЕ ИСТОКИ ТЕМАТИЧЕСКОГО МНОГООБРАЗИЯ История русской литературы 20 века сложнее и шире мерок, предлагаемых политической географией. «Горький – эпоха, а Бунин – конец эпохи», так написала в 1933 году Марина Цветаева. В столкновении двух эпох гражданской и литературной истории родилась советская литература, но не она одна. Русская литературная традиция существовала и в эмиграции. Было бы слишком просто и главное – неверно представлять литературу русского зарубежья как медленное умирание «старого мира», как затянувшийся закат сформировавшихся до революции и попавших в эмиграцию литературных сил. Неверно – помимо всего прочего – потому, что в эмиграции выросло новое поколение писателей, пришедших в литературу уже после революции и гражданской войны. Становление этих писателей, выросших на почве классической русской литературы, неразрывно связано с судьбами русской эмиграции и общими тенденциями западноевропейской культуры 20-х – 30-х годов.
То, что до недавнего времени русской литературе зарубежья сопутствовали неведение и пренебрежительное отношение, совершенно очевидно и не требует доказательств. Русские поэты и писатели часто оставались в неизвестности не только в покинутой ими стране, но и в самой эмигрантской среде. Тем не менее, русская литература эмиграции по своим размерам, продолжительности и жизнестойкости может считаться уникальным явлением истории.
И именно поэтому пришло время для открытия и переоценки важной составной части современной культуры России. Поэтому же в список имена русских литераторов уже включены Бунин, Куприн, Цветаева, Бальмонт, а также Солженицын, Бродский, Максимов и др.
Писать о Гайто Газданове представляется особенно интересным и волнительным не только потому, что это крупный писатель, искусный новатор, великолепный стилист, современный писатель, но и потому, что он наш соотечественник.
Гайто Газданов – одно из самых ярких и значительный явлений литературы эмиграции. Имя это, известное всей Европе и миру, на родину вернулось не так давно, но по возвращении сразу нашло своего читателя.
Гайто (Георгий) Иванович Газданов родился 6 декабря 1903 года в Петербурге, в осетинской семье, и эта особенность – осетинское происхождение – сыграла большую роль в формировании его душевного склада, развивающегося в русской среде.
Во время рождения Гайто отец его Баппи (Иван) Сергеевич Газданов, учился в Петербургском Лесном институте; дед же писателя Саге (Сергей) прожил жизнь, полностью вписывающуюся в традиционный осетинский уклад, освященный древними порядками и обычаями. «Я помнил деда маленьким стариком, в черкеске, с золотым кинжалом. В девятьсот двенадцатом году ему исполнилось сто лет, но он был крепок и бодр, а старость сделала его добрым. Он умер на второй год войны, сев верхом на необъезженную английскую трехлетку своего сына, старшего брата моего отца; но несравненное искусство верховой езды, которым он славился много десятков лет, изменило ему. Он упал с лошади, ударился об острый край котла, валявшегося на земле, и через несколько часов умер. Он знал и помнил очень многое, но не обо всем рассказывал, и только со слов других стариков, младших его товарищей, я мог составить себе представление о том, что дед был умен и хитер, как змея – так говорили простодушные выходцы из середины девятнадцатого столетия».[11]
Мать Гайто, Вера Николаевна Абациева, также воспитывалась в Петербурге – в доме своего дяди Магомета (Иосифа) Николаевича Абациева; дом его на Кабинетской улице был своеобразным центром довольно обширной осетинской колонии в русской столице.
«… она была спокойной женщиной, несколько холодной в обращении, никогда не повышавшей голоса. Петербург, в котором она прожила до замужества, чинный дом бабушки, гувернантки, выговоры и обязательное чтение классических авторов оказали на нее свое влияние. Ее память была совершенно непогрешима, она помнила все, что когда-либо слышала или читала. По-французски и по-немецки она говорила с безукоризненной точностью и правильностью, которая могла бы, пожалуй, показаться слишком классической; но и в русской речи моя мать – при всей ее простоте и нелюбви к эффектным выражениям – употребляла только литературные обороты и говорила с обычной своей холодностью и равнодушно — презрительными интонациями. … Она знала наизусть множество стихов, всего Демона, всего Евгения Онегина, с первой о последней строчки … Она отличалась прекрасным здоровьем и никогда не болела»[12]
С самого рождения Гайто воспитывался под влиянием двух культур – осетинской и русской. Когда Гайто исполнилось три года, отец его закончил институт и получил назначение в Сибирь. Затем Газдановы переехали в Белоруссию, потом в Тверскую губернию, и, наконец, на Украину. Частые переезды были связаны с работой отца, но для сына, для детского сознания его они означали не только смену пейзажей и впечатлений, и нечто большее: утрату знакомых лиц и сложившихся привязанностей, и приобретение новых, которые вскоре опять исчезали и рвались, — все это создавало ощущение хрупкости окружающего мира и нереальности происходящего. Единственной постоянной величиной оставалась лишь семья – сильный и жизнерадостный отец, любящая мать, сестры. Но вот умирает одна из сестер – старшая. Затем отец – это случилось, когда Гайто было восемь лет. И, в довершение несчастья, умирает его младшая сестра. Гайто остается вдвоем с матерью.
Вот как он рассказывает об этом в романе «Вечер у Клэр»: «Сначала умерла моя старшая сестра, смерть последовала после операции желудка от не вовремя принятой ванны. Потом, несколько лет спустя, умер отец, и наконец, во время великой войны, моя младшая сестра, девятилетней девочкой скончалась от молниеносной скарлатины, проболев всего два. Мы с матерью остались вдвоем. Она жила довольно уединенно; я был предоставлен самому себе и рос на свободе. Она не могла забыть утрат, обрушившихся на нее так внезапно, и долгие годы проводила, как заколдованная, еще более молчаливая и неподвижная, чем раньше». Газданов скажет далее: «Позже моя мать стала мне как-то ближе, и я узнал необыкновенную силу ее любви к памяти отца и сестер, и ее грустную любовь ко мне».[13]
В 1912 году Газданов поступил в гимназию в Харькове, где и проучился до 1919 года, — с перерывом на год, который он провел в Полтавском кадетском корпусе.
Во время летних каникул гимназист Газданов приезжал во Владикавказ и жил в доме своего деда, где жизнь шла по привычной колее сложившегося издревле уклада, казалось неподвластной времени и полной простого, но притягательного смысла. Однако Гайто уже не мог понять ее глубиной сути, как не понимал и языка, на котором говорили дедовы домочадцы, языка, родного ему по рождению, но утраченного, далекого теперь и невозвратимого.
