М.А.Шолохов Тихий Дон

Шолохов: «Тихий Дон»

Книга первая

Часть первая

Лишь внешне покоен и тих Дон-батюшка на самом деле река, подобно человеческой жизни, полна бурных перекатов, стремнин, водоворотов. «Текучее стремя» Дона также напоминает размеренный, исторически сложившийся уклад донских казаков. На самом краю Татарского хутора Вешенской станицы расположился дом Мелеховых. «Турками» прозвали их хуторяне не случайно, не случайно черная масть пробралась в древний казацкий род. Из турецкого похода вернулся Прокофий Мелехов с молодой женой-турчанкой. Не понравилась она казакам: больно тонка и черна, не русской красоты, да и одевается странно. И как раз пошел мор скота, который был связан с появлением среди них турчанки, не иначе, как колдуньи. Хоть отстаивал Прокофий любовь свою с саблей в руках от обезумевших от страха суеверных хуторян, которые рвались в дом учинить над ней расправу, да не спас жену, родившую ему преждевременно сына Пантелея, похожего на мать лицом и «подбористой» фигурой. Отцову стать перенял потом младший Пантелеев сын, и миндалины черных горячих глаз, и острые скулы, перетянутые коричневой кожей, и острый с горбинкой нос, даже сутулился Григорий по-отцовски. Старший, уже женатый, Петр походил во всем на мать, преждевременно состарившуюся, но все такую же скорую, подвижную Ильиничну. Дочь Дуняшка отцова слабость, да Петрова жена Дарья с ребенком вот и вся Мелеховская семья. Были они семьей дружной, уважаемой всеми, зажиточной, хозяйствовали добротно, ответственно. Так, Григорий, однажды разбуженный ни свет ни заря своим дружком Митькой Коршуновым, согласился участвовать в конном состязании с сотником Лнстницкнм, чтобы поддержать Митькнну казачью честь, но ушел втайне от отца, оседлав старую, оставленную на племя матку. Сами по себе состязания заслуживают особого внимания: сын местного барина сотник Листницкий вызвал Митьку, считая, что пет равных его поджарой кобылице, мать которой брала призы на офицерских скачках в самом Петербурге. Но победил все-таки Митькнн жеребец, резвей которого в округе не найти, Листницкий отступил, полностью поражения не признав. И все же казачий конь победил. Давно стал замечать Пантелей Прокофьевич взгляды, бросаемые Тришкой на соседскую жену Аксинью. Не раз уже «воспитывал» он бесстыжего сынка. Да только не впрок пошла отцова наука Мелехову Григорию. И взорвалась размеренная хуторская жизнь с ее обыденными делами, проблемами и развлечениями-игрищами непонятной страстью Тришки и Аксиньи. Не успела жена проводить Астахова Степана на майские сборы (дело ежегодное для казаков), как бросила ее эта поздняя бабья любовь в самое пекло Тришкиной страсти. И если бы «жалмерка» Аксинья бегала тайком к соседу Мелехову, если бы Григорий скрытно-незаметно хаживал к жалмерке Аксинье все бы ничего, дело для хутора привычное. Но «гордо и высоко несла свою счастливую, но срамную голову» Аксинья Астахова, будто переродившись с той ночи на луговом покосе, проведенной с Григорием Мелеховым. За всю свою исстрадавшуюся жизнь решила отлюбить Аксинья. Страшное проклятье лежало на ее роду: в шестнадцать лет была изнасилована она своим пятидесятилетним отцом. Мать с братом забили старика до смерти, а через год выдали дочь за Степана. После первой же ночи стал тот избивать свою молодую жену, не поверив в ее непорочность, бил нещадно года полтора, до рождения ребенка, который умер, не прожив и года. И все началось по-новому: Степан бил Аксинью, не ночевал дома, пил, пока Мелехов Гришка не стал Аксинье поперек пути. Слухи с хутора привезла Степану в лагеря жена Андрея Томилина. С той поры стал Астахов чернеть, худеть. И что-то недоговоренно-грязное вмешалось в отношения двух неразлучных прежде друзей Петра и Степана. В крепкий узел завязалась вражда на обратном пути случай вмешался: охромел конь Астахова, и Астахов обвинял в этом Петра. Вылив всю накопившуюся злобу на бывшего товарища, домой Степан вернулся опустошенным это и спасло Аксинью. Поел, попил и… начал бить. Бил мастерски, со стороны казалось мужик казачка вытанцовывает. Полюбовался мужеской расправой Шамплин Алексей, увидели и братья Мелеховы. Увидели и в драку ввязались за всю свою обиду мстил Петр, во весь свой буйный нрав разошелся Григорий. Узнав о связи сына с Аксиньей от купца Мохова, отец твердо решил женить его на Наталье Коршуновой дочери первого богача в хуторе. Боясь отказа, Пантелей Прокофьевич очень нервничал, однако твердого союзника, сам того не подозревая, нашел в юной красавице Наташе, влюбившейся в Григория Мелехова. Ее отец, Мирон Григорьевич, перечить любимице не стал, тем более что и жена, худосочная трудолюбивая Лукинична, переживая за старшенькую, проходу ему не давала. День свадьбы обговорили во второй визит сватов на первый Спас. Оценив все достоинства своей невесты (стройный стан, миловидное лицо, длинные ноги, прямой взгляд и привыкшие к работе руки), Григории твердо решил порвать прежнюю сумасшедшую связь. Чего угодно ждала от него Аксинья, но только не расставания. А потому хоть и плакала, и мучилась больше прежнего, по для себя твердо решила: Григорий мой, и быть ему моим вечно. У Мелехова же неизвестно почему временами сосало под ложечкой, по уйти из дому, как предложила ему Ксюша, он никак не мог задохнется он без вольного степного ветра. Да и родство отец ему подобрал знатное, богатое, пора уже и самому на ноги становиться. Свадьба Григория Мелехова и Натальи Коршуновой прошла шумно, с соблюдением всех народных традиций, с заунывно-красивыми песнями и задиристыми танцами. Не до веселья, кажется, было только жениху, которого одолевал голод, раздражал шум, натирали ноги зерна пшеницы, насыпанные по народному обычаю в сапоги. Три раза поцеловал он в церкви молодую жену в безвкусные влажные губы, повторяя про себя одно: «Отгулялся… отгулялся...»

Часть вторая

Еще не затихли окончательно пересуды вокруг Мелеховых и Астаховых, как спокойную жизнь хутора взорвала другая новость. Оказалось запятнанным прежде чистое имя Елизаветы Моховой, дочери местного купца Сергея Платоновича. Виновником сплетен на этот раз оказался Митька Коршунов, в прямом смысле соблазненный на рыбалке не по годам развитой Лизой. Митька готов был исправить свой грех, женившись на Елизавете. Однако сватовство это всерьез воспринял только дел Грпшака, считавший родство с казаком для мужика Мохова честью. Ни Митькин отец, ни Елизавета предложение Коршунова-младшего слушать не стали. Сам Мохов, когда Митька пришел со своим сватовством, натравил на наглеца цепных псов. Никого на хуторе не удивил отказ купца Мохова. Был он роду не менее древнего, чем многие из казаков, живущих в станице Вешенскон. Долгое время хранилась у Моховых грамота, жалованная прадеду воронежским воеводой, посылавшим его в бунтовскую станицу надсмотрщиком. Дед Сергея Платоновича разорился, а потому всем сегодняшним достатком Мохов был обязан только собственной сметливости и прижимистости. Весь хутор Татарский и окрестные хутора держал Сергей Платонович в своих руках. От первого брака было у него двое детей дочь Елизавета и сын Владимир, гимназист пятого класса. Вторая жена оказалась бездетной, к чужим детям относилась невнимательно, поэтому росли они без надлежащего досмотра, внимания и ласки. Выросли совсем разными и далекими друг другу и своей семье. По вечерам в моховском доме собиралась вся хуторская интеллигенция на чаепитие: студент Московского технического училища Боярышкин, учитель Баланда, учительница Марфа Герасимовна, почтмейстер, изредка наезжал из поместья Евгений Листннцкий. Новость придавила Сергея Платоновича, дня три он из дома не выходил, дочь же отправил в Москву на курсы. И жизнь на хуторе пошла своим чередом: молотьба, пахота, сходы, порубка хвороста… В каждом доме текла своя горько-сладкая жизнь. Наталья сразу пришлась Мелеховым ко двору: работящая, расторопная. Старики нарадоваться не могли, любуясь и жалея свою младшую невестку. Григорий же все более убеждался, что не сможет избавиться от страсти к Аксинье, все больше понимал, что не прожить ему жизнь с Натальиной застенчиво-холодной любовью. Неотступность Аксиньи и молчаливое смирение Натальи сделали свое дело: невестка решилась уйти из дома свекра, а Пантелей Прокофьевич, по горячему своему нраву, выгнал Гришку со двора. Так впервые, в запальчивости, Григорий покинул родной дом, родной хутор, устроившись конюхом к помещикам Листницким и забрав с собой безумно счастливую Аксинью. Новую Гришкину работу казаки одобрить не могли в холуи подался. Не понял его и сам старый помещик, казачий генерал, Николай Алексеевич Листницкий, отчеканив: «Какой же из тебя будет казак, ежели ты наймитом таскаешься?». Однако на работу взял, прекрасно помня боевые заслуги деда и отца Мелехова. Л служба эта и вправду не пошла Григорию впрок: потучнел, обленился портила казака легкая, сытая жизнь. Аксинья пристроилась при кухне. Работы по дому было немного, так как давно овдовевший генерал жил жизнью неприхотливой, суровой. Его сын Евгении Листницкий после кадетского корпуса служил сотником в лейб-гвардии Атаманском полку, наведываясь к отцу в Ягодное в отпуск. Между тем на хуторе поселился чужак из Ростова слесарь Иосиф Давидович Штокман. Привез его с женой в конце октября Федот Бодовсков, жить они остановились у вдовы Луксшки. До поры до времени слесарь не показывался людям на глаза, а через неделю учинили казаки обычную для всех расправу над «хохлами». Произошло это на мельнице, бились насмерть: кто-то с давних пор заботливо разжигал и поддерживал эту рознь. И лилась соседская кровь уже которое столетье. В одну из таких драк и вмешался Иосиф Давыдович, пытаясь остановить казаков. Правда, слушать его казаки не стали «чужак», да и речи ведет непонятные: об истории казаков русских мужиков, бежавших па вольный Дон от крепостного рабства, но время было упущено.

Так не прошел первый опыт Штокмана, тем не менее вода камень точит. Постепенно стали в доме Лукешки на половине Штокмана собираться казаки, приходил и Христоня, Валет работник с мельницы Сергея Платоновича, Давыдка, уволенный Моховым по доносу Владимира-«наследника», машинист Котляров Иван Алексеевич, постоянным гостем был и Мишка Кошевой, молодой казак, еще не отслуживший в действительной. Не сразу компания эта сколачивалась, начали с игр в подкидного дурака, а потом как-то незаметно, благодаря стараниям все того же Штокмана, перешли на чтение разных книг. Вот тут только проняло казаков вдумчивое чтение: забурлили, заспорили. Хоть и жили хуторяне замкнуто, за двумя ставнями, дальше станицы бывать-то нигде не хотели, да по долгу службы многим довелось посмотреть разные земли, и потом рассказывали о небывалых порядках и укладах старые и молодые служивые казаки. Вот и на этот раз припомнил Христоня смешной случай, происшедший с ним во время службы в Петербурге. Студенческая шутка с портретом Карла Маркса, за чье здоровье просили выпить казачков ребята, подвела гостей Штокмана к совсем серьезному разговору, выходящему за рамки их нехитрых понятий и суждений, а к такому повороту казаков необходимо было еще подготовить. Наталья вернулась в отчий дом. Ничего хорошего не обещала ей такая перемена, плохое предзнаменование сопутствовало ее возвращению: пятилеток-бугай распорол шею кобылице. Ни жена и ни вдова молча сносила Наталья и жалость, и ругань, и скабрезности (родной брат Митька проходу не давал сестре). Писала Григорию, чтобы выяснить до конца свое положение ответ был краток и жесток. На Пасху чаша терпения ее переполнилась, и решила Наталья покончить с такой жизнью. Самоубийство не удалось, через семь месяцев поднялась на ноги. С той поры голову держать стала чуть набок.перерезала «жилу нужную». Пантелей Прокофьевич, переживая случившееся как свою вину, предложил Наталье вернуться, в дом Мелеховых. До Григория доходили слухи с хутора: то сам с папом приезжал, то брат навестил; однажды па охоте (догнав волка и перерезав ножом глотку бирюку) поднял он глаза и узнал в казаке, помогавшем осилить волка, Степана, заметно опустившегося, небритого, дрожащего от недавней погони и ненависти. Побывал с визитом в Ягодном и сам Пантелей Прокофьсвнч; Аксинья к тому времени родила Григорию дочь. Беременность скрывала, пока можно было, боязнь потерять Грпшкпну любовь пересиливала счастье рождения ребенка. Роды начались на покосе, а родила Аксинья в дороге прямо в руки Мелехову. Хоть и сомневался Григорий в собственном отцовстве, от ребенка не отказался. Время от времени приглядывался к малышке в поиске своих или Степана черт, да так в сомнении и отходил от колыбельки. За тем и застал Мелехова-младшего призыв на действительную службу. Провожать сына на службу приехал отец: еще до того привез он Григорию «справу» (две шинели, седло, теперь был более ласков с Аксиньей, посмотрел ребенка: «В нашу породу». Оставив Аксинью лить слезы да дочку растить, уехал Григорий Мелехов на четыре года. Пройдя унизительный врачебный осмотр, был приписан в гвардейский полк (не понравилось черное, «бандитское» лицо, да и спина в чирьях в Атаманский не прошел), лошадь, купленную на сбережения от хозяйской зарплаты да на казенные сто рубле]'!, забраковали. Комиссия долго разглядывала немудреный казачий пожнток. Случайно дотронулся Григорий своей черной рукой изнеженной ручки пристава отдернул тот брезгливо, затянул в перчатку. Не прошло это мимо угольных глаз Мелехова, взглянул на пристава с ухмылкой столкнулись взглядами. Так началась для Григория Мелехова неизвестная до этой поры служба.

Часть третья

Не все расскажешь в письме, не все опишешь. Не мог и Григорий передать того, что пережил с первых минут своей службы: ни тоску по земле родной, что одолевает казака в красном казенном вагоне, громыхающем по чужим незнакомым местам, ни злость и досаду, комом подкатывающие к горлу при незаслуженном оскорблении вахмистра или при высокомерных взглядах, бросаемых лощеными господами офицерами. Не расскажешь и о том, как оторванность от дома измучила и изменила новопризванных, как будто щербинка какая-то появилась в мыслях и поступках до этой поры совсем обыкновенных парней: там, дома, они знали, что делать сеять, пахать, убирать; ходить на игрища… Здесь же все иначе, все ново и незнакомо. Вот и толкает жизнь до этого, может быть, порядочных ребят на поступки страшные, недостойные. Случилось это весной, в тот день Григории дневалил на конюшие. Услышав в дальнем углу топот и приглушенный крик, Мелехов направился выяснять, что происходит, и увидел, как казаки насиловали горничную Франю на все имение, где стояла сотня Григория, это была единственная женщина, не считая пожилой жены управляющего. Ни предупредить, ни остановить насилия Григорий уже не мог. Так и смолчал, крепко стиснув зубы на замечание вахмистра «ты помалкивай». В первый раз за длинный отрезок времени чуть не заплакал Григорий. Мелеховы с нетерпением ждали писем от сына, всех волновало, как отнесся он к переезду в дом свекра Натальи (никого не оставляла надежда, что Григорий одумается и вернется домой, к законной жене), беспокоило содержание кратких его ответов, явная недоговоренность, сухость, близость Григорьева полка к русско-австрийской границе и непрекращающиеся разговоры-предупреждения о вероятности войны с Германией. Слухи о войне все больше завладевали умами хуторян. Сама природа, казалось, предупреждала людей о грядущей беде: засушливое лето с выжженной травой, ночная духота, громовые раскаты дождя, вой сыча на городском кладбище все предвещало недоброе. Тяжелые думы свои рассеивали старики легкой шуткой, на том и расходились. Случай, всколыхнувший хутор от края до края, как первый выстрел, произошел накануне скоротечного лугового покоса. Приехал становой пристав со следователем и с чернозубым маленьким офицером в форме. Прямиком направились к вдове Лукешке, позвав атамана. Обыск на квартире сделали тщательный. На вопросы Штокман отвечал с ухмылкой, раззадоривая и без того взвинченное начальство. Арестовали всех посещавших его казаков и рабочих, допрашивали с пристрастием. Тут и выяснилось, что Иосиф Давидович член РСДРП с 1907 года. Штокман был арестован и вывезен с хутора под строгой охраной. Война ворвалась в хутор на взмыленном коне, скакавший наметом всадник только и крикнул «Сполох!» и умчался дальше, оставив в растерянности оторванных от косьбы казаков, не осознавших до конца, какое несчастье на них навалилось. Через четыре дня увозили красные вагоны очередников к русско-австрийском границе. За этими полками вскоре последовали и казаки третьего призыва. Война поглощала с неимоверной скоростью цвет казачьих хуторов в самое страдное время. Она чернела звериным ненасытным оскалом, никому не нужная, никем не званная. Сгорали казаки в ее огне, не понимая всего, убивая чаще из страха, а не из ненависти. Так убил первого врага Григорий: в пылу битвы, если б не меткий удар пикой, то вместо белобрысого австрийца лежал бы на поле он сам. Озверев от ужаса, не отвечая за свои действия, бросился Мелехов вдогон за австрийцами, на улицы предместья. Там и произошло второе убийство: разглядел Григорий и лицо жертвы, и руки, протянутые в мольбе, и раскрытые от страха глаза доля секунды, и череп раскроен надвое. И взвалил на себя казак непомерную тяжесть, под которой гнулся, чернел и замыкался Григорий: в нем живы были слова, оброненные дедом Гришакой за свадебным столом, о пленном (не убитом!) янычаре: «Человек ить...» Но другая это война, и подвит на ней другие. Война калечила судьбы, жизни, нравственно уродовала простые души. Не узнал родного брата, встретив однажды, Петр Мелехов постарел под своей ношей Григорий, не узнавал и он своих бывших хуторян, рядом с которыми не один год работал в степи: никого не обошла война стороной. Вот Алексей Урюпин, казак станицы Казанской, прозванный Чубатым. Он убил пленного венгра, с которым за несколько минут до этого мирно переговаривались, угощаясь табачком, казаки. Вот балагур и похабник Егорка Жарков умирает с вывернутыми наружу кишками. Вот Прохор Зыков, только что вернувшийся из лазарета, тая в уголках губ боль и удивление, учащенно моргает своими телячьими добрыми глазами, не в силах понять, что он делает посреди этого кошмара. Как-то осматривая у дороги убитого казака, в кармане его шаровар Григорий нашел книжечку, которую передал в штабе писарям. И те, нескромно посмеиваясь, прочитали ее, узнав коротенькую историю чужой жизни и любви, такую мелкую по сравнению с наступившей нежданной развязкой.

