От «Педагогической поэмы» к«педагогической идиллии»
Е. М. Болдырева
«Романвоспитания» по праву занимает одно из центральных мест в жанровой системелитературы социалистического реализма, демонстрируя советскому читателю, какважно воспитание нового типа личности в условиях строительства новой жизни.Своего рода пратекстом, породившим целую галактику себе подобных, стала«Педагогическая поэма» А. С. Макаренко, воспринимаемая как знаковыйтекст, «чистый» образец воспитательного романа. Все последующиепроизведения — всего лишь вариации на макаренковскую тему. И в этом смыслеособый интерес представляет трилогия Ф. А. Вигдоровой «Дорога вжизнь», «Это мой дом», «Черниговка», написанная отлица ученика Макаренко, героя «Педагогической поэмы» СеменаКарабанова, решившего по примеру своего учителя «воспитыватьхлопцев». Не случайно романы Вигдоровой составляют «цепнойтекст» с «Педагогической поэмой» — одной из последних фразмакаренковской повести открывается «Дорога в жизнь» («Хай ему стем хлеборобством! Не можу без пацанов буты. Сколько еще хороших хлопцев дуракаваляет на свете, ого! Раз вы, Антон Семенович, в этом деле потрудились, так имне можно» [1] — «Хай ему с тем хлеборобством! Не могу без пацановжить. Сколько еще хороших хлопцев дурака валяют на свете! Раз вы, АнтонСеменович, в этом деле потрудились, так и мне можно» [2]).«Педагогическая поэма» начинает выполнять функцию текста-попутчика,текста-наставника по отношению к трилогии Вигдоровой, во всяком случае«Дорога в жизнь» — явный палимпсест, сквозь который просвечиваютмакаренковские ситуации, персонажи и отдельные словесные формулы.[3] Однакопутешествие по полям макаренковского черновика оказывается недолгим, и уже во второмромане «Это мой дом» текст-попутчик превращается в текст-оппонент — макаренковские коды постоянно дают сбои, когда Карабанов уходит из колонии«трудных» подростков в Березовой Поляне и становится заведующимобычного детского дома для «нормальных детей» в Черешенках.
Хотяроманы Вигдоровой написаны уже в послевоенное десятилетие, они являются оченьточным коррелятом эпохи тридцатых годов (времени, когда происходит действиероманов), а точнее «точки перелома», смены парадигмы спостреволюционной на соцреалистическую: «Дорога в жизнь» — это 1933год, «Это мой дом» — 1937. Именно тогда происходит «сбрасываниекожи» советской культурой, она, к этому времени окончательно утвердившисьв своем качестве, перестает быть активно борющейся, нигилистически ниспровергающейи входит в пространство социалистического сентиментализма 30-х годов.
В«Дороге в жизнь» даже в самом заголовке ощутим динамический, активнопреобразующий вектор. Исправление, переделка, борьба с аномальными явлениями,перевоспитывание «дефективных подростков» — вот пафос романа. Сюжет«Педагогической поэмы» разворачивается на новом материале,воспроизводя ту же инвариантную схему: изначальная дисгармония — заброшенныйдетский дом, воровство, карты, издевательства, борьба нового заведующего состарым, отжившим и постепенное утверждение нового типа жизни. Трудныеподростки", как и в «Педагогической поэме», воспринимаются вкачестве объекта для психологических экспериментов. Ученик перенимает готовыеформулы у своего учителя: в свое время Макаренко поручал Карабанову привезти изгорода деньги, проверяя того на честность, — теперь Карабанов в таких жеиспытательно-воспитательных целях вручает дежурным свои часы и с недоумениемвыслушивает сообщение, что после ночного дежурства все в порядке — часы целы.Но уже в первом романе Вигдоровой макаренковские рецепты начинают «даватьсбои». Палочка-выручалочка «Антон Семенович в таких случаях обычнопоступал так» не срабатывает, например, в случае с кражей хлеба Паниным:макаренковский Приходько рыдал, стыдясь есть врученную ему курицу перед всейколонией, — Панин спокойно жует буханку, не испытывая угрызений совести.