В 1930 году Газданов писал Горькому: «Я плохо и мало знаю Россию, т.к. уехал оттуда, когда мне было шестнадцать лет, немного больше; но Россия моя Родина, и ни на каком другом языке, кроме русского, я не могу и не хочу писать».[14]
Он в совершенстве владел французским и мог, наверное, подобно Набокову, попробовать свои силы в инонациональной литературе, но не сделал этого, оставшись русским писателем и выбрав из двух имен осетинское Гайто.
Канун и начало революционной эпохи пришлись на время, когда Гайто учился 5-7 классах гимназии. Летом 1919 года, уезжая на Кавказ, он уже решил бросить гимназию и отправиться воевать. Было ему пятнадцать с половиной лет. Насколько можно судить, Гайто и тогда, как и всю оставшуюся жизнь, был далек от романтики. В своем первом автобиографическом романе «Вечер у Клэр» он описал это время: «Мысль о том, проиграют или выиграют войну добровольцы, меня не интересовала. Я хотел знать, что такое война, это было все тем же стремлением к новому и неизвестному. Я поступил в белую армию потому, что находился на ее территории, потому что так было принято; и если бы в те времена Кисловодск был занят Красными войсками, я поступил бы, наверное, в Красную армию».[15]
Свое решение Гайто доверил любимому дяде, драгунскому ротмистру Габла Газданову, который в романе назван «дядей Виталием». В уста «дяди Виталия» вложены, несомненно, и позднейшие оценки самого писателя. Дядя выразил племяннику неодобрение. «Россия, — говорил он, — вступает в полосу крестьянского этапа в истории, сила – в мужике, а мужик служит в Красной армии. У белых, по презрительному замечанию Виталия, не было даже военного романтизма; белая армия, это армия мещанская и полуинтеллигентская. В ней служат кокаинисты, сумасшедшие, кавалеристские офицеры, жеманные, как кокотки, — резко говорил Виталий, — неудачные карьеристы и фельдфебели в генеральских чинах». И, наконец, общий вывод, сделанный «дядей Виталием»: «Правда на стороне красных».[16] Племянника ему переубедить не удалось. В романе читаем: «Я ответил, что все-таки пойду воевать за белых, так как они побеждаемые».[17]
Из Кисловодска Гайто вернулся в Харьков, чтобы попрощаться с матерью. «Мой отъезд был для нее ударом. Она просила меня остаться; и нужна была вся жестокость моих шестнадцати лет, чтобы оставить мать одну и идти воевать, — без убеждения, без энтузиазма, исключительно из желания вдруг увидеть и понять на войне такие новые вещи, которые быть может, переродят меня».[18]
Он был определен служить на бронепоезд, а через год, в ноябре 1920 года, вместе с остатками разбитой армии Врангеля уехал за границу. В Турции он около года провел в военном лагере, из которого бежал в Стамбул, где неожиданно нашел свою двоюродную сестру, балерину Аврору Газданову, она уехала из России еще до революции; ее помощь позволила Гайто поступить в русскую гимназию, которая формировалась в Стамбуле, была перемещена в Болгарию и открыла занятия в апреле 1922 года в городе Шумене. В 1923 году, пройдя курс восьмого класса, Гайто получил аттестат о среднем образовании и отправился в Париж.
Газданову было суждено провести около двадцати лет своей жизни ночным таксистом в Париже. Но прежде, чем он стал заниматься этой «профессией», считавшейся в тех обстоятельствах относительно «удобной», даже «аристократической», ему пришлось попробовать и другие занятия: самой первой стала в ноябре 1923 года работа на загрузке и разгрузке барж в Сан-Дени, где ему приходилось в течение восьми часов ежедневно носить шестипудовые мешки. Он выдержал лишь две недели такой жизни, на самом дне общества. Но побег из Сан-Дени не был легким. Его очередная работа зимой 1923-24 вновь вернула его в тот же самый пораженный нищетой рабочий пригород Парижа, на этот раз для того, чтобы мыть локомотивы.
Зимой 1925-26 гг. Газданов достиг глубины своего падения, когда ему пришлось вести жизнь клошара. Она продолжалась три месяца. Он спал на тротуарах и станциях подземки. Его кавказская гордость удерживала от обращения за помощью или от просьбы остаться на ночь у кого-то из друзей. После жизни бездомного бродяги он работал на автомобильном заводе Ситроен и оставался там сварщиком достаточно долго. Эта работа не требовала больших физических усилий, однако он немедленно оставил ее, как только заметил, что начинает хуже слышать. Он написал о некоторых эпизодах своей заводской жизни сорок лет спустя, в 60-е годы, в некоторых неопубликованных «Заметках из записной книжки писателя», но наиболее общее описание содержится в «Ночных дорогах», написанных в конце 30-х годов.
В той степени, в какой он был «русским иностранцем» среди солдат-крестьян во время Гражданской войны, он осознает свое отличие от настоящего рабочего класса. Он осознает это, потому что живет среди них, живет их жизнью – и делает это не из любопытства или сострадания «на время» — но потому, что у него нет другого выбора. И поскольку его собственная жизнь оказалась запертой той же настоящей безысходностью, он начинает видеть и другую сторону медали: что рабочий класс, идеализируемый интеллигенцией, на самом деле груб и примитивен; что он не видит, как или ради чего может быть изменена существующая система. И все же, хотя дух едва теплился в них, они остаются людьми, нередко более честными и более счастливыми, чем многие, принадлежащие к другим социальным классам.
Газданов был вынужден стать одним из них. Являясь одним из них, он может стать выше самодовольного сочувствия, проявляемого к ним чужаками, он имеет право критиковать их, показывать их такими, какими они действительно являются.
Были и другие вещи, которые пришлось испытать. Некоторое время он преподавал русский язык французам и французский язык русским. Однако он никогда не писал по-французски. Однажды он сделал такую попытку, но ему не удалось продвинуться дальше первого предложения. Для того чтобы писать прозу, в особенности же такого рода как его, необходимо, чтобы язык был в крове, на уровне подсознания, необходимо «чувствовать» слова, все их эмоциональное и стилистическое значение, необходимо владеть им с самого детства, чтобы ум и сердце развивались благодаря именно языковому посредству. Можно создавать литературу на иностранном языке, как это делал Набоков, но не ту глубоко эмоциональную прозу о «движениях душе», которая выходила из — под пера Газданова.
