Ранчин А. М.
Это неожиданное сочетаниеразных поэтик вызвало упрек со стороны такого тонкого критика, как ГеоргийАдамович: «Очень легкое и увлекательное чтение, — иногда даже слишком легкое.Уж слишком скользит Осоргин по человеческому бытию, вокруг него, над ним. Онвидит, кажется, и глубину, но передает поверхность. Нет страсти. Думаю, что отэтого роман многое теряет. Прежде всего при отрывочности и легкости невозможнос героями сжиться: мимо них только пробегаешь, — как с улыбкой пробегает и самавтор. А ведь мы любим лишь те образы, с которыми именно «сживаемся»…
Отдельные эпизоды в«Сивцевом Вражке» прелестны, свежи и своеобразны.
Танюша, еедедушка-профессор, музыкант Эдуард Львович, порывистый Вася, офицеры, солдаты, мужики,чекисты, даже кошки и крысы — таковы герои осоргинского повествования. Но невсе его внимание обращено на них. Дальше тянется Россия, дальше история, природа,— Осоргин никогда не забывает целого за частностями. Может быть, потому каждаяего страница оживлена дыханием настоящей жизни. Мы иногда недоумеваем, роман лиэто или дневник, мы иногда удивляемся, иногда критикуем, но с первой же главымы чувствуем, что книгу, не отрываясь, дочтем до конца и что книга этого стоит»(Адамович Г. Литературные беседы. «Сивцев Вражек» М. А. Осоргина, цит.по электронной версии: az.lib.ru/o/osorgin_m_a/text_0030.shtml).
«Сивцев Вражек» примыкаетк жанру романов-хроник и романов воспитания. В центре осоргинского произведения— история старого отставного профессора орнитологии Ивана Александровича и еговнучки Татьяны, превращающейся из маленькой девочки в девушку-невесту.Хроникальный характер повествования проявляется в том, что события не выстроеныв одну сюжетную линию, а просто следуют друг за другом. В русской литературетакой тип повествования был разработан Н.С. Лесковым в хрониках «Соборяне» и«Захудалый род».
Однако линии старогопрофессора и его внучки проведены лишь пунктирно и во многом оказываютсямотивировками для включения в текст событий из жизни других персонажей, вовлеченныхв сферу их внимания и знакомства. Это и родственник дядя Боря, и музыкантЭдуард Львович, и студент Эрберг, отправившийся на фронт Первой мировой ипогибший в одном из первых боев, и студент-естественник Вася Болховской, ипоручик Стольников, лишившийся на фронте рук и ног, ставший злосчастным«обрубком» и выбросившийся из окна.
Примерно с серединыромана появляется Алексей Дмитриевич Астафьев — философ, приват-доцент. («С нимТаню познакомил Вася, а старый профессор знал его немного по университету иодобрял».) Чуть позже — инженер Павел Петрович, приносящий в домик на СивцевомВражке известие о тифозной болезни Васи, с которым познакомился в странствии поподмосковным деревням, когда они обменивали вещи на продовольствие.
Это «ближний круг»профессора и Тани — их родственники и знакомые. (В этом же круге персонажей —горничная Дуняша и ее брат Андрей Колчагин — солдат, потом представитель новойвласти в революционной Москве, позже снятый со своего поста и безвестно павшийв одном из бесчисленных сражений Гражданской войны.)
За его границами —знакомые знакомых, с которыми ни профессор, ни его внучка никогда не увидятся, какпримазавшийся к новой власти бывший приказчик хамоватый управдом Денисов илирабочий Завалишин, ставший расстрельщиком в ЧК. Они — соседи Астафьева по дому.В этом же более широком круге — скрывающийся от большевистских властейтеррорист в желтых гетрах — былой приятель Астафьева, которого философ прячет всвоей квартире, расплачиваясь позднее за это арестом и смертью в застенках ЧК.(Прототип безымянного загадочного персонажа — эсер-террорист Борис Савинков;сам Осоргин был когда-то членом эсеровской партии, хотя и не принадлежал к еерадикальному крылу и не участвовал в терроре ни против царской власти, нипротив власти советской.)
Еще дальше — уже совсембезликие (маски, а не люди) фигуры — члены правительств, толкающие мир кбезумной войне, ни с кем из героев романа не знакомые и им неведомые. Как некий«маленький, страдавший насморком, зашитый в полосы материи на пуговках человек,защитившись от солнца стенами, впустив лишь нужный пучок света по проволоке взапаянный стеклянный стаканчик, пробовал вершить свою жизнь по-своему. Он макалперо в чернила, писал, шептал и приказывал.
Из стоп исписанной бумагисоздавались гекатомбы. По проволокам текли правда и ложь, подогревались и создавалифакт, мотив, причину, повод. Мозг человека боролся с солнцем, стараясьподчинить живущее мертвой воле. Огораживал забором кусок земли, стенами город, границамигосударство, цветом расу, традициями национальность, современностью историю, политикойбыт. Хитрый и пытливый мозг строил пирамиду из живых и трупов, взбирался по нейдо верхней точки — и рушился вместе с нею».
Читателю даже не даноузнать, кто этот человек — немец он или русский, например.
Так в семейный мир романавходит История.
Центр художественныйструктуры романа — дом на старой московской улице. «В беспредельности Вселенной,в Солнечной системе, на Земле, в России, в Москве, в угловом доме СивцеваВражка, в своем кабинете сидел в кресле ученый-орнитолог Иван Александрович.Свет лампы, ограниченный абажуром, падал на книгу, задевая уголок чернильницы, календарьи стопку бумаги. Ученый же видел только ту часть страницы, где изображена былав красках голова кукушки» — так начинается книга Осоргина. Домпрофессора-орнитолога — это микрокосм, подобный в своем строении макрокосму —Вселенной и Солнечной системе. В нем тоже горит свое маленькое солнце —настольная лампа в кабинете старика.
Это крупный план вромане. Есть, впрочем, еще более крупный, увиденный почти что через линзумикроскопа. В этом мире время течет с невероятной скоростью: «В старых илюбимых часах профессора — часах с кукушкой — давно уже развинтился винтик, накотором держался рычажок, сдерживающий заводную пружину.