Ритуальные педагогические диалоги Макаренко тоже подвергаются деконструкции: натипичный макаренковский вопрос «Чем вы ручаетесь?» Карабанов вдруг получаетнеожиданный ответ: «Головой!» В романе же «Это мой дом»динамический вектор замыкается в круг и образует статичное, стабильноепространство. Его не нужно исправлять или переделывать — его надо принять какдолжное, вписаться в него, не бороться с аномалиями, а научиться жить иработать с нормальными детьми. И потому героические импульсы Карабанова здесьреализуются в ничто: это не борьба с разъяренным быком в Березовой Поляне,сразу возносящая заведующего на недосягаемую высоту, а ровная, спокойная жизньпрактически без экстремальных ситуаций: «Мне было скучно..., потому чтожизнь изо дня в день текла ровно...» (ЭМД, 253), «Мне казалось, что вБерезовой все было иначе — ярче, значительней — и ребята и события. Там мнебыло трудно. А здесь? Тишь да гладь...» (ЭМД, 230), «Не подохнуть быс тоски — такие все послушные» (ЭМД, 378). Для того, чтобы найти общийязык с воспитанниками в Березовой Поляне, Карабанов пользуется экстремальными(а порой и экстремистскими) рецептами. Помня, что учитель завоевал бешенуюпопулярность, сразу стал «своим» только после того, как в отчаянномгневе ударил Задорнова («А здорово!.. Нет, а вот как вы менясъездили!», ПП, 16), Семен Афанасьевич усмиряет вырвавшегося из сарая быка(«Ка-ак вы его здорово!», ДВЖ, 16), не пускает в спальню вернувшегосяиз самовольной отлучки Глебова, заставляя ночевать у себя в кабинете, в гневеразбивает топором только что сделанный воспитанником столик, на котором тотвырезает свои инициалы, демонстрируя, как плохо портить чужую работу, и т.д. Ночем дальше, тем меньше воспитанники начинают нуждаться в героическим ореолесвоего воспитателя, «супермен» становится для них даже страшным(после удара топором Слава Сизов испугался, что воспитатель сейчас с такой желегкостью опустит топор на него, «замер с открытым ртом и расширеннымиглазами», признавшись потом: "… какой стал Семен Афанасьевич! Нузверь!", ЭМД, 318). Им теперь нужна не «шоковая терапия», аэлементарное сочувствие, сентиментальная жалость, кажущаяся Карабанову стыднойи бессмысленной. Застав у жены рыдающего от несчастной любви Николая Катаева,он возмущается, считая, что надо не утешать, а «привести в чувство,встряхнув его» (ЭМД, 365). Страдающему же ребенку нужнее оказываетсяженское, материнское утешение. Жена Карабанова Галя, успокаивая недавнопотерявшего мать малыша, ничего «воспитательного» ему не говорит, апросто укачивает на руках, гладит по плечу, ласково приговаривая: «Нусейчас, ну сейчас… вот так… вот так...» (ЭМД, 274). И этибессмысленные с точки зрения «педагогической логики» Макаренко иКарабанова действия погружают ребенка в намного более комфортную и«теплую» для него атмосферу, подобно тому, как героический пафосдвадцатых годов сменяет сентиментальная теплота тридцатых, а трудовая колониястановится семьей и домом. И в романе «Это мой дом», воспроизводящеммодель Большой Семьи — основу советского мифа, — уже налицо та тотальнаяпроницаемость пространства и прозрачность, которая дает людям ощущениесемейного единства[4]. Пространство, разделяющее людей, можно преодолетьтеплыми словами, ласковым голосом — так же, например, в романе И. Эренбурга«Не переводя дыхания» зимовщики на далекой станции слушают по радиоголоса своих родных из Москвы, произносящих слова абсолютно неинформативные, нопроницающие морозное пространство своей теплотой. Важным «факторомобъединения» становятся в романе Вигдоровой слезы, само качество которыхизменяется в силу сентименталистской природы нового «романавоспитания». В «Дороге в жизнь» это либо слезы раскаяния (ПетькаКизимов клянется, что не будет больше играть в карты), либо слезы бессилия иоскорбленного самолюбия (Андрей Репин уязвлен тем, что Карабанов