Приблизительно в середине 1928 года Газданов решил попробовать то, что стало его основным занятием до 1952 года: работу ночного таксиста.
В широком контексте всей жизни Газданова, молодой, но уже опубликованный писатель был вынужден зарабатывать свой хлеб работой ночного таксиста: вести образ жизни, который является более ужасным, чем кошмары Гражданской войны. Однако эта работа имела и положительные стороны. Поскольку вплоть до 1936 года Газданов оставался холостяком и имел наклонность к богемной жизни, он довольствовался самым малым: ему вполне хватало того, что он зарабатывал в выходные дни. Сделав этот график основным, он получил в свое распоряжение массу свободного времени, которое он по своему усмотрению мог использовать для литературного труда или для участия в литературной жизни французской столицы.
Работая ночным таксистом, во время перерыва он обычно совершал долгие прогулки по уснувшим пустынным улицам Парижа или же проводил время в баре под названием «Cafй D Allencon», где ему представлялась возможность общаться с представителями самого низшего слоя французского общества. В этом кафе он встречал алкоголиков, проституток, очень недалеких людей, сумасшедших, инвалидов и всевозможных психических и физических калек, которых было достаточно, чтобы навсегда отравить не одну, а несколько человеческих жизней.
То обстоятельство, что Газданов постоянно находился в соприкосновении с этой частью человеческого мира, имеет огромное значение и, конечно, последствия, как для его психологического и душевного развития, так и для выработки мировоззрения писателя и выбора им предмета описания.
Многогранность существования является основной темой его произведений. Первые годы работы таксистом, от 25 до 37 лет (1928-1940), совпадают не только с тем, что считаются расцветом жизненных сил, но и с периодом наибольшей творческой активности Газданова (четыре из девяти романов, 28 из 37 рассказов были написаны в течение этих двенадцати лет, между тем, на все остальное потребовались последующие тридцать лет!), а также, наверняка, с его наиболее активной литературной жизнью; участием в дискуссиях как в печати, так и в русских литературных и философских объединениях, устройством публичного чтения его собственной прозы.
Широта его жизненного опыта действительно потрясающая: окруженный океаном разбитых судеб, он испытывает наибольшую жалость, и наибольшее уважение к немногим российским интеллектуалам, которые, подобно ему самому, имели в себе достаточно сил, чтобы продолжить, с подлинным героизмом, свои научные или художественные изыскания.
В произведениях Газданова трудно искать удовольствий тем интеллектуалам, которые верят (конечно, безо всякого жизненного опыта), что им известно, как следует улучшить жизнь и что весь мир только того и ждет, чтобы последовать из рецептам. Газданов, не колеблясь, сравнивает с миром животных человеческие отбросы, которые ему повстречались в «зловонном апокапсическом лабиринте» ночных дорог водителя такси в одном из крупнейших центров европейской цивилизации.
В 1926 году начинается сотрудничество Гайто Газданова в «толстых» журналах («Воля России», «Современные записки» и др.). Газданова начинают печатать «Современные записки», самый значительный из журналов русского зарубежья того времени. Здесь, в одном ряду с произведениями Бунина и Мережковского, публикуются отрывки из его романов. «История одного путешествия» и «Ночные дороги», рассказы. В 1936 году в «Современных записках» он помещает статью «О молодой эмигрантской литературе». В своей статье Гайто Газданов утверждал, что писатели-эмигранты его поколения – за исключением Набокова – не могут привнести в русскую литературу ничего нового и самоценного. В статье же Газданов поставил проблему, общую для всех молодых русских литераторов, чье творческое становление происходило в условиях эмиграции. Они были ограничены в материале и связаны в основном с русско-эмигрантской средой, живущей, по сути, вне общества, в заведомо экстремальных условиях чужбины.
продолжение
--PAGE_BREAK--Оторванный от своей страны, не имея опыта существования в ее современных реалиях, Газданов сохранил верность родному русскому языку.
В мае 1964 года Газданов сообщал исследовательнице Хадарцевой А. А.: «Все, что я писал, я писал по-русски. Осетинского языка я, к сожалению, не знаю, хотя его прекрасно знали мои родители … Учился я в Парижском университете, но русский язык остался для меня родным».[19] Особенно активно Г. Газданов работал в литературном объединении молодых писателей «Кочевье», возникшем в 1928 году по инициативе М. А. Слонима. Главная цель «Кочевья» — создание свободной литературной трибуны для молодых писателей. 24 мая 1928 года состоялось собрание «Кочевья», посвященное разбору произведений Гайто Газданова.
В 1930 году в Париже вышла первая книга Гайто Газданова «Вечер у Клэр», ставшая событием в молодой литературе русского зарубежья. Г. Адамович вспоминал, что роман «был одобрен строгим судьей, Буниным, особенно оценившим стилистическое мастерство автора».[20]
Нарушая сложившееся в эмигрантской среде правило, Г. Газданов послал свою рукопись А. М. Горькому. Сделав ряд замечаний, Горький сообщает, что послал книгу в Московское издательство «Федерация»: «Очень хотелось бы видеть книгу Вашу изданной в Союзе Советов».[21]
Третьего марта 1930 года Газданов ответил письмом, исполненным благодарности. Письмо это похоже на исповедь. Начиная с изъявления благодарности А. М. Горькому, Г. Газданов далее пишет: «Я вовсе не уверен, что буду вообще писать еще, так как у меня, к сожалению, нет способности литературного изложения; я думаю, что если бы мне удалось передать свои мысли и чувства в книге, это, может быть, могло бы иметь какой-нибудь интерес, но я начинаю писать и убеждаюсь, что не могу сказать десятой части того, что хочу. Я писал до сих пор потому что очень люблю это, — настолько, — что могу работать по десять часов подряд»[22]
Тоска по родине с особой силой выражена во втором письме Г. Газданова от 20 июля 1935 года. Г. Газданов обращался в советское консульство в Париже с просьбой о возвращении на Родину, но разрешения на возвращение так и не получил.
В 20-30-е годы Гайто Газданов переписывался с матерью, к которой был очень привязан. После гражданской войны она вернулась во Владикавказ и преподавала французский и немецкий языки в пединституте. Гайто посылал ей свои первые рассказы, прочла она и его первый роман. Судьбе было угодно, чтобы, попрощавшись летним вечером 1919 года, они никогда больше не увидели друг друга. Она умерла в 1939 году.
