Николай Рубцов

--PAGE_BREAK--Что делал Рубцов, бросив техникум, известно только из его стихов:
         Жизнь меня по Северу носила И по рынкам знойного Чор-Су. Еще известно, что и в солнечно-знойных краях не сумел отогреться поэт. В 1954 году он написал в Ташкенте:          Да! Умру я! И что ж такого? Хоть сейчас из нагана в лоб! Может быть, Гробовщик толковый Смастерит мне хороший гроб. А на что мне Хороший гроб-то? Зарывайте меня хоть как! Жалкий след мой Будет затоптан Башмаками других бродяг. И останется все, Как было На Земле, Не для всех родной… Будет так же Светить Светило На заплеванный шар По этому стихотворению видно, что Рубцов понял, что  превращается в не нужного никому и не несущего в себе ничего, кроме озлобления, бродягу. Он  почувствовал, что выбранный им путь — не тот Путь, который назначено пройти ему. В марте 1955 года он приезжает в Вологду и разыскивает здесь отца. Как проходила первая встреча с отцом, Рубцов никому не рассказывал. Он вообще мало рассказывал о своей жизни. Не из-за замкнутости или необщительности, а просто потому, что трудно было говорить об этом. В поселке под Ленинградом и обосновался Альберт Михайлович Рубцов, к которому приехал в 1955 году Николай. Как отличник боевой и политической подготовки, он получил право посещать занятия литературного объединения при газете «На страже Заполярья». После побывки в Приютино в 1957 году началась в Рубцове та внутренняя, неподвластная ему самому работа, которая и сделала Рубцова великим поэтом… Подтверждением ее служат не те флотские стихи, что публиковались на страницах газеты «На страже Заполярья» или в альманахе «Полярное сияние», а, к примеру, первый, написанный еще тогда вариант «Элегии»...: Стукнул по карману — не звенит, Стукнул по другому — не слыхать. В тихий свой, безоблачный зенит Улетают мысли отдыхать. Но очнусь, и выйду за порог, И пойду на ветер, на откос О печали пройденных дорог Шелестеть остатками волос...- Демобилизовался Николай Рубцов двадцатого октября, а в ЖКО Кировского завода устроился только 30 ноября. В 1960 году Николай Рубцов поступил в девятый класс школы рабочей молодежи номер сто двадцать. В мае 1961 года устроился работать шихтовщиком в копровый цех Кировского завода и поселился в общежитии на Севастопольской улице, в комнате номер шестнадцать (Рубцов почти до самой смерти не имел постоянного адреса — снимал «углы», ночевал у товарищей и знакомых), где и были написаны стихи, вошедшие в сокровищницу. Рубцов приехал в  Ленинград и вплоть до поступления в Литературный институт имени Горького работал на заводе. Три года был рабочим, но ни одного поэтического свидетельства об этом не оставил. Уже в начале творческого пути он понял — нельзя писать обо всем подряд, нельзя писать о том, что по-настоящему не волнует. «Ты тему моря взял и тему поля, а тему гор другой возьмет поэт», — писал он в более поздних стихах, но, очевидно, что к такой концепции он пришел задолго до того, как были написаны эти строки. Во всяком случае, до сих пор не известно ни одного стихотворения, в котором бы Николай Рубцов поднимал заводскую тему.
Годы жизни поэта в Ленинграде интересны тем, что в это время он переходит от традиций ударного стиха к строгой классической форме. Мир большого города, да еще такого, как Ленинград, увлек поэта, и, хотя память его часто возвращалась к милым лесным уголкам детства, к нетронутой природе, он чувствовал свою причастность к рукотворной красоте города, что особенно ярко проявилось в стихотворении «Альты»:
Как часто, часто, словно птица,
Душа тоскует по лесам!
Но и не может с тем не слиться,
Что человек воздвигнул сам.
Холмы, покрытые асфальтом
И яркой россыпью огней,
Порой так шумно славят альты,
Как будто нету их родней!
Неуклюжее «воздвигнул» выдает ученическую неопытность  автора, но это стихотворение очень важно для понимания одной из ведущих особенностей зрелого творчества Рубцова — его неразрывной связи с музыкой. Так, в ритме городской жизни и характере ее воздействия на человека поэту слышатся пронзительные, проникающие в самую душу звуки альтов…
Руководитель Ленинградского литературного объединения  «Нарвская застава» И.Михаилов вспоминал, что в Рубцове «привлекала внимание та глубоко затаенная сила, которая чувствовалась в его чтении, да и манера чтения — с характерным жестом как бы дирижирующей правой рукой». Поэт словно управлял слышной только ему мелодией, которая потом таким громким эхом отзовется в его стихах: «Я слышу печальные звуки, которых не слышит никто», «И пенья нет, но ясно слышу я незримых певчих пенье хоровое», «Словно слышится пение хора, словно скачут на тройках гонцы, и в глуши задремавшего бора все звенят и звенят бубенцы».
Впрочем, «шумные альты» еще не говорят о полном приятии города Рубцовым — в конце концов не здесь он найдет свое место и не тем будет памятен в литературе, — но попытки стать горожанином не только по отметке в паспорте, но и по принадлежности души у него были. Понять это можно и по опубликованному лишь после смерти поэта полному тексту стихотворения «Грани», где были восстановлены такие строки:
Мужал я Под звуки джаза,
Под голос притонных дам, —
Я выстрадал,
Как заразу,
Любовь к большим городам!
Немалую роль тут, очевидно, сыграло и то, что можно проследить в развитии темы любви в творчестве поэта. Если в ранних стихах о любви, пусть неудачной, говорилось светло, то в ленинградский период, по свидетельству И.Михайлова, «уже позади была грустно окончившаяся первая любовь к девушке, которая „и раньше приходила не скоро“, а однажды не пришла совсем». Много позже поэт вспоминал «глаза ее, близкие очень, и море, отнявшее их»…
Жизнь поэта в это время была очень насыщенной: он работал на заводе и учился в вечерней школе, посещал занятия литературного объединения, печатался в заводской многотиражке «Кировец», газете «Вечерний Ленинград» и некоторых других изданиях, постепенно входил в круг молодых ленинградских поэтов, выступал с чтением своих стихов. На поэтическом вечере, состоявшемся 24 января 1962 года в Ленинградском Доме писателей, к Рубцову пришел первый успех.
Кроме «морского цикла» у Рубцова тогда уже были написаны такие прочувствованные стихи, как «В гостях», «Видения на холме», «Утро утраты». Можно сказать, что к 1962 году, когда он окончил школу и подал заявление в Литературный институт, поэт стоял на пороге творческой зрелости. Свои четко определившиеся литературные и нравственные позиции Рубцов изложил в предисловии к своему первому, рукописному, сборнику «Волны и скалы», составленному из тридцати восьми стихотворений:
Россия, Русь — куда я ни взгляну… За все твои страдания и битвы Люблю твою, Россия, старину, Твои леса, погосты и молитвы, Люблю твои избушки и цветы, И небеса, горящие от зноя, И шепот ив у омутной воды, Люблю навек, до вечного покоя… Стихотворение «Видения на холме» задумывалось как чисто историческое, но, обращаясь к России,  поэт вдруг ощутил в себе силу родной земли и неслучайно строки, призванные, по мысли поэта, нарисовать картину военного нашествия давних лет, неразрывно слились с картиной современного ему хрущевского лихолетья. Кресты, кресты… Я больше не могу! Я резко отниму от глаз ладони И вдруг увижу: смирно на лугу Траву жуют стреноженные кони. Заржут они — и где-то у осин Подхватит эхо медленное ржанье, И надо мной — бессмертных звезд Руси Спокойных звезд безбрежное мерцанье… В шестьдесят первом году написано Рубцовым и стихотворение «Добрый Филя»: Мир такой справедливый, Даже нечего крыть… Филя! Что молчаливый? А о чем говорить? – где, пока еще на уровне вопроса, смутной догадки осознание собственной неустроенности и личной несчастливости начинает сливаться в стихах Рубцова с сознанием несчастливости и неустроенности общей русской судьбы. В таком большом городе, как Ленинград, даже и узкий круг пишущих людей всегда весьма неоднороден. Первое время Николай Рубцов активно посещает занятия литературного объединения «Нарвская застава» и литературный кружок при многотиражке «Кировец». Николай Рубцов получает аттестат зрелости, заканчивает издание своей книжки «Волны и скалы» и, взяв очередной отпуск, уезжает в Николу. Рубцов же, возвращаясь из отпуска, заезжает на несколько дней к отцу. Об этом свидании он писал в стихах: Есть маленький домик в багряном лесу, И отдыха нынче там нет и в помине: Отец мой готовит ружье на лису И вновь говорит о вернувшемся сыне… Вернувшись в Ленинград, Рубцов нашел извещение из Литературного института. На конторском бланке сухо было написано, что он прошел творческий конкурс и приглашается для сдачи вступительных экзаменов. Экзамены Николай Рубцов сдавал, как все, в установленные сроки. Четвертого августа он написал на четверку сочинение, шестого получил пятерку по русскому языку и тройку по литературе, восьмого — четверку по истории и десятого — тройку по иностранному языку. Отметки, конечно, не блестящие, но достаточно высокие, чтобы выдержать конкурс. 23 августа появился приказ № 139, в котором среди фамилий абитуриентов, зачисленных на основании творческого конкурса и приемных испытаний студентами первого курса, значилась под двадцатым номером и фамилия Николая Михайловича Рубцова. 29 сентября 1962 года Михаил Андриянович Рубцов умер от рака. Рубцов был на похоронах отца… Рубцов поступил в Литературный институт, когда ему исполнилось двадцать шесть с половиной лет. Конечно, в общежитии Литинститута нищета переносилась легче, но двадцать семь лет — достаточный возраст, чтобы не замечать ее. Рубцова раздражало, что друзья специально приводят своих знакомых посмотреть на него — как в зверинец… Очень точно передает состояние Николая в Литинституте Борис Шишаев: «Когда на душе у него было смутно, он молчал. Иногда ложился на кровать и долго смотрел в потолок… Я не спрашивал его ни о чем.
