Ранчин А. М.
ПервоначальноБродский ищет в пушкинских стихах о поэте и поэзии свидетельства неизбежнойгибели, обреченности каждого истинного стихотворца. Такому самовосприятию соответствовалвзгляд на судьбу Бродского как на воплощение или частный случай участи всякогоистинного поэта — гонимого страдальца. Показательно замечание Анны Ахматовой поповоду ареста и ссылки Бродского: “Неблагополучие — необходимая компонентасудьбы поэта, во всяком случае поэта нового времени. Ахматова считала, чтонастоящему артисту, да и вообще стоящему человеку, не годится жить в роскоши. Когда Бродского судили и отправили в ссылку на север, она сказала:“Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял”. Ана вопрос о поэтической судьбе Мандельштама, не заслонена ли она гражданской,ответила: “Идеальная”” (Найман А. Рассказы об Анне Ахматовой [Изд. 2-е, доп.].М., 1999. С. 17).
Этотмотив декларирован в завершении стихотворения “Конец прекрасной эпохи” (1969):
Дляпоследней строки, эх, не вырвать у птицы пера. неповинной главе всех и дел-то,что ждать топора да зеленого лавра.
“Зеленыйлавр” напоминает о совете музе в пушкинском “Я памятник себе воздвигнерукотворный...”:
Веленьюбожию, о муза, будь послушна,
Обидыне страшась, не требуя венца…
Присходстве на уровне означающих, создающем иллюзию синонимии (зеленый лавр каксиноним венца) означаемые у этих слов и выражений различны. Пушкин обозначаетсловом “венец” лавровый венок — знак славы поэта, который в русской поэзии1810—1830-х гг. чаще именовался именно “венком”. “ В поэтическомсловоупотреблении “венец”, как правило окрашивается негативной эмоцией, а “венок”— позитивной. Бывает и так, что в произведении дается лишь один из антонимов,но он незримо соотнесен с антонимом в другом произведении. И понятьпроисхождение противоположных эмоциональных окрасок можно, лишь соотнося“венец” и “венок” как крайние звенья одной цепи”; “Венец — атрибут славы, чащевсего военной; венок — знак отказа от громкой славы ради жизни неприметной, ноисполненной естественных чувств, искренней приязни и любви. И вместе спротивопоставлением “венка” “венцу” второй, так сказать, образ жизни ставитсявыше первого” (Манн Ю. В. Динамика русского романтизма. М., 1995. С. 16—18(здесь же примеры из текстов: о семантике слов “венок” и “венец” в русскойпоэзии, в том числе и у поэтов ХХ века, и в некоторых текстах Бродского см.:Левинтон Г. А. Смерть поэта: Иосиф Бродский // Иосиф Бродский: творчество,личность, судьба. Итоги трех конференций. СПб., 1998. С. 197).
Выборавтором стихотворения “Я памятник себе воздвиг нерукотворный...” именноозначающего “венец” не случаен: в пушкинском тексте поэту приписывается атрибут“царственности” (его мысленный памятник “вознесся выше главоюнепокорной / Александрийского столпа” — колонны — памятника императоруАлександру I[1]). Таким образом, “венец”, означая“лавровый венок”, наделен оттенками значения коннотациями “царский венец”.
Отказот венка/венца у Пушкина — это отвержение жажды к славе, жест, демонстрирующийнезависимость: пушкинский поэт представлен в отличие от горациевскогохранителем и ценителем личной свободы — высшей ценности бытия. В отличие отпушкинской музы, поэту Бродского лавровый венок обеспечен — вместе с плахой. Но“зеленый лавр” — выражение многозначное, обозначающее не только “венок”, но и“венец”. “Зеленый лавр” — награда поэту Бродского за стихи, оплаченные ценою смерти;но, поставленное в один семантический ряд с “топором”, это выражение указываеттакже и на венец как знак мученичества (венец мученический) и на его первообраз— терновый венец Христа. Выражение “зеленый лавр” восходит не только к Горациюи Пушкину, но и к лермонтовскому стихотворению “Смерть Поэта”, в котором венецсовмещает признаки венка (в обманчивом внешнем виде) и венца (по своей сути):
Ипрежний сняв венок — они венец терновый,
Увитыйлаврами, надели на него:
Ноиглы тайные сурово
Язвилиславное чело…
Подпером Бродского пушкинские строки о долгой славе поэта в поколенияхпревращаются в стихи о неизбежной гибели.
“Топор”палача из стихотворения “Конец прекрасной эпохи” — такое же орудие казни, как“секира палача”, пасть от удара которой суждено поэту, герою другогопушкинского стихотворения — “Андрей Шенье”:
Подъяласьвновь усталая секира
Ижертву новую зовет.
