--PAGE_BREAK--С коварным сердцем, с ложным языком?..
Разве это не то же, что некогда сказал Давид: «Всё дышущее да хвалит Господа»? (Псалом СL,6).
Мцыри чудилось, будто какие-то голоса шептались по кустам
О тайнах неба и земли;
И все природы голоса
Сливались тут; не раздался
В торжественный хваленья час
Лишь человека гордый глас [1,III,439].
Вся природа славословит Бога:
«Да восхваляет Его небеса и земля,
моря и все, движущееся в них» (Псалом LХIХ,35).
В ясный день, когда всюду царит тишина, поэт созерцает в небесах Бога:
Когда волнуется желтеющая нива,
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;
Когда росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;
Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он,-
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе,-
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу бога… [1,II,24]
Это напоминает пророка Илью, которому Бог явился не при вихре, не при землетрясении или в огне, а в таинственной тишине. Лермонтов говорит о ветерке, Библия — «о веянии тихого ветра»(I кн. Царств, ХIХ, 11-13).
Но могучий как Яаков (и хром, как он), поэт не раз дерзал вступать в богоборчество. Его религиозно-богоборческие переживания отличаются большой непосредственностью и внутренней независимостью. И это естественно для романтика-бунтаря, склонного презирать «суеверное» послушание толпы и разговаривать с «высшей силой» на равных, отстаивая свою личную исключительность и достоинство.
На Бога при случае возлагает Лермонтов ответственность за несовершенства миропорядка и надломы в собственной жизни.
Бог представляется ему по-библейски «всесильным»- это тот, кто может, но не хочет ответить благославляющим «да» на бурные притязания поэта, хотя в иных случаях это всемогущество промыслителя для Лермонтова как бы ограничено соприсутствием демонического мирового начала.
Короче всего «кредо» Лермонтова выражено в юношеской драме «Испанцы» [1,IV,21]: “… верь, что есть на небе бог — и только! Я сам не верю больше этого!” И действительно поэт постоянно сомневается в прочих существенных принципах библейской веры. Так, в той же драме «Испанцы» можно увидеть сомнение автора в благости провидения:
«Бог знал заране всё: зачем же он не удержал судьбы?..
Он не хотел!» [1,IV,97].
В словах Демона: «Ждет правый суд: простить он может, хоть осудит» [1,III,474], — чувствуется сомнение в милосердии божием. Но в своем отношении к божьему суду Лермонтов в разных своих произведениях противоречит сам себе. В стихотворении «Смерть поэта» [1,II,17] он твердо уверен в честности и справедливости божьего суда:
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Противоречит поэт и в вере в загробную жизнь. Так, строки из стихотворения «Не смейся над моей пророческой тоскою» [1,II,30]:
Но я без страха жду довременный конец.
Давно пора мне мир увидеть новый, —
дают право полагать, что Лермонтов уверен в загробном существовании. А вот другие произведения говорят об обратном. Лермонтов сомневается в загробной жизни и в стихотворении «Слова разлуки повторяя»:
Слова разлуки повторяя,
Полна надежд душа твоя;
Ты говоришь: есть жизнь другая,
И смело веришь ей… но я?..
Оставь страдальца!- будь покойна:
Где б ни был этот мир святой,
Двух жизней сердцем ты достойна!
А мне довольно и одной.
Тому ль пускаться в бесконечность,
Кого измучил краткий путь?
Меня раздавит эта вечность,
И страшно мне не отдохнуть!
Я схоронил навек былое,
И нет о будущем забот,
Земля взяла своё земное,
Она назад не отдает!.. [1,I,371]
и в финале драмы «Menschen und Leidenschafen» («Люди и страсти»):
Юрий: Мы никогда, никогда не увидимся.
Любовь: Если не здесь, то на том свете…
Юрий: Друг мой! нет другого света… есть хаос… он поглощает
племена… и мы в нём исчезнем… мы никогда не увидимся…
разные дороги… нет рая — нет ада… люди брошенные бесприютные созданья [1,IV,181].
Говоря обо всем этом, Лермонтов прибегает то к яростным сарказмам, то впадает в тон усталой иронии. И все же, какова бы ни была дерзость его сомневающейся и отрицающей мысли, ценностный мир поэта в значительной степени организован вокруг остро прочувствованной библейской символики с её антитезами райского сада и адской бездны, блаженства и проклятия, невинности и грехопадения.
Тексты Лермонтова обнаруживают следы внимательного чтения библейских книг обоих заветов. Ветхий Завет — это так называемая Иудейская Библия, написанная на древнееврейском языке и включающая описание зарождения и развития жизни на земле до рождения Иисуса Христа. Новый завет — это собственно христианская часть Библии.
Среди черновых заметок, сделанных на заре поэтической деятельности, лермонтоведы нашли такую: «Демон». Сюжет. Во время пленения евреев в Вавилоне ( из Библии). Еврейка. Отец слепой. Он в первый раз видит её спящую. Потом она поет отцу про старину и про близость ангела — как прежде. Еврей возвращается на родину. Её могила остается на чужбине" [1,V,348].
Лермонтов нередко употребляет библейские собственные имена:
Аарон:«служитель Аарона» [1,III,55]
«премудрый пастырь Аарон» [1,II,20]
Авраам:«Нет, Аврааму было легче самому
на Исаака нож поднять, чем мне [1,IV,118].
Адам:»внук Евы иль Адама" [1,III,365]
«она не одному Адамову внуку вскружила голову» [1,IV,185]
Ева:«Евы дочь» [1,III,395]
Израиль:«плачь, плачь Израиля народ» [1,I,145]
О, Израиль,
Израиль!.. ты скитаться должен в мире,
тебя преследуют стихи даже [1,IV,68]
Иуда: Отовсюду
Гоняли наглого Иуду [1,III,57]
Пришло Иуде наказанье [1,III,57]
Иуда! мыслит мой улан [1,V,189]
«За тридцать серебрянников продал
Иуда Христа...» [1,IV,151]
«Поцелуй Иуды» [1,V,51]
Каин:«один, всегда один, отверженный, как Каин, Бог знает, за чьё
преступленье» [1,V,104]
Моисей: Отец мой сказал, что закон Моисея
Любить запрещает тебя [1,I,385]
«закон Моисея не существовал прежде земли»[1,III,145]
Павел:«послание апостола Павла» [1,V,49]
Соломон: Когда бы Тирзу видел Соломон,
То верно б свой престол украсил ею,
У ног ея и царство, и закон,
И славу позабыл бы… [1,III,376]
«Я говорил о царе Соломоне, который воспевал умеренность
и советовал поститься, а сам был не из последних скоромников [1,III,150].
Это конечно же не полный список, а только лишь некоторые яркие примеры из него. В произведениях поэта можно найти ещё много библейских имен: Исаак, Саул и другие.
Характерно также употребление географических названий.
Иерусалим (Ерусалим, Солим):
»ветвь Ерусалима" [1,II,18]
«Клянусь Ерусалимом» [1,IV,24]
Солима бедные сыны. [1,II,18]
«Пророк рождён в Ерусалиме» [1,IV,75]
Плачь, Израиль! о, плачь! — твой Солим опустел!.. [1,IV64]
Иордан: У вод ли чистых Иордана [1,II,18]
Ливан: На гордых высотах Ливана [1,III,150]
Ещё у ног Ливана тишина.
Ночной ли ветер в горах Ливана
Тебя сердито колыхал? [1,II,18]
Мертвое море: «воспоминанья? да, но какие? горькие, обманчивые,
подобно плодам, растущим на берегах Мертвого моря, которые
блистая румяной корою, таят под нею пепел, сухой, горячий
пепел!» [1,V,321]
Палестина: «Ветка Палестины» [1,II,18]
«на холмах Палестины» [1,III,193]
Сион: Не раз в Сион они ходили [1,I,79].
Библия внушила поэту то гуманное отношение к евреям, которому он был верен всю жизнь и которое нашло отражение в его произведениях: «Плачь, плачь, Израиля народ!», трагедия «Испанцы», «Ветка Палестины».