Это был дневник казака-студента откровенные записи предназначались для чтения разве что лучшему другу. Из дневника явствовало, что как-то в феврале познакомился Тимофей Иванович с медичкой второго курса Елизаветой Моховой. Они оказались земляками, немного поговорили, помолчали, посмотрели какой-то сентиментальный фильм и разошлись, обменявшись адресами. Лиза показалась ему девушкой красивой и неглупой, хотя и испорченной, это выдавали глаза орехового оттенка, но, в сущности, неприятные. Спустя несколько дней, судя по датам записей, казак-студент ощутил особый подъем, очень поспособствовал этому новый костюм, купленный на присланные вовремя отцовские деньги. Еще через несколько дней он переехал к Елизавете жить (ей потребовалось время, чтобы уладить отношения с предыдущим ухажером-венерологом). Месяц они прожили вместе, прожигая деньги Тимофея. Подъем (недели две), истощение, взаимные упреки и, наконец, разрыв. Для него тяжелый, для нее обычный. Для него война и смерть, для нее очередная любовная интрига. Григорий Мелехов с легким ранением в глаз был вывезен с фронта и оказался в московской глазной больнице. За геройский поступок (контуженный, он вынес с поля боя раненого офицера) Григорий был представлен к награде. Здесь же в больнице познакомился Мелехов с украинцем-пулеметчиком Гаранжой. Желчный, язвительный сосед на многие волновавшие Григория с самого начала войны вопросы умудрился дать исчерпывающие ответы, пролив казаку новый свет на истинные причины войны, на правительство и самодержавную власть. С последней столкнулся Григорий напрямую уже в другом госпитале, куда перевели его на долечивание. Проездом из Воронежа госпиталь изволила посетить высочайшая особа императорской фамилии в сопровождении «должного количества свиты». Готовились к этому визиту тщательнейшим образом: как медперсонал, так и сами больные встречали гостей, вытянувшись по стойке смирно. Особа задавала «приличествующие ее положению и обстановке нелепые вопросы», раненые, вылупив больше положенной меры глаза, отвечали так же нелепо и невпопад, ответы расшифровывал заведующий госпиталем. Подвели особу и к герою-казаку. Григорий стоял исхудавший, небритый, почерневший от болезни и мутивших душу размышлений. На обращение к нему члена императорской фамилии ответил, еле сдерживая злобу, что ему необходимо «по малой нужде сходить». Минутное замешательство прошло, особа, не уронив достоинства, что-то промолвив по-английски, отправилась дальше. Л Григорий был рад хотя бы этой дозволенной дерзости. Сразу же после этого инцидента Мелехов был выгнан домой в отпуск. Нерадостное довелось Григорию возвращение. Дошла грязь войны и до тех, кому судьбой выпало не уходить, а провожать и дожидаться. Умерла от скарлатины дочь Аксиньи, а через три недели вернулся на долечивание раненный в бою Евгений; Листницкий. Гордый своим отважным поступком: ушел в полк из царский свиты, от тепла, безопасности и пустой болтовни к риску, крови и смерти, считал он теперь, что все ему дозволено, ведь чуть не погиб. Можно «пожалеть» жалмерку, потерявшую ребенка. И не важно, что муж и отец ее ребенка в это время рискуют собственной жизнью. Аксинье действительно жалость эта пришла вовремя: чувствовала она, что годы уходят, проложив несмываемые складки вдоль губ и морщинки вокруг глаз, что жизнь опустела с уходом Григория и потеряла всякий смысл со смертью дочери. Ласки и тепла хочется всякой женщине, что уж говорить о тех, чьи судьбы были изломаны, безвозвратно испорчены. Согнулась под бременем невостребованных желаний и Дарья Мелехова, всем существом своим жаждущая полноты жизни, получавшая лишь крохи. Порченой считали свою старшую невестку старики Мелеховы, а порченость эта в полной мере проявилась лишь теперь, с уходом Петра на войну. Загуляла жалмерка, возвращалась засветло и, смеясь, рассказывала подружке Наташе о маленьких своих подвигах. А Наталья ждала Григория, и, хоть посмеивалась над откровениями Дарьи, значительно в большей степени близки и понятны ей были секреты Дуняшки, которая выросла к своей пятнадцатой весне в стройную бойкую девушку с горящими миндалинами глаз. Все эти новости навалились на Григория Мелехова сразу по возвращении: дед Сашка (конюх Листницкий), хоть никогда не знал от нее никакой обиды, тем не менее первый сообщил о подлой измене Аксиньи ее Григорий трогать не стал, а пана избил за себя и Аксинью кнутом; развернулся и ушел к себе домой, в хутор. Встретила его там сухощавая черноглазая красавица девка, оказалось сестра. Плакали от радости старики, бледная, растерянная Наталья. Радость была тем сильнее, что за время разлуки успели родные похоронить своего Григория (получили похоронку), а потом и погордиться (в письме от Петра, пришедшем на двенадцатый день после известия о смерти, сообщалось о присвоении Григорию Георгиевского Креста и о производстве его в младшие урядники). Первый на хуторе Георгиевский крест отмечался всеми: даже Сергей Платоновнч, узнав об этом из газеты, передал Григорию посылочку. В первое свое возвращение домой остался Григорий с законной женой, чем еще больше порадовал стариков.

--PAGE_BREAK--Книга вторая

Часть четвертая

1916 год. Все так же продолжается бессмысленная война: без побед и поражений, без ненависти, но со страхом, без злобы, но с убийствами. Устали солдаты, казаки и офицеры от бестолковой резни: на фронтах неразбериха, в тылу разруха. Зреет, вынашивается всеобщее возмущение (подогреваемое «политическими коммивояжерами» большевиками). Столкнулся есаул Листницкий с одним из таких посыльных вольноопределяющимся Ильей Дмитриевичем Бунчуком. Не сразу ясен стал ему казак-пулеметчик, странным показался: фразы не договаривает, выражается двусмысленно, вроде против войны, а сам на фронт пошел. Однажды ночью раскрылся перед ним Бунчук, к тому времени дослужившийся до офицерского чина (хорунжий). Прочитал слова Ленина офицерам, разъяснил позицию большевиков и… дезертировал, но успел Евгений Листницкий доложить о хорунжем Бунчуке куда надо. Полк был снят с позиций, пулеметчики, наиболее поддавшиеся большевистской агитации, расформированы (что было на руку большевикам: большее количество солдат должно знать об их намерениях). Добрым казаком вернулся на фронт Григорий, обласканный за свои подвиги всем хутором. Не гнулся уже под своими думами, не чувствовал, как прежде, чужой боли. Знал, что честно несет свою казачью службу: берет пленных, отбивает казачью батарею, окруженную немцами, спасает в бою своего соперника Степана. С холодным презрением играет он чужой и своей жизнью оттого и прослыл храбрым: четыре Георгиевских креста и четыре медали заслужил, а ведь полный Георгиевский бант высшая награда для солдата и большая редкость даже в среде известных своей доблестью донских казаков. Так же лихо (да не так) воевал другой хуторской казак, бывший мелеховский дружок Мишка Кошевой. Был он два раза судим (по обвинению в изнасиловании и грабеже), воровал, если был голоден или поистрепались портянки, даже у своих товарищем, много раз был наказан, однажды чуть не приговорен к высшей мере. Но любили его казаки за веселый нрав и легкость в общении, за бездумную храбрость и геройство и выворачивался каждый раз Мишка из-под любого обвинения, сухим из воды выходил. Особенно не выслуживался, но надо грех исправить и идет добровольцем в разведку, надо искупить вину приносит снятых им полузадушенных немцев. Возмужавшим, раздобревшим наезжал он как-то раз в хутор в отпуск. Ночевал по жалмеркам, пытался приударить за Дарьей, да ее стерегли Мелеховы пуще глаза. Мишка особо и не расстраивался: получилось хорошо, а нет тоже неплохо. Февральская революция прошла мимо казаков стороной. Пошумели на площади перед домом Мохова старики, не понимая, чего теперь ждать от новой жизни, требуя объяснений с не в меру растерявшегося купца, который принес им странную весть. Появилась надежда у служивых, что войне теперь конец, что распустят их по домам, что вернутся они к своим женам и запущенным за годы войны хозяйствам. Но ничего ровным счетом не изменилось. Только в войсках появились солдатские комитеты (органы, практически не действующие), да на самом фронте началась еще большая неразбериха. Казачьи полки уводились с передовых, до поры задерживались в тылу. Наиболее благонадежные стягивались в Петроград. Так попал в столицу Евгений Листннцкнй; после случая с дезертирством Бунчука и унизительного обыска казаков был переведен он в другой, более «спокойный» полк. Столица бурлила: временным правительством оказались недовольны не только большевики, но и высшие офицерские чины. Назревал военный переворот во главе с верховным главнокомандующим генералом Корниловым. Листницкий очутился в центре всех этих грандиозных событий: он плакал, провожая из Могилева последнего императора, плакал от бессилия и унизительного молчания толпы; он плакал от радости встречи с единственной опорой России с Корниловым. Случайно оказавшись в Москве в день приезда генерала, Листницкий втесался в толпу, что восторженно приветствовала главнокомандующего, подхватив Корнилова на руки. Генеральскую ногу в лакированном сапоге, задыхаясь от волнения, нес Евгений. Анализируя позже две эти встречи, есаул отмечал осунувшийся лик свергнутого царя и твердое, как будто высеченное из камня, азиатское лицо Корнилова. Листницкого откровенно прельщали люди, уверенные в себе, в своем назначении. Он сам не мог с той же уверенностью противостоять даже простому казаку Ивану Лагутину (из сотни Листницкого), с его обыденной казачьей правдой (зачем вашему отцу четыре тысячи десятин у него ведь один рот?). И от бессилия, от сознания собственной вины приказал есаул жестоко избить молодого человека, бросившего камень в казачий патруль. Никакие уговоры и мольбы Лагутина не смогли остановить озверевшего от собственной слабохарактерности офицера, А вот в генерале Корнилове, во всей его маленькой подтянутой фигуре эта уверенность ощущалась и привлекала к себе слабовольного есаула. Три года войны не прошли бесследно для жителей хутора Татарского. Как будто мстила она казакам, разрушавшим чужие дома, тем, что превращала в развалины их собственные курени. Единственное хозяйство, более менее остававшееся в порядке, Мелеховых. Но не до всего доходили руки пожилого уже Паптелея Прокофьевича, посев сократился, а как только семья мелеховская уменьшилась на место ушедших Петра и Григория родила Наталья двойню: сына и дочь. Угодила старикам. Рожала Наталья одна в бурьяне, стесняясь свекра, вернулась к вечеру: сама чистая и детей вымыла. На ребятишек наглядеться не могла, весь год кормила их грудью, прикладывая сразу обоих. Сама худела и бледнела, а детей выходила, взлелеяла. Тот год вообще оказался прибыльным для Пантелея Прокофьевича: корова отелилась двойней, овцы окотили по двойне, козы...

Дарья по-прежнему, только с еще большим бесстыдством, гуляла, словно наверстывая упущенное за всю свою тяжелую жизнь. Как-то проснулся Пантелей Прокофьевич, вышел на баз, а ворота, кем-то снятые с петель, посередине улицы лежат позор. Сделал старик Дарье внушение, как умел (отходил вожжами). Позднее отомстила ему невестка: в стыд вогнала свекра, вздумавшего вновь подойти к ней с попреками. С той поры перестал Па! целей Прокофьевич замечания делать, стыдливо опуская глаза при появлении Дарьи. Слухи же о ее похождениях доходили до Петра. Как-то рассказал о ночах, проведенных с жалмеркой Мелеховой, вернувшийся из отпуска Степан. Случайно или нарочно (в доказательство) уронил перед Петром платок с вышивкой Дарьи так снова затянулся узелок ненависти между Мелеховым и Астаховым. А жене Петра все с рук сошло, когда приехала она к мужу в армию: казаки с завистью смотрели па самоотверженную женушку, страстно обнимавшую своего милого. От всего сердца радовалась и сама Дарья, забыв уже, что две ночи тому назад спала она в вагоне с драгунским ветеринарным фельдшером. Устали казаки воевать. Не оправдались их надежды ни на Февральскую революцию, ни на Временное правительство, ни на сильную руку генерала Корнилова заговор провалился. Саботаж железнодорожников, сопротивление, правда редкое, самих казаков (например, сотня Ивана Алексеевича), беспорядки на фронтах все это не дало осуществить так прекрасно разработанный план Корнилова. Генерал Крымов застрелился, на следующий день (1 сентября) были арестованы Корнилов, Лукомской и Романовский. Содержали их под стражей в гостинице «Метрополь». В Бердичеве 2 сентября арестовали главнокомандующего Юго-Западным фронтом генерала Деникина, его начштаба генерала Маркова, генерала Ванновского и командующего Особой армией генерала Эрдели. В Выховс, в женской гимназии, куда они были помещены, бесславно закончилось корниловское движение, породив вскоре новое, более страшное детище гражданскую войну. Корнилов не прерывал связи с Калединым, подготавливая почву для возвращения па Дои (Каледин прислал положительный ответ). Генерал всячески старался поддержать преданные ему войска текинцев: Каледин по его настоянию послал в Туркестан голодающим семьям военных несколько вагонов хлеба. Октябрьский переворот всколыхнул быховскнх заключенных. 19 ноября 1917 года, перед сдачей без боя города Могилева, все пленные генералы покинули место заключения, отправившись в спешном порядке на Доп. Войска, лишенные своих командующих, еще продолжали бессмысленные перестрелки, еще продвигались, не достигая пунктов назначения, казачьи полки. Редкое в начале войны дезертирство теперь стало обычным делом. Подвержены ему оказались даже самые верные правительству казачьи войска. Сотня есаула Листницкого самовольно снялась с вверенного ей поста у Зимнего дворца, оставив позади офицеров, юнкеров и женский батальон. Сотня, в которой состоял Иван Алексеевич, в прошлом машинист моховской вальцовки, а теперь бессменный председатель сотенного комитета, была отправлена в тыл для поддержки корниловского мятежа, но, не доехав до станции Дно, отказалась от дальнейшего следования па Петроград. В полном составе без единого офицера решили отправиться обратно на фронт своим ходом. Ни телеграмма от главнокомандующего (переданная догнавшими сотню казачьим офицером и двумя представителями Дикой дивизии), ни угрозы горцев не могли остановить взбунтовавшихся казаков, не желающих поднимать оружие против своих. Полк, в котором когда-то служил Евгений Лнстницкий, тоже перебрасывался на Петроград. Его на станции Нарва посетил бывший офицер-дезертир, хорунжий Илья Бунчук. Стараясь ответить на вопросы, волновавшие казаков, Илья Дмитриевич доступно рассказал им о недостатках Учредительного собрания, о Ленине, о земле, о войне, говорил о своем, казачьем (которое до поры перебарывало в людях общественное, чужое). На начавшемся внезапно митинге Бунчуку пытались противостоять офицеры полка. Калмыков особенно напирал на личность выступавшего мол, дезертир, отсиживался в тылу, пока полк его мяли-истязали на фронте. Однако слова Бунчука оказались значительно ближе и понятнее простым казакам, чем выспренние речи офицеров о чувстве долга и патриотизме. Начальство было арестовано. Калмыкова увели Бунчук и Дугин. По дороге на дерзкие выпады офицера Бунчук ответил огнем. В бешенстве он расстрелял беззащитного, безоружного Калмыкова, Либо мы их, либо они нас, так объяснил Бунчук свой поступок. И по-прежнему тверд и несгибаем был его взгляд. 12-й полк был снят с позиций и переброшен в тыл нести заградительную службу, задерживать дезертиров и направлять их в штаб дивизии. Мишка Кошевой, успешно избежавший плена, попал в один из первых дозоров. После полудня казаки заметили группу из десяти солдат. Те шли в открытую, не было сил скрываться и прятаться. Оборванные, изможденные, они слабо защищались от выехавшего наперехват казачьего наряда. На фоне тусклого и мирного октябрьского пейзажа в бестолковой злобе толкались люди. Казаки сами осознавали невиновность солдат. Отказавшись от предложенной взятки (это даже оскорбило их), наряд отпустил дезертиров, а Мишка Кошевой посоветовал даже укрыться пока в редком лесочке и дальше отправляться под прикрытием темноты. Всем уже опостылела эта война. В первых числах ноября стали доходить до казаков противоречивые слухи о перевороте в Петрограде. Фронт рушился. В сложившейся обстановке задание 12-го полка оказалось бессмысленным. Полком пытались прикрывать все бреши на позициях, оставляемых пехотой. В декабре казаков окончательно вывели с фронта и, погрузив в эшелоны вместе со всем полковым имуществом, отправили обратно на Дон. Несколько раз вооруженные красногвардейские части пытались разоружить казаков, арестовать офицеров. Казаки как могли оборонялись, сдавать оружие отказывались, офицеров в обиду не давали. Только одного саботажника и доносчика самолично приговорили к смерти: полкового адъютанта Чирковского расстрелял Чубатый. Полк в половинном составе (остальные разъехались по домам прямо со станции) пришел в хутор Каргин, где с торгов были проданы привезенные с фронта трофеи. Восемнадцать всадников с хутора Татарского (среди них был и Мишка Кошевой) выехали домой вечером.

Часть пятая

Поздней осенью 1917 года стали возвращаться в хутор Татарский фронтовики. Они-то и принесли известие, что Григорий Мелехов остался в Каменской с большевиками. Григорий, к тому времени за боевые заслуги произведенный в хорунжие, действительно поддался сильному влиянию Федора Подтелкова казака, который сыграл одну из главных ролей в истории революционного движения на Дону. Простая правда Подтелкова перевесила в душе Григория сомнительные разглагольствования о судьбе казачества другого сослуживца-однополчанина сотника Ефима Изварина, одно время прельстившего Мелехова своими идеями. Изварин, человек образованный и не без таланта, знаток истории казачества, стоял за автономию Области Войска Донского, за установление того порядка на Дону, который был еще до порабощения казачества самодержавием. Идея автономии привлекала многих казаков: они были за большевиков, так как те выступали против войны, но против большевизма, так как по большей части казак человек зажиточный и делить свою землю (то есть делиться ею с мужиками) не намеревался. Григорий же, на долгие годы оторванный от родного дома, отошел и от такой тесноватой казачьей правды. Потому и поддался он на простые и доходчивые подтелковскне речи. Не один Григорий клонился под тяжелыми раздумьями. Мало на хуторе осталось казаков, кто бы спокойно переживал грозные революционные годы. Татарский, да и все Войско Донское, оказалось поделено на обольшевиченных фронтовиков и верных правительству (а по большей части самим себе) казаков. Шла скрытая, иногда прорывавшаяся на улицу междоусобица. Зрели зачатки гражданской войны. И как бы ни хотелось казакам, уставшим от изнурительных боев, избежать кровопролития, черная туча неприятия и ненависти все ближе придвигалась к их куреням. Новочеркасск притягивал всех бежавших от большевистской революции. Сюда прибыли генералы Алексеев, Деникин, Лукомский, Марков, Эрдели. Появился здесь и Корнилов. Каледин стянул с фронтов все казачьи полки и расположил их по железнодорожной магистрали Новочеркасск-Чертково-Ростов-Тихорецкая. Но надежды на уставших от войны казаков было мало. Первым поход на Ростов не удался: казаки самовольно развернулись, отказавшись идти в наступление. Однако уже 2 декабря Ростов был полностью занят добровольческими частями. С приездом Корнилова туда был перенесен центр Добровольческой армии. В свою очередь готовились к отпору и малообученные красногвардейские отряды. По поручению большевиков в Ростов из Новочеркасска (где он навещал мать, которую не видел уже восемь лет) прибыл Бунчук. Он должен был в короткий срок организовать пулеметную команду. Среди бывших рабочих, а теперь учеников пулеметчика Бунчука, оказалась женщина Лина Погудко. В прошлом гимназистка, потом рабочая с Асмоловской фабрики, теперь же «верный товарищ». Довелось Бунчуку узнать всю степень Аниной верности: она была рядом с ним и в бою, и во все месяцы его затяжной тяжелой болезни. Именно она выходила Илью Бунчука, заболевшего тифом после боя под Глубокой, именно она стала ощутимой подпорой Бунчуку в нелегкий период его жизни, когда того послали работать в Революционный трибунал при Донском ревкоме. Еженощно расстреливая за городом врагов революции, с каждым выстрелом терял, казалось, Илья Дмитриевич частицу своей души, разумом понимая и принимая справедливость заданной работы грязь ведь кому-то надо убирать. Но казак Бунчук никак не мог представить и принять, что грязью стали те самые труженики-хуторяне, которые, как и он, мокли в окопах, мозолили руки в труде. Только поддержка Анны помогла Бунчуку в самое дикое время не сломаться, вынести свой крест, выполнить задание. Анна оставалась рядом с ним до конца своих дней. На глазах Ильи подняла она солдат, готовых уже к бегству, в бой, а сама получила смертельную рапу. С гибелью Анны из Ильи ушла жизнь. Так оборвалось сильное чувство, которому не суждено было раскрыться в полной мере. Съезд фронтового казачества в Каменской объявил о переходе власти в руки Военно-революционного комитета. Была выбрана делегация на Всероссийский съезд Советов в Петроград, а оттуда, по поручению съезда, отправились казаки в Новочеркасск, к Каледину, забирать власть в своп руки. Надежда на мирное соглашение с большевиками и с Войсковым кругом не покидала фронтовиков. Сомневались в этом лишь сами члены делегации Подтелков, Лагутин и Кривошлыков. Атмосфера неприятия и вражды, окутавшая членов комитета сразу по прибытии в Новочеркасск, охладила миролюбиво настроенных казаков. Безрезультатное совещание в станице Каменской между членами Войскового круга и Военно-революционным комитетом повторилось, но уже в Новочеркасске. Каледину надo было лишь выиграть время: в тылу большевистски настроенных станиц начинал действовать отряд Чернецова. Войсковое правительство от своих полномочий отказываться не собиралось, в ультимативной форме предлагая Военно-революционному комитету фронтовиков расторгнуть соглашение с Советом Народных Комиссаров.

Чернецов тем временем занял станицы Каменскую п Лихую, шел на Глубокую. Разрозненные, неорганизованные, хотя, в сущности, значительные силы Допревкома вынуждены были отступать. Из числа выборных командиров вдруг проявился войсковой старшина Голубов. Под его по старинке жестким командованием казаки собрались и Глубокую отстояли. Командование одним из дивизионов 2-го запасного полка принял, по приказанию Голубова, Григорий Мелехов. Однако повоевать против своих же братьев казаков Григорию не пришлось: в первом же бою он был ранен в ногу. Тогда же был взят в плен Чернецов, а с ним человек сорок офицеров. Тут-то и разразилась трагедия, на долгое время оттолкнувшая Григория от большевистского движения, смутившая и без того неустойчивый дух донского казака. Чернецова и плененных с ним офицеров Голубов взял на поруки. Однако, несмотря на записку боевого командира Голубова, Подтелков убил Чернецова, а над офицерами учинил зверскую расправу. Полузадушенный, звериный крик Подтелкова, лихорадочный стук выстрелов, перемежавшийся с воплями ничего не понимающих, безоружных, дико орущих пленных, еще долго не давали покоя Григорию Мелехову. После ранения под станицей Глубокой Григорий неделю пролежал в походном лазарете в Мнллерово. Немного подлечившись, он решил вернуться домой. Безрадостным было это второе возвращение Мелехова: опустошенный, разбитый войной, хотел он отвернуться от всего бурлящего ненавистью мира. Снова непреодолимо тянуло к Аксинье, радость с Натальей казалась далекой, пережитой; Даже двойняшки, которых оп ни разу не видел, были чем-то нереальным, помимо него существовавшим. Однако не успел Григорий войти в привычную неторопливую колею семейной жизни, как новое неожиданное известие прорвало хуторское затишье. После того как калединцы потрепали революционные казачьи части, Донской ревком попросил поддержки у руководителя боевыми операциями против Каледина и контрреволюционной Украинской рады. На помощь казакам были высланы красногвардейские отряды. Они-то способствовали разгрому карательного отряда Чернецова и восстановлению положения Донского ревкома. Инициатива перешла в руки революционного казачества. Противника теснили к Новочеркасску. На экстренном совещании членов донского правительства в атаманском дворце выступил Каледин. Он уже мало напоминал того уверенного в своих силах генерала, который отказался передать правление Донского округа в руки Военно-революционного комитета. Каледин тяготился своей властью, устал от бессмысленного, затянувшегося кровопролития, от пустых разговоров и выступлений. Надежда казачества, он не мог вести своих людей против их же братьев и отцов. Передав правление Городской думе, Каледин находит единственный выход для себя в самоубийстве: главное остановить захлестнувшие Дон вражду и ненависть. Известие о гибели Каледина привез в хутор Пантелей Прокофьевич, одновременно с этой новостью пришло сообщение о вступлении красногвардейских отрядов на земли Войска Донского и отступлении Добровольческой армии. Все эти события требовали немедленного решения от хуторских казаков: на чью сторону встать, за кого, воевать. Что война неизбежна, сомнению не подлежало вот-вот начнется мобилизация, и тогда решения будут принимать другие. Когда-то активные фронтовики, собиравшиеся на советы, посылавшие делегацию от хутора Татарского на съезд в станицу Каменскую, казаки теперь погрязли в своих личных делах, повседневных заботах. Не так-то легко семенному человеку оторваться от налаженной трудовой жизни. Валет предложил бежать, но Иван Алексеевич и Христоня сомневаются в своевременности и целесообразности побега. Григорий выступает против бегства, чувствуя свою слабохарактерность и еще более злясь от этого на бунтующего (бездетного и бессемейного) вальцовщика. Поддержал Вал ста только Мишка Кошевой (молодой задор которого нечем было остудить). Однако побег не удался (Валета застрелили на месте мужик, Мишку же пожалели, выпороли на площади и отпустили), а Григорий вместе с Христоней и многими другими казаками-фронтовиками был записан «добровольцем» в контрреволюционный казачий отряд. Отрядным был выбран Петр Мелехов, боевые заслуги младшего брата перечеркнула никудышная биография воевал на стороне большевиков. Добровольческая армия отступала на Кубань. После долгих совещаний и переговоров с генералами Корнилов принял это решение. Плотная колонна корниловских войск, вышедшая из Ростова, пестрела шинелями гимназистов и реалистов, но преобладали все-таки солдатско-офицерские. За многочисленными подводами обоза шли беженцы пожилые приличные господа в городских пальто, женщины, утопающие в сугробах своими высокими каблуками. В одной из рот Корниловского полка шел за своим кумиром есаул Евгений Листницкий, с некоторым сожалением оставляя позади и старика отца, и Лксиныо, с недавних пор все более тянувшую воспоминаниями к себе. Отказался выступать только походный атаман Войска Донского генерал Попов с отрядом, насчитывающим около 1600 сабель, при 5 орудиях и 40 пулеметах. Прекрасно чувствуя настроения казаков, не желающих покидать родные места, и опасаясь дезертирства, Попов решил увести отряд на зимовники в Сальский округ, чтобы совершать оттуда партизанские вылазки в тыл обольшевиченных станиц. Однако и большевики, в свою очередь, упустили шанс на скорое мирное завершение гражданской войны на Дону. В двадцатых числах апреля верховые станицы Донецкого округа откололись, образовав свой округ Верхне-Донской. Поднимала голову казачья контрреволюция с попустительства самих красногвардейских отрядов: еще с начала марта перебирались, теснимые гайдамаками и немцами, разрозненные советские войска на Дон. Под влиянием уголовных элементов, наводнивших отряды, красногвардейцы бесчинствовали по дорогам. Некоторые совершенно разложившиеся подразделения ревкому приходилось далее разоружать и расформировывать. Один из таких отрядов 2-й Социалистической армии расположился на ночевку под хутором Сетраковом. Несмотря на угрозы и запрещения командиров, красногвардейцы толпами пошли в хутор, начали резать овец, на краю хутора изнасиловали двух казачек, открыли беспричинную стрельбу на площади. Ночью заставы перепились, а в это время трое верховых казаков, высланных из хутора, уже поднимали в окрестных хуторах парод, сколачивая отряды из фронтовиков. Через час после нападения казаков отряд был уничтожен: более двухсот человек порублено и расстреляно, около пятисот взято в плен. Это и послужило причиной для раскола Донецкого округа.

По лимонникам бродил генерал Попов, грозя оттуда Новочеркасску, взбунтовавшиеся казаки с низовья подходили к Ростову и занимали предместья. Лишь па севере теплились еще очаги революции. К ним-то и потянулся Подтелков, собрав экспедицию с целью мобилизации фронтовиков, чтобы кинуть их па немцев и ннзовцев. Однако дело это оказалось не из легких: пути были забиты эшелонами отступавших с Украины красногвардейцев, казаки-повстанцы рвали мосты, немецкие аэропланы ежедневно обстреливали пути. Все это заметно тормозило продвижение экспедиции, для которой каждый день мог оказаться решающим. Подтелков решил продолжать путь пешим порядком. Население украинских слобод принимало отряд с заметным радушием, однако чем ближе продвигался он к Краснокутскон станице, тем ощутимей была настороженность и холодность местных жителей. Наконец отряд вступил на земли Краснокутской станицы, тут-то и подтвердились самые тревожные опасения Подтелкова: по словам старика пастуха, Совет в станице прикрыт, выбран атаман, предупредивший казаков о приближении подтелковского агитационного отряда. Люди бежали от красных как от чумы. Подтелков, стоявший до последнего за продвижение вперед, засомневался, решил возвращаться, в этот момент их обнаружил казачий разъезд. Сразу атаковать не стали, дождались темноты, а ночью в хутор Калашников, где остановился отряд, были высланы делегаты с предложением о немедленной сдаче оружия. Подтелковские казаки к этому были готовы: никто не собирался воевать со своими бывшими однополчанами. Видимое миролюбивое отношение подкупило бывших фронтовиков. До последнего сопротивлялся лишь Бунчук (он вместе с Лагутиным и Кривошлыковым входил в состав экспедиции). Однако его никто слушать не стал, подтелковские казаки перемешались со своими «конвоирами», мирно беседуя. Но уже через полчаса несколько казаков, один из них вахмистр, растолкали сбитый в полный массив парод, отделив казаков из отряда Подтелкова. Не желавших сдавать оружие красногвардейцев разоружили силком, остальные не сопротивлялись. Пленных начали избивать, озверев при виде безоружных врагов. Так пригнали их на хутор Пономарев, где, переписав, закрыли в тесной лачужке. Бунчук и еще трое красноармейцев данные свои назвать отказались. Военно-полевой суд, организованный наспех из представителей хуторов, участвовавших в поимке Подтелкова, приговорил всех пленных к расстрелу, самого Подтелкова и Кривошлыкова к повешению (мало их расстрелять!). Наутро приговор привели в исполнение. К этому времени прибыл отряд под командой хорунжего Петра Мелехова. В ответ на предложение участвовать в казни Петр возмутился, однако даже в его отряде охотники нашлись одним из них оказался Митька Коршунов. С первыми же выстрелами толпа зевак поредела (первой не выдержала женщина с ребенком на руках: с криком, закрывая глаза ребенку, она побежала в хутор). Отвратительное зрелище уничтожения, крики и хрипы умирающих, одиночные выстрелы, добивающие раненых, плач дожидающихся своей очереди все это разогнало толпу. Остались лишь фронтовики, привыкшие смотреть на чужую смерть, да озверевшие без меры старики. Слишком знакомой показалась эта картина Григорию, прибывшему с отрядом Петра, потому, когда заметил его Подтелков, вспомнил Григорий те же крики и стоны, ту же злость и жестокость, развязанную при попустительстве самого Подтелкова. И снова чувствуя ту же горечь, боль и отчуждение, уехал Григорий, сопровождаемый Христонеп (тоже не желающим быть причастным к этому злодейству). Не видели они последних минут Подтелкова и Кривошлыкова (по просьбе Подтелкова казнили их последними, чтобы могли они поддержать своих товарищей). Понял Федор Подтелков в последние минуты жизни все безобразие гражданской войны, всю ее безысходность и аморальность; не взорвался он злобой и ненавистью к своим убийцам в предсмертном слове, простил и пожалел их за содеянное. В апреле 1918 года был завершен раздел Области Войска Донского. Казаки, живущие на бедной земле северных округов, не имевшие ни виноградников, ни рыбных и охотничьих промыслов, резко отличались от зажиточных, а потому и более спокойных и благонадежных низовцев. Именно верхний Дои был оплотом для всех бунтовщиков, начиная с Разина и кончая Секачом. Даже в позднейшие времена, когда все Войско глухо волновалось под гнетом державной десницы, казаки северных округов не боялись открытой борьбы, выбирали атаманов, трясли царские устои, поднимая на бунт сломленное Запорожье. И теперь они поддержали красные войска и, теснимые казаками низовских с кругов, отходили к границам области. К концу апреля Дон был на две трети оставлен красными. В связи с этим явственно наметилась необходимость создания областной власти, в Новочеркасске был назначен сбор Временного донского правительства и делегатов от станиц и войсковых частей. На станичном сборе в числе остальных делегатов на Круг был выбран и Пантелей Прокофьевич; его сват, Мирон Григорьевич Коршунов, стал хуторским атаманом. 3 мая на вечернем заседании войсковым атаманом был избран генерал Краснов. Старикам он был по душе георгиевский кавалер, многие служили с ним в японскую войну. Либеральную интеллигенцию удовлетворяло то, что Краснов не только генерал, но и как-никак писатель культурный человек. Офицеров прельщало в Краснове прошлое: светский, блестяще образованный, бывший при дворе и в свите Его Императорского Величества. В нем, выступающем с растроганным и взволнованным лицом, принимавшим картинные позы, многие увидели отражение былого величия империи. Законы, предложенные Красновым, представляли собой наспех переделанные старые. Даже флаг напоминал прежний: синяя, красная и желтая продольные полосы (казаки, иногородние и калмыки). Только герб в угоду казачьему тщеславию был новым. Между тем казаки воевали по-прежнему неохотно. Сотня Петра Мелехова продвигалась через хутора и станицы к северу. Красные где-то правее шли спешно, не принимая боя. Петр, да и все казаки решили, что к смерти спешить не имеет смысла. Однако на пятые сутки их догнало распоряжение штаба о расформировании сотни: из старших сформировывали в Казанке Двадцать восьмой полк, отдельно вызывали батарейцев и пулеметчиков, остальные направлялись в Арженовскую в Двадцать второй. Снова расходились пути братьев. Петра волновало настроение младшего Мелехова, в недавнем прошлом воевавшего на стороне большевиков. Неохотное уверение Григория в соблюдении им верности казакам не рассеяло сомнения, но только усилило непонимание между братьями, до сих пор близкими друг другу.

Другой хуторянин Мелеховых Мишка Кошевой был снят с этапа благодаря мольбам матери и направлен отарщиком. Жить в степи под открытым небом, вдали от войны и ненависти поначалу нравилось Мишке. Душой он отдыхал, глядя на спокойно пасущиеся табуны лошадей. Сытая и беззаботная жизнь порождала такие же ленивые мысли: стоит ли дальше продолжать бой, справиться же могут и без него. Однако, постепенно трезвея, он стал осознавать, что засасывает его эта отрешенность от всего, что не имеет он права в такое тяжелое время быть вдали от людей. И стал чаще наведываться Михаил к другому отарщику-соседу, казаку Солдатову, в полной мере живущему простой первобытной жизнью. Казаки сблизились, не раз вместе сидели перед уютным костерком, деля добытую Солдатовым искусным охотником дичь. Как-то раз вывел Илья Солдатов Мишку на откровенный разговор чуть убийством не окончились чистосердечные Мишкины признания. Закрыл Кошевой рот на замок, а сам решил бежать из отарщиков во что бы то ни стало. В ту же ночь еще раз подвел Мишку собственный голос: крикнул косяку лошадей, напуганных грозой, хотел успокоить, да встревоженные лошади бросились на звук, чуть до смерти не затоптали. Месяц отслужил Михаил Кошевой на отводах, за примерную работу был отозван в станицу, затем направлен в штрафную сотню. На фронте пытался перебежать к красным, да следили за ним пуще глаза, и побег не удался. За время ледового похода (отступления из Ростова на Кубань) есаул Евгений Листницкий был ранен два раза. Получил отпуск и, как ни хотелось побывать дома, остался в Новочеркасске, чтобы не терять времени на дорогу. Отдыхал он у своего однополчанина ротмистра Горчакова, ушедшего в отпуск одновременно с Евгением. Познакомился с необыкновенно обаятельной женщиной женой товарища, Ольгой Николаевной. Не по-доброму завидуя голубиной чете Горчаковых, их взаимному огромному счастью, Листницкий увлекается Ольгой Николаевной. Его неотступные настойчивые взгляды вынудили Горчакову пойти на откровенный разговор, а поскольку женщина она была благородная, воспитанница века минувшего, искренно предложила она Листницкому остаться друзьями и прекратить это молчаливое домогательство. Вскоре Горчаков и Листницкий покинули Новочеркасск, влились в ряды Добровольческой армии, готовящейся к масштабному наступлению. В первом же бою ротмистр Горчаков был смертельно ранен. Перед смертью просил Евгения не оставить Ольгу Николаевну. Листницкий дал обещание товарищу жениться на вдове. Обещание свое выполнил, вернувшись в Новочеркасск после тяжелого ранения. К службе Листницкий был уже не годен: ему ампутировали руку. Выполнив приличия траура, Листницкий и Ольга Николаевна поженились. Все время ожидания Листницкий проводил в поисках в себе каких-то возвышенных чувств, прекрасно осознавая, что наряду с ними его наполняет, возможно даже в большей степени, обычное плотское желание: он страстно хотел обладать этой женщиной, случайно оказавшейся на его пути. Им по-прежнему правил разнузданный и дикий инстинкт «мне все можно». Осознавая гибель того дела, ради которого ходил на смерть, он спешил побыстрее связать свою и Ольгину жизнь. Ольга Николаевна, безутешно оплакивая смерть мужа и не видя смысла в своем осиротевшем будущем, выполнила завещание Горчакова, высказанное в его последнем письме. Она вышла замуж за Евгения Листницкого. Первая же ночь, проведенная вместе, окончательно разделила их. Ольга была оскорблена, Листницкий удовлетворен, счастлив. Теперь ему оставалось решить только один, со временем все более тяготивший Евгения вопрос: как поступить с Аксиньей. Поначалу решил продолжить с йен отношения, однако кровная порядочность взяла свое, решил по приезде расстаться. Осунувшейся после замужества, но все равно еще милой Ольге Ягодное понравилось своей тишиной, старик-отец согрел ее своим теплым отношением, своей немного старомодной галантностью. Среди дворни она сразу выделила красавицу горничную («вызывающе красива»). С приездом молодой женщины все в доме преобразилось: прежде ходивший по дому в ночной рубахе старый пан приказал извлечь из сундуков пропахшие нафталином сюртуки и генеральские, па выпуск, брюки, ругался с Аксиньей из-за невычищенных утром сапог, кричал на деда Сашку за неопрятность. Сам он заметно помолодел, посвежел, удивляя сына неизменно выбритыми щеками. Аксинья же чувствовала близость развязки, с ужасом ждала конца. Разговор с отцом подтолкнул нерешительного Листницкого к действиям. Несмотря на то, что беседа по душам с Аксиньей закончилась новой между ними близостью, ей было предложено поскорее покинуть Ягодное, взяв отступное. Удовлетворив свое и Аксинышо ненасытное желание, Листницкнй навсегда расстался с любовницей. К тому времени в хутор Татарский вернулся бежавший из плена Степан Астахов. Статный, широкоплечий, в пиджаке городского покроя и фетровой шляпе, был он совсем не похож на того хуторского Степана, которого раненым оставили казаки на поле битвы. Мишка Кошевой, встретив Астахова на дороге к хутору, не сразу признал в нем своего соседа, нежданно-негаданно приехавшего из самой Германии, где, судя по внешнему виду и его рассказам, он неплохо проводил время, пригретый богатой вдовой-немкой. Первые дни Степан отлеживался в доме Аникушки, редко показываясь из хаты. Навестил его и Пантелей Прокофьевич, слезно уговаривая заходить в гости. Спокойствие, с каким принял его Степан, старика Мелехова вдохновляло. Степан приглашение принял, к тому же Кошевой его предупредил, что Григорий вернулся к жене, Аксинью оставил. Постепенно Степан утрачивал свою выдержку и спокойствие, возвращалась к нему привычная всем общительность, менялась речь, до этого поражавшая хуторян своей вычурной правильностью (он говорил как иностранец, медленно и тщательно подбирая слова): невидимая грань, отделявшая его от остальных казаков, стиралась. С Аксиньей он решил помириться, вычеркнуть из памяти все прошлые обиды. Сначала послал в Ягодное с примирением Аннкушкину жену ей Аксинья велела передать отказ: живется ей при панах хорошо и менять такую сытую и чистую жизнь на черную казачью она не намерена. Однако состоянием Степана поинтересовалась. Несмотря на отказ, Астахов во второй раз решил испытать судьбу и отправился в Ягодное самостоятельно. Аксинья, которая уже была готова вернуться (и из панского дома просили ее уходить, и Степана жалко стало), вдруг, сама того не ожидая, снова отказала Степану. Но уже на следующий день, собрав свои пожитки, ушла Аксинья в хутор, к мужу. Хутор жил суетливо, но глухо. Мыслями все тянулись к далекому фронту, ждали черных известий о казаках. Казаки же воевали неохотно. В это время дома не хватало рабочих рук, женщины и старики не справлялись с повседневной тяжелой работой, от которой к тому же отрывали их назначения в обывательские подводы, доставлявшие фронту боеприпасы и продовольствие.

Краснов заигрывал с иностранными представителями. Устраивал банкеты и смотры, где демонстративно целовал своих казаков, а в это время шли расстрелы, продолжалась братоубийственная война. Еще в мае, выполняя пожелание майора германской армии, прибывшего в Новочеркасск представителем германского командования, Краснов написал письмо, в котором заверял своих союзников в соблюдении полного нейтралитета и обещал не допускать на свою территорию «враждебные германскому народу вооруженные силы». Краснов гарантировал Германии право вывоза продовольствия (хлеба, кожевенных товаров, шерсти, рыбных товаров и прочего), право на льготы в размещении капиталов по донским предприятиям промышленности и торговли. Взамен же просил поддержки по устройству самостоятельной федерации Доно-Кавказского союза, признать границы Всевелнкого Войска Донского, помочь разрешению спора между Украиной и Войском Донским, оказать давление на Москву, заставив очистить пределы держав Доио-Кавказского союза. Это откровенно грабительское послание было холодно принято казачьим правительством. Наметились разногласия Краснова и с командованием Добровольческой армии, которое расценивало союз с немцами как измену. Добровольческая армия отказалась от совместного похода на Царицын, а Краснов не поддержал предложения Деникина о слиянии армий и установлении единого командования. Чувствуя себя Наполеоном, он не собирался отдавать свою власть никому другому. Тем временем недовольство в рядах Донской армии росло. Сотня Григория Мелехова вошла в полосу непрерывных боев. Превосходство казаки одерживали лишь потому, что противостояли им морально шаткие части из свежемобилизованных красноармейцев прифронтовых земель. Но стоило вступить в бой рабочему полку, матросскому отряду или коннице, как инициатива переходила в руки Красной Армии. Первоначальное любопытство Григория, с кем же приходится воевать, кто такие эти московские рабочие, уступило место все возрастающей ненависти и злобе. Это они, чужаки, вторглись в его жизнь, оторвали от земли. Такое чувство завладевало большинством казаков. Бои становились все более ожесточенными. Меньше брали в плен. Участились случаи расправ над пленными. Обычными стали грабежи: брали у заподозренных в сочувствии большевикам, у семей красноармейцев. Однако Григорию это было противно. С отвращением относился он к грабежу своих же казаков. За чрезмерную мягкость его даже отчитало начальство. Тем не менее, свою сотню он продолжал держать в строгости. Поразила его встреча с отцом, приехавшим с обозом. Пантелей Прокофьевич с удовольствием отправлялся с обывательскими подводами, перед этим заезжая к Петру, разживался там «товаром», теперь за тем же заявился и к младшему сыну. Григорий его оборвал, согласившись дать только винтовку. Однако хозяйственный Пантелей Прокофьевич, дождавшись утреннего отъезда сына, дочиста обобрал гостеприимных хозяев («твое мое богово...»), прихватив даже банный котел (едва донес его в хозяйстве все пригодится!). Всех раздражала даже эта игрушечная война (в боях с немцами выкашивались целые полки, а здесь один-два человека урон). За любопытством и удивлением, за ненавистью и злостью пришло новое чувство безразличие. Григорий прекрасно понимал настроения казаков: отогнать красных за пределы земель Войска Донского и разойтись по домам, отстоять свое, а чужое казаку не требуется, за чужое казак голову класть не намерен. Он знал, что не будет никакой затяжной войны, что к зиме сломается фронт, исчезнет, так как на пределе терпение казаков, все сильнее расходятся их пути с офицерскими, их интересы с интересами власть имущих. Три коня было убито под Григорием за одну осень, в пяти местах продырявлена шинель. С середины ноября началось активное наступление красных. Казачьи части все упорней теснили к железной дороге. Наступил перелом, и Григорий отчетливо осознал, что раскручивающуюся пружину отступления остановить уже не удастся. И как-то, исполненный радостной решимости, Григорий самовольно покидает полк. Он решает пожить дома и присоединиться к отступающим войскам, когда те будут проходить мимо. Петр Мелехов, который служил в 28-м полку хорунжим, вместе с полком добрался до Вешенской, а уже оттуда, не выдержав, сбежал домой. Почти все татарские казаки, бывшие на Северном фронте, вернулись в хутор. В ночь после возвращения Петра, расстроенного большевистскими выступлениями на митинге в станице Вешенской, в курене Мелеховых проходил семейный совет. Никто не ждал милости от Советской власти по отношению к казакам-офицерам, поэтому решили отступать. Однако из хутора они так и не вышли. Оставить все добро, живность и тем более своих женщин на разорение красным они не могли. Григорий; не мог забыть изнасилованную казаками полячку Франю, Петр прекрасно помнил недавно расхищенные, растасканные по жердочке дома в захваченных казаками хуторах. Казачья бережливость взяла свое, решено было остаться. С радостью приняли это решение Мелеховы, а казаки хутора, узнав, что даже офицеры отказались идти в отступную, все как одни постановили, что и им сам Бог велел куреней своих не покидать. И жизнь в хуторе потекла в своем обычном русле. Волновало только появление красноармейцев. А они себя ждать не заставили. Красноармейцы толпой валили вдоль улицы, пятеро завернули к базу Мелеховых, остановились у них на ночь. С одним из них сразу не сложились отношения у Григория. Взбешенный убийством цепной собаки, принадлежавшей Мелеховым, и необходимостью молчать при этом, Григорий с ненавистью провожал пожилого красноармейца взглядом. Красноармеец Александр Тюрников отвечал ему тем же, постоянно задирая и поддразнивая хозяина. Другой же, рослый и рыжебровый, своего товарища останавливал, одергивал. А когда ночью Александр привязался к Наталье, рыжебровый не выдержал и присел комиссара. Александра Тюрникова увели, пообещав наутро устроить над ним суд, а рыжебровый, оправдываясь за товарища, объяснил, что в прошлом году у того на глазах офицеры расстреляли мать и сестру, с тех пор и озверел красноармеец Александр Тюрнпков. Сам рыжебровып, прощаясь, подарил детям Григория по куску серого от грязи сахара, чем несказанно растрогал Паптелея Прокофьевпча, заставившего Наталью догнать красноармейца и дать ему в дорогу пышку. В другой раз наведывались в хутор советские войска за лошадьми, но здесь хитрый Пантелей Прокофьевым выход нашел, забив под копыта копям по гвоздю хромают и все тут. Однажды едва не нарвался Григорий на красноармейские пули: на вечеринке в доме Аникушки от молодой казачки он узнал, что красные договорились убить казачьего офицера. Григорий бежал и, как волк, до утра скрывался, прячась в брошенной копне сухого чакана.

Фронт прошел, отгремели бои. В хуторе Татарском установилась Советская власть, заправляли всем избранные на хуторском сборе Иван Алексеевич (председатель, «красный атаман»), Мишка Кошевой и Давыдка-вальцовщик. Оружие казакам велели сдать, неподчиннвшимся расстрел. И зажил хутор своей горькой, придавленной жизнью. В начале мясоеда одну лишь свадьбу справили: Мишка Кошевой выдал замуж сестру, да и то хуторяне удивлялись выбрал время. Слух пошел, что не так страшен прокатившийся фронт, как идущие ему вдогон по станицам и хуторам комиссии и трибуналы: охраняли большевики свою власть, чиня расправы и расстрелы бывших казачьих офицеров и атаманов, авторитет которых прививался в казачьей среде с давних времен. Не так добро, как жизнь нужно было спасать. И собрался Петр Мелехов к своему бывшему однополчанину Фомину, в прошлом дезертиру с немецкого фронта, теперь красному командиру. Собрался с подарками и подношениями жизнь свою выкупать. Гостинец выбирал тщательно, было из чего: еще на фронте хозяйственный в отца Петр награбил много разного добра, нередко сам не понимая назначения диковинных ворованных вещей. Заступничество Фомина действительно помогло позднее Мелеховым. На какой-то момент оно оторочило не только арест Петра, но и Григория, которого обоснованно Иван Алексеевич: считал одним из самых опасных людей для Советской власти. Арестовали в хуторе Татарском семерых стариков. В их числе оказались бывший атаман, сват Мелеховых, Мирон Григорьевич Коршунов и Сплин Иван Авдеевич (прозванным в пароде за свои вечные выдумки Брехом, так и звали Лвдеич Орех). Всех семерых расстреляли. Ужаснулись хуторяне, забурлили. Все понимали, за что расстреляли Коршунова, хоть и жалко его и вдову с осиротевшими детьми. Знали хуторяне, что не мог он мириться с властью бедняков. Работники, чьим трудом он наживался, разбежались в девять раз уменьшился посев. Работать на землю шел Коршунов не в удовольствие, а по привычке: руки его опустились, хозяйство разорялось; душа изболелась за сына, который неизвестно где пропадал в отступном. Не скрываясь, агитировал он против новых начальников, призывал хуторян (а однажды и смертельно напуганного такими речами Пантелея Прокофьевича) к восстанию. Ненависть новой власти к таким, как Коршунов, была понятна. Казаки, сами воины и захватчики по обязанности, не раз чинили расправы на завоёванных землях. Однако не понимали они вины Авденча Бреха, Кашулипа, Майдаииикова, Богатырева или Королева, таких же, как они темных, неграмотных тружеников. В это время в хутор возвращается постаревший, осунувшийся Иосиф Давидович Штокман. Следа не осталось в нем от тихого, спокойного слесаря: научился он и складные речи вести, и завлекать людей своим примером, научился быть жестоким и непримиримым с врагами власти, за которую сам готов жизнь положить. Очень хуторское правление нуждалось в таком человеке, потому так и обрадовались сто появлению Иван Алексеевич и Мишка Кошевой. Однако не все начинания Штокмана проходили па хуторе. Так, Осип Давидович только распугал собрание казаков предложением распределить кулацкое добро по самым бедным казацким семьям: казакам чужого не надо свое б не отобрали. И разбежались казаки с собрания врассыпную, только бы ноги унести. Именно Штокман указал на ошибочность отвода-ареста Петра, Григория и Пантелея Прокофьевича Мелеховых. Два офицера, сражавшихся против Советской власти, и делегат Круга самые страшные враги (слишком уж уважают их хуторяне, а так как их двор всегда был одним из самых зажиточных, то ясно, что сами они добровольно со своим добром пе расстанутся). Однако арестовать Мелеховых сразу пе удалось: Петр и Григорий ушли с обывательскими подводами, а отец их лежал в тифу. Не успел Пантелей Прокофьевич окончательно оправиться после тяжелой болезни, как пришел милиционер и арестовал его, дав на сборы десять минут; А через два дня вернулся домой Григории. Однако Петр, сообщив ему об аресте отца, развернул коня Григория с база. И снова Гришка Мелехов почувствовал себя загнанным зверем. Схоронился он у дальнего родственника на хуторе Рыбном, где прожил двое суток. Здесь и застало Мелехова казачье восстание. Не дослушав пламенной речи старика агитатора, вскочил Григорий на своего коня. Бешеной радостью заходилось сердце казака, казалось, только сейчас обрел он истинный путь, и от яростной этой радости, помимо его воли, рвался наружу повизгивающий клокочущий хрип. Все было решено и взвешено, пока длинными утомительными днями отсиживался Григорий в кизячном логове, будто и не было за его плечами боев на стороне большевиков, будто не он разбивал карательным отряд Чернецова. Теперь он точно знал своих врагов это те, кто стал врагом всему казачеству, кто покусился на его свободу и землю, кто осиротил их курени, войдя без боя, грабил и издевался над их женами. Бешенство возрастало в Григории с каждым стуком конских копыт. Надо биться с тем, кто хочет отнять его жизнь. Подобные чувства переполняли большинство горячих казацких голов. Биться насмерть с русскими мужиками, вырывать у них тучную донскую: землю. Трепещущее противоречие: «Богатые с бедными, а не казаки с Русью...» быстро затихало под жгучей обидой. Пустили, попробовали хватит… Первым восстал хутор Красноярский Еланской станицы: решили казаки после очередного ареста отстоять своих стариков («с ними расправятся, а потом и за нас возьмутся»). Пошли в бой вооруженные кто чем: от винтовки до вил и дрючков. Повстанческим отрядам катастрофически не хватало боеприпасов, но казаки до конца бились, отстаивая свое. Многие осознавали близость своего поражения: с одной стороны фронт (развернется и раздавит всей мощью малочисленных невооруженных повстанцев), с другой обольшевиченная насквозь Воронежская область.

Без особой организации сотни формировались по хуторам и вступали в бой, никак не связанные между собой. Затем, когда восстание разлилось по всей Области Войска Донского, была сформирована структура власти. Вопрос этот мало волновал боевых казаков: они сохранили советы, окружной исполком, даже оставили некогда ругательное слово «товарищ» старая форма обрела «новое содержание». Был выдвинут лозунг: «За Советскую власть, по против коммуны, расстрелов и грабежей». Расстрелов действительно не было, расправлялись с коммунистами и им сочувствующими иначе. Не вспомнит история более страшных и жестоких расправ. Так, командира карательного отряда Лихачева, захваченного в плен отрядом Григория, по дороге в Вешенскую конвоиры-казаки изрубили шашками, сначала долго издеваясь над большим, красивым телом (выкололи ему глаза, четвертовали, отрубили нос, уши). Мишку Кошевого однохуторяне чуть не закололи вилами, как дикого зверя, и вынужден он был бежать под прикрытием ночи, как когда-то бежал из Татарского Григорий. В плен не брали ни с той, ни с другой стороны: казаки от все возрастающей ненависти и осознания собственного бессилия, красные с целью полнейшего разгрома казачьего бунта, без возможного повторения. Погиб от рук Мишки Кошевого Петр Мелехов, сдавшийся на милость победивших его красноармейцев. Участвовали в том бою все жители хутора Татарского (старики, женщины, дети). Дарье даже удалось выстрелить из мужниной винтовки. Все они стали свидетелями гибели своих братьев, отцов и мужей. Не проходит для казаков такое бесследно. И вот уже они, умело настроенные гонцами повстанческого правительства, вершили суд на группой арестованных коммунистов, среди которых был и Иван Алексеевич Котляров. Красноармейцев пропустили через хутора, как в старину через строй пропускали солдат, добили их в хуторе Татарском. Началось с убийства Котлярова: из-битый до полусмерти, он долго искал в толпе хуторян знакомое лицо, чтобы попросить увести жену и сына, увидел лицо Дарьи Мелеховой, выдвинулся к ней. Тут-то все и произошло: кто-то вложил в руки женщины винтовку. Разгорячась от всеобщего, на нее обращенного внимания, от бабьего неуемного тщеславия, подняла она винтовку и выстрелила в упор. Хрипящего в предсмертной агонии Котлярова добил вахмистр-конвоир. Григорий, до которого дошло известие о сдаче Сердобского полка, заспешил на спасение своих соседей Кошевого и Ивана Алексеевича. Он знал, что они были свидетелями смерти брата, хотел уберечь их от смерти, а заодно и выяснить, кто же убил Петра. В Татарский он опоздал. Дома его встретила перепуганная Дуняша, она и рассказала ему о гибели Котлярова от руки Дарьи. Ильинична ушла из дома, не желая оставаться рядом с женщиной-убийцей, а сама сноха лежала пьяная на полу, спала. Желание убить захлестнуло Григория, от отвращения он пихнул ее ногой и уехал с хутора, даже не повидавшись с матерью. Мелехов тяжело переживал смерть брата, не ожидал он, что придется вот так рано навсегда им распрощаться. По щеке мертвого уже Петра вдруг скатилась слеза, вздрогнул Григорий, но потом догадался, что это растаял в теплом курене снег. С этого момента Григорий Мелехов, получивший повышение по службе (он уже командовал целой дивизией то есть занимал генеральскую должность), не знал удержу в бою. В любой схватке, начиная с момента, когда вскакивал он на копя, Григорий преображался, сознание, ум отключались, выступало какое-то интуитивно-звериное чувство оно и руководило боем до конца. Григорий часто сам вел своих казаков в атаку, по примеру красных командиров не прятался за спины своих подчиненных, но с каждым боем вес меньше жизненной силы оставалось в его сгорбленной исхудавшей фигуре. Как-то, вызванный в Вешенскую на совещание к двадцативосьмилетнему командующему Кудннову, встретил он холеного подполковника Георгидзе, помогающего молодому боевому офицеру Кудинову в составлении тактических маневров армии. Тут и закралось в душу Григория сомнение, начал он понимать, чьими руками было затеяно это предательское для простых казаков восстание в тылу красных. Казакам было ведь одинаково не по пути как с большевиками, стремившимися уравнять их с безземельными мужиками и рабочими, так и с белыми офицерами, развязывающими войны лишь с целью собственного обогащения. И теперь твердо понял Григорий, что оказалось казачество между двух жерновов с одной стороны красные, которые никогда не простят этого бунта, а с другой расплата от белогвардейцев, которые никогда не забудут оставленного большевикам фронта и жизни хуторов под Советской властью. И нет у казака выбора. Осознавая постепенно все это, запил Григорий. За четыре дня непрерывных гульбищ он заметно осунулся, обрюзг, в глазах начал просвечивать огонек бессмысленной жестокости. Предложил ему как-то Прохор Зыков (всегдашний устроитель Григорьевых гуляний) отправиться повеселиться к молодой красивой казачке. Здесь друзья вывели Мелехова на откровенный разговор, уговаривая одурманенного самогоном Григория решиться на переворот (не устраивало казаков снова отдаться во власть золотопогонников, к чему привел в конце концов их нерешительный Кудннов). Григорий разговор пресек, так как научился понижать больше, чем простой необразованный казак: сейчас недопустимы никакие разногласия в рядах повстанцев сомнут как нечего делать. И продолжал воевать, все больше зверея от собственного бессилия что-либо изменить. В одном бою под Климовскон рванул Григорий в обычном своем бессознательном состоянии на беспрерывно строчащие красноармейские пулеметы. В какое-то мгновение почувствовал, что сотня его не поддержала, что несется он в бон совершенно один. Но остановиться же было уже никакой возможности. И, жестоко изрубив четырех матросов, бросился вдогон за пятым, да перехватили Мелехова подоспевшие казаки: за углом бил вовсю другой пулемет, а чудо может не повториться. Григорий бился в истерике, жалел, что не всех дорубил; вдруг упал с коня и, рыдая, стал кататься по земле и умолять убить его. Даже гибель брата и многих друзей не смогла развить в Григории топ сознательной жестокости, которой гордились другие казаки. Не мог он так же холодно перерубать безоружных пленных, как делал это однорукий Шамиль (осматривая свою «работу» с другими казаками, повторял: «Из трех шестерых сделал»). По-прежнему отсылал взятых в плен в штаб, раз попытался расправиться, да и то какал-то вдруг всколыхнувшаяся жалость заставила отменить собственное приказание. Мучился Григорий от этого двойственного чувства все больше и, до конца выжатый войной, заболел, выпросил отпуск и уехал в хутор. Перед отъездом успел Мелехов совершить еще один странный поступок: услышав о беспрерывно продолжающихся арестах в Вешенской семей ушедших с красноармейцами казаков, ворвался в тюрьму и, угрожая оружием, распустил всех напуганных женщин, стариков и детей, справедливо полагая, что не с ними сейчас воюют его товарищи.

Пять дней прожил в Татарском Григорий. За это время успел он посеять себе и теще несколько десятин хлеба и собрался в дорогу только тогда, когда пришел в хутор стосковавшийся по хозяйству отец. Третье возвращение Григория на родную землю было самым безрадостным. Наталья, наслышаиная о его гуляньях, встретила мужа сдержанно, холодно. Не смог он объяснить ей всей глубины своих переживаний, не смогла Наталья понять страшных признаний своего мужа. Разговор с дедом Гришакой, к которому решил обратиться за советом, еще более запутал малограмотного казака. Дед цитировал ему Библию, убеждая Григория, что ведет он войну неправую, что грех восставать даже против такой власти антихристов, убивать своих братьев. Шел от него Григорий, не замечая за своей болью ни красоты несказанно расцветшей по весне природы, ни упоительного желания и готовности к плодородию и изобилию, которым было наполнено высокое и гордое солнце. Бросился Григорий от отчаяния за последней помощью к женщине, к Аксинье. Снова завязалась их жизнь в крепкий узелок. Но и эта возобновленная связь не принесла ничего, кроме всколыхнувшейся Аксиньимой надежды. Старик Мелехов хоть и заметил дурные действия Гришки, да не смог, как раньше, пресечь их, пройдясь по крутой спине сына чем попадя. Не мог он, Пантелей Прокофьевич, бывший всего-навсего в чине урядника, поднять руку на генерала, даже если тот и был его сыном. А жизнетворящая сила брала между тем свое. Необыкновенно похорошела Дуияша: уже не мог себе представить Григорий, что вот эта статная казачка бегала когда-то по базу, и бились по ее спине смешные тоненькие косички. Быстро оправилась от смерти мужа Дарья. Снова подкрашивала свои черные крутые дуги бровей, принаряжалась, выхаживала перед Григорием по горнице, плавно разворачиваясь своими крутыми бедрами. Не давала ехидная Дарья Григорию покоя. Жизнь брала свое, только Григорий, вычерпанный войной, не мог уже ощущать всей ее прелести, потому и улыбнулся на слова матери, умолявшей его о милосердии к врагам. Практически не восстановив душевных сил, уехал он обратно в дивизию. К этому моменту восстание замкнулось в границах Верхне-Донского округа, становилось ясно, что долго защищать родные курени казакам не придется: Красная Армия развернется с Донца и раздавит повстанцев. Командование особенно опасалось массового дезертирства в момент полевых работ. Тогда-то и произошло событие, временно поднявшее настроение Донского командования: на сторону восставших перешел Сердобский полк под руководством бывших офицеров царской армии штабс-капитана Вороновского и поручика Волкова. Полк этот был сформирован сплошь из саратовских крестьян поздних возрастов. До солдат доходили слухи, явно не способствовавшие поднятию их боевого духа. Воевали они вяло, чаще сдавая свои позиции. В такой среде расцвела буйным цветом контрреволюция, развертывание которой не мог предотвратить слабохарактерный, не имеющий никакого влияния на солдат комиссар. Приставший к этому полку Штокман ощутил настрой красноармейцев и после разговора с комиссаром отослал Мишку Кошевого в штаб с донесением. Сделал он это поздно, на следующее утро полк был окружен казаками, и солдаты добровольно сдались, большинство вместе с оружием. Штокмана застрелили на митинге, на котором и было принято решение о сдаче, остальные двадцать четыре коммуниста полка были арестованы, а Мишка Кошевой спасся только благодаря заданию Штокмана. Даже эта победа не имела уже никакого значения в общем ходе истории казачьего восстания. Чувствуя близость поражения, Кудинов, втайне от казаков, пошел на соглашение с командованием Добровольческой армии. Залетали аэропланы, поставляя бунтарям оружие и вести от казаков, находящихся в отступе. Решено было потихоньку перебираться на другую сторону Дона, что и посоветовал Григорий своей семье, передав это через Прохора Зыкова. Одновременно Зыков выполнял и другую просьбу Григория: он должен был вызвать в Вешенскую Аксинью. Твердо решил Мелехов перед окончательным разгромом казаков соединить свою судьбу с этой женщиной и с ней уже дожидаться конца. Ильинична и Наталья уйти из хутора, как наказывал Григорий, не смогли: Наталья тяжело заболела, лежала в горячке, а свекровь не могла бросить любимую невестку. За Дон перебрались Дуняшка с детьми и Дарья. Пантелей Прокофьевич поджидал красных среди хуторских пластунов под Татарским. Аксинья, собрав свои пожитки, приехала, как и приказывал ей Григорий, в Вешенскую, где остановилась поначалу у своей тетки. Не смогла Аксинья изменить огромному своему чувству, сбежала от мужа, не выполнив обещания «не уйду». 22 мая началось отступление повстанческих войск. Население хуторов в панике устремилось к Дону. В Вешенской прохода не было от огромных подвод, доверху забитых казацким имуществом. Не желали старики расставаться с нажитым добром, тащили за собой одежду, хомуты, стулья, даже скот. В этой неразберихе не сразу Григорий разыскал свою любушку, а встретив, закрылся с ней у себя и два дня не отзывался ни на какие посылы Кудинова. На третий день из-за отъезда Григория на хутор проведать своих произошла у них размолвка: Аксинья заявила свои права на него, отказалась принять обратно, если поедет навещать семью. Мелехов молча вышел во двор, сел на коня. Решил наведаться в хутор и Мишка Кошевой. Но не просто за новостями, а с расплатой. Долго после гибели Ивана Алексеевича и других красноармейцев лелеял он эту мысль. И вот теперь при полном параде заявился Кошевой жечь дома врагов Советской власти. Некому было оказать ему сопротивление, хутор стоял осиротевший, брошенный. Двери и окна домов, прежде по-хозяйски крепко сомкнутые, теперь были распахнуты настежь, ни детского гомона, ни казачьего говорка не раздавалось за стенами и на улицах Татарского. Навестив пустой дом матери, убедился Мишка, что ждала его бедная женщина до последнего. Переоделся в приготовленное заботливой матерью тщательно заштопанное, но безупречно чистое бельишко и пошел по хутору, оставляя за собой горящие курени. Был у Мишки припасен по такому случаю целый список, одним из первых в нем значился дом покойного Мирона Григорьевича Коршунова. Встретил Мишку только дед Грншака, почти выживший из ума: вроде и не собирался Мишка воевать с немощным стариком, да разозлился на упрямого казака, не желающего покидать родного дома, и застрелил его. Брезгливо обойдя труп, прошел в горницу и запалил дом. Но не только с целью отмщения приехал тщательно принарядившийся красный казак Мишка Кошевой. Надеялся он встретиться с Дуняшкой Мелеховой, мысли о которой пронес он через все фронты и битвы. Но у Мелеховых застал он только Ильиничну. Сказал, что скоро собирается засылать сватов к Дуияше, так как любят они друг друга. На замечание Ильиничны, что не ко времени этот разговор, Кошевой гордо ответил, что самое время, а вот со сватами пока подождет. На этом разговор закончился, и Ильинична ушла в дом, даже не попрощавшись с нахальным хлопцем.

Книга четвертая

Часть седьмая

Повстанческая война помогла Добровольческой армии не только восстановиться после продолжительных и безрезультатных боев с Красной Армией, но и подойти к осуществлению давно разработанного командованием плана прорыва красных войск и соединения с восставшими казаками. От повстанцев требовалось только еще немного задержать красноармейцев у Дона, не давая им переправиться на другой берег. Поэтому сотня татарцев, закрепившаяся в траншеях по левую сторону Дона, упорно отсиживалась, не давая готовым к бою красноармейцам ни единого шанса на переправу. Жизнь траншейная текла тихо, с редкими перестрелками, с рыбной ловлей Христони и мирными посещениями жен, приходивших подкормить вояк и починить им одежду. Степан Астахов, прослышавший о переезде жены в Вешки, зная также, что там обитает и Григорий, решил в очередной раз испытать судьбу и вызвать Аксинью к себе под Татарский. Услышав от хуторянина, прибывшего в Вешенскую с поручением, об угрозах мужа, Аксинья быстренько собралась и отправилась к Степану с гостинцами. Честно выполняя свои супружеские обязанности, чувствовала несчастная женщина не только равнодушие к мужу, по почти отвращение, которое могло перерасти в ненависть, но тут пересилило великодушие Степана, ни словом не упомянувшего о Григории Мелехове и возобновившейся связи. Стирая мужнино белье, вспоминала Аксинья своего Гришку, да не таким, какой он стал после четырех лет воины, а прежним молодым и неопытным, и от этого чувствовала Аксинья к нему еще большую любовь, к которой примешивалось чувство материнской нежности. На обратном пути в Вешенскую, отойдя на приличное расстояние от боевых траншей, когда звуки природы окончательно пересилили звуки войны, на открытой поляне присела Аксинья передохнуть. Прислушиваясь к сокровенному звучанию мира, отыскала по томительному и сладостному аромату цветок ландыша. Оставаясь по-прежнему благоухающим и нежным, ландыш заметно поддался будущему увяданию, и, перебирая маленькие беленькие чашечки, снизу уже сморщенные и почерневшие, непонятно почему вспомнила Аксинья всю свою прожитую жизнь, а вспомнив, всплакнула горько: видно, стара стала, станет ли женщина смолоду лить слезы оттого, что сердце схватывает случайное воспоминание. Устав от своих переживаний, сморенная лесной тишиной, уснула Аксинья под открытым небом. Разбудил ее молодой словоохотливый казак. Подвергшись нешуточному нападению, происшедшему после нескольких оброненных вроде бы мирно слов, Аксинья дала твердый отпор, но отбиться смогла только после того, как назвалась женой Григория Мелехова. В эту же ночь красные прорвали фронт возле хутора Малого Громчонка. Удалось им это потому, что казаки все перепились, под ударом красноармейцев впали в панику и бежали вместе с навещавшими их бабами. Паника передалась и другой сотне, Татарской, останавливать которую пришлось самому Григорию. Сделать это оказалось не так легко, татарцы валили напрямик к лесу, не обращая внимания на редкий пулеметный огонь. Взбешенный Григорий приказал пороть хуторян плетьми и сам с размаху рубанул плетью по мокрой от пота Христониной спине. Другого стремительно убегающего казака, сутуловатая фигура которого показалась Мелехову знакомой, удалось остановить одним крепким словцом да угрозой зарубить. Оказался это родной отец, остановило его оскорбление, выскочившее из уст непочтительного сына. Оправдания Григория, что невозможно было узнать Пантелея Прокофьевича, бежавшего неутомимо и резво, последнего только еще больше разъярили: Однако, спустя несколько минут среди успокоенных стариков Пантелей Прокофьсвпч уже с гордостью вспоминал своего геройского сына, сумевшего так ловко навести порядок. Оскорбление было забыто, тем более что выговор правильный и сделан старшим по чину генералом. В Вешенской тем временем приготовились к отпору карательного красноармейского отряда. Своевременно избавились от пленных, отправив их в Казанскую. Из ста пятидесяти человек второй партии (первую, отправленную днем раньше, казаки истребили полностью) до Казанской добралось лишь восемнадцать человек. В одном из хуторов бабы, встретившие этапных на дороге, заступились за молоденького цыгановатого красноармейца, якобы сошедшего с ума. Дородная казачка, мать трех погибших сыновей, накормила бойца и, раскрыв его хитрость, спасла, отправив в тыл в сопровождении своего внука, прекрасно знающего местность. Как все матери, она ненавидела войну и считала своим долгом остановить это братоубийство. Татарский, в котором оставалась Ильинична с ребятишками и выздоравливающей после тифа Натальей, казаки отбили. Вернулся домой Пантелей Прокофьевич, первым делом поинтересовавшийся, насколько пострадало его хозяйство. Наведался проездом Григорий.

Тем временем началось воссоединение повстанцев с Добровольческой армией. Не радовало оно казаков обеих сторон: армейцы не могли простить оставленного фронта и отказа идти в отступление, а повстанцы не хотели возврата к старому жизни под офицерами. Соединялись разоренные, навоевавшиеся, обносившиеся казаки с разжиревшими па союзнических поставках бывшими сослуживцами, втайне и явно ненавидя друг друга. Не у дел оказался и бывший генерал восставших казаков Григорий Мелехов. Не вошел он в офицерскую «семью»: манеры и характер подкачали. С банкета в Вешенской в честь воссоединения, наслушавшись бравых речей пьяных офицеров, угроз да упреков в адрес бежавших с фронта казаков, Григорий ушел разозленный. Отправился к Аксинье и там столкнулся со Степаном. Тягостно затянувшийся вечер прервал Прохор Зыков, пришедший за Григорием по приказу Кудинова. Григорию пришлось уйти, так и не выяснив отношений с Аксиньиным мужем. Перед отправкой на фронт навестил Мелехов свою семью в Татарском. Странным показалось Григорию это четвертое возвращение домой. После холодного приема в предыдущий приезд Наталья теперь была неожиданно ласкова и возбуждена. Впервые почувствовал Григорий тягу к жене и детишкам, от их необыкновенного запаха (волосы детей пахли солнцем, травою и чем-то еще нестерпимо родным) долго не мог оторваться Григорий. Вдруг показался он себе бесконечно чужим в этой мирной обстановке. Заметил Григорий, что хозяйство уже перестало волновать и отца, его заботила лишь мобилизация, точнее, возможность ее избежать. Видно, опустились руки у деда Мелехова, понял он невозможность наладить жизнь по-старому. Все выходило из-под контроля Пантелея Прокофьевича: Дуняшка, несмотря на запрет, продолжала сохнуть по Мишке Кошевому; Дарья, не сломленная никакими жизненными напастями и бедами, постоянно перечила свекру, все более отходя от хозяйства и опускаясь на глазах; Григорий продолжал изменять верной и любящей Наталье. Ни над чем уже не властен становился старик Мелехов, ничего не мог он изменить и исправить. На этот раз Григорий покидал хутор со странным, смешанным чувством к своей жене. Только теперь он в полной мере ощутил всю силу ее любви (потрясенная лаской мужа, его нежданным вниманием, Наталья однажды в первый и последний раз наклонилась и поцеловала его черную, пропахшую лошадиным потом руку), только сейчас начал задумываться о своих детях, таких близких и родных. Провожая отца, Мишатка любимец всей семьи расплакался, прося, чтобы вместо отца на войну отправили деда. Никогда еще не покидал он хутор с таким тяжелым сердцем, как в этот раз. Воспоминания об Аксинье ушли куда-то, отодвинутые новым, не испытанным до этого желанием семейного счастья. Дня через три после отъезда Григория вернулся в хутор Митька Коршунов. Приехал он с двумя своими сослуживцами по карательному отряду: с пожилым калмыком и пропойцей Силантием Петровичем, казачком Распопинской станицы. Видно, знатно служил Митька Коршунов белогвардейцам в карательном отряде Прянишникова: за зиму дослужился до вахмистра, а потом получил чин подхорунжего. Разжирел на казенных харчах, раздобрел. Горд собой был Митька Коршунов: добился и он офицерского чина, да не так, как Григорий Мелехов рискуя в бою своей головой, другие качества требовались для этого в карательных отрядах. А качеств этих у Митьки с детства было хоть отбавляй: свойственная ему жестокость не только нашла себе достойное применение, но, ничем не останавливаемая, чудовищно возросла. Навестил Коршунов родное пепелище (волнение на мгновение промелькнуло в кошачьих глазах, да и исчезло). Постоловался у свата Пантелея Прокофьевича и, выведав, что семья Мишки Кошевого (спалившего дом Коршуновых и в бешенстве убившего деда Гришаку) находится здесь, в хуторе, ни слова не говоря родственникам, отправился со двора в сопровождении своих сослуживцев. Спустя время до Мелеховых донесся слух о бесчинстве, совершенном тремя опытными карателями: они вырезали всю семью Кошевого старуху мать и детей (по словам Аннкушкиной жены, ставшей свидетельницей расправы, кровь лилась из-под дверей). Пантелсй Прокофьевнч палача в дом не пустил. Наталья брата защищать не стала: казакам противна была такая бессмысленная, нечеловеческая жестокость. После отъезда карателей по хутору ходили неделю толки. Большинство осуждало расправу над семьей Кошевого. Убитых похоронили, хатенку забили досками покупателей на пес не нашлось. Еще долго потом детишки боялись играть вблизи этого страшно молчащего дома. Потом наступил степной покос, п недавние события забылись.

За работу принялись Мелеховы всей своей оскудевшей семьей. Вернулась на одиннадцатый день из обывательского обоза Дарья, пригнав необходимых в работе быков. Не было старикам сладу со старшей снохой, а после неожиданной награды и вовсе Дарья от рук отбилась. Случилось это в самый разгар полевых работ. Приехали в хутор командующий Донской армии генерал Сндорип с союзниками. Оторвав людей от работы в самый покосный день, проговорили они свои громкие речи да стали награждать казачек за геройский поступок убийство пленных красногвардейцев. Давали Георгиевский крест и пятьсот рублей. Первой в этом списке значилась вдова убитого в марте хорунжего Мелехова. Покорила всех своим боевым видом веселая вдовушка, Возвратясь домой, денег она свекру не отдала, сославшись на то, что если б деньги предназначались семье погибшего, то это было бы оговорено в приказе. Пантелей Прокофьевич, и без того разочарованный видом современных генералов (они и на генералов-то не похожи вовсе: ни тебе аксельбантов, ни наград), спорить со снохой не стал, хотя всех и удивил отказ Дарьи. Разъяснилось все позднее, когда Дарья, побывав в городе, призналась Наталье, что заразилась в обозе от офицерика сифилисом, что лечиться ей никак невозможно и решила она покончить собой, сначала порадовавшись на эту вдруг засиявшую всеми красками жизнь. Просила она сообщить обо всем Ильиничне (самой совестно) и ни в коем случае не ставить в известность свекра. Женщины, соблюдая все меры предосторожности (выделив Дарье отдельную посуду и не подпуская к ней ребятишек), твердо держали данное невестке слово. Томимый неясными предчувствиями и тоской, вернулся Григорий на фронт. Особое безразличие овладело вдруг Мелеховым. Его начальник штаба, Копылов, хотя с виду человек сугубо штатский, дело вел умело и быстро наладил отношения с Григорием. Однако и он (ученый) попрекал Григория плохими манерами, безграмотной речью, указывал на резкое отличие Мелеховаофицера от офицеров Добровольческой армии, называл Гришку чуть ли не большевиком, а после стычки того с генералом Фицхелауровым и вовсе перестал с Григорием общаться. Объясниться им так и не удалось: Копылова убили в первом же бою. Для Григория этот боя стал знаменательным: он впервые уклонился от прямого участия в сражении. Не повел казаков под обстрел большевистских батарей, не из трусости просто чтото сломалось в этот момент в Григории Мелехове, командире казачьей дивизии, с предельной ясностью он осознал всю никчемность происходящих событий. То ли разговор с Копыловым, то ли скандал у Фгщхелаурова, обвинившего Григория в бездарном командовании казаками, а может быть, и то и другое было причиной такого настроения Григория. Но теперь он отчетливо понял, что примирить казаков с большевиками ему не удастся., а служить офицерам, презирающим его, враждебным по духу, которых он сам не уважал тоже больше не хотел. На место убитого Копылова прислали к Григорию нового начштаба полковника Андреянова. Пожилого курносого офицера с мальчишески оттопыренными ушами и сединой на висках, по-стариковски болтливого и к тому же трусливого, Григорий невзлюбил с первого взгляда. Дальше сто неприязнь только возрастала. Как-то, придя в штаб, попал Григорий на допрос пленного красноармейского командира. Он оказался мобилизованным Орловским губвоенкоматом бывшим офицером царской армии. Несмотря на это, на вопросы, касающиеся расположения и количества красноармейских частей, участвовавших в боях, отвечать наотрез отказался. Григорию очень понравилось, с каким достоинством держатся весь допрос офицер-враг. Развеселило его и порадовало еще больше, как удачно был поставлен на место Апдреянов, как смешон в бессильной злобе по сравнению с пленным, безоружным, но спокойным. Под конец оказалось, что полковник к тому же сам себя обезоружил: он угрожал командиру красноармейцев разряженным, давно нечищеным револьвером Григорий от расстрела, пленного спас, здраво рассудив, что расстрелять надо того, кто выдал свое командира, чтобы на чужом примере научить казака верности. На замечание начштаба, что офицеров-большевиков надо истреблять без сожаления, что они в Добровольческой армии всегда пускали таких в расход, Григорий ответил, что он привык убивать в бою, а пленных без нужды не стреляет. Сам напрашиваясь, Григорий с радостью принял разжалование в сотники. Дивизию его расформировали, пробудив тем самым мутную тревогу возмущение среди уважающих командира казаков. Однако не успел Григорий добраться до пункта нового назначения, как вырвали его с фронта новым страшным известием с хутора. Может, Григорий и не вспоминал уже о горько своей и бесплодной любви к Аксинье Астаховой, да люди такого не забывают. Дарья, в отместку за несчастно прожитую разгульную свою жизнь, из зависти рассказала расцветшей после отъезда мужа Наталье, что стала однажды сводницей в Григорьевой связи с Аксиньей, а потому точно знает что отношения их продолжаются. Наталья нашла подтверждение этим словам и своим предчувствиям у самой Астаховой. И решилась женщина на глубоко противный ее природе поступок вытравить ребенка, которого ждала от Григория. Ильинична не успела остановить взбесившуюся сноху. Наталья умерла от начавшегося кровотечения, наказав Мишутке передать отцу поцелуй и просьбу, чтоб не забывал детей своих, жалел и любил их. Сообщение о гибели жены снова привело Григория в родной дом. По дороге домой многое передумал Григорий за два долгих дня. Нещадно гнал он коня, привыкшего к хозяйскому вниманию и бережному отношению, стараясь уйти от одолевавших его мыслей. В спутники взял с собой Прохора Зыкова, развлекал то воспоминаниями о прошедших войнах, о выигранных сражениях. Но чем ближе приближались шеи к хутору, тем мрачней и молчаливей становился Григорий. Узнав от Ильиничны правду, помрачнел еще больше. Если бы Наталья, взяв детишек, ушла, как грозилась свекрови, из дому, если бы умерла там, отягощенная ненавистью и злобой к мужу, Григорий, может, и не стал бы так страдать. Его боль увеличивалась от сознания того, что Наталья, умирая, простила его, что последние ее мысли были о нем, горячо любимом муже. Это отягощало его совесть немым укором. Осознав, что именно Аксинья стала виновницей смерти Натальи, он почувствовал к ней отчужденность, а затем и возрастающую злобу. Аксинья, прекрасно понимая переполнявшие o Григория чувства, старалась встреч с милым избегать, на глаза ему не попадаться. Даже работа, по которой соскучился Григорий, не могла избавить его от обуревавших тяжелых мыслей. Посреди покоса вдруг бросал косилку, садился на коня и мчался к детям, по которым вдруг начинал скучать. Дом, горница все с детства родное вдруг изменилось, опустело после смерти Натальи. Вещи, предметы еще хранили ее запах, порядок, ею установленный, и тем все более усиливали гнетущую Григория тоску. Он занялся совсем уж позабытым делом: стал мастерить игрушки для своих детишек. Однако никакие игрушки не могли завоевать сердце разбушевавшегося Мелехова-младшенького: отец не успел появиться, как снова в поле собирается. С обещания Григория взять в поле на покос Мишатку, началась крепкая дружба отца с сыном. Григорий уезжает с хутора Татарского на фронт, так ни разу и не поговорив с Аксиньей. Только однажды повстречались они на проселочной дороге, но у Григория на коне сидел Мишатка, к тому же ни сам Мелехов, ни Аксинья особого желания к разговору не высказали. По пути к фронту все больше казаков встречали Григорий и Прохор, верный спутник Мелехова. В основном это были дезертиры, возвращавшиеся в родные хутора. Одни с добычей (награбленным во взятых станицах и хуторах добром: грабили, как будто находились на чужой территории «надвое суток город в вашем распоряжении»), другие побираясь. Дезертиры бежали с фронта, не пытаясь даже особенно прятаться, предоставляя липовые освободительные документы или даже без оных. Их вылавливали карательные отряды, составленные из калмыков, наказывали по законам военного времени, возвращали в оставленные части. Но чем ближе подъезжал Григорий к фронту, тем больше открывалась перед ним отвратительная картина разложения Донской армии, начавшегося именно тогда, когда Добровольческая армия, пополненная повстанческими отрядами, достигла на Северном фронте наибольшего успеха. В станицах и селах, где располагались ближние резервы, офицеры беспросыпно пьянствовали; казаки самовольно уходили в отпуска, части насчитывали около шестидесяти процентов состава, не больше, обозы ломились от награбленного имущества, еще не переправленного в тыл. Поистине символической стала для Григория встреча в одной прифронтовой станице с лейтенантом английской армии Кэмпбеллом. Тот служил у белогвардейцев инструктором по танкам, даже лично участвовал в боях с красными. Его сопровождал офицер Добровольческой армии поручик Щеглов… Оба пили по-черному. Кэмпбелл был уверен в поражении белогвардейцев, народ победить невозможно. Сознавая это, но, уважая храбрость и мужество красноармейцев, свидетелем которых был не раз, Кэмпбелл только горько ухмылялся. Поручик же, запинаясь, исходил злобой и бессильной ненавистью, он грозился, еле двигая языком, народ «привести в исполнение», то есть «в повиновение» (оговорка, пожалуй, очень показательная). Григории понял, что с этим «разъяренным» поручиком ему не по пути, вот англичанину, руки которого черны от машинного масла, Мелехов явно сочувствовал, пожелав ему по-доброму поскорее убираться с чужой земли. За год семья Мелеховых убавилась ровно наполовину. Не зря проговорил как-то Пантелей Прокофьевич, что смерть полюбила их курень: не успела похоронить Наталью, как через полторы педели после отъезда Григория снова запахло в просторной горнице мслеховского дома ладаном. Утопилась Дарья. Однажды, вернувшись с поля, она отправилась с Дуняшкой купаться. Заплыла на середину Дона, вынырнула на минуту из воды, вскрикнула: «Прощайте, бабоньки!» и пошла камнем на дно. Памятуя эту фразу, не соглашался поп Виссарион отпевать самоубийцу и хоронить ее как положено, на кладбище, только угроза Пантелея Прокофьевича пожаловаться атаману на своеволие священника в отношении офицерской вдовы, награжденной Георгиевским крестом, помогло Мелеховым избежать невиданного позора. Выкапывая Дарье могилку, Пантелей Прокофьевич и себе присмотрел место на кладбище, но, видно не то время пришло, когда можно старикам спокойно помирать в родном курене. Упорно ползли в хутор слухи об отступлении Донской армии к Дону. Пантелей Прокофьевич старался не участвовать в разговорах об этой войне, вроде принимая все равнодушно, но поведение его убеждало в обратном. Все раздражительнее становился старик, все чаще случались с ним вспышки безудержного гнева, в продолжение которых он уничтожал с таким трудом нажитое добро. Чинил как-то хомут; как-то дратву, начал сшивать, но дратва оборвалась несколько раз этого было достаточно: вскочил, опрокинув табурет, схватил хомут и начал зубами изрывать кожаную обшивку, потом бросил на пол стал, по петушиному подпрыгивая, топтать хомут ногами. На замечание Ильиничны ответил, успокаиваясь, что и хомут-то был так себе… Постепенно Ильинична применила другую тактику при мужнином разоре: во время подобной вспышки начинала всячески ему потакать, помогая в учпненпн погрома. Это оказало лучшее воздействие, нежели предыдущие попытки остановить Пантелея Прокофьевича уговорами. Чтобы как-то укрепить позиции Донской армии, была объявлена поголовная мобилизация, в которую попали и хромой старик Пантелей Прокофьевпч и раненый Христоня. Освобождались только явные калеки. Фронт неумолимо продвигался к Дону. Пантелей Прокофьевнч провоевал недолго, 17 сентября он вернулся в хутор дезертиром. Кто-то из соседей на старика донес, и его забрали с первым же карательным отрядом. Наказания розгами, которое выносил полевой суд в станице всем дезертирам, Пантелей Прокофьевнч избежал только благодаря доброму имени своего сына Григория. Его отпустили, снова направив на фронт, однако, выйдя из станицы, Паптелей Прокофьевич вздохнул с облегчением и отправился прямо по бездорожью… обратно в Татарский (теперь он собирался прятаться получше единственный урок, который вынес старик из всей этой истории). Чем ближе подходил Пантелей Прокофьевнч к Дону, тем чаще встречал подводы беженцев. Повторялось то, что происходило весной во время отступления повстанцев: все дороги были запружены набитыми до отказа бричками, гуртами овец, табунами ревущего скота… Вернувшись домой, Пантелей Прокофьевич и сам собрался в отступную.

Необычным оказалось для казаков новое наступление красных: занимая хутора, они, как прежде, курени казачьи не жгли, семьи не разоряли, аза взятые продукты щедро платили советскими деньгами. Красные никого из мирных жителем'! не трогали, о мщении даже не помышляли урок прошлого пошел на пользу. Две с половиной недели пробыл Паителей Мелехов со своей семьей в хуторе Латышевском, а потом, узнав об отступлении красных с Дона, направился домой. Война, от которой так бегал Пантелей Прокофьевич, сама вошла в его двор, оставив после себя безобразные следы разрушения. Еще больший ущерб хозяйству причинили своп же казаки, державшие в хуторе оборону. Осень, и так навевающая тоску и мысли о смерти всеобщим увяданием природы, принесла с собой новые беды: привезли хоронить еще трех казаков. Среди погибших были изуродованный до неузнаваемости Аникушка и веселый казак Хрнстоня. Пантелей Прокофьевич убежал от дурных мыслей и похорон в лес (за хворостом и, между делом, на рыбалку). Однако и здесь достал его заунывный звук церковного колокола. Вскоре пришлось Пантелею Прокофьевичу испытать новое потрясение:.въехала во двор подвода, ведомая Прохором Зыковым (бессменным вестовым Григория). Привыкли в хуторе к таким подводам, не один казак вернулся так с последнего боя. И родня, и Аксинья уже похоронили Гришку, лишь завидев мрачное шествие. Однако Григорий Мелехов был жив, только тяжело болен: сломил казака тиф. Через месяц Григорий выздоровел. И вместе с выздоровлением появились ранее несвойственные ему любопытство и интерес ко всему происходящему в хуторе. Все в жизни обрело для него какой-то новый смысл. На окружающий сто мир смотрел чуть удивленными глазами, пугая и смущая домочадцев. Так, однажды застала его Ильинична за остальным рассматриванием прялки. Григорий селил смешливую Дуняшку своим странным послетифозиым видом: тощий, бродил брат по горнице в одних спадающих с него кальсонах; присаживаясь, цеплялся за что-нибудь руками, боясь упасть; да еще обрился после тифа наголо, и голова стала похожа на арбуз (вся в шишках, круглая и темная), Григорий подолгу стал возиться с детишками. Избегал он только разговоров о войне, так волнующей и интересующей сынишку. Почему-то стыдно было отцу рассказывать Мишатке о ней: не мог ответить он на простые, бесхитростные вопросы ребенка. Кто такие красные и почему их убивают, Григорий и себе-то не мог ответить, что уж говорить о пытливом мальчишке. Мелехов мысленно перебирал в памяти убитых за две войны, и получалось, что ни один дом на хуторе не обошла смерть стороною. Другой запретной темой стали для него воспоминания о Наталье. Не успел Мелехов окончательно встать на ноги, как война опять подошла вплотную к дому. Вскоре на майдане был оглашен приказ окружного атамана, обязывающий ехать в отступление всех взрослых казаков. Да и без приказа ничего другого не оставалось делать ни Пантелею Прокофьевнчу, ни, тем более, Григорию казачьему офицеру. Пантелей Прокофьевич к отступлению начал готовиться еще во время болезни Григория. Готовился тщательно, по-хозяйски, взял с собой, помимо прочего, даже безмен (корм лошадям взвешивать, на чужих весах обмануть легче). План отступления, предложенный сыном, отклонил (сын военный, и план его подходит для военных, а он хозяин, ему дорога не прямая, а с обходами по родственникам: так легче самому без особых затрат прокормиться и скот в порядке держать). Долго пререкаясь, остановились все-таки на плане Пантелея Прокофьевича. Григорий подготовился к отходу иначе: он твердо решил взять с собой Аксинью, о чем и договорился с ней перед отъездом в Вешенскую, где надеялся узнать месторасположение своей дивизии. В станице он ничего не узнал и на следующий день после отъезда отца отправился в путь вместе с Прохором и Аксиньей. Однако вскоре Аксинья тяжело заболела тифом, и казаки вынуждены были оставить ее в одном из хуторов. Теперь Григорию решительно все стало безразличным. Узнав об оставленном белогвардейцами Ростове, он уже не верил ни в какую возможность сопротивления. Вместе с верным Прохором они подаются на Кубань. Григорий занимает обычную для себя в такие минуты позицию: "… там видно будет". Отступление, бесцельное и пассивное, продолжалось. В Белой Глинке Григорий неожиданно узнал о смерти отца. Пантелей Прокофьевич скончался от тифа в чужой хате, одинокий, бездомный, измученный продолжительной болезнью. Григорий застал уже хладный труп, изъеденный вшами. После похорон старика Григорий с Прохором отправились дальше, к Екатеринодару. По дороге Мелехов заболевает возвратным тифом, полупьяный военный врач предвещает Григорию, желающему во что бы то ни стало продолжать свой бессмысленный поход, неизбежную смерть. Однако, выпросив для лечения спирта, Прохор с Григорием пускаются в путь. К этому времени белогвардейские войска на юге России терпят окончательное поражение и устремляются к морю. Повозка с больным, часто теряющим сознание Григорием, медленно тянулась на юг. В Екатеринодаре его случайно отыскали казаки-однополчане, помогли, поселили у знакомого врача, н уже через неделю Григорий поправился. В Новороссийске Мелехов с товарищами оказался в марте, когда Красная Армия подошла вплотную к городу. Генерал Деникин пытался вывезти свои разбитые войска, однако эвакуация была организована плохо, множество солдат и белых офицеров не смогли уехать. Григорий с казаками тоже попытался попасть на корабль, однако, отчетливо осознавая, что теперь никому нет дела до них, рядовых казаков, уже сослуживших свою службу, уезжать отказался. Товарищи решили последовать его примеру. В ожидании красных казаки загуляли по-черному, отгоняя все самые страшные мысли беспробудным пьянством.

Часть восьмая

Аксинья выздоровела к весне. Чудесно обновленным и прекрасным предстал перед нею мир. Ничего не зная о судьбе Григория, но наслышанная о продолжающейся войне, Аксинья заспешила в родной хутор, уверенная, что именно дома она будет ближе всего к любимому. Но в Татарском ждал ее брошенный и осиротевший курень. И жила бы она так совершенно одна, если бы тоска и тревога за жизнь Григория не сблизила Аксинью окончательно с Мелеховыми. Ильинична стойко держалась только благодаря надежде на встречу с младшеньким. Аксинья как могла помогала Дуняшке и Ильиничне по хозяйству: и с посевной, и с воспитанием детишек Григория. О Степане вспоминала неохотно; почему-то ей казалось, что не вернется он. Собирала всякие, зачастую противоречивые слухи о Мелехове, добросовестно делилась ими с его семьей. И только от Прохора Зыкова получили достоверные сведения: Григорий жив-здоров, в Новороссийске перешел на сторону красных и теперь воюет в Конной армии Буденного. С поступлением на службу Советской власти, по словам Прохора, Григорий заметно переменился: веселый стал, приняв решение служить, пока все прошлые грехи не замолит. А служил он, действительно, как умел, на совесть, сам Буденный благодарил, руку жал. Прохор Зыков оставался со своим командиром до последнего, пока не был тяжело ранен в бою, и не демобилизовали его с одной рукой подчистую. После этих новостей с возросшим нетерпением стала ждать сына Ильинична. Она изводила всех ближних разговорами о долгожданном сыне, вспоминая о нем при каждом случае. Даже о хозяйстве заговаривала с тайным желанием поговорить о Грише. Однако хозяйствовать на базу Мелеховых пришлось совсем другому казаку. Вернулся однажды в Татарский Мишка Кошевой и тут же направился к единственно родному человеку, оставшемуся в живых, к Дуняше. Холодная встреча, оказанная ему Ильиничной, напора Мишкиного не ослабила: он уже давно готовился к тяжелым ответам на ее обвинения и речь свою продумал основательно. Не считал он себя виновным ни в гибели Петра, старшего сына, ни в смерти Пантелея Прокофьевича, ни мытарствах Григория; если он и «душегуб», то так можно было окрестить всех казаков, участвовавших в войне, и самого Петра, и Григория, а что уж говорить о мелеховском куме Митьке Коршунове. Ничего не могла ответить на это Ильинична, а уж тем более не смогла отказаться от помощи в давно уже развалившемуся без мужских рук хозяйству: Мишка поставил повалившийся плетень, обстругал грабельники, отремонтировал рассохшийся баркас, помог в приготовлении к покосу и в сам покос. Работа спорилась в уставших от войны руках казака, мешала только одолевавшая его болезнь. Один из приступов лихорадки, напугавший Мишатку Мелехова, вдруг нежданно примирил Ильиничну с упорным «душегубом»: вгляделась Ильинична в его восковое лицо, в сутулую фигуру, подсмотрела равнодушный, измотанный болезнью взгляд, ярко вспыхнувший только при виде Мелеховского сынишки, а потом снова потухший, и непрошенная материнская жалость овладела сердцем старухи. По-прежнему борясь с двумя захлестнувшими ее противоречивыми чувствами жалостью и ненавистью согласилась Ильинична на свадьбу Дуняшки и Мишки Кошевого. После свадьбы дела дома Мелеховых, где обосновались молодые, пошли на поправку. Мелеховский курень словно помолодел, засияв свежеокрашенными ставнями. Ретивым хозяином оказался Мишка. Только Ильинична вдруг стала чувствовать в родном дому себя лишней и чужой, казалось, что молодые начинали жить с нуля, все переделывая и восстанавливая на свой манер, не интересуясь мнением «бывшей» хозяйки. И Ильинична стала с каждым днем ощущать себя все более одинокой. Мысленно она все время была с сыном, все силы расходовала на его ожидание. Даже детям Григория не уделяла уже должного внимания, все возложив на тетку Дуняшу. Ничто уже не могло взволновать старуху: ни хозяйство, ни счастье дочери, а зять по-прежнему оставался для нее чужим человеком. Сама жизнь стала тяготить ее. В один год потеряв столько близких и любимых, она продолжала неизвестно почему и зачем жить, быстро постаревшая, надломленная страданиями. За свою долгую нелегкую жизнь, считала Ильинична, она заслужила хотя бы одного: встретить, наконец, своего горячо любимого сына. Но скоро и эта надежда стала угасать, теряться в захлестнувшем море одиночества. Лишь однажды к Ильиничне вернулась, и то ненадолго, ее былая жизнерадостность: пришло письмо от Григория, с поклоном и обещанием скоро вернуться домой. Недели две спустя Ильинична заболела. К себе она никого не допускала, даже посещения Аксиньи становились в тягость старой женщине, желающей остаться наедине со своими воспоминаниями. Как ни странно, об умерших Петре, Пантелее Прокофьевиче, Наталье не думала она в последних своих страданиях. Все мысли ее занимал только Григорий. Не нужно ей было уже ни чужого сочувствия, ни постороннего внимания, только тревога за сына удерживала Ильиничну при жизни, заставляя учащенно биться изболевшееся материнское сердце. Но постепенно и эта тревога ослабла, выпуская Ильиничну, все чаще впадающую в забытье, из своих цепких рук. Как-то ночью встала Василиса Ильинична с постели, вышла во двор, покричала, позвала долгожданного сына в последний раз, да и вернулась в дом… готовиться к смерти. Через три дня она умерла.

После смерти Ильиничны Кошевой стал единственным полновластным хозяином в доме. Однако что-то, по наблюдениям внимательной к хозяйству Дуняши, сломалось в се муже. Дуняшка думала, что происходит это вследствие болезни, а может быть, лени мужа. Оказалось же, что начал подумывать Мишка о преждевременности оседлой жизни: слишком грозные времена настали для его горячо любимой Советской власти. Врангель подходил уже к Ростову, с рудников и из лагерей возвращаются недовольные жизнью казаки, держатся особняком, явно на что-то надеются. Не могло такое пройти мимо зорких глаз Кошевого. Набычился Мишка, разозлился. И впервые выплеснул свою злобу на молодую жену. Произошло это в присутствии Прохора Зыкова, которого Мишка, привыкший делить мир только на красных и белых, незаслуженно оскорбил подозрением. Дуняшка, вступившись за Прохора, а особенно обидевшись на такие же нападки мужа в адрес ее родного брата, села в стороне, напуганная угрозами о расправе над Григорием. Прохор же со своей обычной хитрецой перевел внимание разгневанного красноармейца с любимого командира на Кирилла Громова (разбойника и дезертира, только что сбежавшего из Красной Армии в полном боевом вооружении). Тут-то и взыграла в полной мере Мишкина добросовестность. Достав из закромов свое оружие, тщательно проверив его, отправился он в Вешенскую на комиссию. Медосмотр Мишка не прошел, подвела не вылеченная лихорадка, но в хутор вернулся уже не просто демобилизованным красноармейцем Кошевым, а председателем хуторского ревкома. На этой почетной должности сменил Мишка старика Михеева, с радостью передавшего ему немудреные полномочия. Тут же нашел новый председатель нового секретаря, полуграмотного подростка Андрея Обнизова, и пошел по хутору важно и чинно выполнять свои председательские обязанности. В целях безопасности и наведения порядка в Татарском необходимо было, по мнению Кошевого, арестовать бандита Кирилла Громова. Громова застать врасплох ему не удалось, тот бежал вместе с остальными опасными для Советской власти казаками. С тех пор переместился Мишка со своей женой спать в сенцы: кровать их стояла в опасном месте под окном. Каждую ночь теперь перед сном Кошевой строго проверял боевое оружие. А дни проводил в нелегких разговорах-агитациях: надо было разъяснять обнищавшим хуторянам временность и недоразумение всего происходящего. А жить действительно становилось все труднее: не хватало соли, керосина, масла, сахара, спичек и еще многих других необходимых в хозяйстве вещей. Недовольных казаков увещевал председатель ревкома, ссылаясь на козни буржуев и белогвардейцев, уничтожающих рельсы, эшелоны, продовольственные и промышленные запасы. Нередко ради красного словца и пущей убедительности приходилось Мишке и привирать. Народ на время успокаивался, а вот родную жену так просто уговорить не удавалось: однажды после очередных возмущений обозвал ее контрой (вся в Мелеховскую породу) да чуть не ударил. Дуняшу больше всего волновала теперь только дальнейшая судьба Гриши: из обмолвок мужа поняла она, что дома ее брата ждет суд, а там, может, и расстрел. Об этом Дуняшка поспешила сообщить Аксинье. А вскоре демобилизованный красноармеец Григорий Мелехов вернулся в хутор. Холодно и неприветливо произошла долгожданная встреча с родным домом: бывший друг, а теперь и близкий родственник Мишка Кошевой даже руки не подал. В первую же ночь после приезда произошел между ними тяжелый разговор: Григорий говорил, что устал от войны, что вернулся, чтобы только трудиться, работать, воспитывать своих детей, что смертельно устал и не хочет ничего, кроме покоя; Михаил не верил ему, не пытался даже услышать бывшего однополчанина. В создавшейся ситуации, когда казаки смущены продразверсткой, недовольны Советской властью, Григорий, как бывший повстанец, офицер, уважаемый всеми, стал наиболее опасным человеком для председателя хуторского ревкома. Поставив Мелехова в один ряд с мародером Кирюшкой Громовым и с разжиревшим палачом Митькой Коршуновым, Кошевой не хотел слышать мирных заверений уставшего от битв человека. В ту же ночь увидел Мелехов сон, как пошел полк в атаку без него, к великому стыду и ужасу казака-красноармейца. Проснувшись, он долго не мог прийти в себя; не знал Мелехов, стремившийся к миру и спокойствию, что сон этот вещий, и не раз еще придется «му ходить в атаку во сне и наяву. Мельком после возвращения увидел Григорий радостную.Аксинью, пообещал навестить ее на следующий день, да разговор с Мишкой отсрочил долгожданную встречу: Кошевой приказал Мелехову, как бывшему казачьему офицеру, срочно явиться в Вешенскую в Допчека для постановки на учет. Уверен был Мишка, что Григорий из Вешенской не вернется, да и.сам Мелехов уже почти не сомневался в этом после Мншкиного приема. Потому и всячески оттягивал решающую минуту. Рано утром на следующий день после приезда вышел Григорий из дома, решив навестить могилы матери, брата, жены Натальи, да так и не дошел до кладбища: и без того тяжело и смутно было у него па душе. И он повернул к дому Прохора Зыкова. Тяжелые мысли не отпускали его. Он думал о рано повзрослевших детях, о своей несбывшейся надежде на мирное хлеборобство и семейное счастье рядом с желанной Аксиньей, о своих тяжелых ошибках, от которых не так просто отделаться и расплата за которые еще впереди.

Еще тяжелее стало па душе после разговора с верным другом. Прохор рассказал ему о судьбе бежавших Листницких: отец в Морозовскон умер от тифа, сын застрелился, узнав об измене жены. Сообщение это Григорий принял равнодушно, значительно больше взволновала его другая новость: Прохор сообщил о восстании в соседней с ними Воронежской губернии. Зыкову не нравилось это потому, что отвоевал он свое, как и его командир, давно пора казакам за работу приниматься, а вот Григорий расстроился более основательно: новость эта была явной угрозой его, мелеховской, жизни. В такое смутное время никто не поручится за уважаемого казаками офицера. Григорий почти завидовал Листницкому и Мишке Кошевому: они точно знали, за что гибнут, понимали свое предназначение. Он же, сначала примкнувший к большевикам, затем волею судьбы воевавший за белогвардейцев, потом снова за Советскую власть, весь свой путь прошел с великим сомнением в душе, да так и не знает верного пути: от красных отбился, к белым не примкнул интересы и тех и других оказались чуждыми казаку Григорию. В Вешенскую Мелехов все же отправился сразу от Прохора Зыкова. На площади перед Дончека остановился нерешительно: все существо сопротивлялось идти самолично на смерть (даже просто арест был равносилен для свободолюбивого казака смерти: страшнее смерти, с которой не раз уже встречался в открытом бою, казалась Григорию неволя). В это время рядом с ним вдруг оказался бывший однополчанин брата Петра, а теперь красноармейский командир Яков Фомин. Он решительно советовал Григорию побыстрее покинуть свой хутор и скрываться как минимум года два-три, пока все окончательно не успокоится. Однако рассуждения Фомина не только не остановили Григория, но, напротив, усилили его решимость покончить со всем раз и навсегда. В Дончека Мелехов заполнил анкету, подробно описав свое участие в казачьем восстании 1919 года. На этот раз его отпустили, потребовав явиться на отметку через неделю. Григорий заспешил к уже уставшей от ожидания Аксинье. С Мишкой Кошевым ужиться он уже не мог, с первого дня выяснив с тем отношения, Мелехов перебрался вместе с детьми к Аксинье. Григорию было все равно где жить, лишь бы жить в покое. Несколько дней он провел в угнетающем безделье: ни к чему не лежала душа. Он был уверен в неизбежном новом, насильном расставании с домом, и руки, так рвавшиеся к работе, вдруг опустились под влиянием мыслей об аресте и тюрьме. За долгие бессонные ночи он окончательно решил в Вешенскую больше не ходить, а через неделю он уйдет из хутора, как советовали друзья. Аксинье пока решил ничего не говорить, пусть радуется тому, что есть. Но не случилось Григорию до конца выполнить задуманное, не дал ему времени Мишка Кошевой, которому не терпелось побыстрее избавиться от недостойного родственника. Как-то ночью прибежала сестра и сообщила, что прибыли из Вешенской два всадника, что разговаривает с ними муж, рассказывая о Мелехове. Собрался Григорий быстро, ушел, не попрощавшись со спавшими детишками, отправился в новые скитания. Так кончилась для Григория Мелехова недолгая мирная жизнь. Поздней осенью 1920 года в связи с плохим поступлением хлеба по продразверстке были созданы продовольственные отряды. С ужесточением мер началось брожение среди казачьего населения Дона. Уходили казаки с хутора с оружием, сформировывали банды численностью от пяти до двадцати штыков. Банды отбивали обозы с хлебом, уничтожали коммунистов и продовольственные отряды. Население встречало бандитов сочувственно, они всегда в любом хуторе находили еду и сообщения о передвижении карательных отрядов. Все это затрудняло ликвидацию банд, к тому же караульный батальон Верхне-Донского округа, на который она была возложена, возглавлял Капарии, бывший штабс-капитан царской армии и эсер: он всячески препятствовал уничтожению зародившихся на Дону контрреволюционных сил. А в начале марта 1921 года в Вешенской восстал эскадрон под командованием Якова Фомина. Фомин давно уже вынашивал план этого восстания (подогреваемый Капариным и пьяными откровениями подчиненных казаков); не случайно он пытался уберечь и Григория Мелехова, переживал за судьбу повстанцев Вакулина. Однако Вешенскую, как намеревались Капарин и Фомин, взять не удалось, и с остатками эскадрона они начали свои скитания по окрестным станицам в напрасной попытке увлечь за собой казаков. Все это происходило на третий месяц мытарств Григория. Он переходил из одного хутора в другой, останавливаясь у своих и Аксиньиных дальних родственников. Такой иждивенец теперь был даже самой гостеприимной хозяйке в тягость. Томила и Григория подобная жизнь, слишком уж напоминающая тюремное заключение. Однако недоставало ему нужной решимости покончить с таким существованием, вернувшись в Татарскпй. Выйдя однажды ночью с последнего убежища, не зная толком, куда направиться, был Григорий схвачен вооруженными казаками. Судьба снова сыграла с ним злую шутку: вместо того чтобы оказаться в руках красноармейцев, которые могли положить конец его мытарствам, он попал в отряд восставшего Фомина. Инстинкт самосохранения принудил Григория остаться в банде. В лозунги Фомина он не верил. Расчет Григория был простой: продержаться как-нибудь до лета, а там бежать с Аксиньей подальше, чтобы хоть как-то изменить свою постылую жизнь. К тому же и казаки фоминцев не поддержали. Все чаще получал выступающий на хуторных сборах Фомин яростный отпор со стороны женщин и мужчин, не желающих больше воевать. Шла весна, подходила рабочая пора, и с каждым днем таял отряд Фомина. Земля настойчиво звала казаков по домам. В отряде ухудшилась дисциплина, участились случаи грабежей. Григорий, никогда за годы войны не участвовавший в мародерствах, и теперь возмутился поведением фоминцев. Но остановить разложение, начавшееся, впрочем, с головы сам Фомин весело пил-гулял со своими подчиненными было уже невозможно. Все шло к неминуемому развалу, к тому же фоминцев и настойчиво преследовали красноармейские разъезды конной группы под командованием напористого и понимающего в военном деле казака Егора Журавлева. Он-то и нанес последний удар по банде Фомина. Разгром был полный. Чудом уцелели только пять человек, в их числе Мелехов, Фомин и Капарин.

Пятеро беглецов укрылись на острове, образованном разлившимся Доном. Жили кое-как: питались продуктами, привозимыми дальним родственником Фомина, спали на сырой земле, огонь не разводили из опасения, что их обнаружат. Григорий подолгу лежал на берегу, вспоминая с грустью родных, Аксинью. На минуту вспыхивала в нем ненависть к Мишке, но он подавлял эти чувства, считая, что в большей степени сам виноват в том, что происходит с ним. Ранения и перенесенный тиф давали о себе знать: временами нестерпимо болело в груди, приходилось стискивать зубы, чтобы не стонать. Григорий нашел лекарство от этой режущей боли: он ложился левой стороной груди на сырую землю или мочил водой рубашку, и боль медленно уходила. Именно здесь, на острове, довелось Григорию окончательно определить свое размежевание с офицерами. Вышло это в разговоре с Капариным. Слабохарактерный эсер-мистик Капарин не выдержал гонений судьбы, решился на предательство (он хотел вернуться в Вешенскуго, где надеялся заслужить себе прощение, выдав остальных повстанцев). Для этого он искал себе соучастника побега, на который не мог решиться в одиночку. Ни тугодум Фомин, ни отрядный палач Чумаков (втайне ненавидевший Капарина) в помощники не годились, выбор пал на Мелехова (не советская выскочка, а настоящий белогвардейский офицер!). Однако Григорий, выслушав рассуждения Капарина о неизбежности восстановления монархизма, произнес свою самую длинную и чуть ли не единственную речь на мировоззренческие темы. Никогда еще Григорий так ясно не представлял и не определял пути своего народа; он теперь ясно осознал, что возвращения к старому быть не может, народ строит свою новую жизнь, да вот какую, Григорий пока не знал. Определенно только, что это не то, что предлагает ему „интеллигент“ Капарин, никакая лесть здесь штабс-капитану не поможет, Мелехову не по пути с „учеными людьми“, от которых все беды и происходят. На всякий случай Григорий Капарнна разоружил, хотя слово свое сдержал и остальным казакам о разговоре не рассказал. В ту же ночь Чумаков по приказу Фомина убил Капарина. В конце апреля островное заключение Григория и трех казаков закончилось. Они переправились на баркасе через Дон, где уже ждал их молодой казак Александр Кошелев, которому „остобрыдло“ дома проживать. Вдохновленный этим пополнением, Фомин продолжил свой путь в банду Маслака. Вопреки ожиданиям Григория, за полторы недели к четверым непокорным присоединилось еще человек сорок казаков. Это были остатки разбитых в боях банд. Им было решительно все равно кому служить, кого убивать, это был отпетый народ: по словам Фомина, „висельники“, по определению Чумакова, „разбойники“. Все с меньшей охотой принимали хуторские богатей фоминцев, и не только из-за ужесточившихся мер со стороны властей, но и потому, что, заходя в хутор, казаки начинали нещадно уничтожать нажитое добро. В конце концов, Григорий решил окончательно уходить из банды. Готовясь к этому обдуманно, по-хозяйски, он откармливал лошадей, холил их, у зарубленного милиционера взял документы, зашил их под подкладку шинели. Как-то ночью на походе он выехал из рядов, остановился, как будто для того, чтобы переседлать коней. После того как затих топот конских копыт, Григорий, облегченно вздохнув полной грудью, поскакал к родному хутору. Задолго до рассвета подъехал Григорий к Татарскому. Обошел родной курень, тихонько постучался Аксинье в окошко. Договорившись с ней о побеге, Аксинья даже и не поинтересовалась куда, лишь бы с ним, детей решили оставить на попечение Дуняши, тут же прибежавшей по зову Аксиньи. Решили па рассвете, перецеловав так и не проснувшихся Полюшку и Мишатку. С легким сердцем уходила Аксинья, как когда-то пошла вслед за Григорием в Ягодное, только узелок тогда был побольшее да сами помоложе. На привале Аксинья рассказывала о нелегкой жизни своей без Григория, сам же казак, не спавший уже давно, задремал под мерный ласковый шепот женщины. А она разглядывала своего Григория, не узнавая: что-то суровое, почти жесткое появилось и месяцы разлуки в его глазах, в складках рта, в резко очерченных скулах. Только сейчас она подумала, как, должно быть, страшен Григорий в бою. Но Аксинья была совершенно счастлива; ни ей, ни Григорию не осталось ничего, кроме как быть вместе, да еще бы детей, которые уже Аксинью стали называть мамой, побыстрее забрать к себе. Поздней ночью, когда зашел месяц, они покинули свое укрытие. Однако на краю хутора наткнулись на красноармейскую заставу. Круто повернув коней, Григорий, хлестнув лошадь под Аксиньей, помчался было назад. Но поздно: долетела до груди казачки шальная пуля. И Григорий, мертвея от ужаса, понял, что все кончено, что самое страшное, что могло случиться, уже произошло. Хоронил он ее при ярком солнечном свете, веря в то, что расстаются они ненадолго. Теперь ему некуда было торопиться. Все было кончено. Словно пробудившись от тяжелого сна, поднял Мелехов голову и увидел прямо над собой черное солнце и черное небо. Он лишился всего, что было дорого сердцу, все отняла у него безжалостная смерть. Но почему-то он судорожно цеплялся еще за эту жизнь. Вот и теперь Григорий, вместо того чтобы вернуться к единственному, что могло еще радовать, греть, к Детям, снова стал скрываться, прятаться. Теперь он направился к обосновавшимся в Слащевской дубраве дезертирам. Пробирался, мучимый голодом, так как подойти близко к какому-либо жилью не решался: со смертью Аксиньи он утратил и былую храбрость, и разум. Дезертиры нашли его в лесу совсем истощенного. Их было семеро. Жили они в просторной, удобной землянке, обосновавшись в ней по-хозяйски основательно, почти ни в чем не нуждаясь. Григорий быстро отъелся, окреп. Целыми днями просиживал он в землянке, вырезая из дерева ложки, выдалбливая миски, мастеря игрушки. Он потерял счет дням, его с головой захлестнула тоска по детям. Григорий жил только прошлым, а прошлое казалось тяжким сном. Как-то объявился в землянке Чумаков, бежавший из разбитого отряда Фомина. Переждал немного и отправился искать легкой жизни, да с ним Григорию не по пути. Через неделю после ухода Чумакова Григорий засобирался домой. Впервые за все время своего пребывания в лесу он улыбнулся, подумав о доме. Ушел, даже не дождавшись первомайской амнистии, обещанной дезертирам. Перед хутором бросил Григорий в Дои свое оружие (когда-то так напугавшее Аксинью). Еще издали увидел сына. Мишатка испуганно взглянув на него, опустил глаза, узнав. Полюшка Григория не дождалась, умерла осенью от „глотошной“. Единственное, что осталось Григорию на этой земле, что роднило с нею и со всем огромным сияющим холодным солнцем миром, был сын, которого крепко держал на руках вернувшийся в последний раз домой Мелехов.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта ilib.ru/