Ивинский Д. П.
Салоннаякультура достигла своего расцвета именно в пушкинское время, когда рольсветского человека стала центральной в системе форм дворянского общежития.Более того, эта роль еще задолго до того времени, как сформироваласьлитературная репутация Пушкина, сделалась предметом пристального внимания; вчастности, она рассматривалась в контексте размышлений о выборе «правильного»поведения литератором.
Литераторвосемнадцатого века склонен был декларировать безусловное предпочтение светскимзабавам государственной службы, придворного служения. Державин, конечно, толькообобщал опыт целой эпохи, когда писал о том, что дела поэта важнее его стихов(«За слова меня пусть гложет, / За слова сатирик чтит»). Как известно, Пушкинне мог уже согласиться с этим противопоставлением слова и дела («Слова поэтасуть уже дела его»). Литератор начала девятнадцатого века совершал и иной выбор– выбор между светом и домашним уединением, и этот выбор часто оказывалсянепростым и даже драматическим.
Напомнимо весьма показательной полемике Д.П.Северина с Жуковским. В 22-м номере журнала«Вестник Европы» 1808 г. Северин напечатал небольшую статью «Писатель вобществе», в которой отрицал плодотворность и благотворность «обращения»сочинителя в большом свете и указывал ему в сторону тихого ученого кабинета,напоминая о пользе уединения, которое одно способствует свободному ивдохновенному творчеству. Жуковский отвечал в том же номере: для «писателя сдарованием , – писал он, – человеческое общество разделено будет надва круга: один – обширный, в который он входит изредка с твердою решимостиюбыть просто зрителем спокойным, холодным, без всяких честолюбивых требований инадежд, без всякого соперничества с людьми, желающими в нем торжествовать,равнодушный к собственным своим неуспехам, желающий единственно приобретениянекоторых новых понятий, некоторой образованности, необходимой его таланту; онне будет замечен, это верно; зато не будет и странен, ибо в свете находятстранными одни усилия самолюбивых, бесполезно желающих отличить себя преддругими каким-нибудь превосходством; тихая скромность будет его украшением. Всядеятельность его в сем круге ограничится единственно тем влиянием, которое онможет иметь на него посредством своего таланта. Другой круг – тесный – естьтот, в котором он счастлив, любим и любит, где он имеет успех без всякогоусилия, не прибегая к утонченному и коварному искусству; там его уединение, гдеон наслаждается жизнию в труде безмятежном и полезном, где он беседует с самимсобою, где он высокими чувствами и мыслями совершенствует душу свою, где онвверяет бумаге сокровище собственных мыслей и чувств для пользы современников,быть может, и для пользы потомков; там его друзья, соединенные с ним одинакоюдеятельностию, сходством жребия, склонностей, дарований; их строгаяразборчивость его образует, их благодетельное соревнование животворит в немтворческий пламень, в их искренней похвале его воздаяние и слава ».
Итак,с точки зрения Жуковского, имеет значение та репутация сочинителя, котораясоздается в избранном «малом» («домашнем») кругу немногих истинных знатоков иценителей изящного, людей одного круга, одного воспитания, сходного образамысли. В дальнейшем, у последователей и учеников Жуковского, это разграничение«большой» и «малой» читательских «аудиторий» будет не просто сохраняться, оностанет еще гораздо более острым.
Этомуразграничению мог придаваться и дополнительный оттенок значения, связанный сочень характерным для Пушкина и его круга противопоставлением «вельможных лиц»и «хорошего общества». Ср. напр. в записках К.Полевого: «Разговор перешел кпетербургскому обществу, и Свиньин стал говорить о лучшем избранном круге,называя многие вельможные лица; Пушкин и тут косвенно кольнул его, доказывая,что не всегда чиновные и значительные по службе люди принадлежат к хорошемуобществу. Он почти прямо указывал на него, а для прикрытия своего намека рассказывал,что как-то был у Карамзина (историографа), но не мог поговорить с ним оттого,что к нему беспрестанно приезжали гости, и, как нарочно, все это были сенаторы.Уезжал один, и будто на смену его являлся другой. Проводивши последнего из них,Карамзин сказал Пушкину:
– Avez-vous remarqué? mon cher ami, que parmi tous cesmessieurs il n’y avait pas un seul qui soit un homme de bonne compaignie? (Заметиливы, что из всех этих господ ни один не принадлежит к хорошему обществу?)
Свиньинсовершенно согласился с мнением Карамзина и поспешно проговорил:
–Да, да, мивый, это так, это так!».
Самособой разумеется, что «дружеский кружок» и должны были составлять люди,принадлежащие к хорошему обществу. Весьма показательно, что поведение Пушкина всалонах могло противопоставляться современниками его поведению в узкомдружеском кружке. К.А.Полевой так говорил об этом: «Кто не знал Пушкина лично,для тех скажем, что отличительным характером его в обществе была задумчивостьили какая-то тихая грусть, которую даже трудно выразить. Он казался при этомстесненным, попавшим не на свое место. Зато в искреннем, небольшом кругу, слюдьми по сердцу, не было человека разговорчивее, любезнее, остроумнее. Тут онлюбил и посмеяться, и похохотать, глядел на жизнь только с веселой стороны, и снеобыкновенною ловкостью мог открывать смешное».
Показательно,что даже в отношениях Пушкина с лицейскими товарищами незримо (или зримо)присутствует этот принцип деления на два круга, «близкий», и «далекий».А.И.Дельвиг писал об этом так: «Пушкин в дружеском обществе был очень приятен ико мне с самого первого знакомства очень приветлив. Дельвиг со всеми товарищамипо Лицею был одинаков в обращении, но Пушкин обращался с ними разно. СДельвигом он был вполне дружен и слушался, когда Дельвиг его удерживал отизлишней картежной игры и от слишком частого посещения знати, к чему Пушкин былочень склонен. С некоторыми же из своих лицейских товарищей, в которых Пушкинне видел ничего замечательного, и в том числе с М.Л.Яковлевым, обходилсянесколько надменно, за что ему часто доставалось от Дельвига. Тогда Пушкинвидимо на несколько времени изменял свой тон и с этими товарищами». Ср. взаписках Н.М.Смирнова: «Хотя он был известнейшим лицом в России, хотязнаменитость его дошла до самых глухих и дальних мест России, но весьманемногие его знали коротко и могли вполне оценить высокие качества его ума, егосердца и души. Любя свет, любя игру, любя приятельские беседы, Пушкин частоявлялся человеком легкомысленным и неспособным для трудов, требующих большого постоянства.Как мало знали они Пушкина, какое бедное понятие имели о нем, невзирая на то,что оценяли весь гений его как поэта! Кто был ближе к нему, кто пользовался егосовершенным доверием, кому доступны были тайные струны его души, те уважали вПушкине человека столько же, как и поэта, те открывали в нем ежедневносокровища неистощимые и недоступные пониманию толпы так называемых егоприятелей». Ср. еще замечания П.А.Плетнева, может быть, наиболее точные в рядуприведенных нами отзывов о пушкинской манере держать себя в обществе; впрочем,нельзя не отметить, что Плетнев очевидным образом ориентируется на одну избазовых романтических моделей, в основе которой было противопоставлениеживительного для поэта уединения и обременительной общественной жизни: «В уединении,на просторе не связывало его ничто внешнее. Но общество, особенно где Пушкинбывал редко, почти всегда приводило его в замешательство, и оттого оставался онмолчалив и как бы недоволен чем-нибудь. Он не мог оставаться там долго.Прямодушие, также отличительная черта характера его, подстрекало к свободномувыражению мыслей, а робость противодействовала. Притом же совершенную привычкуон сделал только к высшему обществу или к самому тесному кругу приятелей. Вобоих случаях он чувствовал себя на своем месте». Ср. у Е.Ф.Розена:« личность его довершала очаровательность его музы, в особенностикогда, бывало беседуешь с ним наедине, в его кабинете. В обществе же, приобыкновенном разговоре, он казался уже слишком порывистым и странным, дажебесхарактерным: он там будто страдал душою». Любопытно, что Розен, пытаясьописать характер Пушкина, апеллирует к Байрону: «Он был характера весьмасерьезного и склонен, как Бейрон, к мрачной душевной грусти ».Напомним, наконец, как Жуковский говорит об известности Пушкина в России всвоем письме к А.Х.Бенкендорфу от конца февраля — начала марта 1837 г.:« жертвою иноземного развратника сделался первый поэт России,известный по сочинениям своим большому и малому обществу» (курсив мой — Д.И.).
В1830-е гг. эти особенности пушкинского поведения могли осмысляться в контексте(политическом и, в особенности, психологическом) полемик об «аристократизме»«пушкинского круга». «Аристократизм» Пушкина подчеркивал, например, в своемдневнике А.В.Никитенко, человек иного воспитания и иных убеждений. 21 января1837 г. он записывал: «Вечер провел у Плетнева. Там был Пушкин . Онсделался большим аристократом. Как обидно, что он так мало ценит себя какчеловека и поэта и стучится в один замкнутый кружок общества, тогда как мог быбезраздельно царить над всем обществом. Он хочет прежде всего быть барином, новедь у нас барин тот, у кого больше дохода. К нему так не идет этот жеманныйтон, эта утонченная спесь в обращении, которую завтра же может безвозвратносбить опала». Ср. замечание Никитенко в день смерти Пушкина: «Бедный Пушкин!Вот чем заплатил он за право гражданства в аристократических салонах, гдерасточал свое время и дарование! Тебе следовало идти путем человечества, а некасты; сделавшись членом последней, ты уже не мог не повиноваться законам ее. Аты был призван к высшему служению».
Самже литературный текст, созданный в расчете на возможность восприятия(«дешифровки») принципиально разными группами читателей, неизбежно осмысляется,в частности, как часть духовной истории какого-то дружеского литературногокружка… Восприятие этого текста вне рамок этой истории мыслится чаще всегокак профанное его искажение, причем такое искажение, которое исключаетадекватную интерпретацию… Само собой разумеется, что тот или иной автор мог(и должен был) так или иначе влиять на формирование своей репутации и дажецеленаправленно и сознательно создавать ее, ориентируясь на те или иные легкоидентифицируемые общественно-культурные амплуа. Так, Карамзин создает себе репутациющеголя, Крылов – чудака, Вяземский – острослова. Во всех этих случаях, однако,создатель своей собственной репутации оказывается как бы в стороне от нее исоотносит с ней, обыгрывая сам факт несовпадения, другие роли и маски. Причемпереход от одной роли к другой может происходить столь же быстро, сколь инемотивированно, что могло дезориентировать постороннего наблюдателя. Карамзинот роли щеголя как бы незаметно переходит к роли чувствительного автора и кроли историографа-затворника, Крылов от роли чудака к роли остроумногосветского рассказчика и даже моралиста, Вяземский от роли острослова, сатирикаи «памфлетера» – к роли чувствительного или романтического автора, элегика...
Определение«своего» круга могло иметь и предельно условный характер, как, например, вбеседе, о которой осталась свидетельство А.О.Россета: «Когда появился“Полководец”, Пушкин спрашивал молодого Россета (учившегося в Пажескомкорпусе), как находят эти стихи в его кругу, между военною молодежью, иприбавил, что он не дорожит мнением знатного, светского общества».
Заметимеще, что «малый», «свой» круг объединяет по крайней мере две сферы: пребываниев «малом» кругу – это пребывание на границе Дома и Света. Поведение в этомкругу характеризуется неизменно постоянной и довольно сложной игрой на гранисветских обычаев и правил, светского (иногда и еще и придворного, и дажечиновного) этикета и домашней непосредственности. Эта игра в принципе моглаприводить к конфликтам – в том случае, если эта домашняя непосредственностьслишком уж явно торжествовала над правилами светской учтивости. « Янедавно припомнил золотые слова Пушкина насчет существующих и принятых многимиправил о дружеских сношениях, – читаем в письме П.А.Плетнева к Я.К.Гроту от 1апреля 1844 г. – “Все, – говорил в негодовании Пушкин, – заботливо исполняюттребования общежития в отношении к посторонним, то есть к людям, которых мы нелюбим, а чаще и не уважаем, и это единственно потому, что они для нас ничто. Сдрузьями же не церемонятся, оставляют без внимания обязанности свои к ним, какк порядочным людям, хотя они для нас – все. Нет, я так не хочу действовать. Яхочу доказывать моим друзьям, что не только их люблю и верую в них, но признаюза долг и им, и себе, и посторонним показывать, что они для меня первые из порядочныхлюдей, перед которыми я не хочу и боюсь манкировать чем бы то ни было,освященным обыкновениями и правилами общежития”».
Междутем выбор между светом и домашним уединением, иногда весьма драматический(вспомним последние годы жизни Пушкина, о которых речь впереди), сделанный впользу света, еще не предопределял, конечно, выбора того или иного стилясалонного поведения, той или иной маски.
Поэтикасветского поведения опиралась прежде всего на умение различать ряд базовыхмоделей, ряд масок и ролей, каждая из которых обладала своим особым ценностнымстатусом. Это маски провинциала, маргинала, щеголя, шута, чудака изаконодателя.
Провинциал
Анекдотыо неловком поведении провинциалов оставались в памяти современников исоставляли заметное (хотя, разумеется, и не выдающееся) место в «устнойлитературе» салонов; иногда же переходили и в литературу «письменную». Один изтаких анекдотов передает в своей «Старой записной книжке» Вяземский: «ГрафВьельгорский спрашивал провинциала, приехавшего в первый раз в Петербург иобедавшего у одного сановника, как показался ему обед? – “Великолепен (отвечалон): только в конце обеда поданный пунш был ужасно слаб”. Дело в том, чтопровинциал выпил залпом теплую воду с ломтиком лимона, которую поднесли дляполоскания рта».
Встатье «Ревизор, комедия соч. Н.Гоголя» Вяземский такохарактеризовал поведение провинциала в салоне: «Известно, что люди высшегообщества гораздо свободнее других в употреблении собственных слов: жеманство,чопорность, щепетность, оговорки, отличительные признаки людей – не живущих вхорошем обществе, но желающих корчить хорошее общество. Человек, в сферегостиной рожденный, в гостиной – у себя, дома: садится ли он в кресла? онсадится как в свои кресла; заговорит ли? он не боится проговориться. Посмотритена провинцияла, на выскочку: он не смеет присесть иначе, как на кончик стула:шевелит краем губ, кобенясь, извиняется вычурными фразами наших нравоучительныхроманов, не скажет слова без прилагательного, без оговорки».
Итак,провициал – это чужой; при этом поведение провинциала не то чтобы несоответствует принятым в обществе представлениям об определенной норме – и несоответствует, и, может быть, слишком соответствует им. Дело в том, чтопровинциал учитывает одну, так сказать, идеальную норму, причем имеющую именнолитературное происхождение («наши нравоучительные романы») и мало опирающуюсяна реальность. Гиперкорректность, повышенная семиотичность поведенияпровинциала свидетельствуют именно о незнании им света.
Так,например, с точки зрения провинциала салонная речь характеризуется прежде всегокак предельно удаленная от простонародной, что далеко не всегда соответствовалодействительности. Ср. в черновиках восьмой главы «Евгения Онегина»:
Вгостиной светской и свободной
Былпринят слог простонародный
Ине пугал ничьих ушей
Живоюстранностью своей:
(Чемунаверно удивится
Готовясвой разборный лист
Инойглубокий журналист;
Нов свете мало ль что творится
Очем у нас не помышлял,
Бытьможет, ни один Журнал!).
Ср.(курсив наш):
Воткрупной солью светской злости
Сталоживляться разговор;
Передхозяйкой легкий вздор
Сверкалбез глупого жеманства,
Ипрерывал его меж тем
Разумныйтолк без пошлых тем,
Безвечных истин, без педантства,
Ине пугал ничьих ушей
Свободнойживостью своей.
«Глупоежеманство» здесь, как видим, в одном ряду с пошлостью, пустой претензией наглубокомыслие («вечные темы») и «педантством», о котором речь впереди.
Разумеется,иронический отзыв Пушкина о «глубоком журналисте», чьи представления о светестоль очевидным образом расходятся с реальностью, не был делом случайным.Приведенную только что черновую строфу из восьмой главы романа в стихахнеобходимо сопоставить с полемическими статьями Пушкина 1830-х гг. и в первуюочередь с одной из заметок 1830 г. (редакторское заглавие – «»). Вот ее текст:
«Ноне смешно ли им судить о том, что принято или не принято в свете, что могут,чего не могут читать наши дамы, какое выражение принадлежит гостиной (илибудуару, как говорят эти господа). Не забавно ли видеть их опекунами высшегообщества, куда вероятно им и некогда и вовсе не нужно являться. Не странно ли вученых изданиях встречать важные рассуждения об отвратительнойбезнравственности такого-то выражения и ссылки на паркетных дам? – Не совестноли вчуже видеть почтенных профессоров, краснеющих от светской шутки? – Почемуим знать, что в лучш жеманство и напыщенность ещенестерпимее, чем простонародность (vulgarité) и что оно-то именно иобличает незнание света? Почему им знать, что откровенные, оригинальныевыражения простолюдинов повторяются и в высшем обществе, не оскорбляя слуха –между тем как чопорные обиняки провинциальной вежливости возбудили бы толькообщую невольную улыбку? – Хорошее общество может существовать и не в высшемкругу, а везде, где есть люди честные, умные и образованные.
Этаохота выдавать себя за членов высшего общества вводила иногда наших журналистовв забавные промахи. Один из них думал, что невозможно говорить при дамах облохах, и дал за них строгой выговор – кому же – одному из молодых блестящихцаредворцев. – В одном журнале сильно напали на неблагопристойность поэмы, гдесказано, что молодой человек осмелился войти ночью к спящей красавице. И междутем как стыдливый рецензент разбирал ее как самую вольную сказку Бокаччио илиКасти – все петерб. дамы читали ее, и знали целые отрывкинаизусть. Недавно ист. роман обратил на себя вниманиевсеобщее, и отвлек на несколько дней всех наших дам от fashionable tales иисторических записок. Что же? Газета дала заметить автору, что в егопростонародных сценах находятся слова ужасные: сукин сын. Возможно ли – чтоскажут дамы, если паче чаяния взор их упадает на это неслаханное выражение? –Что б они сказали Фонвизину, который императрице Екатерине читал своегоНедоросля, где на каждой стр. эта невежливая Простакова бранитЕремеевну собачьей дочерью? – Что сказали б новейшие блюстители нравственностии о чтении Душеньки, и об успехе сего прелестного произведения? – Что думают онио шутливых одах Державина, о прелестных сказках Дмитриева? – Модная жена нестоль же ли безнравственна, как и граф Нулин?».
Каквидим, маска «провинциала» была использована Пушкиным в литературных полемиках1830-х гг., полемиках, которые, как известно, велись не только по вопросамчисто литературным, но имели и политическое, и общественное значение(«аристократизм» – «демократизм»).
Вместес тем нельзя не отметить, что фигура провинциала вовсе не обязательно вызывалав обществе (а в лучшем обществе и не должна была вызывать) одну насмешку:возможно было сочувствие – и даже некоторый неподдельный интерес, каксвидетельствует о том Вяземский, рассказывая об одном «петербургскомМолчалине»: «У м е р е н н о е и а к к у р а т н о е (чего-же более) счастиеулыбалось ему. Он даже имел некоторые светские успехи. В один из домов, вкотором был он домашним, езжали нередко блестящие придворные фрейлины тоговремени. Им с непривычки полюбилась его несколько-простодушнаяпровинциальность. На танцовальных вечеринках оне даже избирали его себе вкавалеры. Он танцовал хорошо и ловко, одевался всегда прилично и с приметнымпритязанием на щегольство. Одним словом Молчалин Петербургского издания,очищенного и исправленного, новичек в окружающей его светской среде, был лице довольносвоеобразное, не только терпимое, но вообще и сочувственное». Ср. в черновикевосьмой главы «Евгения Онегина»:
Никтонасмешкою холодной
Встречатьне думал старика
Заметяворотник немодный
Подбантом шейного платка.
Иновичка-провинциала
Хозяйка[спесью] не смущала
Равнодля всех она была
Непринужденнаи мила.
Остаетсяотметить, что роль провинциала возникает как бы на границе реальной жизни илитературного текста. Провинциал склонен заменять литературой опыт светскогообщения. Проецирование своей биографии на тот или иной литературный образец,стремление подражать литературным героям в пушкинскую эпоху характерно главнымобразом именно для провинциалов. Светский человек не подражает: он используетобразцы (литературные или бытовые) как материал для сложной игры, основанной насочетании преднамеренного и непреднамеренного, импровизации и точного расчета.Он такой как все и вместе с тем он не похож на других; он подражает и вместе стем переосмысляет объект подражания.
Маргинал
Маргинал,в отличие от роли провинциала, – сознательно избираемая позиция. Демонстрациянезависимости в обществе предполагала прежде всего умение импровизировать награнице принятой нормы. Именно отступления от нормы фиксируются в обществе,остаются в памяти современников и противопоставляются норме, восприятие которойавтоматизировано, как значимые, семиотически отмеченные.
Какнарушение нормы могло расцениваться сознательное или бессознательное смешениеразличных ролей и масок, стереотипов поведения, принадлежащих к различнымкультурно – бытовым и общественным сферам, что было чревато дезориентациейобщества и человека в обществе, дезориентацией автора и дезориентацией героя,если речь идет о литературном произведении.
Вэтом отношении показательны, например, некоторые эпизоды из истории восприятиякомедии А.С.Грибоедова «Горе от ума». В письме Пушкина к Вяземскому от 28января 1825 г. читаем: «A propos. Читал я Чацкого: много ума и смешного встихах, но во всей комедии ни плана, ни мысли главной, ни истины. Чацкий совсемне умный человек, но Грибоедов очень умен». Итак, герою грибоедовской комедии,которого, по мысли автора, именно ум привел к горю, в уме отказано. Еще болееопределенно Пушкин высказался в письме к А.А.Бестужеву, написанному около тогоже времени: «Теперь вопрос. В комедии «Горе от ума» кто умное действующее лицо?ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрыймалый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно сГрибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями.Все, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову?Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первыйпризнак умного человека – с первого взгляда знать, с кем имеешь дело, и не метатьбисера перед Репетиловыми и тому подоб.». Итак, Чацкому отказано в уме преждевсего потому, что он неверно себя ведет в московском обществе, как онопредставлено Грибоедовым.
Неменее резко оценивал героя грибоедовской комедии Вяземский, опиравшийся напушкинские мнения. В книге Вяземского «Фон – Визин» читаем: «Сам герой комедии,молодой Чацкий, похож на Стародума. Благородство правил его почтенно; носпособность, с которою он ex – abrupto проповедует на каждый попавшийся емутекст, нередко утомительна. Слушающие речи его точно могут применить к себеназвание комедии, говоря: “Горе от ума!”. Ум, каков Чацкого, не есть завидныйни для себя, ни для других. В этом главный порок автора, что посреди глупцовразного свойства вывел он одного умного человека, да и то бешеного и скучного».Создавая образ Чацкого, Грибоедов, по мнению Вяземского, смешал амплуаобличителя («проповедника») и светского человека, в результате чего возниккомический эффект, сочинителем комедии не предусмотренный: взаимоисключающие амплуасветского человека и обличителя пороков как бы дополняются ролью шута, которуюЧацкий играет против воли автора. Итак, в пушкинском кругу поведение Чацкогопрочитывалось как комически неадекватное, как поведение маргинала. Весьмапоказательно, что Вяземский решительно противопоставил Чацкому пушкинскогоОнегина: «Есть люди, которые всецело принадлежат к своему поколению и прикованык своему времени. Твердости и глубине их убеждений нередко соответствуетмелкость их понятий и ограниченность объема их умозрения. Они стеснены ивтиснуты в раму, которая облегает их со всех сторон. Это Чацкие, которые плотносидят на коньке своем и едут все прямо, не оглядываясь по сторонам. То ли делоОнегины! Эти личности гораздо сочувственнее и ближе к человеческой природе».
Такнеожиданно на первый взгляд проблема адекватного («правильного») поведения вобществе оказалась связана с центральным вопросом пушкинской литературнойсовременности – вопросом о «герое времени». Грибоедовской концепции этого герояпротивостоит пушкинская, Чацкий – Онегину.
Вместес тем чрезвычайно важно, что позиция маргинала – это всегда позиция посредникамежду различными культурными сферами. Другое дело, что этот посредник не всегдаумел добиться понимания. С ролью маргинала может ассоциироваться«экстраординарное» поведение, в основе которого – небрежение приличиями вбуквальном смысле. О том, что этот тип поведения не был вполне чужд Пушкину(но, конечно, не в свете), свидетельствует хотя бы запись М. П. Погодина вдневнике от 28 декабря 1826 г.: «У Пушкина. Досадно, что свинья Соболевскийсвинствует при всех. Досадно, что Пушкин в развращенном виде пришел приВолкове». Встреча представителей двух разных кружков, Погодина («ученый» мир) иСоболевского (мир «золотой молодежи»), оказалась чреватой конфликтом различныхтипов поведения.
Рольмаргинала, разумеется, не избиралась Пушкиным сознательно. Но именно в качествемаргинала воспринимали Пушкина в обществе незадолго до его последней дуэли,когда даже ближайшие к нему люди, такие, как Вяземский, отвернулись от него. Всамом деле, трагедия Пушкина, кровавая развязка всей истории в значительноймере была связана с его очень своеобразной изоляцией в обществе и даже вдружеском кругу: если Пушкин полагал поведение Дантеса оскорбительнодвусмысленным, то ближайший к Пушкину круг людей видел в салонном «волокитстве»Дантеса лишь дань обычаям, не выходящую за рамки светских приличий. Именновозможность принципиально разных оценок поведения Дантеса, по всей вероятности,и вызвала неоднозначное отношение к нему петербургского общества до и последуэли. Любопытно, что П.П.Вяземский в 1880 году в статье «Александр СергеевичПушкин. 1826 – 1837» подчеркивал «необъяснимость» поведения Пушкина переддуэлью: «Кн.П.А.Вяземский и все друзья Пушкина не понимали и не могли себеобъяснить поведение Пушкина в этом деле. 25 – го января Пушкин имолодой Гекерн с женами провели у нас вечер. И Гекерн и обе сестры былиспокойны, веселы, принимали участие в общем разговоре. В этот самый день ужебыло отправлено Пушкиным барону Гекерну оскорбительное письмо. Смотря на жену,он сказал в тот вечер:? Меня забавляет то, что этот господин забавляет моюжену, не зная, что его ожидает дома. Впрочем, с этим молодым человеком моисчеты сведены». Итак, не Дантес, а Пушкин ведет себя странно, необъяснимо,неправильно, не так, как, по мнению мемуариста, следует. Читаем дальше: «Отецмой употребляет неточное выражение, говоря, что Гекерен афишировалстрасть: Гекерен постоянно балагурил и из этой роли не выходил до последнеговечера в жизни, проведенного с Н.Н.Пушкиной. Единственное объяснениераздражения Пушкина следует видеть не в волокитстве молодого Гекерена, а вуговаривании стариком бросить мужа. Этот шаг старика и был тем оскорблением длясамолюбия Пушкина, которое должно было быть смыто кровью. Старик Гекерен былчеловек хитрый, расчетливый еще более, чем развратный; молодой же Гекерен былчеловек практический, дюжинный, добрый малый, балагур, вовсе не ловелас, ни Дон– Жуан, и приехавший в Россию сделать карьеру. Волокитство его не нарушалоникаких великосветских петербургских приличий. Из писем Пушкина к жене,напечатанных в «Вестнике Европы», можно даже заключить, что Пушкину претиловолокитство слишком ничтожного человека». Так П. П. Вяземский поправлял«неточный» отзыв своего отца о Дантесе. Но нельзя не отметить, что и сам князьПетр Андреевич в конце жизни существенно изменил свое отношение к Дантесу. В1873 г. Вяземский писал: «Дантес был виноват перед Пушкиным, как и многиевиноваты во всех слоях общества, как и сам Пушкин бывал не раз виноват: т. е.Дантес волочился за замужнею женщиною. Участвовал ли он в подметных письмах,это осталось неизвестным, да и всего вероятнее, что не участвовал, потому чтоникакой пользы в этом иметь не мог. Известное же письмо Пушкина к Гекерену, исполненное самых невыносимых ругательств для Дантеса таково, что Дантес по обычаям существующим в обществе, не мог не вызвать Пушкина». Итак, Дантес не сделал ничего постыдного,ничего такого, что выходило бы за рамки допустимого или должного: таковоотношение к нему Вяземского в конце жизни.
Особаяразновидность маргинальной позиции в свете – педантство. Педант не знаетсветских обычаев, он стремится демонстрировать свою ученость, склонен вести«серьезные» разговоры, готов серьезно и искренне высказывать свое мнение,отстаивать его и даже поучать других, как герой грибоедовской комедии, т. е.это человек, не владеющий поэтикой светского «легкого» («приятного») разговорани о чем; вообще, человек более книжной, чем устной культуры. Остроумнаявыходка, остроумная насмешка в свете всегда предпочитается педантству.
«Дендизм»
Отметим,прежде всего, некоторые специфические особенности поведения Пушкина в обществе,которые бросались в глаза современникам и которые могли ассоциироваться с«дендизмом». А.П.Керн сравнивала поведение в обществе Дельвига с пушкинским, исравнение оказалось не в пользу Пушкина: «Дельвиг соединял в себе все качества,из которых слагается симпатичная личность. Любезный, радушный хозяин, он умелосчастливить всех, имевших к нему доступ. Благодаря своему истинно британскомуюмору он шутил всегда остроумно, не оскорбляя никого. В этом отношении Пушкинрезко от него отличался: у Пушкина часто проглядывало беспокойное расположениедуха. Великий поэт не чужд был странных выходок и его шутка часто превращаласьв сарказм, который, вероятно, имел основание в глубоко возмущенномдействительностию духе поэта».
ЕслиА.П.Керн объясняет эти особенности поведения Пушкина его романами, тоН.В.Путята апеллирует к сложным отношениям Пушкина с царем и Бенкендорфом:«Среди всех светских развлечений он порой бывал мрачен; в нем было заметнокакое-то грустное беспокойство, какое-то неравенство духа; казалось, он чем-тотомился, куда-то порывался. По многим признакам я мог убедиться, чтопокровительство и опека императора Николая Павловича тяготили его и душили».
По-видимому,и Керн, и Путята по-своему правы. Но, кажется, нельзя не отметить какую-тостереотипность в пушкинском поведении, стремление Пушкина к «романтической» или«байронической» маске. Он, разумеется, не мог не понимать, что эти его апатия,рассеянность и мрачность, беспокойное расположение духа, замечались в обществе;однажды, как свидетельствует Керн, пушкинская хандра побудила Илличевскогосымпровизировать забавную пародию:
Упечки, погружен в молчанье,
Поднявшифрак, он спину грел,
Иникого во всей компанье
Благословитьон не хотел.
Любопытно,что Илличевский выбрал для своей пародии именно пушкинского «Демона», одну извершин его «байронизма». Напомним здесь, что бытовой аспект увлечения ПушкинаБайроном подчеркивал А.Н.Вульф: «Пушкин, по крайней мере, в те годы, когда жилздесь, в деревне, решительно был помешан на Байроне; он его изучал самымстарательным образом и даже старался усвоить себе многие привычки Байрона». Таклитература и быт сходятся, как бы взаимоотражаясь; «байронизм» оказываетсяодним из тех идеологических комплексов, которые соединяют эти две сферы жизниПушкина. Вместе с тем нельзя не отметить, что этот «бытовой» байронизм был,разумеется, хорошо рассчитанной игрой, был маской, которая позволяладекларировать ориентацию на определенный культурный код, более или менеепонятный собеседнику. Одной из возможных интерпретаций этой маски является«дендизм». Если педант пренебрегает светскими обычаями потому, что знает ихслишком плохо, то денди – потому, что знает их слишком хорошо. Дендизм в Россииассоциировался, конечно, с английской аристократической бытовой культурой и, вчастности и прежде всего, с репутацией Байрона и Дж. Бреммеля. Если Байрон, пословам Ю.М.Лотмана, «противопоставлял изнеженному свету энергию и героическуюгрубость романтика, Бреммель –грубому мещанству “светской толпы” изнеженнуюутонченность индивидуалиста ».
Всвязи с этим напомним, что сам Байрон (во всяком случае, в начале 1820-х гг.)вовсе не склонен был отождествлять себя с денди. В «Разрозненных мыслях» Байронговорит всего лишь о своем «мирном» сосуществовании с кружком денди, о «налетедендизма», достаточном для того, чтобы поддерживать это сосуществование, и о краткости«юношеского» увлечения «дендизмом». Другое дело, что поведение Байрона могловосприниматься в России именно как сознательная ориентация на дендизм.
ПоведениеПушкина в обществе вообще вряд ли может быть определено как «дендистское». Делов том, что такие детали одежды, как английский фрак и лорнет, и такиеособенности поведения в свете, как «апатия», «замкнутость», «мрачность» и т.п., на самом деле мало что решают: все это, разумеется, легко доступно самымповерхностным подражателям. И денди это хорошо понимает. Если не Байрон, то ужво всяком случае Бреммель (с их поведением Ю.М.Лотман готов соотноситьповедение Пушкина) был в центре внимания людей своего круга именно какзаконодатель светской моды. Но репутация Пушкина в высшем свете ничего подобногов себе не заключает: роль законодателя, в общем, Пушкину не свойственна.
Заглавногогероя пушкинского романа в стихах У.Миллз Тодд III характеризует так: «Евгений,как и все прочие, начинает с того, что строит свою жизнь по литературномуобразцу: он – денди, холодный, насмешливый, деструктивно безнравственный. Хотяк такой роли его и подготовило воспитание, играет он ее с педантическимсовершенством, которым обязан только себе самому, – ест только то, что следует,носит только то, что следует, появляется только там, где следует. Его жизнь вобществе подобна произведению искусства, имеющему цель в самом себе, она –объект эстетического созерцания. Денди прославляет форму и, по знаменитомуопределению Бодлера, диктует ее. В этом он – мужская параллель хозяйке салона,какой становится Татьяна в последней главе. Но в то время как создание Татьяны,ее “текст” – салон – задает нравственный императив светского общества(цивилизованность) тем, кто посещает его, “текст” Евгения – он сам – объединяетчленов общества в любовные треугольники, которые держатся на Овидиевой наукелюбви, на аристократической боязни показаться смешным и на том, что Евгенийвладеет, по меньшей мере, тридцатью условными масками». Эта характеристика вомногом справедлива, но не точна. Во-первых, Онегин именно «не диктует форму»:ведь он полностью, как подчеркивает исследователь, подчинен ей: «ест только то,что следует, носит только то, что следует, появляется только там, где следует»,соотносясь, отметим, не только с «литературными образцами», но и с обычаями,принятыми людьми его круга. Во-вторых, если все же Онегин –денди, то оченьстранный: это денди, который в свете пользуется репутацией педанта. Напомнимхрестоматийно известные строчки:
Онегинбыл по мненью многих
(Судейрешительных и строгих)
Ученыймалый, но педант:
Имелон счастливый талант
Безпринужденья в разговоре
Коснутьсядо всего слегка,
Сученым видом знатока
Хранитьмолчанье в важном споре,
Ивозбуждать улыбку дам
Огнемнежданных эпиграмм.
Итак,Онегин, которого современный исследователь считает денди, в глазах тогообщества, которое его окружает в романе, является педантом. Здесь уместнонапомнить, что Пушкин нигде не называет своего героя денди. Быть одетым какденди еще не значит быть денди. Может быть, единодушный приговор «судейрешительных и строгих» характеризует не столько Онегина, сколько их самих, ихзабавную ограниченность и недогадливость? Так или иначе, высшее общество,представленное в первой главе романа в стихах, как бы дезориентировано в том,что касается Онегина: его «дендизм» никто не замечает, более того, егообъявляют педантом, т.е. его поведение «прочитывают» с помощью прямопротивоположного культурного кода. При этом сама «светскость» поведения Онегинаможет быть, очевидно, поставлена под сомнение: ведь «выставлять напоказ» вобществе «свою ученость», разумеется, не принято, точно так же, как и «сапломбом судить обо всем».
Итак,допустим, что высшее общество изображено в первой главе иронически, оночересчур поспешно в своих приговорах. Но как воспринимает Онегина петербургскоеизбранное общество в восьмой главе, в салоне Татьяны, где «разумный толк» был«без педантства»? Если в первой главе решительные судьи не склонны трактоватьповедение Онегина как розыгрыш, то здесь говорится о его склонности «морочитьсвет», т.е., очевидно, заставлять свет теряться в догадках о причинах его несовсем обычного поведения, игровой характер которого дополнительно подчеркиваетсписок масок, в которые Онегин может облечься («Мельмот, космополит, патриот,гарольд...»). Но, как и в первой главе, о нем не говорят как о денди. Болеетого, поведение Онегина в обществе (он молчалив и задумчив («Стоит безмолвный итуманный»), скучает или тяготится окружающими его людьми («Что, сплин ильстраждущая спесь / В его лице»), готовы объяснить его стремлением походить на«ханжу» или «квакера».
Разумеется,в этом строгом приговоре не больше истины, чем в том, согласно которому Онегинбыл признан педантом.
Такили иначе, если Онегин – денди, то в петербургском обществе этого никто незамечает. Следовательно, если мы признаем, что Пушкин действительно считалсвоего героя денди, то мы должны признать и то, что в петербургском высшемсвете эта роль была маргинальной и не имела сколько-нибудь существенногозначения. Ведь денди не просто хочет эпатировать общество: как известно, онвместе с тем и нуждается в нем, как театральный актер нуждается в зрителях.
Законодатель
Амплуазаконодателя светского поведения и светского вкуса было одним из наиболеесложных. С одной стороны, законодатель выступал как хранитель определеннойтрадиции, определенной нормы или системы норм. С другой стороны, именнозаконодатель первым порывает с традицией, предлагая что-то новое. При этомзаконодатель воздействует на окружающих не каким-то словесным заявлением, апрежде всего собственным примером; какие-то перемены (например, в костюме)происходят как бы сами собой: имеет значение, конечно, не стремление того илииного светского человека к роли законодателя, а решение общего мнения, котороеодно способно закрепить за кем-то эту роль. Таким образом, законодатель,собственно, оказывается лицом относительно пассивным: не он выбирает эту своюроль, а она выбирает его, не он сам решает, как долго ему исполнять эту роль, аобщество, его окружающее.
Вэтом отношении весьма показателен следующий отрывок из воспоминаний князяВяземского:
«Особеннопамятна мне одна зима или две, когда не было бала в Москве, на который неприглашали бы его и меня. После пристал к нам и Пушкин…Скажу о себе без особенного самолюбия и честолюбия, но и не без чувстваблагодарности, что репутация моя по сей части была беспрекословно и подачеюобщих голосов утверждена. Вот этому доказательство. На одном бале, не помню покакому случаю устроенном в Благородном собрании, один из старшин просил меняруководствовать или, скорее, новогодствовать танцами, прибавив без всякоголукавого и насмешливого умысла: “Мы все на вас надеемся: ведь вы нашапримадонна”. Чистосердечие и смирение вынуждают меня сознаться, что тогда насбыло три примадонны». Итак, Вяземский не без легкой иронии говорит оприсвоенной ему роли законодателя («примадонны») в московском обществе; приэтом он, однако, испытывает к тем, кто его на эту роль «назначил», «чувствоблагодарности».
Ноесли амплуа законодателя определяется обществом, то тесно связанная с ней рольблюстителя светских правил и обычаев, конечно, избирается вполне сознательно.При этом она в принципе может оцениваться двояко – как вполне серьезно, так ииронически, как забавная «мелочность». В этом отношении характерен рассказВяземского о своем знакомстве с К.Н.Батюшковым: «Жуковский привез его кКарамзину с которым тогда жил и я. Он был во фраке и в сапогах и вероятно длябольшей почтительности и официальности при треугольной шляпе. Я тогдаМосковский львенок, еще до изобретения львиной породы, был возмущен этоюнеловкостию и нарушением туалетного уложения. Я заметил о том Жуковскому,который крепко сердился на меня и пенял мне за мою мелочность и малодушие» (изписьма Вяземского к Бартеневу от 22 апреля 1869 г.). В скобках заметим, что«нарушение туалетного уложения», о котором говорит Вяземский, заключалась втом, что в наряде Батюшкова детали «официальные» (треуголка) сочетаются с«частными» и даже домашними (фрак в это время еще воспринимается как костюм дляверховой езды).
Шут
Собственно,роль шута в пушкинское время признается не только неприличной, но и архаичной,восходящей к придворной практике петровского и послепетровского времени, когдашутовские выходки были одним из самых распространенных развлечений при дворе(вспомним хотя бы знаменитый «ледяной дом», выстроенный по приказу АнныИоанновны для шутовской свадьбы и описанный в известном романе литераторомпушкинского времени И.И.Лажечниковым).
Всередине – второй половине XVIII века звание шута стало рассматриваться какоскорбительное; в конце же века, в павловское царствование, начинаютскладываться очень своеобразные циклы анекдотов, в которых рассказывается орискованных шутовских проделках при дворе, причем объектом осмеяния оказываютсяуже не шуты, а сам монарх.
Приведемв этой связи анекдот из весьма обширного цикла рассказов о павловском пажеА.Д.Копьеве, любившем дерзкие шутовские выходки, смысл которых всегдазаключался в демонстративном нарушении придворного этикета. «Паж Копьев билсяоб заклад с товарищами, что он тряхнет косу императора за обедом. Однажды,будучи при нем дежурным за столом, схватил он государеву косу и дернул ее таксильно, что государь почувствовал боль и гневно спросил, кто это сделал. Все виспуге. Один паж не смутился и спокойно ответил: “Коса Вашего Величества криволежала, я позволил себе выпрямить ее”. – “Хорошо сделал, – сказал государь, –но все же мог бы ты сделать это осторожнее”. Тем все и кончилось».
Копьев,как видим, использует знание психологии Павла, который считал первойдобродетелью неукоснительно добросовестное исполнение служебных обязанностей.Шутовство могло ассоциироваться, однако, не только с миром Двора, но и с миромлитературы. Собственно, русский литературный быт XVIII века Пушкин воспринимаетименно в контексте шутовского поведения. В «Путешествии из Москвы в Петербург»читаем: «Сумароков был шутом у всех вельмож тогдашних: у Шувалова, у Панина.Его дразнили, подстрекали, и забавлялись его выходками. Фонвизин, характеркоего также не очень достоин уважения, забавлял знатных, передразниваяАлександра Петровича в совершенстве. Державин исподтишкаписал сатиры на Сумарокова и приезжал к нему наслаждаться его бешенством».
Итак,Пушкин здесь фиксирует чрезвычайно интересную ситуацию: невольный шут (Сумароков)оказывается мишенью для насмешек другого шута, причем вполне сознательноизбравшего эту роль (Фонвизина). Вместе с тем Пушкин, конечно, никогда несчитал шутовство каким-то отличительным признаком русской литературы XVIII векавообще. Продолжим цитату: «Ломоносов был иного покроя… С Ломоносовым шутитьбыло накладно. Он был везде тот же – дома, где его все трепетали, во дворце,где он дирал за уши пажей, в Академии, которая, по словам Шлецера, не смела принем пикнуть». Известно высказывание Пушкина о том, что шутом он не будет ни уцаря земного, ни у царя небесного.
Ивсе же элементы шутовского поведения можно различить в пушкинском стремлении кэпатажу в первые годы его светской жизни. Вот несколько строк из воспоминанийА.М.Каратыгиной, которая рассказывает о знакомстве с Пушкиным в 1818 г. «Как-тов Большом театре он вошел к нам в ложу. Мы усадили его в полной уверенности,что здесь наш проказник будет сидеть смирно. Ничуть не бывало! В самойпатетической сцене Пушкин, жалуясь на жару, снял с себя парик и начал им обмахиваться как веером. Эторассмешило сидевших в соседних ложах, обратило на нас внимание и находившихся вкреслах. Мы стали унимать шалуна, он же со стула соскользнул на пол и сел у насв ногах, прячась за барьер; наконец кое-как надвинул парик на голову как шапку:нельзя было без смеха глядеть на него! Так он и просидел на полу во всепродолжение спектакля, отпуская шутки насчет пиесы и игры актеров. Можно либыло сердиться на этого забавника!».
Необходимоотметить, однако, что театр пушкинского времени – это мир во всяком случаеболее свободный, чем салоны. В салонах же и в «петербургский», наиболееотмеченный эпатажем, период своей жизни, Пушкин, конечно, избегает шутовства. Вдальнейшем, пожалуй, только в домашнем кругу Пушкин позволял себе шутовскиевыходки. Об одной из них, относящейся, по-видимому, к 1830-м гг., сохранилсвидетельство П.И. Бартенев: «Александр Сергеевич однажды пришел к своемуприятелю И.С. Тимирязеву. Слуга сказал ему, что господа ушли гулять, но скоровозвратятся. В зале у Тимирязевых был большой камин, а на столе лежали орехи.Перед возвращением Тимирязевых домой Пушкин взял орехов, залез на камин и,скорчившись обезьяною, стал их щелкать. Он любил такие проказы. (Слышано отСофьи Федоровны Тимирязевой)».
Предложенныйнами беглый – и, вероятно, неполный обзор ряда основных поведенческих амплуа,характерных для светских людей александровской эпохи, показал, что при всехболее или менее очевидных связях поведения Пушкина с ролями денди, маргинала,салонного поэта, шута, законодателя и др. оно тем не менее не может бытьпрочитано с помощью какой-то одной роли или с помощью простой комбинацииэлементов нескольких амплуа.
Делов том, что в целом поведение Пушкина все же тяготеет к норме, именно среднейнорме. Эпатажем отмечен, пожалуй, лишь конец десятых – начало двадцатых годов,причем эпатаж только подчеркивает значимость нормы. Эта норма в свою очередьнуждается в описании.
Честный человек, honnete homme.
Честныйчеловек – это на языке пушкинской эпохи не просто оценочная характеристика, этоопределенное мироощущение, определенный стиль поведения, определенная культура.И в этой культуре существенны как внутренние ее особенности, так и внешние.Поэтому мы касаемся здесь трех, казалось бы, очень разных, но на самом делесвязанных между собой сфер: одежда, разговор, правила поведения в обществе.
Поведенческий кодекс
Онизложен в письме Пушкина к брату Льву Сергеевичу от сентября — октября 1822 г.;фрагменты этого письма приводим в переводе с французского.
Преждевсего, Пушкин, выступая в роли «наставника», фиксирует внимание брата напроблеме выбора модели поведения в обществе: «Твое поведение надолго определиттвою репутацию и, быть может, твое благополучие». Итак, светский человек – эточеловек «внешний», а не «внутренний»; его судьба зависит от того, как онвыстраивает общение.
Приэтом наиболее достойное поведение в свете – то, в основе которого лежитдемонстрация независимости, которая должна находить опору в чувстве презрения:«Тебе придется иметь дело с людьми, которых ты еще не знаешь. С самого началадумай о них все самое плохое, что только можно вообразить: ты не слишком сильноошибешься. презирай их самым вежливым образом. Будь холоденсо всеми; фамильярность всегда вредит; особенно же остерегайся допускать ее вобращении с начальниками, как бы они ни были любезны с тобой».
Независимоеповедение несовместимо с «услужливостью»: «Не проявляй услужливости и обуздывайсердечное расположение, если оно будет тобой овладевать: люди этого не понимаюти охотно принимают за угодливость, ибо всегда рады судить о других по себе».
Наконец,столь же неприемлемы услуги («одолжения») со стороны окружающих и, тем более,их «покровительство»: «Никогда не принимай одолжений. Одолжение чаще всего –предательство. – Избегай покровительства, потому что это порабощает и унижает».
Принципнезависимости распространяется также на сферу материального положения: «Еслисредства или обстоятельства не позволяют тебе блистать, не старайся скрыватьлишений; скорее избери другую крайность: цинизм своей резкостью импонируетсуетному мнению света, между тем как мелочные ухищрения тщеславия делаютчеловека смешным и достойным презрения». Итак, либо способность или возможность«блистать», либо вынужденное «циническое» пренебрежение: имитация соответствиянекой «норме» объявляется неприемлемой.
Советы,которые Пушкин дает брату, не имеют ничего общего с «игровым», «легким» стилемсалонного общения. Все выражено просто, резко, прагматично. Конечно, этотпрагматизм не случаен: Пушкину важно показать, что в этом «легком» мире светанет незначительных деталей; что в нем нет места «непреднамеренности»,случайности, что он требует продуманной программы действий, основанной наточном знании.
Одежда
Значимымв системе норм салонного поведения признается, во-первых, умение правильноодеваться. Выше мы уже цитировали письмо Вяземского к П.И.Бартеневу, в которомВяземский воспоминал о своей первой встрече с Батюшковым, который тогда не былсклонен строго придерживаться «туалетного уложения»; Вяземский не преминулотметить это в разговоре с Жуковским и немедленно получил отповедь замелочность. Здесь столкнулись две противоположные установки: «светская»Вяземского, который, «замечая» Жуковскому о гардеробных промахах Батюшкова,выступал с позиций «хранителя» нормы светского уложения, и «домашняя»Жуковского, не придававшего вообще особенного значения светскому этикету итяготевшего к роли частного человека.
Междутем важно было не только умение правильно одеться к какому-то случаю, но иизбегать нарочитых эффектов, изысков. А.И.Подолинский в своих возражениях настатью В.П.Бурнашева «Мое знакомство с Воейковым в 1830 году», в частности,замечал: «Не понимаю, как ухитрился Г. В.Б. видетьна мне редкие камеи из Геркуланума, дорогие перстни, широкополую шляпу и вообщевсе то, чем он меня украшает и чего никто никогда на мне не видывал. Я одевалсяпросто, как все прилично одетые люди, не отличаясь никакою, бросающеюся вглаза, изысканностию и расчетом на эффект, совершенно мне несвойственным».
«Небрежность»в одежде в принципе могла рассматриваться как особый вид франтовства.М.П.Погодин так описывает первую встречу с Пушкиным: «Ожидаемый нами величавыйжрец высокого искусства – это был среднего роста, почти низенький человечек, сдлинными, несколько курчавыми по концам волосами, без всяких притязаний, сживыми быстрыми глазами, вертлявый, с порывистыми ужимками, с приятным голосом,в черном сюртуке, в темном жилете, застегнутом наглухо, в небрежно завязанномгалстуке».
Погодин,видимо, недостаточно знакомый с обычаями высшего света, говорит о некоторой«небрежности» в одежде Пушкина (не так завязан галстук). А.Н.Вульф, конечно,более точен, когда говорит именно о намеренной «небрежности», которая означалалишь высшую степень щегольства: «Одевался Пушкин хотя, по-видимому, и небрежно,подражая и в этом, как во многом другом, прототипу своему – Байрону, но этанебрежность была кажущаяся: Пушкин относительно туалета был весьма щепетилен.Например, мне кто-то говорил или я где-то читал, будто Пушкин, живя в деревне,ходил все в русском платье. Совершеннейший вздор: Пушкин не изменялобыкновенному светскому костюму. Всего только раз, заметьте себе — раз, во всепребывание в деревне, и именно в девятую пятницу после пасхи, Пушкин вышел насвятогорскую ярмарку в русской красной рубахе, подпоясанный ремнем, с палкой ив корневой шляпе, привезенной им еще из Одессы. Весь новоржевский beau monde,съезжавшийся на эту ярмарку (она бывает весной) закупать чай, сахар, вино,увидя Пушкина в таком костюме, весьма был этим скандализован». Внимание Пушкинак своему туалету Вульф отмечает и в дневнике: «По шаткому крыльцу взошел я вветхую хижину первенствующего поэта русского. В молдаванской красной шапочке ихалате увидел я его за рабочим столом, на коем были разбросаны всепринадлежности уборного столика поклонника моды » (запись от 16сентября 1827 г.).
Итак,в восприятии Вульфа облики Пушкина – «первенствующего поэта» и Пушкина –светского человека, «поклонника моды» как бы слиты воедино. Подчеркнем еще, что«небрежение» некоторыми общими обычаями в одежде, обусловленное ориентацией наамплуа «денди», очевидным образом соотносилось современниками с определеннымилитературными образцами. В своих «Воспоминаниях» В.А.Соллогуб весьма забавнообъяснял эту пушкинскую «небрежность» стремлением поэта так своеобразноответить обществу за его пренебрежение к статусу «сочинителя», но вместе с темс полным основанием усматривал в ней своеобразный светский байронизм: «Нашеобщество так еще устроено, что величайший художник без чина становится вофициальном мире ниже последнего писаря. Когда при разъездах кричали: “КаретуПушкина!” – “Какого Пушкина?” – “Сочинителя!” – Пушкин обижался, конечно, не заназвание, а за то пренебрежение, которое оказывалось к названию. За это и оноказывал наружное будто бы пренебрежение к некоторым светским условиям: неследовал моде и ездил на балы в черном галстуке, в двубортном жилете, соткидными, ненакрахмаленными воротниками, подражая, быть может, невольнобайроновскому джентльменству; прочим же условиям он подчинялся».
Итак,в том, что касается одежды, нет мелочей; Соллогуб, как видим, отмечает нетолько наличие черного галстука или воротника, но и считает нужным сообщить,что последний не был накрахмален. Манера одеваться, таким образом, оказываетсясвоего рода языком, владеть которым светский человек обязан хотя бы потому, чтоэтот язык самым непосредственным образом отражает его культурную ориентацию;показательно, что упоминаний о пушкинских воротниках, жилетах и галстуках дляСоллогуба вполне достаточно, чтобы перейти к теме пушкинского «байронизма».Костюм воспринимается как некий текст, который может быть «прочитан» любымчленом общества. И всякая «опечатка» в этом тексте становится предметом самогоживого обсуждения.
Разговор
Искусствосалонной беседы ценилось чрезвычайно высоко. Умение правильно говоритьприобреталось постепенно и предполагало прежде всего способностьориентироваться в системе допустимых в обществе речевых стилей. Для речевойпрактики дворянского аристократического салона начала XIX века весьмасущественно было противопоставление устной и письменной речи. Игнорированиеэтого противопоставления могло расцениваться как педантство. Не меньшеезначение, чем выбор адекватного речевого стиля имела адекватная адресация речи,а также ее уместность в данном кругу, в данное время, в данном случае и т.д. Мывидели, что грибоедовский герой осуждался Пушкиным именно за неуместность своейпроповеди в фамусовском кругу.
Наконец,существовал ряд тем, отмеченных как табуированные. К их числу принадлежала,например, в начале XIX века внутренняя политика, целый ряд эпизодов историицарствующего дома, в частности, события 11 марта 1801 г. В воспоминанияхИ.П.Липранди сохранился весьма показательный эпизод, относящийся ко временипребывания Пушкина в Кишиневе. Пушкин тогда, как известно, склонен был кэпатажу и редко пропускал случай эту свою склонность продемонстрировать. Вовремя обеда у бригадного генерала Д.Н.Бологовского, некогда принимавшего участиев заговоре, который стоил жизни императору Павлу I, «вдруг, никак неожиданно, –пишет Липранди, – Пушкин, сидевший за столом возле Н.С.Алексеева, приподнявшисьнесколько, произнес: “Дмитрий Николаевич! Ваше здоровье”. – “Это за что?” –спросил генерал. “Сегодня 11 марта”, – отвечал полуосоловевший Пушкин».Бестактность Пушкина, впрочем, тут же была исправлена находчивым Бологовским:«Вдруг никому не пришло в голову, но генерал вспыхнул, за столом было человекдесять; но скоро нашелся. “А вы почему знаете?” – сказал он Пушкину и тотчасоборотясь к Лексу, тоже смолянину, присовокупил: “Сегодня Леночки рожденье”(его племянницы)».
Особоезначение придавалось в свете и знанию языковой нормы, умению отбирать языковойматериал. “Слог простонародный” в свете воспринимался неизбежно на фонефранцузского языка, который, как известно, уже в конце XVIII века был принят,как свидетельствовал Карамзин, «в лучших домах». Вяземский в своей «Старойзаписной книжке» так рассуждает о преимуществах французского языка:
«Толковалио несчастной привычке русского общества говорить по-французски. “Что же тутудивительного?” – заметил кто-то. – “Какому же артисту не будет приятнее игратьна усовершенствованном инструменте, хотя и заграничного привоза, чем на своемдомашнем, старого рукоделья?” Французский язык обработан веками для устного иписьменного употребления. Богатое родовое латинское наследство его обогатилосьмногими благоприобретенными сокровищами, открытиями и удобствами деятельнойумственной промышленности, доведенной и развитой до роскоши. Не даром французыслывут говорунами: им и дар слова, и книги в руки. Французы преимущественнонарод разговорчивый. Язык их преимущественно язык разговорный. На других языкахговорят, а не разговаривают. Слово causerie исключительно французское слово:оно не имеет равнозначительного выражения на других языках. Шатобриан говоритгде-то, что французские поселенцы в американских пустынях ходят за 30 и 40 мильи более, чтобы наговориться досыта с своими единоземцами, поселенными в других местах.Подобное преимущество французского языка рождает и владычество его. Пожалуй,оно и грустно и досадно, а пока делать нечего. Тут кстати применить довольнонепонятную русскую пословицу: нужда научит калачи есть. – Французский язык –калач образованного и высшего нашего общества».
«Правильный»светский разговор – это «приятный» разговор ни о чем; это импровизация одноготекста несколькими «авторами», которые вместе с тем являются и исполнителямисвоего произведения. Человек, не умеющий «включиться» в эту импровизацию,признается «скучным». Человек, нарушающий при этом некоторые неписанныеправила, признается «жалким». Об одном роде подобных «нарушителей» читаем уВяземского: «Много скучных людей в обществе, но вопрошатели для меня всехскучнее. Эти жалкие люди, не имея довольно ума, чтобы говорить приятно о разныхпредметах, но в то же время не желая прослыть и немыми, дождят поминутновопросами — к стати, или не к стати сделанными, о том ни слова. Не можно ли ихсравнить с бутошниками, которые ночью спрашивают у всякого прохожего: кто идет?единственно для того, чтобы показать, что они тут. Вольтер, встретясь однажды сизвестным охотником до пустых вопросов, сказал ему: очень рад, что имеюудовольствие вас видеть; но сказываю вам наперед, что ничего не знаю».
Вместес тем нельзя не отметить, что говорить о какой-то единой норме языка или стилясалонного общения приходится с чрезвычайной осторожностью и с весьма большойдолей условности.
Вреальности такая норма была нестрогой и допускала значительную свободутрактовки, которая зависела, во-первых, от социального состава того или иногосалона, во-вторых, от его местоположения (Петербург – Москва – провинция) и, в-третьих,от типа салона, определявшегося кругом интересов основных посетителей.Литератор и просто светский человек пушкинской эпохи должен был уметь свободноориентироваться в этой довольно сложной системе.
Посоциальному составу салоны пушкинского времени можно разделить нааристократические и демократические («разночинные»). Как правило, аристократическийсалон ориентировался на тип дилетанта, демократический салон – на типпрофессионала, профессионального художника, музыканта или литература. При этомаристократический салон был литературоцентричен, литературе отводиласьорганизующая роль в общей системе: предполагалось, что в принципе всякийсветский человек должен быть немного литератором и уж во всяком случае долженуметь поддержать разговор о литературе. Разделение на аристократический идемократический салоны отнюдь не всегда находилось в зависимости отпроисхождения и социального статуса хозяина. Так, в доме князя В.Ф.Одоевскогобыло два салона – демократический и аристократический. Первый держал (как тогдаговорили) князь, второй – его супруга, крайне недовольная тем, что в домебывают разночинные художники и музыканты, чиновники, ученые и литераторы.Своеобразную атмосферу этого дома так передавал в своих мемуарах И.И.Панаев:«Одоевский принимал каждого литератора и ученого с искренним радушием ипротягивал дружно руку всем вступающим на литературное поприще, без различиясословий и званий. Он хотел показать своим светским приятелям, что кромеизбранников, посещающих салон Карамзиной, в России существует еще целый класслюдей, занимающихся литературой. Но светские люди не хотели сближаться с людьмине своего общества. Они на вечерах Одоевского окружали обыкновенно хозяйкудома, которая разливала чай в салоне, а литераторы были битком набиты в тесномкабинете хозяина, боясь заглянуть в салон. Целая бездна разделяла этот салон откабинета. Но для того, чтобы достичь вожделенного кабинета, бедным литераторамнадобно было проходить через роковой салон – и это было для них истинноюпыткою. Неловко кланяясь хозяйке дома, они, как-то скорчившись, съежившись ипритаив дыхание, торопились достичь кабинета, преследуемые лорнетами и разными,не совсем приятными для их самолюбия взглядами и улыбочками». Разумеется,никакого отношения к этим лорнирующим плебс острословам ни Пушкин, ни бывавшиеу Одоевского Крылов или Жуковский не имели. Но, конечно, и не искали с какой-тоособенною настойчивостью знакомства с посетителями князя Одоевского.
Список литературы
Арзамас:Сборник в двух книгах. М., 1994
Архивбратьев Тургеневых. Вып. 1 — 6. СПб., 1911 – 1921
БлаговоД. Рассказы бабушки. Л., 1989
ВяземскийП.А. Допотопная или допожарная Москва
ИванИванович Дмитриев
Письмок Д.А.Оболенскому, издателю Хроники недавней старины
Характеристическиезаметки и воспоминания о графе Ростопчине
Московскоесемейство старого быта // Вяземский П.А. Полн. собр. соч. Т. 7. СПб., 1882
ВяземскийП.А. Старая записная книжка // Вяземский П.А. Полн. собр. соч. Т. 8. СПб., 1883
Остафьевскийархив князей Вяземских / Ред. и примеч. В.И.Саитова. т. 1 — 5. СПб., 1899 –1913
ВяземскийП.. Записные книжки. М., 1992
ВигельФ.Ф. Записки. Т. 1-2. М., 1928
ГрибоедовскаяМосква в письмах М.А.Волковой к В.И.Ланской // Вестник Европы, 1874. Кн. 9
ГречН.И. Записки о моей жизни. М. Л., 1930
ДержавинГ.Р. Сочинения / Ред. Я.К.Грот. СПб., 1864 -1883. Т. 5, 6 (переписка,«Записки»)
ДмитриевИ.И. Взгляд на мою жизнь // Дмитриев И.И. Соч. Т. 2. СПб., 1893
ДмитриевМ.А. Мелочи из запаса моей памяти. 2-е изд. М., 1869
ЖихаревС.П. Записки современника Ред. Б.М.Эйхенбаум. М. Л., 1955
КюхельбекерВ.К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979
Остафьевскийархив князей Вяземских. Т. I — V. Спб., 1899-1909
ПанаевИ.И. Литературные воспоминания. М., 1950
ПлетневП.А. Сочиненияи переписка / изд. Я.К.Грота. Т. 1- 3. СПб., 1885
ПушкинА.С. Дневник / примеч. Б.Л.Модзалевского. М. Пг., 1923
ПушкинА.С. Дневник / примеч. В.Ф.Саводника. М., 1923
ПушкинА.С. Письма. Т. 1 – 3 / примеч. Б.Л. и Л.Б.Модзалевского. М. Л., 1926 – 1935
ПушкинА.С. Письма последних лет: 1834 — 1837. Л., 1969
ПерепискаА.С.Пушкина: В двух томах. М., 1982
Пушкинв воспоминаниях современников: В двух томах. СПб., 1998
СвербеевД.Н. Записки (1799 — 1826). Т. 1 — 2. М., 1899
Смирнова-РоссетА.О. Дневник. Воспоминания. М., 1989
ПыляевМ.И. Старый Петербург. СПб., 1889 (репринт: М., 1991)
ПыляевМ.И. Старая Москва. СПб., 1891, М., 1990
ПыляевМ.И. Старое житье. СПб., 1897 (репринт: М., 1990)
ПыляевМ.И. Замечательные чудаки и оригиналы. СПб., 1898 (репринт: М., 1990)
ЭйхенбаумБ.М. Мой временник. Л., 1929
ЭйхенбаумБ.М. Литература и литературный быт // Хрестоматия по теоретическомулитературоведению. Тарту, 1976
ШкловскийВ.Б. Чулков и Левшин. М., 1936
ТыняновЮ.Н. О литературной эволюции
Литературныйфакт // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1979
АронсонМ., Рейсер С. Литературные кружки и салоны. Л., 1929
ГрицТ., Тренин В., Никитин М. Словесность и коммерция. Л., 1929
ЛотманЮ.М. Избранные статьи. Т.1-3. Таллин, 1992-1993
ЛотманЮ.М. Беседы о русской культуре. СПб., 1994
ЛотманЮ.М. Пушкин. СПб., 1995
ТоддIII У.М. Литература и общество в эпоху Пушкина. СПб., 1996.