Образ автора в романе А.С. Пушкина Евгений Онегин

--PAGE_BREAK--  всей пре­ды­ду­щей жиз­нью Оне­ги­на. Ко­гда-то в юно­сти, ед­ва всту­пив в свет, Ев­ге­ний был ис­кре­нен, знал под­лин­ные чув­ст­ва :
                   Он в пер­вой юно­сти сво­ей

                   Был жерт­вой бур­ных за­блу­ж­де­ний

                   И не­обуз­дан­ных стра­стей.
     Но го­ды, про­жи­тые в фаль­ши­вом ми­ре, не про­шли да­ром. «Роп­та­нье веч­ное ду­ши» сме­ни­лось рав­но­ду­ши­ем и к лю­дям, и к чув­ст­вам:
                   В кра­са­виц он уж не влюб­лял­ся,

                   А во­ло­чил­ся как-ни­будь;

                   От­ка­жут — ми­гом уте­шал­ся;

                   Из­ме­нят — рад был от­дох­нуть.
    Ис­крен­ние ув­ле­че­ния сме­ни­лись иг­рой; на­де­ж­ды и меч­ты мо­ло­до­сти по­ка­за­лись на­ив­ны­ми, не­сбы­точ­ны­ми; при­шло не­ве­рие, а с ним — без­раз­ли­чие к жиз­ни:
                   Так точ­но рав­но­душ­ный гость

                   На вист ве­чер­ний при­ез­жа­ет,

                   Са­дит­ся; кон­чи­лась иг­ра:

                   Он уез­жа­ет со дво­ра,

                   Спо­кой­но до­ма за­сы­па­ет

                   И сам не зна­ет по­ут­ру,

                   Ку­да по­едет вве­че­ру.

                             

     Жизнь — вист, кар­точ­ная иг­ра; ве­дет­ся она, что­бы за­нять вре­мя — и толь­ко, что­бы как-то про­тя­нуть дни, «зе­во­ту по­дав­ляя  сме­хом»; и так Оне­гин про­жил луч­шие го­ды: с ше­ст­на­дца­ти до два­дца­ти че­ты­рех лет.
                   Вот как убил он во­семь лет,

                   Ут­ра­тя жиз­ни луч­ший цвет.
     Убил!  Это не слу­чай­ное сло­во. У Пуш­ки­на не бы­ва­ет слу­чай­ных слов. Ко­неч­но, по­сле та­ких вось­ми лет Ев­ге­ний не под­го­тов­лен к на­стоя­ще­му чув­ст­ву, не уме­ет пре­дать­ся ему. Этим и объ­яс­ня­ет­ся его тра­ги­че­ское не­по­ни­ма­ние Тать­я­ны. Ведь
                   … по­лу­чив по­сла­нье Та­ни,

                   Оне­гин жи­во тро­нут был...

                   … И в сла­до­ст­ный, без­греш­ный сон

                   Ду­шою по­гру­зил­ся он.

                   Быть мо­жет, чув­ст­вий пыл ста­рин­ный

                   Им на ми­ну­ту ов­ла­дел;

                   Но...
    Но… Что же по­ме­ша­ло Оне­ги­ну от­дать­ся чув­ст­ву? По­че­му он ото­дви­га­ет, стря­хи­ва­ет с се­бя «сла­до­ст­ный, без­греш­ный сон»? Да по­то­му, что сам се­бе не ве­рит, по­то­му, что, уби­вая во­семь лет жиз­ни, он и сам не за­ме­тил, как убил в се­бе вы­со­кое и ос­та­вил толь­ко низ­мен­ное, а те­перь, ко­гда это вы­со­кое го­то­во вос­крес­нуть, — он ис­пу­гал­ся. Ис­пу­гал­ся вол­не­ний  люб­ви, по­тря­се­ний, стра­да­ний, и да­же слиш­ком боль­ших ра­до­стей  ис­пу­гал­ся — пред­по­чел  хо­лод­ный  по­кой… Ра­зу­ме­ет­ся,  се­бе са­мо­му он не хо­чет при­знать­ся в этом и объ­яс­ня­ет свои по­ступ­ки для са­мо­го се­бя за­бо­той о юной, не­опыт­ной, ис­крен­ней Тать­я­не.
    Про­по­ведь Оне­ги­на, на пер­вый взгляд, очень бла­го­род­на. Будь на его мес­те обыч­ный свет­ский ден­ди, он не пре­ми­нул бы имен­но «об­ма­нуть… до­вер­чи­вость ду­ши не­вин­ной», раз­влечь­ся в де­ре­вен­ской глу­ши с на­ив­ной сель­ской ба­рыш­ней — и, рас­став­шись с ней, ед­ва она ему на­до­ест, об­речь ее на му­че­ния и бе­ду… Оне­гин не сде­лал это­го — но ведь он не обыч­ный свет­ский ден­ди! Он — как-ни­как — до­б­рый при­ятель Пуш­ки­на. Он зна­ет це­ну све­ту и его «важ­ным за­ба­вам», сам Пуш­кин лю­бит в нем «меч­там не­воль­ную пре­дан­ность» — и вот эти меч­ты  го­то­вы осу­ще­ст­вить­ся: пре­крас­ная, гор­дая, ду­шев­но бо­га­тая, воз­вы­шен­ная де­вуш­ка пред­ла­га­ет ему свою лю­бовь, а он бе­жит от нее, бе­жит от сво­ей меч­ты. Во имя че­го?
                 Ко­гда бы жизнь до­маш­ним кру­гом