В 1936 году Гайто Газданов женился на Фаине Дмитриевне Ламзаки, происходившей из семьи одесских греков. В ее лице он приобрел верного и надежного друга «тем более необходимого, что скоро наступило время новых испытаний – разразилась вторая мировая война. Еще до ее начала, в 1939 году, эмигрант Г. Газданов без колебаний подписал декларацию о верности Франции – фактически выразил готовность служить во французской армии. В противном случае – как иностранец – он мог покинуть страну».
В период оккупации Газдановы оставались в Париже. Работа таксиста теперь не нужна, им приходилось перебиваться уроками русского и английского языков. Они спасли несколько друзей – в том числе Марка Слонима- укрыв их, а затем переправив за пределы Парижа. Оба они в 1942 году вступили в ряды движения Сопротивления и боролись против фашизма в составе советской партизанской бригады, действовавшей во Франции. Гайто редактировал информационный бюллетень, Фаина Дмитриевна была связной.
В 1945 году Газданов написал книгу о советских партизанах во Франции. Она вышла в 1946 году на французском языке (рукопись русского оригинала была названа автором «На французской земле»). В этой единственной своей документальной книге Гайто Газданов воссоздает атмосферу борьбы, в которой героизм торжествовал над насилием, воля над реальностями, внутренняя непобедимость над внешними победами, он уверен, что «страна, ради которой эти безымянные люди гибли в европейских пространствах, окруженные со всех сторон вражескими полчищами в своем безмерном одиночестве, — эта страна не может и не должна забыть далекий героизм тех, кто отдал за нее свои жизни на иностранной земле».[23]
Участие Г. Газданова в коммунистическом подполье было проявлением патриотизма, чувства долга, непримиримости к злу. Не последнюю роль в формировании его отношения к советскому Союзу сыграли события нашей предвоенной и послевоенной истории. Он считал, что СССР продолжает авторитарную традицию дореволюционной России и не хотел с этим мириться. Однако все это нисколько не мешало ему верить в свою родину – верить всегда, верить в ее исконную силу и молодость, в ее преимущество перед старой Европой. Он не выносил антисоветского политиканства и в знак протеста вышел из русского Союза писателей и журналистов в Париже, когда в Уставе этой организации появилась статья, требующая исключения из Союза лиц, получивших советский паспорт или отстаивающих просоветские позиции.
Выход в свет книги о Сопротивлении позволил Г. Газданову обрести скромный достаток. Бросить же вождение такси писатель сумел только в 50-е годы, после большого успеха романов «Призрак Александра Вольфа» (публиковался в 1947-1948 гг., переведен на английский, французский, итальянский, испанский языки) и «Возвращение Будды» (1949-1950 гг., переведен на английский язык).
После войны все романы Гайто Газданова, кроме романа «Ночные дороги», вышедшего отдельной книгой в 1952 году, публиковались на страницах Нью-Йоркского «Нового журнала». При жизни писателя вышло еще три романа: «Пилигримы» (1953-1954), «Пробуждение» (1965-1966), «Эвелина и ее друзья» (1969-1971). Последний, незаконченный роман Г. Газданова «Переворот», опубликован посмертно в 1972 году.
Характерная черта творчества Г. Газданова – автобиографичность, свойственная в той или иной мере, значительной части его произведений. «Я родился на севере, ранним ноябрьским утром. Много раз потом я представлял себе слабеющую тьму петербургской улицы и зимний туман и ощущение необычайной свежести, которая входила в комнату, как только открывалось окно».[24]
Автобиографическая основа легко обнаруживается и в романе «ночные дороги», воплотившем впечатления первых лет работы водителем ночного такси.
В 1931 году 28-летний писатель признался в рассказе «Великий музыкант»: «…. Все что было непосредственно прекрасного в моей жизни, уже кончилось, и позади остались горы с белыми вершинами и сверкающая, далекая, темно-зеленая листва деревьев, растущих в глубоких кавказских расщелинах и оврагах, синие и розовые лучи на вечернем, свежем снегу и пустынный запах водорослей, прибиваемых морем к песчаному берегу …»
Гайто Газданов умер 5 декабря 1971 года и похоронен на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа в Париже, который он любил и который все-таки остался для него «чужим городом далекой и чужой страны».
Американский литературовед Ласло Дьенеш, защитивший в 1977 году в Массачусетском университете диссертацию, посвященную Гайто Газданову, в своей книге «Русская литература в изгнании: жизнь и творчество Гайто Газданова» пишет, что, рассматривая русскую литературу в эмиграции, сформировавшуюся после 1920 года, обращают внимание лишь на одну фигуру – Владимира Набокова.
«Однако, — отмечает Дьенеш, — есть по крайней мере один его современник, чей талант, оригинальность, значительность творчества дают ему не меньшее право на внимание, чем В. Набокову, — это Гайто Газданов. Но имя этого писателя почти совершенно неизвестно не только публике (кроме незначительного числа русских читателей-эмигрантов), но и большинству ученых и студентов, изучающих русскую литературу».[25]
«Гайто Газданов – абсолютно неведомый у нас писатель – изгнанник. В свое время в довоенных эмигрантских кругах он расценивался как второй (после Набокова) талант зарубежной беллетристики. При этом художественная манера Газданова прямо противоположна набоковской: никаких метафор или словесной вязи, откровенность, спрятанность углов, сдержанная психологичность. Однако тихими красками он добивается эффекта не меньшего, чем Набоков.
Вместе с тем, славы Газданов никогда и не отведал, и вряд ли его ждет громкое посмертное признание – скорее это будет бесспорный мастер 20 века, возможно, даже классик, но классик не проблемный, не противоречивый, не спорный. Зато, точно зная себе цену и меру, он использовал отпущенный ему дар сполна»[26]
Отрадным явлением нашей духовной школы стало возвращение из забвения имен многих русских писателей, чье творчество проникнуто гуманными общечеловеческими идеями и отличается высоким уровнем художественного мастерства.
«Возвращенная» литература Русского зарубежья приковала внимание читающей публики к именам И. Бунина, В. Набокова, Г. Газданова, М. Алданова, З. Гиппиус, Д. Мережковского и др.
