И.Машбиц-Веров
Бальмонтсчитается крупнейшим представителем старшего поколения символистов. «Королемнашей поэзии», наиболее ярким поэтом в «истории нашего символизма» называл егоИн. Анненский. Брюсов в разные годы писал: «Равных Бальмонту в искусстве стихав русской литературе не было» (1903); «В течение десятилетия Бальмонтнераздельно царил над русской поэзией» (1906).
Бальмонтатрактовали как поэта жизнеутверждающего. Ал. Блок, например, так характеризовалего творчество (1907): «Когда слушаешь Бальмонта — всегда слушаешь весну. Никтоне окутывает душу таким светлым туманом, как Бальмонт. Ярко было всегда егосолнце...»
В«Русской литературе XX века» (под редакцией профессора С. А. Венгерова, 1915) читаем:«Вся поэзия Бальмонта — неперестающая весна». После «скорбной школы русскойпоэзии, привязывавшей поэзию к невзгодам общественности»… поэзия Бальмонта«послала на землю отрадную ярость лучей молодого солнца». И вывод: «Главная иосновная черта поэтических убеждений Бальмонта — оптимизм… светлое ирадостное, какое-то победное настроение проходит золотой полосой через вседесять томов его стихотворений».
СамБальмонт тоже осмысливал свой творческий путь как путь к свету и радости. Впредисловии к первому тому «Полного собрания стихов» (1909) он писал: «Моетворчество началось… с печали, угнетенности и сумерек, началось под севернымнебом. Но, силою внутренней неизбежности, через жажду безгранного, безбрежного,через долгие скитания по пустынным равнинам и провалам Тишины, подошло крадостному Свету, к Огню, к победительному Солнцу». Перебрасывая, далее,«звенья» от книги к книге, Бальмонт утверждал, что его мечта «создает мост иуходит в вольные, манящие дали. От бесцветных сумерек к красочному Маю… отнезнанья к счастью вечного познания, от гнета к глубокому вздоху освобожденья».
Конкретизируясодержание своего «вечного познания», Бальмонт называет «четыре стихии — Огонь,Воду, Землю и Воздух». С ними, заявляет поэт, «неизменно живет моя душа в радостноми тайном соприкосновении». Огонь же — это «любимая моя стихия… Я молюсь Огню.Огонь есть истинно всемирная стихия, и кто причастился Огня, тот слит сМировым» (1904).
Изпризнания Бальмонта видно, что его «вечное познание» не содержит ничего новогов сравнении с «познанием» всего старшего поколения символистов. Это та жеабстрактная «мечта», лишь по-новому варьируемая в метафизически трактуемых«стихиях»; те же иллюзорные поиски утешения от «скитаний по пустынным равнинами провалам».
Ктому же этот новый, созданный Бальмонтом вариант «творимой легенды», вопрекидекларации, не выполняет своей роли, по крайней мере, по двум причинам: мотивыскорби, «угнетенности и сумерек» остаются, в сущности, во всем его творчествепреобладающими; а мотивы «счастья», «освобождения», «света» на деле оказываютсяхудожественно неубедительными, искусственными. Книги Бальмонта, действительно,образуют «звенья», в них есть «внутренняя неизбежность» единого пути, по путьэтот не выводит к «Солнцу». Доказательство — в книгах поэта.
Перваякнига Бальмонта-символиста — «Под северным небом» (1894) — имеет эпиграфомстроки из Ленау: «Вне страдания божественное недостижимо». И в этом суть книги.Поэт всячески возвеличивает страдания: «Одна есть в мире красота — любви,печали, отреченья и добровольного мученья...» Страдания и скорбьпротивопоставляются «Солнцу», «Весне» и оказываются единственно «истинными»:
Естькрасота в постоянстве страдания
Ив неизменности скорбной мечты.
Поэтомус самого начала возникают у Бальмонта совершенно определенные символическиеобразы мира. Это «Болото» (название стихотворения), «нищенская жизнь без бурь,без ощущений, холодный полумрак, без звуков и огня», где «жабы черные… ведутзловещий хоровод». Это мир, где господствуют «Духи чумы» (название другогостихотворения) и «в двери к людям стучат смерть, гибель, страх». Или, наконец,это мир, который «безответен и нем», в котором вечно звучит скорбный вопрос:«Зачем? Зачем?» (название стихотворения), а люди «обмануты, плачут, точнодети».
Вэтой безысходной тьме возникают у Бальмонта, как и у всех старших символистов,иллюзорные утешения. Поэт ищет освобождешия в «мечтах». Изменчивый илегкокрылый, как «эльф», он «бодрствует», стремясь постигнуть «мир иной…безбрежное, далекое».
Такрождается второй характерный образ Бальмонта, проходящий через все еготворчество, — образ поэта-облачка или ветерка, бездумно порхающего над скорбныммиром, ищущего счастье в «мигах»: «Я — облачко, я ветерка дыханье».
Вкниге «Под северным небом» ясно звучит и другой обычный для старших символистовмотив — мотив «утешительной смерти».
«Неверь тому, кто говорит тебе, что смерть есть смерть: она — начало жизни», —возвещает Бальмонт уже во вступительной пьесе сборника. Смерть — «высший свет»,«свобода», «лучшей жизни весть».
Вдругих стихотворениях образ смерти возникает в несколько ином плане: она —избавительница от бед жизни, великое забвенье, и поэтому — желанна: «Ты всемнесешь свой дар успокоенья… К тебе, о царь, владыка, дух забвенья, из безднызол несется возглас мой: Приди. Я жду, Я жажду примиренья!..», «Смерть, убаюкайменя!».
Вышедшаячерез год очередная книга Бальмонта «В безбрежности» (1895) варьирует иуглубляет мотивы и образы «Северного неба».
Мынаходим здесь уже знакомый образ «клетки познания» (вариант Бальмонта«Пещера»), и это тоже осмысливается не только как роковая ограниченностьпознания, а как тюрьма, пустыня, тьма, где человек обречен на страдания:
Бесплодноскитанье в пустыне земной,
Близнецмой, страданье, повсюду со мной.
Гдевыход, не знаю, — в пещере темно,
Всеслито в одно роковое звено.
«Освобождением»же от тюрьмы жизни вновь оказываются мечты:
Вжизни, кто оглянется.
Тотво всем обманется,
Лучшебезрассудными
Житьмечтами чудными!
Аэти «чудные» и «безрассудные мечты», в свою очередь, естественнотрансформируются в «миги», в «облачко» и т. д.
Вместес тем, как важнейшее содержание «мигов» возникает тема любви (раздел «Любовь итени любви»), вернее, сладострастии. «Влюбленной души сладострастье» — это«вспышка счастья, полубожественный сон, несказанные мгновения восторгов безумносвятых». Любви поэт жаждет «хотя бы ценой преступлений»: здесь «простимся сдобром и со злом». А это приводит Бальмонта, как и других старших символистов,к мотивам демонизма.
Однакоосновным содержанием книги «В безбрежности» остается безбрежность человеческихмук: отсюда и название. Человек навсегда заключен в свою «пещеру» и никогда неузнает «свет небесный»:
Миллионы,мириады нескончаемых веков,
Мы,отринутые, стонем, слыша звон своих оков.
Мыне знаем, где родится новой истины звезда.
Намиправят два проклятья: Навсегда и Никогда
Следующаякнига — «Тишина» — вышла к тридцатилетию поэта (1897). Возраст зрелый. Поэт,однако, остается во власти беспутья. Или, как указывает эпиграф к книге,окруженным тишиной «всемирного молчания».
Действительно,жизнь для Бальмонта по-прежнему — «кошмар», «царство льдов» (названияразделов), где поэт — «дух бесстрастный, дух бесприютный» — хочет «смертиодной». Это все та же «боль Мира», тьма, бессмыслица —
Втемноте миллионы теней
Погребальнымидут хороводом.
Ипри свете болотных огней
Исчезаетнарод за народом.
Ине в силах безумцы понять.
Чтовращаются в круге замкнутом....
В«Тишине» мотивы, ужe известные нам по «Северному небу» и «Безбрежности»,получают дальнейшее развитие.
Преждевсего это относится к мотиву индивидуализма. Человек не только не способенвырваться из тьмы непознанной жизни («Повсюду сказка бледная — загадкой предомной») — он не способен также познать других людей:
Бессменноодинокая,
Душагрустит всегда,
Душадуше далекая,
Какдля звезды звезда.
Однаков своем одиночестве поэт находит не только «грусть». Это противоречивоесостояние, в нем есть и радость. Отвернувшись от земли и людей, поэт объявляетсебя «за пределами правды и лжи», становится «гением единственным»,«стихийным», «светлым», «гением Мечты».
Отсюдавозникает, с одной стороны, образ «Нарцисса», «только в себя невозвратновлюбленного» (естественно открывающего путь к темам «демонизма»), а с другой —уже знакомый нам образ поэта-ветерка, живущего «мигами»: «Я вольный ветер, явечно вею, волную волны, ласкаю ивы».