                 Я ог­ра­ни­чить за­хо­тел...

                 … То вер­но б кро­ме вас од­ной

                 Не­вес­ты не ис­кал иной...

                 … Но я не соз­дан для бла­жен­ст­ва;

                 Ему чу­ж­да ду­ша моя...    

         

    Это не­прав­да!  Как  мо­жет че­ло­век  го­во­рить  о се­бе: «я не соз­дан для бла­жен­ст­ва»?! Все лю­ди соз­да­ны для сча­стья, но не все уме­ют быть сча­ст­ли­вы­ми, — вот Оне­гин не уме­ет, бо­ит­ся. Он про­го­ва­ри­ва­ет­ся:
                  Ска­жу без бле­сток мад­ри­галь­ных:

                  На­шел мой преж­ний иде­ал,

                  Я вер­но б вас од­ну из­брал

                  В под­ру­ги дней мо­их пе­чаль­ных...
    Зна­чит, та­кая де­вуш­ка, как Тать­я­на, бы­ла ко­гда-то идеа­лом Оне­ги­на! Но иде­ал этот — «преж­ний», Оне­гин боль­ше не ве­рит в не­го; позд­но, как ему ка­жет­ся, встре­тил он Тать­я­ну… Не­на­ви­дя и пре­зи­рая свет, он тем не ме­нее за­ра­жен его взгля­да­ми,  его пред­рас­суд­ка­ми:
                  Я, сколь­ко ни лю­бил бы вас,

                  При­вык­нув, раз­люб­лю тот­час;

                  Нач­не­те пла­кать: ва­ши сле­зы

                  Не тро­нут серд­ца мое­го,

                  А бу­дут лишь бе­сить его… .
    По­че­му Оне­гин так уве­рен, что ино­го «се­мей­но­го сча­стья» быть не мо­жет? По­то­му что слиш­ком мно­го по­доб­ных при­ме­ров он ви­дел в све­те:
                  Что мо­жет быть на све­те ху­же

                  Се­мьи, где бед­ная же­на

                  Гру­стит о не­дос­той­ном му­же

                  И днем и ве­че­ром од­на;

                  Где скуч­ный муж, ей це­ну зная

                  (Судь­бу од­на­ко ж про­кли­ная),

                  Все­гда на­хму­рен, мол­ча­лив,

                  Сер­дит и хо­лод­но-рев­нив!
    Ко­гда-то, в ран­ней юно­сти, Оне­гин ве­рил, ве­ро­ят­но, в воз­мож­ность  вы­со­кой люб­ви на всю жизнь.  Но свет убил эту ве­ру — и да­же на­де­ж­ду  на ее воз­вра­ще­ние:
                  Меч­там и го­дам нет воз­вра­та;