Кроме моря и неба,
Кроме мокрого мола,
Надо хлеба мне, хлеба!
Замолчи, радиола…
В этом стихотворении уже есть характерные для творческой манеры Рубцова черты: и скрывающаяся за легкой иронией истинная печаль, и серьезность пародийных по тону строк, когда голодный герой, обращаясь к кондукторше с просьбой провезти его без билета, говорит: «Я как маме за это поцалую вам ручку!».И при первой публикации этого стихотворения в сборнике «Подорожники», и в «Избранном», вышедшем в издательстве «Советская Россия» в 1977 году, была допущена неточность — «поцелую». В подлинном тексте Рубцова именно «поцалую» — так, как это слово звучало в старом русском произношении, как пели его, например, звезды русской эстрады Анастасия Вяльцева, Варя Панина или Изабелла Юрьева, чьи голоса сейчас можно услышать на отреставрированных пластинках. Поэту нужно было чуть-чуть спародировать жестокий романс, чтобы спрятать свою душевную боль: Рубцов был гордым человеком…
Изучая литературу не для отметки в классном журнале, пробуя  писать сам, Рубцов несомненно задумывался о своем предназначении, стремился к творческому своеобразию, хотя и сказал об этом в присущей ему слегка иронической манере, перефразировав на сей раз лермонтовское: «Нет, я не Байрон, я другой»:
Строптивый стих, как зверь страшенный,
Горбатясь, бьется под рукой.
Мой стиль, увы, несовершенный…
Но я ж не Пушкин, я другой.
В словах Рубцова о четкости общественной позиции отразился процесс изменения взглядов на гражданственность искусства. К этому времени уже был зачеркнут знак равенства между гражданственностью и декларативностью художественного произведения, уже было сказано в полный голос, что гражданские мотивы, степень их воздействия на человека определяются содержательностью произведения и уровнем мастерства художника. Можно привести немало примеров произведений, которые не задумывались их авторами как специально гражданственные, но стали такими, потому что были сделаны на высоком художественно-эстетическом уровне. Например, авторам довоенной кинокомедии «Цирк» по ходу фильма потребовалось включить в него песню. И Лебедев-Кумач с Дунаевским написали ее. Для фильма. Песню запели даже те, кто о фильме и не слыхал: «Широка страна моя родная...». Точно так же, по заказу киностудии, Матусовский и Соловьев-Седой написали для фильма «В дни спартакиады» незатейливую лирическую песню «Подмосковные вечера», художественный совет музыкальной редакции забраковал песню как мелкотемную. А она вдруг взяла и стала гражданственным произведением мирового масштаба, музыкально-поэтическим символом русской души.  Слезливо-сентиментальными считались и стихи М.Исаковского «Враги сожгли родную хату...».
На экзамене в Литературном институте, куда Рубцов поступил в 1962 году, он говорил, что, по его мнению, никакого отношения к традициям Маяковского не имеют те крикуны, которые в свое время заглушали подлинную поэзию. Не были близки ему и те «продолжатели традиций Маяковского», которыми в пору расцвета эстрадной поэзии кишмя кишела литературная и окололитературная Москва. В ответ на частые упреки в том, что его поэзия наводит на грустные мысли, Рубцов с вызовом заявлял, что писал и будет писать «пессимистические стихи», то есть по существу отрицал бездумный, легковесный оптимизм, характерный для многих молодых поэтов той поры. И в этом Рубцов оставался последовательным до конца. Уже к тому времени Рубцов нашел свой, отличный от есенинского, поэтический путь. От одной отправной точки — чувства неустойчивости, зыбкости деревенского покоя, на который неотвратимо наступает город, их пути пошли в разные стороны: Есениным город сначала принимался в штыки, вплоть до образа затравленного «железным гостем» поэта-волка: «Но отведает вражеской крови мой последний смертельный прыжок». Однако этот «прыжок» и в самом деле стал в развитии Есениным деревенской темы одним из последних: после «Сорокоуста», поминальной молитвы деревне ушедшей, в стихах, открывших цикл «Москва кабацкая», у него уже «нет любви ни к деревне, ни к городу».
У Рубцова же развитие темы шло в прямо противоположном направлении: от неуверенной попытки понять и принять город в ленинградских стихах, через краткий период «меж городом и селом» к полному, всеохватному чувству принадлежности к тем, кто воздавал красоте сельской природы «почти молитвенным обрядом».
Вернуться в деревню Рубцову пришлось гораздо раньше, чем он мог предполагать: в середине 1964 года он был отчислен из Литературного института; правда, через полгода восстановлен в числе студентов, но лишь на заочном отделении. Ни на стипендию, ни на общежитие рассчитывать не приходилось. И осенью 1964 года Рубцов возвращается туда, где прошло его детство.
Здесь, в Никольском, начался расцвет его творчества, здесь он окончательно решил для себя, что его звезда поэзии горит «для всех тревожных жителей земли», бросая свой приветливый луч и «поднявшимся вдали» городам. «Но только здесь, во мгле заледенелой, она восходит ярче и полней», — читаем мы во второй и окончательной редакции стихотворения «Звезда полей».
«В деревне виднее природа и люди»
Любовь к родной деревне, ее природе и людям была одним из основных мотивов зрелого творчества Рубцова, хотя он не выпускал из виду всего многообразия современности:
В деревне виднее природа и люди.
Конечно, за всех говорить не берусь!
Виднее над полем при звездном салюте,
На чем подымалась великая Русь.
Метафора «звездный салют» на первый взгляд может показаться не очень удачной, объединяющей слишком далекие понятия: с салютом сравнимо небо лишь в пору звездопада где-то в середине августа, о чем в стихотворении не упоминается. Но строки эти исполнены глубочайшего смысла! Короткому свечению городского праздничного салюта Рубцов противопоставляет вечные звезды над полем, при свете которых поэту виднее источник силы и величия Руси, — оно, это самое поле, и человек на нем…
Эта неразрывная духовная связь с родными местами — благодатнейшая почва, на которой взрастает истинная поэзия. «Знаешь, почему я поэт?.. — спрашивал Есенин своего друга В.Эрлиха, и сам же отвечал: — У меня родина есть! У меня — Рязань! Я вышел оттуда и, какой ни на есть, а приду туда же… Хочешь добрый совет получить?  Ищи родину! Найдешь — пан! Не найдешь — все псу под хвост пойдет.  Нет поэта без родины!» Об этом же говорил и Рубцов, приехав в 1965 году на экзаменационную сессию в Литинститут и встретившись там с молодыми стихотворцами, приехавшими в Москву из дальних мест и оказавшимися «меж городом и селом»: «Что вы за поэты такие? О чем вы пишете и как? Клянетесь в любви, а сами равнодушны. Оторвались от деревни и не пришли к городу. А у меня есть тема своя, данная от рождения, деревенская. Понятно?!».
    продолжение
--PAGE_BREAK--Рубцов обрел свою поэтическую родину, однако жизнь его в Никольском на первых порах была нелегкой.
Тем не менее, несмотря на трудности, эта осень была для него довольно плодотворной. Не имея возможности слушать лекции в Литинституте, Рубцов учился самостоятельно, читал русскую классику, особенно Толстого, пробовал свои силы в прозе и переводе, написал немало и собственных стихов. Впрочем, выражение «писать стихи» по отношению к Рубцову не совсем точно. Стихи он не писал, а складывал в уме: «Вообще я почти никогда не использую ручку и чернила и не имею их, — сообщал он С.Викулову в ту осень. — Далее не все чистовики отпечатываю на машинке — так что умру, наверно, с целым сборником, да и большим, стихов, „напечатанных“ или „записанных“ только в моей беспорядочной голове». К сожалению, поэт был не так уж далек от истины, и о том, сколько написанных тогда стихов мы не знаем и не узнаем теперь никогда, можно только предполагать.
Дело осложнялось еще и тем, что печатали Рубцова не так часто, как ему хотелось, и это иногда наводило поэта на грустные мысли о бесполезности своего творчества, порождало чувство усталости и безразличия. Однако было бы неверно думать, что поэт равнодушно относился к написанному им — наоборот, он постоянно шлифовал свои стихи, стремился улучшить даже те, которые уже отдал в печать.
Где-то в это время Рубцов подготовил и сдал в Северо-Западное книжное издательство рукопись своего первого сборника.
«Лирика» Николая Рубцова была издана в 1965 году трехтысячным тиражом и сейчас уже стала библиографической редкостью.  Открывалась книжка, стихотворением «Родная деревня» с четко названным адресом: «Люблю я деревню Николу, где кончил начальную школу». Это было началом развития темы «малой родины» в поэзии Рубцова. Несколько шире тема раскрывалась в стихотворении «Хозяйка»: от «сиротского смысла семейных фотографий» — многие из запечатленных на них не вернулись с войны — Рубцов приходит к постижению мира прошедшего в мире настоящем. Как бы одновременно в сегодняшнем и вчерашнем времени живет хозяйка избы, куда автор заглянул на огонек.  И хотя ключевые рубцовские строки, раскрывающие его видение мира, здесь уже найдены, стихотворение «Хозяйка» еще не превратилось в тот «Русский огонек», который потом станет одним из известнейших стихотворений.
Но Рубцовым уже четко определен путь, по которому будет развиваться его поэзия. Чувство исторического прошлого — главная составная часть его мироощущения в целом. Наиболее полно это выразилось в стихотворении «Видения на холме», где прошлое раскрывается в современном, настоящем, как бы получает обратную перспективу, — поэт проникает в нем в глубину прошедших веков:
Взбегу на холм и упаду в траву.
И древностью повеет вдруг из дола!
Засвищут стрелы, словно наяву,
Блеснет в глаза кривым ножом монгола!
Казалось бы, холм за деревенской околицей — не такая уж большая высота, но с нее поэту видна вся Родина — не в пространственном, а в историческом, во временном плане, вплоть до татаро-монгольского нашествия, принесшего Руси столько горя.  Возвращаясь из глубины веков к современности, поэт как бы соединяет их, связывает в единое целое, оттого сегодняшние картины у Рубцова глубоко историчны:
За все твои страдания и битвы Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы,
Люблю твои избушки и цветы,
И небеса, горящие от зноя,
И шепот ив у омутной воды,
Люблю навек, до вечного покоя…
Однако в «Лирике» было немало строк, еще не выражавших, а только предвосхищавших тонкую элегичность Рубцова.
Тогда еще трудно было говорить о продолжении Рубцовым традиций Тютчева и Фета. Однако не случайно стихотворение «Приезд Тютчева», опубликованное уже в первой книге Рубцова, без изменений вошло во многие последующие, хотя критика после публикации его в «Звезде полей» и отмечала, что вряд ли можно отнести к престарелому Тютчеву слова о том, что «дамы всей столицы о нем шептались по ночам» или «А он блистал… играя взглядом».
То, что Тютчев не был случайным гостем в его стихах, Николай Рубцов доказал всем своим творчеством. Уже в первом сборнике его лирика удивляла своей чистотой и акварельной прозрачностью, в которой чувствовалось что-то знобяще-предосеннее:
Летят журавли высоко Под куполом светлых небес,
И лодка, шурша осокой,
Плывет по каналу в лес.
И холодно так, и чисто,
И светлый канал волнист,
И с дерева с легким свистом
Слетает осенний лист.
В этих опубликованных в «Лирике» стихах уже ясно виден твердый почерк талантливого художника. Однако первый сборник стихов Н.Рубцова не обратил на себя внимания критиков. Кроме того, что голос поэта еще не зазвучал в полную силу, была и другая, и пожалуй, главная причина, почему «Лирика» осталась незамеченной. «Не нужно прибегать к счетно-вычислительной технике, — писал примерно в это же время М.Исаковский в статье „Доколе?“, — чтобы прийти к выводу, что у нас в стране ежедневно (подчеркиваю — ежедневно!) выходит пять или даже семь стихотворных сборников, или около 1700 — 2400 сборников в год!.. К сожалению, у нас много людей (в том числе среди поэтов), которые в чрезмерном обилии бумаги, заполненной стихами, видят только рост нашей поэзии и ничего другого: мол, поэзия поднялась на новую ступень, мы стали писать лучше, чем, положим, до войны, стихотворные сборники расходятся чуть ли не в один день, и т.д. и т.п. Все это было бы просто замечательно, если бы мы порой не обманывали самих себя, если бы в этом была нужная доля трезвой и объективной правды. Но ее-то, этой правды, как раз и нет. Непомерное обилие стихов — это, к большому моему сожалению, вовсе не рост нашей поэзии. Это инфляция, ее обесценение».
Неудивительно, что в общем потоке книжной продукции первая книжка Николая Рубцова, вышедшая мизерным тиражом, затерялась и не прибавила литературной известности ее автору.
А пока, осенью 1964 года, поэт оказался на распутье. Работы в Никольском не было… «Сижу порой у своего почти игрушечного окошка и нехотя размышляю над тем, что мне предпринять в дальнейшем, — сообщал он С. Викулову. — Написал в „Вологодский комсомолец“ письмо, в котором спросил, нет ли там для меня какой-нибудь (какой угодно) работы. Дело в том, что, если бы в районной газете и нашли для меня, как говорится, место, все равно мне отсюда не выбраться туда до половины декабря. Ведь пароходы перестанут ходить, а машины тоже не смогут пройти по Сухоне, пока тонок лед. Так что остается одна дорога — в Вологду, — с другой стороны села, сначала пешком, потом разными поездами».
В конце ноября — начале декабря Рубцов появляется в Вологде и некоторое время живет в доме поэта Б.Чулкова, у которого была свободная комната. Он продолжал заниматься самообразованием, много читал — Пушкина, Блока, Лермонтова, но особенно привлекали его такие лирики XIX века, как Полонский, Майков, Фет, Апухтин, Никитин и, как сейчас уже широко известно из статей о Рубцове, Тютчев. Именно тогда он закладывал основы того, «чтоб книгу Тютчева и Фета продолжить книгою Рубцова!».
Стихи и письма Тютчева, изданные еще до революции, были единственной личной книгой Рубцова. «Сейчас уже ходят легенды, — вспоминает Б.Чулков, — что он, ложась спать, клал ее под подушку. Я могу лишь сказать, что, во всяком случае, остальными книгами, которые ему дарились или попадались, Николай не дорожил и, бывало, оставлял где угодно. Книге же Тютчева, принадлежавшей Рубцову, такая судьба не угрожала».