поставил егониже вора Панина). В романе «Это мой дом» в полной мере проявляетсяпафос сентиментальности: это слезы несчастной любви (Николай Катаев) и боли отутраты близкого (Федя Крещук), слезы радости (выздоровление Мити Королева) исентиментального умиления (чтение Карабановым писем людей, защитивших его вовремя служебного разбирательства). «Социалистический сентиментализм»порождает и весьма парадоксальную антиномию «я — мы»: цельный единыйорганизм, человеческая общность, «содружество сердец» сочетается сважностью каждого отдельного элемента этого организма. Семен Афанасьевичсокрушается, что воспитанников слишком мало, чтобы построить их силами завод — Галя считает, что «плохо, когда много ребят..., разве сможешь тогда окаждом подумать?» (ЭМД, 381). «Семейность» постепенно подчиняетсебе и сознание самого Карабанова, лексика с семантикой дома и семьи проникаетв его речь все чаще: увольняя грубую повариху, он замечает: «И в семьеслучается недосол, пересол — это дело поправимое. Увольняю не за кашу — загрубость» (ЭМД, 239), Митя Королев для него «становился не толькосыном — другом» (ЭМД, 411), а самым страшным, «ненавистным инепростимым» упреком оказываются слова представителя обкома партииВеретенниковой: «Потому что вы не отец» (ЭМД, 408). Перерождениесистемы обнаруживается даже в изменении одного из главных героев — воспитанникаДмитрия Королева, резкого, самолюбивого, чрезмерно гордого и подавляющегодругих в Березовой Поляне: «Он не стал менее горяч, но горячность сталадругой — не искра, вспышка и копоть, а ровное, надежное пламя. Он былпо-прежнему насмешлив, но насмешка стала мягче...» Когда его выбираютпредседателем совета, он, глубоко вздохнув, говорит «спасибо», ощущаясебя уже не центром мира, а частью единой большой семьи. Изменяется в«сентиментальной версии» романа воспитания и топологическая структурамира. В «Дороге в жизнь» представлен изолированный мир, подлежащийпеределке и исправлению, поэтому максимум усилий направлен на борьбу с«внутренними врагами» (воровство, хулиганство, азартные игры,вранье), на преодоление дисгармонии. Единственный внешний враг — педологи,проверяющие умственное развитие детей, но он не воспринимается как серьезный илегко вычеркивается из «борьбы за существование» («больше я их всвой дом не пущу. Антон Семенович не пускал — и я не буду» — ДВЖ, 154). Вромане «Это мой дом» мир уже устоялся и гармонизировался, в силуэтого получил значимую внешнюю оппозицию, и вектор ниспровергающих интенцийтеперь направлен вовне — сначала против конкретных врагов (инспекторов Кляпа иШаповала, председателя колхоза Решетило), а затем — против «враговвообще», противников Макаренко, Карабанова, воспитательной системы в целоми, в конечном итоге, детей. С одной стороны, происходит постепенное размываниеоблика оппонента (в финале лики врагов практически деперсонализированы ипредставлены в виде «бумажной» реальности клеветнических писем), сдругой — умелая подмена понятий (противник конкретного педагога автоматическитрансформируется в противника воспитания и во врага «детских душ»)порождает феномен «опасности вообще». И эта «внешняяугроза» заставляет еще острее ощутить гармонию идиллического «детскогомира», ровно текущее «бессобытийное бытие» становится болееценным, чем катастрофическое пространство интенсивной борьбы. В «Дороге вжизнь» наиболее важными оказывались для Карабанова явные, видимыеизменения воспитанников, которые обязательно должны проявиться в поведении, вовнешнем действии. Теперь главным оказывается не эксплицитное проявлениедуховного роста ребенка, а глубинное внутреннее движение: «Вот если быпришлось рассказать, что было с ним в последние года два, я бы не мог. Не былоникаких событий. Но, именно глядя на Митю, я видел, что в жизни юноши важенкаждый день, каждый час. Как бы это сказать: он рос вглубь» (ЭМД, 411).
«Мутации»романа воспитания в пространстве социалистического сентиментализма очевидны и вплане нарративной стратегии текста. В романе «Дорога в жизнь»вершинное положение Вождя — Воспитателя Карабанова воплощено в структуре самогоповествования: Карабанов его всецело монополизирует, он — единственныйинтерпретатор (как и Макаренко в «Педагогической поэме»), даже«чужие» события включены в его повествовательную перспективу. Теперьже, когда детский дом в Черешенках становится воплощением советскоймифологической модели Большой Семьи, «действующие лица и исполнители»меняются. Во-первых, Карабанов принимает на себя функции отца, что существенноизменяет направленность его действий. Во-вторых, актуализируется еще одинважный член семейного треугольника — мать. Середину 30-х годов литературоведыотмечают как время утверждения в советской культуре материнского архетипа, повышениязначимости женского начала [5]. Этот дрейф от мужского полюса к женскомуочевиден в романе «Это мой дом», когда в процессе воспитания начинаетучаствовать жена Карабанова Галина Константиновна, названная в«Педагогической поэме» «черниговкой». Карабанов утрачиваетмонополию на повествование, функцию нарратора периодически исполняет«черниговка», предлагая на страницах своего дневника несколькоотличную от карабановской версию происходящего и принципиально иное восприятиевоспитанников. Так постепенно раскалывается единая, цельная, моноцентричнаясистема «Педагогической поэмы» и «Дороги в жизнь», когдавсе сливаются в общем порыве борьбы со старым, а организационный центр этойсистемы незыблемый и единственный. Принципы создания системы персонажей в романе«Это мой дом» — это уже принципы соцреалистической культурной модели,синтезирующей разнородные компоненты с целью актуализации нужного вопределенный момент[6]. Воспитательная система становится гибче, мягче,мобильнее: теперь уже не единственный Отец-Воспитатель принимает решения инесет за них ответственность («победителей не судят» или«значит, я ошибся»), а в зависимости от ситуации акцентируются нужные«участки» системы, наиболее адекватные характеру решаемой задачи(решить вопрос о присвоении детдому звания челюскинцев — Карабанов, успокоитьплачущего Коваля, переживающего смерть матери, или смягчить непокорного, ноуязвимого Катаева — Галина Константиновна, решить, как сшить одежду изподаренного материала, — Лючия Ринальдовна, спокойно и рассудительно разрешитьэкстремальную ситуацию — воспитатель Казачок и т.д.). Переход отпостреволюционной к собственно соцреалистической культуре изменяет и статуспрошлого, дореволюционного «мира насилья»: если в популярной в 20-егоды историософской концепции М. Покровского история начинается с залпа«Авроры», то в тридцатые годы пространство прошлого вновь получаетправо на существование. В «Педагогической поэме» и «Дороге вжизнь» память о прошлом абсолютно атрофирована — оно осмысляется негативнокак то, что нужно преодолеть, о чем нужно забыть, вытравив в «трудныхподростках» воспоминания о бродяжничестве, воровстве, насилии и т.д.,новая реальность отстраивается на пустом, «чистом» месте,«беспамятство» дает возможность всю душевную энергию сконцентрироватьв этом новом пространстве, воспринимаемом как единственно существующее:«Почти никто из ребят в Березовой не помнил семьи. Наш дом был для нихякорем спасенья, всем миром. В Черешенках почти каждый из ребят помнил семью,разрушенную несчастьем, смертью или себялюбием… И у всех была потеря — длямногих еще памятная и болезненная» (ЭМД, 253), «Семен говорит:неважно, что у них в прошлом. Как же неважно?… если знаешь..., что в прошлом,ведь лучше понимаешь и не тронешь там, где болит» (ЭМД, 382). Это болезненноепространство памяти активно вторгается в процесс воспитания, если егосбрасывать со счетов, не учитывать, «вектор воспитания» обязательноотклонится от нужного курса и приведет к самым непредвиденным последствиям:так, когда одному из ребят другой напоминает об отце-растратчике, это приводитк ужасной драке; когда, «забыв» о чрезмерной избалованности СлавыСизова бабушкой, ему поручают заботиться о подшефном малыше, тот фактическипревращает маленького Борщика в денщика, заставляя стелить себе постель ичистить ботинки.
Кконцу романа «Это мой дом» превращение героико-романтической«Педагогической поэмы» в сентиментальную «педагогическуюидиллию» окончательно завершилось, не случайно эта окончательная гибельпрежней системы маркирована в романе смертью Учителя — Макаренко, у гробакоторого Карабанова окатывает «горячая волна», он «обретаетспособность слышать и видеть». Воспитанники Макаренко теперь осознаютсякак «мои братья, дети Антона Семеновича» (ЭМД, 429), коллективстановится семьей, а родившегося через месяц после смерти Макаренко сынаКарабанов называет Антоном. Эта «смена фигур» знаменательна: новыйАнтон Семенович — теперь уже не отец, а сын, и последние строки романаокончательно закрепляют перерождение системы, воссоздавая образный эквивалентнового мира: «маленькая доверчивая рука» ребенка в большой рукевоспитателя, радостное ожидание улыбки «черноглазого малыша» исветящиеся «в густой осенней темноте» окна Дома: «Вот мы ипришли… Видишь, окна светятся? Это наш дом!» (ЭМД, 446).
Примечания
Цитируетсяпо изданию Макаренко А. С. Педагогические сочинения: В 8-ми т. Т.3. М., 1984,С.446. Далее все цитаты приводятся по этому изданию под сокращением ПП.
Цитируетсяпо изданию Вигдорова Ф. А. Дорога в жизнь. Это мой дом. Черниговка. М., 1972,С.9. Далее все цитаты приводятся по этому изданию под сокращением ДВЖ и ЭМД.
Ср.,например: «На другой день я сказал воспитанникам: „В спальне должнобыть чисто! У вас должны быть дежурные по спальне. В город можно уходить толькос моего разрешения. Кто уйдет без отпуска, пусть не возвращается — неприму“. „Ого, — сказал Волохов. — А, может быть, можно полегче?“(ПП, 17) и „Прошу еще запомнить вот что: впредь право на свободный выходиз детского дома будет только у командиров. Остальные могут уходить только смоего разрешения. Того, кто уйдет самовольно, обратно не пущу“. „Ого!Ну и что ж, что не пустите?“ — раздалось из задних рядов» (ДВЖ, 18);«В феврале у меня из ящика пропала целая пачка денег — приблизительно моешестимесячное жалованье» (ПП, 23) и «Я присел на скамью и сунул рукув карман за папиросами. Портсигара и кошелька с деньгами как не бывало...»(ДВЖ, 18); «Из спальни меня проводил Митягин: „Мне уйти изколонии?“ Я ему грустно ответил: „Нет, чего ж, поживи еще“.»Все равно красть буду" — «Ну и черт с тобой, кради» (ПП,54) и «И вдруг… Панин сказал: „Семен Афанасьевич, я… из детдомауйду. Все равно я воровать не отвыкну. И вас подведу“. Если бы он произнеспространную речь о вреде воровства, я и то не обрадовался бы больше. Но ясказал только: „Что ж с тобой делать! Подводи...“ (ДВЖ, 133).
См.,например, Л. Гольдштейн „Прозрачность и демос“ // Л. Гольдштейн»Прощание с Нарциссом" (опыты поминальной риторики). М., 1997.
См.,например, исследование Ханса Гюнтера «Поющая Родина (советская массоваяпесня как выражение архетипа матери)» // Вопросы литературы. 1997. № 4.С.47-61.
См.,например, рассуждения литературоведа Е. Добренко о синтетическом характересоцреалистической культурной модели, способной сочетать в себе абсолютнопротивоположные вещи, маркируя их нужным для себя образом, и потому готовой кпрактически бесконечным мутациям, сменам «заморозков» и«оттепелей», при которых всплывает то один полюс, то другой. (Е.Добренко. Соцреализм в поисках исторического прошлого: советский историческийроман в зеркале советской критики // Вопросы литературы. 1997. №1. С.26-57).
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.yspu.yar.ru