                  Не об­нов­лю ду­ши мо­ей...
    Вот она -глав­ная тра­ге­дия Оне­ги­на: «не об­нов­лю ду­ши мо­ей»! Ко­неч­но, с его точ­ки зре­ния, он прав, он по­сту­па­ет бла­го­род­но: не ве­ря в воз­мож­ность люб­ви, от­ка­зы­ва­ет­ся от нее, да еще и вос­пи­ты­ва­ет по­пут­но на­ив­ную Тать­я­ну.
            Но­чью, во сне,  раз­во­ра­чи­ва­ет­ся в “Ев­ге­нии Оне­ги­не” эпи­зод,  ко­то­рый  обык­но­вен­но с тру­дом  под­да­ет­ся ком­мен­та­рию.  В са­мом  де­ле, за­чем  внут­ри  впол­не   реа­ли­сти­че­ской  “эн­цик­ло­пе­дии рус­ской жиз­ни”  (В. Бе­лин­ский) по­тре­бо­вал­ся   та­кой  стран­ной,  так яв­но  и  рез­ко вы­па­даю­щей  из  “нор­маль­но­го”  по­ве­ст­во­ва­ния “сон  Тать­я­ны”?
            Сон этот про­чи­ты­ва­ет­ся и по язы­че­ско­му, и по хри­сти­ан­ско­му сим­во­ли­че­ско­му  сло­ва­рю, но — не­оди­на­ко­во. С по­зи­ции язы­че­ст­ва сон, сно­ви­де­ние — это все­гда пе­ре­ме­ще­ние в ино­ми­рие. В та­ком смыс­ле для язы­че­ст­ва сны не ме­нее ре­аль­ны, чем по­все­днев­ная явь, — ско­рее бо­лее, ибо они обя­за­тель­но ве­щие, про­ро­че­ские: как раз по­то­му, что они пе­ре­но­сят ге­ро­ев в по­вы­шен­но зна­чи­мое про­стран­ст­во. По всем за­ко­нам язы­че­ской про­стран­ст­вен­ной сим­во­ли­ки иноми­рие во сне Тать­я­ны пред­став­ле­но дре­му­чим ле­сом, его центр (сре­до­то­чие его сил) — лес­ной из­буш­кой (см. из­бу Ба­бы Яги), его гра­ни­ца — ручь­ем (ре­ка как гра­ни­ца двух ми­ров). «Про­вод­ник» Тать­я­ны в это ино­ми­рие, мед­ведь, — то­же тра­ди­ци­он­ный хо­зя­ин лес­но­го цар­ст­ва не толь­ко в сла­вян­ской, но и во всей ин­до­ев­ро­пей­ской ми­фо­ло­гии.
            Для хри­сти­ан­ст­ва — в выс­шем, аб­со­лют­ном по­ни­ма­нии -  нет ино­ми­рия зла, нет и лю­дей из это­го ино­ми­рия  зла по-хри­сти­ан­ски — лишь ду­хов­ная пус­то­та, зо­на от­сут­ст­вия све­та и до­б­ра, его все­лен­ская «тень». У зла нет и быть не мо­жет сво­его, за­кон­но­го, по­сто­ян­но­го мес­та в ми­ро­зда­нии: зло ко­ре­нит­ся в ми­ре ду­хов­ном, в ду­ше че­ло­ве­ка.  При этом ни один че­ло­век не име­ет «злой ду­ши» (как ска­жет Пуш­кин да­же о ста­ру­хе гра­фи­не из «Пи­ко­вой да­мы»).  Но че­ло­век мо­жет ис­ка­зить, из­вра­тить при­ро­ду сво­ей ду­ши,  ес­ли сде­ла­ет из нее «иг­ра­ли­ще» стра­стей и эго­из­ма.
            Тем­ный лес Тать­я­ни­но­го сна и де­ла­ет­ся  сим­во­ли­че­ским  «пей­за­жем ду­ши» Оне­ги­на: ее по­та­ен­ных «мрач­ных бездн», ее нрав­ст­вен­но­го хао­са с де­мо­ни­че­ски­ми чу­до­ви­ща­ми-стра­стя­ми, ее эгои­сти­че­ско­го хо­ло­да. Внеш­не  в бы­ту, в жиз­ни Оне­гин, свет­ский ще­голь, ску­чаю­щий в  де­рев­не сто­лич­ный жи­тель, — мо­жет ка­зать­ся «очень мил». Ду­хов­ные опас­но­сти, под­сте­ре­гаю­щие ге­роя, на бы­то­вом язы­ке не­вы­ра­зи­мы, бы­то­вым зре­ни­ем не­ви­ди­мы.  И эро­ти­че­ское на­ва­ж­де­ние, «тос­ка ноч­ная», ко­то­рая  втор­га­ет­ся че­рез Оне­ги­на в жизнь Тать­я­ны, — то­же есть не про­стая де­ви­че­ская влюб­лен­ность, но смер­тель­но опас­ное ис­ку­ше­ние ду­ха. И это­го то­же нель­зя  ни уви­деть, ни пря­мо вы­ра­зить фа­буль­но, «реа­ли­сти­че­ски», жи­тей­ски. Лишь сон Тать­я­ны де­ла­ет воз­мож­ным «со­ше­ст­вие во ад» оне­гин­ско­го ду­хов­но­го со­стоя­ния; лишь сон вы­во­дит во­вне   внут­рен­нюю чу­до­вищ­ность это­го со­стоя­ния, его уг­ро­зу не толь­ко для ге­роя, не толь­ко  для его дру­га, но и для ге­рои­ни. В ста­ро­рус­ской ли­те­ра­ту­ре  был та­кой по­пу­ляр­ный жанр: при­жиз­нен­ные «хо­ж­де­ния по му­кам» за­гро­бия. Сон Тать­я­ны имен­но и вво­дит в но­во­ев­ро­пей­ский,  впол­не «ци­ви­ли­зо­ван­ный» ро­ман в сти­хах ста­рин­ный по­лу­фольк­лор­ный  жанр, а тем са­мым и хри­сти­ан­скую ду­хов­ную тра­ди­цию, этот  жанр по­ро­див­шую.                          

    

            Те­перь по­нят­но, от­че­го ком­по­зи­ци­он­но ино­ми­рие по­па­да­ет в ли­те­ра­тур­ные тек­сты ча­ще все­го на силь­ных, осо­бо от­ме­чен­ных по­зи­ци­ях: за­вяз­ке дей­ст­вия или его куль­ми­на­ции. Как бы за­тей­ли­во ни скла­ды­ва­лась фа­бу­ла   про­из­ве­де­ния, ее на­стоя­щая цель и смысл, пред­на­зна­че­ние  всех со­бы­тий, суть и рас­ста­нов­ка всех ос­нов­ных ее уча­ст­ни­ков про­яв­ля­ют­ся имен­но там, в ино­ми­рии: мес­те  встре­чи с судь­бой, ко­то­рое оп­ре­де­ле­но ве­ко­вы­ми сим­во­ли­че­ски­ми  тра­ди­ция­ми и «из­ме­нить» ко­то­рое во­ис­ти­ну «нель­зя».
            В романе нет ни одной даты, но, если внимательно  читать его, можно точно установить, когда происходят события. Онегин уехал в деревню к дяде в то самое время, когда Пушкина выслали из Петербурга.
                 Онегин был готов со мною

                 Увидеть чуждые страны;

                 Но скоро были мы судьбою

                 На долгий срок разведены.

                 Отец его тогда скончался...

                 … Вдруг получил он в самом деле

                 От управителя доклад,

                 Что дядя при смерти в постели...
    Пушкин был выслан на юг весной 1820 года. Онегин уехал из Петербурга тогда же. До этого «убил он восемь лет» в свете -следовательно, появился в обществе примерно в конце 1812 года. Сколько лет могло быть Онегину в это время? В пушкинских черновиках сохранилось прямое указание на этот счет: Онегин «шестнадцати не больше лет» появился в свете. Значит, Онегин родился в 1796 году, он старше Пушкина на три года. Встреча с Татьяной, знакомство с Ленским происходят весной и летом 1820 года — Онегину уже 24 года, он не мальчик, а взрослый мужчина, особенно по сравнению с восемнадцати- летним  Ленским. Неудивительно поэтому, что он относится к Ленскому  чуть покровительственно, по-взрослому смотрит на его «юный жар и юный бред».
                        Там, где дни облачны и кратки,

                        Родится племя, которому умирать не

                                                    больно.

                                                  (Петрарка)
Эпиграф к шестой главе разбивает все наши надежды. Так нелепа и — внешне, во всяком случае, — незначительна ссора Онегина и Ленского, что нам хочется верить: все еще обойдется, друзья помирятся, Ленский женится на своей Ольге… Эпиграф  исключает благополучный исход. Дуэль состоится, кто-то из друзей погибнет. Но кто? Даже самому неискушенному читателю  ясно: погибнет Ленский. Пушкин незаметно, исподволь подготовил нас к этой мысли.
    Случайная ссора — только повод для дуэли, а причина ее, причина гибели Ленского гораздо глубже.
               В ссору Онегина и Ленского вступает сила, которую уже нельзя повернуть вспять, — сила «общественного мнения». Носитель этой силы ненавистен Пушкину больше, чем Пустяков, Гвоздин, даже Флянов, — те только ничтожества, угнетатели, взяточники, шуты, а теперь перед нами — убийца, палач:

                   Зарецкий, некогда буян,

                   Картежной шайки атаман,

                   Глава повес, трибун трактирный,

                   Теперь же добрый и простой

                   Отец семейства холостой,

                   Надежный друг, помещик мирный             

                   И даже честный человек:

                   Так исправляется наш век!
    На таких людях, как Зарецкий, стоит мир Петушковых и Фляновых; он — опора и законодатель этого мира, охранитель его законов и свершитель приговоров. В каждом слове Пушкина о Зарецком звенит ненависть, и мы не можем не разделять ее.

   Но Онегин! Он-то знает жизнь, он отлично все понимает. Сам говорит себе, что он
                   Был должен показать себя

                   Не мячиком предрассуждений,

                   Не пылким мальчиком, бойцом,

                   Но мужем с честью и с умом.
    Пушкин подбирает глаголы, очень полно рисующие состояние Онегина:  «обвинял себя», «был должен», «он мог бы», «он должен был  обезоружить младое сердце...» Но почему все эти глаголы стоят  в прошедшем времени? Ведь еще можно поехать к Ленскому, объясниться, забыть вражду — еще не поздно… Нет, поздно! Вот мысли Онегина:

                    "… в это дело

                    Вмешался старый дуэлист;

                    Он зол, он сплетник, он речист...

                    Конечно, быть должно презренье

                    Ценой его забавных слов,

                    Но шепот, хохотня глупцов..."
    Так думает Онегин. А Пушкин объясняет с болью и ненавистью :
                    И вот общественное мненье!

                    Пружина чести, наш кумир!

                    И вот на чем вертится мир!
    Пушкин не любит нагромождения восклицательных знаков.  Но здесь он венчает ими подряд три строки: вся его мука, все негодование — в этих трех восклицательных знаках подряд. Вот что руководит людьми: шепот, хохотня глупцов — от этого зависит жизнь человека! Ужасно жить в мире, который вертится на злой болтовне!
    «Наедине с своей душой» Онегин все понимал. Но в том-то и беда, что умение остаться наедине со своей совестью, «на тайный суд себя призвав», и поступить так, как велит совесть, — это редкое уменье. Для него нужно мужество, которого нет у Евгения. Судьями оказываются Пустяковы и Буяновы с их низкой моралью, выступить против которой Онегин  не смеет.
    Удивителен в этой сцене Онегин. Вчера у него не хватило мужества отказаться от дуэли. Его мучила совесть — ведь он подчинился тем самым «строгим правилам искусства», которые так любит Зарецкий. Сегодня он бунтует против «классика и педанта», но как жалок этот бунт! Онегин нарушает всякие правила  приличия, взяв в секунданты лакея. «Зарецкий губу закусил»,  услышав  «представление»  Онегина, — и  Евгений вполне этим удовлетворен. На такое маленькое нарушение  законов света у него хватает мужества.
    И вот начинается дуэль. Пушкин страшно играет на словах «враг» и «друг». В самом деле, что они теперь, Онегин и Ленский? Уже враги или еще друзья? Они и сами этого не знают.
                  Враг и стоят, потупя взор.

                  Враги! Давно ли друг от друга

                  Их жажда крови отвела?

                  Давно ль они часы досуга,

                  Трапезу, мысли и дела

                  Делили дружно? Ныне злобно,

                  Врагам наследственным подобно,

                  Как в страшном, непонятном сне,

                  Они друг другу в тишине

                  Готовят гибель хладнокровно...

                  Не засмеяться ль им, пока

                  Не обагрилась их рука,

                  Не разойтися ль полюбовно?..

                  Но дико светская вражда

                  Боится ложного стыда.

                  … Плащи бросают два врага.

                  Зарецкий тридцать два шага

                  Отмерил с точностью отменной,

                  Друзей развел но крайний след,

                  И каждый взял свой пистолет.
    Та мысль, к которой Пушкин подводил нас всем ходом событий, теперь сформулирована коротко и точно:
                     Но дико светская вражда

                     Боится ложного стыда.
   Пушкин не обвиняет Онегина, а объясняет нам его. Не умение  и нежелание думать о других людях обернулось такой роковой ошибкой, что теперь Евгений казнит самого себя. И уже не может не думать о содеянном. Не может не научиться тому, чего раньше не умел: страдать, раскаиваться, мыслить… Так смерть Ленского оказывается толчком к перерождению Онегина. Но оно еще впереди. Пока Пушкин оставляет Онегина на распутье.
                Татьяне кажется, что книги Байрона и французских писателей, найденные ею в кабинете Онегина, вполне исчерпывают и растолковывают характер их владельца,
               Что ж он? Ужели подражанье,

               Ничтожный призрак, иль еще

               Москвич в Гарольдовом плаще,

               Чужих причуд истолкованье,

               Слов модных полный лексикон?.. .

               Уж не пародия ли он?
Это очень горькие раздумья.
  В первой главе мы видели петербургский бал глазами Пушкина — но мельком,  в сущности,  с улицы, через  окно: «По цельным окнам тени ходят...»  Мы успели увидеть, как вошел Онегин, как «летают ножки милых дам», но не видели петербургского света близко и не слышали его суждений.    продолжение
--PAGE_BREAK--