Начиная с 1965 года Рубцов жил то в Москве, сдавая экзамены на заочном отделении Литинститута, то в Никольском, то в Вологде. А летом 1966 года ездил по командировке журнала «Октябрь» на Алтай, результатом чего стало известное стихотворение «Шумит Катунь».
К тому времени Рубцов стал уже выходить на страницы центральных изданий. Не обходилось и без огорчений, ведь большинство его стихов проникнуто ощущением драматизма, а порой и трагизма, основанного на размышлениях о собственной судьбе и личных переживаниях. Не все это принимали, не все понимали глубину и своеобразие чувства связи поэта с Родиной. Во всем, даже самом малом, он видел отражение бытия его родного края, Вологодчины, которую не забывал даже в Сибири: «Еще бы церковь у реки, и было б все по-вологодски». 28 июня 1966 года Рубцов писал с Алтая в Вологду А.Романову: «Мои подборки можно почитать в „Знамени“ (6 номер) и в „Юности“ (тоже 6 номер). В „Современнике“ мои стихи Фирсов не смог напечатать. Нужна была другая тематика, что ли, а вернее, настроение. Ну, да это ведь не пушкинский „Современник“, а наш!  Горе луковое!».
Литературное признание и широкая известность пришли к Рубцову после того, как издательство «Советский писатель» выпустило в 1967 году книгу стихов «Звезда полей», которую поэт представил в Литинститут как свою дипломную работу, защищенную им 26 декабря 1968 года.
— Сегодня у нас не просто защита диплома. Сегодня у нас праздник, — сказал ректор института В.Ф.Пименов. — Мы провожаем в большую литературу не новичка, а уже сложившегося поэта, причем поэта самобытного и талантливого.
Так же высоко оценили дипломную работу Рубцова критик Ф.Кузнецов и преподаватели института Н.Сидоренко, В.Друзин, Е.Исаев. «Звезда полей» ознаменовала начало периода зрелого творчества поэта.
Некоторые стихи, входившие в первый сборник, Н.Рубцов подверг частичной — как, например, «Видения на холме», — или коренной переработке. Так, «Русский огонек» по сравнению с «Хозяйкой» — вариантом стихотворения, опубликованном в «Лирике», — стал четче и строже. Вместо «И тускло на меня опять смотрела» появилось «И долго на меня!..». Поэт убрал также резавшее слух слово «эпитафии», а заново написанные начало и конец как бы заключили стихотворение в рамки. Огонек крестьянского дома обрел глубокий внутренний смысл «русского огонька».
В дальнейшем освоении Рубцовым темы родины у него уже появились особенности, которых в «Лирике» не было: он почти всегда пишет о жизни с терпкой грустью, он последователен в ощущении зыбкости и скоротечности мира, его таинственной красоты и внутренней непостижимости природы.
Без ощущения красоты природы, без любви к ней нельзя создавать прекрасное в искусстве. Высказывается Рубцов на эту тему достаточно определенно: «И разлюбив вот эту красоту, я не создам, наверное, другую». Он бродит «по родному захолустью в тощих северных лесах» и там находит красоту, без которой не мыслит жизни. Даже страшные сказочные персонажи — ведьмы, лешие, кикиморы, населяющие поэтический лес Рубцова, живут там не для того, чтобы пугать, а чтобы врачевать душу путника…
Голосом народа, выразителем его дум и чаяний делает поэта чувство Родины, даже если оно охватывает лишь скромную часть ее в радиусе деревенской околицы: «мать России целой — деревушка, может быть, вот этот уголок». Умение увидеть большое в малом придает лирике Рубцова глубину и емкость:
Меж болотных стволов красовался восток огнеликий…
Вот наступит октябрь — и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня, позовут журавлиные клики Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали…
Широко по Руси предназначенный срок увяданья
Возвещают они, как сказание древних страниц…
«Как-то трудно представить теперь, — сказал об этом стихотворении В.Кожинов, — что еще десять лет назад эти строки не существовали, что на их месте в русской поэзии была пустота». Они настолько глубоки и подлинно поэтичны, что — даже они одни! — позволяют говорить о продолжении Рубцовым традиций русской поэтической классики. Довольно редкий в практике стихосложения, но удивительно органичный здесь пятистопный анапест настраивает на неторопливый философский взлет мысли от своего чердака вслед за журавлями сначала над забытыми вдали болотами, а потом и над всей Русью, современной и древней…
Ощущение неразрывного единства с миром нашло свое законченное воплощение в стихотворении «Тихая моя родина». Оно поражает удивительной достоверностью. Доверительность интонации захватывает читателя и заставляет вместе с поэтом пройти по близким ему местам, проникнуться его чувствами. Казалось бы, что нового может он сказать об ивах над рекой, церквушке, соловьях на тихой своей родине? Но, читая эти строки, мы вновь и вновь испытываем радость открытия прекрасного, глубокое чувство эстетического наслаждения. Когда поэт называет приметы этой, именно своей, родины, он словно бы не может остановиться, ему хочется показать как можно больше непритязательных, но таких дорогих примет, и они переходят из строки в строку: ивы, река, соловьи, погост, могила матери, церквушка, деревянная школа, сенокосные луга, широкий зеленый простор… И — как осветившая все это вспышка молнии, как мощнейший разряд переполнившей душу любви — концовка стихотворения:
С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.
Жизнь была бы неполноценной не только без тайны, но и без грусти — это очень важное для понимания сути творчества Рубцова суждение. В самой природе его дарования было заложено то чуткое предощущение грядущего ухода, которое в искусстве обладает огромной притягательной силой и, по словам Блока, «одно способно дать ключ к пониманию сложности мира».
Образ сельской родины у Рубцова, начиная со «Звезды полей», окрашен грустью, его душой все чаще «овладевает светлая печаль, как лунный свет овладевает миром», и печаль эта возникает оттого, что поэт ощущает недолговечность, непрочность, зыбкость дорогого ему священного покоя. Он с болью чувствует, что и сам порою теряет с ним контакт. Вот почему деревенский покой в его стихах вовсе не спокойный и не застывший — нет, он весь затаился в предчувствии грядущих перемен: над «родимым селом» вьются тучи, над «избой в снегах» кружится и стонет вьюга, а ночи полны непонятным ужасом, подступающим прямо к «живым глазам» человека. Поэт испытывает гнетущее чувство одиночества, о котором можно было догадаться еще тогда, когда он говорил спасибо «русскому огоньку» за то, что он горит для тех, кто «от всех друзей отчаянно далек». И кратковременное веселье, когда изредка на несколько часов приезжают друзья, веселье «с грустными глазами» уже вряд ли что может изменить. Рядом с образами «тихой родины» у поэта все чаще возникает столь же обобщенный образ ветра, символизирующий душевную тревогу, жажду странствий, неудовлетворенность, усталость…
«В предчувствии осеннем»
После «Звезды полей» Рубцов успел опубликовать еще два сборника — «Душа хранит» в 1969 году в Архангельс-ке и «Сосен шум» в 1970 году в Москве — и несколько циклов стихов в журналах «Юность,  „Молодая гвардия“, „Наш современник“, „Октябрь“, „Север“.
В стихах, перепечатываемых из предыдущих сборников в  последующие, Рубцов делает поправки, усиливающие минорные чувства.  Интересна и показательна такая поправка в стихотворении „Отплытие“. В сборнике „Душа хранит“ конец второй строфы этого стихотворения звучал так: „Но глядя вдаль и вслушиваясь в звуки, я ни о чем еще не пожалел“. Через год в книге „Сосен шум“ строка оказалась измененной: „Я ни о чем еще не сожалел“. Заменена всего одна буква, а смысловое  значение изменилось очень существенно: „пожалел“ выражает краткое, ограниченное во времени действие, явление, так сказать, одноразовое, а несовершенный вид „сожалел“ говорит о постоянном, неограниченно длительном чувстве, состоянии души, а не действии даже. И таких  замен у Рубцова немало.