Болеетого, в стихотворении «Зов» «миги» объявляются великим «откровением»:
Все,на чем печать мгновенья,
Брызжетсветом откровенья,
Веетжизнью вечно-цельной.
Дышитправдой запредельной.
Однакои здесь сразу же обнаруживаются противоречия, разрушающие «вечно-цельнуюжизнь». Мечты и миги, оказывается, вовсе не всегда спасительны. Так у поэтавозникает мысль, что все разновидности его мечтаний на деле лишь отрываютчеловека от подлинной жизни, от «земли», от «солнца», ведут к «пустоте»:
О,жизни волнение!
О,свет и любовь!
Когдаже мы встретимся вновь?
Когдая узнаю не сны наяву,
Aрадостный возглас: «Живу!»
Мыдетство не любим, от Солнца ушли.
Забыливеленья земли.
И,сердце утратив, отдавшись мечте,
Слепые,мы ждeм в пустоте.
«Пенаморская», которая «погибнет, сверкая, растает дождем», вот кто «мы, детимгновенья». И зачем же —
Напрасно
Стремимсямы страстно
Кобманной мечте,
Кнемой пустоте?
Таксам поэт обнажает иллюзорность декларируемого им «счастья». И трагизмом веет отего признания, которое мы вправе отнести ко всему поколению старшихсимволистов:
Пилигримбесприютный...
Бросивобманы земные,
Яправды Небес не достиг.
Наиболееярко выразил Бальмонт свой душевный хаос в стихотворении «В лабиринте». Это, посуществу, исповедь поэта:
Быломного… Сны, надежды, свежесть чувства, чистота,
Атеперь душа измята, извращенна и пуста.
Яустал. Весна поблекла. С Небом порван мой завет.
Тридцатьлет моих я прожил. Больше молодости нет.
Чтоже мне еще осталось? С каждым шагом холодеть?
Ина все, что просит счастья, с безучастием глядеть?
О,последняя надежда, свет измученной души,
Смерть,услада всех страданий. Смерть, я жду тебя, спеши!
Бальмонт,пожалуй, ярче других обнаружил безысходную противоречивость старшего поколениясимволистов. Не случайно поэтому основная тема «Тишины» — при всех попыткахвернуться к «богу», к «мечте», к «смирению» — страдание мира. И Бальмонтсильнее всего как поэт, искренней всего и правдивей, когда открыто говорит о своейопустошенности, о своем беспутье:
Ужтридцать лет в пустыне я блуждаю…
Нетбольше сил стонать среди пустыни...
Точнозадвинулись двери тюрьмы,
Душномне, страшно от шепчущей тьмы.
Хочетсяв пропасть взглянуть и упасть,
Хочетсябога проклясть…
Вчетвертой книге Бальмонта «Горящие здания» (1900) пессимистические и особеннодемонические мотивы («потеря души», «блаженно-извращенные наслаждения» и т. п.)получают наиболее острое выражение. Не случайно даже ближайший друг и визвестной мере учитель Бальмонта князь А. И. Урусов писал о «Горящих зданиях»:«Mania grandiosa… кровожадные гримасы… Эпиграфом следовало бы поставить«Изумляю мир злодейством»… Искусство оттенков заменило какое-то гоготание.Книга производит впечатление психиатрического документа».
Итак,распространенная в критике тех лет оценка Бальмонта как поэта-оптимистасовершенно не соответствует, по-крайней мере, его первым четырем книгам. Но,может быть, Бальмонт изменился впоследствии (как, впрочем, утверждает сам: «Издолгих скитаний… подошел к радостному Свету»). В 1903 году вышли двеочередные книги поэта: «Будем как солнце» и «Только любовь». Уже названия книгдекларируют, по сути дела, приход к «солнцу», к «радости», и на них,собственно, и ссылаются, говоря о «поэте весны», о «поэте с утренней душой».Так ли это?
Помотивам, образам, настроениям, по поэтической структуре, наконец, по временивыхода сборники стихов «Будем как солнце» и «Только любовь» едины и, всущности, повторяют друг друга. Hет поэтому нужды анализировать обе книги, и мыостановимся на последней, по слову Блока, «более нежной».
Действительно,в целом ряде стихотворений сборника «Только любовь» и даже в ряде разделов(например, «Цветные ткани») Бальмонт стремится воспеть радость жизни, свое«слияние» с живительными стихиями «Огня», «Воздуха» и т. д. Но вот чтополучается на деле:
О,Мироздатель,
Жизнеподатель,
Солнце,тебя я пою!
Тыв полногласной
Сказкепрекрасной
Сделалострастной
Душумою!
Жизниподатель.
Боги создатель,
Мудросжигающий — Свет!..
ит. п.
И— далее — несколько другой вариант тех же восхвалений радости «Солнца»:
Тебямы чувствуем во всем, в чем блеск алмазный,
Вчем свет коралловый, жемчужный иль иной.
Безсолнца наша жизнь была б однообразной.
Теперьже мы живем мечтою вечно-разной,
Ноболее всего ласкаешь ты — весной....
ит. д.
Приведенныеотрывки из центрального произведения книги («Гимн Солнцу») типичны по своейструктуре. И уже по ним видно, что Бальмонт говорит здесь, пользуясь выражениемБрюсова, «с притворной страстностью». Это, собствеино, совсем не Бальмонт-поэт.Это — или декларация, выраженная в стиле абстрактной, выспренней и пустойдекламации, или лишенная и тени поэзии плоскоперечислительная «информация» овеличии солнца, обилующая бесцветными словами («свет коралловый, жемчужный ильиной», «живем мечтою вечно-разной» и канцелярскими оборотами речи» («во всем, вчем»… «но более всего»).
Ив дальнейшем — во всех гимнах Огню, Солнцу и т. д. — мы встречаемся, с однойстороны, с той же абстрактной декламацией, с другой — с теми же грубымипрозаизмами и тяжелыми, подчас просто малограмотными виршами:
БезСолнца были бы мы темными рабами,
Внепонимания, что есть лучистый день...
Своймозг пронзил я солнечным лучом...
Ликуетрадостно все то,
чтоночью было как ничто...
Да,огонь красивее всех иных живых...
ит. д., и т. п.
Всеэто, несомненно, слабо и плохо.
Бальмонтсилен там, где говорит о своих подлинных чувствах, мечтаниях и порывах, освоем, по слову Брюсова, «бессознательном «Я». Мы сказали бы: настроения ичувства интеллигента, разрываемого противоречиями, не принимающего жизни,ищущего какого-то выхода, но не знающего его, утешающегося «мигами», — таковаединственная подлинная стихия Бальмонта. Здесь он — поэт, хотя, разумеется, ичуждый нам.
Нокогда Бальмонт переходит к темам философского характера, когда он пытается дать«широкие обобщения, выразить глубокую мысль», то здесь он, как правильноотмечает Брюсов, «слабее слабых».
Аведь именно в стихах о счастье, о «Солнце», «Свете», обо всех этих «царственныхстихиях», которые он хочет слить с «Мировым» и к которых хочет найти «вечноепознание» и «освобождение», — ведь именно здесь Бальмонт выступает со своейфилософско-пантеистической концепцией. Он хочет дать глубокие «обобщения». Ноэтого он не в силах сделать, за этим нет его подлинных переживаний.
Итогда вместо «гимнов» жизни получаются «перечисления» общеизвестных, поверхулежащих явлений, вперемежку с риторикой и пышной фразеологией, которые должныприкрыть пустоту.
Кстатисказать, по той же причине Бальмонт вынужден для вящей убедительности своих«гимнов» прибегать к такому примитивному приему, как начертание своих стихий спрописной буквы, и всюду у него — «Огонь», «Свет», «Земля», «День», «Красота».Брюсов очень точно определил пороки «гимнов» Бальмонта: «Его призывы к веселиюкажутся вымученными, стихийные гимны — риторическими… Во всех егопреувеличенных прославлениях жизни есть что-то намеренное… принужденностьязыка и чувства… Слишком уж громко и настойчиво твердит Бальмонт о том, чтоон радостен, свободен и мудр, слишком старается восхвалять веселие бытия,словно боится, что ему не поверят, словно громкими словами хочет опьянитьсамого себя, подавить в самом себе сомнения».
Ноесли слабо все, что Бальмонт говорит о «счастье» в стихиях «Земли», «Солнца» ит. п., то, как обычно, поэтически сильны и в этой книге разнообразноварьируемые старые темы: непознаваемость жизни, ее мрак и страдания,мучительность противоречий и иллюзорная радость «мигов». И это составляетосновное содержание книги.
Опроклятии жизни наиболее обнаженно говорится, пожалуй, в стихотворении«Отречение». Да, жизнь с первого взгляда прекрасна. В ней есть свет, цветы,«много воздуха», великолепные страны, реки, горы, обольстительные женщины,гордая человеческая мысль!.. Но ведь все это — ненастоящее, неистинное, это—«мираж, обман»:
Итак как жизнь не понял ни один,
Итак как смысла я еe не знаю. —
Всюсмену дней, всю красочность картин,
Всюроскошь солнц и лун — я проклинаю!
Поэтнастойчиво, вновь и вновь, повторяет: жизнь — обман, ложь, обманны и мечты,мучительны неразрешимые загадки бытия, и поэтому лучше смерть, лучше не жить наземле. И вот перед нами уже не деланно-риторические восторги, а подлинный крикдуши. «Душно!.. Скучно!.. Последняя черта!» И «светлый» образ певца радостипросто исчезает:
Яне прежний веселый, полубог вдохновенный,
Яне гений певучей мечты.
Яугрюмый заложник, я тоскующий пленный,
Ястою у последней черты —
Яустал приближаться от вопросов к вопросам,
Яжалею, что жил на Земле...
Несомненно:приведенные стихи не надуманное, не абстракция. Это глубоко пережитое, правдадуши поэта. Не случайно центральные разделы сборника «Только любовь»,занимающие треть книги, названы «Проклятие» и «Безрадостность». Не случайно,наконец, и то, что в этой, якобы «солнечной» и «нежной» книге, поэт воплотилсебя самого в образе… умирающего:
Одиня родился, один умираю,
Ив смерти живу бесконечно один.
Ккакому иду я безвестному краю?
Незнаю, не знаю, я — в страхах глубин.
Язнаю, есть Солнце, там в высях, там где-то.
Ноя навсегда потерял красоту.
Ямертвая тяжесть, — от вольного лета,
Отсчастья и света иду в темноту.
Книга«Только любовь», как и все другие книги, написанные Бальмонтом до и после нее,совсем не книги «весны» и «оптимизма». Попытки связать себя со «светом»,которого он не знал и по самому существу своего мировоззрения знать не мог,били искусственны и художественно беспомощны. В истории русской поэзии Бальмонтпредстает единым в своем творчестве и единым со воем старшим поколениемсимволистов, находясь в кругу того же общего для них пессимистического вотношении к земной жизни мировоззрения, в кругу тех же идей, мотивов и образов.
К1903 году гегемония Бальмонта кончается и на первое место выступает Брюсов, атакже новое, младшее поколение; происходит, по общему признанию, резкий спадтворчества Бальмонта. П. Перцов пишет по этому поводу, что после выхода «Urbiet Orbi» и — несколько позже — «Венка» Брюсова «пришел конец гегемонииБальмонта» и что «в то же время выдвинулись новые первостепенные имена —Вячеслав Иванов, Александр Блок, Андрей Белый. Второе поколение символистоввыступило на авансцену».
СамБрюсов в письме к Перцову (1905) писал: «Десять лет Бальмонт царил полновластнов нашей поэзии. Но теперь жезл выпал из его рук… Он — в прошлом». Авпоследствии, назвав «вершинные» достижения Бальмонта, Брюсов отмечает: «Сосборника «Только любовь» начинается уже спуск вниз, становящийся более крутым в«Литургии Красоты» (1905) и почти обрывистый в «Злых чарах» (1906). Еще дальше— следовало бесспорное падение… на топкую, илистую плоскость «Жар-птицы».Характерно также, что в 1913 году, на чествовании Бальмонта в связи с еговозвращением из эмиграции, Маяковский от имени молодого поколения поэтовзаявил, что в их лице Бальмонт сталкивается «с нашей голой ненавистью… Мы слитыс жизнью, вы восходили по шатким, скрипящим ступеням на древние башни исмотрели оттуда в эмалевые дали… Бальмонт — это отжитое».
Наконец,чтобы расстаться с легендой о Бальмонте как о певце весны, жизнерадостности,оптимизма, приведем высказывание Ин. Анненского, старейшего по возрасту поэта икритика-символиста, который считал Бальмонта ярчайшим выразителем своегопоколения. В статье «Бальмонт-лирик» Анненский пишет: «Сознание безысходногоодиночества и мистический страх перед собою — вот главные тоны нашего «Я».Поэзия же Бальмонта тем и значительна, что она с предельной силой выразила это«Я» в лирике: «Я» — замученное сознанием своего безысходного одиночества,неизбежного конца и бесцельного существования; «Я» среди природы, где немо инезримо, упрекая его, живут такие же «Я».
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.biografia.ru/