Ничипоров И. Б.
Вобширном корпусе обращенных к личности и творчеству А.Блока художественных, мемуарных,биографических произведений эссе З.Гиппиус «Мой лунный друг» (1922) занимаетвидное место. За единичными воспоминаниями о Блоке, перипетиями литературнойжизни рубежа веков здесь проступают облеченные в изящную художественную формуинтуиции о тайне творческой личности, о коллизиях душевного и общественногобытия поэта порубежной эпохи.
Предпосланныйэссе эпиграф из посвященного Гиппиус блоковского стихотворения «Рожденные вгода глухие…» (1914) играет роль своего рода образной и смысловой «настройки»для всего произведения. Голос поэта звучит в стихотворении как исповедь всегопоколения «страшных лет России», которое ощущает настоятельную потребностьтворить нравственный и исторический суд над собой через постижение коренныхантиномий современного мирочувствия:
Испепеляющиегоды!
Безумьяль в вас, надежды ль весть?
Отдней войны, от дней свободы –
Кровавыйотсвет в лицах есть.
Естьнемота – то гул набата
Заставилзаградить уста.
Всердцах, восторженных когда-то,
Естьроковая пустота…[i]
Вэкспозиционных для эссе Гиппиус признаниях о намерении не столько проследитьцелостную канву пути Блока, сколько «дать легкие тени наших встреч с ним»[ii], поразмышлять«почти исключительно о том Блоке, которого видели мои глаза»; в образно-ассоциативныхпрозрениях того, что «дружба – всегда лунная, и только любовь солнечная», вкомпозиции произведения, представляющей пунктир небольших главок, – отчетливопрорисовываются константы эссеистского жанра, тяготеющего к субъективацииизобразительного ряда и структурной фрагментарности[iii].
Основнаячасть эссе открывается первым опытом «заочного» приближения к личностицентрального героя посредством чтения письма О.Соловьевой, где говорилось оБлоке как «новоявленном… петербургском поэте». Эти предварительные впечатленияперетекают в изображение личного знакомства с Блоком, интересовавшегося в тупору религиозно-философскими собраниями. Особую художественную весомостьприобретают здесь и выведенный импрессионистскими штрихами, передаваемый едва уловимойпоэтической интонацией фон этого общения (за окнами «стоит зеленый, стеклянныйсвет предвесенний, уже немеркнущее небо»), и психологические самохарактеристики(«тогда не думалось, а просто чувствовалось»), и воссоздание личностного обликасамого Блока. В подробностях его жестового, речевого поведения угадывается тотглубинный, болезненный разрыв «явленного» и «несказанного», осмысление которогостанет сквозным для всего произведения. Это и прислушивание к голосу Блока, который«как будто идет из глубокого-глубокого колодца», к его обыкновению каждое словопроизносить «медленно и с усилием, точно отрываясь от какого-то раздумья».
Впоследующем запечатлении бесед с поэтом, в обобщающем парадоксальном суждении отом, что «никакие мои разговоры с Блоком невозможно передать», за антиномией«явленного» и «несказанного» непроизвольно высвечиваются сущностные чертыспецифически символистского отношения к слову, накладывающие отпечаток напрактику обыденного речевого взаимодействия: «Между словами и около[iv] нихлежало гораздо больше… Каждое из его медленных, скупых слов казалось такимтяжелым, так оно было чем-то перегружено». Авторское «я» предстает, с однойстороны, глубоко причастным блоковскому автобиографическому мифу, поскольку«отражения фактов в блоковской душе мне были известнее самих фактов». С другойже – здесь разворачивается напряженный сюжет того внутреннего противостоянияавтора мистически-туманному «несказанному», которое обнаруживается как встремлении «притянуть «несказанное» за уши и поставить его на землю», так и в«инстинктивном желании, чтобы нашел он себе какую-нибудь защиту».
Этичастные наблюдения и даже попытки некоторого воздействия на внутренний складглавного героя выводят авторское сознание к восприятию трагедийной доминантыличностного бытия Блока, которая мотивируется здесь его онтологическойнезащищенностью «от самого себя, от других людей, от жизни и от смерти», егодраматичной, так и не состоявшейся, по убеждению Гиппиус, попыткой«воплотиться» в жизнь, которая неизменно «отвечала ему гримасами», подобнымитой «светлой жути мертвого Петербурга», что служит в эссе символическим фономизображения поэта. Постигая границы и меру самоосознания творческой личности, авторне раз прибегает к использованию вопросительной, предположительной модальности,ибо возникающие здесь вопросы оказываются заведомо многомернее и содержательнеевозможных однозначных ответов: «Знал ли он сам об этом? Знал ли о трагичностисвоей и незащищенности?.. Ведь Блока, я думаю, никогда не покидало сознание…что он ничего не понимает… Во всем для него, и в нем для всего –недосказанность, неконченность, темность».
Искуснобалансируя на грани внешнего и внутреннего раскрытия личности поэта, авторвводит в повествовательное поле эссе оригинальное и прописанное яркими краскамиконтрастное портретирование Блока и Белого: в пластике жестовой, речевойдетализации, в передаче особенностей их сугубо индивидуальных, ноформировавшихся на общей почве «соловьевства» миросозерцаний. В мозаикеэпизодов рельефно воссоздаются образы «серьезного, особенно-неподвижного Блока– и всего извивающегося, всегда танцующего Бори», «скупых, тяжелых, глухих словБлока – и бесконечно льющихся, водопадных речей Бори», блоковского тяготения к«несказанному» – и свойственного Белому пристрастия к метафизике и философии.Подобные контрастные проявления двух незаурядных творческих личностей эпохи, «связанныходной и той же – неизвестной – судьбой», отвечают осознанной для автораустановке говорить «не о литературе, только о людях и о их душах, еще вернее –о их образах»; желанию вывести универсалии мирочувствия всего «блоковского»поколения творческой интеллигенции, заключенные, по Гиппиус, в совершенноособых «детскости», «безволии», «ненормальности». Эти психологические чертыкосвенно сопрягаются здесь с жизнетворческими стратегиями младосимволизма, склонного,как полагает автор эссе, «оправдывать и безволие, и невзрослость свою – именнопричастностью к «искусству»», что в конечном итоге предопределило драматизмисторической судьбы этого поколения: «Не видели, что отходят от жизни, становятсяпросто забавниками, развлекателями толпы, все им за это снисходительнопозволяющей».
Варьирующиесяритмы повествования о Блоке оказываются в эссе Гиппиус имманентными сменеразличных периодов личностных отношений автора и героя. Щедрая, неторопливаяописательность («Осень на даче под Петербургом. Опушка леса, полянка надоврагом…») переходит в калейдоскоп отдельных, подчас выглядящих случайнымиэпизодов встреч, разговоров («Вот в таких пустяках являлся тогда Блок междунами»), уступает место перерыву в непосредственном общении («помню Блока… не внашей жизни – а близ нее») и оборачивается потом новым узнаванием: «СноваПетербург… идем друг к другу издалека». В этой разнонаправленной динамикесубъективных восприятий Блока автор стремится приблизиться к пониманиюдиалектики «прежнего» и «нового» в духовном и творческом развитии поэта –начиная с образного мира «Стихов о Прекрасной Даме», сохранившего своеприсутствие в драме «Фаина» и послужившего импульсом к прорастанию блоковской«несказанной» России. В живом диалоге с поэтом здесь зреют подходы кинтерпретации его творческой эволюции, призванной соотнести логику блоковскогосамопознания и видение объективных закономерностей пройденного им пути:
«Яговорю невольно:
–Александр Александрович. Но ведь это же не Фаина. Ведь это опять Она.
–Да.
Ещенесколько страниц, конец, и я опять говорю, изумленно и уверенно:
–И ведь Она, Прекрасная Дама, ведь Она – Россия!
Иопять он отвечает так же просто:
–Да. Россия… Может быть, Россия. Да».
Важнымтворческим заданием становится для автора эссе нащупывание сложныхвзаимовлияний биографического, эстетического и социоисторического измерений вмироощущении Блока. Резкой «вспышкой» памяти освещаются его душевные состоянияв период ожидаемого отцовства – «когда он ждал своего ребенка, а больше всего впервые дни после его рождения». Ключевым изобразительным средством становится уГиппиус развернутая эпитетология, которая подчас выстраивается в градационныеряды, нацеленные на тончайшую нюансировку рисуемой картины: «В эти годы, такиевнешне шумные, порою суетливые, такие внутренне трудные, тяжелые исосредоточенные…»; «а вот полоса, когда я помню Блока простого, человечного, снебывало светлым лицом…»; «лицо у него было растерянное, не верящее, потемневшеесразу, испуганно-изумленное». В символической трактовке Гиппиус едва ли неиспуганная растерянность Блока перед перспективой будущего воспитания сына(«Как его теперь… Митьку… воспитывать?..») указывает на особые, неизбывные«безответственность» и «невзрослость» в его натуре. Потеря же сына, драманесостоявшегося отцовства, так слабо сочетавшегося с возвышенным образом певцаПрекрасной Дамы, расширительно воспринимается здесь как драма не обретенной«кровной связи с жизнью», укорененности в земном бытии. Сквозь внешниежизненные потрясения просматриваются контуры внутреннего мира поэта, перепутьяего эстетических исканий: «Блок – отец семейства! Он поэт, он вечный рыцарь, иесли действительно был «невзрослым», то не прекрасно ли это – вечный юноша?Останься сын его жив, – что дал бы он поэту? Кое-что это отняло бы скорее;замкнуло бы, пожалуй, в семейный круг… Блок сам инстинктивно чувствовал, чтоможет дать ему ребенок и как ему это нужно. А мог он ему дать кровную связь сжизнью и ответственность… В ребенке Блок почуял возможность прикоснуться кжизни с тихой лаской; возможность, что жизнь не ответит ему гримасой, каквсегда. Не в отцовстве тут было дело: именно в новом чувстве ответственности, котороеодно могло довершить его как человека»[v].
Подобнаямучительная «вненаходимость» поэта-символиста в отношении к явленному, воплощенномубытию «мешает определять его обычными словами» и актуализирует в эссе Гиппиуспоэтику отрицаний в выстроенных по принципу «от противного» характеристиках:«не эрудит», «не философ», «не метафизик», «вне многих интеллигентскихгруппировок», своим обликом («бледный, тихий, каменный, как никогда»)ассоциирующийся с «вечно пребывающим, вечно изменяющимся обликом ПрекраснойДамы». В призме указанных параллелей воспринимаются и общественно-политическиеискания Блока предреволюционного десятилетия, и его стихи о России как о «вечнооблик меняющей Прекрасной Даме», в которых ощущалась «даже не любовь, акакая-то жертвенная в нее влюбленность, беспредельная нежность».
Воссоздаваявыразительный словесный портрет Блока «очень скоро после революции» («Лицо унего было не просветленное; мгновеньями потерянное и недоуменное»), Гиппиуссопрягает личностное с глобально-историческим и проводит парадоксальную, апотому облеченную в осторожно-вопросительную модальность параллель с прежнимдушевным состоянием поэта, ожидавшим появления сына: «Может быть, и тут дляБлока приоткрылась дверь надежды? Слишком поздно?». В концепции Гиппиусутопическая надежда на революцию как на земное воплощение метафизическогоидеала до неузнаваемости сместила и деформировала водоразделы осознанной истихийно-бессознательной сфер в творческом акте Блока: «Собственно, кощунство«Двенадцати» ему нельзя было ставить в вину. Он не понимал кощунства. И главное,не понимал, что тут чего-то не понимает. Везде особенно остро чувствовал свое«ничегонепониманье» и был тонок, а вот где-то здесь, около религии, нечувствовал – и был груб».
Знаменательнаявстреча с Блоком в трамвае, эта «последняя встреча на земле», явившая роковоерассечение «личного» и «общественного» в отношениях автора и героя эссе, запечатленаГиппиус как одно из наиболее зримых воплощений его «коренной трагичности», которая«сделалась видимой для всех» и по силе и глубине своей не отменяласьпоследующими прозрениями, но предопределяла скорый и неминуемый исход: «Онбуквально задыхался; и задохнулся».
ПредложенныйЗ.Гиппиус опыт эссеистского «прочтения» ряда важнейших аспектов личностной итворческой биографии Блока представляется ценным как в историческом, так и вметодологическом планах. Пытливым и пристрастным взглядом современника иактивнейшего участника культурной жизни Серебряного века здесь воспринятыистоки драмы и Блока, и его поколения, и до некоторой степени всегосимволистского мировидения, по-своему реагировавшего на вызовыкатастрофического времени. В россыпи частных наблюдений, эскизных зарисовок, подчасс нескрываемой субъективностью подбираемых эпитетов, деталей, речевыххарактеристик для Гиппиус оказываются чрезвычайно существенными поиск особогоязыка («около слов»), приближенного к пониманию и раскрытию именно даннойтворческой личности; обнаружение объективно значимых сцепленийличностно-биографического плана с закономерностями эстетических поисков иотношений художника с историей.
Список литературы
[i]Блок А.А. Избр. соч. М., 1988. С.449.
[ii]Гиппиус З. Мой лунный друг // Воспоминания о Серебряном веке / Сост., авт.предисл. и коммент. В.Крейд. М., 1993. С.139 – 170. Далее текст эссе приводитсяпо данному изд.
[iii]Ничипоров И.Б. Жанр эссе // Ничипоров И.Б. «Поэзия темна, в словахневыразима…». Творчество И.А.Бунина и модернизм. М., 2003. С.203 – 227.
[iv]Курсив в цитате принадлежит З.Гиппиус.
[v]Курсив в цитате принадлежит З.Гиппиус.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/