Из стихотворения в стихотворение переходит не только постоянное настроение, но и образы, перекличка которых придает стихам особенно глубокий смысл. Так, в „Последней осени“ поэт  говорит о Есенине, что „он жил тогда в предчувствии осеннем уж далеко не лучших перемен“, а в стихотворении „Прекрасно небо голубое“ то же самое говорит и о себе: „Я жил в предчувствии осеннем уже не лучших перемен“. Или в более раннем „Седьмые сутки дождь не умолкает...“ были такие мрачные строчки: „Ворочаются, словно крокодилы, меж зарослей затопленных гробы, ломаются, всплывая...“.  Казалось бы, концовка стихотворения настраивала на оптимистический  лад: „Слабее дождь… Вот-вот… Еще немного, и все пойдет обычным чередом“, но в одном из последних стихотворений Рубцова „Я умру в  крещенские морозы“ строчки, повторившись, стали еще мрачнее: „Из  моей затопленной могилы гроб всплывет, забытый и унылый, разобьется   с треском, и в потемки уплывут ужасные обломки. Сам не знаю, что это  такое… Я не верю вечности покоя!“.
    продолжение
--PAGE_BREAK--Последнее отпущенное ему время Рубцов прожил в Вологде, лишь изредка покидая ее и тут же возвращаясь обратно. Но если по морям поэт путешествовал отважно и радостно, то на земле было совсем  по-иному, причем с самого начала его творческого пути: стихотворение «Поезд», очень показательное в этом смысле, написано им еще до поступления в Литинститут. В нем дважды повторяется строчка о том, что поезд мчался «перед самым, может быть, крушеньем». Затем автор еще раз подчеркивает:
Вместе с ним и я в просторе мглистом
Уж не смею мыслить о покое, - Мчусь куда-то с лязганьем и свистом,
Мчусь куда-то с грохотом и воем,
Мчусь куда-то с полным напряженьем
Я, как есть, загадка мирозданья.
Перед самым, может быть, крушеньем…
Однако тогда поэт убеждал себя, что предчувствия его обманывают, что «какое может быть крушенье, если столько в поезде народу?». А теперь, когда он остался один, оно, это крушение,  все-таки произошло.
В последних стихах Рубцова уже слышится не столько любовь к родине, сколько вызывающая, горькая насмешка и над патриархальным покоем, и над «добрыми Филями», о которых когда-то поэт писал с теплой, доброй иронией…
Эх Русь, Россия!
Что звону мало?
Что загрустила?
Что задремала?
Давай пожелаем
Всем доброй ночи!
Давай погуляем! Давай похохочем!
И праздник устроим,
И карты раскроем…
Эх! Козыри свежи,
А дураки все те же.
В посмертном издании стихов поэта «Подорожники» впервые опубликованы стихи, в которых этот разлад с людьми приобретает  поистине трагическую окраску. Теперь поэтом овладевает не прежняя «светлая печаль», а печаль «темная», «тревожная», а само слово «печаль» становится самым употребительным в лексике Рубцова. Повторенный семь раз в одном стихотворении — «Прощальное» — эпитет  «печальный» органично вписывается в контекст и не допускает никакой смысловой замены. Здесь Рубцов сумел переплавить в себе и густую, избыточную, мрачноватую образность Клюева, и есенинскую грусть по уходящей деревне, и Кольцовскую чуть горьковатую удаль, и возвышенную печаль Блока… Иного поэта трудно уличить в явных  заимствованиях, и все-таки стихи его похожи на тысячи других. Здесь же, наоборот, проявились характернейшие черты поэтической личности Рубцова. Грусть, страдание у него предстают как апофеоз человеческой личности, как утверждение подлинной человечности и гуманизма. Такие стихи будят и сострадание, и чувство очищения души от всего мелкого, наносного, необязательного, временного, чуждого…
Отложу свою скудную пищу И отправлюсь на вечный покой.
Пусть меня еще любят и ищут
Над моей одинокой рекой.
Пусть еще всевозможное благо
Обещают на той стороне
Не купить мне избу над оврагом
И цветы не выращивать мне…
Печальный смысл этих строк откроется еще глубже, если  сопоставить их с другими, написанными чуть раньше: «Село стоит на правом берегу, а кладбище — на левом берегу...». Говоря о всевозможных благах на той стороне, поэт ощущает себя уже на этой,  где кладбище…
После таких стихов можно было ожидать самого страшного, и оно произошло: в крещенские морозы, в ночь с 18 на 19 января 1971  года Николай Рубцов погиб.
Циклы последних стихов Рубцова во многих журналах, поэтические сборники «Зеленые цветы», «Последний пароход», «Избранная лирика»; наиболее полные издания — «Подорожники» в  издательстве «Молодая гвардия» и однотомник из серии «Поэтическая  Россия» издательства «Советская Россия» — вышли уже после смерти их автора. Но поэт жив, пока живы его стихи. А стихи Рубцова, судя по  всему, встанут в ряд созданий долговечных, нетленных.
Чудо поэзии Николая Рубцова прочно заняло свое место в русской литературе, и ценность его с течением времени, несомненно,  будет возрастать. Свои «новые слова» поэт может говорить и после смерти.
Рубцов не успел раскрыться во всю силу своего поэтического  дара, кое-что в его творчестве может показаться спорным и объективно  неверным. Но он был большим русским поэтом. А творчество больших  мастеров, как заметил Блок, подобно не французскому регулярно подстригаемому и пропалываемому парку, «а вольно разросшемуся русскому саду, где непременно соединяется всегда приятное с полезным и красивое с некрасивым. Такой сад прекраснее красивого парка, творчество больших художников есть всегда прекрасный сад и с цветами, и с репейниками, а не красивый парк с утрамбованными дорожками».
Творчество Рубцова, ставшее значительным явлением в нашей литературе, будет способно подарить радость открытия и эстетического наслаждения не только современному, но и грядущему читателю.Когда читаешь или слушаешь воспоминания о Рубцове, охватывает странное чувство. Рубцова видели в коридорах общежития, встречали на городских улицах, запомнили то в очереди у пивного ларька, то в редакции какого-нибудь журнала. Знавшие Рубцова тщательно припоминают разговоры, добросовестно описывают прокуренные комнаты общежития Литературного института, всплывают даже самые незначительные детали.
Почти все письма Рубцова и воспоминания, касающиеся жизни Рубцова в деревне, относятся к 1964 году, может быть, самому страшному и трудному году в жизни поэта…
Рубцов был человеком с обостренным чувством Пути. Когда читаешь его стихи, все время мелькают слова «путь», «дорога», служащие не столько для обозначения каких-то определенных понятий реального мира, сколько для фиксации особого состояния души поэта. Даже в шутливых стихах движение в пространстве зачастую несет особый нравственный смысл:
Я уплыву на пароходе, Потом поеду на подводе, Потом еще на чем-то вроде, Потом верхом, потом пешком Пойду по волоку с мешком И буду жить в своем народе…            Еще в 1963 году была написана Рубцовым «Прощальная песня»: Я уеду из этой деревни… Будет льдом покрываться река, Будут ночью поскрипывать двери, Будет грязь на дворе глубока. В «Прощальной песне» Николая Рубцова поражает не только магия горьковатой печали, но и почти очерковая точность, с которой он рисует детали быта русской деревни. Неподдельно искренне звучат строки этого шедевра русской лирики: Не грусти! На знобящем причале Парохода весною не жди! Лучше выпьем давай на прощанье За недолгую нежность груди. В самые тяжелые периоды своей жизни Рубцов возвращался на Родину  — в свою вологодскую деревню, с которой всегда ощущал «самую жгучую связь». И не было другого пути у него. Это произошло и после исключения его из Литературного института. Именно в тяжелые минуты его жизни должна была слиться его поэтическая судьба с судьбой народной. Среди деревенской нищеты и униженности не покидает Рубцова ощущение  правильности принятого решения, истинности избранного пути. Именно там, в глухой вологодской деревни пишет Николай Рубцов стихотворение «Душа», напечатанное после его смерти под заголовком «Философские стихи»: За годом год уносится навек, Покоем веют старческие нравы, — На смертном ложе гаснет человек В лучах довольства полного и славы! Так рисует Рубцов образ «счастливого человека, достигшего  полного благополучия, но тут оспаривает это благополучие: Последний день уносится навек… Он слезы льет, он требует участья, Но поздно понял важный человек, Что создал в жизни ложный облик счастья! Ложь навязываемого ему «облика счастья» открылась  Рубцову не в Москве или Ленинграде, а в нищей вологодской деревушке, среди серых изб и покосившихся заборов, где он жил, отрезанный бездорожьем и безденежьем от всех своих литературных знакомых. Счастье — это не внешнее  благополучие, а осознание единственности избранного пути, невозможности другого: …Я знаю наперед, Что счастлив тот, хоть с ног его сбивает, Кто все пройдет, когда душа ведет, И выше счастья в жизни не бывает! В этой вологодской деревне написано одно из самых прекрасных стихотворений Николая Рубцова « Звезда полей»: Звезда полей во мгле заледенелой, Остановившись, смотрит в полынью. Уж на часах двенадцать прозвенело, И сон окутал родину мою… Звезда полей! В минуты потрясений Я вспоминал, как тихо за холмом Она горит над золотом осенним, Она горит над зимним серебром… Звезда полей горит, не угасая,      Для всех тревожных жителей земли, Своим лучом приветливым касаясь Всех городов, поднявшихся вдали. Но только здесь, во мгле заледенелой, Она восходит ярче и полней, И счастлив я, пока на свете белом Горит, горит звезда моих полей… Рубцов не выбирал своей судьбы, он только предугадывал ее. Загадочной выглядит взаимосвязь поэзии Рубцова его жизни. По его стихам точнее, чем по документам и автобиографиям, можно проследить его жизненный путь. Многие настоящие поэты угадывали свою судьбу, легко заглядывали в будущее, но в Рубцове провидческие способности были с необыкновенной силой. Когда сейчас читаешь написанные им незадолго до смерти стихи, охватывает жуткое чувство нереальности: Я умру в крещенские морозы. Я умру, когда трещат березы, А весною ужас будет полный: На погост речные хлынут волны! Из моей затопленной могилы Гроб всплывет, забытый и унылый, Разобьется с треском, и в потемки Уплывут ужасные обломки. Сам не знаю, что это такое…           Я не верю вечности покоя! Невозможно видеть вперед так ясно, как видел Николай Рубцов. В нашей жизни все случается так, как случается. И это и есть высшая справедливость. Другой справедливости, по крайней мере здесь, «на том берегу», как говорил Рубцов, нет и не будет. Все умрем. Но есть резон В том, что ты рожден поэтом, А другой — жнецом рожден… Все уйдем. Но суть не в этом…  Поэты любят родину по-разному. Есть любовь открытая, любовь державная, государственная, прозвучавшая в свое время у Пушкина, как эхо бородинского салюта:
       От потрясенного Кремля
До    недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?
         Есть другая любовь, более скрытая от постороннего взгляда. Она вырывается в ту минуту, когда поэту, чтобы жить дальше, необходимо почувствовать себя источником чувства. Это любовь то упрямая, то светлая, но не блистающая, такая, какой она предстает перед нами в одном из стихотворений Лермонтова:
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
Но я люблю — за что не знаю сам?..
                            
         Как бы то ни было, эти два русла любви вот уже полтора века, то разбиваясь на ручейки, то образуя целые реки, несут свои воды в море русской поэзии и по сегодняшний день...  Николай Михайлович Рубцов любит Отчизну и пишет стихи для того, чтобы понять, за что же он ее любит. За то, что она у поэта одна. Другой нет и не будет. За то, что в этой земле похоронена его мать. За то, что куда бы он ни уезжал, он все равно рано или поздно возвращается обратно.
                             
         Эта смертная связь росла и крепла всю жизнь, и благодаря ей в душе поэта рождаются самые высокие чувства и светлые мысли. С каждым годом вырастает значение этой связи и углубляется ее смысл. И поэт, обращаясь к скромному одинокому огоньку, горящему в окне русской избы среди бездорожного поля, произносит тихие слова благодарности:
За то, что, с доброй верою дружа,
Среди тревог великих и разбоя
Горишь, горишь, как добрая душа,
Горишь во мгле — и нет тебе покоя…
                             
         Добро и красота смыкаются, становится ясно, что родина для поэта — не только земля, но и высшее духовное начало, воплощение добра и справедливости.
         Жажда странствий в юности владела душой поэта, и он отдал этой страсти щедрую дань, как и многие его сверстники. Его стихи о море образуют в книге мажорную ноту, в которой, однако, уже можно услышать неясное желание возвращения:
Я, юный сын морских факторий,
Хочу, чтоб вечно шторм звучал.
Чтоб для отважных вечно — море,
А для уставших — свой причал…
         С годами, гул морей, и звуки шторма, и лихое веселье легкого на подъем человека окончательно уступили место негромким речам, полным лирической правды:
Острова свои обогреваем
И живем без лишнего добра,
Да всегда с огнем и урожаем,
С колыбельным пеньем до утра…
         Лирический поэт вправе видеть жизнь такой, какой он хочет видеть ее. Состояние его души сливается с родной природой, с преданиями родины, с атмосферой ее жизни, и это слияние образует тот удивительный мир, в меру условный (но в меру и существующий) мир, которым наполнены книги Н.Рубцова. Это мир размеренной и необходимой работы, мир тихих лесных дорог северной Руси, долгих осенних дождей, от которых разливаются реки.
… Спасали скот, спасали каждый дом
И глухо говорили: — Слава богу!
Слабеет дождь… вот-вот… еще немного…
И все пойдет обычным чередом.
         А ведь именно присутствием своего мира отличается истинный Поэт. Лирический поэт пишет стихотворение, когда какое-то впечатление от жизни вдруг нарушило его творческий покой, пишет для того, чтобы усилием сердца при помощи творчества вернуть утраченное равновесие. Если бы можно было зафиксировать этот процесс, то сейсмограф выписал бы кривую, подобную той, которая образуется при подземных толчках: возбуждение, усилие сердца, исход, покой…
Рукой раздвинув темные кусты,
Я не нашел и запаха малины,
Но я нашел могильные кресты,
Когда ушел в малинник за овины…
…
Пускай меня за тысячу земель
Уносит жизнь! Пускай меня проносит
По всей земле надежда и метель,
Какую кто-то больше не выносит!
Когда ж почую близость похорон,
Приду сюда, где белые ромашки,
Где каждый смертный свято погребен
В такой же белой горестной рубашке…
         Это уже песня… Ну, конечно: некрасовская или есенинская, словом, русская традиция в книгах Н.Рубцова существует еще и в том, что его стихи естественно, незаметно вдруг переходят в песню, вернее, не в песню, а в песенную стихию:
Не грусти на знобящем причале,
Парохода весною не жди!
Лучше выпьем давай на прощанье
За недолгую нежность в груди.
Стихи молодого поэта не отличаются большим своеобразием. Отражается в них повседневность матросской службы с выходами в дозор, учебными атаками, мечтами об отпуске и встрече с близкими («Утро на море», «Морская служба», «В дозоре», «Возвращение», «Учебная атака», «Море»). Кое-какой опыт был у него со школьных лет, но говорить об устойчивых навыках поэтической работы в ту пору, когда он пришел служить на флот, не приходится. Написаны стихи «как надо» — дисциплинированно. Но я бы не сказал, что созданы они по приказу, что ли, — в них выразилось вполне искреннее единство молодого стихотворца с друзьями по литобъединению — в понимании поэзии и с товарищами по службе — в понимании воинского долга.         
          
 Отношение к поэзии определилось поначалу как к делу «прикладному», должному служить целям воинской подготовки. Между тем уже по ранним стихотворным опытам видно, что Н. Рубцов умеет улавливать интересные детали, находить свежие образы, динамически передать развитие событий. Порою молодой поэт схематичен, не всегда справляется с композицией, однако слово он хорошо чувствует, умеет строить фразу, добиться интонационной точности строки, учится находить соответствие картины и настроения.   Едва ли не большую роль в творческом становлении Н. Рубцова сыграли стихотворные опыты совсем иного плана. Эти стихи, в которых поэт всецело отдаётся своим настроениям, чаще всего невеселым, отчаянным, злым. Цикл таких стихов создан Рубцовым в отпускную пору осенью 1957 года в Приютино под Ленинградом.
Стихи такого рода он писал иногда и после службы на флоте, живя в Ленинграде. Молодой поэт выплескивал свою душу в строки, желая, кажется, добиться только полного совпадения переживания и слова, — и во многом достигал своей цели.
Напряженность душевной жизни поэта отражают его стихотворения «Не пришла», «Соловьи» — в них Н. Рубцов уже овладевает стихией настроений. Цикл «Звукописные миниатюры»   открывает творческую лабораторию молодого поэта — поиск образа в единстве звука и слова. Примером могут служить стихотворения «Левитан» и «Старый конь»,  которые поэт опубликовал еще при жизни, избавив их от излишней «звукописности». Необычно в своей «геометрической» образности стихотворение Н. Рубцова «Утро перед экзаменом» (1960), а «В кочегарке» — опыт своего рода «производственных» стихов.
    продолжение
--PAGE_BREAK--Подобные стихотворения индивидуальны каждое в своем роде, и Николай Рубцов не стремится без конца использовать однажды найденный прием. Постепенно вычерчивается определённый круг интересов поэта, выявляются излюбленные приемы в их внутренней, содержательной осмысленности. Начинает складываться собственный поэтический мир Николая Рубцова в его органичной многомерности и полнозвучии.
Обращаясь теперь к флотским впечатлениям (главным образом периода работы на рыболовецком траулере), Н. Рубцов гораздо разнообразнее, чем раньше, в выборе тем, в изображении картин и передаче настроений. Он умеет показать азарт труда, передать настроение работающего рыбака, с усиленным вниманием присматтривается к сценам берегового быта. «В океане», «Хороший улов», «Старпомы ждут своих матросов» — эти стихотворения теперь хорошо известны читателям.
Пытается Н. Рубцов также набросать зарисовку в стихах о деревенском мужичке — «Леской хуторок» (так первоначально называлось стихотворение «Добрый Филя»). Находят отражение в его стихах и полузабытые деревенские впечатления («Я забыл, как лошадь запрягают...», «Эхо прошлого», «На гуляний»).
Кажется, будто он вполне усвоил тот сторонний взгляд на деревню, который характерен для «среднего» горожанина. Взгляд, в сущности, насмешливо-снисходительный, лишенный реального понимания явлений. Связывающие с миром северной деревни, из которого поэт вышел, стихи в сборнике «Волны и скалы» он объединил в цикл «Долина детства», открыв его одноименным стихотворением, видимо, считая его особо важным для себя. Эти стихи — первые подходы Н. Рубцова к теме, которая станет главной в его творчестве.
 Постепенно тема скитаний отошла на второй план как лишь одна из многих составляющих жизни и размышлений о ней; поэт искал родину в стихах, а нашел он ее в своей жизни. Впрочем, припомним, — и раньше образ родины возникал в искренних и цельных стихотворениях Рубцова: «Деревенские ночи» (1953), «Первый снег» (1955), «Березы» {1957):
            
Все люблю без памяти  в деревенском стане я,
Будоражат сердце мне в сумерках полей
Крики перепелок, дальних звезд мерцание,
Ржание стреноженных молодых коней…
«Деревенские ночи»
                           
К началу 60-х годов восприятие поэтом родины обогащается  историческим чувством, которое отчетливо звучит уже в стихотворении «Видения в долине» (1960). Да, это ныне хрестоматийное стихотворение «Видения на холме», лишь избавленное поэтом от красивости и многословия в стремлении высветить сквозную мысль о родине, ее тревожных судьбах. «Россия, Русь! Храни себя, храни!» — эти пронзительные строки воспринимаются сегодня как эпиграф ко всему творчеству, ко всей жизни Рубцова.
Уже к лету 1962 года, когда составлялся машинописный сборник «Волны и скалы», Николай Рубцов вполне отдавал себе отчет в том, что стоят и значат те или иные его стихотворения, умел их четко разграничить. «Кое-что в сборнике (например, некоторые стихи из цикла „Ах, что я делаю?“), — отмечал он в предисловии, — слишком субъективно. Это кое-что интересно для меня как память о том, что у меня в жизни было. Это стихи момента...> Как видим, самооценка здесь очень верна и определенна, — так же и в других случаях.
 От русской деревни, близкой с детства, Николай Рубцов ушел к широким океанским просторам, в тесноту городов с пестротой их быта, чтобы снова вернуться к сельщине и оттуда увидеть, с учетом всего своего опыта, весь мир и человека в нем.
В беспокойной жизни своей поэт обрел не только живую чуткую душу, — а ей были доступны „звуки, которых не слышит никто“, — но и чувство истории, и чувство пути. Без этих качеств истинного поэта не бывает. Обрел он их не сразу, в настойчивом поиске своей индивидуальности, в упорном отстаивании своей самобытности.
Так, спустя примерно год, подготавливая для издательства свою первую книгу, в справке „Коротко о себе“ Н. Рубцов проницательно замечал: „Давно уже в сельской жизни происходят крупные изменения, но до меня все же докатились последние волны старинной русской самобытности, в которой было много прекрасного, поэтического“. Тут заявлен зрелый и свежий взгляд на явления жизни, который широко утвердит себя в литературе гораздо позже.
 В Москву Николай Рубцов приехал уже автором таких стихотворений, как „Добрый Филя“, „Видения на холме“, и вскоре нашел среди московских литераторов круг людей, ему духовно родственных; в их числе поэты Станислав Куняев, Анатолий Передреев, критик Вадим Кожинов. Однако прошло два года прежде чем стихи Рубцова появились в журналах: самобытность признается и понимается, к сожалению, далеко не сразу.
Особенно заметными были две публикации в журнале „Октябрь“, а в 1965 году в Северо-Западном издательстве вышла и первая книжечка. Уже в ней были представлены многие стихотворения, которые теперь переходят из сборника в сборник: „Видения на холме“, „Звезда полей“, „Русский огонек“, „Осенняя песня“ и другие.
  Нечастое явление в поэзии!.. Уже к этому времени молодой поэт обладал собственным, хорошо поставленным голосом, чувствовал свое место в современной литературе. Книгой, утвердившей имя и репутацию Николая Рубцова, стала „Звезда полей“ (1967)-с нею он успешно защитил свой творческий диплом в Литературном институте, получил признание читателей и критики.
 Человек по натуре своей беспокойный, не привыкший к оседлости, Рубцов не мог долго жить в Москве. Примечательно его письмо той поры Сергею Викулову, тогда ответственному секретарю Вологодской писательской организации:
  „Все последние дни занимаюсь тем, что пишу повесть (впервые взялся за прозу), а также стихи, вернее, не пишу, а складываю в голове. Вообще я почти никогда не использую ручку и чернила и не имею их. Даже не все чистовики отпечатываю на машинке так что умру, наверное, с целым сборником, да и большим, стихов, “напечатанных» или «записанных» только в моей беспорядочной голове..."
    И в самом деле, сколько их утрачено — стихов, незаписанных и даже записанных…
 Через год поэт снова у себя на родине, и, посылая один из своих шедевров — «Осенние этюды» — в районную газету, он пишет другу-журналисту Василию Елесину: «Очень полюбил топить печку по вечерам в темной комнате. Ну, а слушать завывание деревенского ветра осенью и зимой то же, что слушать классическую музыку, например, Чайковского, к которому я ни разу не мог остаться равнодушным». Непритязательные слова, но при чтении стихов Рубцова, наверное, могут припомниться.
Любимые края дороги поэту и в весеннюю пору, когда «высоко над зыбким половодьем без остановки мчатся журавли», и в долгую зиму, когда «снег лежит по всей России, словно радостная весть», и в жаркий день, когда «зной звенит во все свои звонки». Однако осень с ее дождями и ветром, увядание — ближе душе поэта, задевает самые сокровенные струны в ней. Краски он использует сдержанные, нередко позволяя себе писать стихи, так сказать, «в черно-белом исполнении» (как, например, «лошадь белая в поле темном вскинет голову и заржет»; или: «в чистых снегах ледяные полынные воды»). В его лирике преобладает грустная интонация, но ей присуще бесконечное разнообразие вариаций* «Всего прочнее на земле печаль...», — мог бы повторить Н. Рубцов вслед за Анной Ахматовой. Тем не менее он вовсе не пессимист по натуре, хотя и оптимистической его поэзию я не рискнул бы назвать, — просто эти слова в силу своей полярности не способны отразить многообразия возможных типов мироощущения.
Мил Николаю Рубцову образ необозримого российского простора с бескрайностью лесов, болот и полей. Романтической таинственностью полон этот образ, в котором грезится что-то сказочное, призрачное. Впечатление создается не столько пластически, сколько намеком, музыкой, настроением. Поэт идет обычно от немногих реальных примет пейзажа. Ветер, замерзающая вода, пустой сенной сарай под елкой на высоком берегу — и уже не только ширь, но и глубина картины схвачена, и открыт простор воображению. Такова «Ночь на перевозе», а            этому стихотворению созвучны «На реке Сухоне», «Вологодский пейзаж»             и многие другие стихи.
Горестное чувство утраты и близкое ему сознание недостижимости мечты нередко посещают поэта. Прекрасна привычность родного края, но все равно тревожит неизведанное: ведь «где-то есть прекрасная страна, там чудо все и горы, и луна, и пальмы...»  («Пальмы юга»). Живя радостью встречи с отчей стороной, будучи убежден, что «мир устроен грозно и прекрасно, что легче там, где поле и цветы», поэт тем не менее с болью чувствует:
                                        
Но даже здесь… чего-то не хватает…
Недостает того, что не найти…
«Зеленые цветы»
Если Рубцов меньше, чем Бунин, увлекается изобразительностью, то музыкальность стиха роднит их вполне — как основа поэзии. «Для меня главное это найти звук. Как только я его нашел — все остальное дается само собою», — отмечал Бунин. Звук, напевность, мелодический строй стиха часто оказываются организующим началом в лирике Рубцова. Им был принят поэтический завет А. Фета: «Что не выскажешь словами — звуком на душу навей». Но в характере музыки рубцовских стихотворений больше сходства с мелодикой Я. Полонского и С. Есенина, — оба они во многом идут от городского романса. «Песня», «Морошка», «Над вечным покоем», «Прощальная песня» и некоторые другие стихи Н. Рубцова, несомненно, близки этой традиции.
 Поэт иронизирует над плоскими выводами из сложной жизненной проблемы, понимая необратимость прогресса. Всем и каждому, любя или не любя, придется привыкать к тому, что несет с собой стремительный двадцатый век. Важно только не растерять в его скоростях, в стремительности движения те добрые нравственные традиции, что веками создавала трудовая Россия. Думается, именно в этом ключ к пониманию лирического мира, созданного Н. Рубцовым.
 В свою очередь, для самого Н. Рубцова особое значение обрел интерес к прошлому; взгляд в былое давал возможность осознать прекрасную значимость бытия человека на земле. В обыденности текущего дня, его озаряя, за картинами милой ему северной природы открывалась Николаю Рубцову глубина национальной истории. Недаром же «безбрежное болото, на сотни верст усыпанное клюквой», овеяно для Н.Рубцова «сказками и былью прошедших здесь крестьянских поколений»  («Осенние этюды»). Чувствовать связь времен для него было естественно, и она ему равно внятна как под башнями Кремля, так и «в родной глуши».
          Во многих стихотворениях Николая Рубцова предстает трудовая деревня («Жар-птица», «Острова свои обогреваем», «Жара» и др.). Трудолюбие, стойкость в испытаниях, уважительное отношение людей друг к другу, приветливость, безусловная и истинная доброта — те нравственные достоинства, которые видит поэт в своих немногословных героях. Эти свойства народного характера выработаны всем ходом национальной истории, и именно таковыми: извечными и присущими сегодняшнему человеку, — предстают они в стихотворениях «Видения на холме», «Шумит Катунь», «Русский огонек».
  А превыше всего ценит Николай Рубцов в человеке его привязанность к родине; к земле, на которой трудится он, выращивая хлеб свой; к природе, окружающей человека, наделяющей его своими дарами. Да ведь и сам человек-дитя природы. И видит поэт ширь родного северного края, бездонность неба, глубину вод, всей прекрасной необъятностью мира четко поверяя свои тревоги, заботы, чувства.
  Отдельные конкретные детали исторического прошлого мало занимают Н. Рубцова, — он воспринимает былое как реально  существующее. «Что-то божье в земной красоте» увидел некогда древний зодчий и однажды из грезы — «как трава, как вода, как березы» возникло «диво-дивное в русской глуши» («Ферапонтово»). В дальнем поселке, где с упоением внимает Рубцов сказанью старинных сосен, ему «слышен глас веков» («Сосен шум»). Дыхание вечности поэт ощущает всюду. На древних дорогах о ней напомнит то полусгнивший овин, то «хуторок с позеленевшей крышей». А что представится, когда «по холмам, как три богатыря, еще порой проскачут верховые»?.. Видения обретают реальность в приметах пейзажа, того же, что и в древности: облака над дорогой — «в пыли веков мгновенны и незримы», и так же, как века назад, «июльские деньки идут в нетленной синенькой рубашке»… («Старая дорога»). Отблеск вечного видел поэт в этих необозримых далях с журавлями да коновязями, — и тем прекраснее они становились для него. Вечное и прекрасное сливается у Рубцова в пленительно неповторимом образе
Родины: вечна красота Отчизны и прекрасен дух народа, вынесенный из всех потрясений его тысячелетней истории.
                    
Широко по Руси предназначенный срок  увяданья
Возвещают они, как сказание древних страниц.
Все, что есть на душе, до конца выражает рыданье
И высокий полет этих гордых прославленных  птиц…
                        
 А вот романтическая сказка, безудержная в фантазии, мощная по напряженности духовной жажды, бьющейся в ней: «Я буду скакать...»
             
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,
Что, все понимая, без грусти пойду до могилы…
Отчизна и воля — останься, мое божество!
Не в прошлом, а в вечном идеал прекрасного у Николая Рубцова. Утверждая прекрасное и вечное как основу нравственного мира личности, его поэзия служит будущему.
 Лирика Н. Рубцова, поначалу казавшаяся многим оторванной от бурного течения современности, явилась острым и прямым откликом на явления научно-технической революции с ее стремлением к стандартизации, с ее безразличием к природе и извечным нравственным ценностям. Другое дело, что в мире социализма есть возможности предотвратить нежелательные последствия научно-технического прогресса. К этому и звал своей поэзией Николай Рубцов, вовсе не открещиваясь от движения вперед и веря в правоту и разумную волю людей:
                                 
… И какое может быть крушенье,
Если столько в поезде народу?
«Поезд»
 Жизнеутверждающая и грустная, зовущая к раздумью и действию, поэзия Николая Рубцова настраивает душу человека на волны добра и участия к людям. Без поучений и назиданий зовет она к сострадательности и совестливости, а в хаосе противоречивых случайностей помогает открыть гармоничность целого мира… Ушел из жизни поэт, но его стихи продолжают жить, выполняя свое святое предназначение — содействовать духовной связи   между людьми в нашем сложном и многотрудном мире:
Когда заря, светясь по сосняку,
Горит, горит, и лес уже не дремлет,
И тени сосен падают в реку,
И свет бежит на улицы деревни,
Когда, смеясь, на дворике глухом
Встречают солнце взрослые и дети, —
Воспрянув духом выбегу на холм
И все увижу в самом лучшем свете.
Деревья, избы, лошадь на мосту,
Цветущий луг — везде о них тоскую.
И, разлюбив вот эту красоту,
Я не создам, наверное, другую…
           
  Поэтический мир Рубцова одновременно и узнаваем, и многообразен в своих проявлениях. Если попытаться дать ему вначале общую характеристику, без анализа конкретных текстов, то это, во-первых, мир крестьянского дома и русской природы. В этом мире – снаружи – чаще всего “Много серой воды, много серого неба, / И немного пологой родимой земли, / И немного огней вдоль по берегу…”, внутри же – “книги, и гармонь, / И друг поэзии нетленной, / В печи берёзовый огонь”. Граница же (стена дома) постоянно преодолевается, становясь почти условной. Замкнутое пространство дома способствует  размышлениям лирического героя о своей индивидуальной судьбе, безграничное пространство природы почти всегда выводит к ощущению  хранимой в нём истории и судьбы народа.
Личная судьба рубцовского героя скорее несчастливая, нежели  наоборот, – и она является точным слепком с судьбы поэта. Та же  бесприютность и сиротство, та же неудачная любовь, заканчивающаяся разлукой, разрывом, утратой. Наконец, самое тягостное – предчувствие скорой и неотвратимой смерти.
    продолжение
--PAGE_BREAK--