В два часа ночи, каквсегда, орнитолог перетянул обе гири — темно-медные еловые шишки — и пошелспать. Винтик покосился и ждал.
К трем часам зубчатоеколесо едва заметным поворотом накренило винтик, и он выпал. Пружина сразупочувствовала неожиданную свободу и стала раскручиваться; от колеса — нималейшего сопротивления. Стрелки тронулись и быстро забегали по циферблату; акукушка, не успев раскрыть рта, в испуге замолкла.
Пока все в доме спали, времябешено летело. Вихрем порошились со стен дома чешуйки штукатурки, лопалисьскрепы крыши, червячки, мгновенно окукливаясь, делаясь жучками, умирая, размножаясь,точили балку. Постаревшая кошка во сне проглотила сотню мышей, проделавших вполу десятки новых ходов. Ласточка не вынув из-под крыла головки, успеладважды побывать в Центральной Африке».
Затем «окуляр»повествователя отъезжает чуть назад, и в поле зрения попадает старая Танинабабушка, которую ждет скорая смерть, и ее прекрасная внучка: «Уже у самойпостели бабушки Аглаи Дмитриевны стояла тень в старом саване, косясь наприоткрытую дверь орнитолога, — и румянцем молодой крови оделась грудь спящейТанюши».
Еще одно движение, почтикинематографический трэвеллинг или смена кадра в монтаже — и совершаетсяпереход к панорамным сценам, описанным едва ли не с космической дистанции: «Навсех фронтах ураганным огнем сметались окопы и жизни. Мяч удачи, храбрости истратегии летал от врага к врагу. Слезы, не просыхая, образовали ручеек, ккоторому спускались солдаты с манерками. Валами росли братские могилы, имертвец бесстрастно дремал на груди мертвеца, которого вчера, не целя, не зная,убил поворотом ручки пулемета».
Исследователь литературырусской эмиграции Г.П. Струве писал о романе Осоргина: Г. Струве о «СивцевомВражке»: «Роман «Сивцев Вражек» (1928), которым Осоргин дебютировалкак романист, имел совершенно неожиданный успех и принес Осоргину и славу, иденьги. Русские отзывы об этом романе о судьбах нескольких людей в началебольшевистской революции были более сдержанны. Благожелательный к Осоргину, Б.К. Зайцев отмечал неровность и многочисленные недостатки романа (наряду сдостоинствами). Некоторая старомодность соединялась в нем с выдававшей новейшиевлияния кинематографичностью построения. Язык был простой, точный ивыразительный» (Цит. по электронной версии:az.lib.ru/o/osorgin_m_a/text_0030.shtml).
Наиболее выразительныйпример резкой смены пространственных планов — глава, в которой сначалаизображается бой между муравьями двух разных пород, а затем оба войска гибнутпод колесами, копытами и ногами человеческой армии, спешащий на такую жеубийственную битву, как и насекомые, — на фронт мировой войны: «Несуществующий,великий обещал в тот год победу ангелу смерти. И когда вытянулась изаколосилась первая травка, на нее поспешно взобрался муравей Lasius flavus(Один из видов рыжих муравьев (лат.). — А. Р.). Это не был охотник за травянымитлями. Муравейник на опушке леса имел прекрасные стада тлей и был обеспечен ихсладким молоком. Но известили лазутчики, что в окрестностях неспокойно, чтогрозит муравьиной республике нападение охотничьих племен Formica fusса(Муравьи-охотники (лат.) — А. Р.), которые уже перебежали насыпь строящейсяжелезной дороги и стягивают свои силы у поворота поля. Страшен был не бой, —страшно было грозящее рабство. И это в момент, когда крылатые самки ужевернулись с первого вылета бескрылыми и готовились стать матками новых рабочихпоколений.
В июльский знойзагорелась первая битва. Стальные челюсти впивались в щупальцы и ножкипротивника, срезали их одним напряжением мускулов, тела свивались клубком, исильный перегрызал талию слабейшему.
Там, где сходились армии,песочная дорожка покрывалась огрызками ног, обломками челюстей, дрожащимишариками тел. А по обходным дорожкам грабители спешно тащили куколок, обеспечиваясебя будущими рабами. Иной проголодавшийся воин забирался в стойла врага ижадно выдаивал упитанную, породистую тлю; а минуту спустя уже извивался наземле в мертвой схватке с пастухом, защищающим собственность своего племени.
Шел бой до самого заката,и уже окружен был муравейник все прибывавшими армиями бледно-желтого полевоговрага. Но случилось то, чего не могли предвидеть лучшие из муравьиныхстратегов.
Задрожала земля, надвинулисьгудящие тени, и внезапно муравейник был снесен неведомо откуда пришедшим ударом.На дорожках все спуталось, и враг с врагом в неостывшей схватке были раздавленыневидимой и неведомой силой.
Рядом никла изатаптывалась трава, песчинки вдавливались в муравьиное тело, и от стройныхармий не осталось и следа. В пространствах, неведомых даже острейшемумуравьиному уму, быть может, в чуждом ему измерении, как невидимая гроза, какмировая катастрофа, прошла божественная, неотразимая, всеуничтожающая сила.
Погибли не толькомуравьиные армии. Погибла полоса посевов, примятых солдатским сапогом; пониклипригнутые к земле и затоптанные кустики вереска, миллионы живых и готовившихсяк жизни существ — личинок, куколок, жучков, травяных вшей, гнезда полевыхпташек, чашечки едва распустившихся цветов, — все погибло под ногами прошедшегоопушкой отряда. А когда тут же, вслед за пулеметной командой, утомленные лошадипровезли орудие, — на месте живого мира осталась затоптанная полоса земли сглубокой колеей.
И долго еще ковылял поставшему пустыней живому божьему саду чудом уцелевший муравей-лазутчикпастушеского племени Lasius flavus, не находя более ни друзей, ни врагов, неузнавая местности, затерявшийся, несчастный, малая жертва начавшейся катастрофыживущего.
Как было приказано, отрядостановился в деревушке. Лаяли и с визгом убегали собаки, солдаты с ведрами иманерками потянулись к реке, хриплый голос говорил слова команды, кудахталипотревоженные куры, и ночь опустилась над землей, не запоздав ни на секундувремени.
