О повести Валентина Распутина «Дочь Ивана, матьИвана» и теме зла в современной литературе
Кокшенева К. А.
Проектлибералов по назначению себя в консерваторы провалился стремительно. Быстроисчезнувшая газета «Консерватор» только и запомнилась, что скандалом– ее главный журналист Дмитрий Быков представил публике страшноватый«портрет» Татьяны Толстой. Этот скандал «среди своих» былбы совершенно не интересен, если бы не настойчивые набеги в консервативноепространство как Толстой, так и Дм. Быкова. Первая опасается «ползучегоперерождения светского государства в»православно-фундаменталистское"; а второй, умучивший себя непомернойношей «консерватизма», делает «сильные выводы» относительно«почвенной» литературы – его статья «Снасильничали»недавно появилась в «Огоньке» (№ 44, 2003). Поводом Дм. Быкову«показать себя» послужила новая повесть В. Распутина «ДочьИвана, мать Ивана», впервые напечатанная в иркутском журнале«Сибирь» (№ 4, 2003), и вскоре опубликованная в столичном «Нашемсовременнике» (№ 11, 2003). Но еще прежде Быкова написал свою статьюВладимир Бондаренко в «Дне литературы», где он посочувствовал«долюшке женской».
Нетничего удивительного в том, что критики заметили прежде всего «темунасилия» в распутинской повести. В провинциальном городе, в Сибире, мать(героиня Тамара Ивановна) отомстила за изнасилованную азербайджанцем дочь – онаубила его прямо в прокуратуре, не надеясь на справедливый суд и наказаниенасильника. Распутин взял документ жизни, но за все эти годы культура нашапроделала нечто такое с документом, что выхолостила его, сделала штампом, асаму жизнь сделала брэндом. Писатель взял «насилие и отмщение», и темсамым, как бы ступил на территорию массовой культуры, потому как массоваякультура уже давно приватизировала тему железного, мускулистогополу-человека–мстителя. И вот уже Тамару Ивановну утверждают этакой народноймстительницы-одиночкой. И вот уже Бондаренко поставил Распутина в затылок«пламенному Проханову и революционному Лимонову». Да, борьба завлияние на массовую культуру в патриотической среде существует и для рядаписателей она даже и неизбежна – Проханов и Лимонов именно в ней отвоевывалисебе место. Но как же опасны те механизмы культуры, те механизмы сознания,которые позволяют не видеть разницы между названными писателями!
Этот,столь прямой и обжигающий «контакт с реальностью», задевает критиковбольше всего: кого-то коробит от столь явной «публицистичности»(которую всегда противопоставляют в пику «художественности», – мол,нельзя уж так, прямо!); кого-то, как Быкова, «колбасит» совсем поиным причинам – повесть с национальным акцентом допустима для него только встрого установленных либеральных стандартах. Вот если бы Светку изнасиловалрусский отморозок или человек «без национальности» (как это было,например, в рассказе В. Астафьева «Людочка»), то это совсем другоедело – здесь нет ничьей национальной «вины», а есть «простонасилие», к которому все уже давно привыкли как к общему фону жизни.
Кажется,Бондаренко слишком спешно читал повесть, не заметив в ней ничего другого, кроме«нравственного вывода», что русская женщина сегодня сильнее, смелее,чем мужчина. Впрочем, на этом сущностном разрыве русской женщины и русскогомужчины растаивает и Быков. Я же пока только отмечу (а позже об этом будуговорить), что повесть Распутина гораздо обширнее и глубже того «фактанасилия», который привел критиков к столь кардинальным, но ложным выводам.А желающих узнать о силе русского мужика, отправляю прямиком к эпическомуповествованию Василия Ивановича Белова «Час шестый». Думаю, что с егогероем – Павлом Роговым – вряд ли бы захотел поспорить о «судьбеРоссии» г-н Быков…
Самозванцы
Проворнолавируя на журналистском поле, Дм. Быков додумался до того, что «сквознаятема изнасилования» «кроваво-красной нитью проходит через почвеннуюлитературу последнего десятилетия. Город растлил, кавказцы снасильничали,плохие мальчишки до плохого довели… Да как же это? Да что же это вас,сердешных, все время насилуют? Так ли вы красивы, умны, во всех отношенияхсовершенны, чтобы это с вами постоянно происходило? Может не только китайцы дакавказцы, но и вы сами себя маленько…а? Был у меня спор со многими русофиламина эту тему, и всегда они говорят про насилие. Но если вас все насилуют – вдиапазоне от Маркса до кавказцев, может, вы как-нибудь не так лежите? К тому жеу кавказцев, насколько я знаю, ровно противоположное мнение насчет того, ктокого насилует, и мнение это подтверждается как хроникой кавказских войн, так иисторией последних московских погромов. Так, может образ страдающейизнасилованной кроткотерпицы страдает некоей как бы односторонностью…ась?». Оставим без внимания все эти «ась» и «маленько»,как и скучный, бездарный ернический тон г-на Быкова. Любопытно другое – чутьвыше в этой же статье, он признавался, что всю жизнь читает Распутина «счувством уважения и родства». Но коль скоро речь зашла о«почве», тут же аккуратный критик предпочел безопасную дистанцию от«них», русских, которые должны усомниться в своем уме, в своейистории, в своем положении («не так лежим»). Впору задать вопрос:быть может, это вы так косоглазо смотрите? Быть может это вам «Русь недает ответа», поскольку вам нечем этот ответ слышать и воспринимать?
Нынешнийлиберал типа Быкова и Толстой – существо достаточно простое: если русскийписатель или мыслитель склонен, как прежде Чаадаев, к самоуничижению своейистории; если призывает «каяться в грехах России» как модный Вл.Соловьев, то они ему простят многое, вплоть до клеветы. Если русский писатель«не щадит людей из народа» (так читала критика «Печальныйдетектив» В. Астафьева), то оправдают и его «этическуюгрубость», и «описание ужасов и бед современной жизни, угнетающихчитателя и числом, и смыслом». В «концепте» «изнасилованнойкем-то России» заинтересованы не мы, а вы, господа, поскольку для вас этотолько «концепт», пришедший на смену недавней истерике о России –«империи зла» и «определяющей роли насилия» в русскойистории. У либерала всегда, как известно, два вечных врага: «дикая русскаядействительность» и «чрезмерный морализм русской литературы». Олиберальной заинтересованности в постоянном присутствии врагов говорит, преждевсего, не наша, а ваша литература. Именно в вашей литературе все постсоветскиегоды сквозило насилием и черной «нитью» вышивалось зло.
«Последняячетверть XX века в русской литературе определилась властью зла», –констатирует его главный агент, Виктор Ерофеев. Под «русскойлитературой» он понимает сочинения Синявского, Астафьева, Мамлеева,Горенштейна, Довлатова, Вен. Ерофеева, Валерия Попова, Саши Соколова, Евг.Харитонова, Лимонова, Пьецуха, Толстой, Евг. Попова, Сорокина, Пригова,Рубинштейна, Пелевина, Яркевича и себя самого. Эти писатели, как утверждается Ерофеевым,и вписали в русскую литературу «яркую страницу зла». Естественно,доказательством необходимости такого «подвига» наших сочинителей,стала все та же русская классика: «Основным пафосом ее значительной частибыло спасение человека и человечества. Это неподъемная задача, и русскаялитература настолько блестяще не справилась с ней, что обеспечила себе мировойуспех».
Приписатьрусской литературе те задачи, которыми она и не думала, и не могла заниматься(«спасение человека…») можно только в том случае, если твоясобственная цель существенно иная. И у Ерофеева она действительно иная,поскольку «другая литература» стала служить не человеку, а злу.Ерофеев откровенен и даже нагло-откровенен: вот уж где грязные «нутряныеисподы» демонстрируются с наслаждением, которого никогда не было ни уРаспутина, ни у других русских писателей: «Красота сменяетсявыразительными картинами безобразия. Развивается эстетика эпатажа и шока,усиливается интерес к „грязному“ слову, мату как детонатору текста. Новаялитература колеблется между „черным“ отчаянием и вполне циничнымравнодушием. В литературе, некогда пахнувшей полевыми цветами и сеном,возникают новые запахи – это вонь. Все смердит: смерть, секс, старость, плохаяпища, быт. Начинается особый драйв: быстро растет количество убийств,изнасилований, совращений, абортов, пыток. Отменяется вера в разум,увеличивается роль несчастных случаев, случая вообще… На место психологическойпрозы приходит психопатологическая…».
«Портрет»их литературы («другой») сколь достоверен, столь и циничен. Но, какговорится, дело не в факте, а в отношении к нему. И отношение это на редкостьустойчиво. Ерофеев задолго до Быкова говорил все о том же – «вовлеченностьписателей во зло имеет различные степени. Есть попытки его локализовать, объяснитьдеградацию внешними причинами, списать на большевиков, евреев. Как одного извождей деревенской прозы, Астафьева душит злоба: он люто ненавидит городскуюкультуру, „совращенную“ Западом, символом которого становятсяразвратные танцы, зловеще описанные в „Людочке“». Словом, еслидеревенщик, почвенник дает образ деревенской матери «без сочувствия»(как Астафьев) – то, пожалуйста, ждите поддержки, которая будет возрастатьпропорционально самоуничижению русских. Но если, как в «Людочке»Астафьева и в новой повести Распутина, насильник получает отмщение (у Астафьеваизнасилованная героиня покончила самоубийством, а за нее отомстил отчим), тотут же услышите и о «сомнительной победе добра над злом» (Ерофеев), ио том, что в России «мужчины совсем, видать, ни на что не пригодны, ипотому месть вынуждены осуществлять бабы» (Быков), и о том, что«сквозь повествование проглядывает трогательная душа самого автора, нозлобные ноты бессилия, звучащие у Астафьева, свидетельствуют в целом опоражении моралистической пропаганды» (Ерофеев). Всякое действие(отмщение, в частности) героя русской прозы будет для них всегда«сомнительно», всякая нравственная сила будет всегда«пропагандой морали».
Нокакие же писатели для них, боящихся морали русской литературы, правильно говорято «почве»? Какое писательское кредо им ближе? Например, Ф.Горенштейна, который, по словам В.Ерофеева, «с трудом справляется сбрезгливым чувством жизни», рассказывая о старухе Авдотьюшке, «гдеуменьшительно-ласкательная форма имени не больше чем сарказм, не допускающийжалости», где «сквозной для русской литературы тип маленькогочеловека, которого требуется защитить, превращается в корыстную и гнуснуюстаруху, подобно насекомому ползающую по жизни в поисках пищи» (о рассказеГоренштейна «С кошелочкой»).
Еслибы Распутин писал «с брезгливым чувством», если бы вместо сильнойхарактером русской женщины Тамары Ивановны вывел психопатологический тип, еслибы не любил своих простых героев (читай маленького человека), если бы неразличал добра и зла, – то его не судили бы, а вписали в ряды «современныхписателей». Но Распутин написал свою повесть с таким осторожнымприкосновением к больному в героях, с таким «неслышимым перетеканием…первичного хода тепла и света», материнских чувств, сочувственного родства«за края» жанра, удерживающей формы, что вновь легко восстановил вправах все то, с чем так, казалось бы, успешно боролись брезгливые писателипоследние пятнадцать лет.
Любятони, любят выявлять всяческие «сплавы» и «синтезы» врусском человеке: например, самооплевывания и национальной гордости,«юродства» и разбоя, показывая свою хорошую выучку диалектике умарксистов. «Как бы ни был несчастен, грязен и неблагообразен русскийчеловек, – продолжает разглядывать „цветы зла“ В.Ерофеев, – онубежден, что в нем есть что-то особенное, недоступное другим народам». Иснова так «непринужденно» получается из русского человека сплав«грязи и особенного»! «В русской душе есть все», –утверждает другой знаток русского национального характера В. Пьецух в рассказе«Центрально-Ермолаевская война» (под «войной» понимаетсязатянувшаяся вражда между двумя соседними деревнями). Сочувствующие Пьецухукак «типу примиряющего писателя» (?!), критики так откомментировалиэто и прочие его сочинения: "…низменно говоря о России, об абсурдностирусской жизни и российской истории, Пьецух создает настолько универсальныйконтекст, что «русский национальный абсурд» в его рассказах выглядиткак черта всеобщая, бытийная и вневременная" (Н.Л.Лейдерман,М.Н.Липовецкий). «Но если всмотреться в „центрально-ермолаевскуювойну“, противостояние двух деревень, – вторит им Ерофеев, – как в глазалезут глупость, пытки, нелепости, и финал превращается в невольную пародию насчастливый конец именно из-за своей очаровательной сказочности».
Русскийчеловек, по реестру Ерофеева и прочих, имеет следующие характерные черты:
онстрадает, но страдания эти его не возвышают, а напротив, обезличивают, чтоприводит к стиранию какой-либо разницы «между жертвами и палачами»;Россия при этом – не что иное, как «большая зона»;
он,– этот маленький человек – жалкий, гадкий и отвратительный;
какгерой, он обладает «типично хулиганской ментальностью, дразнящейвоображение, особенно в России»;
длянего запой – масштабное «национальное решение» проблемы «отказаот навязанных народу идеологических календарей», как «типнаркотического путешествия», как «благая весть о несовместимостисоветизма и русской души»;
русскийчеловек несчастен, грязен, глуп, нелеп, абсурден
деревенскиечудаки стали чудаками на букву «м»
русскийхарактер отличает «неевропейскость, непоследовательность, неопределенностьвоззрений и поступков, связанных с аксиологической запутанностью русскогомира»;
русским«отвратительна сама идея развития» (это уже Быков дополняетЕрофеева);
русскийнарод – народ-оборотень, в России «юродство и …наглая сила так между собойсвязаны, что постоянно отзываются оборотничеством, – только что перед тобой нылюродивый, ан глядь, у него уже и нож в рукаве…» (снова Быков тычет вРаспутина пальцем, что, мол, ответа не даете?! Не видите! Не хотите приниматьэту «свою особенность» и все сваливаете на плохих лиц «не вашейнациональности»?!)
Ерофеев,в отличие от Быкова, менее гневается на «народ-оборотень» – онрадуется, что «западный читатель может вздохнуть с облегчением: он неживет в России, где так низко ценится человеческая жизнь и так многодикости». Можно легко себе представить, что говорит о русских и Россииэтот передовик, выполнивший и перевыполнивший все планы представительства отимени «русской» литературы за рубежом. И так всегда: сделают своювыборку качеств русского человека, придадут ей «репрезентативныйвид», и со всем максимально-возможным лицемерием начинают стенать о низкойцене жизни в России и ее дикости – будто не сами навязывают эту«цену» и эту меру в литературе. А то, что именно сами заинтересованно«поработали» – о том вопиют все их тексты. Их собственные словавыступают самыми главными свидетелями.
Самозванцыв лице проворных и брезгливых писателей будут, очевидно, еще какое-то времямаячить в литературе, то восхищаясь, как Толстая, «народным порно»,то складывая в столбики под видом стихов проблемы «запальчивойпустоты» и «фигур интуиции». Нет, ни к советской литературестоят они прежде всего в позиции ненависти. Советская литература уже история. Аименно к почвенной, давно, с XIX века, крича о ее «замшелости». Нокрик этот такой сильный, наглый и страстный, что кажется странным – разве«замшелое» и «этнографическое» (читай мертвое) можетвызывать такую ожоговую реакцию?
Отчегоже им так физически скверно от всей этой нашей «деревенщины»? Дадим впоследний раз слово В. Ерофееву: «Смысл новой русской литературы не вэтнографической достоверности и не в разоблачении страны, а в показе того, чтопод тонким культурным покровом человек оказывается неуправляемым животным.Русский пример просто порой убедительнее прочих».
Нет,не о «неуправляемом животном», которое все еще почему-то называетсячеловеком, написал Валентин Распутин.
Два Ивана
Вцентре его повествования – жизнь обыкновенной русской семьи, каких сотни тысяч.Но жизнь эту поперек переехало горе. О человеческом сопротивлении горю и писалРаспутин. Самым предельным, самым отчаянным переживанием стало материнское,«разрешившееся» отмщением насильнику. Тамара Ивановна дана писателемкрупно, словно в ней одной отразилась вся сила и осмысленного, и инстинктивногоматеринства, сохраняющего в сегодняшней русской женщине. И дело совсем не втом, что русская семья разложилась настолько, что «бабы мстят».Писатель, давшей нашей литературе глубочайшей силы женские типы, обладает (одиниз немногих) правильным взглядом на женщину. И сущность этого взгляда в том,что женщина – это моральный адвокат жизни. Давая жизнь, она всегда и будетзащищать ее как высший дар в своих детях. Она передаст будущим поколениям темысли, вложит те чувства, которые определят его нравственное, мировоззренческоелицо. Никакие мужские идеи без «помещения» внутрь человека (черезвоспитание), не имели бы реальной силы.
СамаТамара Ивановна – деревенского корня: «все делала с заглубом,запасом» (стряпню разводила на две семьи, капусты солила столько, что самине могли съесть), мужа выбирала не спеша, и нашла в своем Анатолии преданностьи согласное понимание. Моде следовала, дав ей «притереться в народе»,то есть увидев ее практичность и пользу. В город из деревни убежала рано, но итут не «опьянилась новизной», а «продвигалась впереднеторопливыми и выверенными шагами, выстраивая свою судьбу как крепость, безединого серьезного ушиба, только дальше и дальше». Работалателеграфисткой, отдав дань детским романтическим представлением об этойпрофессии (по кино), но стало скучно, ушла водить грузовики (где и нашла себемужа). Родив детей (дочь Светку и сына Ивана) запросто сменила работу (надетский сад), а вырастив детей, ушла закройщицей на фабрику. Самая простецкаясудьба, самое нормальное понимание своего женского предназначения. Но вот этанормальность и раздражает: «чистая», – пишет Быков, – «КамАЗ на ходу остановит, ребячую попу утрет…». Между тем, никакой особеннойангельской чистотой Распутин не награждает своей героини, но только характеромустойчивым и крепким. И еще инстинктивным женским чутьем, вложенным в нее сдетства. Героиня Распутина, работая на КамаЗЕ, приобрела совсем иной«главный урок», нежели увидел московский журналист – «былопонимание, что нельзя тут, среди этого неженского дела, задерживаться надолго,иначе и сама не заметишь как превратишься в железку». При ее«уверенной и размашистой» «ступи», при ее «весомомшаге, чувствуемом землей», крепкой фигуре, немногословности и простотеотношения к жизни, перед нами все же именно «женственная женщина»(П.Е.Астафьев). Естественно, поклонники нынешней порнократической цивилизации,допускающие в нее только бизнес-леди да мисс-мира и смотрящие на женщину какорудие наслаждения, никогда не будут способны увидеть типичнейшую русскуюстепень женственности именно в распутинской героине. Они скорее согласятся, что«типична» ее дочь, Светка, по аттестации Быкова «девочка слабая,глупая и некрасивая. Ни к чему неспособная. И ее, такую, тем жальче. Она потоми замуж вышла (неудачно), и родила, и мать из нее получилась не ахти какая, тоесть насчет нынешнего состояния местных умов и душ у Распутина никаких иллюзийнет». Потому и мстила насильнику Тамара Ивановна, что понимала тот слом всудьбе своей дочери, от которого Светка, как «росток, политыйкипятком», не сможет вырасти в полную свою женскую меру. Распутин говоритнам не о ничтожном «состоянии местных умов и душ», а о трагедии такихполудетей-полувзрослых, как Светка (кстати сказать, у Распутина нет примет ее«некрасивости и глупости», и русскому сердцу ее жаль совсем не попричине «некрасивости» или «красивости»). С какойпронзительной силой написана сцена свидания арестованной матери и дочери, когдадочери было важно знать одно и только одно – от нее, оскверненной иоскорбленной, никогда не отвернется материнское сердце, никогда не погнушаетсямать своей несчастной дочерью.
Распутинне назвал свою повесть по имени главной героини – «Тамара Ивановна»,но сказал нам, что она дочь Ивана и мать Ивана. Тут смысл любой женской судьбы,огражденной силой отца и защищенной силой сына – связать в род, растянутьсядушой от отца к мужу и сыну… Два Ивана (дед и внук) – это те крепкие границыженской судьбы Тамары Ивановны, которые прочертили и смысл ее жизни. От Ивана-старшегок Ивану-младшему пролегла родовая дорога этой семьи: четыре с половиной годатюремного заключения, вернее, исключения матери из жизни семьи, не стали длянее убийственно-горьки, но, напротив, заставили «заработать» высшиедушевные силы. Правильность Ивана-деда (добрый, покладистый, обладающий«непробиваемой безмятежностью», ловкий в любом деле – «умел ипечь сложить и песню затянуть») возвратилась правильностью Ивана-внука.Книжки и мечтательность увели из деревенского дома Тамару Ивановну, но они жевернули ее сына в родовую деревню. Кто-то скажет, что Распутин (как преждеговорили об Астафьеве) ненавидит город и все свои надежды связывает свозрождением деревни: Астафьев описывал «развратные танцы», уРаспутина (коррекция времени) уже не просто о танцах идет речь, а о притонеюных проституток и наркоманов в клубе «Пионер». Иван-сын становитсясвидетелем самочинной расправы скинхедов над «гнездом разврата»(однако, его «душа не пустила» ни к тем, ни к другим). Но вырастающийс чувством упрямого нежелания делать то, что делают все; умеющий говорить«нет» там, где сверстники говорят «да»; всматривающийся вту жизнь, что сгубила его сестру, много читающий – здорово и свежо даныписателем наблюдения героя за русским словом, которое приведет его позже к делу(едет на родину деда строить православный храм) – этот Иван, кажется, болеедругих героев дорог писателю. Герой дорог самовозрастанием личности в нем. Идостоинство личности в герое утверждает не конституция, не политики, нефилософы и не умные книги. Достоинство ее утвердил сам Господь, воплотившись вконкретную личность…
Да,Валентин Распутин вернул своего героя в деревню. Почему? Да совсем не потому,что «смотрит только назад». Просто он присоединил свой голос к темрусским классикам, для которых всегда желательным был культурно-национальныйтип жизни, а не экономически-социальный. Не сегодня, и даже не в XX векеначался этот процесс, неумолимо связанный с падением, умалением самой личности.Так что не надо вопить, что «русские сами себя насилуют тысячу лет» –как народ чувствительный в существе своем, они более «податливы» к«сквернам времени», но и, одновременно, более других и долее другихспособны хранить свое главное сокровище – душу. Ценнее всего душа – вокруг нее унас все вертится (и наши «мертвые души», и наши «живыетрупы», и наши «живые мощи»). Душа, действительно, всего дорожепрактически всем героям Распутина (даже подружке Демина – «угарнойбабе» Егорьевне). И это не сказка о нас, не утопия «деревенщины»,но факт, но правда.
Отстаиватьсвой культурно-национального тип современный писатель (именно потому, что онписатель) обязан прежде всего в слове. Сколько раз почвенную русскую литературуобвиняли в «эстетической неполноценности»! Нам совершенно не нужнооправдываться – нужно попросту взять и сравнить. Сравнить, например,«блестящего стилиста» Т.Толстую с ее «изысканнойсложностью» лучшей поры (рассказами конца 1980-х годов) и народногописателя В.Г.Распутина любой его творческой поры. «Герой» рассказа «Петерс»– "…холодный куриный юноша, не познавший ни любви, ни воли, – ни зеленоймуравы, ни веселого круглого глаза подруги". Ему, этому «куриномуюноше», Петерс «должен был сам ножом и топором вспороть грудь и вырвать ускользающее бурое сердце, алые розы легких и голубойдыхательный стебель, чтобы стерлась в веках память о том, кто родился инадеялся, шевелил молодыми крыльями и мечтал о зеленом королевском хвосте, ожемчужном зерне, о разливе золотой зари над просыпающимся миром».Восхищает ли вас «подчинение страшного и непонятного эстетическойдоминанте»? Трогают ли «неожиданные сравнения и метафоры»? Живитли «круглый глаз подруги» в качестве «фольклорнойтрадиции»? Пожалуй, можно и согласиться с критиками, утверждающими, что уписательницы доминирует некий «культурный логос». Только длянормального слуха этот «логос» добывается как-то уж слишком натужно,с помощью «шантажа слова», пусть и помещенного в «зонусознания».
Неуслышать подлинности слова Распутина, то есть слившимися в нем этики иэстетики, на мой взгляд, может только очень обделенный или очень одурманенныйчеловек: «Но когда звучит в тебе русское слово, издалека-далёко доносящееродство всех, кто творил его и им говорил; когда великим драгоценным закромом,никогда не убывающим и не теряющим сыта, содержится оно в тебе в необходимойполноте, всему-всему на свете зная подлинную цену; когда плачет оно, это слово,горькими слезами уводимых в полон и обвязанных одной вереей многоверстовойколонны молодых русских женщин; когда торжественной медью гремит во дни побед истольных праздников; когда безошибочно знает оно, в какие минуты говоритьстрастно и в какие нежно, приготовляя такие речи, лучше которых нигде несыскать и, как напитать душу ребенка добром и как утешить старость в усталостии печали – когда есть в тебе это всемогущее родное слово рядом с сердцем,душой, напитанных родовой кровью, – вот тогда ошибиться нельзя. Оно, это слово,сильнее гимна и флага, клятвы и обета; с древнейших времен оно само по себенепорушимая клятва и присяга. Есть оно – и все остальное есть, а нет – и нечембудет закрепить самые искренние порывы».
Иесли в первом случае слово «хочется съесть…, урча и причмокивая»(Акунин о Толстой); то в нашем случае, у Распутина, слово хочется сохранить,любоваться его нежной и пламенной силой.
Говорят,что в Вологодской области скоро начнут строить «образцовую деревню».И это не шутка. Очевидно, древний Великий Устюг, ставший коммерческой«родиной деда Мороза», пополнится еще одним туристическим местом:образцово-показательной русской деревней с прялками и домотканными половиками,с рогульками и кружевами. Быть может и мужичка какого приоденут, да на печкувзгромоздят в качестве живого экспоната… Можно ли сомневаться, что ккультурно-национальному типу такая деревня будет иметь только ложное отношение?Нет, не о «потемкинской деревне» настойчиво твердит нам ВалентинГригорьевич Распутин.
Конфликтс какой жизнью?
Писателюдавно уже навязывают «конфликт с действительностью», похваливают«чутье на иррациональную, страшную, подпочвенную правду о России»,подчеркивают мастерство «в изображении страдания, в живописании людей,потерявших себя» (Д.Быков). Новая повесть Распутина (как и все творчество)не дает, на мой взгляд, оснований для столь чудовищных похвал.
«Потерявшиесебя» Светка и муж героини Анатолий (совсем не слабый, а толькоподтверждающий ту аксиому, что психически женщина способна вынести многиетяжести легче, чем мужчина) имеют веские основания для переживаниятрагичности своего положения. Анатолию, стиснутому горем больше других, отдалписатель размышления об «искаженной действительности»,«зарешеченной жизни»: «Всегда казалось само собой разумеющимся,заложенным в основание человеческой жизни, что мир устроен равновесно, исколько в нем страдания, столько и утешения. Сколько белого дня, столько и чернойночи. Вся жизненная дорога выстилается преодолением одного и постижениемдругого. Одни плачут тяжелыми, хлынувшими из потаенных недр, слезами, другиезабывчиво и счастливо смеются, выплескиваясь радужными волнами на недалекийберег… Исподволь, неслышимым перетеканием, переместились горизонты восхода изаката солнца, и все, что подчинялось первичному ходу тепла и света, неуклюже ирастерянно оборотилось противоположной стороной. Стал замечать Анатолий, что,если и смеются вокруг, то натужно или грубо, без трелей серебристогочувственного выплеска, который прежде и в посторонних людях умел заразительнозатронуть потаенные колокольцы, а уж если страдают, то бездонно и горько. Лицаунылые, скорбные или уж нахальные, ко всему готовые, но те и другие как две стороныодной искаженной действительности». Но взгляд, способный видеть внешние«искажения» и «внутреннюю слизь» уже только тем, чтоосознает их и видит, утверждает иные стороны действительности. Юный Иван знаето возможности и в хищное время быть «не дробью» человека, а«самостоятельной единицей»; слово родное, «давно стучащееся встенки» души вытолкнуло его в более верный – духовный мир, где и«коренится прочность русского человека». Старый Иван тоже знает ожизни гораздо большее, чем предлагают видеть поклонники «русскойтрусости». Он знает, что «природу (т.е. породу – К.К.) не спрячешь,она себя обязательно покажет»: «Мы, русские, большой наглости невыдерживаем. Маленькой, гонору всякого, этого и у нас самих в достатке, а большую,которая больше самого человека, то ли боимся, то ли стыдимся…». Впрочем,«боимся» до поры до времени – потом и отвечаем, как сам Иван –наглому переселенцу, как дочь его – «намеренному бесстыдству игадости» кавказца.
Опасностьполного расхождения с действительностью (профессионального вечногооппозиционерства по отношению к ней) давно осмыслена русскими писателями. Выхотите принять у Распутина «страдание», но принять это страдание без«всякой моралистичности» русской литературы, то есть принятьстрадание без нравственной нагрузки? Не получится.
Распутинне принимает наглости неорганических, чужих форм и смыслов, которые особеннонавязчивы и агрессивны в эпохи смутные: «И эти гонки на чужом были теперьво всем, – говорит писатель, – на тряпках и коже, на чайниках и сковородках, насеменах морковки и картошки, в обучении ребятишек и переобучении профессоров, вустройстве любовных утех и публичных потех, в карманных приборах и самолетныхдвигателях, в уличной рекламе и государственных речах». И, наверное,спрашивать с героев Распутина за это принудительное втягивание в чужое, можнотолько тогда, если встать на изъеденную мысль о «лени русскогочеловека». Неужели простой человек Распутина не смог бы сам делать«чайники и сковородки», если бы не отобрали у него саму возможностьработать с полезной целью?
Распутинне любит той «действительности», которая ни в чем не укоренена, новсе время подделывается под чье-то злобное или неграмотное «я хочу».Нынешнее «хочу» не опирается, в сущности, ни на реальность, ни наидеал. «Хочу либеральную империю»! И реальность оставляет этогохотельщика за порогом Госдумы. «Хочу новую Россию» или «хочурусскую девушку» – все это в своем похотении звучит, в сущности,одинаково. И процесс этот свидетельствует о том, как обесценились задачи нашейжизни. Вместо «бытия, определяющего сознания», возникло сознание, нежелающее знать о бытии. И процесс этот («я хочу») не имеет никакихпределов. Не имеет до тех пор, пока мщение матери не станет актом установленияграниц для «хочу». Но тут уже начинаются другие «песни»,которые заводят все те плакальщики, которые не желают, чтобы проблема вины былавынесена за черту русского народного мира. Тут начинают«синтезировать» «юродство и наглую силу Руси» и настойчивовдалбливать, что не кто-то виноват, а сама "…юродивая Россия тысячу летнасилует сама себя…"…
Нео «вине России» стоит долдонить, а о том, что в самой жизнинакопилось достаточно много зла и мерзости, помещенных внутрь человеке. Ужепочти фантомом, нежитью смотрится старик (я забыла его имя и подумала, что именион не достоин), который сдавал свою комнату для развратных дел (там и былаизнасилована Светка).
Вповести Распутина, несмотря на горькие картины (рынок с чужими товарами какцентр мирозданья, отчаянно-растленные молодежные тусовки, наблюдения за городскойжизнью Ивана-сына) нет отвращения к действительности. Разве испытывающийотвращение способен, как Распутин, написать такой «гимн земле-роженице ичеловеческому кропотливому и неустанному пособию ей в вынашивании плодов»,«песнь величию и чистоте человеческих рук и душ»?! Как его героиня,как его Иваны, он и сам не подпустил к себе на опасно-близкое расстояниетотальное отрицания всякой ценности действительной жизни: Ивана «душа непустила» принять силу бритоголовых, писателю душа не разрешила видеть всюдуи сплошь ядовитые цветы зла (русские и не русские). Здоровая душа предъявляетсебя миру не в «голом», а в «одетом» и прибранном виде.Одетом в нравственность. А значит – в ограничении и стеснении, в стыде ичуткости. Нравственность для русского человека имеет свою собственную задачу иоправдание. Нравственность не обязана служить ни Быкову, ни Ерофееву, ниэксперту, ни политологу. Она сама в себе содержит идеальное ядро. «Отвращение к жизни» выгодно тем, кто горячит наше воображение картинкамибогатства и роскоши, коттеджами и красотами Анталии – картинами роскошной исытой жизни, в которой «человек есть то, что ест». Вы хотите чего-то«более конструктивного», чем «юродство»? Хотите нашеговосхищения западными дорогами, американскими небоскребами, решением духовныхпроблем у «семейного психолога»? Вы хотите предложить нам«либеральную империю» с ее жирным нефтяным патриотизмом, чтобы мы нетратили своих сил столь «некоструктивно», ценя жизнь как дар инравственность как метафизическое «окно» в человеке?!
Новсе это «конструктивное спасение» обещает нам только смерть – смертьдостоинства жизни. Герои распутинской повести все еще не потеряли его, все ещеспособны ценить ту жизнь, которая есть у них в наличии. На их глазахразрушилось государство, умерли многие законы, ушли правительства, на их глазахдошли до абсурда многие, казавшиеся существенными идеи, но они живут. Почему жеи чем живет семья Тамары Ивановны? А тем и потому, что каждого из них непокинул идеальный «внутренний человек».
ВалентинРаспутин обладает той классической писательской интуицией, которая давнооткрыта русской литературой и философией и названа учением о «внутреннемчеловеке» (лучше всех об этом написал Н. П. Ильин, но говорили всепочвенные писатели и консервативные мыслители XIX века). Но сегодня, как и столет назад, этой «высшей оригинальностью» – проникновением в«вечное начало души человеческой» (Н.Страхов) – обладают оченьнемногие писатели. Между тем, чутье на внутреннюю жизнь, «острое чувствоживой жизни» в русском писателе нас как бы и не удивляет, а кому-токажется и «устаревшим». Я полагаю, что «не удивляет» толькопотому, что нам оно до сих пор сродни; оно – знакомое качество нашего народа.
Светкинасудьба потому и сломалась, что идеальный человек в ней был растоптан. Междутем, именно женщина «хранит его интересы, поддерживает его силы», ане те, кто бесконечно меняет курс государства и курс реформ. Не третьеавтомобильное кольцо, не роскошные здания банков и налоговых инспекций, немобильная связь и новые конституции делают нужными задачи женщины по укреплениюжизни «внутреннего человека». Не олигархи и не государство, а женыподдерживали в мужьях силу работать на шахтах и заводах, не получая при этомзарплату месяцами и годами. Именно жены удерживали в них веру в смысл их труда(что делает русский мужик без дела – всем хорошо известно). Именно такаяженственная женщина как героиня Распутина напоминала нам все эти годы хаоса обедах и обязанностях перед «внутренним человеком», залепленным, какрекламная тумба, соблазнительными проектами по переустройству жизни (Распутинэтот процесс отразил еще достаточно сдержанно, впрочем, умершая передтелевизором мать Анатолия – пожалуй, самый жуткий «штрих» к портретувремени). Женщина всегда была и остается сторонницей полного человека: «Вколонии, всматриваясь в лица своих подруг по несчастью, Тамара Ивановнапыталась понять, есть ли отличие между ними и теми, кто на воле, а если есть, вчем они? Их не могло не быть, этих различий: одни во всем стеснены, другие вовсем свободны; одни себе не принадлежат совершенно, у других весь мир подногами; одни деформированными скребками продираются сквозь каждый день, какчерез бесконечные глухие заросли, другие дней не считают. И казалось ТамареИвановне, что в лицах лагерниц мало себя; желание забыться, перемочь каторжныегоды только частью себя, притом не лучшей частью, чтобы сберечь лучшую для инойдоли после освобождения, искажает лица до неподобия, в выражении их как быпоявляются пустые, ничем не заполненные места… И вот теперь, жадно всматриваясьв людей, остававшихся здесь, ничем не стесненных, безоговорочно себепринадлежащих, она вдруг поразилась: да ведь это лица тех, за кем наблюдала онатам. Те же стылость, неполнота, следы существования только одной, далеко нелучшей частью… Это что же? Почему так? И там, где нет свободы, и здесь, гдесвобода навалена такими ворохами, что хоть из шкуры вон, результатодинаковый?». Можно прочитать эти слова героини так, как читали уже нераз: Россия – «большая зона». А можно усомниться в качестве такойсвободы, что «навалена ворохами», безразличными к человеку, к егополноте.
Осознатьсвое «существование одной (не лучшей) частью» можно только тогда,если знаешь о полной мере в человеке. «Внутренний человек», закоторого чувствует свою ответственность прежде всего женщина, сегодня разорен –потому столь одинакова печать, налагаемая на лица, что в тюрьме, что на воле. Ине может смириться ни писатель, ни его героиня со всеми теми обстоятельствами«беззаконного времени», что столь сурово (без всяких спецмерправозащитников) уравнивают в правах простых людей. В правах горя, страдания,неполноты. И все эти «права», доставшиеся на долю «труждающимсяи обремененным», навязывает им современный прагматизм, либеральныйнигилизм, которые активно занимаются эксплуатацией жизни, ее соков и сил. Длячего, – спросите вы? Исключительно для примитивного процветания «яхочу». Выкачивание природных ресурсов шло одновременно с выкачиваниемресурса «внутреннего человека». Сытые прагматики как идеал?Самодовольный, культурно-ограниченный Акуниным и Лимоновым человек как человек«счастливый» и «деятельный»?
Распутини написал повесть о том, что есть безусловное, что само в себе несет смысл,что существует ради собственной ценности и правды. Написал о безусловной ибескорыстной власти должного – материнской любви, родительском терпении,русской душевной чувствительности. И эта любовь всегда была, есть и будет длярусского писателя важна как абсолютная ценность. И никакому формальному суду неподчинить «превышение материнской любви» в героине Распутина, как инамерение почти каждого из них оставаться человеком.
*****
Скромнои тихо возник образ православного храма, строительством которого намеренукреплять себя Иван-сын на родине матери и деда. Тайная личная благодарностьписателю сама рождается в душе – не выставил он эту церквушку деревенскую навсеобщее обозрение, спрятал в повести (Быков ее и не заметил!), не выпятил«символом возрождения». Остановимся у порога, не проявляя излишнеголюбопытства к тем силам жизни, что делают незримо свое дело в душе героя.Помолчим о главном.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/