В «Вадиме» поэт говорит о душах, которые “подобно выкрашенным гробам притчи”. Наружность их — блеск очаровательный, внутри — смерть и прах". Это из Евангелия. Матфей, 23.27. В «Княгине Лиговской» и в «Герое нашего времени» точно таким же образом брошены иронические блики на описания светского быта: души, старых кокеток «подобны выкрашенным гробам притчи» [1,V,109].
В «Герое нашего времени»: «В тот день немые возопиют, и слепые прозрят» [1,V,231]. Быть может, это из Исайи, где есть такие слова: «Тогда откроются глаза слепых, и уши глухих услышат; Тогда хромой будет прыгать, как олень, и язык немого будет петь»(Исайя, 35.6).
Но у Лермонтова сравнительно немногочисленны цитаты или аллюзии, которыми автор пользуется просто как поговорками. В большинстве же случаев Лермонтов глубоко проникает в дух названных источников и напряженно переосмысливает те или иные эпизоды.
Интерес поэта к миру Ветхого Завета роднит его с Байроном (Л. Гроссман). Существует и другая точка зрения. В.Т. Олейник считает, что «по всей вероятности, Лермонтов прочитал английскую дилогию Мильтона о рае не позднее 1828 г. И так называемый „библейский пласт“ в поэзии Лермонтова, начиная с 1829г., представляет собой не столько художественную обработку общехристианских мотивов и образов, отражающую знакомство юного поэта с текстом священного Писания и с литературной традицией русского православия, сколько интерпретацию тем и художественных деталей, восходящих к „библейским поэмам“ Мильтона»[74,299]. Такое мнение весьма спорно, но оно существует, и его надо принимать во внимание. Несерьезно, конечно, полагать, что «Потерянный и возвращенный рай» произвел на Лермонтова такое впечатление, что тот потом всю творческую жизнь только и делал, что занимался переложением и интерпретацией художественных тем и образов из этой поэмы. «Библейский вопрос» Лермонтова куда шире и сложнее. За ним стоит жизненно-поэтическое мышление поэта, его мировоззрение, духовное развитие и всепоглащающая борьба двух начал: Добра и Зла.
Грандиозная мистерия книги Бытия, сказания о «праотцах», царях и пророках как некие основополагающие образцы жизненного драматизма, сосредоточенность на народной судьбе и народной истории, тон прямодушной ответственной серьезности («стиль библейский и наивный», по лермонтовскому определению из письма к К.Ф.Опочину, 1840г.) — все это импонировало европейским романтикам и младшим «архаистам» ( в том числе А.С. Грибоедову, В.К. Кюхельбекеру и др.), высоко ценившим «псалмопевческую» традицию М.В. Ломоносова и Г.Р. Державина.
Обращение Лермонтова к эпизодам библейских сказаний типологически находится внутри этой тенденции. Но можно выделить темы из Ветхого Завета, вызывавшие у него не столько литературный и культурно-эстетический, сколько лично-психологический отклик.
Первая тема — тема чудесной сверхчеловеческой мощи. Продолжая традиции своих знаменитых предшественников, в особенности Пушкина А.С., Лермонтов сопоставляет поэта по этой линии часто с пророком, и даже с самим творцом.
Строка из стихотворения «Поэт», 1838г.: «Твой стих, как божий дух, носился над толпою» [1, П,42] вызывает в памяти картину сотворения мира:
«Земля же была безвидна и пуста,
и тьма над бездною; и Дух Божий
носился над водою» ( Бытие, 1.2).
Другими словами, призвание поэта — влиять на народную толпу так, как повеления бога благоустраивают первозданный хаос.
Почти такая же власть может исходить и от демонической и потому в чем-то богоподобной личности. Так, Вадим, глава народного бунта, из одноименного романа Лермонтова, наделен сверхчеловеческим могуществом вождя. Толпа расступается перед ним, «как некогда море, тронутое жезлом Моисея» (сравн. Исход 14:5-21: «Вскоре, когда израильтяне вышли на берег Чермного (Красного) моря и им некуда было бежать, египтяне стали настигать их… Бог повелел Моисею протянуть руку с жезлом к морю. Когда Моисей протянул свою руку, то Господь погнал морские воды сильным восточным ветром, так что в течение ночи часть моря перед израильтянами сделалась сушей, воды как бы расступились перед ними. И пошли все потомки Израилевы среди моря по суше, а вода же была им стеною по правую и левую сторону.»).
Тому же чудотворному Моисееву жезлу, высекающему воду из скалы, уподоблено поэтическое вдохновение, способное преобразить даже «отвратительный предмет» [1,II,20]; этим величественным библейским сравнением Лермонтов неожиданно завершает шутливое и не вполне пристойное послание «Расписку просишь ты, гусар» [правда здесь, по мнению лермонтоведов, поэт неточен или сознательно контаминирует две библейские легенды: «Ударил в скалу жезлом своим» Моисей, «и потекло много воды» (Числа 20:8-11); «жезл Ааронов… расцвел, пустил почки, дал цвет и принес миндалины» (Числа 17.8)].
Соединение достаточно легкомысленного содержания с библейской образностью придает стихотворению дополнительный оттенок поэтического озорства, свойственного юнкерским стихам.
Несмотря на простоту и сдержанность стихотворения «Пророк» (1841г.) — одной из вершин лермонтовской лирики, стилистически как бы изъятого из круга библейских ассоциаций по мнению многих, в этом стихотворении тоже ярко выражено влияние Библии. Каждая фраза стихотворения опирается прямо или косвенно на библейское сказание и одновременно имеет острый злободневный смысл, поэтически точна, конкретна и вместе с тем символически многозначна.
По мнению О.В. Миллер [47,449] возникновение стихотворения, по-видимому, связано со спорами, которые Лермонтов вел с В.Ф. Одоевским по вопросам философии и поэзии. На первом листе записной книжки, подаренной им поэту перед отъездом на Кавказ, Одоевский написал несколько евангельских изречений. Одно из них (из апостола Павла) касалось темы пророка и соответствовало религиозно-просветительским взглядам Одоевского: «Держитеся любове, ревнуйте же к дарам духовным да пророчествуйте. Любовь николи отпадает». Можно предполагать, что эта цитата была непосредственным импульсом к созданию острополемического по отношению к ней стихотворения.
В «Пророке» присутствует сближение с одной из самых могучих ветхозаветных фигур, издавна пленявших русское народное воображение. При чтении строк:
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи;
Завет предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя… [1,II,145] —
вспоминаются не только евангельские «птицы небесные», но и вороны, по повелению свыше кормившие в пустыне пророка Илью (3 кн. Царств 17:1-6). Т. Жирмунская в своей статье «Библия и русская поэзия» [34], сравнивая пушкинского и лермонтовского «Пророков», пишет, что от победоносного глашатая Бога, носителя высшей истины, не осталось и следа. Лишь мирная, не знающая людских пороков природа внемлет лермонтовскому пророку. А венец тварного мира, человек, знать не хочет никакого пророка. «Шумный град» встречает его насмешками «самолюбивой» пошлости, неспособной понять высокого, аскетического инакомыслия.
Так же не поняли люди Илью, не поверили в его пророческий дар, в его связь со Всевышним. Библейский мотив помогает здесь понять и идейную направленность стихотворения.
Вторая тема — это тема «метафизической» тревоги и необъяснимых душевных терзаний. Не стоит большого труда заметить, что Лермонтов чаще говорил в своих произведениях о муках, об огорчениях, доставляемых жизнью, нежели об ее радостях. Жизнь не очень-то жаловала поэта, судьбу его нельзя назвать счастливой. Ведь прожил Лермонтов всего лишь двадцать шесть лет. Это такой малый срок, чтобы определиться, в мучениях и размышлениях искать свой смысл жизни.
Поэт не раз говорил о жизни, как о чаше страданий:
Мы пьем из чаши бытия
С закрытыми очами,
Златые омочив края
Своими же слезами,
Когда же перед смертью с глаз
Завязка упадет,
И все, что обольщало нас,
С завязкой исчезает;
Тогда мы видим, что пуста
Была златая чаша,
Что в ней напиток был — мечта,
И что она — не наша! [1,I,203].
«Я еще не осушил чаши страданий и теперь чувствую, что мне еще долго жить». Тема «чаши горя» также берет свое начало из Библии. В разных ее местах можно встретить такие изречения:
продолжение
--PAGE_BREAK--«Ибо так сказал мне Господь, Бог Израилев: возьми из руки моей
чашу сию с вином ярости и нотой из нее все народы, к которым я
посылаю тебя» (Иеремия 26:15).
«Если возможно, да минует меня чаша сия» (Евангелие от Марка, 14:36).
Это уже из новозаветных книг Библии.
«Чаша в руке Господа, вино кипит в ней, полное смешения, и он на-
ливает из нее. Даже дрожжи ее будут выжимать и пить все нечестивые
земли» (Псалом 74.9.).
Библейским источником служит для Лермонтова и эпизод из I-ой книги Царств (16), где повествуется о «злом духе от Господа», насланном за грехи на Саула, и о юном Давиде, разгонявшем игрой на арфе мрачную меланхолию царя.
Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
Вот арфа золотая:
Пускай персты твои, промчавшися по ней,
Пробудят в струнах звуки рая.
И если не навек надежды рок унес,
Они в груди моей проснутся,
И если есть в очах застывших капля слез —
Они растают и прольются.
Пусть будет песнь твоя дика. Как мой венец,
Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
Иль разорвется грудь от муки.
Страданьями была упитана она,
Томилась долго и безмолвно;
И грозный час настал — теперь она полна,
Как кубок смерти, яда полный [1,II,5].
Лермонтов приближает переложение «Еврейской мелодии» Дж.Байрона к библейскому повествованию: у английского поэта нет упоминания о царственном сане лирического героя, у Лермонтова — «Как мой венец, мне тягостны веселья звуки».
Д. Гинцбургом указывалось также на отражение в этом стихотворении некоторых мотивов экклезиаста [47,156]. Лермонтов усилил эмоциональное звучание «Еврейской мелодии». В.Г.Белинский отметил внутреннюю близость перевода Лермонтова к основному содержанию его творчества: «Это боль сердца, тяжкие вздохи груди; это надгробные надписи на памятниках погибших радостей...» [47,156].
К этому же эпизоду (обращение царя Саула к Давиду) Лермонтов возвращается в поэме «Сашка» (1835-1836):
И жадный червь ее [душу] грызет, грызет, —
Я думаю тот самый, что когда-то
Терзал Саула; но порой и тот
Имел отраду: арфы звук крылатый,
Как ангела таинственный полет,
В нем воскрешал и слезы и надежды;
И опускались пламенные вежды,
С гармонией сливалася мечта,
И злобный дух бежал, как от креста.
Но этих звуков нет уж в поднебесной, —
Они исчезли с арфою чудесной… [1,III,380].
Поэт окружает этот эпизод сетью многозначительных метафор. На одном полюсе у него — «жадный червь», терзающий душу поэта, как некогда он терзал душу Саула (для сравнения можно привести печаль Демона, что «ластится как змей»; ср. также грешников в геенне, «где червь их не умирает и огонь не угасает», Марк 9.44,46).
На другом полюсе — арфа Давида, ангелическое начало музыкальной гармонии, дающее исход слезам и надеждам и изгоняющее злобного духа, подобно крестному знамению. Видимо, «приставленного» к Саулу «злобного духа» Лермонтов мысленно сопоставлял сначала со своим «личным» Демоном (в юношеском стихотворении «Мой Демон», 1830-31г.г. есть такие строки:
И гордый демон не отстанет,
Пока живу я, от меня...),
а затем, по мере героизации этого демона, — уже с его собственными необъяснимыми муками, источником которых теперь оказывается жестокая воля Всевышнего.
Третья тема — это тема скоротечности и незаметности скупо отмеренной человеку жизни перед лицом вечного бытия.
Люди обыкновенно старятся до срока, хотя жизнь и без того кратковременна. Поэт говорит:
Взгляните на мое чело,
Всмотритесь в очи, в бледный цвет:
Лицо мое вам не могло
Сказать, что мне 15 лет.
И скоро старость приведет
Меня к могиле [1,I,104].
И жизнь им в тягость с юных лет [1,III,162].
Стихотворение «1831-го июня 11 дня» — центральная поэтическая медитация раннего периода творчества Лермонтова. Он перелагает здесь слова псалма:
Есть всему конец;
Немного долголетней человек
Цветка; в сравненье с вечностью их век
Равно ничтожен… [1,I,173].
В Псалтыре 102.15-16 написано: «Дни человека — как трава; как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его.»
Люди как растения, цветут недолго, быстро увядают [1,I,74].
Говоря о недолговечности красоты женщины, Лермонтов чаще всего прибегает к сравнению с цветком.
Вадим Ольге: «Узнав мою тайну, ты отдашь судьбу свою в руки опасного человека: он не сумеет лелеять цветок этот, он изомнет его» [1,V,7].
В «Герое нашего времени», в главе «Княжна Мэри», Печорин произносит следующее: «А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она, как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет!» [1,V,270]. Ничтожная философия. Хочется надеяться, что это не есть мысли самого Лермонтова, хотя у нас и принято отождествлять воинствующего Печорина с автором произведения, его мыслями и чувствами.
Демон говорит, что на земле нет «долговечной красоты».
На страницах Библии можно найти аналогичное: «Всякая плоть — трава, и вся красота ее — как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа: так и народ — трава» (Исайя 40:6,7).
«По утру они как трава, которая зеленеет: По утру она цветет и зеленеет, а вечером подсекается и иссыхает» (Псалом 89:6).
Все эти изречения говорят о бренности жизни, о том, что все в ней преходяще и уходяще, вечным является лишь слово Господне. Сравнение женщины с цветком стало традиционным в поэтическом слове начиная с древних времен и до наших дней. Это еще раз подтверждает тот факт, что Библия -«книга книг» на все времена.
Поговорив о женской недолговечной красоте, нельзя не остановиться и на такой теме как любовь.Что говорят о любви герои Лермонтова, и есть ли здесь параллель с библейскими текстами?
Любовь также недолга, непостоянна.
Любить… но кого же? На время — не стоит труда,
А вечно любить невозможно [1,II,60].
Устами Арбенина поэт говорит:
Я все видел,
Все перечувствовал, все понял, все узнал;
Любил я часто, чаще ненавидел
И более всего страдал [1,IV,430].
Эти слова сходны со словами Соломона, которые он произнес на закате своей жизни: Чего бы глаза мои ни пожелали, я не отказывал им, не возбранял сердцу моему никакого веселья, потому что сердце мое радовалось во всех трудах моих, и это было моею долею от всех трудов моих… И возненавидел я жизнь, потому что противны мне стали дела, которые делаются под солнцем; ибо все — суета и томление духа!" (Экклезиаст II,10,17).
Может быть знания наполнят жизнь? Печорин в главе «Бэлла» говорил: «Я стал читать, учиться — науки также надоели» [1,V,213]. Все это «затеи ветряные, ибо при многой мудрости много раздражительности, и кто умножает познания, умножает огорчения» (Экклезиаст, 1,17,18).
И слава, «купленная кровью», не прельщает поэта.
Все суета, все преходяще.
Человек — это вечный, одинокий странник.
Я меж людей беспечный странник,
Для мира и небес чужой [1,I,238].
Как путешественник забвенный,
Я чуждым стал между родных [1,I,345].
«Гонимый миром странник» [1,I,350].
Следующие строчки относятся к самому поэту:
«Я в мыслях вечный странник ...» [,II,139].
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного [1,II,25].
Такие герои как Печорин, Демон — тоже скитальцы.
К поэту применимы слова из Библии: «Странник я у тебя, пришелец, как и все отцы мои» (Псалом 39:13); «Странник я на земле» (Псалом 118:19).
Перед лицом вечности кратковременно бытие не только человека, но и целых поколений.
Демон: «Что люди? Что их жизнь и труд?
Они прошли, они пройдут!» [1,III,476].
«Одно поколение отходит, другое поколение приходит, а земля во вехи пребывает» (Экклезиаст, I,4).
И все же Лермонтов ищет выход из этой тесной ограниченности земного существования. Ищет не в сверхвременном благополучии, которое было обещано роду праведников («хранящих завет Его и помнящих заповеди Его, чтобы исполнять их» — Псалом 101.18), а в высвобождении души из телесной оболочки и в творческом бессмертии:
Пережить одна
Душа лишь колыбель свою должна.
Так и ее созданья [1,I,173].
В таком же духе эпиграф к поэме «Мцыри»: «Вкушая, вкусих мало меда, и cе аз умираю». Об этом эпиграфе стоит поговорить поподробнее.
Данный ветхозаветный текст библейский относится сегодня к числу устойчивых выражений традиционно — книжного происхождения, обогативших собою фонд «крылатых слов» русского языка. Источник у поэта указан в самой общей форме, без обозначения главы и стиха. Комментаторы Собрания сочинений Лермонтова тоже не указывают с большей точностью на место заимствованного из Ветхого завета эпиграфа. Попытка объяснить идейный смысл его — работа Н. Любович [61]. Но и там не отмечается, из какой главы библейского произведения взята цитата. Что же касается пересказа того эпизода, который послужил сюжетным фоном избранных Лермонтовым слов, то его изложение также дается с немалым числом искажений содержания и словесной формы.
В названной Лермонтовым 1 кн. Царств (по древнееврейскому оригиналу — это 1 кн. Самуила) эпизод, откуда заимствуется эпиграф, читается в главе 14, ст.22 по 45. По церковнославянскому переводу стих 43-ий гласит: «И рече Саулъ ко Iонаqану: возвtсти ми, что сотворил еси; и возвtсти ему Iонаqанъ, и рече: „Вкушая вкусихъ мало меду смочивъ конецъ жезла, иже въ руку моею, и се азъ умираю“.
Цитата у Лермонтова достаточно точно воспроизводит источник. Но для чего поэт выбрал именно это изречение к данной поэме?
В указанной главе рассказывается о борьбе в ХI в.до н.э. главы первого объединенного палестинского государства Саула с враждебными племенами филистимлян, вторгшихся в пределы восточного побережья Средиземного моря. После одного из сражений у Ефремовой горы войны Саула были весьма утомлены, и Саул „сотворил безумие великое“, т.е. дал народу заклятие, сказав: проклят, кто вкусит хлеба до вечера, доколе я не отомщу врагам моим. И никто из народа не вкушал пищи. И пошел 10-тысячный отряд во главе с сыном Саула Ионафаном в лес. И был там на поляне мед. Но никто не протянул руки своей к меду, ибо народ боялся заклятия. Ионафан же не слышал о заклятии и протянул конец палки, бывшей в руке его, обмакнул ее в медовый сот и обратил к устам своим, и просветлели глаза его. Когда кто-то сказал ему о заклятии отца, Ионафан ответил осуждением, сказав, что поражение филистимлян было бы еще большим, если бы народ „поел от добычи“. Когда вслед за тем удалось захватить обоз филистимлян, народ накинулся на овец, волов и телят, захваченных у врагов; животных тут же, в поле, закалывали и пожирали мясо с кровью, что было строго запрещено в законодательстве Моисея. Узнав о нарушении заклятия, Саул счел это тягчайшим грехом. Он обратился к Богу с вопросом: преследовать ли ему своих воинов, но ответа не было. Тогда Саул дал распоряжение собраться всем старейшинам народа, чтобы определить, на ком именно лежит грех нарушения заклятия. Старейшины становятся по одной стороне судного поля, Саул с сыном — по другой. Царь обращается к Богу с молитвой, чтобы получить от него знамение, кто виновен. По жребию уличены Саул и его сын. Тогда царь еще раз приказывает бросить жребий. Жребий падает на Ионафана. И сказал Саул Ионафану: расскажи мне, что сделал ты, и тот рассказал: „Я отведал концом палки немного меду, и вот я должен умереть“. Но народ, жалея и уважая Ионафана, который способствовал победе над врагами, единодушно вступился перед царем в защиту его сына. Ионафан был оправдан и избежал казни. Последний ответ юноши и послужил эпиграфом.
Выражения „мед земной“, „медовая тропа“ встречаются у Лермонтова еще до создания „Мцыри“. Шестнадцатилетний поэт писал:
Но тот блажен, кто может говорить,
Что он вкушал до капли мед земной,
Что он любил и телом, и душой!.. [1,I,133].
Далее вспоминается центральная в идейном отношении сцена поэмы „Боярин Орша“, где драматически столкнулись две силы, два мира: с одной стороны — судьи-монахи » в высоких черных клобуках, с свечами длинными в руках", с другой — «преступник», юноша, нарушивший закон монастыря. В речи монаха-обвинителя фигурирует тот же библейский образ:
Безумный, бренный сын земли!
Злой дух и страсти привели
Тебя медовою тропой
К границе жизни сей земной [1,III,281].
Главным образом, «Боярин Орша» и «Мцыри» внутренне связаны одним и тем же символическим понятием «земного меда», запрещенного якобы Богом. Арсений говорит:
Не говори, что божий суд
Определяет мне конец:
Все люди, люди, люди, мой отец! [1,III,105].
Эти строки Лермонтов перенес в поэму из «Исповеди». И в обоих этих произведениях они выражали мысль, близкую к смыслу библейского сказания об Ионафане: нельзя приписывать Богу «безумные» решения людей, несовместимые с природой человека.
Заменив эпиграфом из ветхозаветной книги Царств первоначально избранное им как эпиграф к этой поэме французское изречение «On n’a qu’une seule patrie» («Родина бывает только одна») на библейское изречение, Лермонтов преследовал определенные творческие цели. Если в первом эпиграфе на главное место ставилась идея любви к Родине, в разлуке с которой томится в заточении и умирает герой поэмы, то колорит церковной библейской цитаты дал возможность поэту перенести основной идейный пафос поэмы на борьбу против традиционного религиозно-аскетического мировоззрения, ставящего человека в определенные рамки, выход за которые наказуется.
Лермонтову, конечно, было известно то определение художественной роли эпиграфа, которое читалось в распространенном литературоведческом пособии его времени — «Словаре древней и новой поэзии» Н. Остолопова: «Епиграф. Одно слово или изречение в прозе или стихах, взятое из какого-либо известного писателя, или свое собственное, которое помещают авторы в начале своих сочинений и тем дают понятие и предмет оных» [75]. Следуя этому общепринятому канону, Лермонтов и в данном случае сумел найти в тексте книги, служившей главнейшей опорой традиционного миросозерцания, слова, которые помогли бы ему выразить свой глубоко прочувствованный протест против смирения и покорности.
Рассчитывая на восприятие читателей, которым были хорошо известны библейские тексты, Лермонтов не только сравнивает героя своей свободолюбивой поэмы с вызывающим сочувствие образом юноши Ионафана, но, возможно, противопоставляет своего героя библейскому: ведь Ионафану народ не дал погибнуть, юноша избежал казни за нарушение безрассудного обета. Не мог ли и Лермонтов этим эпиграфом поэмы «Мцыри», обращенным к знающему Библию читателю, напомнить ему о «мнении народном», которое расходится с жестоким судом власть имущих и не может не оправдать свободолюбивые порывы героя?!
Да, Мцыри — это нарушитель запрета, обреченный смерти за невоздержную любовь к жизни и свободе. Но вместо оправдательной интонации Ионафана: «Я отведал… немного меду» (там же, 43), — у Лермонтова слышится горький упрек: «мало», «так мало» меда.
§2. Апокалипсис, его основные мотивы в творчестве Лермонтова
Из всех новозаветных книг в творчестве Лермонтова наиболее заметный след оставил Апокалипсис. А если говорить точнее — два мотива, издавна питавшие народное воображение.
Во-первых, у поэта встречается образ занебесной «книги жизни»; где записаны судьбы народов и личные жребии живых и мертвых. Этот образ перешел в Апокалипсис (др. название «Откровение Иоанна» — заключительная книга Нового завета, пророчащая будущее) и в христианское молитвословие из ветхозаветных «пророческих» книг (сравн. " И увидел я, и вот, рука простерта ко мне, и вот, в ней книжный свиток. И он развернул его передо мною, и вот, свиток исписан был снаружи и внутри, и написано на нем: «плач, стон, и горе» (кн. Иезекииля 2.9-10).
«И увидел я другого Ангела сильного, сходящего с неба, облеченного облаком; над головой его была радуга, и лицо его как солнце, и ноги его как столпы огненные, в руке у него была книжка раскрытая. И я пошел к ангелу, и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед» (Откровение от Иоанна 10.1-2,9); и др.).
продолжение
--PAGE_BREAK--Образ «книги жизни» ассоциировался там с темой божьего суда: «Судимы были мертвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими» (Откровение 20.12).
Идея рока, судьбы рано складывается в душе поэта. Бесконечно, в самых разнообразных сочетаниях, этот образ «грозного рока» повторяется в его стихотворениях. Что идея Судьбы сильно занимала ум и воображение Лермонтова видно из того, что на маскарад (1830?) в Благородном Собрании Лермонтов явился в костюме астролога с огромною книгою судеб под мышкой [73,20]. В том же году, может непосредственно перед или после маскарада, Лермонтов в стихотворении «Смерть» («Ласкаемый цветущими мечтами») писал:
Вдруг передо мной в пространстве бесконечном
С великим шумом развернулась книга
Под неизвестною рукой… И много
Написано в ней было Но лишь мой
Ужасный жребий ясно для меня
Начертан был кровавыми словами… [1,I,287]
Лирический герой читает в ней свое осуждение, свой приговор — в адских мучениях духа наблюдать за разложением собственного тела (характер описания этой части позволяет предполагать также, по мнению Н. Мотовилова, [47,531], непосредственное влияние Дж. Байрона, его стихотворения «The Darkness»).
Впрочем, приговор этот воспринимается не как «сообразно с делами», а как непостижимое проклятие. Хотя в «Смерти поэта» (1837г.) Лермонтов, однако, сочетает в духе Апокалипсиса идеи божественного предвидения «мыслей и дел» с идеей справедливого воздаяния.
В духе Апокалипсиса написано «Предсказание» (1830г.). Оно построено в двух планах: конкретно-историческом и мифологическом. Именно с этой стороны оно ориентированно на библейскую книгу, содержащую рассказ-предсказание о конце света, когда будут твориться ужаснейшие разрушения по всей земле:
Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь!
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек… [1,I,128]
Упоминается у Лермонтова и об апокалипсическом числе 666 [1,V,154].
Во-вторых, мотив, затрагивающий тему небесного сражения архангела Михаила и его ангельского войска с Сатаной и падшими ангелами (Откровение Иоанна 12,7-9: «И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и Сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним»).
Следует заметить, что в своих произведениях Лермонтов часто говорит об ангелах. Ангелы немолчно славят Бога; Азраил произносит такие слова:
Я часто ангелов видал
И громким песням их внимал,
Когда в багряных облаках
Они, качаясь на крылах,
Все вместе славили Творца,
И не было хвалам конца [1,III,143].
Вспоминаются здесь и первые строчки знаменитого «Ангела»:
По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел;
И месяц, и тучи, и звезды толпой
Внимали той песне святой.
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов;
О боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была [1,I,228].
Эти стихи напоминают древний Псалом:
Хвалите господа с небес;
Хвалите Его, все ангелы Его;
Хвалите Его, все воинства Его;
Хвалите Его, солнце и луна;
Хвалите Его все звезды света… (Псалом 148,1-4).
Под влиянием Библии Лермонтов создает дивные образы ангелов света и тьмы («Ангел», «Демон»).
У Лермонтова можно найти и глубоко архаичное соотнесение ангелов «воинства небесного» со звездами
И пусть они блестят до той поры,
Как ангелов вечерние лампады… [1,III,380].
астральные пейзажи в «Демоне», особенно в так называемом ереванском списке, где герой, выполняя до своего падения традиционные ангельские функции, «стройным ходом возводил /Кочующие караваны/ В пространстве брошенных светил», и христианско-мистическую идею об ангельской иерархии как зеркалах «славы божией» (песня монахини во 2-й редакции «Демона»), и интимно лирическое ощущение неуловимого ангельского полета, сравниваемого с несущимся звуком или скользящим по ясному небу следом.
Пишет он и об ангеле смерти в одноименной поэме:
Есть Ангел смерти; в грозный час
Последних мук и расставанья
Он крепко обнимает нас,
Но холодны его лобзанья,
И страшен вид его для глаз
Бессильной жертвы… [1,III,148].
О об ангелах смерти говорит Библия: " И вышел Ангел Господень и поразил в стане Ассирийском сто восемьдесят пять тысяч человек. И встали по утру, и вот, все тела мертвые" (кн. пр. Исайи 37.36).
В создании образа могучего, дерзкого Демона тоже сказалась библейская начитанность Лермонтова. Именно в книгах Библии лежат истоки зарождения и становления демонического начала в мире. Пророк Захария видел: “Иисуса, великого Иерея, стоящего перед вечносущим Ангелом, и Сатану, стоящего по правою руку его, чтобы противодействовать ему" (Захария III,1).
Говоря о «битве незабвенной» на небесах, следует подробнее остановиться на стихотворениях, в которых так или иначе присутствует эта сцена. Как и с какой целью использует автор этот библейский мотив?
Содержание раннего стихотворения Лермонтова «Бой» (1832г.) — фантастическая картина боя враждующих «сынов небес». Предполагают, что непосредственным толчком к созданию этого стихотворения послужило зрелище грозы. Поэт опирается на метафорическое изображение пейзажа с грозой, на те же формы образности («черный плащ», «рыцари»), но возводит их на новый уровень, облекая ассоциациями и создавая на их основе целостную картину столкновения Добра и Зла.
Сыны небес однажды надо мною
Слетелися, воздушных два бойца;
Один — серебряной обвешан бахромою,
Другой — в одежде чернеца [1,I,360].
В воине «Боя», одетом в серебристые одежды, угадывается архангел Михаил, главный воитель, вождь небесной рати, именуемый в ветхо- и новозаветных текстах «князем снега, воды и серебра» (изображение его Лермонтов мог видеть, в частности, на иконе, имевшейся в доме Е.А.Арсеньевой, бабушки поэта).
Но Лермонтов отказывается от библейской фразеологии, от именования враждующих сил (поэту достаточно неопределенных указаний: «воздушных два бойца») и от традиционной религиозной интерпретации самого поединка и его исхода, не допускающей сомнения в конечном торжестве тех, кто сражается на стороне Бога. Герой стихотворения первоначально убежден в превосходстве темных сил:
И, видя злость противника второго,
Я пожалел о воине младом;
Вдруг поднял он концы сребристого покрова,
И я под ним заметил — гром [1,I,360].
Исход поединка выясняется лишь в финале:
И кони их ударились крылами,
И ярко брызнул из ноздрей огонь;
Но вихорь отступил перед громами,
И пал на землю черный конь [1,I,360].
О битве ангельского войска с Сатаной упоминается также в 5-ой редакции “Демона”; ср. также во 2-ой редакции поэмы:
«Когда блистающий Сион
Оставил с гордым Сатаною».
А потом было заключение Сатаны и его помощников в бездну: «И увидел я Ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял дракона, змия древнего, который есть диавол и сатана, и сковал его на 1000 лет, и низверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится срок; после же сего ему должно быть освобожденным на малое время (Откровение 20.1-3).
Сравните с лермонтовским „Отрывком“ (1830г.), где осужденные люди, подобно демонам, „окованы над бездной тьмы“ [1,I,104], или в „Демоне“: „Взвился из бездны адский дух“ [1,III,473].
Небесная битва и ее итог — все это составляет подразумеваемый „пролог на небесах“ к сюжету „Демона“, особенно первых вариантов поэмы, еще близких мистерии и не обретших „земного“ колорита „восточной повести“. Сопоставление Демона с Молнией (»Блистал, как молнии струя") и особенно в 5-ой редакции ее — более сниженно и катастрофично:
По следу крыл его тащилась
Багровой молнии струя [1,III,491], —
восходит, вероятно, к евангельским словам Христа:
«И видел Сатану, спадшего с неба, как молнию» [Лука 10.18].
Лермонтов очень восприимчив к поэзии культовых, молитвенных, апокрифических образов.
Он то вспоминает мистическую «топографию» рая в стихотворении «К деве невинной», 1831г.:
Когда бы встретил я в раю
На третьем небе образ твой (ср.2 Коринфянам 12.2-4 где сказано: «Знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет (в теле ли-не знаю, вне ли тела — не знаю: Бог знает) восхищен был до третьего неба… Он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать»), то, сравнивая себя со своим демоном именует его «царем воздушным» (стих. «Одиночество», 1830г.) — в соответствии с церковным представлением о Сатане как «князе воздуха» или «о духах злобы поднебесных», разгоняемых колокольным звоном, — то, в согласии с храмовой символикой, зрительно отождествляет прегражденный доступ в рай с затворенными «царскими вратами», ведущими в алтарь («решетка райской двери», упомянутая в романе «Вадим» или строки из стих. “М.П. Соломирской”, 1840г.:
Над бездной адскою блуждая,
Душа преступная порой
Читает на воротах рая
Узоры надписи святой.
И часто тайную отраду
Находит муке неземной,
За непреклонную ограду
Стремясь завистливой мечтой [1,II,76].
Лермонтовская «ангелология» и «демонология» очень обширна. Она оформлена библейско-церковными представлениями о духовно-личностных, бестелесных существах, чья особая природа описана в «Сказке для детей» (строфа 5-ая):
То был ли сам великий Сатана,
Иль мелкий бес из самых нечиновных,
Которых дружба людям так нужна
Для тайных дел, семейных и любовных?
Не знаю! Если б им была дана
Земная форма, по рогам и платью
Я мог бы сволочь различить со знатью;
Но дух — известно, что такое дух:
Жизнь, сила, чувство, зренье, голос, слух
И мысль — без тела — часто в видах разных;
(Бесов вообще рисует безобразных) [1,III,419].
Таким образом, из всего выше сказанного следует, что Ангелы и Демоны присутствуют в поэзии Лермонтова на правах конкретных “иконографических” персонажей, а не только ценностных символов.
Мир божницы, заполненный предметами культа (образ, крест, лампада), неизгладимо врезался в память и душу поэта ещё в ранние детские годы. Все шло от бабушкиной божницы. Детские впечатления от православного уклада её дома в Тарханах не растаяли с возрастом, потому-то и позднее вид образной всегда производил на Лермонтова впечатление.
В письмах Арсеньевой к своему внуку всё те же благославляющие слова: «Христос с тобою, будь над тобою милость Божия». Чувствовала ли она что-нибудь недоброе, но «бабушка так дрожала над внуком, что всегда, когда он выходил из дому, крестила его и читала над ним молитву. Он уже офицером, бывало, спешит на ученье или парад, по службе торопится, но бабушка его задерживает и произносит обычное благословение, и так бывало по нескольку раз в день» [73,4].
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой…
Всё полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой [1,II,18].
«У боярина Орши образа в ризе дорогой, в
алмазах, в жемчуге, с резьбой» [1,III,285].
По инстиктивному движению православного человека, поэт, войдя в хату в Тамани, тот час же заметил отсутствие образа. «На стене ни одного образа — дурной знак» [1,V,231]. И предчувствие не обмануло его.
Всё это — предметы культа, внутрихрамовое пространство, звон церковного и монастырского колокола — вызывает у поэта умиленный (стихотворение «Ветка Палестины», где, в частности, «чистые воды Иордана» напоминают о крещальных водах) или сумрачно-трагический («Боярин Орша — описание образов, безнадёжные удары колокола в „Мцыри“), но всегда живой и глубоко заинтересованный отклик. Где образа, там и молитва. Но об этом речь пойдет во второй главе.
А здесь, подводя итог всему написанному в этой части дипломной работы, необходимо отметить следующее.
Все книги Ветхого и Нового Завета — это история борьбы двух начал — Добра и Зла, Бога и Дьявола; этот же мотив проходит через всё творчество Лермонтова.
Отношение поэта к Богу, основанное на текстологическом анализе, является весьма противоречивым.
Ветхозаветные книги и пророчества представляют для Лермонтова наибольший интерес, и в процентном отношении мотивы из Ветхого завета преобладают над собственно христианскими.
Наиболее важными в лично-психологическом плане являются библейские мотивы, затрагивающие темы сверхчеловеческой мощи (пророчества), необъяснимых „метафизических“ тревог и страданий, странничества и одиночества; скоротечности человеческой жизни. А так же два мотива из Апокалипсиса, перешедшие туда из ветхозаветных „пророческих“ книг.
Библейские мотивы своеобразно воплощены в текстах то в виде собственного библейского имени, то образа, то сюжета, то идеи. Они могут нести большую смысловую нагрузку или просто использоваться в качестве цитаты — поговорки. Но любое употребление библейских мотивов в поэзии и в прозе Лермонтова рассчитано на читателя, знакомого с Библией и умеющего делать определенные выводы для себя, исходя из контекста произведения.
Глава II. Молитвенная лирика Лермонтова
Молитва есть словесное выражение живого богообщения. Она вмещает бесконечно многое: веру в отеческую любовь Всевышнего, убежденность в действенности молитвенного слова, познание себя, со своими немощами и грехами, стремление к покаянию, очищению, спасению. Молитва Господня (»Отче наш...") заповедана Самим Иисусом и входит в текст Евангелия. Другие молитвы сложены в разные эпохи людьми, которые достигли высот духовной жизни и обрели дар религиозно-мистического творчества в словемолитвенного творчества… Эти молитвы издавна вошли в церковный обиход.
Каждый христианин вносит в молитвенное творчество свою, пусть никому незаметную лепту ( но она бесценна перед Богом): покаянную ноту, добрый помысел, оттенок чувства. Они обогащают молитву; а в иных случаях, закрепленные в слове, освященные церковным употреблением, становятся достоянием религиозной жизни, культуры.
Различные состояния души, различные грани познания отражались в молитве. Потребность «говорить к Богу», открываться ему в том или ином жизненном положении, душевном состоянии присуща едва ли не всем русским поэтам. Именно поэтому существует у нас давняя и устойчивая традиция молитвенной лирики. В ней также есть переложения известных молитв, прежде всего «Отче наш...», что можно найти у Сумарокова, позже — у Кюхельбекера. Великопостная молитва Ефрема Сирина превосходно переложена А.С. Пушкиным в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны...»
Подражания молитвам, начиная с 18 века, получают многообразные поэтические формы. Или в них варьируются излюбленные мотивы псалмов; или с помощью пейзажной детали и психологических подробностей индивидуализируется ситуация молитвы. Именно этим путем — путем раскрытия интимно-духовных отношений личности к Богу — движется молитвенная лирика от подражаний и стилизаций к сложному сочетанию религиозно-мистических, нравственных, эмоциональных элементов, не отрываясь от традиционной формы изложения содержания.
Не оставила равнодушным поэзия и поэтика традиционной молитвы и М.Ю.Лермонтова. Или, если выразиться точнее, именно Лермонтов и не мог не обратиться к этой теме.
Даниил Андреев (поэт и философ нашего времени, автор знаменитого мистико-философского труда «Роза мира») писал:
«С самых ранних лет — неотступное чувство собственного избранничества, какого-то исключительного долга, довлеющего над судьбой и душой; феноменально раннее развитие бушующего раскаленного воображения и мощного, холодного ума… высшая степень художественной одаренности при строжайшей взыскательности к себе, понуждающей отбирать для публикаций только шедевры из шедевров… В глубине его стихов с первых лет и до последних, тихо струится, журча и поднимаясь порой и до неповторимо дивных звучаний,… светлая, задушевная, теплая вера...» [11,3].
продолжение
--PAGE_BREAK--Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучьи слов живых
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них [1,II,49].
Самое простое, почти детское, услышал в Лермонтове народ: молитву. Но это было не так -то просто.
Есть речи: значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно [1,II,65].
Часто и сам Лермонтов говорил речи — «значенье ничтожно»; хотел, чтобы и другие слышали от него лишь эти речи, но в них, там, — как за синими глазами податливой служанки, — слышал другое значение, другой познавал смысл:
Душа их с моленьем,
Как ангела, встретит
И долгим биеньем
Им сердце ответит [1,II,78].
После Лермонтова, — как значится в описи его имущества, — осталось «четыре образа и серебряный нательный крестик, вызолоченный с мощами».
Существует рассказ о том, что Лермонтова, печоринствующего отрицателя, злого Лермонтова, один из его товарищей застал однажды в церкви. Он молился на коленях [30,20].
Таким же тайным молитвенником, явным отрицателем, был он и в жизни, и в поэзии. Быть может, ни у одного из русских поэтов поэзия не является до такой степени молитвой, как у Лермонтова, но эта его молитва — тайная.
Лермонтов слыл безбожником — и в общем-то, слывет им доныне. «Лермонтов не был никогда религиозным человеком», — утверждали многие литераторы, критики, академики, повторяя здесь лишь то, что почти всеми думается о Лермонтове.
И все же, может быть, правда о нем — то, что увидел заставший его в церкви товарищ, а не то, что видели его критики, друзья и враги? Молитва Лермонтова тайна, сокровенна; хула — явна, приметна. Молитва его стыдлива, она боится, чтоб не нарушилось её одиночество, и она сознательно скрытна, затаенна.
В не предназначавшейся для печати автобиографической поэме «Сашка» есть место, решающее спор о первичной, изначальной религиозности Лермонтова:
Век наш — век безбожный;
Пожалуй, кто-нибудь, шпион ничтожный
Мои слова прославит, и тогда
Нельзя креститься будет без стыда
И поневоле станешь лицемерить,
Смеясь над тем, чему желал бы верить [1,III,412].
Боязнь «шпиона ничтожного» сделала молитву поэта скрытной, утаенной, как будто не существующей.
Но навсегда осталась привычка «поневоле лицемерить» — под явной маской воинствующего отрицателя хранить тайную молитву.
Редко где Лермонтов так глубоко проникал в свою творческую личность, так ясно понимал её и обрисовал столь отчетливо, как в «Молитве» («Не обвиняй меня, всесильный...») 1829 года. Здесь отступают на второй план возможные переклички с подобными вещами в европейской поэзии. Ощущение и осознании 15-летним(!) автором своего дара слишком подлинны в этом раннем шедевре, воззвания к Богу слишком откровенны и горячи и рождаются на глазах читателя.
Лермонтов уже в этом стихотворении обнаруживает неистребимую противоречивость своей натуры (и человеческой природы вообще). Одной стороной она навеки прикована к «мраку земли могильной», и «дикие волненья» этого мира безраздельно владеют сердцем поэта. Другой стороной она влечется к Богу и знает высшие и вечные ценности.
«Молитва» начинается как покаянное обращение к «всесильному», который может обвинить и покарать за недолжное (за упоение земными страстями):
Не обвиняй меня, всесильный,
И не карай меня, молю,…
А дальше следует цепь придаточных анафорических предложений («За то, что...»), составляющих первую строфу — период, где поэт перечисляет все свои грехи:
За то, что мрак земли могильный
С её страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей твоих струя;
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далеко от тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, боже, не тебе молюсь [1,I,65].
Но одновременно с покаянной интонацией ощущается в этих строках и чуждая молитве интонация самооправдания. Возникает нарастающее напряжение мольбы — спора, драматизм борьбы, в которой нет победителя и где покаяние всякий раз оборачивается несогласием, утверждением своих пристрастий и прав.
В быстрой смене состояний рождения трагически противостоящее всевышнему «я»: из неслиянности двух голосов — покаяния и ропота — растет чувство тревоги; нарушена органическая связь между «я» и богом, которая все же признается животворной:
… редко в душу входит
Живых речей твоих струя (сравните евангельские образы: «вода живая», «вода, текущая в жизнь вечную» и наиболее соответствующее слову Лермонтова — «глаголы вечной жизни»).
И все чаще место «живых речей» занимают «заблужденья», душу захлестывают неистовые стихии(клокочущая «лава вдохновенья», «дикие волненья» земных страстей); гордость не дает принять мир таким, каков он есть, а смириться и приблизиться к всесильному — страшно:
Мир земной мне тесен,
К тебе ж проникнуть я боюсь,
потому что это означает отказ от своего пусть грешного, но исполненного неистребимой жажды жизни «я»; и, наконец, неожиданное вторжение в обращение к творцу — молитвы к неведомому, не — богу:
Я боже, не тебе молюсь.
Моление о прощении все более заглушается интонацией оправдания своих страстей и заблуждений, выступающих как самостоятельные воле героя силы, а в подтексте — недоумение перед лицом Творца, наделившего его всем этим, которое во второй строфе оборачивается упрёком ему.
Вторая строфа не только продолжает, но во многом противостоит первой: просительно-молитвенная интонация сменяется вызывающе-императивной («не обвиняй… не карай… но угаси… преобрати… останови»). Если в первой строфе герой молит не обвинять и не карать, то во 2-ой строфе, бросая вызов всесильному, герой говорит с ним как равный, предлагая ему явить своё всесилие (почти все глаголы выражают энергичное побуждение к действию), сам же словно отказывается одолевать собственные страсти:
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К тебе я снова обращусь [1,I,65].
То состояние, которое в 1-ой строфе ощущалось лирическим героем как греховное, как неодолимая слабость, во 2-ой строфе оказывается могучей и сверхчеловеческой силой: «дикие волненья» оборачиваются «чудным пламенем» и в этом чудном пламени «всесожигающего костра» мерцает отблеск того, кого чуть позже Лермонтов назовёт «мой Демон» ( ср. в одноименном стихотворении «луч чудесного огня», 1830-31 г.).
Самой логикой конфликта Творцу парадоксально представлена здесь уже не животворная, а умертвляющая роль («угаси… чудный пламень», «преобрати… сердце в камень»).
Только ценой такого сурового обуздания и укрощения, аскетического ограничения личности, которое в глазах лирического героя равносильно её полному перерождению, Всесильный может обратить его на «путь спасенья».
(Возможность подобного трагического распутья была предуказана в Евангелии: «Сберёгший душу свою потеряет её; а потерявший душу свою ради меня сбережет её»,- Матфей, 10.39).
Последним и едва ли не главным препятствием на этом пути оказывается творческий дар -«страшная жажда песнопенья». Здесь достигает высшего накала спор героя с Богом. Поэтическое вдохновение — это фокус, вобравший в себя все жизненные страсти — жажды. Поэтому столь противоречиво само отношение Лермонтова к творческой страсти: торжественно-архаичное, духовно-возвышенное — «жажда песнопенья» — сталкивается с эпитетом «страшная», т.е. всепоглощающая, роковая, погибельная.
Жизнь по заветам Всевышнего — “тесный путь спасения” [срав. Евангелие: “тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь (вечную)”] — в этой исполненной противоречий молитве предстает и как недостижимо высокий идеал, и как нечто страшное, словно смерть — живому существу. А контрастная перекличка со стихом 13 («мир земной мне тесен») указывает на полную безысходность. Однако это состояние мучительного разлада с творцом, с миром и с собой не всегда было свойственно лирическому герою, на что указывают заключительные слова: «снова обращусь».
«Молитва» передает смятение, трагическое раздвоение духа между верой, зовущей обратиться с покаянной молитвой о снисхождении, и стремлениями горячей, гордой, несмирившейся души.
А может всё это, т.е. вышесказанное, не совсем соответствует истины?.. Лермонтов уже в столь юном возрасте догадывался, откуда истекает мучающая его раскаленная «лава вдохновенья». Этот «чудный пламень, всесожигающий костер» не что иное, как огонь Асмодея, от которого безудержно разгораются страсти, распаляется поистине «страшная жажда песнопенья».
Бог для Лермонтова — абсолютная реальность. Но отношение к нему трудно однозначно определить, точнее сказать, невозможно, так как в разных контекстах оно проявляется и воспринимается по-разному. Одержимость поэзией уводит его далеко от путей Божиих, затворяет его слух для глагола Господня, совращает ум, омрачает взор. Он сам осознает это как недолжное, гибельное в себе и молит Всесильного не обвинять и не карать его за то. Он понимает всю степень вины своей перед Ним — отсюда страх предстать перед Его Очами:
К тебе ж проникнуть я боюсь.
Мучимый избытком своей свободы («мир земной мне тесен»), мучимый соблазном «грешных песен», он оставляет на волю Божию разрешение этой драмы, твердо, однако уверенный, что лучший исход из неё — “тесный путь спасенья”. И нет в этом стихотворении-молитве ноток роптания, протеста, самооправдания, а есть вера, пусть скрытая, но вера.
Очень, очень трудно понять такого непонятного, противоречивого поэта, как Лермонтов. Трудно определить, какой именно смысл вкладывал он в то или иное свое произведение. Человеческая душа — потемки (в хорошем смысле этого слова). Вот поэтому и воспринимают читатели неоднозначно одни и те же строчки из поэтических произведений Лермонтова.
В 1837 году Лермонтов снова называет свое стихотворение «Молитвой» ( «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою...»). Навеки задышала она в русском стихе.
С.Н. Дурылин в своей статье «Судьба Лермонтова», написанной им в 1914 году [30], ещё раз вскрывает противоположность Пушкина и Лермонтова на примерах их молитвенных стихотворений.
Величавая славянская молитва А.С Пушкина «Отцы пустынники» — не молитва вовсе: переложение молитвословия, рассказ о молитве, читаемой постом. Пушкин любит передавать молитвы, рассказывать, что читают на молитве. Мальчик в «Борисе Годунове» читает молитву за царя, опять великолепную, подлинно церковно-славянскую, православную молитву, а слушают её лукавые бояре с хитрым Шуйским, и если молятся, то сердцем просят обратного, чем устами. Пушкин, может — и никто другой так не может!-
передать о том, как молится правоверный о гибели гяуров ( «Стамбул гяуры нынче славят...»), как араб хвалит всесоздавшего Аллу, он передаст религиозную муку сурового пуританина («Странник»), он расскажет просто и прекрасно о любезной ему картине, висящей перед ним — о лике Мадонны, он с негодованием сравнит николаевских солдат, охраняющих «Распятие» Брюллова с мироносицами, охранявшими Распятие Господне — он рассказывает, передает, описывает, читает молитвы. Есть молитвословия, христианские, магометанские, есть слова “молитв”, но нет молитвы.
Обратное — Лермонтов. Есть молитва — и нет молитвословий. По обращению есть только одна молитва «Я, Матерь Божия», не похожая ни на одну молитву ни в одном молитвеннике; по устремлению, по сокровенному порыву, по радости или муке, все стихи- молитва.
Лермонтов ввел стихотворение в текст письма М.А. Лопухиной от 15.02.1838 г под названием Молитва странника": «В завершение моего письма я посылаю вам стихотворение, которое я нашел случайно в ворохе своих путевых бумаг и которое мне в какой-то степени понравилось, потому что я его забыл — но это вовсе ничего не доказывает» [1,V,363].
Стихотворение строится как монолог лирического героя — мольба о счастье любимой женщины, о её душе (вероятно, что в «Молитве» речь идет о В.А. Лопухиной). В ходе монолога вырисовываются три образа:
— Божьей Матери;
— лирического героя;
— и той, о которой этот герой молится.
В общем контексте лермонтовской лирики существенно, что внутренняя драма героя, одинокого странника с «пустынной душой», отодвинута на второй план, а на первый — выступает образ героини — её нравственная чистота и беззащитность перед враждебными силами «мира холодного». Мольба за неё освещает с новой стороны образ самого героя: трагедия духовного одиночества не разрушила его глубокого участия и заинтересованности в судьбе другого человека.
«Молитва» проникнута интонацией просветленной грусти, связанной с особым преломлением в этом стихотворении религиозных мотивов: существование «незлобного сердца», родной души заставляет героя вспомнить о другом, светлом «мире упования», в котором «теплая заступница» охраняет весь жизненный путь «достойной души» и ангелы осеняют её на пороге смерти.
Наверное, светская поэзия не произносила пред ликом Богородицы слов, более проникнутых нежной христианской любовью к ближнему, верой в заступничество Её за род людской, чем слова этой лермонтовской «Молитвы».
Стоит один лишь раз услышать, кому возносится эта молитва, и можно расслышать множество слов, много воздыханий, прочтя это единственное молитвословие Лермонтова:
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием,
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного [1,II,25].
И эта молитва не о себе (лирический герой отвергает традиционные формы обращения к Богу с молитвой о себе).
В ней есть тот «необыкновенный лиризм», который, по мнению Гоголя, «исходит от наших церковных песен и канонов» [43]. И действительно: в акафистах Богородице «Нечаянныя Радости» и «Державныя» говорится о «Теплой Заступнице и Помощнице роду христианскому»; в акафисте Троеручице поётся, что Она согревает «хладные сердца наша» [43,3].
В этой своей молитве Лермонтов — глубоко народен. Замечено, что русская молитва есть по преимуществу молитва к Богоматери и только через Неё ко Христу. Мы не знаем многих образов Христа, но образы и иконы Богоматери многообразны: точно вся многообразная народная скорбь и печаль многообразно прибегала к Многообразной Заступнице. Молитва к Богоматери — простейшая, детская, женская молитва, ею-то впервые помолился Лермонтов, уже не боясь креститься при «шпионе ничтожном».
В этой «Молитве» поэт соединил свою религиозную судьбу с религиозной судьбой русского народа.
«Молитва» — шедевр любовной лирики Лермонтова. В стихах дышит такая благоговейная любовь, что они по праву могут быть названы гимном чистоте, нежности, душевной красоте.
Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.
Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную —
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную [1,II,25].
Как трогательно, по-детски, вырвалась эта последняя мольба?! Как будто есть ангелы лучше или хуже? Но именно лучшего, самого лучшего просит Лермонтов, а то, пожалуй, и ангел окажется недостойным его любимой…
В «Молитве» — если на время отрешиться от её пронзительного очарования — сложный, очень запутанный синтаксис. Первые 2 строфы составляют одно предложение. Подлежащее, отделённое от сказуемого шестью строками текста с вводными словами и предложениями, отгороженное точкой с запятой — как, казалось бы, тяжело и искусственно это должно выглядеть. Но человек (читатель) начинает повторять стихи вслух, и ему уже хочется без конца слушать этот жаркий шёпот, эту горькую мольбу. Сбивчивая, с нагнетанием все новых обращений и пояснений, почти исступлённая речь, когда она доходит до последних двух строк, неузнаваемо преображена, как будто человек набрал полные лёгкие воздуха и страшится, что ему не успеть сказать все главное до выдоха. Как будто это последний воздух, как будто это последнее усилие легких, как будто это последняя фраза, произносящаяся им. Но Лермонтов иначе не может — ему кажется, что это действительно так, — его последние слова — последний вздох, и лишь выплеснув свою главную мольбу, он может перевести дыхание и вспомнить, что у него есть ещё время досказать до ее конца. Вторая часть стихотворения звучит уже на другом, умиротворённом дыхании. Это стихотворение — пример полного подчинения синтаксиса авторской интонации. Знаки препинания похожи здесь на путевые знаки, поставленные уже после того, как дорожка проложена.
продолжение
--PAGE_BREAK--