И загорелись в небезвезды миллиардолетним светом».
Такое сопряжение разныхпространственных планов имеет в романе глубокий смысл. В начале работы надроманом Осоргин писал: «Перетасовка классов, состояний, обмен золота набумажки, сумерки богов и заря новых идолов, великая катастрофа… Кто-тонаступил ногой на муравейник, а лес стоит, лес шумит, и ни один листок нешелохнулся от всеединого вопля муравьиного» (Осоргин M.Тем же морем //Современные записки. 1922. №. 13. С. 214, цит. по: Авдеева О.Ю. «Ласточкинепременно прилетят…» // Осоргин М. Сивцев Вражек: Роман. Повесть. Рассказы. М.,1990. С. 30).
Семантика этойсоотнесенности заключена не в идее мизерности, ничтожности человеческогосуществования, бедствий, страстей, которые для непредвзятого взглядаоказываются ничем не отличимыми от муравьиной возни и копошения. Идея Осоргинаиная. Сам автор отчасти объяснил ее в письме М. Горькому от 23 октября 1924 г.: «Человек — это то центр мира, то ничтожная песчинка. Нужно найти какой-то тон, нужно пойматькакую-то любовную ноту, которая должна эту «песчинку» возродитьвнезапно в высокое достоинство Человека» (Цит. по: Авдеева О.Ю. «Ласточкинепременно прилетят…». С. 30).
Писатель стремитсяпоказать относительность великого и ничтожного в бытии. С некоей космическойточки зрения, в пространстве и в бытии всей Вселенной, и мировая война, игибель муравьев или ласточки, обитавшей под застрехой дома на Сивцевом Вражке, покалеченнойво время перелета итальянскими крестьянами и погибшей — события одномасштабные.
В конечном счетенезаметная жизнь малых существ — насекомых, птиц и зверей — для автора «СивцеваВражка» по-своему не менее значительна, чем «большая История» с ее трагедиями:«Отныне впредь на много лет ничья ищущая мысль, ничье живописующее перо незапашет и не взрастит поля без красных маков войны.
Отошло в далекое прошлоевремя василька и полевой астры. Земля дышит злостью и сочит кровь.
Там, где не растеткрасный мак, — там спорынья на колосе и красный гриб под шепчущей осиной.Багряны закаты на море, пылающими струйками стекает кровь по столбам северногосияния. И воспоминанье не черной мухой, а насосавшимся клопом липнет к нечистойсовести.
А между тем все это нетак, природа не изменилась. В тот день, когда началась европейская война, ниодна травинка в поле, ни один белый цветик, росший зачем — неведомо, невзволновался величием минуты, ни один горный ручей не ускорил светлого бега, ниодно облачко не пролило лишней слезы.
Аисты, не найдя старыхгнезд в разрушенных домах, несут детей в соседние села. Яблоко, зарумянив однущечку, подставляет солнцу другую. Слеп крот, юрка мышь, еж колюч. Неведомо нам,почему пчела точно знает ближний путь по воздуху и жук гудит басовой струной.
«Что со мной?»— говорит, набухая, горошина. «Ух, как трудно!» — поднимает глыбуземли горбатый сочный росток. «Шутка сказать — мы!» — заявляет белыйгриб, дождем умываясь. «И мы!» — ему вторит бледная поганка. А куполнеба раз навсегда истыкан золотой булавкой.
Лопнула куколка бабочки, ивыполз мотылек с примятыми крыльями.».
Метаморфозы эфемериды, превращающейсяиз червяка в куколку, а из куколки в бабочку, символизируют вечность, неизменностьи природного бытия.
А частная, семейная жизнь,«домашность» для писателя несоизмеримо более существенны, чем катастрофамировой войны: «На одной и той же улице умер человек, не отложив дня смерти доразвязки событий, и родился младенец, не испугавшись будущего. И в семьях ихэти случаи были событием большим, чем великая война».
В осоргинской философииистории всё соотнесено и сцеплено между собой, и ничтожная малость не менее существенна,чем глобальные катаклизмы наподобие войны и революции.
Но человек, как полагаетписатель, не может постичь сокровенных связей бытия, и для отдельного «я» егожизнь предстает бесцельной, трагически абсурдной: «Входят в мир через узкуюдверь, боязливые, плачущие, что пришлось покинуть покоящий хаос звуков, простую,удобную непонятливость; входят в мир, спотыкаясь о камни желаний, — и идуттолпами прямо, как лунатики, к другой узкой двери. Там, перед выходом, каждыйхотел бы объяснить, что это — ошибка, что путь его лежал вверх, вверх, а не встрашную мясорубку, и что он еще не успел осмотреться. У двери — усмешка, ищелкает счетчик турникета».
Будучи далек отабсурдистской поэтики как художник, Осоргин вплотную приближается к ней какмыслитель. Однако считать его своего рода философом абсурда было бы все-такипреувеличением.
Бытие мира в конечномсчете определяется для Осоргина таинственной, безличной и внеморальной игройкосмологических и биологических сил. Для земли движущая, живительная сила — этоСолнце: «Солнце думало, что жизнью земли руководит оно. Вся человеческая жизньрисовалась ему лишь воплощением энергии его лучей. Оно населило полярный севервысшими формами органического мира; когда пришло время, оно создало страшнуюкатастрофу живущего, убило высокую культуру полюсов и развило отсталую экваторадо совершеннейших форм. Оно смеялось над стараниями земных организмовприспособиться, над их борьбой за существование, мало влиявшей на улучшениепороды и облегчение жизни. Все, что делал полип или человек, — было делом его, солнца,было его воплощенным лучом. Ум, знание, опыт, вера, как тело, питанье, смерть, —были лишь превращением его световой энергии».
Солнце смеется надсамонадеянностью политика, считающего себя вершителем людских судеб: «Солнцесмеялось над ним, он смеялся над солнцем. Но последним смеялось всегда оно. Снепостижимой для ума человека силой солнце швыряло на землю снопы энергии, рожденнойв электромагнитном вихре. Как таран, падали его лучи на землю — и рушилось все,что человек считал созданием своего ума, создавалось все, что только могло бытьсозданьем солнца.
Молчаливейший, в себесамом замкнутый чиновник разобрал слово за словом шифрованное письмо и перевелна рубленую, точную немецкую прозу. Посланник прочел, усмехнулся, одобрил, таккак в письме одобрили его.
Посланник думал, чтознает все, что знают высшие сферы Берлина, но знал он только большую часть».
В истории господствуетсцепление событий, непредсказуемых для человеческого ума. Так полнейшейнеожиданностью для министров и правительств Европы оказалось убийствоавстрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда юным сербским националистом, развязавшеевсемирную бойню: «Высшие сферы Берлина знали все, кроме того, что зналмаленький сербский гимназист. Гимназист же знал очень мало, почти ничего. Онбыл отравлен капелькой национального яда, был честен, пылок, искренен иистеричен. Он учился стрелять в цель, нарисованную на внешней стене курятника.Это могло дорого обойтись пестрым курам и их крикливому паше; но по счастливойслучайности пули ни разу их не задели». В эрцгерцога маленький сербскийгимназист попал.
Писатель так определилсвое мировоззрение в письме Горькому от 23 октября 1924 г.: «Я — чистой воды скептик и пессимист, и только неисчерпанная животная радость мешает мнеликвидировать в себе человека. Это должно сказываться в писании, каксказывается в жизни, ставшей для меня совершенным мучением. К счастью, любовьнелогична, и легкий воздух, красота чужой души, даже веточка хвои — толкаетобратно в жизнь, к ее приятию вопреки голосу рассудка и наперекор страстномупризыву в небытие» (Цит по: Авдеева О.Ю. «Ласточки непременно прилетят…». С.29).
Его адресат спустя четырегода, после прочтения «Сивцева Вражка» заметил в письме автору романа: «…Мнекажется, что Ваш гуманизм исходит из “сострадания” Шопенгауэра, и я думаю, чтогуманизм этого буддийского типа совершенно исключает всякий суд и всякоеосуждение, а осуждений в книге – много и это очень нарушает ее музыку ивнутреннюю стройность. В первых же миниатюрах Вами определенно и настойчивоподчеркнуты стихийные процессы разрушения, направленные против человека ипротив всяческого “дела рук его”, а Ваш милейший орнитолог и все, вообще, люди,кроме Астафьева, сделаны подчиненными этим процессам» (Цит по: Авдеева О.Ю.Комментарии // Осоргин М. Сивцев Вражек. С. 692).
В этом заключении естьбольшая доля правды. Несомненно и воздействие на мировоззрение Осоргинаисториософии автора «Войны и мира»: и развенчание самонадеянности власть имущих,превратно полагающих, что они творят историю, и представление о стихийностиобщей деятельности людей перекликаются с толстовской философией истории. (Междупрочим, концепция автора «Войны и мира» во многом сходна с шопенгауэровской;создатель «Войны и мира» немецкого философа читал — внимательно изаинтересованно.)
Но Горький неправ, приписываяОсоргину противоречие между «гуманизмом буддийского типа» и тенденций к суду иосуждению тех, кто повинен в преступлениях и принес страдания людям. Так же, какв «Войне и мире» ничтожно малая роль исторических личностей не снимает с них(например, с Наполеона), моральной ответственности за всё, что совершилось приих участии, так и в «Сивцевом Вражке» персонажи ответственны за лично содеянноеими зло. Так философ Астафьев расплачивается собственной жизнью за циничныйсовет слабовольному рабочему Завалишину пренебречь всеми моральными ценностямиради возвышения и жизненного успеха. Астафьев подобен Ивану Карамазову, отрицавшемуморальные запреты и соблазнившему этим отрицанием лакея Смердякова. Астафьев, личновызывающий уважение храбростью и силой воли, не убоявшийся своих убийц, гибнетот руки Завалишина, ставшего чекистским палачом. И эта смерть — расплата за егонравственное преступление. Но гибнет и Завалишин, умирает после хирургическойоперации: его кровь не свертывается, и он истекает ею, как принадлежавшая емусвинья, которую этот палач расстреливал из револьвера, не решаясь зарезать.
Осоргин отнюдь неотказывается от представления о моральной ответственности человека, хотя ипризнает иррациональность, непостижимость бытия. Признает он и существованиедвух противоположных социальных и политических правд: красной и белой: «Стенапротив стены стояли две братские армии, и у каждой была своя правда и своячесть. Правда тех, кто считал и родину, и революцию поруганным новымдеспотизмом и новым, лишь в иной цвет перекрашенным насилием, — и правда тех, ктоиначе понимал родину и иначе ценил революцию и кто видел их поругание не впохабном мире с немцами, а в обмане народных надежд.
Бесчестен был бы народ, еслибы он не выдвинул защитников идеи родины культурной, идеи нации, держащейданное слово, идеи длительного подвига и воспитанной человечности.
Бездарен был бы народ, которыйв момент решения векового спора не сделал бы опыта полного сокрушения старых иненавистных идолов, полного пересоздания быта, идеологий, экономическихотношений и всего социального уклада.
Были герои и там и тут; ичистые сердца тоже, и жертвы, и подвиги, и ожесточение, и высокая, внекнижная человечность,и животное зверство, и страх, и разочарование, и сила, и слабость, и тупоеотчаяние.
Было бы слишком просто идля живых людей и для истории, если бы правда была лишь одна и билась лишь скривдой: но были и бились между собой две правды и две чести, — и поле битвыусеяли трупами лучших и честнейших.
В эти дни пал молоденькийюнкер, которого все звали Алешей, — мальчик сероглазый, недавний гимназист.Убивал с другими — и был убит сам. Лежал на спине, и взор его невидящий гляделв небо, — за что так рано? Пожить бы еще хоть малый ряд денечков! И уже былаукрашена грудь его георгиевской ленточкой, — за подвиг в братской войне. ПогибАлеша!
В эти дни был убит исолдат-командир, герой красного знамени Андрей Колчагин. Тяжело раненный вголову, он споткнулся о труп Алеши и упал рядом.
Не спросив их имен, невзвесив их святости и греховности, — одним пологом заботливо прикрыла их вечнаяночь».
Это признаниеотносительной правды революции, обрекшей автора романа сначала на казематыЛубянки (Осоргин арестовывался дважды, в 1919 и 1921 гг.), а затем на изгнаниеиз России, глубоко неслучайно и продуманно (писатель был выслан из СоветскойРоссии осенью 1922 г. вместе с несколькими известными философами и учеными).
В своей книге«“Современные записки”. Воспоминания редактора» М. Вишняк, редактор парижскогожурнала «Современные записки», на страницах которого печатались отдельные главы«Сивцева Вражка», так определил мировоззрение автора романа: «… Слабым местомОсоргина была политика. Всю сознательную жизнь в России он занимался политикой,а в эмиграции стал от нее отталкиваться и осуждать «в принципе». Внаши молодые годы Фондаминский, Руднев (И.И. Фондамннский, такжередактировавший «Современные записки» и В.В. Руднев, были, как и автор мемуаров,эсерами. — А. Р.) и я знали Осоргина как эсера и сочувствовавшего эсерам. Онпредоставлял свою квартиру для так называемых «явок» или встречнелегальных революционеров, для собрания эсеровского комитета в Москве, дляукрытия террориста Куликовского (П.А. Куликовский — эсер, в 1905 г. убил московского градоначальника графа Шувалова, скрывался у Осоргина после бегства изсибирской ссылки. — А. Р.). Осоргин был всегда вольнодумцем, «вольтерианцем»,«левым», «нонконформистом». В эмиграции он самоопределился,как идейный анархист, «анархически» не примыкавший к анархическиморганизациям.
… Осоргин всегдапредпочитал быть сам по себе, со своим особым подходом к вещам и идеям. Онлюбил играть в шахматы, но презирал, —по крайней мере, публично так заявлял, —логику,таблицу умножения, цивилизацию. И больше всего боялся, несмотря на все мужество,хоть в чем-либо совпасть с «эмигрантским хором». Он пробыл 7 лет впервой, царского времени, эмиграции и, попав во вторую, послебольшевистскую, сталвсячески от нее отталкиваться. Не пропускал случая подчеркнуть, что он—неэмигрант, добровольно покинувший отечество, а насильственно выслан из России.Осоргин дорожил советским паспортом и бережно его хранил, защищал необходимостьмеждународного признания советской власти и оспаривал противопоставлениеСоветской России—России. Оправдывая прекращение борьбы с советской деспотией, как«совершенно бесцельной и даже беспредметной», Осоргин говорил опореволюционной России тем же языком, каким его политический«антипод» Шмелев говорил о России предреволюционной и царской.… Витоге пережитого за первую половину мировой войны жизнерадостный М. А. Осоргинпришел, как известно, к самым отчаянным выводам о смысле человеческойдеятельности. За год с небольшим до смерти, он умер 27 ноября 1942 г., М. А. писал (15 августа 1941 г.): «Умираю — непримиренный, так как не приемлю правды, вышедшейиз неправды, истины — из лжи, света — из тьмы! Нет счастья, которое было быпорождено кровью, убийством, злодейством! Нет благородства, матерью которогобыла бы подлость!» И еще безнадежнее годом позже, 14 августа 1942 г.: "… что будет с Европой, Россией, Францией, человечеством, во мне нет живого интереса.Двуногое в массе, так заполонившее и загрязнившее землю, мне противно: нестоило строить свою жизнь на идеях счастья человечества… народ, страна, формысоциальной жизни — все это выдумки. Я люблю природу, Россию, но«родины» и проч. не вижу, не знаю, не признаю… И Европа вздор — сее «культурой». Умирая, не жалею ни ее народов, ни своего, никультуры, ни разбитых идей. Успел… постигнуть не только нищету философии, нои позор ее нищеты"...» (http://az.lib.ru/o/osorgin_m_a/text_0020.shtml).
По мнению ГеоргияАдамовича, «Сущность осоргинской идеологии — анархизм, если и не«мистический» (символистское течение в литературе, связанное с именемГеоргия Чулкова. — А. Р.), который процветал у нас после 905 года, то, вовсяком случае, лирический. Говорю об оттенке. Анархизм от беспредметногоумиления, от добродушия и добросердия, анархизм оттого, что «нет в миревиноватых» и «все за все отвечают», оттого, что «не надокрови» и «небо над нами так беспредельно сине», — анархизм отславянского ощущения «правды», от невозможности примириться с какимбы то ни было порядком» (Адамович Г. Литературные беседы. «СивцевВражек» М. А. Осоргина, цит. по электронной версии:az.lib.ru/o/osorgin_m_a/text_0030.shtml).
В осоргинском текстесочетаются два семантических плана. Первый из них — предметный, укорененный вповседневности. Это любимые книги профессора, которые в годы пореволюционногоголода он вынужден продавать букинистам, или старые часы. Они олицетворяют мирдома и семьи.
Часы как своеобразныйgenius loci, дух дома, изображены и в рассказе «Часы» (1929): «И еще были у Татьяны Егоровны старинные и драгоценные каминные часы малого размера, великойкрасоты, с боем трех колокольчиков, с недельным заводом (утром в воскресенье).Колокольчики отбивали час, полчаса и каждую четверть, все по-разному. Звукколокольчика был чист, нежен и словно бы доносился издалека. Как это былоустроено — знал только мастер, которого, конечно, давно не было на свете, потомучто часам было больше ста лет. И все сто лет часы шли непрерывно, не отставая, незабегая, не уставая отбивать час, половину и четверти.
Двадцать лет назад счасами случилось вот что: стали они отбивать ровно на три часа меньше, чемполагается. Вместо пяти — два, вместо двух — одиннадцать, вместо одиннадцати —восемь и так далее. Однако половины и четверти по-прежнему правильно. Так, бьютони три с четвертью — значит, четверть седьмого, нужно только прибавить три.
И вот тогда, двадцать летназад, часы были отданы в починку — единственный в их жизни раз. Из починкичасы вернулись с правильным боем: бьют полдень — значит, полдень и есть. Неделюшли и били правильно, а через неделю вдруг сразу сбились и в пять часов пробилитолько раза два. Так пошло и дальше, и больше бабушка их в починку неотдавала».
Часы олицетворяют милыйсердцу писателя уют дома и в «Повести о сестре» (1931): «По вечерам уютнеевсего в столовой. Там большая висячая керосиновая лампа над столом, покрытымтемной ковровой скатертью.
Сидим все: Катя с книжкой— только она не очень внимательно читает. Лиза рисует букет цветов, в которомкаждый цветок очень правильно расположен, каждый лепесток похож на всеостальные, и если справа две маргаритки, то и слева две маргаритки, а ленточкаточно сейчас проглажена; у Лизы все всегда выходит аккуратным, приличным искучным. Мне дали циркуль и бумагу; вся бумага перемазана кружками, и теперь япротыкаю ее ножкой циркуля и смотрю, что получается на свет. Нянька снеобыкновенным искусством штопает пятку чулка, ею же когда-то связанного. Вкомнате тихо, и время проходит мимо нас, тикая маятником».
Вещи в их предметности, осязаемостии интимном родстве с хозяином — тема замечательного осоргинского рассказа «Вещичеловека» (1927): «Умер обыкновенный человек.
Он умер. И множествовещей и вещиц потеряло всякое значение: его чернильница, некрасивая и неудобнаядля всякого другого, футляр его очков, обшарпанный и с краю примятый, самыеочки, только по его глазам, безделушки на столе, непонятные и незанятные(чертик с обломанным хвостом, медный рыцарь без щита и меча, стертая печатка), егокожаный портсигар, пряно протабашенный, его носовые платки с разными метками, целыйнабор воротников и галстуков, в том числе много неносимых и ненужных».
Родство человека с еговещами, сопричастность вещей его душе, их одухотворенность его памятью дляОсоргина настолько явственно, что после его смерти умирают и они: «Он сталпервой вещью, ушедшей из привычного уюта. Он ушел совсем и навсегда, оставив настене большой свой портрет, плоский, с остановившимся взглядом и надетой налицо улыбкой — для других. Глаз, которыми он смотрел в себя, не было; души егоне стало. Пока маленький храм его духа был нетронут, — человек жил в пачкеписем, в трубке, в полужетоне с французской надписью, в огрызке карандаша.Теперь, когда вскрыты его смешные коробочки и перелистаны самые хранимые егописьма, — он ушел в шелесте последней бумажки и стал только страшной вещью, закладбищенской стеной, под увядшими венками.
И было велико смятениеего любимых вещей, согнанных с отведенных им мест, сваленных в кучу, обреченныхна уход — сегодня ли, завтра ли. Осколки храма стали мусором.
Много раньше, чем белаярука решила их дальнейшую участь, — еще живя в материи, — умерли в духе_в_е_щ_и_ _ч_е_л_о_в_е_к_а».
Но в «Сивцевом Вражке» заними сквозит вечность и стоят таинственные, невидимые силы, управляющие бытием.Их присутствием в повседневности являются аллегории (казалось бы, безнадежноархаичный тип образа, оставшийся в осьмнадцатом столетии), которые Осоргинвводит в повествование на равных с персонажами и вещами: «И вот что ещеслучилось. Огромным гусиным пером на огромном свитке беглым полууставом старухаписала историю. Когда раздался первый залп, перо дрогнуло и уронило кровавуюкаплю. Из капли побежал дальше вьющийся чернильный червячок, как малая змейка, аседая косма старухи, упавшая на пергамент, размазала каплю на целый локотьсвитка».
Рядом с аллегорическойстарухой — Музой и Паркой Истории — докучающий ей и марающий ложью ее свитокдьявол: «Когда старуха заметила, она поймала прядь волос, обсосала сухим языкоми закинула за ухо. А чернильный червячок бежал дальше, кривляясь, теряя кусочкина запятые, забираясь под строку, раскидываясь скобкой над полууставом. И лгал,белил грех, чернил подвиг, смеялся над святым, разводил желчь слов слезамикрокодила. А дьявол за спиной старухи ловил перо за верхний кончик, щекоталстарухину жилистую шею, шептал ей в ухо молодые соблазны, потешаясь над ней, какмалый ребенок.
Шамкая ртом беззубым, отмахиваясьот дьявола свободной рукой, старуха писала и думала, что пишет правдивуюисторию. Может быть, так и было. Под утро запел петух, дьявол сгинул, а старухазаснула над красно-грязным свитком пергамента».
Мир аллегории и земнаяреальность переплетены. Старые часы превращаются в иносказательной образ истановятся механизмом, меняющим течение времени. У ног аллегорической старухивьется самый обыкновенный серый котенок, старуха храпит, и на губе у нее растутусы: «Был у старухиной кошки малый серый котенок — плод любви на соседнейкрыше. Когда старуха заснула, он прыгнул ей на колени, оттуда на стол. На грудепожелтевших от времени бумаг еще догорал светильник. Котенок услышал старухинхрап, удивился, нагнул набок мордочку и лапкой тронул старуху за усатую губу.
Как раз в тот моментстаруха видела во сне ровную дорогу. На середине пути дорога была перетянутаколючей проволокой.
Старуха не заметила и навсем ходу напоролась на колючку верхней губой. Тогда она взмахнула во снеруками, котенок шарахнулся в сторону и опрокинул светильник.
Вылилось масло, вспыхнулпергамент; но сгорел он не весь. Люди мудрые, люди ученые, каждый по-своему, всепо-разному подберут позже слово к слову, уголек к угольку. Пропал тольковерхний кусок свитка, на котором крупными буквами вывела старуха: «Ктовиноват». И это на века и века будет предметом спора.
Котенок же от испугапроголодался, побежал к блюдечку и стал лакать молоко, вымочив всю мордочку.Затем, облизываясь, сел посреди комнаты и стал думать о том, что скучно бываети в молодые годы.
Это был самый неразумныйзверек подлунного мира».
Структура романаподчинена принципу музыкальной полифонии, многоголосия, переплетения разных теми голосов персонажей. Знаменательно, что почти в самом конце произведениярассказывается о музыкальном творении композитора Эдуарда Львовича, в которомконтрапунктом скрещены противоположные темы — жизни и смерти: «Доиграв до конца,Эдуард Львович вскочил с места, потер руку об руку, растерянно оглянулся и, вволнении, пробежал комнату из угла в угол. Повертываясь, зацепился пиджаком заугол нотной этажерки, испугался, поднял упавшую тетрадь и далее не знал, чтоделать. Нет сомнения, что «Орus 37» — изумительное произведение.
Изумительное, да. Но кемнашептано? Дьяволом? Смертью? Не пуля ли, однажды влетевшая ночью в его комнату,пробившая окно и застрявшая в штукатурке под обоями, — не она ли просвисталаему, что в хаосе может быть, что в хаосе есть смысл! В смерти есть смысл! Вбезумии, в бессмыслице — смысл. Нелепость седлает контрапункт, бьет егоарапником и заставляет служить себе, — разве это возможно! Белая ниточка упечурки осталась неподобранной. Эдуард Львович наклонился, подскреб ее ногтеммузыкального тонкого пальца и бросил в открытую дверцу. Разогнулся не без труда— болела поясница. И вдруг, бросив взгляд на ноты, раскрытые на пюпитре рояля, онпонял:
— Гениальное постижение!
От неожиданности онраскрыл рот, хлопнул глазами и произнес вслух и внятно:
— Я — гений. «Орus37» создан гением».
Полифония «СивцеваВражка» — это столкновение разных правд и прелставлений о бытии.
Своя позиция у философаАстафьева: «А зачем живет он, Астафьев? Какой смысл в его жизни? Не все ли, всущности, равно, ликвидирует ли его на днях товарищ Брикман или выпустит житьдальше?
«Довольно ты мучался,довольно ворчал и довольно изображал из себя обезьяну. Что тебя волнует? Видетьвсе это три года или сто лет — совершенно все равно». И еще говорит МаркАврелий:
«Если бы было тебесуждено прожить три тысячи лет и еще столько-то десятков тысяч, — все-такипомни, что человек теряет только ту жизнь, какую он живет, и живет только тужизнь, которую теряет. И никак он не может потерять ни прошлого, ни будущего:как потерять то, чего не имел?»
А царь Соломон:
«Что было, то ибудет; и что делалось, то и будет делаться; и нет ничего нового подсолнцем».
«Как странно, —думал Астафьев.— Сколько есть веселых и бодрых книг, сколько блестящих иостроумных философских истин, — но нет ничего утешительнее Экклезиаста»».
Это позиция мужественного,стоического приятия смерти. Герой Осоргина не теряет присутствия духа и втюремной камере, ожидая почти неизбежного расстрела: «В коридоре гулко раздалсястук; вслед за тем шаги и голос сторожа:
— А ну, стучи! А ну, стучиэщэ!
Латыш не мог сразуразобрать, в дверь какой камеры стучат.
— А ну, стучи!
Знакомый Астафьеву окрик.Кто-нибудь из заключенных добивался особой льготы: лишний раз вне отведенноговремени выйти в уборную. Но, кажется, не пустили. Вот, вероятно, страдаетбедняга арестант.
«Если страданьеневыносимо — оно убивает. Если оно длится — значит, переносимо. Собери своидушевные силы — и будь спокоен».
Так должен утешать себяфилософ. Да, обывателю есть за что ненавидеть философа».
Но позиция эта абсолютнобезотрадная. Перед лицом исторической трагедии мыслитель разочаровывается вовсех ценностях, в том числе в ценностях культуры и просвещения. Он полонметафизической скуки: ««В сущности, — думал Астафьев, — мне глубоко чуждывсякие контрреволюционные мечтания. Я презирал бы народ, если бы он не сделалтого, что сделал, — остановился бы на полпути и позволил ученым болтунамостричь Россию под английскую гребенку: парламент, вежливая полиция, причесаннаяложь. И все-таки Брикман (чекист, возненавидевший Астафьева. — А. Р.) прав: явраг его и их. Ведь все равно, кто будет душить свободную мысль: невежественнаяили просвещенная рука, и будет, конечно, душить „во имя свободы“ и отимени народа. А впрочем, — все это скучно»».
Если бы в этот моментпришли и сказали: «по городу с вещами», — пульс Астафьева неускорился бы.
Думал дальше: «Всеэти наши события, — революция, казни, борьба, надежды, и весь наш быт, и всенаше бытие, — ведь это только… чиркнула крылышком по воздуху ласточка, и наминуту остался зрительный след. Но не более, не более, не более. Ну, а что жеесть, что реально? Только — пустота. Отжатая мысль, сама себя поглотившая.Круглый нуль и пу-сто-та».
— Пу-сто-та.
Другая, жуткая правда упоручика Стольникова, потерявшего на фронте и руки, и ноги и превратившегося внесчастный обрубок. Ему по ночам снится жуткий сон, в котором инвалиды мстятздоровым, превращая их в калек: «Страшнее дней были ночи Обрубка. Часто в этикошмарные ночи, между сном и явью, мерещился ему последний бунт калек и уродов.
На низких колясочках, сдеревяшкой в каждой руке, чтобы упираться о землю, — черепашьим вихрем летятобрубки войны к войне новой. А он, совершеннейший из обрубков, чудо хирургии, —чудом же мчится впереди всех за командира. За ним слепые, скрюченные в рог, лишенныелица, глухие, немые, отравленные, сонные, — взводы георгиевских уродцев».
Это тоже революция, ноеще более страшная, чем та, которая происходит наяву: «Революция новая, небывалая,последняя: всех, кто еще здрав и цел, окарнать в уродов, всех под один уровень!Зубами отгрызть уцелевшие руки, колесом проехать по ходящим ногам, наколотьвидящие глаза, отравить дышащие легкие, громом потрясти мозговые коробки. Всехпод одну стать!
И женщин! Дайте намженщин-обрубков, таких же, как мы. С руками и ногами целыми, с глазами видящимии лживыми, они будут презирать нас и отталкивать. Пусть они будут обрубками: мыоставим им только груди. Мы будем сползать и соединяться без рук и без ног. Ипусть родятся у нас такие же дети.
Все перестроить! Пустьодеждой человеку будет мешок, а работать он будет зубами. Только слепым ибезумным оставить право иметь конечности, — пусть водят и носят других калек.Не все ли равно: разве не водили нас и раньше слепые и безумные? Если захотяттого глухие и немые, — всем здоровым вырвать языки и проткнуть уши каленойиглой! И старым, и детям, и девушкам.
Пусть будет тишина в мире,придумавшем боевые марши и гимны, барабанный бой и грохочущее орудие.