Певецготов: задумчивая лира
Впоследний раз ему поет.
Образлаврового венца, вызывающий ассоциации с югом, с солнечным миром античности, уБродского соединен с зимой и снегом: венец поэта — “лавровый заснеженныйвенец”:
Хваларазвязке. Занавес. Конец.
Конец.Разъезд. Галантность провожатых,
усветлых лестниц к зеркалам прижатых,
илавровый заснеженный венец.
(“Приходитмарт. Я сызнова служу”, 1961)
Концовкастихотворения Бродского может быть истолкована как непрямое, эвфемистическоеописание ареста (провожатые кем-то прижаты к зеркалам). Но она такжепроецируется и на финальную сцену комедии А. С. Грибоедова “Горе от ума”, и наописание Онегина в первой главе пушкинского романа в стихах (снегом, “морознойпылmю сребрится / Его (Онегина. — А. Р.)бобровый воротник”). Сцена разъездатакже восходит к “Евгению Онегину” (Онегин, покидающий театр, — гл 1, строфа16). Но, кроме того, текст Бродского соотнесен со стихотворением Мандельштама“Летают валькирии, поют смычки”, представляющего собой своеобразное соединениемотивов и образов и из грибоедовского, и из пушкинского сочинений:
Летаютвалькирии, поют смычки.
Громоздкаяопера к концу идет.
Стяжелыми шубами гайдуки
Намраморных лестницах ждут господ.
Ужзанавес наглухо упасть готов;
Ещерукоплещет в райке глупец,
Извозчикипляшут вокруг костров.
Каретутакого-то! Разъезд. Конец.
СтихотворениеМандельштама воплощает “тему конца русского символизма” (Лекманов О. Вечерсимволизма: О стихотворении “Валкирии” // Лекманов О. А. Опыты о Мандельштаме(Ученые записки Московского культурологического лицея № 1310. Вып. 1).Винницкий И. Ю. Утехи меланхолии (Ученые записки Московскогокультурологического лицея № 1310. Вып. 2). М., 1997. С. 50). СтихотворениеБродского посвящено теме конца высокого искусства вообще. Знакомпреемственности по отношению к поэтической традиции избран лавровый венец.
Бродского1960 — начала 1970-х гг. привлекает прежде всего Пушкин, разочарованный вценностях бытия, Пушкин — изгнанник, узник и певец свободы. В стихотворении“Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе” (1969—1970?) уподобление героя авторустихотворения “К морю” откровенно прямолинейно:
Иощутил я, как сапог — дресва,
какмарширующий раз-два,
тоскуродства.
Поди,и он
здесьждал того, чего нельзя не ждать
отжизни: воли.
Нашнежный Юг,
гдесердце сбрасывало прежде вьюк,
естьинструмент державы, главный звук
чейв мироздании — не сорок сороков,
рассчитанныйна череду веков,
нолязг оков.
Иотлит был
изих отходов тот, кто не уплыл,
тот,чей, давясь, проговорил
“Прощай,свободная стихия” рот,
чтобраствориться навсегда в тюрьме широт,
гденет ворот.
Нетв нашем языке грустней строки
отчаяннейи больше вопреки
себенаписанной, и после от руки
столет копируемой. Так набегает на
пляжв Ланжероне за волной волна,
землеверна.
ГеройБродского как бы упрекает Пушкина за верность “земле”, за отказ отромантического побега за далекой свободой; он ощущает в прощании поэта с морем— символом воли мучительнейшее, физически явственное насилие над самим собой.Пушкин Бродского произносит слова прощания, “давясь”. Между тем, в пушкинскомстихотворении “К морю” выбор поэта, хотя он и не внял призывам моря —“свободной стихии” — и остался, очарованный “могучей страстью”, на земле, небезнадежно трагичен. Для пушкинского героя бегство невозможно и ненужно:
Очем жалеть? Куда бы ныне
Япуть беспечный устремил?
Миропустел… Теперь куда же
Меняб ты вынес, океан?
Судьбалюдей повсюду та же:
Гдекапля блага, там на страже
Ужпросвещенье иль тиран.
Пушкинскийгерой, оставшийся “у берегов”, верен памяти о море и не винит себя в измене“свободной стихии”:
Прощайже, море! Не забуду
Твоейторжественной красы
Идолго, долго слышать буду
Твойгул в вечерние часы.
Влеса, в пустыни молчаливы
Перенесу,тобою полн,
Твоискалы, твои заливы,
Иблеск, и тень, и говор волн.