Художественное наследие этих писателей теснейшим образом связано с традициями русской классической литературы, их книги честнее, чем многие увенчанные лаврами произведения, повествуют о событиях недавней нашей истории, помогают разобраться в ее противоречивом прошлом. Теперь, после знакомства с запрещенной в советское время литературой, мы стали смотреть на мир и свое место в нем другими глазами.
Одна из проблем литературы зарубежья, нуждающихся в изучении, — общепсихологическая: как сохранить себя русским писателем в чужой языковой среде, в чужом быте, в отрыве от читающей публики. Ведь, как известно, хотя истинный писатель пишет, потому что не может не писать, но лишь внутреннее сознание, что его прочтут и поймут соотечественники, служит тем мощным стимулом, который помогает расцвету таланта, интенсивности работы. А ведь у абсолютного большинства русских писателей-эмигрантов такой надежды, такого стимула не было.
На заре эмиграции в блестящем рассказе «Трагедия русского писателя» в утрированной форме Аркадий Аверченко показал путь вырождения русской литературы в эмиграции, утраты языка и соотношения языка и реальности. Подобного не произошло, но эту тенденцию приходилось лучшим русским писателям зарубежья преодолевать каждодневно.
И среди них был Гайто Газданов, сохранивший чистоту, полноту, насыщенность, многозначность, выразительность русского слова. В условиях оторванности от родины, без надежды когда-нибудь вернуться, Газданов создавал произведения, следуя идеалам русской классической литературы, исповедуя ее высокие моральные принципы. Пройдя нелегкий путь русского эмигранта – человека и писателя, извлекшего жизненный опыт, а также убеждения и чувства из самой жизни, глубоко прочувствованной и своеобразно понятой им.
ГЛАВА II. ОБРАЗ ЭМИГРАНТА В РОМАНЕ «ВЕЧЕР У КЛЭР» Действительно поворотное и замечательное событие происходит в литературной жизни Гайто Газданова достаточно рано, в начале 1930 года. К лету 1929 года он завершает работу над своим первым романом «Вечер у Клэр» (текст издателя датирован «Парижем, июля 1929 года»; это его единственный роман, рукопись которого не сохранилась). Молодому автору было не легко опубликоваться, хотя, по-видимому, это не было и слишком трудно. Большое количество книг печаталось на русском языке в Париже между двумя мировыми войнами и, как говорил впоследствии Газданов, публикация никогда не была главной трудностью. Сложности были связаны с приемом, который встречали литературные произведения, с уровнем или отсутствием культурной читающей публики и одобрительных отзывов критики.
Представляется, что в распоряжении Газданова были две возможности опубликовать свою первую книгу. М. А. Осоргин готовил новую серию, предназначавшуюся специально для нового поколения молодых писателей, появлявшихся в эмиграции.
«Вечер у Клэр» все же не был опубликован в серии Осоргина, печатавшейся издательством «Москва». Газданов был очень беден и ему был необходим самый высокий гонорар, на который он только мог рассчитывать. Это время, когда он все еще работает на фабрике, а затем живет на незначительную студенческую стипендию. Марк Слоним рекомендует книгу Павловскому, который предлагает немного более высокий гонорар, и книга печатается тиражом в 1025 экземпляров, в серии «Современные писатели». Оценивая значимость этой серии сегодня, можно сказать, что есть все основания для того, чтобы считать ее выдающейся и очень важной в истории русской литературы.
«Вечер у Клэр» стал сразу пользоваться успехом, как у широкой читательской аудитории, так и у критиков. Первый отзыв на него М. Осоргина появился 6 февраля 1930 года в крупнейшей эмигрантской газете «Последние новости». После заявления о том, что русская литература эмиграции не радует своих ценителей и почитателей слишком большим количеством новинок, способных вызвать восторг, Осоргин подчеркивает «подлинный молодой талант» Газданова, рассматривает его «художественные возможности как выдающиеся» и завершает статью объявлением «романа Гайто Газданова бесспорным событием в молодой русской литературе за рубежом».
Осоргин справедливо отмечает, что акцент в романе делается не на сами события, происходящие в жизни предающегося воспоминаниям героя-рассказчика (самого писателя), даже, несмотря на то, что книга состоит из вереницы историй, но не его «углубленное мироощущение» и его формирование. Другими словами, за увлекательностью рассказываемой истории жизни (за сюжетом), а также за удовольствием и наслаждением, вытекающими из его мастерства рассказчика, роман является по своей сути психологическим и философским, занятым рассмотрением «самых сложных душевных проблем жизни и смерти и любви, и той необъяснимой последовательности событий, которую мы могли бы назвать либо судьбой, либо историей». Автобиографический роман может «определить ценность и качество прожитого опыта не с помощью собственного комментария или моральных эпитетов, а посредством переплетения стилевых нитей».[27]
Другой исследователь М. Слоним более чем прав, когда подчеркивает, что следует рассматривать влияние ранней советской экспериментальной прозы, оказанное ею на молодых писателей эмиграции, в том числе и Гайто Газданова, который, по Слониму, был бы, живи он в Советском Союзе, среди Серапионовых Братьев.
Но рецензия Осоргина (в которой также Газданов называется еще и «превосходным стилистом») только самая первая в целой серии критических статей. В выпуске журнала «Иллюстрированной России» от 22 февраля 1930 года Г. Адамович, назвав Газданова «одним из самых талантливых среди литераторов» и похвалив Павловского за то, что тот, наконец, обратил внимание на молодых, обещает написать о «Вечер у Клэр» и сдерживает слово, две недели спустя, в своей регулярной литературной колонке, на страницах этого же журнала. Именно в этой статье Адамович впервые обвиняет Газданова в том, что тому «нечего сказать». Не может быть никаких сомнений в том, что смысл, заключавшийся в оценке произведений Газданова Адамовичем как стилистически выдающихся, но «не имеющих, что сказать», был самому Газданову крайне приятен и не мог не напомнить ему представление Флобера об идеальной книге, которая и есть только стиль.
Адамович отмечает и следующую особенность прозы Газданова, которая ввела в заблуждение ни одного критика и читателя: « С самого начала, с самых первых страниц «Вечер у Клэр» представляется произведением более заурядным, более банальным, чем оно есть на самом деле». Поверхностное впечатление, производимое книгами Газданова, может быть очень обманчивым. Его гладко текущее повествование, его талант рассказчика, его способность передавать самые сложные психологические ситуации с помощью нескольких тщательно отобранных деталей, его умение обозначить глубокие философские проблемы посредством непритязательных диалогов, легкость касания, которая придает его произведениям особенную утонченность и деликатность, все это вместе предопределяет общее впечатление того, что за непринужденным течением умело отобранных слов и эпизодов нет ничего существенного и глубокого. Но, даже утверждая, что Газданову «нечего сказать», Адамович с хвалой отзывается о свойственных его видению уме, точности и иронии.
А. Савельев был автором рецензии на роман «Вечер у Клэр», вышедшей в берлинской газете «Руль». Он считает книгу настолько зрелой, что даже ее изъяны представляются ему приличествующими старшему и опытному писателю. Он ясно видит, что благодаря свойственной роману особой лирической точки зрения, акцент делается не на сами эпизоды и более крупные отрывки, а на то, как они воздействуют на рассказчика, и как рассказчик реагирует на них. Савельев завершает свою рецензию предсказанием большого успеха романа.
Но, бесспорно, лучшее, наиболее глубокое эссе, посвященное «Вечер у Клэр», было написано Марком Слонимом, который, выгодно используя личную дружбу, мог анализировать роман в гораздо большем соответствии с собственными намерениями и мыслями Газданова, чем те, кому пришлось полагаться на свои впечатления и размышления. Замечания Слонима проникают в самое сердце искусства Газданова. Для него фундаментальными являются высокая степень эмоционального напряжения, полу-лирический, полу-ироничный тон повествования, постоянное страдание и тревога, пронизывающие жизнь рассказчика, двойственность бытия – и эти черты никогда не исчезнут, ни даже не умалятся в своей значимости в произведениях Газданова.
продолжение
--PAGE_BREAK--Возвращаясь к вопросам стиля и языка, следует назвать Слонима, первым обратившим внимание на легкость прикосновения, на ту элегантность и изысканность Газданова, которые вполне могли быть результатом общего влияния французской культуры, но которые также угрожали «иностранной», «эсперантизмом» и нарочитой экзотикой в контексте русской литературы.
Роман имел действительно огромный успех не только у «официальных» критиков. Товарищи по перу, среди которых такой суровый к другим критик, как Бунин, восприняли его также благосклонно.
Нарушая сложившиеся в эмигрантской среде правило Г. Газданов послал свою книгу А. М. Горькому. В феврале 1930 года А. М. Горький писал: «Большое спасибо за подарок, книгу, которую Вы мне прислали. Я прочел ее с большим удовольствием, даже с энтузиазмом. А это случается крайне редко, хотя я читаю немало.
Вы, конечно, сами чувствуете, что наделены большим талантом. Я добавлю к этому, что Вы талантливы очень своеобразно. Я имею право говорить это не только на основании «Вечер у Клэр», но также и Ваших рассказов «Гавайские гитары» и др. Но позвольте мне, старому человеку сказать, что было бы большим несчастьем для искусства, а также и для Вас самого, если бы осознание исключительной одаренности удовлетворило и отравило Вас. Вы еще не стали вполне самим собой; мне кажется, что чуждые для Вас влияния все еще ощущаются в Ваших рассказах. По-видимому, виртуозность французской литературы смущает Вас и «наивный конец в «Гавайских гитарах», например, представляется плодом «ума». Логика удивительно полезная вещь в науке и технике, но Лев Толстой и многие другие были разрезаны ею, как пилой. Вы мне представляетесь гармоничным художником; когда Вы говорите от себя, разум не вторгается в область инстинктов и интуиций. Также обращает на себя внимание то, что Вы ведете свое повествование в одном определенном направлении: к женщине. Естественно, что в этом сказывается Ваш возраст. Но великий художник всегда обращается в «общем» направлении, к личности, которая воспринимается им как его мудрый и близкий друг.
Простите меня за эти замечания, возможно ненужные, возможно, уже высказанные Вам. Но каждый раз, когда в этот мир приходит талант, начинаешь переживать за него и хочется сказать ему что-нибудь от чистого сердца.
Будьте здоровы и берегите себя.
Жму Вашу руку.
А. Пешков.
P.S. Вчера я отправил экземпляр «Вечера», который у меня был, в Москву, в издательство «Федерация». Вы не будете против? Я бы очень хотел увидеть Вашу книгу напечатанной в Советском Союзе».
3 марта 1930 года Газданов отправил следующий ответ на письмо Горького: «Глубокоуважаемый Алексей Максимович, не знаю, как выразить Вам свою благодарность за Ваше письмо; признаться, я не думал, что Вы столько читаете и помните, что можете упоминать даже «Гавайские гитары». И когда мне говорил М. Слоним: «О, вы не знаете, Горький все читает», — я думал, что «все» — это значительные новости литературы, но не мелкие рассказы молодых и неизвестных авторов, особенно печатающихся в нераспространенном журнале.
Я особенно благодарен Вам за сердечность Вашего ответа, за то, что Вы так внимательно прочли мою книгу и за Ваши замечания, которые я всегда буду помнить.
Очень благодарен Вам за предложение послать книгу в Россию. Я был бы счастлив, если бы она могла выйти там, потому что здесь у нас нет читателей и вообще нет ничего. С другой стороны, как Вы, может быть, увидели это из книги, я не принадлежу к «эмигрантским авторам», я плохо и мало знаю Россию, т.к. уехал оттуда, когда мне было 16 лет, немного больше; но Россия моя Родина, и ни на каком другом языке, кроме русского, я не могу и не буду писать.
Вы советуете мне, дорогой Алексей Максимович, не быть увлеченным своей собственной книгой и тем, что я ее написал. Эта опасность для не существует. Я вовсе не уверен, что буду вообще писать еще, так как у меня, к сожалению, нет способности литературного изложения: я думаю, что если бы мне удалось передать мысли и чувства в книге, это, может быть, могло бы иметь какой-нибудь интерес, но я начинаю писать и убеждаюсь, что не могу сказать десятой части того, что хочу. Я писал до сих пор просто потому, что очень люблю это, — настолько, что могу работать по 10 часов подряд. Теперь же вообще нет просто материальной возможности заниматься литературой, я не располагаю своим временем и не могу ни читать, ни писать, т.к. работаю целый день и потому уж совершенно тупею. Раньше, когда я имел возможность учиться – что я делал до сих пор – я мог уделять целые долгие часы литературе, теперь – это невозможно – да к тому же я вовсе не уверен в том, что мое «литераторство» может иметь смысл.
Я бесконечно благодарен Вам за Ваше письмо. Желаю Вам – Вы достигли всего, о чем может мечтать самый знаменитый писатель, Вас знают во всем мире – желаю Вам только счастья и еще долгой жизни; и я никогда не забуду Вашего необычайно ценного ко мне внимания и Вашего письма.
Гайто Газданов».
Другое письмо Газданова сохранившееся в Горьковском архиве в Москве и датированное 20 июля 1935 года, содержит просьбу Газданова к Горькому о помощи в переезде на родину. Это период, упоминаемый в его биографии, когда он узнает о болезни матери и обращается в советское посольство за визой, в которой ему отказывают.
Глубокоуважаемый Алексей Максимович, я пишу это письмо с просьбой о содействии. Я хочу вернуться в СССР и, если бы Вы нашли возможным оказать мне в этом Вашу поддержку, я был бы Вам глубоко признателен.
В том случае, если бы Ваш ответ – если у Вас будет время и возможность ответить – оказался положительным, я бы тотчас обратился бы в консульство и впервые за 15 лет почувствовал, что есть смысл и существования и литературной работы, которые здесь, в Европе, ненужные и бесполезны.
Прошу Вас, дорогой Алексей Максимович, принять уверения моего искреннего и глубокого уважения.
Г. Газданов.
В московском архиве сохранился также и черновик ответа Горького: Желанию Вашему возвратиться на Родину сочувствую и готов помочь Вам, чем могу. Человек Вы даровитый и здесь найдете работу по душе, а в этом и скрыта радость жизни. Привет.
М. Горький.[28]
Вскоре «Вечер у Клэр» стал популярен также и у широкой читательской публики. Книгу хорошо раскупали, она была самым спрашиваемым романом в парижской Тургеневской библиотеке.
А теперь я хочу перейти непосредственно к анализу образа эмигранта.
Роман «Вечер у Клэр» — это ностальгия, тоска по Родине главного героя русского эмигранта Николая Соседова. В шестнадцать лет он покидает Россию солдатом-добровольцем, за плечами которого год службы в белой армии, сокрушительные поражения. Роман основывается на воспоминаниях Николая. В детстве, по его мнению, произошли три потрясения. Первое, — когда он чуть не вывалился из окна во двор, наблюдая за пилильщиками, его спасла мать. Второе, — когда он прочитал в детской хрестоматии рассказ о сироте, которого из жалости взяла учительница в школу, но случился пожар, школа сгорела, и мальчик остался зимой на улице. Для Николая это было сильнейшее потрясение, он почти не ел и не спал двое суток. И третье событие – это смерть отца. Николаю было восемь лет, когда умер его отец, но вспоминает об этом он до мельчайших подробностей, от звона колоколов до глубокой печали в глазах матери. Умирают обе сестры Николая, и она остаются вдвоем с матерью.
В первый раз они расстаются, когда Николай уезжает учиться в Полтавский кадетский корпус. Позже он вспоминал это время, как тяжелый, каменный сон. Потом учеба в гимназии, и эта жизнь ему также казалась тяжелой и бесплодной, и память о годах учебы была неприятна.
Во время каникул он ездил на Кавказ к деду и, прожив месяц, уезжал в Кисловодск к дяде Виталию, отставному драгунскому офицеру. В Кисловодске Николай решает вступить в Добровольческую армию и принять участие в гражданской войне на стороне белых, и говорит об этом дяде Виталию. Дядя отговаривает Николая, говорит, что правда на стороне красных и белые обречены на поражение. Племянника переубедить ему не удалось. Николай ответил, что все-таки пойдет воевать за белых, потому что они побеждаемые.
Из Кисловодска он отправляется к матери, чтобы попрощаться. И как он пишет в романе, «нужна была вся жестокость шестнадцати лет, чтобы оставить свою мать одну и идти воевать лишь из желания увидеть на войне такие новые вещи, которые переродят его».
Он был определен служить на бронепоезд, а через год в ноябре 1920 года, вместе с остатками разбитой армии Врангеля уехал за границу.
Война в романе показана как предел насилия над человеком. Николай говорит о невероятном соединении разных людей, которые стреляли из пушек и пулеметов, гибли, которых давили колесами отступающей артиллерии.
В романе внимание уделяется Клэр. Это восемнадцатилетняя француженка, ее отец был коммерсантом, и они временно жили на Украине. Клэр заканчивала гимназию, и вся ее жизнь заключалась в игре на пианино и прогулках по городу. Клэр была первой любовью Николая. Но после ее замужества они расстаются на долгие годы.
Их встреча происходила в Париже, в квартире у Клэр, с чего и начинается роман Гайто Газданова «Вечер у Клэр».
Корабли, отходившие от крымских пристаней поздней осенью 1920 года, имели на борту разномастный груз беженцев, которым суждено было влиться в один из бурлящих людских потоков, устремившихся в Европу, Америку, Азию и образовавших историческую общность, названную впоследствии первой волной русской эмиграции. Бесстрастный бой корабельных склянок, разносившийся над холодным морем, стал началом нового отсчета времени для бывших московских коммерсантов, провинциальных фабрикантов и землевладельцев, растерянных интеллигентов, с восторгом встретивших Февраль 1917 года и не принявших Октябрь, для всех тех, кого смело ураганом гражданской войны в Крым и кто надеялся отсидеться здесь до лучших времен под защитой перекопских валов и армии барона Врангеля. Однако надеждам этим не суждено было сбыться – солдаты и офицеры разбитой врангельской армии под бой тех же склянок с тревожной тоской вглядывались в исчезающий за морским горизонтом последний берег Родины.
Среди них, теснившихся на верхней палубе одного из кораблей, отплывших из объятой пожарами Феодосии, находился и 16-летний солдат – доброволец Гайто Газданов, за плечами которого был год службы в команде бронепоезда, опыт боевых действий и сокрушительного поражения. Позже, в своем автобиографическом романе «Вечер у Клэр», он писал: «Нас относило все дальше и дальше – до тех пор, пока мы не должны был, оставив зону российского притяжения, попасть в область иных, более вечных влияний и плыть, без романтики и парусов на черных угольных пароходах прочь от Крыма, побежденными солдатами, превратившимися в оборванных и голодных людей».[29]
Ему предстояло познать горький опыт существования на чужбине, безысходность крайней бедности и одиночества, нащупать во тьме отчаяния, «найти свой путь в переменчивой и быстротекущей жизни.
«Вечер у Клэр» — основан на автобиографическом материале, у большинства персонажей были прототипы в реальной жизни. Это едва ли не лучший роман Гайто Газданова, задающий тон и характер его последующим произведениям. Почти все они написаны от первого лица в бесстрастных интонациях зоркого и стороннего наблюдателя.
Газданов водит нас по всем кругам внутреннего мира и внешней жизни своего героя, которому он тождественен. Главный герой романа – молодой русский эмигрант. Его «особенность» (или одаренность) всегда при нем. Это не герой времени. Он не из ряда, он сам по себе. И именно в силу этого он, находясь при чести и достоинстве, равен всякому, в ком есть лицо человеческое, образ и подобие Божие.
В движении романа есть множество эпизодов, вписанных в него как будто по непреднамеренному сцеплению мыслей. На самом деле сцепления эти имеют глубокий внутренний смысл. Первая фраза, как прыжок в воду, включает нас в самую середину иномерной жизни: «Клэр была больна. Я просиживал у нее целые вечера и, уходя, всякий раз неизменно опаздывал к последнему поезду метрополитена и шел потом пешком с улицы Raynouard на площадь St. Michel, возле которой я жил».
«Вечер у Клэр» начинается сценой любовной игры. Тонким диалогом французских комедий. Два молодых взрослых человека в квартире у Клэр.
Потом легкая грусть о любви, которая пройдет. Потом незаметно, как мысль человека, повествование перемещается в клубящиеся глубины внутренней жизни героя, в картины детства, юности, первой любви (Клэр).
В основе внутреннего мира главного героя лежал богатейший собственный несладкий жизненный опыт, который мало кому выпадал на долю в столь уплотненное время. И дело даже во внешних перипетиях, эмигрантских мытарствах, постоянном хождении по грани между жизнью и смертью в период гражданской войны, в стремлении выжить во что бы то ни стало в чужом, чуждом зарубежье без средств к существованию, без профессии и связей. Вся эта как бы внешняя сторона жизни, непрестанно сливаясь или моментами раздваиваясь, шла в сочетании с напряженной духовной жизнью, с осмыслением судьбы собственной, судеб тех, кого забросило в Европу, почти для всех неприятную, чуждую.
Ключ к шифру романа «Вечер у Клэр» выдается почти вначале, когда Николай Соседов, от лица которого ведется повествование, начинает рассказывать о своей болезни; диагноз – пробуждение личностного самосознания. Пытаясь понять свою болезнь, определить ее истоки, Николай приходит к самому раннему из воспоминаний своей жизни, — когда ему исполнилось три года, он чуть не вывалился из окна во двор, но был спасен матерью: «… Я смотрел на них, как зачарованный и бессознательно сползал с окна. Вся верхняя часть моего тела свешивалась во двор. Пилильщики увидели меня: они остановились, подняв головы и глядя вверх, но не произнося ни слова. Был конец сентября; помню, что я вдруг почувствовал холодный воздух и у меня начали зябнуть кисти рук, не закрытые оттянувшимися назад рукавами. В это время в комнату вошла моя мать. Она тихонько приблизилась к окну, сняла меня, закрыла раму – и упала в обморок».[30]
«Второе событие» — это прочитанный в детской хрестоматии рассказ о сироте, которого учительница взяла из милости в школу; случился пожар, школа сгорела, и мальчик остался на улице, зимой, в лютый мороз: «… Я видел этого сироту перед собой, видел его мертвых отца и мать, и обгоревшие развалины школы; и горе мое было так сильно, что я рыдал двое суток, почти ничего не ел и очень мало спал».[31]
И третье – смерть отца, которую Николай пережил в восьмилетнем возрасте: «Я прикладывался к восковому лбу; меня подвели к гробу, и дядя мой поднял меня, так как я был слишком мал. Та минута, когда я, неловко вися на руках дяди, заглянул в гроб и увидел черную бороду, усы и закрытые глаза отца, была самой страшной минутой моей жизни».[32]
Потеря вызвала за собой другую – отчуждение матери: «… в ее глазах, которые я помнил светлыми и равнодушными, появилась такая глубокая печаль, что мне, когда я в них смотрел, становилось стыдно за себя и за то, что я живу на свете».[33]
Три потрясения, которые Николай пытается осмыслить как возможные истоки своей болезни, схожи в одном – все они, так или иначе, связаны со смертью. По внешним же меркам детство Николая проходит вполне благополучно: умные, любящие родители, дом, материальный достаток.
После смерти отца жизнь мальчика складывается так, как и положено в той социальной среде, к которой он принадлежит – гимназия, краткое пребывания в кадетском корпусе, каникулы во Владикавказе, где живет его дед, или в Кисловодске, где обитает дядя: «Я жил счастливо – если счастливо может жить человек, за плечами которого стелется в воздухе неотступная тень. Смерть никогда не была далека от меня, и пропасти, в которые повергало меня воображение, казались ее владениями».[34]
Все, как у всех, казалось бы, как у соседских детей, с которыми Николай заигрывался до позднего вечера, как у одноклассников, с которым делил тяготы гимназической жизни – мягкий дома, он бывал резок до крайности в гимназии, в кадетском корпусе, и мать удивлялась, не зная его таким, как не знала она и того, что он, ее сын, жил двойной жизнью: «Я бессознательно понимал, что нельзя со всеми быть одинаковым, поэтому после короткого периода маленьких домашних неурядиц, я вновь стал послушным мальчиком в семье; в гимназии же моя резкость была причиной того, что меня наказывали чаще других».[35]
Теплые пеленки детской неволи давно уже стесняли его, и не в силах освободиться, он ушел в мир «внутреннего существования», и вторая его «собственная часть», озаренная способностью бесчисленных превращений, была непримиримо враждебна первой. Здесь важно свидетельство самого Николая: «… в глубине моего сознания ни на минуту не прекращалась глухая, безмолвная борьба, в которой я сам не играл никакой роли».[36] Борьба эта изнуряет, выматывает до смертельной усталости, лишает радостей простой обыденной жизни, но Николай вовсе не бежит от нее и, более того, тревожит его как раз обратное: он боится потерять – вдруг! – способность «возвращения в себя». «Тогда я стану животным», — думает он, и это уже осознание сущности, шаг на пути от вообще человека к своему «Я».
продолжение
--PAGE_BREAK--