Кошмар — кошмар — изотрубленных ног костры на площадях. Вокруг костров быстрой каруселью летятколяски безногих — бунт безногих — шабаш уродов, — а безумные бросают в огоньненужные больше книги, стулья, рояли, картины, обувь, главное — обувь, и ещеперчатки, обручальные кольца, — весь хлам, нужный только целым, которых большенет и не будет. Теперь вы поняли!»
Грезы искалеченногочеловека исполнены ужасающего сюрреализма. В этом кошмаре торжествует эстетикауродливого, и не снившаяся декадентам: «Высшая красота — рубец и культяпка. Ктобольше изрублен и изрезан — тот всех прекрасней. Кто смеет думать иначе — накостер. Вымарать на иконах и на картинах руки и ноги, изуродовать лица, чтобыпрежней красоты не оставалось и в памяти. Опрокинуть и разбить в музеяхантичные статуи, оставив только мраморные торсы да бюсты с отбитыми носами.Воздвигнуть на больших площадях копии ватиканского торса Геркулеса, — единственнаядостойная статуя, идеал красоты повоенной!
Миром будет править синяя,блестящая культяпка. А провалится мир — туда ему и дорога!»
Стольников, лишившийсярук и ног, одержим маниакальной идеей — превратить собственную волю в новыйорган тела, сдвинуть усилием мысли, взглядом бронзовый шарик на столе: «КомнатаСтольникова была во втором этаже. Когда Григорий вывозил Обрубка на прогулку, онсначала спускал по лестнице кресло, затем, как ребенка, сносил Обрубка наруках.
Была весна. Беззаботныбыли — и то на вид — только воробьи и ласточки.
Бронзовый шарик лежалнеподвижно. Неподвижны были и глаза Обрубка, на него устремленные, — стальныесерые глаза.
Бронзовый шарик мал иничтожен. Но вокруг него образовались круги, и первый круг захватил бытие Обрубка,печальное и нечеловеческое бытие. И дальше шли круги, все шире. В одномвмещалась Москва, в другом Россия, в третьем земля, а дальше — бесконечность. Впределах вечности ничтожно было бытие Обрубка, незаметное, несуществующее, какматематическая точка; но оно было центром, блестящим, слепящим глаз; от негоисходили лучи и освещали весь мир страшным смыслом и значением».
Единственный исход длясебя Стольников находит в самоубийстве. И автор не находит в себе сил и прававозражать несчастному и опровергать его.
Но рядом с кругами вокругбронзового шарика, так и не сдвинутого с места взглядом инвалида-обрубка, — домна Сивцевом Вражке, счастливый приют и мирная (несмотря ни на что) пристань.Здесь — старенький профессор, как прежде разглядывающий изображения птиц, имолодая внучка Таня. В концовке романа орнитолог объясняет внучке необходимостьзнания, веры в науку и своего на первый взгляд ставшего бессмысленным труда:
«— Люди придут, новыелюди, начнут все стараться по-новому делать, по-своему. Потом, поглядев, побившись,догадаются, что новое без старого фундамента не выживет, развалится, чтопрежней культуры не обойдешь, не отбросишь ее. И опять возьмутся за старуюкнижку, изучать, что до них изучено, старый опыт искать. Это уже обязательно. Ивот тогда, Танюша, вспомнят и нас, стариков, и твоего дедушку, может быть, вспомнят,книжки его на полку опять поставят. И его наука кому-нибудь пригодится.
— Ну, конечно, дедушка.
— Птички пригодятся.Обязательно должны пригодиться мои птички! И им место в жизни найдется. Верноли, Танюша?»
Символ вечногокруговорота и возрождения жизни — ласточки, обитающие в гнезде под крышей дома,и календарь орнитологических наблюдений, который она продолжит вести и послеухода профессора. Внучка отвечает дедушке:
«— Дедушка, вот скоровесна, и ласточки наши прилетят.
— Ласточки непременноприлетят. Ласточке все равно, о чем люди спорят, кто с кем воюет, кто когоодолел. Сегодня он меня — завтра я его, а потом снова… А у ласточки своизаконы, вечные. И законы эти много важнее наших. Мы еще мало их знаем, многоизучать нужно.
Долго молчали. И правда, стеныстарого дома шептались. Наклонив голову к Танюше, так что седая бородазащекотала ее лоб, орнитолог тихо и ласково сказал:
— Ты отметь, Танюша, запиши.
— Что записать, дедушка?
— А когда нынче веснойласточки прилетят — отметь день. Я-то, может быть, уж и не успею. А ты отметьобязательно.
— Дедушка…
— Да, да, отметь либо вкалендаре, либо в моей книжечке, где я всегда отмечаю. Будет одной отметкойбольше. Это, Танюша, очень, очень важно, может быть, всего важнее. Отметишь, девочка?Мне приятно будет.
Ласковая дедушкина рукагладит голову Танюши.
— Дедушка, милыйдедушка… Ну да, конечно… я отмечу, дедушка…»
Георгий Адамовичутверждал, что «Осоргин—писатель на редкость откровенный он непрячется за своих героев, он прямо от своего лица комментирует историю, иделает это порой в форме афористически-ясной и отточенной. Да и герои его, впрочем,не претендуют на то, чтобы хоть на одну минуту заслонить автора» этого стоит(Адамович Г. Литературные беседы. «Сивцев Вражек» М. А. Осоргина;цит. по электронной версии: az.lib.ru/o/osorgin_m_a/text_0030.shtml). Сэтим согласиться трудно. Даже отдельные прямые авторские высказывания в романеполучают настоящий смысл только в своем созвучии и противостоянии с другимиавторскими суждениями и с разнородными мнениями персонажей. Тем более ни одиниз героев романа не является примитивным резонером — выразителем мыслей самогописателя. Своя правда есть, как видится Осоргину, и у стоического иблагородного циника Астафьева, и у раздавленного отчаянием Стольникова. Но ониотносительны. Это их правды. И не случайно роман все-таки завершается теплымразговором дедушки и внучки, ожидающих весеннего появления ласточки, котораянепременно прилетит. Осоргин написал о страшном времени все-таки очень светлуюкнигу.
Список литературы
Для подготовки даннойработы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru