Трансформацияжанра семейных записок XVIII-XIX вв. в «Семейной хронике» С.Т.Аксакова
Н. А. Николаева
Проблема определения жанровой принадлежности«Семейной хроники» (далее — СХ) не раз поднималась в комментаторскойлитературе. Диапазон трактовок жанра этого произведения простирается отмемуаристики [1], до исторического романа [2].
В современном литературоведении сложилась традициярассматривать СХ в контексте жанра семейных хроник [3]. Однако творчество С.Т.Аксакова в данном случае не является превалирующим предметом исследования.Кроме того, СХ рассматривается в указанных работах в сопоставлении с хроникамиН.С. Лескова, и М.Е. Салтыкова-Щедрина, и рядом собственно мемуарных семейныххроник XIX века, которые возникли уже после публикации текста С.Т. Аксакова.Тем не менее, очевидно, что если С.Т. Аксаков использовал жанровое обозначение«семейная хроника» в заглавии своего произведения, то онориентировался на определенную традицию.
Итак, вопрос о том, на основе какой предшествующейтрадиции создается СХ, какими именно текстами она представлена, происходит литрансформация (романизация) мемуарного жанра в СХ — этот круг вопросовпо-прежнему остается актуальным в отношении СХ С.Т. Аксакова.
Судя по предмету изображения: описание истории рода,прошлого семьи, переложение семейных преданий, воспоминаний о детстве,семейного быта, нравов, в целом, преимущественно частной стороны жизни, — типологически близкими СХ текстами являются семейные и автобиографическиезаписки конца XVII-XIX вв. Здесь мы можем назвать записки А.Т. Болотова [4],И.М. Долгорукова [5], М.В. Данилова [6], И.И. Дмитриева [7], М.А. Дмитриева [8],С.Н. Глинки [9], Н.И. Греча [10], С.В. Скалон [11]. Этот список можно продолжить,поскольку письменное изложение семейных преданий и собственных воспоминаний вдворянской среде было явлением массовым. Мы выбрали эти тексты по двумпричинам: они репрезентируют жанр семейных записок XVIII-XIX века до моментапоявления СХ и позволяют составить общее представление о данной жанровойтрадиции и можно с уверенностью предположить, что с текстами этих записок С.Т.Аксаков был знаком.
Хотя непосредственно каких-либо ссылок в воспоминанияхС.Т. Аксакова мы не находим, но известно, что записки А.Т. Болотова былиопубликованы в 1839 году, М.В. Данилова — 1842, И.М. Долгорукова — в 1849.Полные публикации остальных текстов уже были после появления СХ. Однако в тегоды, когда С.Т. Аксаков писал свою «Семейную хронику» отрывки из воспоминаний,записок, материалы частных архивов постоянно появлялись в периодическихизданиях. В 50-е годы XIX века многие неопубликованные семейные записки,воспоминания издавались в альманахах «Русский архив» и «Русскаястарина», а также «Московитянине» М.П. Погодиным, с которым С.Т.Аксаков был в близкой дружбе. Записки И.И. Дмитриева и С.Н. Глинки, кроме того,были хорошо известны и до публикации в окружении авторов, куда, несомненно,входил и С.Т. Аксаков. В частности, о знакомстве с И.М. Долгоруким, И.И. Дмитриевыми С.Н. Глинкой он упоминает в своих «литературных и театральныхвоспоминаниях» [12].
За вековую традицию существования автобиографических исемейных записок в дворянской культуре сложились определенные принципыпостроения текста, типологические ситуации, эпизоды, образы.
Главное в семейных записках — это изображение историисемьи, охватывающей несколько поколений (а не только судьбу самогоповествователя) и показанной в аспекте частной, внутрисемейной, домашней жизни.
Как правило, обязательным элементом в текстах семейныхзаписок оказывается предуведомление, либо введение, где автор излагает причиныи цели ведения своих записок. Этот элемент текста является обязательным вмемуарных повествованиях, он указывает на функциональное назначение текста: сохранениепамяти (И.И. Дмитриев), назидательный пример для потомков (А.Т. Болтов),восстановление истории рода (М.В. Дмитриев).
Далее авторы семейных записок рассказывают об историисвоего рода, как правило, констатируя древность происхождения и отношение предковк определенному князю или царю. М.А. Дмитриев заключая описание своейродословной, пишет: «Вот краткое известие о роде Дмитриевых вообще и омоих предках. Из него видно, что род наш, происходящий от Мономаха, восходит доРюрика, то есть до самого начала Российского государства. Происхождение довольно древнее. Я не горжусь им, но и не пренебрегаю. Желаю,чтобы дети мои помнили о своих предках как оставивших им задатки благородства,которому оказывают пренебрежение только те люди, которым его недостает» [13].Подобную точку зрения выражает и герой СХ, однако С.Т. Аксаков сокращает этотфрагмент до лаконичного упоминания о «родовой отчине, жалованной предкамот царей московских» (35). Причем мысль героя уже не высказана, а скорееизображена, и не без иронии, усиливающей дистанцию точки зрения автора отвосприятия героя: «Древность дворянского происхождения была коньком моегодедушки, и хотя у него было сто восемьдесят душ крестьян, но, производя свойрод, бог знает по каким документам, от какого-то варяжского князя, он ставилсвое семисотлетнее дворянство выше всякого богатства и чинов» (37).
Собственно рассказ о самом себе может либонакладываться на рассказ об истории семьи (информация о том, кто естьрассказчик, когда и где родился, следует в самом начале текста (С.Н. Глинка,И.И. Дмитриев, И.М. Долгоруков), либо вписываться в общую хронологию событий,то есть вводиться после перечисления родословной (М.А. Дмитриев, С.Н. Греч,С.В. Скалон), но в данном случае важно само стремление начать рассказ о собственнойжизни с установления своего места в ряду семейной истории.
М.О. Гершензон, объясняя подобный тип мироощущения,замечал: «В биографии современного деятеля часто нечего сказать о егосемье, биографию же славянофила необходимо начинать с характеристики дома,откуда он вышел» [14]. Подобное высказывание может быть связано не толькосо славянофильскими идеалами, а с дворянской культурой в целом [15].
Доминирование надличностного, семейного и шире — родового начала в семейных записках выражается в выделении момента«начала», фигуры родоначальника, образа дома, и топоса родовогоимения, осмысляемого в категориях «родового гнезда». С.Н. Глинка, вчастности, с момента возвращения в родное имение и начинает свои воспоминания:«После 1812 года в первый раз в половине 1834 посетил я свою родину Я видел следы праотцов моих, я видел липы, вязы, дубы, насаженнырукой моего прадеда Я сидел под ними, вслушиваясь в минувшее, ивспоминал…» [16].
Образ дома (в широком смысле) в семейных запискахприобретает хронотопическое значение, поскольку в этом пространствесконцентрировано время. В «Семейной хронике» имение Багровых названо«родимым пепелищем», а также «гнездом дедов и прадедов»(35), а сын Багрова обозначен также «как единственная надежда и отрасльдревнего дворянского дома» (35).
Как правило, детство будущих авторов семейных записокпроходило в имении, как достаточно замкнутом, спокойном и благополучном месте,на лоне среднерусской природы, в окружении близких людей, в число которыхорганично входили не только родные, но и кормилицы, няньки, дядьки, девки,крестьяне, соседи. Все это не могло не сформировать в сознании образ дома какуютного, защищенного локуса, с которым связано осмысление начал своей личности.
В Воспоминаниях С.В. Скалон, например, создаетсяидиллическая картина подобного обетованного уголка, описания которогоудивительно близки Аксаковским (хотя создавались независимо). Здесьвоспроизводятся те же «живописное местоположение», «прозрачнаяизвилистая река» «небольшой дом, крытый соломою и защищенный отсевера горою» [17], «шум мельницы» и " свистсоловьев", — все эти детали, равно как и «темные леса»,«гора», создающие образ отгороженного от большого мира пространства,являются непременными атрибутами и имения Багровых в СХ С.Т. Аксакова.
С образом счастливого места тесно связан и миф осчастливом детстве, образ которого, как утверждает Э. Вахтель, также являютсяпорождениями русской дворянской культуры [18]. В описаниях И.И. Дмитриева, С.Н.Глинки, С.В. Скалон мы найдем немало уютных, любовно выведенных описанийбезмятежных вечеров, чтения, игр, бесед, семейных обедов, за которымисобиралось все семейство. Такой позитивный образ начала своей жизни отчастиспособствовал в целом формированию особого ностальгического переживанияпрошлого, как золотого времени детства, своего рода «потерянногорая». Нередко подобные воспоминания осмысляются через литературныестереотипы, в частности — через мотивы «золотого века», образанепроизвольно и вроде бы невзначай возникающего в описаниях прошлого.
Так, в записках И.И. Дмитриева читаем: «Матушкасидела на канапе за ручною работаю, а старший брат мой против ея на подножнойскамеечке и держал на коленях лист бумаги, он записывал карандашом стих застихом; я же стоя за ним, слушал с большим вниманием, хотя и не все понимал, но помню, что при одном произнесении слова „золотоговека“, „утешения“ я находил в этих словах какую-то неизъяснимуюдля меня прелесть, гармонию. C каким удовольствием вспоминал я этистихи и вместе все мое детство…» [19] (выделено мной — Н.Н.).
Как правило, с прошлым в семейных записках связываетсямысль о гармоничности и целостности семейного быта, отношений между людьми,благополучия и независимости человека. Так, после описания идиллических сцен издомашней жизни И.И. Дмитриев создает не менее идиллическую картину жизниобщества в целом: «Симбирские обитатели… наслаждались тогда своейнезависимостью: от дворянина до простолюдина. Последний мещанин илицеховой имел свой плодовитый при доме садик, на окне в буравчик розовыйбальзамин, и ничего не платил за лоскуток земли, доставшийся ему куплею или отпрадеда . Еще не было в провинциях ни театров, ни клубов, которыенынче и в губернских городах разлучают мужей с женами, отцов с их семейством.Каждый имел свои связи, не от трусости, не из корыстных видов, а по выборусердца…» [20].
Подобный стиль мировосприятия, когда жизненный идеалпереносится в прошлое, можно обозначит, пользуясь определением М.М. Бахтина,как «ретроспективный утопизм» [21]. Причем прошлое конструируется всемейных записках по принципу создания эпического образа, что проявляется всклонности к масштабности описаний и гиперболизму. Особенно характерно это длязаписок С.Н. Глинки, который описывая «первобытных предков своих,замечает, что „упитанные сельские тельцы не уступали яствам героямОмировских“, за столом дедушки „кипели щи, похлебка, разсольники,жареная баранина, величались огромные караваи“, а „стопы“ с»медом и липецом", которые «опорожнялись одним духом», былинастолько велики, что в них «вливались по нескольку бутылок» [22].Картина сказочного благополучия прошлого, воссоздаваемая в записках С.Н.Глинки, где «домоводство цвело изобилием под животворным надзоромхозяйским», сопоставима с аналогичными описаниями у СХ С.Т. Аксакова, где«в несколько лет гумна Нового Багрова занимали втрое больше места, чемсама древня» (46), «стол ломился от яств», а «кушанийготовилось впятеро более, чем было нужно», «рожь была с человекавышиною и стояла как стена» (54) и даже от мух дедушку обмахивал«здоровый деревенский детина целым сучком березы» (55).
Основным настроением в изображении прошлого в семейныхзаписках оказывается погружение в переживание полноты жизни, изобилия, радости,связанной с воспоминаниями об идиллическом детстве, проведенном в поместье.Обратной стороной подобного образа прошлого является его уязвимость. Однако онавыражается не в категориях угасания, а, скорее, в мифологических: как внешняяугроза разрушения ладно организованной безмятежной жизни, заканчивающейся, темне менее, восстановлением утраченной в определенный момент гармонии. Любопытноотметить, что во всех рассматриваемых нами текстах разрабатывается в разныхмодификациях сюжет о нападении разбойников на безмятежный обетованный уголок,защищенный и горами, и лесами, и удаленностью от прочего мира.
Например, в записках А.Т. Болотова разбойники нападаютна семью его предков, идиллическая жизнь которых заканчивается трагически [23].И.М. Долгоруков после описаний жизни семейства упоминает о Чумном бунте, тем неменее, прошумевшем отдаленно: «Господь помиловал нас, и зло физическое кнам не прикоснулось. Все поселяне наши, смирные как овцы, ниже пошевелились ине приняли никакого участия в возмущении помещиков. Это означало кротостьродителей моих в управлении домовнем. Благополучно, преблагополучно протекладля нас в селе ужасная для многих и прискорбная година» [24]. В запискахС.Н. Глинки возникает почти сказочный образ, «чудесной неведомойсилы» угрожавшей идиллическому житию прадедов, появившейся неожиданно икак-то неожиданно отступившей: «Не взирая на такое сближение с крестьянамив образе жизни, было в то время какое-то чудное необыкновенное восстаниекрестьян. Помещики со своими семействами укрывались в леса. Не слышно было ни о каком зачинщике бунта. Казалось, что какая-то неведомаясила волновала села и деревни...» [25]. В «Главах из Воспоминаниймоей жизни» М.А. Дмитриева упоминается о том, что «всякое лето ждалиразбойников. У дедушки, с наступлением весны, обыкновенно в лакейскойразвешивали по стенам ружья и сумы с зарядами …» [26]. В Записках И.И.Дмитриева — это поданный на фоне безмятежной жизни семейства известныйисторический эпизод Пугачевского восстания, спасаясь от которого бежала семья вМоскву: "… таким образом проходили наши тихие вечера, и ни мой отец, ниего собеседники не предчувствовали того, что они вскоре оставят мирных своихпенатов, и вот по каким обстоятельствам. Все наше дворянство изгородов и поместий помчалось искать себе спасения" [27].
Понятно, что в каждом отдельном случае речь идет обисторически-конкретных личностях и событиях, однако показательна сама опора наключевую мифологическую оппозицию: Космос — Хаос, предполагающую в изложении опрошлом выделения организации благополучной жизни семьи в имении и угрозы ееразрушения. При этом, рассказ о прошлом в семейных записках строится такимобразом, что разрушительные события проходят эхом, не затрагивая семьинепосредственно. В воспоминаниях о прошлом, о детстве явно доминируетгармоническое начало. Противоположность подобному восприятию прошлогопредставляют собой образы семьи в романах М.Е. Салтыкова-Щедрина, где историяразвивается по принципу разложения и угасания.
Итак, сопоставление текстов семейных записок и СХпозволяет заключить, что все они принадлежат одной категории произведений,которые по аналогии с «петербургским текстом» В. Топорова можноназвать «усадебным» или шире «поместным» текстом,выработанным в рамках дворянской культуры.
О.Н. Евдокимова отмечает, что «структура семейнойхроники определялась не только творческой волей автора, но и типом бытовогоуклада русского дворянства» [28]. Действительно, семейные записки, с однойстороны отражают мироощущение патриархально-родового дворянства, для которогобыло свойственно осмыслять себя через свою семью, род, но являются плодом уженовоевропейского исторического сознания. Поэтому здесь с одной сторонывыдвигается личностное начало, «рефлексия на себя» (Л.М. Баткин), а сдругой — в семейных записках личность мемуариста осмысляется не вузко-биографическом времени жизни, а в более широком временном контексте жизнисемьи, частью которой он себя ощущает.
Таким образом, структура повествования в семейныхзаписках отражает действие двух указанных начал: родового ииндивидуально-личностного. Первое проявляется на уровне «матрицы»,кладущейся в основу построения рассказа, что обусловлено тем, что жанр семейныхзаписок в принципе опирался на структуру родословной, представляя собой еесвоеобразное развертывание. Наиболее наглядно этот принцип построения композициипредставлен в записках М.В. Данилова, где автор сначала прописывает всюродословную, приводя текст сказки «о происхождении фамилииДаниловых», которая служит своего рода планом изложения: имя очередногопредка становится заглавием отрывка (этот же принцип использован у С.Т.Аксакова). То есть в данном случае используется не линейное построениеповествования, а гнездовое: об одном поколении: отец, его дети, затем — оследующем. Так, после рассказа о родителях идет отрывок «Отца моегодети», и о каждом рассказывается по старшинству, рассказ о себе автор необособляет, а излагает в числе других.
Итак, в семейных записках, с одной стороны, принципорганизации повествования подчиняется хронологическому порядку: историяпредков, родителей и изложение собственной жизни, но эта нить повествования,выдерживается не последовательно, поскольку сама фигура рассказчика выполняет вздесь синтезирующую роль. О.В. Евдокимова отмечает: «Весь материалполучает характер семейного, благодаря тому, что он вмещается в память вспоминающего,пишущего о семье. Семейное время, таким образом, оказывается равным личнойпамяти семейного хроникера» [29]. (выделено мной — Н.Н.). Эта личнаяпамять «семейного хроникера» в значительной мере способствуетразмыванию стройной хронологии повествования. Действительно, в записках С.Н.Глинки, И.И. Дмитриева, М.А. Дмитриева, Н.И. Греча, С.В. Скалон внутри каждогокрупного фрагмента повествование организовано по логике воспоминания.
На это указывают такие «скрепы» как:«Мне очень памятна минута…», «столь же приятно мневспоминать..»; «С каким удовольствием вспоминаю я эти стихи…»;«Прибавлю к слову..»; «Здесь кстати будет сказать» (И.И.Дмитриев) «Я помню себя», «Помню, как во сне..» (С.В.Скалон), «Во мне осталось умилительное воспоминание о моей матери..»,«кажется, в 1806 году, только помню. что еще при жизни моей матери…»,«я помню, нередко случалось что..» (М.А. Дмитриев). Также свободновставляются в текст воспоминаний стихи, посвященные тому или иному члену семьи,отрывки из стихотворений отца или матери, фрагменты писем, тексты семейныхдокументов, собственные рассуждения рассказчика.
Иначе говоря, уже в записках конца XVIII-XIX веков мывидим весьма прихотливую манеру организации повествования, осложненнуюмногочисленными анахрониями, эллипсами, вставками. В какой-то степени этитексты можно назвать «текстами сознания», где подобная спонтанность,отражающая работу памяти, была закономерной. Поэтому слова «записки»или «воспоминания» или «главы из воспоминаний»,«письма» как раз и фиксируют подобную фрагментарность инестабильность повествования, как допустимую для данного типа текстов.
Однако мы не можем однозначно разделить мемуарныетексты по принципу нарастания организованности нарратива: летописное (до 60-хгодов XVIII века) — вспоминающее — сюжетное. В подобных маргинальных по своейприроде текстах, создаваемых и как исторические сочинения, и как автобиография,и осложненных той или иной литературной традицией, на которую ориентировалсяавтор, все гораздо сложнее. В какой-то степени «завершающее» началоприсутствует во всех мемуарных записках. Установка на единство повествованиявыражается в тех или иных «жанровых предпочтениях» авторов,зафиксированных, как правило, в заглавиях записок. (То есть тексты имеют дваподзаголовка — общий: «записки» и индивидуально-авторский, какправило, соотносимый с определенной литературной традицией).
Причем, в мемуарах XVIII века этот прием внешнегозавершения проявляется сильнее, что, вероятно, объясняется действиемриторического принципа в культуре, предполагающего необходимостьуниверсализации эмпирического материала. Автор старается вписать свой текст всуществующую жанровую систему. «Записки» А.Т. Болотова, названы«Жизнь и приключения А.Т. Болотова писанные самим им для своихпотомков», и И.М. Долгорукова — «Повесть о рождении моем,происхождении и всей жизни». Этот обозначенный в заглавии записок жанрдействует далее как некий универсальный для данного произведения способ«завершения» материала.
А.Т. Болотов, обозначая свои записки как «Жизнь иприключения…», осмысляет исто-рию своего рода и своей жизни в рамкахраспространенного в XVIII веке жанра приключенческого романа. Любопытно, чтоэта установка прослеживается уже в «Истории Ере-мея Гавриловича»(единственный образ далекого предка, сохраненный семейными преда-ниями, вданном случае А.Т. Болотов «заполняет» место фигуры«первопредка», обяза-тельно присутствующей в семейных записках).Жизнь этого героя представлена как чере-да приключений, в которые онвовлекается волею судьбы. Заключая третье письмо, А.Т. Болотов пишет: «Всих письмах описал я все, что нашел упомянуть о происхождении нашей фамилии, омоих предках и бывших до меня происшествиях…» [30]. Изложение собственнойжизни начинается также с упоминания о «приключении», описав которое,рассказ-чик делает вывод о том, что «это служило некоторым предвозвестиемтому, что в течение жизни моей не столько печальных, горестных и скучных,сколько спокойных, веселых и радостных минут иметь буду» [31]. В то жевремя, внешне А.Т. Болотов использует форму «писем любезномуприятелю», не выстраивая события в завершенный сюжет.
В XIX веке, жанровые обозначения используются реже,каждый раз записки строятся очень индивидуально, что выражается и в самихзаглавиях: «Взгляд на мою жизнь» И.И. Дмитриева, записки его племянникаМ.А. Дмитриева названы «Главы из Воспоминаний моей жизни», запискиН.Я. Трегубова обозначены как «Описание жизни моей детям моим»,«Записки» С.Н. Глинки второго названия не имеют. Однако следуетотметить, что текст, лишенный внешней завершающей оформленности, нераспадается. И можно выделить некие закономерности отбора материала, чтообъясняется единством личности вспоминающего, определенными доминантами егомировосприятия [32].
Но все же в рассмотренных примерах этот обобщающийпринцип в первом случае (А.Т. Болотов (письма), И.М. Долгоруков (летопись),М.В. Данилов (родословная) проявляется в виде внешних приемов организацииповествования не доходящих до уровня системности, а во втором (И.И. Дмитриев,М.А. Дмитриев, С.В. Скалон, С.Н. Глинка, Н.И. Греч) — проявляется на уровнескорее личностного начала, не приобретающего внешней жанровой выраженности,поскольку авторы погружены в свои воспоминания, перед нами все-таки записки. Тоесть, с одной стороны, семейные записки уже организованы сложнее по сравнению сжанром семейных хроник или летописей (в русской мемуаристике первой половиныXVIII века), но все же уровень сюжетного единства здесь выражен слабо.
Нередко СХ С.Т. Аксакова, осмысляясь в контекстетрадиции семейных записок, приравнивается исследователями к ним не только попредмету изображения, но и по характеру организации нарратива. Например, И.П.Видуэцкая отмечает, что «безыскусственная простота Аксаковской хроникиявилась также следствием неискушенности Аксакова — писателя, решившего записатьсвои воспоминания и известные ему семейные предания» [33]. В работе другойисследовательницы, В.В. Заманской, хронология возводится в принципиальнуюустановку. Согласно В.В. Заманской сама концепция понимания истории как частнойистории семьи выражена в композиции СХ, которая состоит как бы из«произвольно вырванных отрывков из потока жизни», где одно поколениесменяет другое. Тем самым, по мнению В.В. Заманской, автор хотел показатьисторию «как естественный поток без начала и конца» [34]. Мыпринципиально не согласны с этим утверждением. И полагаем, что в СХ С.Т.Аксакова хроникальность и «текст памяти» поглощаются болеепродуманной каузальной связью между всеми частями текста, придающейпроизведению новое качество уже художественной целостности.
Во-первых, обратим внимание на принципиально отличиеначала СХ от традиционного начала мемуарных текстов. Как мы указывали в первойглаве, в мемуарных семейных хрониках важно обоснование цели мемуариста, то естьтекст несет прежде всего определенную функцию. В СХ риторические рассуждениявынесены в финал и даны не от лица рассказчика, а от лица автора, которыйговорит, что жизнь его героев «будет любопытна и поучительна дляпотомков» (223). То есть в СХ происходит смещение расположенияструктурного элемента по сравнению с жанром записок, в результате чего СХначинается не с момента обозначения акта воспоминания и обоснования функциитекста, а непосредственно с развертывания истории: с рассказа переселения дедана новые места, то есть история, а не прагматическая функция текста выдвигаетсяна первое место в СХ.
Во-вторых, нарративная структура в СХ и ДГ подчиняетсяхроникальному принципу только на уровне крупных повествовательных блоков:первое поколение Багровых (первые два отрывка), второе (последующие три отрывкаСХ) и первые годы жизни Сережи Багрова (ДГ).
За счет усложнения повествовательной структуры в СХ иДГ, что связанной с введением образов рассказчика и издателя его рассказов, а,главное — с изменением функции издателя, в СХ и ДГ появляется новый уровень осмысленияматериала. С одной стороны издатель выступает как «Бесстрастный передатчиксемейных преданий», фигура которого, ведена с той целью, чтобы подчеркнутьистинность рассказов Багрова, с другой — он введен в текст как его автор,«написавший „Семейную хронику“ рассказам гг. Багровых».
Издатель как автор мало заботится о сохранении всехфактов, он выстраивает все фрагменты семейной истории по определенной логике.Так, ничего не сказано об истории рода Багровых (что является традиционныммоментом в жанре семейной хроники), много внимания уделяется прошлому СтепанаМихайловича, в то время как о жизни его сына будет сказано лишь вскользь (чтотоже не характерно для жанра записок), о перипетиях Багровых во времяПугачевского бунта сказано одной строкой: «Был голод, были повальныеболезни, была Пугачевщина» (сравним, например, с воспоминаниями И.И.Дмитриева, где этому фрагменту было уделено значительное место, как важнойсоставляющей опыта мемуариста), однако целый отрывок посвящен неделе пребыванияМолодых Багровых в деревне («Молодые в Багрове»). Об истории женитьбыП.И. Чичагова повествователь говорит, что «это целый роман, но я расскажуего как можно короче» [35], в то время как история Куролесова, также слабосвязанная с историей семейства Багровых развернута в целый отрывок.Многочисленные вставные рассказы о бывших ранее событиях, отсылки к будущим,эллипсы, обнаруживаемые в повествовательной структуре СХ, позволяют утверждать,что повествователь все-таки не просто следует за ходом событий, он «сворачивает»одни сюжеты, иные, наоборот — развивает, он выделяет одни эпизоды, сопоставляетих с иными из прошлого и будущего, пропускает ряд событий, тем самым,выстраивая некий сюжет СХ, и в этом смысле название «хроника»оказывается формальностью.
Обратим внимание на то, что в центре каждого отрывкаСХ оказывается один из героев: Степан Михайлович Багров, Михайла МаксимовичКуролесов, Молодой Багров, что вроде бы соответствует гнездовой структуре,которую мы, например, наблюдали в записках М.В. Данилова. Но каждый раз вфокусе повествования оказывается не судьба героя как таковая, а толькоотдельный эпизод из его жизни. Так, образ Степана Михайловича раскрывается всюжете о переселении и основании имения, образ Куролесова в эпизодевредительства Багровым, образ сына — в сюжете о женитьбе, Софьи Николаевны — также в тот момент, когда она входит в семью, то есть как жена и мать. Сам жеБагров-внук осознается в роли преемника, наследника и продолжателя рода. Иначеговоря, у каждого из героев в сюжете СХ есть своя функция, а не индивидуальнаяистория жизни, как в семейных записках.
В организации материала в СХ и ДГ можно выделитьпринцип выстраивания оппозиций, накладывающихся на простую линейностьразвертывания событий.
Так, в первом отрывке «Степан Михайлович Багров»- это принцип противопоставления ветхого, скудного и тесного мира новому,изобильному, свежему и просторному, формирующий логику сюжета о поисках«земли обетованной», развернутому в четырех частях:«Пересление», «Оренбургская губерния», «Новыеместа», «Добрый день Степана Михайловича». Оппозиция человек,как активное, агрессивное и мужское начало — и природа, представленная вкатегориях женского образа формируют и космогонический пласт сюжета,завершающегося на этом этапе эпизодом основания нового имения, описанного какпатриархальная идиллия.
Во втором отрывке «Михайла МаксимовичКуролесов», главный герой, как разбойник и плут противопоставляетсяБагрову, и идиллический патриархальный мир Багровых осмысляется в оппозиции кавантюрному миру Куролесова. Таким образом, в первых двух отрывках мы наблюдаемпреломление архетипического сюжета о борьбе Космоса и Хаоса.
В последних трех отрывках показывается развитиесемейной истории на уровне второго поколения. Если первое поколение быловведено к сюжет чрез архетипы первопредка и его антагониста, то второе — черезобразы жениха — Иванушки-дурачка и чудесной невесты. Этот архетипичсекий сюжетв третьем и четвертом отрывках («Женитьба Молодого Багрова» и«Молодые в Багрове») раскрывается у Аксакова через оппозицию: деревня(Багрово) — город (Уфа), как систем культуры, норм поведения, жизненныхценностей двух главных героев. Примечательно, что фактическим приемникомсемейной традиции оказывается не сын, а более сильная, активная героиня,вносящая в Багровский мир третье (наряду с патриархально-идилличсеким иавантюрным) начало — мир светской, городской культуры.
В пятом, финальном отрывке СХ — «Жизнь вУфе» выстраивается снова глобальная оппозиция смены старого порядка новым:болезнь и смерть отца Софьи Николаевны сменяется рождением ее сына, наследника,и нового героя — Сережи Багрова.
Развитие действия в ДГ также внешне подчиненохронологическому принципу. В исследовательской практике распространено мнение отом, что в этой части СХ, где художественное начало в большей мере поглощаетсяавтобиографическим С.Т. Аксаков сосредоточен на изображении картин быта иприроды, своих воспоминаний. Эту мысль находим в исследованиях С.И. Машинского[36], М.В. Грицановой [37], А.Г. Татьяниной [38], а также в одном из последнихисследований Е.К. Созиной. Исследовательница определяет тип письма С.Т.Аксакова, как «вспоминающе-визуалистическое» и утверждает, что«сквозного смысла, трансцедирующего из воспоминаний на всю историю жизни,в его повествовании нет, есть скорее череда сменяющих друг друга картин,комментируемых автором-повествователем» [39]. Мы не можем согласиться сэтим утверждением.
В качестве организующего сюжетного начала в ДГ можнообозначить идею формирования личности, связывающего эту часть СХ с традициейромана воспитания. По словам самого автора, его интересовал сам процессформирования личности ребенка, «детский мир, созидающийся постепенно подвлиянием ежедневных новых впечатлений» (224). Однако повествование в ДГведется с точки зрения мальчика, что и создает ощущение потоканеотрефлексированных картин и впечатлений, воссоздаваемых в последовательностипоездок героев из города в деревню и обратно. Тем не менее, повествованиеорганизовано еще и точкой зрения взрослого рассказчика, вспоминающегосебя-мальчиком, анализирующим каждый шаг ребенка, его впечатления, и тем самым,выстраивающим определенную стратегию расположения эпизодов.
Сюжет ДГ, внешне организованный цепочкой поездокгероев, приобретает в этом ракурсе значение жизненного пути героя. Основнаясюжетная линия в ДГ выстраивается снова через ряд оппозиций: Уфа — Багрово(первая часть повести) вводящая две составляющих личности героя — мир города идеревни / культуры — природы. Во второй части ДГ, когда Багровы переезжают напостоянное житье в деревню, выстраивается новая оппозиция: Багрово(идиллический патриархальный мир) — Чурасово (волшебный Куролесовский мир).Логику развития действия в ДГ определяет принцип введения героя в созданный вСХ мир, собирание культурного опыта предков в личностном опыте автобиографическогогероя.
Благодаря наличию последовательной каузальной связимежду частями СХ и ДГ в читательском восприятии оба произведения складываются взавершенное единство. Особенностью СХ является тот факт, что здесь этотцелостный образ дан не в конце произведения, а в начале, (весь сюжет первогоотрывка связан с организацией пространства, в целом, жизни нового,становящегося для героя — Сережи Багрова — родовым имения, и он завершаетсяидиллией «Добрый день Степана Михайловича», которая выступает модельюмира, изображенного в СХ на каждом новом витке семейной истории). Сюжет первогоотрывка исчерпан, и если далее мир Багровых показан в движении и развитии, то втаком случае возможно три варианта: качественное нарастание смысла и финальнаяорганизация некоего нового образа, разрушение и разложение первоначальногообраза (по этому принципу строятся семейные романы у М.Е. Салтыкова-Щедрина). ВСХ С.Т. Аксакова действует иная логика, скорее логика мифа — как принципвечного возвращения и повторения заложенной модели на каждом новом виткесемейной истории.
Таким образом, рассматривая СХ С.Т. Аксакова вконтексте традиции мемуарных семейных записок XVIII-XIX вв., мы должныотметить, что здесь происходит трансформация нарративной структуры в сторону еебольшей организованности, что позволяет говорить о процессе романизациидокументального жанра в СХ С.Т. Аксакова.
Списоклитературы
1. Чернышевский Н.Г. Заметки о журналах // Полн. собр.сочинений.: В 15 т. Т. 3. М., 1947; Добролюбов Н.А. Деревенская жизнь помещикав старые годы. Современник. 1858. № 3. Отд. II. С. 1-29; Острогорский В. С.Т.Аксаков. Его жизнь и сочинения. Сб. статей. Сост. В. Покровский. М., 1905;Бялый Г.А. С.Т. Аксаков // История русской литературы.: В 10 т. Т. 7. М.; Л.,1955. С. 578; Машинский С.И. С.Т. Аксаков. Жизнь и творчество. М., 1973.
2. Анненков П.В. С.Т. Аксаков и его «Семейнаяхроника» // «Современник». 1956. Т. 56; Дудышкин С.С.«Семейная хроника» и Воспоминания С.Т. Аксакова" //Отечественные записки. 1856. Т. 35. № 4, отд. 3. С. 69-90; Гиляров-ПлатоновН.П. «Семейная хроника» и Воспоминания С.Т. Аксакова // Собр. соч. Т.2. М., 1899. С. 75-143.
3. Дашевский В.А. Семья и история (к проблеме традициии новаторства в жанре семейной хроники) // Человек и общество. Сб. статей. Свердловск,1966. С. 5-32; Видуэцкая И.П. «Пошехонская старина» в ряду семейныххроник русской литературы // Салтыков-Щедрин. 1826-1976. Л., 1976; Грачева А.М.«Семейные хроники» начала XX века // Русская литература. 1982. № 1.С. 64-76; Евдокимова О.В. Мнемонические элементы поэтики Н.С. Лескова. СПб,2001.; Заманская В.В. Родовая концепция и нравственная программа С.Т. Аксакова(на материале «Семейной хроники») // Индивидуальное и типологическоев литературном процесс. Межвузовский сборник научных трудов. Магнитогорск,1994. С. 129-136.
4. Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова,описанные самим им для своих потомков. М., 1839. Время создания 1789-1820.
5. Долгоруков И.М. Повесть о рождении моем,происхождении и всей жизни, писанная мной самим. Были опубликованы в 1844-1845гг. в «Московитянине». Изданы полностью в 1849 год: СочиненияДолгорукого князя Ивана Михайловича. Т.2. СПб., 1849.
6. Данилов М.В. Записки артиллерии майора М.В.Данилова, написанные им самим. (1771-1789). М., 1842.
7. Дмитриев И.И. Взгляд на мою жизнь. М., 1866.
8. Дмитриев М.А. Главы из Воспоминаний моей жизни. М.,1841.
9. Глинка С.Н. Записки (1830-1840-е). СПб., 1895.
10. Греч С.Н. Записки о моей жизни. Впервыеопубликованы в «Русском архиве». 1873. № 3, 5.
11. Скалон С.В. Воспоминания // Русские мемуары.Избранные страницы. XVIII в. М., 1988. Воспоминания С.В. Скалон былиопубликованы в 1891 в «Историческом вестнике», но создавались в конце1850-х годов, то есть одновременно и независимо от С.Т. Аксакова.
12. Аксаков С.Т. Литературные и театральныевоспоминания. // Аксаков С.Т. Собрание сочинений.: В 3-х т. Т. 2. М., 1986. С.366., 400., 405.
13. Дмитриев М.А. Указ соч. С. 31.
14. Гершензон М.О. Грибоедовская Москва. М., 1889. С315-316.
15. В.А. Кошелев, в частности пишет: "социальные корни славянофильства были в целом характерны для второй четвертиXIX века, эпохи дворянской культуры по преимуществу Тот факт, чтокаждый из них принадлежал к одному из старинных дворянских родов (хотя исравнительно небогатых), тоже оказал огромное влияние на бытие и развитиеславянофильства не одни славянофилы видели «основу»воззрения «русского духа» в патриархальном дворянстве: это былачерта, присущая эпохе". // Кошелев В.А. Эстетические и литературныевоззрения русских славянофилов 1840-1850-е годы. Л., «Наука», 1984.С. 28.
16. Глинка С.Н. Указ. соч. С. 3.
17. Скалон С.В. Указ. соч. С. 88-89.
18. Wachtell A. The battle for childhood:Creation of a Russian Myth. California.,1990. Р. 88-89.
19. Дмитриев И.И. Указ. соч. С. 17.
20. Там же. С. 20.
21. Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе //М.М. Бахтин. Эпос и роман. СПб., 2000. С. 76.
22. Глинка С.Н. Указ соч. С. 27-28.
23. Болотов А.Т. Указ соч. письмо 3. С. 13.
24. Долгоруков И.М. Указ. соч. С. 497.
25. Глинка С.Н. Указ. соч. С. 29.
26. Дмитриев М.А. Указ. соч. С. 36.
27. Дмитриев И.И. Указ. соч. С. 25.
28. Евдокимова О.Н. Литература и история //Исторические процессы в творческом сознании русских писателей 18 — 20 веков.СПб., Наука, 1992. — 336 с. С. 163 — 178. В другой своей работе она пишет:«Прочно сложившиеся, „отвердевшие“ формы дворянской жизнирождали жанр, достаточно неизменный в своих основах и конструктивных принципа.Жанр семейной хроники покоится на памяти непосредственной жизни и на памятирассказывания о ней, его исток — и реально текущей жизни дома, усадьбы, и втом, как она отражалась в слове — художественном, мемуарном» // ЕвдокимоваО.В. Мнемонические элементы поэтики Н.С. Лескова. СПб., 2001. С. 141.
29. Евдокимова О.Н. Мнемонические элементы поэтикиН.С. Лескова. — СПб., 2001. С. 137.
30. Болотов А.Т. Указ. соч. Письмо 3. С. 6.
31. Там же. С. 10.
32. «События, хотя и имевшие место вдействительности, отбираются мемуаристом не случайно: они призваны подтвердитьего взгляд на самого себя и выявить главную идею его жизни», — пишет Г.Г.Елизаветина. // Елизаветина Г.Г. Русский и западноевропейский классицизм.Проза. М., 1982. С. 243.
33. Видуэцкая И.П. «Пошехонская старина» вряду семейных хроник русской литературы. С. 208.
34. Заманская В.В. Родовая концепция и нравственнаяпрограмма С.Т. Аксакова (на материале «Семейной хроники») //Индивидуальное и типологическое в литературном процесс. Межвузовский сборникнаучных трудов. Магнитогорск, 1994. С. 129-136.
35. Аксаков С.Т. Собрание соч.: В 3-х т. Т. 1. М.,1986. С. 223. (Далее в скобках указываются страницы тома).
36. Машинский С. И. указ. соч.
37. Грицанова М.В. Соотнесение голосов рассказчиков вповести С.Т. Аксакова «Детские годы Багрова — внука» // Проблемылитературных жанров. Томск, 1987. С. 59-60
38. Татьянина А.Г. Ранний Л.Н.Толстой и С.Т.Аксаков. Кпроблеме жанра семейного романа // Проблемы литературных жанров. Томск, 1999.Ч. 1. С. 259-263.
39. Созина Е.К. «Сознание и письмо в русскойлитературе». Екатеринбург, 2002. С. 379.
Для подготовки данной работы были использованыматериалы с сайта www.philology.ru