Тайна пшеничного зерна ("Братья Каарамазовы")

Тайна пшеничного зерна
Тарасов Ф. Б.
Нарубеже XX и XXI столетий все yже сжимается круг книг, которые берутся человекомв руки, но Достоевский остается во всем мире одним из самых читаемых писателей,а его произведения, в частности, «Братья Карамазовы», входят какзначимые события в жизни все новых и новых поколений читателей.
Вначале двадцатого века Лев Толстой, в последние, трагические дни своей жизни,перед уходом из Ясной Поляны, читал именно «Братьев Карамазовых», ивзял роман с собой, отправившись в Оптину пустынь. В середине века Хемингуэйпоместил «Братьев Карамазовых» в список своих любимых книг. И сейчас,когда, по словам известного русского мыслителя С. Фуделя, все более ослабеваютневидимые скрепы, соединявшие людей, а искусство, расщепляясь в холодеабстракции, все более делается дорогой в никуда, имя Достоевского и его словопродолжают говорить людям о горячем, обладающем силой и властью достоверностиисповедании, облеченном в художественную форму и дающем глубокие, ясные имасштабные ответы на злободневные современные вопросы.
Поразительносходство проблем, возникавших в жизни России в годы работы Достоевского надпоследним романом и век спустя. Если в 1860-х — начале 1870-х гг., в эпохусоздания «Преступления и наказания» и «Бесов», писателемакцентировались несостоятельность и катастрофизм нигилистических ибезбожно-бунтарских попыток молодого поколения «служить»человечеству, то со второй половины 1870-х гг. он с возрастающим сочувствиемотмечал высоту и искренность пробудившихся нравственных запросов молодежи,готовой «пожертвовать всем, даже жизнью, за правду и за слово правды»(30, кн.1; 23). Видя ложь со всех сторон и то, что русская молодежь не в силах«разобрать дело в полноте», Достоевский говорил: блаженны те, комуудастся найти правую дорогу. И безусловно, писатель ставил в своем творчествезадачу способствовать обретению этой дороги, что делает «БратьяКарамазовы» особенно актуальным произведением для юного читателя, вступающегово «взрослую жизнь» и пытающегося осмыслить свое место в ней.
Создаваяпоследний роман в виде своеобразной семейной хроники, Достоевский показывал,как светлые и темные стороны уходящей в прошлое жизни, никуда не исчезая, апроникая «по наследству» от «отцов» в души«детей», развиваются или угасают в зависимости от стремления к правдеили отсутствия такового.
Достоевскийостро ощущал состояние брожения в современном ему русском обществе (да и нетолько в русском, но и в Европе, где, как отмечал писатель, поднялись разом,одновременно, все мировые вопросы и противоречия). С одной стороны, тревожнаяполитическая ситуация в России, приведшая, после ряда покушений, к убийству в1881 году императора Александра II народовольцами, подпитываласьбезответственными мечтаниями о таком устройстве мира, при котором на первомместе — «хлебы» и преувеличенное значение денег. С другой стороны,пробуждался массовый интерес к глубоким, коренным проблемам человеческой жизни.(И читатель «Братьев Карамазовых» оказывается свидетелем, как уже впервой книге романа обсуждение в келье старца Зосимы актуального тогда вопросасудебной реформы перерастает в спор о соотношении авторитетов и самогоназначения, смысла Церкви и государства: «не Церковь должна искать себеопределенного места в государстве, как „всякий общественный союз“ иликак „союз людей для религиозных целей“ , а, напротив, всякоеземное государство должно бы впоследствии обратиться в Церковь вполне и статьне чем иным, как лишь Церковью, и уже отклонив всякие несходные с церковнымисвои цели. Все же это ничем не унизит его, не отнимет ни чести, ни славы егокак великого государства, ни славы властителей его, а лишь поставит его сложной, еще языческой и ошибочной дороги на правильную и истинную дорогу,единственно ведущую к вечным целям. по иным теориям, слишкомвыяснившимся в наш девятнадцатый век, Церковь должна перерождаться вгосударство, так как бы из низшего в высший вид, чтобы затем в нем исчезнуть,уступив науке, духу времени и цивилизации. Если же не хочет того и сопротивляется,то отводится ей в государстве за то как бы некоторый лишь угол, да и то поднадзором, — и это повсеместно в наше время в современных европейских землях. Порусскому же пониманию и упованию надо, чтобы не Церковь перерождалась вгосударство, как из низшего в высший тип, а, напротив, государство должнокончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь Церковью и ничем инымболее» — 14; 58). Кроме того, порожденное освободительной войной славянпротив турецкого ига на Балканах добровольческое движение среди русскогонарода, с готовностью и воодушевлением устремившегося на помощь страждущимединоверцам, подтверждало, в глазах Достоевского, что в национальном характерепо-прежнему присутствовала высокая черта самопожертвования ради правды.
Предчувствуя,что Россия «стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь надбездной» (30, кн.1; 23), Достоевский видел надежду в той чистоте сердца ижажде истины и правды, которой в особенности обладало молодое поколение, хотя ипонимал, в то же время, что оно несет в себе «ложь всех двух веков»послепетровской эпохи, прерывавшей основанные на православной вере вековыетрадиции и вносившей индивидуалистические начала европейской цивилизации,замещая главные для России святыни. Поэтому для автора «Братьев Карамазовых»было важно, как он подчеркивал в «Дневнике писателя», «написатьроман о русских теперешних детях, ну и, конечно, о теперешних их отцах, втеперешнем взаимном их соотношении» (22; 7).
Обладаяспособностью проникновенного уяснения подчас завуалированной связи ивнутреннего единства, родственности, казалось бы, далеко отстоящих друг отдруга жизненных явлений, Достоевский углублялся в духовно-психологические иидейно-исторические корни текущих процессов, высвечивая до дна не только ихсодержание, но и происхождение и питательную среду, и тем самым отделяя«зерна» от «плевел». Отвечая на вопрос, как в современномему обществе возможны явления «Нечаевых», т.е. анархо-революционеровво главе с Нечаевым, предполагавших для осуществления своих задач использованиесамых безнравственных и разбойничьих средств (С.Г. Нечаев был руководителемтайного общества «Народная расправа», программа которогопредусматривала подрыв государственной власти, христианской религии, социальныхустановлений. Для этого Нечаев создал несколько пятерок, состоявшихпреимущественно из студентов. Достижение поставленных задач предполагалонеукоснительное повиновение руководителю, использование взаимного шпионства икровавой мести, скрепляющей ее участников. В нечаевском «катехизисе революционера»выражалось требование задавить «единой холодною страстью революционногодела» нормальные человеческие чувства, ибо «наше дело — страшное,полное, повсеместное и беспощадное разрушение». Предлагалось «рядомзверских поступков» довести народ «до неотвратимого бунта», длячего необходимо соединиться с «диким разбойничьим миром, этим истинным иединственным революционером в России». Недовольство И.И. Иванова, одногоиз членов пятерки, методами Нечаева побудило последнего дать указание убитьвозроптавшего студента), Достоевский писал: «Эти явления — прямоепоследствие вековой оторванности всего просвещения русского от родных исамобытных начал русской жизни. Даже самые талантливые представители нашегопсевдоевропейского развития давным-давно уже пришли к убеждению о совершеннойпреступности для нас, русских, мечтать о своей самобытности… А между темглавнейшие проповедники нашей национальной несамобытности с ужасом и первыеотвернулись бы от нечаевского дела. Наши Белинские и Грановские (Т.Н. Грановский- историк, общественный деятель, профессор всеобщей истории Московскогоуниверситета, известный западник — Ф.Т.) не поверили бы, если б им сказали, чтоони прямые отцы Нечаева...».
Достоевскийобнаруживал удивительный парадокс превращения величественных и великодушных«новых идей» в хаос, мрак и разрушение. Неизбежное снижение,измельчание и замутнение «великодушных идей», по убеждению писателя,объясняется их нравственной скудостью, пренебрежением глубинными проблемамичеловеческой природы и свободы. Отрыв русского «культурного сословия»от «почвы», означавший для автора «Братьев Карамазовых»отказ от Православия («кто теряет свой народ и народность, тот теряет иверу отеческую, и Бога»), разрушал подлинное, неискаженное жизнеустроение.
Издвух путей, открытых, как видел Достоевский, для молодого русского поколения,один — ведущий в «европеизм» — ложный, другой — приводящий к народу иего Святыне, ко Христу — истинный. Писатель ощущал, что «возрождается иидет новая интеллигенция», которая «хочет быть с народом» — а«первый признак неразрывного общения с народом есть уважение и любовь ктому, что народ всею целостию своей любит и уважает более и выше всего, чтоесть в мире, — то есть своего Бога и свою веру» (30, кн.1; 236-237). Иизображая в «Братьях Карамазовых» три поколения («отцам» — Федору Павловичу Карамазову, штабс-капитану Снегиреву, Миусову, госпожеХохлаковой и пр. — и противопоставленным им «детям» — трем братьямКарамазовым, Смердякову, Катерине Ивановне, Грушеньке, Ракитину — ужеприуготовляется на смену поколение, представленное в романе сплотившимисявокруг Алеши Карамазова «мальчиками») — изображая, тем самым,прошедшее, настоящее и будущее России, Достоевский воплощал идею такого«превосхождения естества», когда даже вековое безнравственноенаследие преодолевается духовным родством в воскрешающей любви. С особой силойзвучит это торжество победы любви над враждой и разделением во зле и смерти вфинальном аккорде романа: мальчики-гимназисты, враждовавшие между собой и сАлешей Карамазовым, во многом по вине «отцов» и как бы в подражаниеим, становятся именно благодаря самоотверженной любви, превозмогающей всепрепоны эгоизма и гордыни, дорогими друг для друга на всю жизнь людьми.
«Нувот и кончен роман! Работал его три года, печатал два — знаменательная для меняминута», — писал Достоевский 8 ноября 1880 г. Н.А. Любимову, редакторужурнала «Русский вестник», где публиковались «БратьяКарамазовы» (30, кн.1; 227). Выраженное Достоевским в нескольких простыхсловах, переживание необычайно близко и созвучно другой, как он сам говорил,«самой восхитительной минуте» во всей его жизни, вспоминая которую,он на каторге «укреплялся духом» — когда восторженные отклики первыхчитателей его первого творения — романа «Бедные люди», — тогда ещемолодых литераторов Д.В. Григоровича и Н.А. Некрасова и уже известного критикаВ.Г. Белинского пробудили в нем сознание «перелома навеки» и началачего-то совершенно нового — рождения писателя (21; 28-31).
Даи «славная минута» «воскресенья из мертвых» — выхода из каторги,описанная в финале «Записок из Мертвого дома», также принадлежит кэтим связанным незримой нитью знаменательным моментам одновременно ижизненного, и творческого пути Достоевского. Последний из них, запечатленный вписьме к Н.А. Любимову — не только «вершина, с которой открываетсяорганическое единство всего творчества писателя», но, безусловно, исвершившееся художественное завещание Достоевского. Не случайно слова изЕвангелия от Иоанна, взятые им в качестве эпиграфа к «Братьям Карамазовым»(«Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, неумрет, то останется одно, а если умрет, но принесет много плода» — Ин. 12,24), высечены на могиле писателя в Александро-Невской лавре в Петербурге, став,таким образом, как бы эпиграфом к его жизни и посмертным его словом.
СамДостоевский оставил свидетельство в черновике одного из писем: "…никогдани на какое сочинение мое не смотрел я серьезнее, чем на это" (30, кн.1;250), имея в виду свой итоговый, как его часто называют, роман. Работа над нимбыла столь напряженной, что писатель сравнивал ее с каторжной: "…если естьчеловек в каторжной работе, то это я. Я был в каторге в Сибири 4 года, но тамработа и жизнь были сноснее моей теперешней" (30, кн.1; 216). «Вы неповерите, — обращается Достоевский к И.С. Аксакову, — до какой степени я занят,день и ночь, как в каторжной работе!» (30, кн.1; 214).
Конечно,невозможно со всей определенностью утверждать, что напряженный характер работынад «Братьями Карамазовыми», сопровождавшейся чувством повышеннойответственности за свое писательское слово, связан именно с сознанием, что этотроман — последний. Ведь существует заметка в одной из записных тетрадейДостоевского, содержащая план его литературной деятельности «minimum на 10лет» и сделанная в конце декабря 1877 года, т.е. когда он прервал издание«Дневника писателя», чтобы приступить к «БратьямКарамазовым». А в предваряющем роман предисловии «От автора» онпрямо назван лишь первым и даже отнюдь не главным из задуманных двух романов,посвященных жизнеописанию главного героя — Алексея Федоровича Карамазова.
Итем не менее, несмотря на это, Достоевским, в то же время, ощущалось сомнение,«удастся ли ему еще что-либо крупное напечатать» (15; 482). Заполтора же года до смерти, 9 (21) августа 1879 г., в разгар работы над«Братьями Карамазовыми», он писал известному государственномудеятелю, обер-прокурору Священного Синода К.П. Победоносцеву: «Я …беспрерывно думаю о том, что уже, разумеется, я скоро умру, ну через год иличерез два…» (30, кн.1; 104). Такое удивительное прозрение, проникновениепод покровы собственной судьбы (впоследствии даже день своей кончиныДостоевский, как известно, определил безошибочно) не могло не сказаться нахарактере последнего, столь грандиозного по глубине и масштабу творения писателя.
В«Братьях Карамазовых» собраны воедино фундаментальные проблемы нетолько предшествующих четырех «больших» романов Достоевского(«Преступления и наказания», «Идиота», «Бесов»,«Подростка»), составляющих, вместе с последним, его знаменитое«пятикнижие» (как их часто называют исследователи по аналогии спятикнижием Моисея, входящим в состав Ветхого Завета), но и ранних егопроизведений, созданных еще до каторги. Здесь и мотив раздвоения личности,воплощения ее тайных и смутных темных желаний в уродливом и ненавистномдвойнике, принципиально важный для понимания образа Ивана Карамазова ивосходящий, помимо «Бесов», к одной из самых ранних повестейДостоевского — «Двойнику». И идея великого инквизитора о свободе какневыносимом бремени для «слабого человека», присутствующая уже в«Хозяйке». И тема нищего чиновничьего семейства, вливающаяся в сюжет«Братьев Карамазовых» через описание судьбы Илюши Снегирева, эскизнонамеченная еще в «Бедных людях» (семья Горшковых). Образы«взрослых детей», рано задумывающихся над трагической сложностьюжизни, центральные в таких докаторжных произведениях писателя, как«Неточка Незванова» и «Маленький герой», отдаленноподготавливают главы о Коле Красоткине и других «мальчиках»,нравственно руководимых Алексеем Карамазовым. Наброски лакейской психологии в«Селе Степанчикове» получают законченное выражение в личностиСмердякова. Разрушительная стихия сладострастия, носителем которой стал герой«Униженных и оскорбленных» князь Валковский, превращается в«карамазовскую» стихию. Столкновение преступника и следователявырастает в последнем романе Достоевского, по сравнению с «Преступлением инаказанием», в целое «предварительное следствие» по делуДмитрия. Драматическое соперничество «оскорбленной» и«гордой» красавиц, развивающееся вокруг «страстных» и«бесплотных» героев, сближает романы «Идиот» и «БратьяКарамазовы». В исповеди атеиста Ставрогина святителю Тихону в«Бесах» предвосхищено столкновение веры и неверия, воплощенное впротивопоставленных образах старца Зосимы и Ивана Карамазова. Построениесемейной хроники, отражающей трагедию «отцов и детей», во многомподготовлено романом «Подросток». Через эти и другие бесчисленныесвязи «Братьев Карамазовых» со всем предшествующим творчеством Достоевскогов итоговом романе писателя собираются воедино глобальные вопросы, сложнопереплетаясь, оттеняя и дополняя друг друга. Вина и преступление, наказание исуд, судебные учреждения при господстве бескрылого материализма,полуагрессивного атеизма и утилитарной морали, страдания детей, ускоренноераспространение «случайных» семейств и беспутное воспитание в«век пороков и железных дорог», торжество «ротшильдовскойидеи» и иссыхание почвы для произрастания «положительнопрекрасной» личности, все более представляющейся рассудочному сознанию«идиотской», «юродивой», идея государства и идея Церкви,прошлое, настоящее и будущее России и всего человечества, мировое зло и путиего преодоления — таков идейный горизонт романа.
Вместес тем, в самой топографии «Братьев Карамазовых» проступает стремлениеавтора соединить впечатления последних лет с детскими воспоминаниями. Еслигород, в котором происходит действие романа, повторяет облик Старой Руссы, гдеДостоевский подолгу жил в период работы над произведением, то названияокружающих Скотопригоньевск деревень — Мокрое, Даровое, Чермашня — связаны симением отца Достоевского и ранними годами будущего писателя.
Схожеесвойство проявляется в формировании Достоевским фабулы «БратьевКарамазовых». В ее основу легли, с одной стороны, история молодого офицераДмитрия Ильинского, мнимого отцеубийцы, осужденного на двадцатилетнюю каторгуза чужое преступление, с которым писатель познакомился еще в омском остроге(эта история изложена в «Записках из Мертвого дома»); а с другойстороны — отдельные темы и мотивы главных, грандиозных замыслов Достоевскогопод названием «Атеизм» и «Житие великого грешника», имевшихцелью изобразить «падение» и «восстановление» человеческойдуши, современного русского человека, обретающего потерянную им веру вдраматических борениях совести и сложных коллизиях с людьми.
«Всекак океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь — в другом концемира отдается», — говорит один из персонажей «БратьевКарамазовых», старец Зосима (14; 290). Способность художнического взораДостоевского проникать глубоко в корни человеческой природы и связи междузаконами человеческого духа и общественного организма, в нервные узлы и скрытыепричины формирования господствующих идей и предпочтений, зависимостей иобъединений, обусловила особую многосоставность последнего романа писателя.Энциклопедичность, всесторонне выражающая «текущую» общественнуюжизнь, пристально и с пристрастным интересом изучавшуюся Достоевским настраницах «Дневника писателя», сопрягается в «Братьях Карамазовых»со сосредоточенностью на мысли о «восстановлении погибшего человека»— основной, как полагал сам Достоевский, для всего искусства девятнадцатогостолетия (20; 28). Уголовное преступление и любовное соперничество вливаются вводоворот социально-психологических и духовно-мировоззренческих проблем,соотносимых с философско-историческими обобщениями о судьбах России и всегочеловечества, с вечными законами бытия. Отцеубийство раскрывается в масштабах«последнего смысла мировой трагедии».
Обдумывая«Письмо к издателю „Русского вестника“, которое должно былообъяснить читателям причину задержки печатания „Братьев Карамазовых“,и намереваясь в нем, еще до завершения романа, вступить в полемику с критиками,Достоевский обращался к ним и читателям, разъясняя общую концепцию произведения:»Совокупите все эти четыре характера (имея в виду Карамазовых — Ф.Т.) — ивы получите, хоть уменьшенное в тысячную долю, изображение нашей современнойдействительности, нашей современной интеллигентной России. Вот почему стольважна для меня задача моя" (15; 435). Тайна человека и творимой им историиразгадывается через развивающиеся параллельно судьбы братьев Карамазовых,каждый из которых, сталкиваясь с непредвиденными последствиями собственныхдуховных недугов, занят разрешением «последних», «проклятых»вопросов о первопричинах и конечных целях бытия.
«Каковеруеши али вовсе не веруеши?» — вот что интересует «русскихмальчиков», которым не нужны миллионы, а «прежде всего надопредвечные вопросы разрешить»: «есть ли Бог, есть ли бессмертие? Акоторые в Бога не веруют, ну те о социализме и об анархизме заговорят, опеределке всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет,все те же вопросы, только с другого конца» (14; 212, 213). «Хочу житьдля бессмертия, а половинного компромисса не принимаю» (14; 25); «Аменя Бог мучит. Одно только это и мучит. А что, как Его нет? …Тогда, если Егонет, то человек шеф земли, мироздания. Великолепно! Только как он будетдобродетелен без Бога-то? Вопрос! Я все про это. Ибо кого же он будет тогда любить,человек-то? Кому благодарен-то будет, кому гимн-то воспоет?» (15; 32) — вэтих помышлениях и вопрошаниях братьев Карамазовых сосредоточена корневаясистема произведения, из которой произрастает все действие романа.
«Многоена земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущениеживой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни нашихмыслей и чувств не здесь, а в мирах иных… Бог взял семена из миров иных ипосеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, новзращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мираминым; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает ивзращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее»(14; 290-291). Устами своего героя, старца Зосимы, Достоевский говорит оглубинной потребности человеческой души в обретении подлинного, не теряемого сосмертью, смысла жизни. О потребности, удовлетворяемой лишь верой в Бога ибессмертие человека как Его творения. Не случайно в подготовительных материалахк «Бесам» Достоевского появилось следующее рассуждение: «Итак,прежде всего надо предрешить, чтоб успокоиться, вопрос о том: возможно лисерьезно и вправду веровать? В этом все… Если же невозможно, то хотя и нетребуется сейчас, но вовсе не так неизвинительно, если кто потребует, что лучшевсего все сжечь» (11; 179).
Достоевскийпоказывает в своем последнем романе, как от решения проблемы существования Богаи человеческой посмертной судьбы, будь то внятного и очевидного илиподспудного, смутного и завуалированного, зависит восприятие фактическойреальности: благоговейное и доверчивое приятие бытия, сопровождаемое«радостью, без которой человеку жить невозможно” (15; 31), чувством»явным и как бы осязательным", «как что-то твердое инезыблемое», словно «свод небесный», сходит в душу (14; 358),«высшим порядком» и различением добра и зла — или бесконечноеумножение идолов и суррогатов (прогресс, наука, деньги, гражданское общество ит.д.), власти и собственности, ради торжества «шефа земли», которомухотя и «все позволено», но в конечном итоге все безразлично, и в душекоторого «плоско и сухо» (15; 27).
Ключк осмыслению «живой связи нашей» с миром «горним и высшим»и ее значения для мира дольнего дан автором «Братьев Карамазовых» вевангельском эпиграфе к роману, обозначающем точку отсчета в восприятииповествования. Краткая притча о зерне говорит о двух противоположных жизненныхпутях и итогах: «если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останетсяодно» — путь, ведущий к бесплодному итогу; «а если умрет, то принесетмного плода» — путь обильного плодоношения. Следование по какому-либо изэтих путей, противоположных по их значению для вечности, именуемой в ЕвангелииЦарством Небесным, соответствующим образом характеризует то главное для каждогогероя «Братьев Карамазовых» дело, которому он отдает свою жизнь.
Обаисхода предполагают странный, на первый взгляд, парадокс, еще ярчепроявляющийся в следующих за притчей о зерне евангельских словах: «Любящийдушу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизньвечную» (Ин. 12, 25). Понять этот парадокс можно только имея в виду тутайну человека, о которой Достоевский еще в 1838 году, в семнадцать лет, писалбрату, поражаясь двойственности человеческой природы, скрывавшей загадку зла игрехопадения: «Атмосфера души человека состоит из слияния неба и земли;какое же противозаконное дитя человек; закон душевной природы человека нарушен.Мне кажется, мир принял значение отрицательное, и из высокой изящной духовностивышла сатира…» (28, кн.1; 50).
Послегрехопадения ветхое, греховное естество так прочно укоренилось, наложась наестество совершенное, обновленное, искупленное крестной смертью Христа, чтопочитается человеком как подлинное и единственно возможное. И только черезотвержение, умерщвление этого мнимого, ветхого человека спасается к жизниподлинный — новый, совершенный человек. Таким образом, идея эпиграфа к«Братьям Карамазовым» — идея креста, который есть следование заХристом, соединение с Ним (не случайно после притчи о зерне Христос обращаетсяк слушающим Его: «Кто Мне служит, Мне да последует…» — Ин. 12, 26):"…кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуйза Мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душусвою ради Меня и Евангелия, тот сбережет ее" (Мк. 8, 34- 35). «Ясораспялся Христу, — говорит апостол Павел, — и уже не я живу, но живет во мнеХристос» (Гал. 2, 19 — 20).
Именноо пребывании во Христе свидетельствует евангельский смысл плодоношения:«Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода самасобою, если не будет на лозе: так и вы, если не будете во Мне. Я есмь лоза, авы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо безМеня не можете делать ничего» (Ин. 15, 4 -5). Пребывать во Христе,«облечься во Христа», по выражению апостола Павла («все вы, воХриста крестившиеся, во Христа облеклись» — Гал. 2, 19 — 20), — это путьпоглощения смертного жизнью (2 Кор. 5, 4), при котором «внутренний человек»«со дня на день обновляется» (2 Кор. 4, 16).
Н.О.Лоссский, исследуя христианское миропонимание Достоевского, точно улавливаетпафос писателя: «зло эгоистического самолюбия так проникает всю природупадшего человека, что для избавления от него недостаточно иметь перед собоюпример жизни Иисуса Христа; нужна еще такая тесная связь природы Христа и мира,чтобы благодатная сила Христа сочеталась с силою человека, свободно и любовностремящегося к добру, и совместно с ним осуществляла преображение человека».Самому Достоевскому принадлежат слова, что «Христос весь вошел вчеловечество». В подготовительных материалах к «Бесам» онотмечал: «Не мораль Христова, не учение Христа спасет мир, а именно вера вто, что Слово плоть бысть. Вера эта не одно умственное признание превосходстваЕго учения, а непосредственное влечение. Надо именно верить, что этоокончательный идеал человека, все воплощенное Слово, Бог воплотившийся. Потомучто при этой только вере мы достигаем обожания, того восторга, который наиболееприковывает нас к Нему непосредственно и имеет силу не совратить человека всторону» (11, 187 — 188).
Достоевскомубыла свойственна именно глубоко личностная, сердечная прикованность ко Христу,раскрытая им в «символе веры», охарактеризованном им по выходе изкаторги в письме к Н.Д. Фонвизиной: «Я сложил в себе символ веры, вкотором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, чтонет ничего прекраснее, глубже. симпатичнее, разумнее, мужественнее исовершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что ине может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, идействительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остатьсясо Христом, нежели с истиной» (28, кн.1; 176).
Этонепосредственное (используя выражение самого Достоевского) восприятие им Христаотражает убежденность автора «Братьев Карамазовых» в кардинальномизменении с воплощением Бога Слова земного человеческого бытия, которое — совсем его невообразимым и бесчисленным злом — спасено и искуплено Христом.Человеку остается лишь принять это спасение как основу своей жизни. Потому иговорит один из героев последнего романа писателя: «жизнь есть рай, и всемы в раю, да не хотим знать того, а если б захотели узнать, завтра же и стал бына всем свете рай» (13;262). Восприимчивость к Слову Божию, отклик на Негостановятся в художественной системе «Братьев Карамазовых» важнейшимкачественным определением личностного ядра его героев.
Вто же время предисловие к роману («От автора»), развивая содержащеесяв эпиграфе противопоставление двух жизненных путей, уведомляет читателей о том,что главный герой — Алеша Карамазов — «человек странный, даже чудак».Но однако «не только чудак „не всегда“ частность и обособление,а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевинуцелого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, навремя почему-то от него оторвались» (14; 5). Именно Алеша, доброта,открытость и отсутствие эгоизма которого кажутся чудачеством окружающим еголюдям, привыкшим к греху и злобе уязвленного самолюбия и называющим его«маленьким юродивым», именно он благодаря таким свойствам своей душиудерживает мир этих людей от окончательного распада, от войны всех против всех,и более того, вносит в него начатки подлинного братства. Уже здесь Достоевскимобозначено, что путь укоренения в «сердцевине целого», путь крестный— настолько чужд миру, вышедшему «на новую дорогу», что следование понему воспринимается на иначе как чудачество. Как говорит апостол Павел,«слово о кресте», которое для спасаемых — «сила Божия»,«для погибающих юродство есть» (1 Кор. 1, 18).
Вчерновых набросках к роману Достоевский отмечал: «ВАЖНЕЙШЕЕ. Помещикцитует из Евангелия и грубо ошибается. Миусов поправляет его и ошибается ещегрубее. Даже Ученый ошибается. Никто Евангелия не знает…» (15; 206). Такаявсеобщая глухота к Слову Божию была для Достоевского несомненнымапокалиптическим признаком, предвещая и личные, и мировые катастрофы,неизбежность приближения которых не могли скрыть ни технические чудеса, нигигантские промышленные выставки, ни другие успехи «цивилизации».
В.В.Тимофеева, корректор типографии, где печатался «Гражданин»,редактировавшийся Достоевским, вспоминала о словах писателя: «Они (т.е.либералы — Ф.Т.) и не подозревают, что скоро конец всему… всем ихним»прогрессам" и болтовне! Им и не чудится, что ведь антихрист-тородился и идет!… Идет к нам антихрист! Идет! И конец миру близко, — ближе, чемдумают!" А в своем «каторжном» Евангелии, подаренном ему вТобольске женами декабристов на его пути в Омский острог, Достоевский около9-го стиха 17-й главы Апокалипсиса, где повествуется о жене, сидящей на звере,имя которой «Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным»,оставил помету «цивилизация».
Такимобразом, предисловие «От автора», обращенное непосредственно кчитателю, существенно конкретизирует смысл евангельской притчи, взятой вкачестве эпиграфа, применительно к духовному выбору жизненной цели,составляющему основу происходящего в романе. Во время всеобщего отказа от пути«принесения плода», которое один из героев «БратьевКарамазовых», таинственный посетитель старца Зосимы, весьма показательноназывал периодом всеобщего уединения («ибо всякий-то теперь стремитсяотделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а междутем выходит изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство,ибо вместо полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение.Ибо все-то в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору,всякий от другого отдаляется, прячется и, что имеет, прячет и кончает тем, чтосам от людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает. Копит уединеннобогатство и думает: сколь силен я теперь и сколь обеспечен, а и не знаетбезумный, что чем более копит, тем более погружается в самоубийственноебессилие» – 14; 275), следование по «пути плодоношения»становится противостоянием апостасии.
Втаком противостоянии Достоевский видел особое призвание России: «Мы несем1-й рай 1000 лет, и от нас выйдут Энох и Илия (два пророка, которым, согласноповествованию Апокалипсиса, дано будет проповедовать в последние дниотступившему от Бога человечеству – Ф.Т.), чтобы сразиться с антихристом, т.е.духом Запада, который воплотится на Западе. Ура за будущее» (11; 167 — 168); а согласно свидетельству В.С. Соловьева, оставленному им в конце третьейречи в память Достоевского, писатель применял к России апокалиптическое видениеИоанна Богослова «о жене, облеченной в солнце и в мучениях хотящей родитисына мужеска: жена — это Россия, а рождаемое ею есть то новое Слово, котороеРоссия должна сказать миру». Совокупностью переплетающихся духовных судебКарамазовых Достоевским и создается объемная, избегающая «грехаодносторонности» картина вызревания этого животворного зерна.
Трибрата Карамазовых (Дмитрий, Иван и Алеша), каждый по-своему и в разной степени,совершают, или, по крайней мере, становятся на тот путь «восстановленияпогибшего человека», о котором Достоевский говорил как об основной идеевсего искусства девятнадцатого столетия и контекст понимания которого в романезадан эпиграфом и предисловием. В определенном смысле эти герои соотносятся стремя братьями народных сказок, где младший, «странный» и даже«глупый», оказывается в итоге самым удачливым и умным, причем главнымобразом не столько с житейской, сколько с высшей, духовной точки зрения.
Введениев повествование четвертого, незаконного брата и реального отцеубийцы, лакеяСмердякова, отделенного от остальных братьев и происхождением, и социальнымположением, и нравственным обликом, но таинственно связанного с ними и словномедиумически выполняющего «их подсознательное внушение», углубляетнапряженный драматизм созидания в них «нового человека». Родившийсяот юродивой сироты Лизаветы Смердящей, с детства дикий и смотрящий на свет«из угла», с чрезвычайной брезгливостью и презрением, Смердяковнапоминает Жавера из «Отверженных» Гюго, мстящего миру за своенезаконное происхождение. Его «совсем даже несоразмерно с возрастом»(14; 115) сморщившееся и пожелтевшее лицо красноречиво выражает его лакейскую,никого не любящую душу, удостаивающую своим вниманием во всем мире лишьщегольские платья, сапоги и помаду. Смердяков, подхватывая и доводя добессовестного исполнения побочные следствия душевных борений и интеллектуальныхисканий братьев и, тем самым, демонстрируя выявленный Достоевским закон«лакейства мысли», «волочения идеи по улице», как бывыносит на поверхность скрытые в глубинах их душ и подчас не осознаваемые иминесоответствия их жизненных оснований живущему в каждой душе требованиюабсолютной, неуничтожимой даже перед лицом смерти, разумности, требованию,ответ на которое дан в событии, происшедшем две тысячи лет назад, а спустятысячелетие занявшем центральное место в исторической жизни России. С тех порона подобна почве, принявшей в себя зерно веры во Христа, воплотившегося СловаБожия, и ее историческое развитие, соотносимое в каждом своем факте сБогочеловеческой правдой, — прорастание этого зерна.
Образзерна, семени, падающего в землю — один из ключевых новозаветных образов,неоднократно встречающийся в евангельском повествовании. И если у евангелистаИоанна он дан сжато и обобщенно, то у других евангелистов рамки притчевойкартины как бы раздвигаются, одновременно развивая и конкретизируя, объясняя,когда и почему зерно приносит «много плода» или остается бесплодным.Так происходит в притче о сеятеле: "…вышел сеятель сеять; и когда он сеял,иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то; иное упало на местакаменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля быланеглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло; иноеже упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землюи принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать.Кто имеет уши слышать, да слышит!" (Мф.13, 3 — 9; ср. Лк.8, 5 — 8).
Этапритча раскрывает соотнесенность внутреннего, духовно-психологического ядрагероев «Братьев Карамазовых» с тем вечным законом бытия, который выраженв евангельском эпиграфе к роману. Как толкует апостолам значение притчиХристос, «семя есть слово Божие» (Лк.8, 11). Иначе говоря, подсеятелем, вышедшим сеять, следует разуметь самого Христа, воплотившегося Бога,пришедшего в мир для спасения человеческого рода; под семенем — Его учение, апод нивою — человеческие души. Этот смысловой пласт притчи охватываетсердцевину мироощущения Достоевского, которая для него помещалась в трех словахЕвангелия от Иоанна: «Слово плоть бысть» (Ин.1, 14). В каждом же изчетырех видов приемлющей земли коренится основа, доминанта соответствующегообраза какого-либо из братьев Карамазовых, раскрывающегося в свете этойобновившей мир реальности воплотившегося Слова.
Впритче о сеятеле только один вид земли, противопоставленный всем остальным,оказался плодоносным. Он назван «доброй землей»: «А упавшее надобрую землю, это те, которые услышав слово, хранят его в добром и чистомсердце и приносят плод в терпении» (Лк. 8, 15). Именно в таком ракурсе выстраиваетсяобраз главного героя романа, носящего в себе «сердцевину целого», — Алеши Карамазова: «Едва только он, задумавшись серьезно, поразилсяубеждением, что бессмертие и Бог существуют, то сейчас же, естественно, сказалсебе: „Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса непринимаю“ …Алеше казалось даже странным и невозможным жить по-прежнему.Сказано: „Раздай все и иди за Мной, если хочешь быть совершенен“.Алеша и сказал себе: „Не могу я отдать вместо “всего» два рубля,а вместо «иди за Мной» ходить лишь к обедне"…"(14; 25). Темсамым Достоевский подчеркивал бескомпромиссность во внутреннем настрое Алеши,коренящуюся в его честности.
Определяяв черновых набросках к роману черты личности Алеши Карамазова, Достоевскийотмечал его принадлежность к «новому поколению», в отличительномсвойстве которого — честности и искренности — писатель видел удивительный,великий, даже исторический факт. Но в отличие от несущих в себе, как говорилДостоевский, ложь всех двух веков нашей истории (т.е. начиная с эпохи Петра I),ушедших в «европеизм», в отвлеченное царство не бывалого никогда«общечеловека», обвиняющих и стремящихся в революционном порывепеределать внешний мир, Алеша избрал «противоположную всем дорогу»(14; 25).
Мгновенностьи бескомпромиссность в отклике на услышанное Слово сродни евангельскомуповествованию о призывании Христом первых апостолов: «Проходя же близ моряГалилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея,брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идитеза Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков. И они тотчас, оставив сети,последовали за Ним» (Мф. 4, 18 — 20).
Достоевскийсчитал важным объяснить, почему младший Карамазов стал послушником в монастыре:«Может быть, кто из читателей подумает, что мой молодой человек былболезненная, экстазная, бедно развитая натура, бледный мечтатель, чахлый ииспитой человечек. Напротив, Алеша был в то время статный, краснощекий, сосветлым взором, пышущий здоровьем девятнадцатилетний подросток. Скажут, может быть, что Алеша был туп, неразвит, не кончил курса и проч. Просто повторю, что сказал уже выше: вступил он на эту дорогу потомутолько, что в то время она одна поразила его и представила ему разом весь идеалисхода рвавшейся из мрака к свету души его» (14; 24 — 25). В черновыхнабросках к роману писатель обозначил этот исход несколькими фразами:«Красота пустыни, пение, вернее же всего, Старец. Честность поколения.Герой из нового поколения. Захотел и сделал — умилительное, а не фанатическое…Мистик ли? Никогда. Фанатик? Отнюдь! …Он уверовал как реалист. Такой коли разуверует, то уверует совсем, бесповоротно. Мечтатель уверует с условиями,по-лютерански. Этакого же не только не смутит чудо, но он сам захочет чуда… унего человеколюбие на эту дорогу, на эту дорогу старика. За святого. Ждал чудеси даже видел их» (15; 200 — 202). Встретив в монастыре старца Зосиму,поразившего Алешу безграничной любовью ко всем, приходившим к нему, невзирая наих грехи, юный послушник нисколько не сомневался, что старец «именно иесть этот самый святой, этот хранитель Божией правды», которая не умираетна земле и «воцарится по всей земле, как обещано» (14; 29). Неслучайно Достоевский, работая над «Братьями Карамазовыми», отмечал вподготовительных набросках, что «у нас и прежде всегда из монастырейдеятели народные выходили, отчего не может быть и теперь»: "- ОбразХриста храни, ибо монастыри хранят. — Ибо народ верит по-нашему. — А неверующийу нас в России ничего не сделает. — Без Христа и не будет ничего. Вот чему надоуверовать" (15; 250).
Ещев набросках к «Атеизму» и «Житию великого грешника»Достоевский хотел изобразить монастырь, а в письмах из-за границы он частоговорил о желании побыть в русском монастыре. Во время работы над«Братьями Карамазовыми», 16 мая 1878 г., умер трехлетний сынДостоевского Алеша (имя его перешло к герою романа, прежде именовавшемуся вчерновых набросках «идиотом» — по своей соотнесенности, вопределенном смысле, с князем Мышкиным, центральным персонажем романа«Идиот»; вместе с именем на младшего Карамазова как бы переносятся иотеческая нежность, и неосуществившиеся надежды писателя). Тяжело переживавшийутрату, Достоевский поехал, вместе с философом Владимиром Соловьевым, в Оптинупустынь, посещение которой было давней мечтой писателя.
Оптинапустынь, находящаяся около Козельска, городка Калужской губернии, в XIX векеславилась на всю Россию своими старцами. Их святость притягивала к себе ипростой народ, и таких известных деятелей русской культуры, как Гоголя, Ив.Киреевского, К. Леонтьева, даже Льва Толстого. Пробыв в монастыре двое суток,Достоевский, как свидетельствует его жена, три раза виделся с одним из самыхзнаменитых оптинских старцев — Амвросием: раз — в толпе при народе, и два раза- наедине.
Поездкав Оптину пустынь имела важное значение для работы над романом, первые книгикоторого («Братья Карамазовы» состоят из двенадцати книг) былинаписаны под непосредственным впечатлением от увиденного в монастыре:изображение монастыря и скита в романе довольно точно отображает внешний видОптиной пустыни, а келья и сам облик старца Зосимы явно напоминают опреподобном Амвросии. В скиту, расположенном «шагах в пятистах» отмонастыря и отделенном от него лесом «вековых сосен» (14; 72),«было множество редких и прекрасных осенних цветов везде, где только можнобыло их насадить. Цветники устроены были в оградах церквей и междумогил. Домик, в котором находилась келья старца, деревянный, одноэтажный, сгалереей пред входом, был тоже обсажен цветами. Вся келья была оченьнеобширна и какого-то вялого вида. Вещи и мебель были грубые, бедные и самыелишь необходимые. Два горшка цветов на окне, а в углу много икон — одна из нихБогородицы, огромного размера и писанная, вероятно, еще задолго до раскола.Пред ней теплилась лампадка. Около нее две другие иконы в сияющих ризах»,на стенах «несколько заграничных гравюр с великих итальянских художниковпрошлых столетий», а подле них — «самые простонароднейшие русскиелитографии святых, мучеников, святителей» и «литографические портретысовременных и прежних архиереев». Сам старец «был невысокийсгорбленный человечек с очень слабыми ногами, всего только шестидесяти пятилет, но казавшийся от болезни гораздо старше, по крайней мере лет на десять.Все лицо его, впрочем очень сухенькое, было усеяно мелкими морщинками, особеннобыло много их около глаз. Глаза же были небольшие, из светлых, быстрые иблестящие . Седенькие волосики сохранились лишь на висках, бородкабыла крошечная и реденькая, клином, а губы, часто усмехавшиеся, — тоненькие,как две бечевочки. Нос не то чтобы длинный, а востренький, точно у птички»(14; 35, 37).
Создаваяобраз старца Зосимы, Достоевский стремился показать, что безусловные лучшиелюди, святые и праведники, что чистый, идеальный христианин не есть нечтоотвлеченное, но возможное, реальное, воочию предстоящее. Многовековой опытправославной культуры, сосредоточившийся на Руси в монастырях и выработавшийпуть к нравственному перерождению и достижению необычайной духовной красоты исовершенства, созидал веру в реальное существование на земле — несмотря на«всегдашнюю несправедливость и всегдашний грех», «неправду иискушение» — «святого и высшего»: «у того зато правда, тотзато знает правду; значит не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудьи к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано» (14; 29).
АлешаКарамазов, которого разные действующие лица романа называют«херувимом», «ангелом», «тихим»,«чистым», «целомудренным», который не страдает самолюбием,не помнит нанесенных ему обид, безразличен к своим и чужим деньгам, которыйсоединяет в себе дар неформального сокровенного понимания людей с даромнравственного влияния на них, смягчая их природный эгоизм и способствуяпроявлению добрых сторон их душ, — становится послушником старца Зосимы,движимый именно такой верой: то, что старец «и есть этот самый святой,этот хранитель Божией правды в глазах народа, — в этом он не сомневалсянисколько… Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит перед нимединицей: „Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех, тамощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы, и будутлюбить друг друга, и не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ниуниженных, а будут все как дети Божии и наступит настоящее царствоХристово“. Вот о чем грезилось сердцу Алеши» (14; 29).
Проповедуемаястарцем Зосимой «деятельная любовь» — «не ищущая своего»,дающая, а не берущая любовь, убеждающая в бытии Бога и бессмертии души испособная реально возвысить человека, восполнить укороченное эгоистическойгордостью его сознание, — любовь, благодаря которой Алеша, никого не осуждая,помогает брату Дмитрию победить в себе «сладострастное насекомое» иощутить рождение «нового человека», брату Ивану — осознать свою вину,причастность своего гордого теоретизирования к смерти отца, Грушеньке — почувствовать, что ее могут любить «не за один только срам» (14;323), а озлобленным мальчикам-гимназистам — примириться с Илюшей Снегиревым, — эта любовь в «грезах сердца» Алеши переплеталась со свойственной «новомупоколению» жаждой «скорого подвига», таящей в себе возможность«бунта»: «вступил он на эту дорогу потому только, что в то времяона одна поразила его и представила ему разом весь идеал исхода рвавшейся измрака к свету души его. Прибавьте, что он был юноша отчасти уже нашегопоследнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущийее и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всеюсилой души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бывсем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью. Хотя, к несчатию, не понимаютэти юноши, что жертва жизнию есть, может быть, самая легчайшая из всех жертв вомножестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностьюжизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для тоготолько, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому жеподвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертвасплошь да рядом для многих из них почти совсем не по силам. Алеша избрал лишьпротивоположную всем дорогу, но с тою же жаждой скорого подвига» (14; 25).
Междутем, в логике Достоевского, величайшая любовь — главная движущая силаабсолютного идеала и венец высочайшего развития личности — есть в то же времявеличайшее самостеснение как совершенно свободная жертва, являющая чудовоскрешения умирающего зерна. Претворение «воды» «скорогоподвига» в «вино» самоотвержения в любви совершается АлешейКарамазовым в преодолении искушения «бунтом», вносящим в еговнутренний мир стихию «проклятых» вопросов, мучающих его братьев.Смерть старца Зосимы, повлекшая за собой не ожидаемое прославление, апреждевременное тление, «предупредившее естество», эта«несправедливость» слепых и безжалостных естественных законов будит вдуше Алеши те самые вопросы о Провидении и мировом зле, которые питаютбогоборческий бунт Ивана Карамазова. «Где же Провидение и перст его? Кчему сокрыло оно свой перст „в самую нужную минуту“ (думал Алеша) икак бы само захотело подчинить себя слепым, немым, безжалостным законаместественным?» (14; 307). В душе убитого горем и оскорбленного«несправедливостью» Алеши всплывают впечатления разговора с братомИваном, развивавшим перед ним накануне искусительную диалектику упреков вжестокости Богу, допустившему зло в этом мире, и предлагавшим«исправить» дело рук Творца исходя из собственных представлений осправедливости, и словно сам Иван вдруг начинает говорить устами неожиданноозлобившегося и раздражившегося, решившего «есть колбасу», «питьводку» и пойти к «опасной женщине» Алеши: «Я против Богамоего не бунтуюсь, я только „мира Его не принимаю“» (14; 308).
«НоИван никого не любит, Иван не наш человек, эти люди, как Иван, это, брат, ненаши люди, это пыль поднявшаяся… Подует ветер и пыль пройдет» (14; 159), — так аттестует собственного сына Федор Павлович Карамазов, невольно перефразируяпервый псалом Давида: «Не так нечестивые; но они — прах, возметаемыйветром». Образ Ивана Карамазова генетически связан с рядом героевпредшествующих произведений Достоевского — героем «записок изподполья», Раскольниковым, Ипполитом Терентьевым, Ставрогиным, Версиловым- богоборцами-«бунтарями» и «скитальцами», уходящими в«европеизм», о которых князь Мышкин в романе «Идиот»примечательно говорит: «У нас не веруют еще только сословия исключительные…корень потерявшие», «кто почвы под собой не имеет, тот и Бога неимеет» (8; 451, 452) — «иное упало на места каменистые, где немногобыло земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошлосолнце, увяло, и, как не имело корня, засохло…» (Мф. 13, 5-6).
Впредварительных набросках к роману Иван появляется под именами«ученого» и «убийцы». Тем самым Достоевский обозначаетмысль, что хотя фактический убийца Федора Павловича Карамазова — Смердяков, ане Иван, это нисколько не снимает, даже наоборот, усугубляет вину инравственную ответственность Ивана — другими словами, мысль о последствияхвсецелой опоры на «евклидов ум» и земную логику в решении главныхонтологических вопросов: «Мирская наука, соединившись в великую силу, разобрала,в последний век особенно, все, что завещано в книгах святых нам небесного, ипосле жестокого анализа у ученых мира сего не осталось из всей прежней святынирешительно ничего. Но разбирали они по частям, а целое просмотрели, и дажеудивления достойно, до какой слепоты. Тогда как целое стоит пред их же глазаминезыблемо, как и прежде, и врата адовы не одолеют его» (14; 155-156;последняя фраза, повторяющая сказанное Христом о Церкви (Мф. 16, 18), указываетна то, что имеется в виду под «целым»).
Вобразе Ивана Карамазова раскрывается итог многовекового развития философииразума. Не находя миру, в котором разлито зло и страдание, оправдания, разумотвергает этот мир. Иван презрительно относится к банальным опровержениямсуществования Бога и насмешкам a la Вольтер (вроде той, что если бы Бога небыло, то Его следовало бы выдумать) — однако, как бы намеренно допуская бытиеБожие, он возлагает на Него ответственность за «ахинею», в наиболеебесспорном виде представленную в безвинном страдании детей, младенцев.Коллекционируя несомненные факты людских страданий и злодейств,герой-«бунтарь» в конце концов в гордом бунте против Бога возвращаетсвой билет в окончательное гармоничное мироустройство, если оно куплено ценоюхотя бы одной детской слезинки.
Остротабогоборческого бунта Ивана заключается в том, что он выступает против Творца воимя любви к человечеству: "…я мира этого Божьего — не принимаю и хоть изнаю, что он существует, да не допускаю его вовсе. я убежден, какмладенец, что страдания заживут и сгладятся, что весь обидный комизмчеловеческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж, что, наконец, вмировом финале, в момент вечной гармонии, случится и явится нечто до тогодрагоценное, что хватит его на все сердца, на утоление всех негодований, наискупление всех злодейств людей, всей пролитой ими их крови, хватит, чтобы нетолько было возможно простить, но и оправдать все, что случилось с людьми, — пусть, пусть это все будет и явится, но я-то этого не принимаю и не хочупринять! Я хочу видеть своими глазами, как лань ляжет подле льва икак зарезанный встанет и обнимется с убившим его. Я хочу быть тут, когда всевдруг узнают, для чего все так было. Но вот, однако же, детки, и чтоя с ними стану тогда делать? Это вопрос, который я не могу решить. вопросов множество, но я взял одних деток, потому что тут неотразимо ясно то,что мне надо сказать. если все должны страдать, чтобы страданиемкупить вечную гармонию, то при чем тут дети . Совсем непонятно, длячего должны были страдать и они, и зачем им покупать страданиями гармонию? Длячего они-то тоже попали в материал и унавозили собою для кого-то будущуюгармонию? может быть, и действительно так случится, что когда я самдоживу до того момента али воскресну, чтоб увидать его, то и сам я, пожалуй,воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти:«Прав Ты, Господи!», но я не хочу тогда восклицать. Пока еще время,спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Нестоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который билсебя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленнымислезками своими к «Боженьке»! слишком дорого оценилигармонию . А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И еслитолько я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это иделаю" (14; 214 — 215, 222 — 223).
Но,как показывает Достоевский, строгая логика рассуждений героя, исходящая изобщей заботы об истине, справедливости и благе человечества, оказывается вдействительности лишь «санкцией истины», обслуживающей на умственнойповерхности первичное, запрятанное в глубине души желание, стремлениеуязвленного с детства самолюбия первенствовать — претензию«сверхчеловека». В абстрактной любви ко всему человечеству, в любви к«дальнему» Достоевский находил форму самолюбия, сопровождающегосяпренебрежением к ближнему, подсознательным требованием, чтобы ближнийспрятался, уничтожился как личность. Иван не только тенденциозно выдает своеколлекционирование фактов несправедливых человеческих страданий за полноепредставление о мире и человеке, оставляя вне поля зрения противоположные фактысамопожертвования, любви и величия человеческого существования. Он оказываетсяпричастным к убийству отца и несправедливому осуждению брата, сам упрочиваетсвоим немилосердием греховное состояние людей и утверждает законность того,что, как он говорит об отце и брате Дмитрии, «один гад съест другуюгадину, обоим туда и дорога!» (14; 129).
Символическоеобобщение «исповедания веры» Ивана Карамазова дано в его поэме овеликом инквизиторе. Построенная как легенда о новом пришествии Христа наземлю, в Испанию XVI века, в самое страшное время инквизиции, эта поэма нетолько и даже не столько выражает негативные стороны римского католицизма,сколько типизирует и концентрированно рисует магистральные пути безбожногоустроения человечества в непреображенном мире, сцепляя их с выводами о ходемировой истории в прошлом, настоящем и будущем.
Восновании поэмы о великом инквизиторе лежит евангельское повествование обискушении Христа диавлом в пустыне (Мф. 4, 1-11). Еще в письме от 7 июня 1876года, адресованном читателю «Дневника писателя», оркестрантуС.-Петербургской оперы В.А. Алексееву, Достоевский, разъясняя смысл слов о «камнях»и «хлебах», употребленных в майском номере «Дневникаписателя» за 1876 год, говорил об искушениях диавола как о колоссальныхмировых идеях. «Камни», превращенные в «хлебы», означаютустранение Христа во имя «хлеба», за которым стоит утверждение, чтопричина всех человеческих бедствий — нищета, борьба за существование. ОтветХриста — «не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящимиз уст Божиих» — аксиома о духовном происхождении человека, дьяволова жеидея могла подходить только к человеку-скоту, равно как и мысль онасильственном единении человечества «мечом кесаря»: по мнениювеликого инквизитора, обвинившего Христа в отвержении искусительных советов«духа самоуничтожения и небытия», Он в этом отвержении слишкомпереоценил силы порочного, слабого и неблагодарного людского племени,предпочитающего небесному хлебу земной, мукам свободного, совестного решения ввыборе добра и зла — следование авторитетам, свободному, духовному единению — управление кесаря. Инквизитор предлагает побороть свободу следования заХристом, несущую вместе с самопожертвованием и страданиями, трагизмом жизниподлинную любовь и истинное достоинство, обращением «камней» в«хлебы», овладением совестью людей и объединением их «мечомкесаря» в «общий согласный муравейник», тем самым устроив им ужеокончательный «всемирный покой».
Великийинквизитор хочет «исправить» подвиг Христов, приняв советыискусителя, во имя любви к «слабому» человечеству и, начав счеловеколюбия, заканчивает «превращением людей в домашних животных».Поэтому неудивительно, что Христос, утверждающий образ Божий и настоящуюсвободу в человеке, связанную с его высшим происхождением и призванием,становится для инквизитора главным еретиком, которого нужно изгнать или сжечь.
Достоевскийв период работы над «Братьями Карамазовыми», подчеркивая значениепоэмы о великом инквизиторе, ставил вопрос «у стены»:«Презираете вы человечество или уважаете, вы, будущие его спасители?»Писатель раскрывает неминуемое превращение безбожного человеколюбия в ненавистьи презрение, утрату с верой в Бога веры в человека, когда в человеке видитсялишь жалкое и подлое, «недоделанное», «пробное» существо, ав человеческой истории — бессмысленное нагромождение злодейств, бедствий истраданий, «дьяволов водевиль».
Низменнаябанальность и пошлость, кроящаяся в «горнем» мудрствовании безпрочного духовного фундамента веры, воочию предстает перед Иваном Карамазовым:величественно-страшный и умный искуситель, которого оправдывает великийинквизитор, является создателю поэмы в видении-кошмаре в виде пошлогодвойника-черта, «джентльмена-приживальщика» с длинным и гладкимхвостом «как у датской собаки», наподобие «дрянного мелкогочерта», гаденького бесенка «с насморком» у Ставрогина. В сценеИвана с чертом, соотнесенным с Мефистофелем из «Фауста» Гете ипротивопоставленным мильтоновскому сатане и байроновскому люциферу, Достоевскийоткрывает в титаническом демонизме заскорузлое мещанство. Внебожественное,«человеческое, слишком человеческое» бытие, лишенное глубины ивеличия, небесных оснований и перспектив, «земной реализм»,«формулы» и «газеты» — таковой предстает Ивану Карамазовуглавнейшая дьяволова ипостась, лишенная «красного сияния» и«опаленных крыльев».
Своегорода сниженный двойник «независимого мыслителя» — и«семинарист-карьерист» Ракитин, характеризуемый в романе как«бездарный либеральный мешок» (14; 309), главная забота которого — «изловить за шиворот минутку» (14; 310) для любой, даже самой мелкой,выгоды. Опираясь на «евклидов разум», оборачивающийся пошлым«здравым смыслом», и держа нос по ветру общественных перемен, точнее,подмены веры в Бога верой в позитивные законы науки, сводящие высшие ценностичеловеческого бытия к низшим рефлексам и растворяющие собственно человеческиепонятия любви и долга, совести и ответственности в биологических законахживотного мира, в законах самосохранения и борьбы за существование, Ракитинвыводит собственную формулу всесильного человекобога: «умномучеловеку» «все можно, умный человек умеет раков ловить» (15;29), которая позволяет ему менять взгляды и писать статьи на противоположныетемы из-за материальной выгоды и продавать поверженного в смятение друга задвадцать пять рублей.
ЛичностьИвана Карамазова отражена еще в одном зеркале. Если черт воплощает «гадкуюи глупую» сторону его силлогизмов, а Ракитин доводит ее до бессовестногоутилитаризма ради низкой выгоды, то лакей Смердяков органично усваивает ее иреализует в отвратительном уголовном преступлении, отцеубийстве и ограблении,от которого в ужасе отшатывается «ученый брат», теоретизировавший поповоду «все позволено».
Своеобразнымпредвестником страстного монолога великого инквизитора в «защиту»человечества в поэме Ивана Карамазова является «диалектическая» речьСмердякова, оправдывающая отречение от Христа под страхом мученической смерти спомощью Его же слов о вере «с горчичное зерно» ("…истинно говорювам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей:«перейди отсюда туда», и она перейдет, и ничего не будет невозможногодля вас…" — Мф. 17, 20). Неверующий Смердяков основывает на этих словахидею слабости человеческой природы, делающую лишним понятие греха:«Опять-таки то взямши, что никто в наше время… не может спихнуть горы вморе… то неужели… население всей земли-с… проклянет Господь и при милосердииСвоем… никому из них не простит? А потому и я уповаю, что, раз усомнившись,буду прощен, когда раскаяния слезы пролью». (14; 120) — «а упавшеепри пути, это суть слушающие слово о Царствии; к которым потом приходит диаволи уносит слово из сердца их, чтобы они не уверовали и не спаслись» (Лк. 8,12 и Мф. 13, 19).
Смердяков,возвративший Ивану награбленные деньги и заявивший своему «учителю»,что был лишь его, «главного убивца», приспешником, совершившим«дело» по его слову, и кончивший затем самоубийством «своеюсобственной волей», подобно Иуде, предавшему Христа за тридцатьсребренников, а потом вернувшему их иудейским первосвященникам и старейшинам иудавившемуся, этот «смерд направления» являет собою тот исход,который маскировался в сознании Ивана Карамазова притязаниями на рольверховного судьи мировой истории. Однако Иван — не самодовольный безбожник и неоледенелый сердцем, как герой «Бесов» Ставрогин. Неверие переживаетсяим как личная трагедия. Имея, по выражению старца Зосимы, «сердце высшее,способное такой мукой мучиться, „горняя мудрствовати и горних искати, нашебо жительство на небесех есть“ (14; 66), Иван через катастрофическиеперипетии выводится на порог качественного иного, прежде неведомого ему бытия,равно как и его старший брат Дмитрий, сладострастие которого отнюдь несоставляет всей его внутренней сути, хотя и поглощает его и властвует над ним.
Оразрушительной силе сладострастия Достоевский говорит в „БратьяхКарамазовых“ устами одного из героев романа: „влюбится человек вкакую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в частью одну телаженского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственныхдетей, продаст отца и мать, Россию и Отечество; будучи честен, пойдет иукрадет; будучи кроток — зарежет, будучи верен — изменит“ (14; 74) — »а упавшее в терние, это те, которые слушают слово, но, отходя, заботами,богатством и наслаждениями житейскими подавляются и не приносят плода"(Лк.8, 14; в святоотеческих писаниях страсти традиционно именуются терниями,например, в хорошо известных Достоевскому «Словах подвижнических» св.Исаака Сирина).
Воплощениеодержимости сладострастием как отвратительной духовной болезни дано в романе вобразе старика Карамазова. Несколькими емкими чертами писатель рисуетотталкивающий портрет не по годам обрюзгшего старика: «Физиономия егопредставляла к тому времени что-то резко свидетельствовавшее о характеристике исущности всей прожитой им жизни. Кроме длинных и мясистых мешочков подмаленькими его глазами, вечно наглыми, подозрительными и насмешливыми, кроме множестваглубоких морщинок на его маленьком, но жирненьком личике, к острому подбородкуего подвешивался еще большой кадык, мясистый и продолговатый, как кошелек, чтопридавало ему какой-то отвратительно сладострастный вид. Прибавьте к томуплотоядный, длинный рот, с пухлыми губами, из-под которых виднелись маленькиеобломки черных, почти истлевших зубов. Он брызгался слюной каждый раз, когданачинал говорить. Впрочем, и сам он любил шутить над своим лицом, хотя,кажется, оставался им доволен. Особенно указывал он на свой нос, не оченьбольшой, но очень тонкий, с сильно выдающеюся горбиной: „Настоящийримский, — говорил он, — вместе с кадыком настоящая физиономия древнегоримского патриция времен упадка“. Этим он, кажется, гордился» (14; 22).
Признанияэтого «патриция» сыновьям «за коньячком» открывают цинизм ибесстыдство его наслаждения собственным падением и срамом: «Эх вы, ребята!Деточки, поросяточки вы маленькие, для меня … даже во всю мою жизнь не былобезобразной женщины, вот мое правило! Для меня мовешек несуществовало: уж одно то, что она женщина, уж это одно половина всего … да гдевам это понять! Даже вьельфильки, и в тех иногда отыщешь такое, что только дивудашься на прочих дураков, как это ей состариться дали и до сих пор не заметили!Босоножку и мовешку надо сперва-наперво удивить — вот как надо за нее браться. Истинно славно, что всегда есть и будут хамы да баре на свете, всегдатогда будет и такая поломоечка, и всегда ее господин, а ведь того только и надодля счастья жизни!» (14; 125 — 126).
Вотличие от своего отца, Федора Павловича Карамазова, делающего плотскоенаслаждение единственным «камнем», на котором он хотел бы стоять доконца своих дней (по мысли Ивана, в безбожном мире и не на чем больше стоять),и продвигающегося к своей жизненной цели механическим усилением собственнойличности с помощью выколачиваемых любым способом денег (еще герой романаДостоевского «Подросток» видел в деньгах силу, приводящую «напервое место» даже ничтожество и порабощающую своему могуществу высокиедуховные, интеллектуальные, героические проявления бытия), — в отличие оттакого «жизнетворчества» старика-«езопа», Дмитрийболезненно, мучительно переживает бури одержимости «инфернальнымиизгибами». «Барыньки меня любили, не все, а случалось, случалось; ноя всегда переулочки любил, глухие и темные закоулочки, за площадью, — тамприключения, там неожиданности, там самородки в грязи. Я, брат, аллегорическиговорю. У нас в городишке таких переулков вещественных не было, но нравственныебыли. Любил разврат, любил и срам разврата. Любил жестокость: разве яне клоп, не злое насекомое? Сказано — Карамазов!» — признается он в«исповеди горячего сердца», обращенной к Алеше. Дмитрий начинает своюисповедь гимном к радости Шиллера, но когда он доходит до слов: «И кудапечальным оком / Там Церера ни глядит — / В унижении глубоком / Человека всюдузрит!» — рыдания вырываются из его груди: "- Друг, друг, в унижении,в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много емубед! Не думай, что я всего только хам в офицерском чине, который пьет коньяк иразвратничает. Я, брат, почти только об этом и думаю, об этом униженномчеловеке" (14; 98 — 99). «Насекомым сладострастье… Ангел — Богупредстоит», — продолжает он цитировать и внезапно останавливается:«Довольно стихов. Я тебе хочу сказать теперь о „насекомых“, вото тех, которых Бог одарил сладострастьем: „Насекомым — сладострастье!“ Я, брат, это самое насекомое и есть, и это обо мнеспециально и сказано. И мы все, Карамазовы, такие же, и в тебе, ангел, этонасекомое живет и в крови твоей бури родит. Это — бури, потому чтосладострастье буря, больше бури!» (14; 99 — 100).
Дмитрийярко говорит о превращении человеческой личности под воздействием плотскойстрасти в «насекомое», «злого тарантула», «клопа».Но им в то же время не утрачены представления о высшем происхождении человека:"…когда мне случалось погружаться в самый, самый глубокий позор разврата…в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок иподл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой, пусть яиду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, илюблю Тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и быть" (14;99).
ДмитрийКарамазов остро ощущает в себе трагические противоречия, безысходнуюпотерянность человека. предоставленного самому себе: «Я иду и не знаю: ввонь ли я попал и позор или в свет и радость… если уж полечу в бездну, тотак-таки прямо, головой вниз и вверх пятами, и даже доволен, что именно вунизительном таком положении падаю и считаю это для себя красотой… Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определитьнельзя потому. что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут всепротиворечия вместе живут… Перенести я притом не могу, что иной, высший дажесердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеаломсодомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает иидеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и вюные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил»(14; 100).
Такая«широта» не высвобождает, но напротив, угнетает, осознается Дмитриемкак беспорядок, отсутствие высшего порядка. Будучи нетерпимым ко всякой лжи ипо-детски простодушным и открытым происходящему, он непосредственным чутьемдогадывается, где исход из противоречивых метаний его широкой натуры, способнойодновременно и устремляться к небу, и лететь в бездну «вверх пятами».«Удар судьбы» — обвинение в отцеубийстве — делает этот исход егожизненным выбором: «Каждый день моей жизни я, бия себя в грудь, обещалисправиться и каждый день творил все те же пакости. Понимаю теперь, что натаких, как я, нужен удар, удар судьбы, чтоб захватить его как в аркан искрутить внешнею силой. Никогда, никогда не поднялся бы я сам собой! Но громгрянул. Принимаю муку обвинения и всенародного позора моего, пострадать хочу истраданием очищусь!» (14; 458).
Писательвыстраивает судьбу своего героя сходно с житием преподобного Ефрема Сирина,проведшего молодость среди грехов и заблуждений, который, будучи ложнообвиненным в преступлении и оказавшись в темнице, припомнил свою жизнь и понял,что заслужил наказание (в этом смысле и образу Грушеньки, предмета страсти ДмитрияКарамазова, также претерпевшей нравственное перерождение, можно найти параллель- в житии преподобной Марии Египетской). Как пояснял Достоевский в письме кН.А. Любимову от 16 ноября 1879 г., Митя «очищается сердцем и совестью подгрозой несчастья и ложного обвинения. Принимает душой наказание не за то, чтоон сделал, а за то, что он был так безобразен, что мог и хотел сделатьпреступление, в котором ложно будет обвинен судебной ошибкой. Характер вполнерусский: гром не грянет, мужик не перекрестится (восклицание Мити в черновыхзаписях „Горе мое, горе — вырвалось бежать“ (15; 301)свидетельствует, что Дмитрий, попавший в беду, ассоциируется у писателя спреследуемым Горем „добрым молодцем“ из древнерусской „Повести оГоре и Злосчастии“ — Ф.Т.). Нравственное очищение его начинается уже вовремя нескольких часов предварительного следствия» (30, кн.1; 130).
Погружаясьв «глубины души человеческой», как говорил Достоевский о своемписательском методе, он, в отличие от «шпионов сердца человеческого»(по выражению одного из героев «Братьев Карамазовых»), исследовалпути возрождения падшего человека, в чем бы эта падшесть ни проявлялась и докакой бы степени она ни доходила. Не случайно для выстраивания образа каждогоиз Карамазовых автором романа используется притча о сеятеле. Свт. ИоаннЗлатоуст, толкуя притчу и отмечая, что большая часть семени погибла,подчеркивает, что хотя Христос «наперед знал, что так именно будет, непереставал однако ж сеять. Но благоразумно ли, скажешь, сеять в тернии, накаменистом месте, при дороге? Конечно. в отношении к семенам и земле это былобы неблагоразумно; но в отношении к душам и учению это весьма похвально… Икамню можно измениться и стать плодородною землею; и дорога может быть неоткрытой для всякого проходящего и не попираться его ногами, а может сделатьсятучною нивою; и терние может быть истреблено, и семена могут растибеспрепятственно. Если бы это было невозможно, то Христос и не сеял бы. Если жетакое изменение происходило не во всех, то причиною этого не сеятель, но те,которые не хотели измениться».
ИсторияКарамазовых — история осуществившихся и неосуществившихся изменений,осуществившихся и неосуществившихся откликов на посеянное Слово, преодолений«естества», высвеченного Словом. Все художественное пространство романа,состоящее из двенадцати книг, структурно выражает эту историю. Достоевскийписал роман книгами, каждая из которых, являясь частью единого целого, в то жевремя посвящена самостоятельной сюжетной теме. В момент, наиболее значимый вдуховном развитии какого-либо из центральных героев, соответствующая темавыходит на первый план. Такая структура, воплощающая концепцию произведения,основана на парадоксальной, на первый, взгляд идее евангельской притчи оработниках виноградника (Мф. 20, 1 — 16), двенадцатичасовое пространствокоторой символизирует земное бытие в его протяженности, устремленной к бытиюнебесному, вечному.
Впритче хозяин виноградника выходит нанимать работников в продолжение всего дня,рано утром, в третий, шестой, девятый, даже в последний, одиннадцатый, час: то,что он не всех сразу нанял, зависело от их воли (насколько она различна, ужебыло выяснено через притчу о сеятеле); каждый призывается смотря по тому, когдакто готов к деланию. На исходе дня, прообразующем воздаяние Страшного Суда, всеполучили одинаковую плату, что свидетельствует о принципиальной важности невремени делания, а самой сути делания — первые могут оказаться последними, апоследние первыми, также как и семя может плодоносить или остаться бесплодным.
Первые,ставшие последними — Федор Павлович Карамазов и его незаконный сын Смердяков.Характеризуя ценностные ориентиры Федора Павловича, прокурор в своей речи насуде подчеркивает, что все нравственные правила «старика» — «после меня хоть потоп»: «духовная сторона вся похерена, а жаждажизни чрезвычайная» (15; 126). «Старик», заявляющий сыну Алеше:«Я, милейший Алексей Федорович, как можно дольше на свете намерен прожить,было бы вам это известно, а потому мне каждая копейка нужна и чем дольше будужить, тем она будет нужнее… потому что я в скверне моей до конца хочупрожить» (14; 157) — уподобляется богачу из евангельской притчи, укоторого уродился хороший урожай: "…что мне делать? некуда мне собратьплодов моих. И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, исоберу туда весь хлеб мой и все добро мое, и скажу душе моей: душа! много добралежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему:безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что тызаготовил? Так бывает с тем, кто собирает сокровища для себя, а не в Богабогатеет" (Лк. 12, 16 — 21; примечательно, что старец Зосима, дав согласиена собрание семьи Карамазовых в своей келье для разрешения имущественных спорови сказав Алеше с улыбкой: «Кто меня поставил делить между ними?» (14;31), как бы цитирует слова Христа (Лк. 12, 14), непосредственно за которыми иследует притча о богаче).
Подобносвоему отцу, Смердяков одержим мыслью: "…с такими деньгами жизнь начну, вМоскве али пуще того за границей, такая мечта была-с, а пуще все потому, что«все позволено»…" (15; 67). Смещение бесконечного жизненногополя в область самодостаточного наслаждения, эгоистической гордости и корыстнойвыгоды фатально предопределяет судьбу и убийцы, и его жертвы, одинаково инеизменно глухих ко всему, что выводит за эти мертвящие душу пределы, ипоэтому, говоря евангельским языком, бесплодных: «Поутру же, возвращаясь вгород, взалкал; и увидев при дороге одну смоковницу, подошел к ней и, ничего ненайдя на ней, кроме одних листьев, говорит ей: да не будет же впредь от тебяплода вовек. И смоковница тотчас засохла» (Мф.21, 18 — 19).
Последние,ставшие первыми, — Алеша, Дмитрий и Иван. С помощью ряда стержневых однородныхдеталей, объединяющих седьмую, девятую и одиннадцатую книги «БратьевКарамазовых», — таких, как испытания-«мытарства», вызванныевнезапным событийным поворотом (смертью отца по крови, Федора ПавловичаКарамазова, и отца духовного — старца Зосимы), и сны-откровения, выводящиечерез эти испытания к нравственному перерождению, — Достоевский раскрывает тотобщий для этих героев процесс их внутреннего изменения, на который указывалсвт. Иоанн Златоуст, разъясняя притчу о сеятеле. Образ такого изменения,преодоления «естества», дан автором романа в символе Каны Галилейской,представшей Алеше в сонном видении: «Но что это, что это? Почемураздвигается комната… Ах да… ведь это брак, свадьба… Но кто это? Кто? Как… И он здесь? Да ведь он во гробе… Как же это, он, сталобыть, тоже на пире, тоже званный на брак в Кане Галилейской…
— Тоже, милый, тоже зван, зван и призван, — раздается над ним тихийголос. Голос его, голос старца Зосимы… Старец приподнял Алешурукой, тот поднялся с колен.
— Веселимся, — продолжает сухенький старичок, — пьем вино новое, вино радостиновой, великой; видишь, сколько гостей? Вот и жених и невеста, вот и премудрыйархитриклин, вино новое пробует. Чего дивишься на меня? Я луковку подал, вот ия здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькойлуковке… Что наши дела? И ты, тихий, и ты, кроткий мой мальчик, и ты сегоднялуковку сумел подать алчущей. Начинай, милый, начинай, кроткий, дело свое!.. Авидишь ли Солнце наше, видишь ли ты Его?
— Боюсь… не смею глядеть…- прошептал Алеша.
— Не бойся Его. Страшен величием пред нами, ужасен высотою Своею, но милостивбесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами, воду в вино превращает,чтобы не пресеклась радость гостей, новых гостей ждет, новых беспрерывно зовети уже на веки веков » (14; 327). Согласно евангельскому повествованию,в Кане Галилейской Христос совершил первое чудо, восполнив недостаток вина набедном брачном пире вином, претворенным из воды (Ин. 2, 1 — 11; свт. ИоаннЗлатоуст, толкуя этот фрагмент, говорит: «Есть… люди, ничем неотличающиеся от воды… находящихся в таком состоянии людей наш долг приводить кГосподу, чтобы Он благоволил нравам их сообщить качество вина…» ).
«Бунт»Алеши, жаждавшего «скорого подвига» мгновенного исправления ипреображения мира и неожиданно столкнувшегося с «несправедливостью»,с посмертным «бесславием» старца Зосимы, с «тлетворнымдухом», «предупредившим естество», вытесняет из сознания«взбунтовавшегося» «дело спешное, которого уже нельзя более нина минуту откладывать», «долг, обязанность страшную» (14; 309) — как раз в тот момент, когда приуготовляется и разражается трагедия убийства.Эту несостоятельность «скорого подвига» Достоевский обозначил вчерновых набросках к роману кратким выражением: "-От табаку отстать, дакак я пойду на служение, когда я же отстать не могу. И не двинусь" (15;250).
«Скоромуподвигу» автор «Братьев Карамазовых» противопоставляет служение,получившее в романе образное наименование «луковки» (писатель считалглаву «Луковка» очень важной для целостного понимания романа). Стакой «луковки» и начинается в Алеше претворение «воды» в«вино». Подав Грушеньке «одну самую малую луковку», увидевв ней не только лишь женщину как предмет страстного вожделения, но измученногочеловека, нуждающегося в искреннем сострадании, личность, жаждущую возрождения,он, по ее собственным словам, перевернул ей сердце: «Я всю жизнь такого,как ты, ждала, знала, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один толькосрам!» (14; 323).
В«луковке», символизирующей деятельную любовь, которую старец Зосимапроповедует как великую силу, способную неисповедимыми путями отзываться«на другом конце мира», растворяется, гасится разрушительное пламя«бунта». «Луковкой» открывается Алеше чудесное видениенебесной Каны Галилейской. «И ты, тихий, и ты, кроткий мой мальчик, и тысегодня луковку сумел подать алчущей. Начинай, милый, начинай, кроткий, делосвое!..» — раздается в сонном видении Алеши тихий голос старца Зосимы — участника небесного брачного пира (14; 327).
Началослужения, основывающегося на неизбирательной любви ко всем как к родным,показано в романе в сюжетной линии Алеши с мальчиками, которые приводятся им отвражды и озлобленного побивания друг друга камнями ко «всю жизнь рука вруку!» (15; 197). Одновременно Достоевский показывает, как под действиемэтой любви развенчиваются, обнаруживают свою полную несостоятельность наносные«убеждения» юного «социалиста» и «атеиста» КолиКрасоткина, пытающегося путем их копирования у взрослых представить себя вглазах окружающих героической личностью. Алеша, неоднократно именуемый в романе«человеком Божиим», действительно повторяет в своей судьбе основныемоменты жития Алексия человека Божия, которого Достоевский считал «идеаломнарода» («Спрашивают, где христианство, вот оно тут»). Уйдя отродных ради подвижнического подвига и затем возвратясь в родительский дом,пребывая в миру и преодолевая его искус во имя подлинной любви, юный послушникстарца Зосимы созидает истинное братство, противопоставленное социалистическомумуравейнику и вавилонской башне великого инквизитора: «Все вы, господа, милымне отныне, всех вас заключу в мое сердце, а вас прошу заключить и меня в вашесердце! — говорит Алеша мальчикам после похорон Илюши Снегирева. — Ну, а ктонас соединил в этом добром хорошем чувстве, о котором мы теперь всегда, всюжизнь вспоминать будем…, кто, как не Илюшечка, добрый мальчик, милый мальчик,дорогой для нас мальчик на веки веков!» (15; 196).
ПодобноАлеше Карамазову, и его брата Дмитрия посещает сновидение — откровение,подвигающее его на духовное обновление, о чем рассказывает глава «Дите»девятой книги — неслучайно Достоевский сделал к этой книге заметку:«Начало очищения духовного (патетически, как и главу „КанаГалилейская“)» (15; 297). В русской литературе девятнадцатого векатрадиционно сны, имеющие, казалось бы, фантастический характер, приоткрываютзакрытую до времени для героев духовную реальность, духовный смысл ихпоступков, действий и намерений, становясь для них своего рода пророчеством,откровением, побуждающим к внутренней стойкости, нравственному очищению ивозрождению. Еще у Пушкина, например, в «Капитанской дочке», такоезначение снов совершенно очевидно. Именно в этом смысле Достоевский отмечал,говоря в письме к Ю.Ф. Абаза от 15 июня 1880 г. о другом пушкинскомпроизведении — «Пиковой даме», что «фантастическое должно дотого соприкасаться с реальным, что Вы должны почти поверить ему», и чтоПушкин в данном отношении создал «верх искусства фантастического»(30, кн.1; 192). У самого Достоевского в «Братьях Карамазовых»Дмитрий размышляет накануне суда: «Зачем мне тогда приснилось»дите" в такую минуту? Это пророчество мне было в туминуту! За дите и пойду. Потому что все за всех виноваты. За всех«дите», потому что есть малые дети и большие дети. Все — «дите». За всех и пойду, потому что надобно же кому-нибудь и за всехпойти" (15; 31).
Проходячерез «мытарства» «предварительного следствия» (амытарства, как известно, — обличение грехов, истязание душ в загробном мирепосле смерти, но еще до суда Божия), умирает прежний Митя, который «ипьянствовал, и дрался, и бесился» (15; 31), побеждаемый сладострастием иготовый пойти на преступление, и рождается новый, увидевший свое духовноебезобразие и принимающий душой несправедливое, казалось бы, наказание,вступающий на «нелепый», с точки зрения «бернаров» и«механиков», своекорыстных хозяев жизни, путь — не обвинения иперестройки мира, а самообвинения и воспитания души. «Брат, я в себе в этидва последние месяца нового человека ощутил, воскрес во мне новый человек! — признается Дмитрий Алеше. — Был заключен во мне, но никогда бы не явился, еслибы не этот гром. Страшно!» (15; 30).
Черезсвоего рода «мытарства» проходит и Иван Карамазов. Три его свиданиясо Смердяковым полностью и неумолимо раскрывают для него собственную виновностьв убийстве отца. Пытающийся скрыть от собственного сознания свое желание смертиотца и убедить себя в виновности брата Дмитрия, Иван постепенно начинает видетьв презираемом им лакее воплощение, логическое завершение и исполнение своихскрытых внутренних побуждений и стремлений, а явление черта в кошмарном видениипосле этих свиданий обнаруживает низкую лакейскую подоплеку его«человекобожеских» претензий. И приняв решение засвидетельствоватьправду на суде, Иван совершает невозможный для него до этого поступок:«Если бы не было взято так твердо решение мое на завтра, — подумал онвдруг с наслаждением, — то не остановился бы я на целый час пристраиватьмужичонку, а прошел бы мимо его и только плюнул бы на то, что онзамерзнет…» (15; 69). Иван, доказывавший Алеше невозможность любитьближнего, обнаруживает в себе рождение иной, новой логики своим действием,повторяющим поступок доброго самаритянина из притчи, рассказанной Христомискушающему Его законнику в ответ на его вопрос: «а кто мой ближний?»(Лк. 10, 29). «Завтра крест, но не виселица,» — говорит Иван брату(15; 86). «Завтра» — день суда.
Какуже отмечалось, действие романа начинается спором о суде в келье старца Зосимы.Участники спора, либерал Миусов, с одной стороны, и иеромонахи Иосиф и Паисий,с другой, к которым, видимым образом, примыкает Иван Карамазов, по сути неверующий в то, о чем говорит, обсуждают статью последнего «по поводувопроса о церковно-общественном суде и обширности его права» (14; 56). Этообсуждение направлено на уяснение действенности суда и наказания, напрямую связаннойс пониманием самой природы преступления. Подводя своего рода итог спору, старецЗосима противопоставляет механическому отсечению государственным судомпреступника от общества, торжествующего над ним силой, идею суда церковного,могущего воскресить, возродить падшего, которого Церковь не отлучает от себя,стараясь «сохранить с преступником все христианское церковноеобщение», и который лишь пред Нею «способен сознать вину свою»(14; 60). И заканчивая «Братья Карамазовы» реальным судом, собравшимвесь город, в котором произошла драма отцеубийства, Достоевский как бы поверяетвысказанное в споре жизненной практикой. В ходе работы над последней,двенадцатой книгой «Братьев Карамазовых» «Судебная ошибка»у писателя возник вариант ее названия — «Уплата по итогу!» (15; 445),подтверждающий прямую перекличку с завершением евангельской притчи о делателяхвиноградника (плата — воздаяние за работу). Суд человеческий, выносящийошибочный приговор, парадоксальным образом становится Божиим судом(«Завтра ужасный, великий день для тебя: Божий суд над тобойсовершится…» — обращается к Дмитрию Алеша — 15; 30). Вся трагедия«как бы вновь появилась пред всеми выпукло, концентрично, освещеннаяроковым, неумолимым светом» (15; 94). «Пришел срок, и все развернулось,все обнаружилось» (15; 128), — говорит на суде прокурор, перефразируяизвестное евангельское изречение: «Ибо нет ничего тайного, что несделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и необнаружилось бы» (Лк. 8, 17).
Достоевскийнеоднократно подчеркивает связь высказанных в начале романа в келье Зосимыпредставлений о назначении и взаимоотношениях Церкви и государстваприменительно к преступлению, суду и праву с судом над Дмитрием Карамазовым.Особенно это явствует из речи адвоката Фетюковича, насыщенной ссылками наЕвангелие. «Русский суд есть не кара только, но и спасение человекапогибшего! — провозглашает адвокат. — Пусть у других народов буква и кара, унас же дух и смысл, спасение и возрождение погибших» (15; 173 — ср.«Сын человеческий пришел взыскать и спасти погибшее» — Мф. 18, 11).Одно время Достоевский предполагал даже вложить в уста Фетюковича собственныемысли о церковно-общественном суде. Согласно черновым наброскам, адвокат долженбыл сказать, обращаясь к присяжным: «Что такое общество? или чем должнобыть общество? Церковь. Что такое Церковь — тело Христово. Ваш суд есть судЦеркви, ваш суд есть суд Христов. А суд Христов не одна только кара, а испасение души человеческой! (15; 386).
Однакоадвокат Фетюкович назван в романе „прелюбодеем мысли“.»Прелюбодеями права" и «прелюбодеями мысли» оказываются изащитник, и обвинитель, и следователь, и другие представители правосудия,обнаруживая «чуть тепленькое отношение» (15; 123) к личному характерудела, к самой трагедии. Такое «чуть тепленькое отношение» было дляДостоевского апокалиптическим сигналом богопротивления: "…знаю твои дела;ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл,а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих" (Откр. 3, 15 — 16).
Субъективныепристрастия и комплексы юристов, делающие для них важным не поиск правды иустановление истины, а выпячивание собственных достоинств и удовлетворениеущемленного самолюбия, мощно влияют на ход расследования и, как показываетавтор «Братьев Карамазовых», неизбежно уклоняют от искомой истины.Кроме того, сниженное понимание личности, выводящее преступление изнесовершенства общественной среды и биологической природы человека, выдвигающеекак основной и «понятный» стимул действий, например.деньги и отбрасывающеевсю духовно-нравственную проблематику греха и совести, оборачивается грубыминструментом, которому недоступны не поддающиеся рациональному учету сердечныедвижения, становящиеся решающими для выявления правды.
Такимобразом, происходят одновременно как бы два суда, или, точнее, двойной суд. Иобвинители, жаждущие осуждения подсудимого, и ожидающие оправдательногоприговора, но не верующие в его невиновность, провозглашая «спасениечеловека погибшего», подпадают под суд собственных деклараций: «Не будьотцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые… Зрелищ! „Хлеба изрелищ“…» (15; 117). Напротив, подсудимый, оставшийся в своемподлинном существе вне их суда, сам осудив себя, оказывается оправданным именнос высшей точки зрения. Дмитрий Карамазов, толкующий, по выражению одной изгероинь романа, «про какие-то гимны», «про крест, который ондолжен понести» (15; 181), реально ощущает в себе рождение, воскресение«нового человека».
«Итак,сказав о различных родах погибели, Он наконец говорит и о доброй земле, чтобыне привести в отчаяние, но подать надежду на раскаяние и показать, что возможноиз камня и терния обратиться в добрую землю. Но если земля хороша, и сеятельодин, и семена одни и те же, то почему одно семя принесло плод в сто крат, другоев шестьдесят, третье в тридцать? Здесь опять различие зависит от свойстваземли, потому что и в хорошей земле можно найти много различия… Различие этозависит не от природы людей, но от их воли. И здесь открывается великоечеловеколюбие Божие в том, что Господь требует не одинаковой степенидобродетели, но и первых приемлет, и вторых не отвергает, и третьим даетместо», — говорит свт. Иоанн Златоуст, раскрывая идею Божьего суда. ПустьДмитрий колеблется между «гимном» и «Америкой» — и он неотвергается. Пусть Иван яростно скрежещет: «Лгуны! Все желают смертиотца…» (15; 117) — и ему дается место.
Художественнаяконцепция последнего романа Достоевского, основанная на евангельскойобразности, увенчивается «перетеканием» итогового «двенадцатогочаса» в точку, из которой открывается бесконечность Воскресения. Этотсмысл почерпнут писателем из огласительного слова свт. Иоанна Златоуста,читаемого во время торжественного православного богослужения на праздник Пасхи,светлого Христова Воскресения. Достоевский видел здесь сжато, концентрированновыраженную суть христианства. Об этом свидетельствует заметка в записнойтетради автора «Братьев Карамазовых», к которой генетически восходитзапись, относящаяся к черновым наброскам предсмертного слова старца Зосимы:"…Аще кто и в 9-й час ничтоже сумняшеся…" (15; 243). Заметка сделанаписателем еще в апреле 1876 года: «Христос — 1) красота, 2) нет лучше, 3)если так, то чудо, вот и вся вера, засим уже проповедь Иоанна Златоуста, аще вдевятый час — помните… Это уже восторг, исступление веры, всепрощение ивсеобъятие. Крепко обнимемтесь, поцелуемтесь и начнем братьями. Где, смерть,твое жало, где, аде, победа?.. Ничтоже сумняшеся. Ну поколеблете вы эту верупозитивистическими доказательствами? Ведь я знаю, что выше этой мысли обнятьсяничего нет…» .
Достоевскийговорил устами одного из героев «Братьев Карамазовых», что«раньше, чем не сделаешься в самом деле всякому братом, не наступитбратства» (14; 275). Воплощением такого братского внутреннего устроения иявилась для писателя «проповедь Иоанна Златоуста» — пасхальноеогласительное слово святителя, логику которого Достоевский кладет в основуразвития сюжета своего последнего романа. Огласительное слово развертываетсякак раз с помощью евангельской притчи о делателях виноградника: «Аще ктоблагочестив и боголюбив, да насладится сего добраго и светлаго торжества. Ащекто раб благоразумный, да внидет радуяся в радость Господа своего. Аще ктопотрудися постяся, да приимет ныне динарий. Аще кто от перваго часа делал есть,да приимет днесь праведный долг. Аще кто по третием часе прииде, благодаря дапразднует. Аще кто по шестом часе достиже, ничтоже да сумнится, ибо ничимжеотщетевается. Аще кто лишися и девятаго часа, да приступит ничтоже сумняся,ничтоже бояся. Аще кто точию достиже и во единонадесятый час, да не устрашитсязамедления: любочестив бо сый Владыка, приемлет последняго якоже и перваго…Темже убо внидите вси в радость Господа своего: и первии и втории мздуприимите… Никтоже да рыдает убожества, явися бо общее царство. Никтоже даплачет прегрешений, прощение бо от гроба возсия. Никтоже да убоится смерти,свободи бо нас Спасова смерть… Где твое, смерте, жало; где твоя, аде, победа;Воскресе Христос, и ты низверглся еси… Воскресе Христос, и жизнь жительствует.Воскресе Христос, и мертвый ни един во гробе: Христос бо востав от мертвых,начаток усопших бысть. Тому слава и держава, во веки веков, аминь».
Таквсею архитектоникой «Братьев Карамазовых» выражается преодоление«естества», открывающееся в Воскресении Христовом.
" — Карамазов! — крикнул Коля, — неужели и взаправду религия говорит, что мы всевстанем из мертвых, и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?
— Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другувсе, что было, — полусмеясь, полу в восторге ответил Алеша…" (15; 197).
Ещев 1862 г. в редакционном предисловии к напечатанному в журнале«Время» «Собору Парижской Богоматери» В.Гюго Достоевскийсказал о надежде, что «основная мысль всего искусства девятнадцатогостолетия» о «восстановлении погибшего человека» воплотится«хоть к концу-то века… вся, целиком, ясно и могущественно» в такомпроизведении, которое выразит «стремление и характеристику своеговремени» столь же «полно и вековечно», как, к примеру,«Божественная комедия» Данте «выразила свою эпоху средневековыхкатолических верований и идеалов» (20; 29). В высказанном Достоевскимуповании, безусловно, отразились его собственные художнические устремления.Намерение писателя создать роман-эпопею, построенный на материале «текущей»,современной ему жизни, но сопоставимый (как бы через посредство«Человеческой комедии» Бальзака) с дантовским масштабом, выводящим впространство мировой истории и вечности, — это намерение осуществилось в«Братьях Карамазовых», последнем романе Достоевского, ставшем новымобразцом современного эпоса.
Еслив «Войне и мире» Льва Толстого, произведении, оцененном частьюкритиков как национальное, русское решение проблемы современного эпоса,авторская мысль развивалась в историко-ретроспективном русле, то вхудожественном пространстве Достоевского стержневой принцип основывался насоотнесении изображаемых событий с истиной евангельского слова. И выявив этимсоотнесением глубину и емкость образов своих героев, их характеров ипереживаний, Достоевский помещает их в огромный (как ни в каком другом своемпроизведении) литературный и историко-культурный контекст, указывая на живую инепосредственную связь злободневных вопросов современности с мировыми, вечными- главными вопросами человечества.
Кругкнижных и фольклорных источников, прямых отсылок к русской и мировой литературев «Братьях Карамазовых» необычайно широк — от агиографии (житийАлексия человека Божия, Ефрема Сирина, Марии Египетской, Иоанна Милостивого) идуховных стихов («Хождение Богородицы по мукам»), других памятниковдревнерусской письменности и устной народной поэзии, а также западныхсредневековых мистерий и легенд, до «Кандида» Вольтера и«Фауста» Гете, шиллеровских «Разбойников», «ЖалобыЦереры», «Элевзинского праздника», «Перчатки» и «ДонКарлоса», романов Гюго «Собор Парижской Богоматери» и«Отверженные» и даже текущей газетной и журнальной периодики. Весьэтот пестрый, казалось бы, набор отсылок и упоминаний многочисленных образов исюжетов произведений искусства самых разных стран и эпох, сцепляясь вокругосновных тем (отцеубийства и вражды братьев, душевного рыцарства идемонического бунта, человека и «почвы», природы мирового зла и путейего преодоления, человеческого безбожного «муравейника» и«братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскомузакону» (26; 148)), выстраивает стройную и фундаментальную картину«концов и начал» человеческого существования в его эсхатологическойперспективе, явленной в новозаветном откровении.
Несмотряна то, что не сразу вся глубокая и сложная проблематика «БратьевКарамазовых» была воспринята читающей публикой и критикой, произведениеимело колоссальное влияние на первых читателей даже еще до завершения егопубликации в «Русском вестнике». Это постепенно все возраставшеевлияние было прежде всего мощным нравственным импульсом к отвращению от зла игреха и внутреннему, духовному совершенствованию. Как записала в своем дневникеВ.Н. Третьякова, жена знаменитого основателя Третьяковской галереи, когдачитала с мужем «вещих „Братьев Карамазовых“, во время чтения»в душе все перебирается и укладывается": «благодаря»Братьям Карамазовым" можно переработаться и статьлучше".(Литературное наследство. М., 1973. Т.86. С.124-127).
Затем,в конце XIX — начале XX столетия, русской религиозной философией было осознаново всей своей масштабности грандиозное концептуально-мировоззренческоесодержание последнего романа Достоевского. В.В. Розанов, Д.С. Мережковский,Н.А. Бердяев, С.Н. Булгаков, С.Л. Франк, Н.О. Лосский и другие выдающиесямыслители, анализируя «Братьев Карамазовых», в значительной степениопирались на роман и в построении собственных философских систем, составившиходну из ярчайших страниц во всей истории русской и мировой мысли.
Нарубеже XIX — XX веков, с появлением первых переводов «БратьевКарамазовых», и в Европе роман стал играть огромнейшую идейную иэстетическую роль. Большой интерес вызвало последнее произведение Достоевскогоу А. Энштейна и Ф. Кафки. У М. Пруста в цикле «В поисках утраченноговремени» встречаются рассуждения непосредственно о «БратьяхКарамазовых», а А. Жид назвал роман величайшим творением, потрясающиеобразы которого всегда остаются живой реальностью. Г. Гессе именно в«Братьях Карамазовых» видел предвосхищение «заката Европы»,а С. Цвейг — миф о рождении нового человека из лона русской души. Т. Манн,признававшийся, что интерес к апокалиптически окрашенному миру Достоевскоговозобладал у него над привязанностью к гомеровской мощи Толстого, в«Докторе Фаустусе», создавая своего Адриана Леверкюна, опирался непосредственнона образ Ивана Карамазова, равно как и А. Камю, обращавшийся в «Мифе оСизифе» и, позднее, в романе «Чума» и трактате «Человекбунтующий» к анализу «бунта» Ивана (однажды Камю даже сыгралроль этого героя Достоевского в поставленном им в Алжире спектакле). Да иамериканские писатели, такие, например, как Т. Вульф и С. Фитцджеральд,называли «Братьев Карамазовых» одной из своих любимых книг, а Вульфставил роман в ряд с произведениями Шекспира и Сервантеса как обретшимибессмертие.
Обэтом бессмертии творения Достоевского, о силе его нравственного влиянияудивительно глубоко и эмоционально писал художник И.Н. Крамской в письме к П.М.Третьякову от 14 февраля 1881 г., т.е. фактически сразу после смерти автора«Братьев Карамазовых»: «Я не знал… какую роль Достоевскийиграл в Вашем духовном мире, хотя покойный играл роль огромную в жизни каждого(я думаю), для кого жизнь есть глубокая трагедия, а не праздник. После»Карамазовых"… несколько раз я с ужасом оглядывался кругом иудивлялся, что все идет по-старому, что мир не перевернулся на своей оси.Казалось: как после семейного совета Карамазовых у старца Зосимы, после«Великого инквизитора» есть люди, обирающие ближнего, есть политика,открыто исповедующая лицемерие, есть архиереи, спокойно полагающие, что делоХриста своим чередом, а практика жизни своим: словом, это нечто до такойстепени пророческое, огненное, апокалипсическое, что казалось невозможнымоставаться на том месте, где мы были вчера, носить те чувства, которыми мыпитались, думать о чем-нибудь, кроме страшного дня судного...". (КрамскойИ.Н. Письма. Статьи. М., 1966. С.60-64). «Ну, если и после этого мир неперевернется на оси туда, куда желает художник, — восклицал Крамской по поводу»Братьев Карамазовых", — то умирай человеческое сердце!" (Тамже. С.66).
Мир,как известно, не перевернулся на оси, и человеческие сердца действительно вомножестве духовно умирают. Поэтому тем более актуально и жизненно необходимосовременному человеку свидетельство Достоевского о том, что судьба любых идей,общественных союзов и других самых разных явлений жизни, равно как и судьбакаждой личности, зависит от того, на какие, темные, греховные, или светлые,преображенные стороны души они опираются, свидетельство, становящееся в силуглубокого проникновения в природу, «тайну человека», пророчеством.
Поубеждению писателя, современное человечество стоит перед неизбежным выбором:или обняться, или уничтожить друг друга, или вечная жизнь, или вечная смерть.«Были бы братья, будет и братство, — подчеркивает в своих беседах старецЗосима, — а раньше братства никогда не разделятся. Образ Христов храним, ивоссияет как драгоценный алмаз всему миру… Буди, буди!» (14; 286 — 287).Этот «драгоценный алмаз» и дает возможность человеку не забыть овысшей половине своего существа и сохранить способность понимания и различенияпутей к жизни и путей к смерти, ибо на земле «воистину мы как бы блуждаем,и не было бы драгоценного Христова образа пред нами, то погибли бы мы изаблудились совсем, как род человеческий перед потопом» (14, 290).
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/