“Прощаясьс морем, Пушкин прощался с югом, со всеми впечатлениями последних лет, со всемипоэтическими замыслами, родившимися на юге, с завершенным периодом жизни, сосвоей поэтической молодостью, с романтизмом” — писал о стихотворении “К морю”Б. В. Томашевский (Томашевский Б. В. Пушкин. Изд. 2-е. М., 1990. Т. 2. С. 272).Для пушкинского героя жизнь не закончена; для героя Бродского возможно лишьтягостное существование. Пушкинский герой — уроженец берега, сын земли; геройБродского — житель моря, выброшенный на берег: он сравнивает себя с рыбой. Аволны, символизирующие у Пушкина (не только в “К морю”, но и, например, встихотворении “Кто, волны, вас остановил...”) свободу, в тексте Бродскогоассоциируются с противоположным началом — с монотонной повторяемостью и“верностью земле”.
Втакой трактовке морской стихии Бродский, однако же, тоже следует Пушкину — ноне создателю стихотворения “К морю”, а автору строк “Так море, древнийдушегубец...”: “ В наш гнусный век / Седой Нептун земли союзник. /На всех стихиях человек — / Тиран, предатель или узник”. Аллюзия на этотпушкинский текст содержится в стихотворении Бродского “К Евгению” из цикла“Мексиканский дивертисмент” (1976). Принимает Бродский и другой пушкинскийобраз, символизирующий несвободу, — “глубину сибирских руд”. В стихотворении“Представление” (1986) подобие этого образа — пещера “гражданина” Российскойимперии и советской страны: “Дверь в пещеру гражданина не нуждается в “сезаме”./ То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку катит “.
“Превращение”поэта в статую трактовано в стихотворении “Перед памятником А.С. Пушкину вОдессе” как лишение свободы: памятник “отлит” из “отходов” металла, пошедшегона оковы. Воображаемому грандиозному памятнику из пушкинского “Я памятник себевоздвиг нерукотворный...” Бродский противопоставляет реальный памятник Пушкину,но он символизирует не почитание поэта “народом”, а насилие над стихотворцем.
Упоминаниео звоне кандалов в стихотворении “Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе”соотносится со строками Пушкина “Как раз тебя запрут, / Посадят на цепь дурака”(“Не дай мне Бог сойти с ума”). Пушкинскому романтическому мотиву безумияпоэта, прозревающему высшие тайны и отторгнутого и мучимого людьми, Бродскийпридает новый, глубоко личностный смысл. Трафаретный литературный мотивстановится у Бродского средством самоописания “Я” и приобретает биографическуюдостоверность. Так “литература” становится “жизнью”, а единичное событиезапечатлевается в “вечной” словесной формуле. Строки из стихотворения Пушкина“Не дай мне Бог сойти с ума” — может быть, самого “темного” из произведенийпоэта:
Давот беда: сойти с ума,
Какраз тебя запрут
Посадятна цепь дурака
Исквозь решетку как зверька
Дразнитьтебя придут
—превратились у Бродского в свидетельство о собственной судьбе — о судьбеузника. Романтический флер, обволакивающий образы у Пушкина, сорван: в тюрьмене безумец, а здравомыслящий человек, и травят его наяву — “Я входил вместодикого зверя в клетку, / выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке...”(1980).
Цитируетсяв стихотворении “Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе” и пушкинское “Пора,мой друг, пора! покоя сердце просит...”: “И он, видать, здесь ждал того, чегонельзя не ждать / от жизни: воли”. Но двум противоположным и нераздельнымценностям Пушкина — покою и воле — Бродский противопоставляет одну тольковолю-свободу.
Реминисценциииз пушкинского “… Вновь я посетил...” — стилистические формулы для описаниясудьбы поэта-изгнанника в стихотворении Бродского “1972 год” (1972).Стихотворение посвящено вынужденной разлуке поэта с родиной, отъезд уподоблендантовскому переходу в загробный мир. Изгнание описано как возмездие заслужение “речи родной, словесности”.
Приходв потусторонний мир у Бродского, однако, — не только поэтический образ,навеянный “Божественной комедией” флорентийского изгнанника. Мысли о смертинеизменно посещают героя Бродского:
Старение!Здравствуй, мое старение!
Речь о саване
ещене идет. Но уже те самые,
ктотебя вынесет, входят в двери.
Стихотворение,написанное Бродским в образе тридцати двух лет, напоминает не только о Данте —герое “Божественной комедии”, оказавшемся в Аду, Чистилищу и Раю, “земную жизньпройдя до середины” (то есть тридцатипятилетним — таковой, по средневековымпредставлениям, была половина жизненного срока, отпущенного человеку).Напоминает и о Пушкине, который, подойдя к тридцатилетнему рубежу и перейдяего, обратился к мыслям о грядущей кончине: в стихотворениях “Брожу ли я вдольулиц шумных...”, “Элегия” (“Безумных лет угасшее веселье...”), “Пора, мой друг,пора! покоя сердце просит...”, “… Вновь я посетил...”. И вправду, в текстеБродского есть реминисценция из “… Вновь я посетил...”:
Здравствуй,младое и незнакомое
племя!Жужжащее, как насекомое,
времянашло, наконец, искомое
лакомствов твердом моем затылке.
Вмыслях разброд и разгром на темени.
Точноцарица — Ивана в тереме,
чуюдыхание смертной темени
фибрамивсеми и жмусь к подстилке.
Впушкинском тексте нет трагических мотивов, а об изгнании вспоминается как особытии давнем и уже не вызывающем горечи. Герой Пушкина — это прежде всегочеловек, размышляющий о неизбежной смене поколений. Герой Бродского — именнопоэт, дорого заплативший за свой дар. Бродский подчиняет самоописаниюромантическому канону — ибо в его случае поэтическая мифология совпала сжизнью. “Было бы упрощением связывать постоянную для Бродского тему ухода,исчезновения автора из “пейзажа”, вытеснение его окружающим пространствомтолько с биографическими обстоятельствами: преследованиями на родине, ссылкой,изгнанием, эмиграцией. Поэтическое изгнанничество предшествовалобиографическому, и биография как бы заняла место, уже приготовленное для неепоэзией. Но то, что без биографии было бы литературным общим местом, то есть иначиналось бы, и кончалось в рамках текста, “благодаря” реальности переживаний,“вырвалось” за пределы страницы стихов, заполнив пространство “автор — текст —читатель”. Только в этих условиях автор трагических стихов превращается втрагическую личность”, — так пишут о поэзии Бродского М.Ю. и Ю.М. Лотманы(Лотман М. Ю., Лотман Ю. М. Между вещью и пустотой (Из наблюдений над поэтикойсборника Иосифа Бродского “Урания”) // Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3Таллинн, 1993. Т. 3. С. 303—304).
В“1972 годе” тотально отчуждение “Я” от других. У Пушкина “младое и незнакомоеплемя” — семья разросшихся молодых деревьев; лирический герой приветствует их“поздний возраст”, пусть и не он сам, а лишь его внук увидит эти деревьявзрослыми и могучими. Смерть осознана как неизбежный закон жизни и принята.
Иноеу Бродского. “Племя младое и незнакомое” у него — это младшее поколение,будущие могильщики (в буквальном смысле слова) поэта; незнакомые не толькопотому, что моложе, но и потому, что они — иностранцы, жители тех земель, гдеотныне поселился изгнанник.
Мотив“племени младого, незнакомого” также переиначен в стихотворении “Сидя в тени”(1983): одинокий лирический герой (“отец”), уподобленный дереву (живому началу)противопоставлен бессердечным и жестоким детям — создателям грядущейцивилизации (они соотнесены с множеством деревьев, с садом):
Прижавшеесяк стене
деревои его тень.
Итень интересней мне.
Ясмотрю на детей,
бегающихв саду
II
Свирепостьих резвых игр,
ихбезутешный плач
смутилиб грядущий мир,
еслибы он был зряч.
Детивытеснят нас в пригородные сады
памяти— тешить глаз
формамипустоты
Этапеснь без конца
естьрезультат родства,
серенадаотца,
арияменьшинства,
петаясумме тел,
впросторечьи толпе…
Пушкинскаяантитеза “старые ели, символизирующие старшее поколении — молодые деревья(поросль), олицетворяющие поколения будущие” зашифрована Бродским в “Эклоге5-ой (летней)” (1980): “И внезапная мысль о себе подростка: / “выше кустаринка,ниже ели” / оглушает его на всю жизнь”. Пушкинское выражение “племя младое”превращено метафору волн, обозначающих время, в стихотворении “На смерть Т. С.Элиота” (1965): “Уже не Бог, а только Время, Время / зовет его. И молодое племя/ огромных волн его движенья бремя легко возносит”. Своеобразнаявариация “… Вновь я посетил...” — стихотворение Бродского “От окраины кцентру” (1962): “Вот я вновь посетил / эту местность любви, полуостров заводов,/ парадиз мастерских и аркадию фабрик / я опять прошептал: вот яснова в младенческих ларах”. Пушкинский мотив приобретает в этом стихотворенииодновременно и серьезный, и иронический смыслы. Реминисценция из “… Вновь япосетил...” открывает также стихотворение “Пенье без музыки” (1970): “обо мневспомянешь все-таки в то Лето / Господне и вздохнешь “; смыслисходного текста при этом “вывернут наизнанку”: у Пушкина говорится опреемственности поколений, у Бродского — о разлуке с любимой, котораянепреодолима даже в воспоминании.
Пушкинпишет о возвращении в родные места, в Михайловское, которое было для него нетолько “мраком заточенья”, но и поэтическим “приютом”. Бродский в “1972 годе”говорит об изгнании, о впервые увиденной “незнакомой местности”. Здесь егогерою суждено умереть, “теряя / волосы, зубы, глаголы, суффиксы”. Пока что, в“1972 годе”, он роняет цитаты — из “… Вновь я посетил...”, из “Слова о полкуИгореве”, из “Доктрины” Г. Гейне… Из Евангелия от Луки:
Все,что творил я, творил не ради я
славыв эпоху кино и радио,
оради речи родной, словесности.
Закаковое раченье-жречество
(сказанож доктору: сам пусть лечится)
чашилишившись в пиру Отечества,
нынестою в незнакомой местности.
Словао “докторе” — прозрачная аллюзия на речение Христа из Евангелия от Луки (гл. 4,ст. 23): «Он сказал им: конечно, вы скажете Мне присловие: “врач! исцели Самогосебя; сделай и здесь, в Твоем отечестве, то, что, мы слышали, было вКапернауме”».
Бродскийсоотносит себя себя с Христом. Скрытое уподобление “Я” Богу есть и в другихстихотворениях, например, в “Рождественской звезде” (1987): одиночество вбытии, отчужденность от людей заставляют Бродского сравнить свое место в бытиис земной жизнью Богочеловека. В рождественском стихотворении 1991 г. “Presepio” (итал. “Ясли”) “Ты” — одновременно и лирический герой, и Бог-сын.
Ноу евангельской цитаты в “1972 годе” есть и другой смысл. Она окружена аллюзиямина пушкинскую поэзию. Именование стихотворства “жречеством” ведет кстихотворениям Пушкина “Поэт и толпа” и “Поэту”, в которых служитель Муз иАполлона наделен чертами языческого священнослужителя — жреца.
Пушкинскиеобразы, воплощающие мотив поэта и поэзии, стали у Бродского идеальнымисловесными формулами: тема поэзии неразрывно связана для автора “Урании” и“Пейзажа с наводнением” именно с Пушкиным.
Я слышу Музы лепет.
Ячувствую нутром, как Парка нитку треплет:
мойуглекислый вздох пока что в вышних терпят
—пишет Бродский в стихотворении “Пятая годовщина (4 июня 1977)”. Реминисценцияиз Пушкина обманчива, “зеркальна”: в пушкинских “Стихах, сочиненных ночью, вовремя бессонницы” лепечет не Муза, но Парка, символизирующая время иисполняющая волю судьбы: “Парки бабье лепетанье”. Но для Бродского Муза и Парка— сестры:
Двемолодых брюнетки в библиотеке мужа
тойиз них, что прекрасней. Два молодых овала
сталкиваютсянад книгой в сумерках, точно Муза
объясняетСудьбе то, что надиктовала.
(“Римскиеэлегии”, 1981)
Поэзияи время для Бродского — два родственных начала (ср. высказывания поэта об этомсобранные в кн.: Стрижевская Н. Письмена перспективы: О поэзии ИосифаБродского, М., 1997. С. 290—291). Поэтому Парка и Муза в его стихах напоминаютдруг друга и нередко появляются вместе.
Ислово “доктор”, может быть, также указывает на Пушкина. В статье Льва Шестова“А. С. Пушкин” русский поэт сравнивается с врачевателем: его поэзия — “этопобеда врача — над больным и его болезнью. И где тот больной, который неблагословит своего исцелителя, нашего гениального поэта — Пушкина?” (Пушкин врусской философской критике: Конец XIX — первая половина XX вв. М., 1990. С.206). Лев Шестов — один из наиболее близких Бродскому философов; об этом поэтговорил неоднократно. Но не содержится ли в “1972 годе” скрытый спор не толькос Пушкиным (жизнь поэта для Бродского — изгнание и одиночество, а смертьстрашна, и ее не заклясть стихами), но и с Львом Шестовым? Для религиозногоскептика и агностика — лирического героя Бродского исцелителя нет, и ниХристос, ни поэт — Пушкин не уврачуют душевных язв?
Описываясвою судьбу изгнанника, Бродский прибегает к реминисценции измандельштамовского стихотворения “За гремучую доблесть могучих веков...”,ставшего как бы предсказанием трагической судьбы автора. Строка Бродского “чашилишившись в пиру Отечества” — точная цитата мандельштамовского стиха “Я лишилсяи чаши на пире отцов”. Мандельштамовский текст, как и “1972 год” Бродского,соотнесен с пушкинским “… Вновь я посетил...”.
Впоэзии Бродского, созданной после эмиграции на Запад, романтический мотивгонимого за слово и стойко принимающего страдания поэта вытесняется новымповторяющимся, сквозным мотивом эфемерности, не-существования лирического “Я”.Намеченный еще в стихотворениях, написанных через год после отъезда — “Лагуне”(1973) и “На смерть друга” (1973), — он будет развернут в текстах, вошедших вкнигу “Урания” (1987).
Впсихологическом отношении показательно нежелание Бродского в эмиграции как-либоупоминать о своем аресте, заключении в психиатрическую больницу, ссылке. Болеетого, вынужденный отвечать на вопросы об этих событиях, он рисовал картинунесоизмеримо более благостную, чем она была на самом деле. (См. об этом: ШтернЛ. Бродский: Ося, Иосиф, Joseph. М., 2001. С. 121—123.). По словам мемуаристки,“Бродский категорически не желал ни быть, ни считаться жертвой. Ему быланевыносима сама мысль, что травля, суды, психушки, ссылка — именно эти гоненияна родине способствовали его взлету на недосягаемые вершины мировой славы” (Тамже. С. 122).
Романтическиймотив одиночества поэта сохраняет значение для Бродского, рефлектирующего надвопросом об отношении стихотворца и публики. В интервью Дж. Глэду поэтутверждал, правда, употребив неслучайную оговорку по поводу “романтическойдикции”: “Что касается реакции аудитории и публики, то, конечно, приятнее,когда вам аплодируют, чем, когда вас освистывают, но я думаю, что в обоихслучаях — эта реакция неадекватна, и считаться с ней или, скажем, горевать поповоду ее отсутствия, бессмысленно. У Александра Сергеевича есть такая фраза:“Ты царь, живи один, дорогою свободной иди, куда ведет тебя свободный ум”. Вобщем, при всей ее романтической дикции, в этой фразе есть колоссальноездоровое зерно. Действительно, в конечном счете, ты сам по себе, единственныйтет-а-тет, который есть у литератора, а тем более у поэта. Это тет-а-тет с егоязыком, с тем, как он этом язык слышит” (Настигнуть утраченное время; ИнтервьюДжона Глэда с лауреатом Нобелевской премии Иосифом Бродским. Из цикла “Беседы визгнании: мозаика русской эмигрантской литературы” // Время и мы: Альманахлитературы и общественных проблем. М.; Нью-Йорк, 1990. С. 287).
Нопревосходство поэта над другими уже не декларируется в стихотворных текстах, амотив изгнанничества и страданий за слово сохраняется только в стихах,посвященных событиям прошлой жизни, как в “Я входил вместо дикого зверя вклетку...” (1980). Действительность перестала следовать литературной модели, поэзиябольше не опережала жизнь, не выступала в креативной по отношению к ней роли.“Роли” знаменитого поэта и уважаемого университетского профессора славистики несоответствовали амплуа романтического героя, и пушкинского поэта в том числе.Бродский обратился к новым формам воссоздания своего второго “Я” в поэзии.
Горациевско-пушкинскийобраз воображаемого памятника, символизирующего долговечную славу стихотворца,в поэзии Бродского сохраняется, но сама возможность существования такогомонумента Бродским отрицается:
Яне воздвиг уходящей к тучам
каменнойвещи для их острастки.
(“Римскиеэлегии”)
Полемическисоотнесены с горациевской одой еще ранние строки
Памятниксамому
себе,одному,
невсадник с копьем,
необелиск —
вверхострием
диск.
(“Маятнико двух ногах...”, 1965)
Обелисксоотнесен с горациевскими царственными пирамидами, которые переживет славапоэта: обелиск и пирамиды сходны по своему облику. “Всадник с копьем”ассоциируется прежде всего со святым Георгием — самым известным всадником с копьем.Отрицание сходства со святым Георгием означает отказ от притязаний на рольпоэта-победителя Зла (“дракона” — змея, убитого святым Георгием). Но этоотрицание возможно лишь при некотором сходстве святого Георгия и стихотворца.Такое уподобление основано на визуальном подобии поэт, макающий перо вчернильницу — святой Георгий, поражающий дракона. В более позднем стихотворенииБродского этот образ воплощается в тексте:
Имакает в горло дракона златой Егорий,
какв чернила, перо.
(“Венецианскиестрофы (2)”)
Еслиже памятник поэту представлен как существующий наяву, то это существованиеполуэфемерно и, может быть, недолговечно. Монумент воздвигнут “впопыхах”, этообелиск, сходящиеся линии которого ассоциируются с утратой перспективы, снесвободой и агрессией, устремленной к небу:
Воздвигнутыйвпопыхах,
обелисккончается нехотя в облаках,
какудар по Эвклиду, как след кометы.
(“Квинтет”)
Воображаемыймонумент предстает у Бродского не мысленным, но физически ощутимым. Это неболее чем громоздкая “вещь”, ничем не отличающаяся от других вещей; сходнымобразом горациевско-пушкинский памятник превращается в “твердую вещь” и“камень-кость” (“Aere perennius”).
Жизньпоэта не мыслится как исполненная особенного смысла, которого лишеносуществование прочих людей: “памятника” не удостоится, в него не превратится нилирический герой — стихотворец, ни его мать — домохозяйка: “Видимо, никому изнас не сделаться памятником” (“Мысль о тебе удаляется, как разжалованнаяприслуга...”, 1987).
Бродскийне только придает новую смысл горациевско-пушкинскому образу “памятника”, но иоспаривает представление создателя стихотворения “Я памятник себе воздвигнерукотворный...” о природе долгой жизни поэта в памяти потомков. Ответ Пушкину— стихотворение “На столетие Анны Ахматовой” (1989):
Страницуи огонь, зерно и жернова,
секирыострие и усеченный волос —
Богсохраняет все; особенно — слова
прощеньяи любви, как собственный свой голос.
Великаядуша, поклон через моря
зато, что их нашла, — тебе и части тленной,
чтоспит в родной земле, тебе благодаря
обретшейречи дар в глухонемой вселенной.
Элементыбытия представлены в тексте через пары контрастирующих вещей, через антитезы“вещь — орудие ее уничтожения”: “страница — [сжигающий ее] огонь”, “зерно —[перемалывающие его] жернова”, “волос — [рассекающая его] секира”. Лишьэлементы четвертой пары, относящиеся не к физической, а к духовной сфере —“прощенье и любовь” — синонимы, а не части антитезы. “Слова прощенья и любви” —отголосок, эхо пушкинских слов “в мой жестокий век восславил я свободу / Имилость к падшим призывал”, в которых названы основания для благодарной памятинарода о поэте. Бродский солидаризируется с пушкинским пониманием заслуг поэта(у Горация такими заслугами были новаторские черты стихотворной формы —перенесение в римскую литературу греческих размеров). Впрочем, М. О.Гершензоном было высказано “особое мнение”, что призыв к милосердию ивоспевание свободы являются главными заслугами не для самого поэта, не дляПушкина, а для “народа”. Автор же ценит превыше всего художественныедостоинства своих творений, а не свои нравственные заслуги (Гершензон М. О.Мудрость Пушкина. Томск, 1997. С. 37—52). Но это мнение не получилораспространения.
Следуяпушкинскому пониманию права поэта на благодарность потомков, Бродский совсеминаче представляет посмертную жизнь стихотворца. И у Горация, и у Пушкинатленной “части” поэта противопоставляется “часть”, должная избежатьуничтожения: “Non omnis moriar, multaque pars mei / Vitabit Libitinam”; “Нет,весь я не умру — душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит”. Пушкинская формула бессмертия “не находит себе соответствия вмноговековой традиции, стоящей за “Памятником”, она индивидуально-пушкинская инесомненно главная для стихотворения, составляет его смысловой центр. Здесь найден ответ на самый мучительный вопрос последних лет: каков“спасенья верный путь”, как спасется душа, если спасется. Судьба у поэта“необщая”, душа его неотделима от лиры и именно в лире переживет его прах”(Сурат И. З. Жизнь и лира. О Пушкине: статьи. М., 1995. С. 153—154). Пушкинвпервые ввел в стихотворение, принадлежащее традиции Горациевой оды “КМельпомене”, слово “душа” (jтмечено С. Г. Бочаровым: Бочаров С. Г. Охудожественных мирах. М., 1985. С. 74). С этим словом он ввел также и “темуличного бессмертия, не какого-то особого, метафорического бессмертия, некакого-то особого, метафорического бессмертия поэта, а истинного бессмертия вего религиозном смысле. Также он первым ввел сюда и тему “веления Божия” ”(Сурат И. З. Жизнь и лира. С. 156). Образ поэта у Пушкина сакрализован, ипоэтическое бессмертие мыслится как отражение и подобие бессмертия Христа:«“Нерукотворный” это ведь не просто “духовный”, “нематериальный”; этим словомопределяется в Новом Завете лишь то, что сотворено Богом, а Пушкин претворяетевангельский мотив в лирическое высказывание от первого лица . Тутсразу задана та царственная надмирность поэта (“вознесся выше он”), котораяощущается и дальше, в каждой строфе “Памятника”. Прав Дэвид Хинтли, что ужесамо это особое, лишь однажды употребленное Пушкиным слово “устанавливает связьмежду делом поэта и делом Христа”» (Там же. С. 152; цитируетсястатья: Huntly D.—G. On the Source of Pushkin’snerukotvornyj… // Die Welt der Slaven. 1970. Jg. 15. Heft. 4. S.362.).
Какзаметил О. А. Проскурин, “творчество как нерукотворный памятник — в контекстепоздней пушкинской поэзии логическое развитие темы Imitatio Christi”(подражания Христу; лат. — А. Р.) и “постисторический финал имплицитно подразумеваетсяв “Памятнике”. Формула “всяк сущий в ней язык” — резкий, как бы курсивныйбиблеизм — отсылает, помимо прочего, к пасхальному песнопению: “Христосвоскресе из мертвых смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав”.Грядущая слава поэта должна соединиться с грядущей Славой Христовой, а путь“подражания Христу” — завершиться в эсхатологической вечности” (Проскурин О. А.Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. С. 290, 300).
Христианскиеоттенки смысла пушкинского образа памятника и стремление вписать вариациюантичного, горациевского текста в христианскую традицию привели, однако, кидее, не соответствующей ортодоксальному пониманию спасения и оправдания:основанием для бессмертия оказывались не христианские добродетели, апоэтическое призвание. Бессмертие связывалось с “лирой”, и потому у читателеймогло зародиться представление, что вне “заветной лиры”, не для “пиита”бессмертие проблематично.
Бродский,от ортодоксии Церкви далекий, противопоставляет, однако же, пушкинскому мотивуортодоксальную трактовку темы оправдания. “Душа” живет и после смерти поэта, ноне потому, что это именно душа поэта. Творческий дар покойной Анны Ахматовойценит и прославляет младший поэт — Бродский, но текст нигде не утверждает связьбессмертия и стихотворства. Пушкин, вслед за Горацием, противопоставлялсмертную и бессмертную “части”, Бродский обращается к привычной христианскойантитезе “душа — тело (часть тленная)”: душа едина и неразделима, она неименуется частью, “часть” — тело, бренное и, когда его оставляет душа, лишенноебожественного начала.
Отстраняясьот самовозвеличивающей горациевско-пушкинской традицией, Бродский прославляетне себя, но умершего старшего поэта. Как тот “пиит”, который, как утверждалПушкин, будет хранить память о нем “в подлунном мире”.
***
Впоэтической памяти Бродского Пушкин — другое имя самой словесности.Показательно именование в “Эклоге 4-ой (зимней)” (1980) “Евгения Онегина”(Бродский цитирует строку “Шалун уж заморозил пальчик” из второй строфы пятойглавы) просто “русским стихотвореньем”. А в стихотворении “К Евгению” Бродскийназовет самого Пушкина просто “поэтом”. Это глубоко неслучайно. Пушкинскаяпоэзия для Бродского — это сущность русской поэзии вообще, ее квинтэссенция, аимя Пушкина — другое имя самой словесности. Если память находит книгу, то это,очевидно, будет книга Пушкина:
памятьбродит по комнатам в сумерках,
точновор, шаря в шкафах, роняя на пол роман…
(“Келломяки”)
Памятьищет прожитую жизнь и находит роман — пушкинский роман в стихах “Евгений Онегин”:ведь именно его автор завершил свое сочинение метафорой “роман жизни”.
Пушкинскаяпоэзия для Бродского — классический фон, высшая форма поэтического языка кактакового. Поэтому неизменно и повторяющееся обращение Бродского к пушкинскимстихам, и их “переписывание”. Пушкин сказал главное, наметил, пусть вчерне,основы и образец для русского стихотворства. И Бродский пишет поверх пушкинских“черновиков”, борясь с их автором, оспаривая его и именно этим признавая егозаслуги и место в русской поэзии. />
[1]Новейший подробный свод различных толкований выражения “Александрийскийстолп”(Александровская колонна или Александрийский маяк) приведен в кн.:Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. М., 1999. С. 275—300.Автор — сторонник мнения, что “Александрийский столп” — это именно и толькоАлександровская колонна. Мне представляется, что это выражение полисемантично иуказывает также и на Александрийский маяк как на одно из чудес света, в этомотношении, а также по географическому положению эквивалентное пирамидам в одеГорация — первоисточнике пушкинского текста. Впрочем, это особая тема.
“Главанепокорная” у Пушкина также содержит оттенки значения “царственность” (ср.“царскую главу / Народов” в “Вольности” и мотив отсечения головы поэтаякобинцами, обезглавившими также короля, в “Андрее Шенье”); “царем” стихотворецименуется в “Поэте” Пушкина.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru