Андрей Ранчин
Предуведомление
Мнениео том, что произведения Бориса Акунина, принадлежащие к детективному жанру [1],являют собой его «высокие» образцы, — почти трюизм. Ведь не случайно же свойцикл «Приключения Эраста Фандорина» сочинитель посвятил «памяти XIX столетия,когда литература была великой, вера в прогресс безграничной, а преступлениясовершались и раскрывались с изяществом и вкусом». Столетие, названноеАлександром Блоком «воистину жестоким веком», в изображении Бориса Акунинастановится классической эпохой, временем ценностей и норм, — которым авторпусть и не следует, но явственно их учитывает. Знаменательно, что и материалдля своих романов писатель избирает не «сырой», а уже преломленный изапечатленный изящной словесностью, — словесностью XIX столетия попреимуществу. Так, неторопливое повествование «Пелагии и белого бульдога»вышито по канве лесковских «Соборян» [2], «Пелагия и черный монах» — не случайиз жизни русской провинции сто-с-лишним-летней давности, а ожившее переложениечеховского «Черного монаха». В «деревенских» главах третьего романа опроницательной монахине — «Пелагия и красный петух» — веет духом старинногоКерженца, увековеченного в романе Мельникова-Печерского «В лесах», ахитросплетение заговоров и интриг в романах о Пелагии вызывает в памятиантинигилистические романы того же Лескова — «Накануне» и особенно «На ножах»[3]. Или «Бесов» Достоевского.
Правда,это соотнесенность зеркальная — соотнесенность оригинала и перевертыша. Если уЛескова или Достоевского демонические фигуры — «нигилисты» (хотя ипредставители «властных структур» не всегда блещут добродетелями), то в«Пелагии и красном петухе» на роль Сатаны претендует обер-прокурор Синода Победин(прототип коего — небезызвестный Победоносцев), окруженный сонмом бесовпомельче. Впрочем, поэтика перевертыша вообще характерна для Бориса Акунина.Победин же — светский глава Церкви, не верящий в Бога, но готовый терроромоберегать православие, — двойник Великого Инквизитора из «Братьев Карамазовых».
Поэтика«фандоринского» цикла более сложна, и по крайней мере для большинства романовоб Эрасте Фандорине нельзя указать один главный прообраз-претекст (об этомподробнее — дальше). Особый случай — роман «Внеклассное чтение», каждая из главкоторого названа по одному из классических произведений русской и мировойлитературы прошлых веков.
СамБорис Акунин, признавая и даже подчеркивая «классичность/ культурность» [4]созданных им сочинений, неизменно объясняет замысел создавать «культурныедетективы» желанием угодить литературным вкусам жены. «Она у менярафинированный читатель, но детективы, как и все ее подружки, очень любит. Ачитать подобную литературу считалось занятием неприличным. И когда я увидел,как она стыдливо заворачивает в газетку какой-то очередной отечественныйдетектив, очень захотелось сделать что-то другое, чтобы в газетку незаворачивали» [5].
ДекларированиеАкуниным высокого — в сравнении со среднестатистическим российским «криминальнымчтивом» — статуса собственных текстов кажется безусловно серьезным, но вотобъяснение того, почему он пишет «приличные» произведения об убийствах и ихрасследовании (хочет сделать приятное жене), выглядит откровенно ироническим. Оприверженности классической традиции сочинитель Фандорина и сестры Пелагииизъясняется и в других случаях с безусловной серьезностью и с неприкровеннойироничностью. Например, так: «Чтобы создать что-то свое, надо переработатьгромадное количество чужого литературного опыта. Опыта качественного,классического. Сейчас я нашел способ чтения классики. Я ее слушаю… Иду вспортзал, надеваю наушники, кручу педали и слушаю. Оказывается, есть чудесныеаудиозаписи всех классических произведений, я прослушал их сотни. И читают ихвеликие актеры. Часто именно текст наталкивает на что-то интересное» [6].
Согласитесь,любезный читатель: слушание чтения классических произведений во время занятийна велотренажере в спортзале — дело, мягко говоря, необычное. Это способпозиционирования новых отношений с классической литературой.
Темне менее, невзирая на изрядную долю шутливого самоотстранения автора«фандоринского» цикла от собственных же признаний в приверженности классическойтрадиции, Борис Акунин явственно отличается от прочих отечественныхдетективщиков и «триллерщиков». Он сложнее, то есть культурнее. Знаменательно,что романы Бориса Акунина были восприняты даже как полуобязательное«внеклассное чтение» для школьников, как отрадный пример приобщения новогопоколения к книге: «Если вы обнаружите, что кто-то из ваших старшеклассниковпрячет под учебником книгу в черном блестящем переплете, а означенный наобложке автор — Б. Акунин, я бы на вашем месте не ставила за это двойку. Ведьоставить недочитанным детектив этого писателя — выше человеческих сил. Если выеще не убедились, возьмите эту книгу в руки, только не начинайте читать ее допроверки тетрадей или поздно вечером» [7].
Таккто же он такой, Борис Акунин: «массовик-затейник», шутовски надевающий личину«высокого» писателя, или истинный творец, возносящий до высот «настоящей»словесности сюжеты и мотивы, коими обычно пробавляются сочинители авантюрныхроманов? Поэтика акунинских романов, прежде всего «фандоринского» цикла, местоэтих романов среди произведений авантюрных и детективных, природа ихсоотнесенности с «высокой» литературой, с классической словесностью, стратегия«акунинского» проекта — таков предмет нашего повествования.
Глава первая. «Все жанры в гости будут к нам»:
Поэтика «фандоринского» цикла
Циклизация— черта, издревле свойственная словесности. Но особенно она характерна длямассовой литературы. Читатель оной быстро привыкает к персонажам, странствующимиз романа в роман, привязывается к героям, как к старым знакомцам, живет ихрадостями и горестями, как своими. Мир, обжитый такими давно родными,«знакомыми всё лицами», — мир понятный и привычный. Открыв очередную книгусерии, чувствуешь себя уютно и уверенно. Даже если в серии тут и там попадаютсясерийные убийцы и странствовать об руку с этими малосимпатичными героями приходитсяиз грязного кабака в вертеп разврата… Не случайно самый характерный видмассового кино, — это сериалы. Притом подчас такие, что срок их просмотра почтисоизмерим с земным сроком, отпущенным телезрителю («Санта-Барбара»). Люди любятчитать (смотреть) романные циклы и киносериалы, и это приносит издателям ипродюсерам, авторам и режиссерам успех и деньги.
Втом, что Борис Акунин задумал объединить девять романов об Эрасте Фандорине водин цикл, ничего оригинального, конечно, нет. В классике детективного жанрабыло немало таких консолидирующих фигур — сыщиков и (рас-)следователей всякогорода. Литературные предки у г-на Фандорина весьма почтенные, с хорошейрепутацией: мистер Шерлок Холмс, мсье Эркюль Пуаро, мисс Марпл… Старый приембезотказно действует и в нынешней российской беллетристике детективного жанра:стоит вспомнить хотя бы аналитика Настю Каменскую, произведенную на светписательницей Александрой Марининой. Всё так. Но…
Невзираяна вышесказанное, осмелюсь утверждать, что Борис Акунин как создатель«фандоринского» проекта вполне оригинален. Прежде всего, никто иной недекларировал и вроде бы не декларирует свой сериал как осознанный проект, недемонстрирует — решительно, смело, откровенно — собственную стратегию успеха:«Все жанры классического криминального романа в литературном проекте Б. Акунина“Приключения Эраста Фандорина”». В книгах «дорогого» («твердообложечного»)варианта «Приключений Эраста Фандорина», выпускаемых издательством «Захаров»,романы из этой «великолепной девятки» снабжены соответствующими жанроуказующимиэпитетами: «Азазель» — «конспирологический детектив», «Турецкий гамбит» —«шпионский детектив», «Левиафан» — «герметический детектив», «Смерть Ахиллеса»— «детектив о наемном убийце», «Особые поручения» — «повесть о мошеннике иповесть о маньяке», «Статский советник» — «политический детектив», «Коронация,или Последний из романов» — «великосветский детектив»… Правда, искушенныйчитатель не может не заметить, что «детективоведение» ведать не ведает о такомжанре, как «детектив о наемном убийце» (говоря на современном русском языке — окиллере). Не было такого жанра в «классические времена» — поскольку спрос накиллеров хоть и существовал, но все же был куда меньше, чем ныне, асоответствующий род занятий не был еще престижным [8]. «Повесть о мошеннике иповесть о маньяке», равно как и «конспирологический» и «герметический»детективы — тоже отнюдь не традиционные жанровые термины [9]. Был в 1830-хгодах в русской литературе такой жанр — «светская повесть», но то быларомантическая повесть из жизни высшего общества. А о «великосветском детективе»тогда и не слыхивали. Вполне классичны по своему жанру разве что «шпионский» да«политический» детективы.
Акунинскаяигра в «классики»-классику вообще намеренно противоречива. Каждый из«фандоринских» романов снабжен броской надписью на обложке «Новый детективъ».«Ер» на конце вполне «классичен», но эпитет «новый» двусмыслен: новый — значитто ли новый роман из цикла, то ли детектив в новом стиле — рубежа XX и XXIстолетий. Про то, что эти детективы — возрожденная классика жанра, и про то,что посвящены они «памяти XIX столетия, когда литература была великой, вера впрогресс безграничной, а преступления совершались и раскрывались с изяществом ивкусом», читатель узнает, только взглянув на оборот обложки.
Такжедвусмысленны и даты, завершающие полный перечень «фандоринских» романов в«твердообложечных» изданиях «захаровской» серии: «Азазель» (1876), «Турецкийгамбит» (1877), «Смерть Ахиллеса» (1882)… Конечно, это годы, в которыепроисходит действие. Но уж очень похоже на годы написания — их-то обычно иставят в скобках после заглавий...
Классичность«фандоринских» детективов и впрямь обманчива, иллюзорна. Их сюжеты — тайноеобщество, щупальца которого оплели почти полмира («Азазель»), закулиснаясторона войны как потаенная политическая игра, смысл коей внятен паре игроков,стоящих в тени на заднем плане, вдали от шахматной доски («Турецкий гамбит»),политическое убийство генерала — потенциального путчиста, замаскированное под сердечныйприступ, из-за скандальности обстановки (умер «на бабе») создающее претендентуна власть несмываемо черный пиар («Смерть Ахиллеса»), киднэппинг с отрезаниемпохищенному ребенку пальчика («Коронация, или Последний из романов»). Н-нек-классические с-сюжеты, — сказал бы, заикаясь, Эраст Петрович Фандорин. И делодаже не в том, что в XIX столетии ничего подобного не было. Было, не было, — несуть важно. Важно, что эти сюжеты не вписываются в наше массовое,мифологизированное представление об этом «старом добром времени» русскойлитературы, к которому взывает Борис Акунин. А вот в (тоже мифологизированное)представление о наших днях — запросто.
Аобстановка!.. Экстернат с новой, «продвинутой» методикой обучения детей(«Азазель»), гей-клуб с кабинетами, в которых завсегдатаи предаютсясадомазохистским удовольствиям, в Москве 1896 года («Коронация, или Последнийиз романов»), путешествие по подземным улицам и переулкам Москвы и нежеланноезнакомство с бандитом Князем и с рэкетиром Упырем, «крышующим» московскиймелкий и средний бизнес? А Князь и Упырь, «забивающие стрелку» в Лужниках, — а«стрелка» вышла «с подставой» («Любовник Смерти»)? Воля ваша, если это и естьваш хваленый век девятнадцатый, то он и вправду «железный». Железнее непридумаешь.
Осознав,что и его «подставили», акунинский читатель начинает находить многочисленныеаллюзии на современную действительность и цитаты из тех произведений, которыебыли созданы десятки лет спустя после завершения «фандоринской» эпохи. Оцитатах, да и об аллюзиях поговорим обстоятельнее в другой главе, а поканесколько примеров из довольно «толстых» намеков на современность. КогдаКсаверий Феофилактович Грушин, следственный пристав Сыскного управления примосковском обер-полицмейстере, радостно думает, читая газетные новости, чточинная, спокойная Москва — не чета криминальному Петербургу («Азазель»), — этоон о нашем Петербурге, вокруг которого создан миф о «бандитской столицеРоссии», думает. Когда о московском генерал-губернаторе Владимире Долгоруком,истово любящем помпезное строительство и взимающем с купечества твердою рукоюсборы на храм Христа Спасителя, повествуется («Смерть Ахиллеса»), то г-нсочинитель на Юрия Михайловича Лужкова намекает. Юрий, значит, Долгорукий (а ипрозвище Лужкова таково), а что Владимир — так кому не известно: ЮрийМихайлович российский кабриолет «Князь Владимир» одно время очень хвалил…[10] У московского генерал-губернатора сложные отношения с верховной властью,один из «камней преткновения»: должность начальника московской полиции.«Московские» желают поставить на него своего человека (Долгорукой полуобещаетэтот пост Фандорину), а «питерские» — своего («Статский советник») [11].
Ауж дальше — гадай-рассчитывай: убийство генерала Соболева и загадочная смертьгенерала Рохлина — это совпадение или как?.. А сумасшедший бросок генералаСоболева на Сан-Стефано с прицелом на Стамбул-Царьград — это до или послемарш-броска российских десантников в Приштину написано?.. Впрочем, ометаморфозах, претерпеваемых историей в акунинских романах, мы еще скажем чутьпозже.
АттестацияXIX столетия, данная автором «Приключений Эраста Фандорина», — вообщеироническая. Что до величия литературы, то оное в романах не показывается.(Зато на первых же страницах «Турецкого гамбита» появляется Великий Писатель,диктующий невероятную по силе сцену, сразу вслед за тем жадно обнимающий юнуюстенографистку трясущимися старческими пальцами и грубо домогающийся близости.Ба, да это не Федор ли Михайлович Достоевский появляется там в образесладострастного отца Карамазова и уж не так ли у него случилось в первый раз сАнной-то Григорьевной?..) В прогресс Фандорин верит свято, и в этом, каксчитает автор, прав. Но глаза живым людям выкалывать, как Очко в «ЛюбовникеСмерти», или пальчики малым великокняжеским детям резать, как мадемуазельДеклик, она же доктор Линд, в «Коронации», — это разве изящно? Да и насчетизящного раскрытия преступлений, — неправда Ваша, г-н Сочинитель. В той же«Коронации» Ваш несравненный Фандорин признал доктора Линда в мадемуазельДеклик только тогда, когда она это ему чуть не прямо сказала-с (про лом-то,помните?..)[12]. И это не единственный случай такой…
Однакосвязью с «большой» литературой XIX века «фандоринский» цикл и вправду держится.Герой «высокой» литературы XIX века — характер, развивающийся под влияниемобстоятельств. Сыщик же в детективных романах всегда неизменен, как маска. Таквот: Фандорин в акунинских романах мужает, приобретает жизненный опыт,меняется. Как далеко уходит почти за тридцать лет своей литературной жизни (первоедело — 1876, последнее — 1905) Эраст Петрович от того румяного юноши, каким мывстречаем его в начале «Азазеля»! Цикл, в котором изображается эволюцияглавного героя на фоне сцен повседневной жизни разных слоев общества, —достояние не детектива, а романного цикла со сквозным персонажем — достоянием«высокой» литературы (ср. «Человеческую комедию» Бальзака). В русской классикеэта форма, впрочем, не прижилась.
Избыточныдля детектива и те четко выписанные характеры, которыми наделены персонажи:молоденькая девушка, увлеченная нигилизмом (Варенька Суворова в «Турецкомгамбите»), чинный великокняжеский дворецкий Зюкин («Коронация»), подросток —бывший вор с Хитрова рынка (Сенька Скориков в «Любовнике Смерти»), юнаяпровинциалка-декадентка, а рядом с ней — прозектор и по совместительствуосведомитель (Маша Миронова-Коломбина и доктор Ф.Ф. Вельтман в «Любовницесмерти»). Избыточна для детективного жанра и установка на детальную прорисовкунравов и передачу духа времени.
Ноесть в «фандоринском» цикле черты, и впрямь издавна характерные для поэтикидетектива, — например, межтекстовые связи по принципу: если в первом романепоявится некто, то он обязательно умрет во втором (граф Зуров и Анвар-эфенди)или в четвертом (Ахимас), или ложная смерть героя (мнимая гибель Фандорина в«Коронации» от рук д-ра Линда подобна мнимой гибели Шерлока Холмса от рукпрофессора Мориарти). Правда, в отличие от Артура Конан Дойла Борис Акунинсоздает иллюзию гибели Фандорина чисто композиционными средствами: помещает вначале романа поток мыслей Зюкина, думающего, что на дно оврага упал убитыйФандорин, а не доктор Линд в фандоринском одеянии. Так создатель «ПриключенийЭраста Фандорина» в очередной раз демонстрирует свое сугубо писательскоемастерство — владение техникой композиции… Так, подобно иллюзионисту,демонстрирующему разинувшей рты публике механизм своего непревзойденногофокуса, создатель «Приключений Эраста Фандорина» показывает читателямлитературную, а не «жизненную» природу собственных текстов.
Новенец композиционного мастерства — двойчатка «Любовники смерти», параллельноеразвитие двух сюжетов в двух романах, причем главные персонажи одного из двухпроизведений (Коломбина, Сенька, доктор Ф.Ф. Вельтман) становятся случайнымипрохожими или минутными знакомыми для персонажей другого [13]. Декадентская,символистская тема мифологизированной смерти («Любовница смерти») возникает и впарном романе «Любовник Смерти» — но в антураже «горьковского» быта Хитровки;декадентские мотивы влекущей смерти превращаются в реальную женщину по прозвищуСмерть, навлекающую гибель на любовников. На Хитровке действует Упырь — отнюдьне нечистая сила, не символ, каков упырь для Коломбины, а главарь«организованной преступной группировки», — однако перегрызающий, как подобаетнастоящему упырю, горло бандиту-сопернику («Любовник Смерти»). Два текстарождают истинную полифонию, их сплетение заставляет вспомнить «музыкальную»поэтику композиции у символистов, в частности — симфонии Андрея Белого. Двасюжета — декадентский и «хитровский» — цепляются друг за друга, как шестеренки,и изящное авто Фандорина отправляется в свой первый и, могло бы показаться,последний пробег.
Надворе 1900-й год. XIX век кончился или кончается — все зависит от того, каксчитать. Проект вроде бы закончен, все стратегии испробованы и ироническиобнажены. Фандорин избежал множества смертей. Но от руки автора ему не уйти. «Издесь героя моего, / В минуту счастья для него, / Читатель, мы теперь оставим,/ Надолго… Навсегда… За ним / Довольно мы путем одним / Бродили по свету.Поздравим / Друг друга с берегом. Ура! / Давно б (не правда ли?) пора!»
* * *
Впрочем,Борис Акунин на большом турне Фандорина точки решил не ставить. В первой частиромана «Алмазная колесница», на сегодняшний день завершающего цикл, действиевыходит за пределы нежно любимого сочинителем XIX столетия: идетрусско-японская война, близится октябрьское восстание в Москве. 1905 год, какни отсчитывай концы и начала веков, — это уже век ХХ. Причем Борис Акунинчитателям никаких гарантий не дает, что этот роман — действительно самыйпоследний из «фандориниады». В одном из интервью об «Алмазной колеснице» авторсказал так: «Сейчас я пишу свой шестнадцатый детективный роман про ЭрастаПетровича Фандорина — “Алмазная колесница”. Это возвращение к жанру чистойбеллетристики, развлекательной, авантюрной литературе. И думаю, что этот романстанет у меня последним или я возьму очень продолжительный тайм-аут» [14].
Возможныеулики оставлены и в другом интервью, в котором творец Фандорина неизменно итвердо уклоняется от нескромных вопросов журналистки: что делал г-н Фандорин 25октября 1917 года, как он эмигрировал и т. п. [15] Холодное молчанье автора,может статься, — не только естественная реакция на докучливость журналистки. Ине только воплощение бартовской мысли о том, что всякий автор теперь скореемертв, чем жив: пусть-де Эраст Петрович живет сам по себе, а отец(литературный) за сына-сироту не отвечает. Кроме всего этого, Борис Акунин ещеи оставляет себе маленькую лазейку: не все пути отступления отрезаны, иФандорин еще подивит и порадует нас.
Ивсе же «Алмазная колесница» не в меньшей степени, чем дилогия «ЛюбовникСмерти»/«Любовница смерти», способна быть завершающим романом. Да, рубеж1900—1901 годов в последнем романе пересечен, но для Бориса Акунина это непереход через Рубикон и не прощание с проектом цикла повествований о XIX веке.В конце концов, некалендарный ХХ век начался, как известно, в 1914 году. Но и1905 год, грозивший России Порт-Артуром, Цусимой, 9 января и боями на КраснойПресне, может быть, с не меньшим правом претендует на роль историческогорубежа. В нем все есть: и проигранная война, и «мини-революция»…
Крометого, хронологические обещания сочинителя в «Алмазной колеснице» не так уж инарушены: действие второго тома, куда более объемного и в смысловом отношенииболее важного, чем первый, относится к году 1878-му — самый что ни на есть XIXвек.
Томвторой «Алмазной колесницы» — как бы экспозиция ко всем романам цикла, крометрех первых — «Азазеля», «Турецкого гамбита» и «Левиафана». Отчего так грустенЭраст Петрович, вернувшийся из Японии, в «Смерти Ахиллеса»? Ответ в «Алмазнойколеснице»: потерял возлюбленную. Откуда у него взялся преданный слуга Маса?Ответ в «Алмазной колеснице»: Фандорин спас его от смерти и, главное, от бесчестия.Как и благодаря кому акунинский герой изучил японские боевые искусства? Ответ в«Алмазной колеснице»: отец его возлюбленной, непобедимый вождь ниндзя, обучилим Фандорина [16].
Обнаруживаютсяво втором томе «Алмазной колесницы» при пристальном осмотре и связи с первымитремя «фандоринскими» романами. К молодому вице-консулу по-прежнему благоволитсам Лаврентий Аркадьевич Мизинов (а за что — про то читатель «Азазеля» и«Турецкого гамбита» знать должен). Привез с собою Эраст Петрович в Япониюбольшие часы напольные (а откуда те часы — знают плававшие-путешествовавшие на«Левиафане»).
«Алмазнаяколесница» замыкает цикл в прочное кольцо. Неправда, что трагедия в историиповторяется как фарс. В истории жизни Фандорина это не так. Погибла его перваялюбовь, его невеста, бедная Лиза Эверт-Колокольцева, погибла его вторая любовь,мать его ребенка, прекрасная Мидори О-Юми. (На самом деле не погибла — ноЭраст-то Петрович об этом ведать не ведает, равно как и о рожденном ею сыне.) Ав конце первой части романа он своего сына, японского шпиона-диверсанта«штабс-капитана Рыбникова», выслеживает и ловит, чем обрекает на неизбежноесамоубийство. (Но о том, что противник — его дитя, он так никогда и неузнает...) В «Алмазной колеснице», благодаря композиции этого диптиха, времяповернуто и обращено вспять. Из года 1905-го в год 1878-й. Из эпохи, когдаЯпония обрела силу и мощь, — во времена, когда само обсуждение такойвозможности вызывает у большинства персонажей-европейцев только скептическуюухмылку. (Кстати, в русско-японской войне русской армией в Маньчжуриикомандовал генерал Куропаткин, что когда-то был начальником штаба у Скобелева,— с ним Фандорин познакомился на страницах «Турецкого гамбита».)
Инаконец, только в «Алмазной колеснице» Борис Акунин, по совместительствуГригорий Чхартишвили, смог показать публике весь свой профессионализмвостоковеда. Это прежде свои специальные познания писатель мог выказать, лишьописывая слегка «японизированного» Фандорина и его спасительную «тень» — слугуМасу. Действие второго тома «Алмазной колесницы» разворачивается в Страневосходящего солнца, сакэ и самураев, и здесь сочинитель чувствует себя какрыба, резвящаяся в воде и еще не выловленная для суши (или, правильнее — длясуси).
Иеще. Только в «Алмазной колеснице» Борис Акунин раскрывает перед давнозаинтригованной публикой тайну своего псевдонима: оказывается, что по-японски«акунин» означает «злой человек, не лишенный определенных принципов». Правда,теперь приходится гадать, почему Акунин — акунин. То ли потому, что он искуснопишет про кровь и смерть, то ли потому, что он и есть самый главный враг, «злойчеловек» для Фандорина. От Акунина ведь все зависит: захочу — поставлю запятую,и будет жить Эраст Петрович, захочу — поставлю «точку пули» в конце очередногоромана. Был человек — и нет человека. Пописали…
Апочему зовут «злого человека» «Борис» — не сказано. Может, это слоган такой:«Борись, Акунин!»?
Глава вторая. Эраст Фандорин — человек, герой, бренд
Объединяет«Приключения Эраста Фандорина» фигура главного героя. Кроме него, ни один изперсонажей «Азазеля» или «Турецкого гамбита» — первых романов цикла — «недоживает» до 1900 года, до рубежа столетий, которым датированы события«двойчатки» «Любовник Смерти»/«Любовница смерти». Иных уж нет, ибо их обреклона небытие железное перо сочинителя, других, благополучно миновавших рубежодного или даже нескольких текстов, господин сочинитель хладнокровно убил: когопосредством пистолета (как Зурова в «Турецком гамбите» и Ахимаса в «СмертиАхиллеса»), кого при помощи раритетного яда (как генерала Соболева в «СмертиАхиллеса») или иных подручных средств (гири — как Ксаверия ФеофилактовичаГрушина в «Смерти Ахиллеса», скальпеля — как Анисия Тюльпанова в «Декораторе»,второй повести из романа «Особые поручения»). Литературное бессмертие даровано,кажется, только самому Эрасту Петровичу Фандорину. Он и в огне не горит, и вводе не тонет. То американский корсет «Лорд Байрон» «для мужчин, желающих бытьстройными», смягчит удар ножа, направленный ему в печень наемным убийцей; то, какрояль в кустах, окажется на заднем плане граф Зуров, меткий, как пушкинскийСильвио, и сразит наповал негодяя Пыжова, с веселыми и милыми приговоркамиготовящегося отправить Эраста в мир иной; то в самый нужный момент свалятся нанегодяйку Ренату Клебер, она же Мари Санфон, тяжеленные часы в виде Биг-Бена —приз, выигранный везучим Фандориным в лотерею и сильно смущавший и злившийсвоими безвкусицей и нелепостью («Левиафан»). Не часы, а истинный deus exmachina! В другой раз именем спасительного Случая, а лучше сказать — Судьбы,будет для него имя подростка Сеньки Скорикова, который поразит фандоринскоговрага из револьвера («Любовник Смерти»). Нипочем г-ну Фандорину, Неймлесу иГэндзи тож, ни падение в потайные люки («Любовница смерти»), ни поединок со «снайпером»мадемуазель Деклик, иначе — доктором Линдом («Коронация»)…
Везение,неуязвимость — черта не столько героев детективного романа (условно говоря,«сыщиков»), сколько центральных персонажей романа авантюрного,приключенческого. Классические «сыщики» редко вынуждены демонстрировать своемастерство в меткости или в японской борьбе; Фандорину приходится это делать накаждом шагу. На его месте трудно представить «классических» сыщиков — АрсенаДюпена, Эркюля Пуаро или тем паче мисс Марпл. Ну где этому забавному бельгийцуили старушке — божий одуванчик — сдавать экзамен на супермена или бойца элитныхспецподразделений! А бедный Эраст вынужден это делать чуть ли не каждодневно.Правда, из «классических» детективов постреливать да и применять приемы восточныхединоборств доводилось мистеру Шерлоку Холмсу, но не так же часто! Оружие«сыщика» — его ум, а не быстрые ноги, тренированное тело или острый глаз.
УдачливостьФандорина отмечена еще в первом романе цикла, да как! Вот так о фандоринскойсчастливой планиде скажет его спаситель граф Ипполит Зуров: «Есть в тебечто-то… Не знаю, печать какая-то, что ли. У меня на таких, как ты, нюх. Ябудто нимб у человека над головой вижу, этакое легкое сияние. Особые это люди,у кого нимб, судьба их хранит, от всех опасностей оберегает. Для чего хранит —человеку и самому невдомек. Стреляться с таким нельзя — убьет. В карты несадись — продуешься, какие кунштюки из рукава не мечи. Я у тебя нимб разглядел,когда ты меня в штосс обчистил, а потом жребий на самоубийство метать заставил.Редко таких, как ты, встретишь» («Азазель», «Глава двенадцатая, в которой геройузнает, что у него вокруг головы нимб»).
Правда,чуть дальше Зуров рассказывает Фандорину о некоем поручике Уличе, которогоникакая пуля не брала, а проницательный читатель смекает, что здесь скрытаавторская отсылка к поручику Вуличу из «Героя нашего времени». А лермонтовскийфаталист-поручик, помнится, умер не своей смертью… Но таков уж Борис Акунин.У него серьезный — с функциональной, конструктивной точки зрения — мотивнеизбежно подвергнется иронии, станет двусмысленным. И таков постмодернизм,стратегию и тактику которого виртуозно использует создатель Фандорина [17].
КогдаБорис Акунин на вопрос интервьюера: «Вы уже знаете, что Эраст Петрович будетделать в 1905 году, в 1917 году?» — отвечает: «Знаю. Но он человек такойопасной профессии, что может взять да и погибнуть раньше, чем я планирую» [18],— он шутит. Фандорин, как и Достоевский в реплике кота Бегемота, бессмертен.Конечно, нимб над головой Фандорина узрел вечно не просыхающий болтун ифантазер, в числе литературных предков которого должны по праву числиться нетолько Сильвио или толстовский Долохов, но и личность менее презентабельная —помещик Ноздрев из поэмы «Мертвые души». Но ведь жизнь подтвердила зуровскуюправоту: Фандорин выигрывает во все мыслимые игры, включая шахматы, которые емупочти незнакомы («Левиафан»), неудача в игре — бесспорный признак, что этомошенничество (повесть «Пиковый валет» из романа «Особые поручения»). Он неполучает и царапины при дуэли через платок, а когда бросает монету, счастливыйжребий выпадает только ему. «—У меня редкий дар, господа, — ужасно везет вазартные игры. Необъяснимый феномен. Я уж давно свыкся. Очевидно, все дело втом, что моему покойному батюшке столь же редкостно не везло» («СмертьАхиллеса», «Глава третья, в которой Фандорин играет в орлянку»).
Правда,Фандорин говорит, в отличие от Зурова, только об удачливости в азартных играх,а не о везении в ситуациях, чреватых гибелью. Ну, да разница небольшая: чтонаша жизнь? — игра!.. Говоря об удачливости Фандорина, почти выпячивая ее,Борис Акунин и напоминает о родстве своих произведений с авантюрным романом, ипризнается в условности, неправдоподобии такого рода произведений. Ониронизирует и над ними, и над самим собой.
Как«сыщик» Фандорин очень необычен. Виктор Шкловский как-то заметил, что вдетективной литературе обязательна пара «сыщик — его незадачливый и недалекийколлега или знакомый» [19] (таковы Арсен Дюпен и его приятель-рассказчик у ЭдгараПо, Холмс и Ватсон плюс инспектор Лестрейд у Конан Дойла, можно добавить и пару«Пуаро — Гастингс»). Но Борис Акунин от такого истертого приема отказывается.То есть, конечно, в «Турецком гамбите» присутствует незадачливый жандармскийполковник Казанзаки, в «Левиафане» — француз комиссар Гош (старикан снеизменной трубкой — пародия на сименоновского комиссара Мегрэ), в «Декораторе»— самонадеянный и завистливый сыщик Ижицын. В «Коронации, или Последнем изроманов» свои расследования ведут несколько персонажей (от великого князя и егоадъютанта до дворецкого Зюкина), а в «Любовнике Смерти» прозрения Фандоринакажутся фантастически сверхъестественными подростку Сеньке Скорикову. Нобольшинство из этих персонажей в сравнении с Эрастом Петровичем абсолютно неконкурентоспособныне столько потому, что глупее, сколько потому, что лишены многого из тойинформации, которая доступна Фандорину.
ПисалВиктор Шкловский и о том, что в детективной литературе очень важен социальный ипрофессиональный статус «сыщика»: в Англии с ее культом privacy, частной жизни,частный детектив Холмс будет всегда оставлять в дураках инспектораСкотланд-Ярда Лестрейда, в советской же литературе гением «дедуктивного метода»окажется сыщик, служащий в милиции. Борис Акунин проскользнул между Сциллой иХарибдой «буржуазного» и советского детектива: изначально Фандорин — нагосударственной службе, быстро продвигается, почти что взлетает по карьернойлестнице (коллежский регистратор — титулярный советник — надворныйсоветник...). Но государственная служба прерывается длительными периодамиprivacy (волонтер в Сербии, русский, живущий за границей и выполняющий частныепоручения...). Фандорина порой нужно уговаривать принять участие врасследовании, и даже мнение шефа жандармов или московского генерал-губернатораили министра внутренних дел для него не указ.
Наконец,о расследованиях. Классический детектив — текст-загадка, для разгадки которой у«сыщика» и у читателя изначально один и тот же объем информации и (якобы)равные шансы. В «Левиафане» писатель воссоздает классическую модельдетективного текста: на замкнутой площадке — в салоне корабля — несколькочеловек, и как минимум один среди них — убийца. Вспоминаются «Десять негритят»и «Убийство в Восточном экспрессе» Агаты Кристи — но это сходство скорееповерхностное. В романах Акунина информация меняется от главы к главе, образуявсё новые и новые картины, как стеклышки в калейдоскопе. Мудрено читателю поисходным приметам найти убийцу… (Иногда, как в «Пиковом валете», преступникаискать и не нужно — читатель знакомится с ним прежде, чем Фандорин.)
Крометого, пытливые герои Эраст Фандорин и сестра Пелагия обнаруживают истину инойраз лишь на последних страницах акунинских текстов. Гениальность и удачливостьФандорина проявляются не всегда. К примеру, он опознал доктора Линда вмадемуазель Деклик только после ее неосторожной и необъяснимой проговорки оломе, которым Фандорин с Зюкиным ломали дверь. Он не в состоянии защититьдорогих для него людей: невесту Лизу («Азазель»), ассистента Тюльпанова(«Декоратор»), женщину по прозвищу Смерть («Любовник Смерти»). И, самое важное,самое страшное — Эраст Петрович так и не узнал, что им задержанный японскийшпион-диверсант — его сын («Алмазная колесница»).
Детективныйжанр при всей своей игровой основе серьезен, ибо серьезны и опасны в его мирепреступники и преступления. Фандорин преступников тоже не жалует (пожалуй,кроме мошенника Момуса, способного посадить в галошу самого Эраста Петровича),хотя нудное морализаторство в духе Пуаро или мисс Марпл ему чуждо. Но всепроисходящее овеяно легкой дымкой авторской иронии, прикрыто вуалью, за которойвидится, однако, не берег очарованный, а, например, выпотрошенный девичий труп,внутренности коего развешаны по соседним деревьям… Хотя бы такой пассаж: «Анисийглянул вниз, в ужасе шарахнулся в сторону и едва не споткнулся о распростертоетело девицы Андреичкиной Степаниды Ивановны, 39 лет. Эти сведения, равно как идефиниция ремесла покойной, были почерпнуты из желтого билета, аккуратнолежавшего на вспоротой груди. Более ничего аккуратного в посмертном обличьедевицы Андреичкиной не наблюдалось.
Лицоу ней, надо полагать, и при жизни собой не видное, в смерти стало кошмарным:синюшное, в пятнах слипшейся пудры, глаза вылезли из орбит, рот застыл вбеззвучном вопле. Ниже смотреть было еще страшней» («Декоратор», глава«Скверное начало. 4 апреля, великий вторник, утро»).
«Сыщик»должен быть удачлив в своих расследованиях, и порок должен быть наказан. Междутем Фандорин, поклонник ясного разума, при всей своей проницательности итехнических знаниях (отпечатки пальцев и т.д.) этой конечной цели добивается невсегда. По крайней мере, «заказчикам» убийства генерала Соболева извеликокняжеской семьи («Смерть Ахиллеса») ничто не грозит, Момус покидает сосвоей сообщницей Москву после судебного фарса, показывая язык («Пиковыйвалет»), а маньяка Соцкого Фандорин решает застрелить сам, не рассчитывая надейственность официальных инстанций («Декоратор»).
«Сыщик»счастлив тем, что раскрывает преступления. Герой авантюрного романа счастливтем, что получает богатство, чины и завоевывает любовь прекраснейшей дамы насвете. Фандорин богат, но это для него не важно, он добился высоких чинов, ноэтому не рад. Его, замечательно красивого и мужественного, любят женщины — отвеликой княжны до гулящих девок. Но те, кого любит сам Эраст, — или гибнут, илиоставляют его. Обычно это совершается с неизбежностью, диктуемой классическимилитературными сюжетами. Эраст Фандорин не станет мужем ЛизанькиЭверт-Колокольцевой, как не женился не бедной Лизе карамзинский Эраст; онотправил к мужу-камергеру Ариадну Аркадьевну Опраксину, повторив поступокВронского; Ангелина оставит его в день Пасхи, словно героиня бунинскогорассказа «Чистый понедельник». Так пишется «новый детективъ». Так становитсянесчастлив Эраст Фандорин. Так становится оригинален Борис Акунин, играя слитературными жанрами, мотивами, ситуациями.
Словом,если «Приключения Эраста Фандорина» — детективы, то разыскивается в них непреступник, а исторические анахронизмы и чужие тексты. «Скажем, есть слойисторических шуток и загадок. Есть слой намеренных литературных цитат — таквеселее мне и интереснее взыскательному читателю» [20].
Отступление об идеологии (нелирическое)
Намне дано предугадать, как слово наше отзовется. Мысль глубокая, доказавшая своюправоту и в случае с романами Бориса Акунина, которого некоторые пристрастныечитатели-литераторы неизменно винят в грехе либерализма и в искажении иосмеянии российской истории, внушенном этим самым либерализмом. Симпатию ктеррористам из Ичкерии (образ Ахимаса в «Смерти Ахиллеса»), явную симпатию крусским террористам-революционерам («Статский советник») и исполненныескабрезностей картины жизни царской семьи («Коронация») сочинителюинкриминировала Е. Чудинова [21]. Еще шире состав преступлений Акунина втрактовке Алексея Варламова: «“Коронация” представляет собой пасквиль на семьюРомановых, и прежде всего на императора Николая Александровича. Причем сделаноэто сознательно, провокационно и нагло. Николая Второго можно любить или нелюбить, считать его виновным за отречение от престола, за революцию и Кровавоевоскресенье, осуждать за то, что после ходынской трагедии он отправился наприем во французское посольство. Можно называть его слабым и безвольнымгосударственным деятелем, возмущаться сегодняшними политическими играми,затеянными вокруг найденных под Екатеринбургом останков, — все можно. Нотолько, зная судьбу последнего русского царя, ерничать, иронизировать ииздеваться над его религиозностью и одиночеством способен лишь человекпосторонний в нашей культуре. … Свое “privacy” есть и у людей, длякоторых после причисления Государя к лику святых Русской православной церковьюон имеет, говоря языком светским, особый статус, и порочить его память,измышлять гадости и представлять его бессердечным лицемером означает лично этихлюдей оскорбить».
Вызваноэто поругание, по Варламову, все тем же смертным грехом — либерализмом: «Как итогда, либеральной интеллигенции нет до этого поругания дела, как и тогда, онажаждет острых развлечений за чужой счет...» [22]
Инаконец, Павел Басинский поддержал подобные обвинения с обстоятельностьюэксперта по литературе, заявив, что Акунин талантлив как «массовый» беллетрист,но что романы его нагружены идеологией, а это здорово только для серьезногоавтора (помянут Достоевский), а для «массовика» — смерть.
Есливыбросить из «Преступления и наказания» полифоническую идеологию Достоевского,получится весьма приличный бульварный роман о том, как студент из корысти убилстаруху с ее племянницей, потом испугался, раскаялся, признался, женился напроститутке и пошел честно отбывать каторгу.
Эторавно относится и к Георгу Эмину, и к Булгарину, и к Чарской, и к последнемуавтору милицейского романа 60-х годов ХХ века. Везде если не откровенная государственнаяидеология, то, во всяком случае, жесткая моральная подкладка . Ноглавное — развлекательное чтение не должно задевать сознание какой-либоиндивидуальной моралью или идеологией, внимание должно быть исключительнопосвящено сюжету, внешней интриге [23].
ЯБорису Акунину не адвокат, но истина дороже. Теоретическое обеспечениеприговора, вынесенного Басинским, неубедительно и в мелочах (убиенная Елизаветабыла сводной сестрой, а не племянницей старухи-процентщицы, а подразумеваемогоБасинским романиста Эмина звали не Георгом, а всего лишь Федором [Басинский,вероятно, спутал его с армянским писателем Геворгом Эмином]), и в существенном.Неужто ценность такого литературного произведения, как «Преступление инаказание», определяется идеологией; неужто такова формула Достоевского:бульварный сюжет + полифоническая идеология? (Что такое «полифоническаяидеология», сам Бахтин не догадался бы; да и может ли идеология, по природесвоей всегда монолитная, петь многоголосо?) И неправда, что в булгаринскойбеллетристике нет идеологии, а есть лишь элементарная мораль. (Между прочим,как-то неясно получается: ежели у Бориса Акунина есть и авантюрный сюжет сдолжным числом «жмуриков», и идеология имеется, пусть и не «полифоническая», —то почему же его романы не превращаются в «высокую» словесность вроде сочиненийДостоевского?)
Хитрыйвыпад Басинского понятен — поразить сладкую парочку, Акунина с Фандориным, ихсобственным оружием: нарушил-де господин сочинитель правила жанра, им самим надсобою признанного. Но дальше проще: оказывается, что преступление подсудимого —не в этом, а в том, какова его идеология. Либерал-с господин сочинитель!..
Далееследуют и уже традиционные примеры клеветы на историю отечества (педерастия,приписанная одному из великих князей в «Коронации», и т.д.), и некоторые новые.Но прежде всего обвиняется сам Эраст Петрович Фандорин. В эгоизме и снобизме, всамовлюбленности («Он обнаруживает, что мир устроен по принципу театральнойигры с бездарными актерами, играющими не менее бездарные роли»). В нелюбви кРоссии («… Фандорин не бельгиец, не англичанин, даже и не русский европеец. Это именно некий тип межеумочного человека вообще, волей судьбыродившегося в неумной, нечестной, непорядочной и неблестящей стране»). В том,что Эраст Петрович — тайный японец («… Ослабляются лицевые мускулыбезукоризненного Фандорина, отваливаются его наклеенные бачки, и под нимиобнаруживается не то скуластый японец , не то Чхартишвили с егопроблемами»).
Да,попробуй-ка докажи, что ты не японец! Впрочем, изобличая Фандорина в том, чтоон — на самом деле японец по фамилии Чхартишвили, Басинский пожалуй что и прав.Эраст Петрович не столько социально, национально и исторически очерченныйхарактер, «живой персонаж», сколько знак и даже призрак такового. Но сие — неследствие губительного либерализма, а свойство игровой поэтики Бориса Акунина[24].
Вовсех вышеупомянутых обвинениях много откровенно предвзятого. Конечно, бандит,получеченец по происхождению, Ахимас может восхищать храбростью и железнойволей, но его преступления, описанные в «Смерти Ахиллеса», таковы, что даже всамых цивилизованных странах впору задуматься: а не вернуть ли нам смертнуюказнь через четвертование? Где уж там симпатии! (И кстати, Ахимас заичкерийских террористов никак не отвечает и не свидетельствует — ни за, нипротив них...) Народоволец Грин, конечно, симпатичнее и Пожарского, и самоговеликого князя Симеона Александровича («Статский советник»), но сопереживать-точитатель должен не ему, а преследующему его Фандорину!
Совсемабсурдным выглядит вмененная в вину Акунину с Фандориным откровенная нелюбовь кРоссии, будто бы нагло выказанная в «Алмазной колеснице». Об этом рассуждаетБасинский в недавней заметке на сайте «Русский журнал» [25]: сражается-де ЭрастПетрович с японским шпионом «как бы за Россию, против Японии, но на самом делеза очередную порцию для своей вечно голодной гордыни». То ли дело «крупныйполицейский чиновник» (Евстратий [26] Павлович Мыльников): тот-де сходит с ума«оттого, что Россия проигрывает японцам “внутреннюю войну”», а Борис Акунин надним потешается.
Прямов душу Фандорину проник суровый критик! Эраст Петрович покоя себе не дает,жизнью рискует, ищет японца, предотвращает две диверсии на Транссибирскоймагистрали, но Павла Басинского не проведешь: не любит космополит с седымивисочками Россию, ни на грош не любит… Знает проницательный критик, чтогосподин Мыльников от патриотизма, так сказать, с ума сошел, хоть в романе«крупный полицейский чиновник» тронулся умом от страха да от того, что не могвзять в толк хитроумные проделки проклятого «япошки». Ну да это что, вон Гогольеще непатриотичнее поступил: у Николая Васильевича губернский прокурор, начавдумать над другой странной вещью, вообще взял да и умер…
Теперьоб идеологии. Да, Фандорин критически отзывается о российском государстве, очиновниках, о способностях и боевом духе русского солдата в сравнении сяпонским. Но разве лучше «акунинской» России нарисованная им же Япония 1878года? А американский сержант Уолтер Локстон (верх неполиткорректности поотношению к японцам!) привлекательнее, умнее или хотя бы удачливее того жегосподина Мыльникова? Да нет!
Иодин вопрос к литературным прокурорам: а если бы Борис Акунин писал«национальные, почвеннические» романы, они были бы лучше в художественномотношении?
Идейныевзгляды Григория Чхартишвили (вероятно, и вправду либеральные) — его частноедело. Но главный герой, предмет авторских и читательских симпатий, которыйслужит в полиции или в жандармском управлении?! И ревностно защищает интересыОтечества! И борется с революционерами! Это что, плохо? В «порочащих» связях слиберальными журналистами, профессорами и пр. Эраст Петрович даже в 1905 годуне замечен! Нет, скорее уж Фандорин — ответ на «запрос» далеко не либеральногоВасилия Розанова, когда-то обвинившего великую русскую литературу в том, что тане представила ни одного честного и благородного чиновника, ни одногоположительного полицейского…
Либеральнаяидеология (а точнее, ее малые фрагменты) в «фандоринском» цикле выполняет рольв основном сугубо «формальную», мотивировочную: дает ускорение сюжету.
Чтоже касается «клеветы» на историю и реальных лиц, то меня в «фандоринском» цикле(да и в «пелагиевском») кое-что тоже коробит. Но, во-первых, всем мил небудешь, и нужно ли запрещать писать о персонаже, названном в беллетристическомтексте Николаем II, в любом тоне, кроме апологетического, и в любом стиле,кроме жития? Что же до оскорбления верующих… Я, например, знаю людейправославных и совсем не либеральных по убеждениям, которым, скажем мягко, неочень приятен реальный Николай II…
Во-вторых,и это главное, — у героев Бориса Акунина, говоря словами Лескова по поводу егоромана «Некуда», всякое сходство с реальными историческими личностями — чистовнешнее. Даже имена и фамилии часто изменены. Акунинские «клевета» и«поругание» — не против личностей, а «по поводу» сотворенных о них мифов. Вэтом отношении Борис Акунин сопоставим с Владимиром Сорокиным, подвергающимжестоко ироническому осмеянию «интеллигентские» культурные мифологемы. Другоедело, что сорокинская ирония способна вызывать физиологическое отвращение, —это я понять могу.
«Надругательство»Акунина над историей, то же описание нравов царской семьи в «Коронации», можнопрочитать и иным образом: как пародию на падкую до исторической «клубнички»бульварную словесность. (Хотя, конечно, прежде всего, это штрихи ксусально-благостному портрету царской семьи, рисуемому некоторыми«патриотами».)
Кстати,у критиков-либералов свой счет к Борису Акунину. Обвинялся создатель Фандоринаи в опасной эксплуатации идеи всемирного заговора, во главе коего стоятпронырливые иноземцы («Азазель»), и в подыгрывании приверженцам лаконичноголозунга «Бей чеченцев!» (тот же образ Ахимаса в «Смерти Ахиллеса»). А чегостоит американский филантроп по фамилии Сайрус, финансирующий отнюдь не фонд«Открытое общество» (он же «Культурная инициатива»), а возрождаемые Содом иГоморру.
Впринципе все эти образы, и сюжетные ходы, и мотивы можно прочитывать двояко,амбивалентно: как иронию в адрес «либералов», не замечающих даже возможностизаговоров и тайных обществ, и как подтрунивание над «патриотами», чуть не всена свете оным заговором объясняющими. Допустимо предположить, что, упоминая обамериканском филантропе и его проектах, сочинитель подшучивает над«либерализмом без берегов»; но допустимо и противоположное: Борис Акунннпотешается над демонизацией фигуры Дж. Сороса «национал-патриотами» [27].Создатель Фандорина как бы раздает всем сестрам по серьгам: на прогрессистскийзаговор из «Азазеля» у него всегда найдется охранительный заговор из «СмертиАхиллеса».
«Либеральные»мотивы в акунинских романах, пожалуй, превалируют, но это отнюдь не абсолютноедоминирование [28].
Особыйразговор — оправданна ли вообще идеологическая оценка как мера художественноститекста? Если Павел Басинский, исповедующий лозунг «Быть либералом некрасиво!»,считает, что все акунинские сочинения «пропитаны» либерализмом, то значит лисие непременно: это плохие сочинения?[29]
Ноглавное, Борис Акунин пишет свои романы вовсе не про Россию XIX столетия,которую мы потеряли, а, если угодно, про ту Россию, которую мы обрели. Про нашевремя. (О миражах истории, сотворенных Борисом Акуниным, — ниже, позже,дальше.)
Еслиже придирчивые критики этого не замечают, остается признать: акунинский проектблестяще реализовался. Кстати, успех проекта признает, пускай и с гневом ипристрастием, и Павел Басинский.
Глава третья. Разыскивается цитата
Радичего читают Бориса Акунина? Ради острых ощущений, рождаемых сюжетнымихитросплетениями; или ради обнаружения преступника, искусно маскирующегосясреди мирных обывателей; или ради целей познавательных — познакомиться,например, с обычаями и ритуалами великокняжеского двора («Коронация, илиПоследний из романов») и устройством бандитских шаек («Любовник Смерти») —впрочем, мы уже говорили, что и то и другое представляется читателю в особых,не столько исторически-точных, сколько «акунинских» версиях. А читатель«литературно озабоченный» «прочесывает» акунинские тексты еще и для поискацитат и аллюзий.
Нужно,впрочем, оговориться: след или — что в случае детектива уместнее — отпечаток,оставленный «чужими» текстами в произведениях Бориса Акунина, далеко не всегдаявляется цитатой или аллюзией. Часто, и даже очень часто, это перекличка,совпадение материала, а не прямая и явная отсылка к какому-то другомусочинению. Так, многопалубный роскошный пароход «Левиафан», на борту коегопроисходит действие одноименного романа, описан совсем не теми словами, чтомногопалубный теплоход «Атлантида» в бунинском «Господине из Сан-Франциско», икорабль с гордым библейским именем вовсе не символизирует, в отличие от«Атлантиды», неоязыческий мир буржуазной цивилизации, влекомый и влекущийся кгибели. Борис Акунин рисует не упадок и разрушение, а расцвет новой, техническойцивилизации. И если «Левиафану» грозит катастрофа, то всего лишь потому, чтолейтенант Ренье, повинный в преступлении, направляет многотонную махину наскалы, чтобы спрятать концы в воду.
Иливот еще пример: молодой человек приезжает на поезде в родную Москву посленескольких лет, проведенных за границей. Теперь вопрос: кто этот персонаж иоткуда? Правильных ответа два. Первый: это князь Лев Николаевич Мышкин,страдающий эпилепсией, вернулся после лечения из Швейцарии; роман Достоевского«Идиот». Второй: это Эраст Петрович Фандорин вернулся после пребывания в Японии(официально — состоял там на дипломатической службе), эпилепсией не страдает,но не выносит вида расчлененных и выпотрошенных трупов; роман Бориса Акунина«Смерть Ахиллеса».
Малоли что померещится дотошному аналитику! — скептически ухмыльнется инойчитатель, не опознавший в повествовании Бориса Акунина улик, оставленныхБуниным или Достоевским. С таким простодушным читателем можно было бысогласиться, если бы Борис Акунин сам не провоцировал на постоянный поисклитературных перекличек. Откроем первый роман цикла, «Азазель». Редкое имяФандорина, Эраст, и имя его невесты, Лизы, не просто соответствуют именамперсонажей «Бедной Лизы» Карамзина. Лиза Эверт-Колокольцева сама обращает вниманиеФандорина, а заодно и нас, на это совпадение, которое на современном русскомязыке было бы уместнее всего назвать «судьбоносным».
—Я после того вашего прихода представляла себе всякое… И так у меня красивополучалось. Только жалостливо очень и непременно с трагическим концом. Этоиз-за «Бедной Лизы». Лиза и Эраст, помните? Мне всегда ужасно это имя нравилось— Эраст. Представляю себе: лежу я в гробу прекрасная и бледная, вся в окружениибелых роз, то утонула, то от чахотки умерла, а вы рыдаете, и папенька смаменькой рыдают, и Эмма сморкается. Смешно, правда?
Несмешно. Лиза и вправду умрет в день ее свадьбы с Эрастом, но совсем не таккрасиво-литературно: будет взрыв бомбы, и «тонкая, оторванная по локоть девичьярука», посвечивая «золотым колечком на безымянном пальце», будет лежать натротуаре. Литературная модель «Бедной Лизы» работает не менее точно, чемчасовой механизм адской машины: те, кого назвали Эрастом и Лизой, обречены нагоре, и им не стать счастливыми супругами.
Втом же «Азазеле» статский советник Иван Францевич Бриллинг, пытаясь внушитьФандорину ложную мысль об «Азазеле» как о радикальной террористическойорганизации, замечает: «Если опухоль в самом зародыше не прооперировать, этиромантики нам лет через тридцать, а то и ранее такой революсьон закатят, чтофранцузская гильотина милой шалостью покажется. Не дадут нам с вами спокойносостариться, помяните мое слово. Читали роман “Бесы” господина Достоевского?Зря. Там красноречиво спрогнозировано». Фандорин, к его стыду, не читал, но мы-тознаем, сподобились… И тридцати лет не пройдет, как сам Фандорин, тоже в чинестатского советника, будет искать неуловимого мстителя из Боевой группытеррористов. Да и «Азазель», хотя и ставит своей целью не «революсьон» делать,а сеять в мире разумное, доброе, вечное, — является тайной организацией и негнушается в своем «цивилизаторстве» прибегать к смертоубийствам.
Перечисленныеслучаи, в романах Бориса Акунина весьма частые, — это аллюзии и перекличкиключевые, дающие читателю шифр для понимания сообщения, коим является тот илииной роман. Именно их обилие побуждает подозревать переклички с произведениямимировой словесности у Бориса Акунина едва ли не повсюду. Ни у одного фрагментанет алиби, а принцип презумпции невиновности в этом случае не действует.
Перекличкии аллюзии в «Приключениях Эраста Фандорина» бывают и иного рода. Иногда ониточечные, и назначение их — всего лишь проверить эрудицию раскрывшего книгу. Изтого, что прозектора и полицейского осведомителя в «Любовнице смерти» зовутФ.Ф. Вельтман, не проистекает далеко идущих литературных последствий: сходствау романа с сочинениями писателя XIX столетия нет, и читатель должен простоотметить для себя совпадение фамилий, а заодно и маленькое отличие: первыйинициал «того» Вельтмана был не «Ф», но «А».
Когдаже Фандорин в той же «Любовнице смерти» избирает, вступая в клуб самоубийц, имяпринца Гэндзи, то читателю предлагается проверка уже на более высокий уровеньэрудиции. Гэндзи — герой японского романа «Гэндзи-моногатари», созданного в началеXI писательницей Мурасаки Сикибу. Общего в сюжетах двух произведений нет,Фандорин похож на японского принца разве что в своем прогрессизме, предпочтенииновых ценностей старым; да повествование частично ведется от лицадекадентствующей и литераторствующей дамы, Коломбины (Маши Мироновой тож) [30].То есть означенная Коломбина выступает в роли, похожей на роль самой Мурасаки,роман которой, однако же, не читала…
Цитаты,цитаты, цитаты… То заводчик Лобастов скажет террористу Грину слова Свидригайлова,обращенные к Раскольникову: «Мы с вами одного поля ягоды», то полицейскийначальник Пожарский расскажет о старушке, которая писала доносы нареволюционеров — друзей сына на обороте кулинарного рецепта, на манергоголевского Городничего. А железный Грин различает свой цвет у каждого слова,каждой буквы и каждого человека [31], словно герой сонета Артюра Рембо«Гласные» у каждой гласной буквы (все примеры — из романа «Статский советник»).Последний пример — несомненная отсылка еще и к «Войне и миру» Л.Н. Толстого.Наташа Ростова, беседуя с матерью о Борисе Друбецком, говорит:
—И очень мил, очень, очень мил! Только не совсем в моем вкусе — он узкий такой,как часы столовые… Вы не понимаете?.. Узкий, знаете, серый, светлый...
—Что ты врешь? — сказала графиня.
Наташапродолжала:
—Неужели вы не понимаете? Николенька бы понял… Безухов — тот синий,темно-синий с красным, и он четвероугольный (Том второй. Часть третья. ГлаваXIV) [32].
Такогорода «сборные» аллюзии нередки у автора романов о Фандорине и сестре Пелагии.
Наиболеечастый случай у Бориса Акунина — не прямая аллюзия, а выбор ситуации, мотива,материала, которые литературно окрашены, узнаваемы. Так, плут-прохиндей попрозвищу Момус, этакий Мавроди XIX столетия, измышляет великолепные аферы наподобиеи Чичикова, и Остапа Бендера (повесть «Пиковый валет» из романа «Особыепоручения»). Маньяк Соцкий, претендующий на роль демиурга, этакийэстет-ницшеанец, демонстрирует потаенную красоту даже уродливых женщинпосредством потрошения их животов и живописной икебаны, составленной извнутренностей несчастных (повесть «Декоратор» из того же романа). Еголитературный родственник — одержимый идеей власти и преображения мира маньяк изсовременного романа — «Парфюмера» Патрика Зюскинда («Декоратор», «Парфюмер» — иформы слов похожие, и цели персонажей — творить из вещей и людей эстетическиеобъекты.). А в «Любовнике Смерти» избирается материал типично горьковский —«дно», — скрещенный с лесковским — чарующая красота женщины, привораживающаягероя (цыганка Грушенька у Лескова в «Очарованном страннике» и женщина попрозвищу Смерть у Бориса Акунина).
Предназначениечасти перекличек — демистифицирующее. Читаешь-читаешь роман о событиях XIXстолетия, а вдруг повеет парфюмом от Зюскинда или — вырвемся из круга литературного— послышится суровый голос Глеба Жеглова — Владимира Высоцкого: «Выходить споднятыми руками! — крикнул Карнович. — Все равно никуда не денетесь. Домоцеплен. Культя первый!» («Коронация, или Последний из романов»). В фильмеГоворухина Жеглов требовал выхода другого бандита с физическим изъяном —Горбатого.
Влитературных аллюзиях и перекличках Бориса Акунина есть свои предпочтения иоценки. Лев Толстой для автора «Приключений Эраста Фандорина» имеет серьезноезначение: и толстовское отношение к русско-турецкой войне 1877—1878 годов,выраженное устами Левина в «Анне Карениной», и демифологизация и деэстетизациявойны вообще, предпринятая в «Войне и мире», восприняты в «Турецком гамбите»без всякой иронии. А вот «достоевская» тема «Красота спасет мир» жестокоспародирована как минимум дважды. В «Азазеле» Амалия Бежецкая, кстати,соотнесенная с Настасьей Филипповной, умело и убедительно разыгрывает рольпризрака, пугая Фандорина такой жалобной речью: «Я была молода и красива, ябыла несчастна и одинока. Меня запутали в сети, меня обманули и совратили. Ты совершил страшный грех, Эраст, ты убил красоту, а ведь красота —это чудо Господне. Ты растоптал чудо Господне». А в «Декораторе»Джек-Потрошитель Соцкий провозглашает наедине с собой: «Я люблю вас со всемивашими мерзостями и уродствами. Я желаю вам добра. У меня хватит любви на всех.Я вижу Красоту под вшивыми одеждами, под коростой немытого тела. Как могут они гнушаться Божьим даром — собственным телом! Мой долг и моепризвание — понемногу приучать их к Красоте. Я делаю красивыми тех, ктобезобразен».
Нелюбит Борис Акунин мифопоэтики и символики Достоевского, не любит ииррационализма и мифотворчества декадентов-символистов («Любовница смерти»).
Но…Но ведь Маша Миронова-Коломбина уцелела, зацепившись за фигуркуангела-спасителя на вывеске страхового общества… Что это: ирония надпровиденциальными знаками или истинное чудо? А полицейского подполковника,начисто лишенного декадентщины, почему-то зовут Бесиковым. Не витает ли над ним,словно неподвластная самому автору, рационалисту-«фандоринцу», теньпередоновщины?..
Любимоепредназначение литературных перекличек и аллюзий у Бориса Акунина — ирония,комизм, возникающие при переключении, перемещении из одного культурного ряда виной. Так, немец, именуемый в клубе самоубийц Розенкранцем («Любовницасмерти»), увидел мистический знак смерти в ответе официанта: «Перед завершениемтрапезы ему “от заведения” подали графин чего-то кровавого. На вопрос “чтоэто?” официант “с загадочной улыбкой” отвечал: “Известно что — Mors”».Официант-то говорил не о смерти (mors по-латыни), а о морсе. Но акунинскаяирония — с двойным дном, она сама — аллюзия на символистский текст, насимволистскую автопародию, «Балаганчик» Блока, где вместо крови персонаж истекаетклюквенным соком [33].
Ироничнои само противопоставление «литературности» и «действительности». Героиня«Любовницы смерти» избирает себе литературное имя Коломбина, но ведь инастоящее «не лучше»: Машей Мироновой уже когда-то была названа героиня «Капитанскойдочки».
Блескакунинского остроумия, игры в цитаты — стихотворения членов клуба самоубийц[34]. В игру втягивается эстетическая оценка. Полные того, что станетсимволистскими штампами, стихи Гдлевского все, даже Фандорин, считаютталантливыми — неизвестно почему. А вот строки доктора Вельтмана-Горация:
Когдавзрезает острый скальпель
Брюшнуюполость юной дамы,
Чтопроглотила сто иголок,
Невынеся любовной драмы… —
всемкажутся бездарными. Но мы-то, ныне живущие, не можем не признать их конгениальнымистихам, например, Николая Олейникова… А строчки «Другие гуляют в тоске, /Свое мясо сыскать дабы» из стихотворения Калибана «Остров смерти» — чем неинверсия, достойная Маяковского, но найденная за десять с лишком лет до дебютарусских футуристов! (Бедного же Калибана большинство сочленов считают жалкимграфоманом...)
Авот и убийственная пародия (соавторы — Борис Акунин и Коломбина) наахматовского «Сероглазого короля» (ритмика и интонация здесь, скорее, из другихстихов Ахматовой, — например, из «Смуглый отрок бродил по аллеям...»), еще,конечно, не написанного:
Бледныйпринц опалил меня взором
Лучезарныхзеленых глаз.
Итеперь подвенечным убором
Неукрасят с тобою нас.
Пришелпостмодернизм, рухнула ценностей незыблемая скала… И не разобрать, талантливыли все эти любовники смерти или бездарны…
Каки в постмодернистской поэтике, текст-прообраз, к которому отсылает аллюзия, подпером Бориса Акунина часто совершает невероятный кульбит, и все становится сног на голову. Перчатка непременно будет надета не на ту руку. Если в«Любовнике Смерти» Эраст Фандорин появляется под псевдонимом Неймлес(«Nameless» — «безымянный»), то это означает, что ему уготована роль новогоОдиссея — не более похожего на хитроумного гомеровского героя, чем ЛеопольдБлум из романа Дж. Джойса «Улисс». Одиссей-Фандорин и впрямь спускается впещеру Циклопа (сиречь в подземелья Хитровки) и выходит на свет божийневредимым победителем. Однако хирургическую операцию, лишающую зрения, вакунинском романе совершает не он, а фандоринский антагонист, абориген и хозяинХитровки — полицейский чин по прозвищу Будочник, и по своей роли, и дажепортретно напоминающий не Одиссея, но его одноглазого врага, ослепленного царемИтаки.
ЛюбитБорис Акунин, как и другие постмодернисты, иронический разрыв между цитатой иподставляемыми под нее реалиями художественного мира. Пример, может быть, самыйвыразительный — концовка романа «Внеклассное чтение». О могиле «новогорусского» предпринимателя Мирата Виленовича Куценко [35], намеренно обрекшегожену с помощью собственноручно исполненной операции на бесплодие, и радирасправы с конкурентом признавшего своей дочерью девочку из сиротского приюта,и затем решившего обречь ее (а заодно и Николаса Фандорина) на смерть, сказанопримирительными словами из эпилога «Отцов и детей»: «Какое бы страстное,грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней,безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечномспокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии равнодушной природы; ониговорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной...» Только нет этогопримирения в жестоком мире, рисуемом автором «Внеклассного чтения»: мерзавецКуценко — не честный нигилист Базаров, и умер он не от заражения после вскрытиятрупа, а был зарезан собственной женой. Зарезан после того, как лжедочь,носящая «мирное» имя Миранда, рассказала той всю правду. Не из девичьейболтливости, а чтобы завладеть доходным бизнесом «папаши».
Во«Внеклассном чтении» на таких нестыковках между цитатой и контекстом строятся иназвания почти всех глав, повторяющие названия шедевров мировой и русскойклассики. Если глава названа «Смерть Ивана Ильича», то, будьте спокойны, умретИван Ильич не от рака, как у Льва Николаевича: его скинут с крыши, и в последниймомент узрит несчастный не таинственный свет, как Иван Ильич толстовский, новоспоминания о престижной командировке в Гавану и о зарплате в сертификатах. А послеувидит черные дыры на месте облаков. Зато о физическом процессе умираниянаписано словами Толстого: «Он втянул в себя воздух, остановился на половиневздоха, потянулся и умер».
Аесли глава названа «Солнечный удар», то будет она повествовать не о сладостяхлюбви и муках расставания, а об ударе в солнечное сплетение, нанесенномглавному герою, о том, как герой бьет врага головой об пол до смерти, и,наконец, о финальном пуанте — ножевом ударе, лишающем жизни главного врагаНиколаса Фандорина, женщину-вамп Жанну…
Постмодернистскиетексты, к числу коих относятся и романы Бориса Акунина, цитатно-коллажны.Правда, опознать хотя бы большинство всех этих перекличек и аллюзий можеттолько читатель литературно подготовленный. Иные прочтут «Приключения ЭрастаФандорина» просто как цикл авантюрных романов — автор в обиде не будет.«Двойное кодирование», расчет и на читателя, который поймет «всё», и на того,кто поймет «кое-что», — прием, опробованный в постмодернистской словесностимногократно. В «Лолите», которая для одних скандальный «порнороман», а длядругих текст, исполненный глубокого символического смысла, в «Имени розы»Умберто Эко, где под завесой «исторического детектива» сокрыта современность.
Новот что очень важно: под пером Бориса Акунина и этот прием превращается вцитату.
Глава четвертая. Что за история, Создатель...
Темапочти половины романов из «фандоринского» цикла — русская история последнейчетверти XIX столетия в ее, как принято говорить, узловых моментах:русско-турецкая война 1877—1878 годов («Турецкий гамбит»), революционный террори борьба с ним («Статский советник»), коронация Николая II и печальные событияна Ходынском поле («Коронация, или Последний из романов»). Помимо событий иреальных лиц история в цикле присутствует и как культурный фон — fin de siПcleи декадентский культ Красоты и Смерти («Любовница смерти»). Хронологическипочти параллельно развивается действие в цикле «Провинциальный детектив» омонахине Пелагии [36].
Наконец,в романах Бориса Акунина немало, так сказать, псевдоисторических персонажей.Расследование смерти одного из них, несостоявшегося претендента на российскийпрестол генерала Соболева (его отдаленный прототип — герой Балканской и прочихвойн генерал М.Д. Скобелев), составляет интригу романа «Смерть Ахиллеса».Однако же, с историей в акунинских произведениях не все в порядке. Признавалсяв этом и сам писатель: «Я с историей обращаюсь примерно так же, как АлександрДюма. Когда беру исторического персонажа, слегка изменяю ему фамилию, чтобы невводить читателя в заблуждение ложным историзмом» [37].
Такихперсонажей в «фандоринском» цикле и вправду хоть пруд пруди. КромеСоболева-Скобелева это и шеф жандармов Лаврентий Аркадьевич Мизинов (в истории— Николай Владимирович Мезенцев), и русский посол в Константинополе графГнатьев (в истории — Игнатьев), и канцлер граф Корчаков (его реальный историческийдвойник — соученик Пушкина по Лицею Горчаков). А также любовница всех Романовыхбалерина Изольда Фелициановна Снежневская (ей соответствует балеринаКшесинская). Или московский генерал-губернатор великий князь СимеонАлександрович (его «родственник» в истории — великий князь СергейАлександрович). Или старший чиновник для поручений Зубцов, состоящий на службев Московском охранном отделении (фамилия наводит на ассоциации с жандармскимполковником, начальником Московского охранного отделения Сергеем ВасильевичемЗубатовым, ведшим рискованные провокационные игры с революционерами ипытавшимся контролировать социалистические рабочие кружки).
Соответствиямежду реальными лицами и их литературными двойниками действительно оченьусловны. Реальный генерал Скобелев, кажется, вовсе не лелеял бонапартистскихпланов, да и умер естественной смертью, хотя вроде бы и в номере кокотки Ванды.Бонапартистские замыслы, равно как и смерть от яда, насыпанного в бокалполицейским офицером, выполнявшим тайный замысел заговорщиков из семьиРомановых, домыслила вездесущая молва. И не было никакого заговора ввеликокняжеском семействе, решившем устранить опасного и популярного полководцаруками наемного убийцы Ахимаса. Борис Акунин следует не Истории-науке, аистории-молве, «народной истории», расцвечивающей подлинные событияаляповато-яркими красками и превращающей действительность в цепь невероятныхавантюр.
Обер-прокурорСинода Победоносцев хотя и «простер над Россией совиные крыла», но сектантов, вотличие от своего литературного потомка Победина из «Пелагии и красногопетуха», тайно убивать не приказывал. Здесь Борис Акунин, увы, уже почтиклевещет [38] на реальное лицо и на самое Историю, поддаваясь соблазнупричудливого мифа-миража о Победоносцеве, мифа, который можно назвать исоветским, и либеральным одновременно. Балерина же Кшесинская в амурныхотношениях с представителями дома Романовых отличалась несколько большейизбирательностью, чем Снежневская из «Коронации». Более строго соответствуютсвоим прототипам персонажи третьестепенные, такие, как граф Корчаков или посолграф Гнатьев. Но с персонажей, являющихся лишь деталями пестрого фона вроманах, спрос невелик. Пусть называются да соответствуют…
Легкоепереиначивание реальных фамилий — конечно, не открытие Бориса Акунина. Приемэтот тоже почти цитатный — так действовал Лев Толстой в «Войне и мире». Но уТолстого цель была иная: он снабжал полуподлинными фамилиями персонажей, таксказать, откровенно вымышленных. И соответствие реальным лицам для него быловажно не всегда. Так, если Денисову приданы некоторые черты характера ибиографии Дениса Давыдова, то для образа Андрея Болконского или для образовперсонажей из семейства Курагиных существенно простое сходство с фамилиямиВолконский или Куракин, но не с конкретными подлинными лицами русской истории.Что до фигур исторических, то здесь Толстой, не в пример Борису Акунину, точен:Кутузов у него не Картузов, а Сперанский — не Спорынский…
Азачем эти параллели нужны Борису Акунину? Для исторического колорита? Да. Но нетолько. Поиск соответствий превращается в игру с читателем: тот ждет «рифмы»имен персонажей и исторических фигур, ну так лови ее скорей!.. Это нечто вродеэкзамена по истории, причем «хорошист» найдет соответствия, а «отличник»отметит и несовпадения. Только этого мало: автор зрит сквозь целое столетие. Ипроницательному взору открываются уже соответствия иного рода. Так, имя шефажандармов Мизинова — Лаврентий — рождает ассоциации с товарищем Берией, а мысльжандармского офицера Смольянинова (человека очень хорошего, правда!): «Ужандарма должны быть чистые руки» (роман «Статский советник») — рождает гулкоеэхо в веке ХХ. От III отделения до ВЧК — один шаг…
УБориса Акунина и вымышленные персонажи то кивают на современность, то «косят»под ее героев. Если у московского пристава, крепко замешанного в бандитскихразборках, фамилия Солнцев и этот Солнцев разделался с люберецким«авторитетом», то тут добрым мЧлодцам намек на нынешних «солнцевских» и«люберецких» («Любовник Смерти»).
Дальше— больше. Намеками на день сегодняшний испещрены все романы Бориса Акунина(некоторые аллюзии уже были помянуты в главе первой). Прошел пушкинский юбилей,и каждый московский извозчик знает об Александре Сергеевиче («СмертьАхиллеса»). Царский «сатрап» генерал Храпов убит террористом посредствомкинжала, на рукоятке коего надпись — литеры «Б. Г.» (роман «Статскийсоветник»). Нет, нет, Борис Гребенщиков здесь ни при чем, эта аббревиатуразначит «Боевая группа», хотя вообще-то она звалась «Боевая организация» [39].Преуспевающий банкир Авессалом Эфраимович Литвинов удивительно похож нанеудачливого политика Бориса Абрамовича Березовского — и внешностью, иманерами, и речью. Фамилия тоже знаковая, точнее же, «уликовая» — производна отфамилии близкого к Борису Абрамовичу полковника ФСБ Литвиненко, разделившего сосвоим патроном тяготы лондонского изгнания. Возможны и другие толкования, —например, ассоциации с известным диссидентом советских времен ПавломЛитвиновым, иронически представляющие прототип Авессалома Эфраимовича изгнанником— страдальцем за свободу слова (коим себя означенный прототип и именует). Илине менее ерническая параллель с советским дипломатическим представителембольшевистской России в Лондоне М.М. Литвиновым, который на берегах туманногоАльбиона был арестован в октябре 1918 года англичанами за коммунистическуюпропаганду. В тенетах этих отнюдь не странных сближений бывший секретарь Советабезопасности превращается в чрезвычайного и полномочного посла России вЛондоне, который, правда, в отличие от «предшественника» проповедуетантикоммунизм, и его никак не могут изловить не благосклонные к нему англичане,а злосчастная российская Фемида…
УНоводевичьего монастыря к коронации Николая II понастроили всяческиеаттракционы («Коронация, или Последний из романов»), — видать, «Сибирскогоцирюльника» снимать готовятся…
Авдобавок ко всему обнаруживаются такие ошибки супротив исторических фактов, чтовпору г-ну сочинителю ставить кол с вот та-а-ким минусом: в «Коронации» отцомНиколая II оказывается попеременно то Александр II (убили родителя бомбой), то,что правильно, Александр III. Вспоминается ответ, данный как-то одним изабитуриентов в Московском университете: «Декабристы убили Александра IIIбомбой»… [40]
Полноте-с!..Русскую историю Борис Акунин знает на самом деле неплохо, и уж в двухАлександрах он никогда не заблудится. Разве если с умыслом… [41]
Междутем, игра игрою, а создатель Эраста Фандорина, когда надо, умеет превосходнопередать и психологию террориста (Грин в «Статском советнике»), и прянуюатмосферу декаданса («Любовница смерти»), даром что идея клуба самоубийцпозаимствована не столько из русской истории Серебряного века, сколько изСтивенсоновых «Приключений принца Флоризеля» (или, скорее, из отечественногомногосерийного фильма режиссера Евгения Татарского, в котором принца Флоризеляиграл Олег Даль). Умеет Фандорин и показать историю так, как это, если веритьПушкину, делал сэр Вальтер Скотт, — «домашним образом». Не говоря уж оботкровениях дворецкого Зюкина («Повседневная жизнь дома Романовых без утайки,от заката до рассвета») в романе «Коронация» — вот хотя бы Александр II ввосприятии склонной к нигилизму и вольнодумству девицы Вареньки Суворовой:
Наблюдениепервое: да он совсем старик! Набрякшие веки, бакенбарды и подкрученные усы спроседью, пальцы узловатые, подагрические. Да ведь и то — в следующем годушестьдесят. Почти бабушкин ровесник.
Наблюдениевторое: не такой добрый, как пишут в газетах. Скорее, равнодушный, усталый. Всена свете повидал, ничему не удивится, ничему особенно не обрадуется.
Наблюдениетретье, самое интересное: несмотря на возраст и порфироносность, неравнодушен кженскому полу. А иначе зачем, ваше величество, по груди и талии взглядомрыскать? Видно, правду говорят про него и княжну Долгорукову, которая вдвоемоложе. И Варя окончательно перестала бояться Царя-Освободителя («Турецкийгамбит»).
Русскаяистория излагается в «Приключениях Эраста Фандорина» живо, легко, иронично. Чеммы немало обязаны самому Эрасту Фандорину — персонажу, воспринимающему происходящеесвоеобычно, нетривиально. Убежденный консерватор и приверженец просветительскихценностей и технического прогресса, служащий по полицейской части, но неДержиморда и не ограниченный исполнитель чужих приказов; человек чести ишироких взглядов, способный скорее понять «свою правду» террористов, чемвольность в вопросах пола, — таков он, Эраст Петрович Фандорин. Он — своегорода «посредник», медиатор между мирами царского двора и террористов, высшегообщества и Хитрова рынка.
Иеще. В романной игре Бориса Акунина история превращается в шахматную доску, накоторой разыгрывается партия, и Фандорин — один из игроков. Пусть он и невсегда выигрывает, но обычно знает ход игры. А игра эта такова, что эпохальныесобытия оказываются следствием поступков вымышленных персонажей: неудачирусских войск под Плевной — всего лишь следствие хитроумной игры турецкогошпиона Анвара-эфенди; разгадай его партию Фандорин раньше, итоги войны могли быбыть иными… Давка на Ходынке спровоцирована мадемуазель Деклик, возглавлявшейшайку преступников. История и частная жизнь вымышленных персонажей ходят рукаоб руку.
Инаконец, последнее. Тайное общество, убивающее во имя прогресса, общество,которому XIX столетие обязано почти всеми своими научными и иными достижениями(«Азазель»), кровавая и ненужная России война на Востоке («Турецкий гамбит»),страх, испытываемый на Западе перед Россией («Левиафан»), военный заговор иустранение претендента на власть посредством редкого яда («Смерть Ахиллеса»),заговор охранителей во имя якобы чистоты православия («Пелагия и красныйпетух») — все это, как я уже отмечал в главе первой, приметы не столько векаXIX, сколько наших дней [42]. Разумею в данном случае даже не саму реальность,а современные мифы о ней, те трафареты сознания, в которых преломляется историянашего времени. Чтение акунинских романов позволяет если не преодолеть этимифы, то отстраниться от них. Уцелел же Эраст Фандорин вопреки всем своимврагам. Да здравствует исторический оптимизм!.. Даст Бог, все будет хорошо.Читайте Акунина, господа: это чтение утешительное.
Эпилог
Чтоесть массовая литература? «Понятие массовой литературы подразумевает в качествеобязательной антитезы некоторую вершинную культуру.
Массоваялитература должна обладать двумя, взаимно противоречащими признаками.Во-первых, она должна представлять более распространенную в количественномотношении часть литературы. При распределении признаков “распространенная —нераспространенная”, “читаемая — нечитаемая”, “известная — неизвестная”массовая литература получит маркированные характеристики. Следовательно, вопределенном коллективе она будет осознаваться как культурно полноценная иобладающая всеми качествами, необходимыми для того, чтобы выполнять эту роль.Однако, во-вторых, в этом же обществе должны действовать и быть активными нормыи представления, с точки зрения которых эта литература не только оценивалась бычрезвычайно низко, но она как бы и не существовала вовсе. Она будет оцениватьсякак “плохая”, “грубая”, “устаревшая” или по какому-нибудь другому признакуисключенная, отверженная, апокрифическая.
Такимобразом, один и тот же текст должен восприниматься читателем в двойном свете.Он должен иметь признаки принадлежности к высокой культуре эпохи и вопределенных читательских кругах ей приравниваться . Однако длядругого читателя той же эпохи этот же текст должен обладать признакамивыключенности из какой-то системы: господствующей, ценной или, по крайней мере,официальной» [43].
РоманыБориса Акунина, оцениваемые в рамках оппозиции «высокой» и «массовой»словесности, выявляют свою парадоксальность. Они как бы одновременнопринадлежат и «серьезному», и «массовому» искусству — для одного и того жечитателя. Сложная поэтика аллюзий, интертекстуальных связей, включенность вконтекст литературной традиции роднят их с «высокой» литературой; установка на«стабильность художественного языка, поэтику хорошего конца», «установка насообщение, интерес к вопросу: “Чем кончилось?”» (Ю.М. Лотман) [44] — черты«массовой» литературы, доминантные в нарративной поэтике акунинских текстов.Конечно, в современной культуре и, прежде всего, в постмодернистской поэтикелитературная иерархия «высоких» и «низовых» текстов размыта. Да, элитарныйпостмодернистский текст может стремиться выдать себя за феномен «массовой» словесности.
Итем не менее оппозиция «высокой» и «массовой» литературы в современной культурене отменена. Глубоко нетривиальная семантика «Лолиты» будет безнадежноискажена, если читатель воспримет набоковский роман как скабрезный«полупорнографический» текст; смысл «Имени розы» Умберто Эко или «Парфюмера»Патрика Зюскинда улетучится, испарится, если первый текст окажется истолкованкак полутриллер-полудетектив из эпохи Средних веков, а второй будет прочитанкак повествование об экзотическом маньяке. Разрушится художественный миртекстов, исчезнет их глубинная символика: реинтерпретация Рая и невинности уНабокова, соблазны и вызовы, стоящие перед современными интеллектуалами, у Эко,травестия истории Христа у Зюскинда.
УБориса Акунина все иначе. Это массовое искусство для читателя достопочтеннойсловесности. У него сюжет и система аллюзий — отдельно, как котлеты и мухи вхорошей ресторации, у Донона или Бореля. Любитель авантюрного чтения вполнеудовлетворится приключениями, филологически озабоченный читатель, кроме того,попробует расплести паутину интертекста. Но каждый останется при своем, ибоавантюрность и цитатность («литературность») у Бориса Акунина — сосудынесообщающиеся, уровни, друг от друга изолированные. Криминальное чтиво иинтеллектуальное чтение в разных флаконах, но в одной упаковке.
Инаконец, автор «фандоринского» и «провинциального» циклов откровенноморалистичен, что в наши дни пристало более именно «массовым» литераторам. ЕгоФандорин — приверженец законности и порядка, ценящий личную свободу инезависимость. Почти либерал, готовый служить, но не прислуживаться. В«Статском советнике» устами Фандорина изрекается мысль о том, что горе Россиипроисходит из того, что благое дело защищают дураки и негодяи — представителивласти, а за зло борются подвижники — революционеры. Здесь же просвещенныйжандармский офицер Смольянинов произносит декларацию разумных реформ: «Нужнотолько перенаправить настроение просвещенной части общества от разрушительностик созиданию, а непросвещенную часть общества следует образовывать и постепенновоспитывать в ней чувство самоуважения и достоинства». А в «Пелагии и красномпетухе» еврей-выкрест Бердичевский разъясняет самому себе, а заодно ичитателям, что зло России — не в евреях.
Всоотношении с классическими текстами акунинские сочинения выглядят как быдайджестом, экстрактом — наподобие томиков русской классики в краткомизложении, столь милых сердцу нерадивых школяров. Оставлена фабула. Впрочем,детектив и родственные ему творения всегда имеют черты выжимки из «большого»искусства. «Детектив — признак как социального, так и литературного здоровья.Он удобен тем, что обнажает художественные структуры. В принципе любоепреступление — это идеальный в своей наготе сюжет. Каждая следственная версиятождественна психологическому мотиву» (А. Генис) [45].
Акунинскиероманы собираются из мотивов и аллюзий — кубиков, как домики в детскомконструкторе. Но собрать эти тексты непросто. Борис Акунин достигает в своейигре истинного мастерства.
Примечания
*Прообразом первых двух глав этого сочинения послужили две мои заметки,опубликованные в «Круге чтения» «Русского журнала» (www.russ.ru); при включениив текст повествования они были существенно переработаны и дополнены.
1)Строго говоря, остросюжетные «криминальные» романы Бориса Акунина(«фандоринский» и «пелагиевский» циклы и сочинения о предках и о потомке ЭрастаПетровича) детективами не являются, о чем сказано в главе второй этой статьи.Особый случай — неискушенные и наивные «детективы поневоле», как рыцарь безстраха и упрека и галантный кавалер осьмнадцатого столетья Данила Фондорин илиего далекий потомок, вернувшийся из Англии на историческую родину нашсовременник Николас: тайна манит их за собою, но не дается в руки. Так, НиколасФандорин примет крышку старинного сундука, врытого в землю, за «какой-то кусокдерева или, скорее, корня» и не найдет желанную «Либерею», библиотеку ИванаГрозного, даром что смог расшифровать старинный документ и даже отыскать дом,где его предок Корнелиус фон Дорн спрятал это книжное сокровище(«Алтын-толобас»). Конечно, это случай особый — как и тот, когда НиколасФандорин, оказавшись в Новоиерусалимском монастыре и читая надпись на могилемальчика Митеньки Карпова, умершего на исходе восемнадцатого столетия, скорбито безвременно почившем дитяти, не ведая ни того, что эта могила ложная, ни —что означенный Дмитрий Карпов был усыновлен предком Николаса Данилой Фондоринымпод именем Самсона Фандорина и что он — тоже предок сэра Николаса. Сокровенныесобытия истории ускользают от взора обыкновенных людей, — говорит Борис Акунин.
Осходстве романов Бориса Акунина с детективной классикой и об отличиях их отжанра детектива еще будет сказано дальше.
2)Провинциальный Заволжск с его размеренной и внешне спокойной жизнью напоминаетлесковский Старгород, литературный прообраз владыки Митрофания — отец СавелийТуберозов, вторжение в старгородское мирное захолустье чиновника по особымпоручениям Бубенцова, в прошлом повинного в безнравственных поступках, а нынепользующегося покровительством властей предержащих, — отголосок приезда вСтаргород Термосесова. В «Пелагии и белом бульдоге» несложно обнаружить исвидетельства воздействия гоголевских текстов (успех Бубенцова в заволжскомсвете — и прием, оказанный провинциалами Хлестакову и Чичикову). Прослеживаетсяи сходство с романами Достоевского — повествователь в «Пелагии и беломбульдоге», патриот родного городка, посвященный в его слухи и сплетни, —дальний родственник хроникера из «Бесов» и «Братьев Карамазовых». Но «Соборяне»остаются основным литературным прообразом и источником.
Однаков «пелагиевском» цикле веет не только сонным и теплым воздухом русскойпровинции, но и холодным свежим ветром Гренландии. Находка метеорита, упавшегона остров, ученым-преступником и изобличение этого злодея проницательной ирешительной дамой, кажется, позаимствованы автором «Пелагии и черного монаха»из романа датчанина Питера Хёга «Смилла и ее чувство снега» (1993), впервыеизданного по-русски за пару лет до выхода в свет акунинского сочинения. И у БорисаАкунина, и у Хёга упавший метеорит находится в пещере.
Датскийроман, в свой черед, восходит к роману Жюля Верна «В погоне за метеоритом», вчем Питер Хёг не в пример Борису Акунину не таится, а «колется» сразу,заставляя антагониста Смиллы назвать жюль-верновский текст (ср.: Хёг П. Смиллаи ее чувство снега: Роман / Пер. с дат. Е. Красновой. СПб., 2002. С. 519). Ифранцуз, и датчанин послали свои метеориты на пустынные острова Упернивик иГела Альта у берегов Гренландии, правда, охотники за метеоритом у Жюля Верна, вотличие от хёговских злодеев, убийств не совершают.
3)Последняя глава романа, «Евангелие от Пелагии», отсылает ценящего литературныепереклички читателя к тексту ХХ столетия — к роману М.А. Булгакова «Мастер иМаргарита», ершалаимские главы коего суть не что иное, как «Евангелие отВоланда». Впрочем, для литературно искушенного читателя акунинских произведенийроман Булгакова — тоже классика.
А.Данилевский недоброжелательно отметил назойливость булгаковского пласта в«Пелагии и красном петухе» (Данилевский А. Б. Акунин и Благая Весть // Русскийжурнал. 2003. 20 марта. — http: // www.russ.ru/krug/kniga/200303320_ dan.html).Но безотносительно к претензиям Бориса Акунина на роль «нового евангелиста» (всем его уличает рецензент) нельзя не отметить, что педалирование цитат — вообщечерта акунинской поэтики, а отнюдь не частный случай «Пелагии и красногопетуха».
4)«Классичность» и «культурность» (принадлежность к «высокой» или «серьезной»словесности), — вообще говоря, конечно, не одно и то же. Но в случае БорисаАкунина уклонение от поэтики «низкопробной» массовой беллетристикиобеспечивается и питается связью (не важно, мнимой или реальной, важно, чтодекларируемой) с традициями XIX века.
5)Борис Акунин: «Я беру классику, вбрасываю туда труп и делаю из этого детектив».Интервью Т. Хмельницкой // Мир новостей. 1 июля 2003. № 27 (497). С. 29.
6)Там же.
7)Петрановская Л. Актуальное лето // Русский язык. 2001. № 22.
8)Напомню высказывание умного следователя в одном из рассказов Карела Чапека1920-х годов: воруют обычно профессионалы, а убийство чаще всего совершаеткто-нибудь из знакомых. Благодарю И. Кукулина за указание на эту фразу, а такжена консультации при написании примечаний 16, 35 и 38.
9)Определение «герметический» на самом деле указывает на герметизм, замкнутостьпространства действия в романе (борт океанского парохода) — и более ни на что.
10)При этом, однако же, сочинитель внешне вполне «историчен»: он добросовестно заимствуетсведения о настоящем князе Долгорукове (включая такие детали, как влияние намосковского градоначальника его лакея) из книги В.А. Гиляровского «Москва имосквичи». Оттуда же родом городовой по прозвищу Будочник из «ЛюбовникаСмерти»; его прототип — городовой Рудников с тем же прозвищем.
11)Для понимания современного политического подтекста этой подковерной борьбынеобходимо вспомнить и о вражде федеральной Москвы и Москвы московской из-запоста главного столичного милиционера, и о том, что Юрий Михайлович не сразуподружился с Владимиром Владимировичем. (Напомню, что роман «Статский советник»создавался в конце 1990-х годов.)
12)Вероятно, лом в «Коронации» — отнюдь не простая предметная деталь, а, как ипочти всё у Бориса Акунина, знак интертекстуального следа. Проговорка об этомзлосчастном ломе подвела француженку-преступницу потому, что в русском языкеесть пословица «против лома нет приема». Его (приема то бишь) у мадемуазельДеклик и не нашлось. Кроме того, лом, упоминанием о котором выдала себяпреступница, — типично русское орудие производства и борьбы. Фандорин с Зюкинымне случайно пытались открыть дверь именно этим незатейливым предметом: такрусские француженку одолели.
13)Я никак не могу согласиться с мнением Л. Данилкина, утверждающего, что «дажеради двойного гонорара неутомимому Б. Акунину не стоило печатать два наспехспроворенных романа. Нужно было хотя бы свести их в один, который просто засчет размашисто выписанной интриги мог бы выглядеть вполне прилично — какпоследняя “Пелагия”. Жалко, на самом деле, что все так получилось» (Данилкин Л.Любовница смерти // www.afisha.ru. — Москва — Книги. Опубликовано:04.07.2001).
14)Борис Акунин: «Я беру классику, вбрасываю туда труп и делаю из этого детектив».Интервью Т. Хмельницкой. С. 29.
15)Григорий Чхартишвили: «“Б. Акунин” позволил мне жить так, как хотелось».Интервью Ольге Кабановой (Известия. 2003. 22 декабря). На вопросы журналистки:«Верите ли Вы сами, что “Алмазная колесница” может быть последним Вашимдетективным романом? И в Вашей ли власти закончить проект “Б. Акунин” исовершить литературное самоубийство?» — автор «Алмазной колесницы» ответил, какобычно, уклончиво: «Ну, при чем тут самоубийство? Я просто хочу взять отпуск. Ячестно отработал беллетристическую пятилетку и, согласно Конституции, имеюправо на отдых. Мне нужно набраться новых впечатлений и новых сил, чтобы выйтина качественно иной уровень. Или понять, что это у меня не получится, — итогда, наверное, сменить жанр».
16) «Алмазная колесница» — буддийская сутра, на основе которой была разработана,в частности, система воспитания и поведения ниндзя.
17)Марк Липовецкий рассматривает «акунинский» проект как пример постмодернистскойстратегии и как показательный случай «массовизации» русского литературногопостмодерна (Липовецкий М. ПМС (постмодернизм сегодня) // Знамя. 2002. № 5).
18)Интервью Анне Вербиевой (Независимая газета. 1999. 23 декабря).
19)Шкловский В. Новелла тайн // Шкловский В. О теории прозы. М., 1929. С. 25—42;ср.: Щеглов Ю.К. К описанию структуры детективной новеллы // Жолковский А.К., ЩегловЮ.К. Работы по поэтике выразительности: Инварианты — Тема — Приемы — Текст. М.,1996. С. 103—104.
20)Из интервью Бориса Акунина Анне Вербиевой (Независимая газета. 1999. 23 декабря).
21)Чудинова Е. Смерть Статуи Ахиллеса. Критика творчества Б. Акунина (http://www.chudinova.com.ru/id14_8.html).
22)Варламов А. Стерилизатор // Литературная газета. № 3 (5818). 2001. 17—23января.
23)Басинский П. Штиль в стакане воды. Борис Акунин: pro et contra // Литературнаягазета. № 21 (5834). 2001. 23—29 мая.
24)Ср. замечание С. Дубина, справедливо усматривающего в «японскости» ЭрастаПетровича дань жанру, а не идеологии: «… Фандорин, в принципе, не многим менеегероев Бушкова или Незнанского подходит под образ противостоящего жестокомумиру “крутого мужика” с самурайским кодексом чести» (Дубин С. Детектив, которыйне боится быть чтивом. [Рецензия на книгу «Особые поручения»] // НЛО. 2000. №41. С. 413).
С.Дубин точно подметил, что акунинский проект адресован читателям разногокультурного уровня одновременно. Можно смело добавить — и разных идеологическихпристрастий. Мнение Павла Басинского об адресации создателя Фандорина и Пелагиитолько к «заклятым либералам» (которые будто бы его только и читают всласть) неподтверждается грандиозным успехом акунинских романов: такое число«идеологизированных» читателей в нашем Отечестве еще попробуй найди!
25)Басинский П. Космополит супротив инородца // Русский журнал. 2003. 31 декабря.— http: //www.russ.ru/krug/kniga/20031231_pb.html.
26)Имя Мыльникова, — по-видимому, предмет комической игры. В переводе с греческогооно означает «благовоинственный»,στρατιος («воинственный») — эпитетЗевса как бога войны и воинства. Акунинский же персонаж неизменно терпитнеудачи и поражения в преследовании неуловимого японского шпиона.
27)В случае с воссозданием проклятых Богом городов наблюдается, естественно, неподлинное соответствие событиям наших дней, а соотнесенность с веяниямисовременности.
28)О «либеральных» обвинениях в адрес Бориса Акунина и об их несправедливости подробнописал М. Трофименков (Трофименков М. Дело Акунина // Новая русская книга. 2000.№ 4). Автор точно отметил, что «Коронация» — анти-«Сибирский цирюльникъ», номеру акунинского «либерализма», по-моему, немного преувеличил.
29)Сергей Костырко (Костырко С. Самоидентификация в «блевотном дискурсе» //Русский журнал. 2004. 27 января. — htpp: // www.russ.ru/culture/literature/
20040127_sk.html), полемизируя с Басинским, указал на неприемлемостьидеологического критерия при оценке и интерпретации художественных текстов.Впрочем, представляется, что его позиция тоже уязвима. С одной стороны, С. Костыркоабсолютизирует противопоставление культуры (и изящной словесности) и идеологии:зависимость от идеологии, хотя и не прямая, есть даже в «высокой» литературе! Сдругой же стороны, несимпатичную ему литературу «нового соцреализма» (адептомкоей он называет Басинского) критик судит все-таки именно как идеолог-либерал.
30)Между прочим, дневник Коломбины напоминает реальный известный дневник почтитого же времени, принадлежащий Марии Башкирцевой. (За это наблюдение япризнателен А.А. Блокиной.) Искренние и глубоко индивидуальные пафос иэкзальтированность дневника Башкирцевой, получившего известность в культуреСеребряного века, превращаются в штамп в тексте Коломбины. Недолгая любовь МашиМироновой-Коломбины к Пете (он же пушкинский Петр Гринев и символистский Пьеро)проецируется на любовь Марии Башкирцевой к графу Пьетро Антонелли. Слова, коимиБашкирцева повествует об охлаждении к Пьетро («Я отбыла свой срок и теперьсвободна… до новой “мобилизации”. Наверное, я смогу полюбить лишь того, ктозаденет мое самолюбие, польстит моему тщеславию»; «Итак, вы видите — я вовсе нелюбила Пьетро! Я даже не была влюблена. Потом я была совсем близка к тому,чтобы полюбить… Но вы знаете, каким ужасным разочарованием это кончилось»[Башкирцева М. Дневник. М., 1999. С. 220, 270]), Коломбина добросовестно«переписывает» в свой дневник.
31)При этом Грин становится жертвой сложной словесной игры, которую ведет с нимсам Борис Акунин. Себя железный террорист видит или хочет видеть«светло-серым», как дамасская сталь, хотя и обнаруживает с неудовольствиемпроступающую сентиментальную голубизну. Однако его партийная кличка-псевдоним(усеченная фамилия народовольца Гриневицкого) по-английски означает «зеленый»(green). Этот цвет не предусмотрен в этико-психологической палитре знаменитоготеррориста — по крайней мере в применении к себе самому. На отечественномжаргоне, на языке фарцовщиков, «грины» (то есть «зеленые») — американские доллары.А в расхожем современном представлении террористы борются не за идею, а задлинный-предлинный бакс. Так образ рыцаря террора Грина, преломляясь в кривомзеркале нашего времени, превращается в образ зловещего наемного убийцы. СамГрин об этих махинациях сочинителя, конечно, не ведает, хотя и «знал, что егокличка по-английски значит “зеленый”». Ну, так он до самого конца не подозревали о провокации Пожарского, совершавшего грязные убийства чистыми рукамипламенных революционеров — и самого Грина в первую очередь.
Вероятныйпример «межъязыковой» и «междуязыковой» игры (весьма изощренной!) — фамилияЛинд, под которой таится до своего изобличения мадемуазель Деклик. В немецкомсуществует слово «linde» — женского рода, что можно прочитать как указание наистинный пол таинственного и неуловимого преступника; «linde» означает «липа»(дерево), а в русском языке одно из значений этого слова (точнее, омоним «липы— дерева») — «подделка, фальшивка». Так что сведущему в немецком читателюдается шанс догадаться: а доктор-то поддельный! (На эту параллель сочинителюсего текста указала А.А. Блокина, за что я ей весьма признателен.)
Малотого. В немецком же языке есть и прилагательное «lind», означающее «мягкий,теплый, приятный, нежный». Кому, как не женщине, пристали эти эпитеты?
32)Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. М., 1980. Т. 5. С. 201.
Междупрочим, возможно, именно из «Войны и мира» «прокрался» в роман «Статскийсоветник» жандармский офицер Смольянинов, видящий своей целью служение закону иблагу. В толстовском романе имеется масон, «ритор» Смольянинов, приготовляющийПьера Безухова к вступлению в братство, уведомляя, что цель масонов — «всемисилами противоборствовать злу, царствующему в мире» (т. 2, ч. 2, гл. III[Толстой Л.Н. Указ. изд. Т. 5. С. 82]). По воле акунинской иронии — масонскаяложа превратилась в жандармское управление.
33)«Клубное имя» у мистически мнительного немца тоже «блоковское»: «Розенкранц»перекликается с мистикой масонов-розенкрейцеров (и с драмой Блока «Роза икрест»), а переводится как «венчик из роз», — вероятно, намекая тем самым напоэму «Двенадцать».
34)Сочинения двух поэтов написаны не Борисом Акуниным, а С. Гандлевским и Л.Рубинштейном, о чем и уведомляется читатель: «Автор благодарен СергеюГандлевскому и Льву Рубинштейну, которые помогли персонажам этого романа —Гдлевскому и Лорелее Рубинштейн — написать красивые стихи».
35)Криминальный предприниматель — однофамилец современного киноактера Гоши Куценко(Гоша — экранное имя), ставшего известным благодаря ролям бандитов в боевиках.
36)Особый случай — романы, построенные на параллелизме-чередовании событийпрошлого и настоящего: «Алтын-толобас» (конец XVII века и наши дни) и«Внеклассное чтение» (исход XVIII столетия и современность). Прошлое и в них«аукается» с настоящим, и оба почти одинаково жутки. Наши дни оказываются«хуже» и «страшнее» не столько качественно, сколько количественно. Если в XVIIвеке над «Либереей» Ивана Грозного был убит всего один человек, то в нашесуровое время тайник остались охранять целых два трупа («Алтын-толобас»).
37)Из интервью Марине Муриной (Аргументы и факты. № 44 [1045]. 2000. 1 ноября).
38)Но все-таки именно почти клевещет. Победин здесь действует как геройинтеллигентско-либерального мифа о государственниках-консерваторах-погромщиках,и этот миф подвергается «развенчанию-развинчиванию», нисходя до ничтожной ролипростой сюжетной мотивировки. См. на сей счет вышеприведенное «Отступление обидеологии».
Крометого, Акунин сознательно смешивает два исторических сюжета: деятельностьПобедоносцева и известное «дело вотяков» начала ХХ века, — представителейвотяков (ныне этот народ называется удмуртами), напомню, ложно обвиняли вязыческих ритуальных убийствах, и защищал их в печати В.Г. Короленко. Читательже «Нового литературного обозрения» вспомнит при чтении истории о сектантах ещеи книгу Александра Эткинда «Хлыст» (М.: НЛО, 1998) — о роли сектантов и слухахо сектантах в культуре начала ХХ века, — наверняка Георгию Чхартишвилиизвестную.
39)Е. Чудинова (Чудинова Е. Смерть Статуи Ахиллеса) расценила прочтениеаббревиатуры «Б.Г.» Долгоруким — «бэ гэ», а не «буки глаголь» — как очевидную инетерпимую ошибку господина сочинителя. Однако же, независимо от того, помнилли автор «Статского советника» о названиях букв в старой азбуке (почтинаверняка помнил!), ему была важна не историческая достоверность, а ассоциациис Борисом Гребенщиковым.
40)Невзирая на сугубую условность «XIX века» в акунинских романах, рецензентынередко отмечали как симпатичное свойство сочинителя именно воссозданиеатмосферы «той эпохи» и точность деталей (напомним — неотъемлемый признакреализма по Ф. Энгельсу). См., например: Вербиева А. Акунин умер, даздравствует Акунин! Последний из романов про Фандорина, первый — про Пелагию.[Рецензия на романы «Коронация» и «Пелагия и белый бульдог»] // Независимаягазета. 2000. 18 мая. Д.В. Шаманский (Шаманский Д.В. Plusquamperfect (отворчестве Б. Акунина) // Мир русского слова. 2002. № 1) хвалит автора«фандоринского» цикла за талантливое воссоздание атмосферы старого времени. С.Дубин назвал достоинством акунинской прозы «отказ от реалий сегодняшнего дня сих разборками и коррупцией на всех уровнях общества» (Дубин С. Детектив,который не боится быть чтивом. С. 413). Оказались напрочь забыты и политическоеубийство популярнейшего генерала, и связанные с ним интриги («СмертьАхиллеса»), и маньяк-убийца из «Особых поручений», и богатый урожай «жмуриков»,которому позавидовать могут Данил Корецкий или Алексей Воронин.
Еслитакие толкования появляются, — значит, акунинский проект сработал…
М.Трофименков, указав на некоторые очевидные переклички с современностью, все женастаивает на том, что акунинская проза — отнюдь не памфлет, не травестированиенастоящего под прошлое (Трофименков М. Дело Акунина). Может быть, и не травестирование,но в любом случае — и не повествование о минувших временах. Эпоха Фандорина —между собакой и волком; она простирается между прошлым и настоящим, то естьпринадлежит иллюзорному миру.
41)Впрочем, в частностях, порой весьма существенных, например в отношениипокупательной способности различных денежных сумм в России 1870-х гг.(«Азазель»), или уже помянутого именования букв старой русской азбуки, илираспорядка и меню десерта, Борис Акунин делает ошибки действительносерьезнейшие, на что не преминул указать дотошный и строгий рецензент (ЧудиноваЕ. Смерть Статуи Ахиллеса). Сочинителя часто упрекают — на мой взгляд, не стольоправданно — и в «совковости», проявленной, например, в трактовке быта и нравовцарской семьи. Алексей Варламов в уже названном отклике на «Коронацию»(«Стерилизатор») подметил грубые ошибки, свидетельствующие о незнании авторомправославного богослужения, молитв и обихода. В искажении картины старой РоссииБориса Акунина сурово упрекнула Т. Ульянова (Ульянова Т. Пародия на правду: Какобфандоривают Россию // Независимая газета. 2000. 15 июня). Обширный списокакунинских анахронизмов — как лексических, так и исторических — привел Г. Коган(Коган Г. Анти-Фандорин. Русский журнал. 2002. 13 сентября. —http://www.russ.ru/20020913_kog.html). На это ему возразил Лев Пирогов,заметивший, что упрекать в этом создателя Фандорина несправедливо, ибо «повестиг-на Акунина не суть произведения, претендующие на историческую достоверность»(Ex Libris НГ. 2002. 26 сентября).
Нужноучитывать, что Борис Акунин отнюдь не стремится изобразить реальный XIX век, ипотому верность деталей для него несущественна. Не исключено и то (самомусочинителю об этом приходилось говорить), что ошибки против истории делаютсянамеренно — для радости кропотливого читателя, их находящего.
42)При этом, однако, свойства акунинского художественного мира во многом схожи стеми, которые присущи классическому детективу — порождению XIX столетия, осамом известном образце коего А. Генис сказал так: «В сочинениях доктораУотсона последний раз расцвел накал внятной и разумной вселенной, этойблестящей утопии XIX века, которую сплели железнодорожные рельсы и телеграфныепровода» (Генис А. Вавилонская башня: искусство настоящего времени. Эссе. М.,1997. С. 55).
43)Лотман Ю.М. Массовая литература как историко-культурная проблема // Лотман Ю.М.Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1993. Т. 3. С. 382.
44)Там же. С. 387, 388. Иначе, очень выразительно и точно, об этом же писал Б. Пастернакв письме С. Спендеру от 22 августа 1959 г.: «Если взять великий роман прошлогостолетия , если из ткани такого романа, скажем, “Мадам Бовари”,постепенно вычесть, одно за другим, действующие лица, их развитие, ситуации,события, фабулу, тему, содержание… После такого вычитания от второсортнойразвлекательной литературы ничего не останется. Но в названном произведении останется самое главное: характеристика реальности как таковой,почти как философской категории, как звена и составной части духовного мира,которые вечно сопутствуют жизни и окружают ее» (цит. по изд.: Пастернак Б.Доктор Живаго: Роман. Повести. Фрагменты прозы. М., 1989. С. 701).
45)Генис А. Вавилонская башня… С. 56.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайтаhttp://www.nlo.magazine.ru/