Михаил Безродный
Вопрос,не есть ли Пушкин новый русский святой, возник в конце прошлого века упростонародья, c недоумением наблюдавшего за размахом почестей, воздаваемыхпоэту: «Что же это, святой что-ли новый? Почему назначен к нему на могилугосподский съезд?»1; «За что же ему, святой он, что ли?»2.
Автормонографии, посвященной рецепции Пушкина в России, отвечает на этот вопросутвердительно и в главе «The Elevation of Pushkin to Sainthood» пишет: «Thephrase «the sun of our poetry» conjured up the lives ofRussian princely saints. When Aleksandr Nevskii had died, forexample, the Metropolitan Kiril told the people, «My dear children, youshould know that the sun of the Suzdalian land has set» .Similarly, the widow of Dmitrii Donskoi bewailed his passing with the words,«O my Sun, thou hast set too early» . Odoevskii's use of ahagiographic trope in connection with Pushkin's death signaled that the poetwas to be viewed as a saintly sufferer, a strastoterpets»3. Этамысль заслуживала бы внимания, будь уподобление покойника закатившемуся солнцуименно агиографическим, а не вообще фольклорным и литературным тропом, и будьназванные князья канонизированы именно как страстотерпцы. Произвольностьпоследнего допущения, похоже, исследователя смущает, так что он предлагаетдругую параллель: «I would like to suggest that the model for poeticizingPushkin's duel was «The Martyrdom of Boris and Gleb»»4 — каковое наблюдение впечатляет скорее смелостью, чем меткостью. Произвольнымпредставляется и главный тезис исследователя — о том, что русские видят вПушкине страстотерпца5, т.е. мученика, претерпевшего страдание воимя Христово и беззлобно принявшего кончину от рук единоверцев.
«Кначалу ХХ в., — пишет другой ученый, — можно утверждать, сформироваласьнародная версия национального культурного мифа о Пушкине. Специфика ее до сихпор не прояснена и не осознана наукой»6. Комизм этого простодушногопризнания (народная версия, разумеется, существует, причем почти век, а вот вчем она состоит, увы, неясно) отражает растерянность перед объектом, понятымкак целое. Впрочем, нельзя не воздать должное стремлению расчленить загадочныйобъект и описать отдельные его части. Так, на основе анализа материалов,добытых в 1897-1980 гг. путем опроса крестьян, был сделан вывод о существованиив народном сознании трех версий пушкинского образа: героическая личность,святой и демонологический персонаж7. Приводимые примеры, однако,упорно сопротивляются такой систематизации, да и объем их явно недостаточен длясколько-нибудь серьезных обобщений8. Примечательно, наконец, что рядпривлеченных к анализу записей говорит не столько о мужичках-богоносцах,сколько о господах-богоискателях. Так, крестьянский рассказ о бане в Тригорском- «Приезжие с городов все смотрели ту баню. От бани щепочкиотламывали, в платочек завернут и везут — память Пушкина»9 — свидетельствует, конечно, не о народном, а об интеллигентском почитанииреликвий (в канун столетия смерти поэта).
Поознакомлении с такого рода записями и исследованиями можно с уверенностьюсказать лишь, что в конце 19 — начале 20 в. наблюдались факты знакомствакрестьян с именем, сочинениями и биографией поэта и что его образ иногда,действительно, наделялся чертами сверхъестественными, однако не обладал такойустойчивостью и популярностью, чтобы имело смысл сопоставлять его, скажем, сИльею-пророком или лешим. Еще и в 1920-е гг. имя Пушкина — к смущению краведа — ничего не говорило даже крестьянам, жительствующим в пушкинских местах10.Иначе обстояло дело в городах: уже в 1880 г. имя поэта было достаточноизвестным, чтобы быть присвоенным водке, папиросам и другим товарам повышенногоспроса11. Записи 1920-х гг. свидетельствуют об относительностабильном бытовании в московских низах историй о Пушкине12. И здесьпоэт порою предстает фигурой исключительной, но все же не сакральной и недемонической.
Ростмассовой известности пушкинского имени сопровождался, похоже, не егопочитанием, а превращением в нарицательное. Уже в конце 19 в. для грамотногопростонародья слово «пушкин» служит обозначением литератора вообще. Вплоть донастоящего времени широко демонстрируется следующий фокус: предлагаетсяотреагировать первой ассоциацией на понятия «поэт», «фрукт», «часть лица» — ипосле того, как ответы прозвучали, предъявляется заранее составленный список:«пушкин», «яблоко», «нос» — все ответы оказываются предугаданы13.Процесс превращения в апеллятив, однако, зашел еще дальше: имя Пушкин сделалосьаналогом понятия «кто-то другой, а не ты»14 (в оборотахтипа «А платить кто будет, Пушкин?»15), т.е. изофункциональныманонимному «дяде», обреченному за всех отдуваться (ср.: «А уроки за тебя дядябудет делать?»).
Итак,формула «священное для всех русских имя Пушкина» обнаруживает свою неполнуюсостоятельность: квантор общности делает это высказывание неистинным. «Съезд напушкинскую могилу» был и, по-видимому, остается исключительно «господским»занятием. Размышлять о причинах, то и дело побуждающих культурную элитуобъявлять свои вкусы общенародными, скучно да и нет нужды. Занимательнееобсудить некоторые типовые механизмы «господской» канонизации Пушкина. Начнем спростейшего. В книге «Смысл творчества» Бердяев, указывая на фактпринадлежности двух современников — Пушкина и Серафима Саровского — к «разнымбытиям», рассуждает: не лучше ли было бы «для целей Промысла Божьего», если бывместо одного святого и одного гения у нас было бы два святых: «святой Серафимв губернии Тамбовской и святой Александр в губернии Псковской»? Нет, не лучше,заявляет Бердяев (от лица Промысла Божьего), ведь «гениальность Пушкина перед Богом равна святости Серафима Гениальность естьиной религиозный путь, равноценный и равнодостойный пути святости»16.Булгаков в юбилейной речи 1937 г. сокрушается: «… Как мог он не слыхать опреподобном Серафиме, своем великом современнике? Как не встретились два солнцаРоссии?», но приходит к успокоительному выводу: «Очевидно, не на путях исторического,бытового и даже мистического православия пролегала основная магистраль егожизни, судьбы его. Ему был свойствен свой личный путь и особый удел, — предстояние пред Богом в служении поэта»17. Иначе говоря,постулируется наличие еще одного, в дополнение к историческому, бытовому имистическому, типа православия — надо полагать, светского. Пользуясь тою жедиалектикой, Карташев в юбилейной речи скажет о «светском евангелии», «светскойбиблии народов» и «светской канонизации»18.
Таковход рассуждений, предложенный глашатаями нового религиозного сознания. Новейшеерелигиозное сознание двинулось по этому пути не обинуясь. Понимание святостикак заслуги перед народом побудило в 1998 г. нижегородского губернаторавыступить с предложением: по случаю 200-летия Пушкина причесть его к ликуправославных святых. (Патриарх, однако, не поддержал это ходатайство, икомиссия патриархии по канонизации любезно сообщила журналистам, чтокандидатура Пушкина не отвечает предъявляемым требованиям19.)Наметилась, наконец, тенденция и к новому пониманию святости — какнаследственного задатка или признака: в 1998 г. свет увидел монументальный труд«Тысячелетнее древо Пушкина: Корни и крона: Книга генеалогических этюдов...»,на каковом древе, нарядном, как рождественская елка, в числе родственников исвойственников поэта представлено сорок православных святых.
Сознаниеэстетическое, не удовлетворяясь перспективами светской канонизации Пушкина,обожествляет его. Если в обыденной речи пушкинское имя становится апеллятивом,то в поэтической оно нередко табуируется. Первым был, вероятно, Жуковский («Онлежал без движенья, как будто по тяжкой работе...»), однако в полной мере этотприем осваивается в 20 в. — возможно, под влиянием символистской практикитабуирования сакральных имен. Поэтическая пушкиниана тяготеет к структурезагадки: субститутом имени поэта зачастую выступает местоимение «он», котороепри этом выделено своей начальной или финальной позицией в тексте. В простейшихиз загадок имя, неупоминаемое в тексте, присутствует в заглавии: «ДорогаПушкина» Ростовского, «Смерть Пушкина» Сирина, «К портрету Пушкина»Твардовского, «Памятник юноше Пушкину» Рождественского и др. Изысканнейвыглядит вынесение в заглавие не антропонима, а топонима («В Царском Селе»Ахматовой) или хрононима («29 января 1837 — 1937 гг.» Милич, «27 мая 1836» Ходасевича, «1837» Булич). Всего жезатейливее загадки, отгадки которых спрятаны в тексте: «Льстец» Шенгели,«Поэту» Ладинского, «Имя» и «Бессмертие» Антокольского, ««O, если правда,что в ночи...»» Адамовича, «Я родился в Москве. Я дыма...» Ходасевича, «Упамятника» Маршака и др. Роль подсказки при этом выполняют штрихи пушкинскогопортрета, обрывки цитат и биографические реминисценции, как правило, связанныес дуэлью20. Наиболее рельефно структура и модальность загадки явленыв виршах Колосовского: «Он был великий дворянин / И прославился здесь на весьсвет, / Как Пожарский и Минин, / Также и истинный поэт. / Конечно, он известныйвам, / Это был Пушкин сам!».
Впрозе прием табуирования имени используется тоже (такова, например, перваячасть рассказа Антокольского «Второе Болдино»), хотя, естественно, реже. Что жедо сочинений драматических, то здесь, как известно, в ход идет табуированиеиного рода — упоминание некоего лица без появления его на сцене. Тем самымпрофанное ожидание — приговора ли невидимой княгини Марьи Алексевны, прибытияли Подлинного Ревизора и Godot — возвышается до священного трепета перед«коемуждо по делом его». Усилению статуса внесценического персонажа на свой ладспособствовала российская цензура. Изображать христианских святых на сцене недопускалось, из-за чего, например, «Чудо святого Антония» шло в ТеатреКоммиссаржевской под названием «Чудо странника Антония». А мистерию К.Р. «ЦарьИудейский» запретили к постановке и несмотря на то, что главный ее геройпоказан не был. Принято считать, что, сочиняя пьесу «Александр Пушкин»,Булгаков позаимствовал у К.Р. эту идею. Гипотеза о влиянии представляетсянеобязательной (почему — станет ясно из дальнейшего изложения), но, как бы тони было, сделав Пушкина внесценическим персонажем (точнее, лишенным реплик ипоказанным мельком), Булгаков сакрализовал этот образ и последовал цензурномупредписанию, утратившему силу в эпоху воинствующего атеизма.
«Was entbloesst die Anatomie des Kultes deutlicher als die gegen ihngerichteten Schlaege?»21. Попробуем проанализироватьизвестный пассаж из манифеста футуристов: «Бросить Пушкина, Достоевского,Толстого и проч. и проч. с Парохода современности. Кто не забудет своей первойлюбви, не узнает последней». Сбрасывание с парохода современности — жест,повторяющий свержение Перунова кумира в Днепр, а призыв забыть свою первуюлюбовь — отрицание тезиса «Тебя ж, как первую любовь, / России сердце незабудет!..», который восходит к Откр. 2: 4. Иначе говоря, футуристырасправляются с Пушкиным как с божеством гетерогенным — вместе языческим ихристианским22.
Недавнобыло выдвинуто предположение, что строки «Перекличка парохода / С пароходомвдалеке» в стихотворении «Пушкинскому Дому» отражают реакцию Блока нафутуристский призыв «бросить Пушкина с парохода современности», о каковомпризыве Блок вспомнил ввиду возобновившихся атак на Пушкина23.Наблюдение это само по себе, может быть, и не слишком удачно (футуристскуюформулу Блок вспоминал в 1921 г. не со словом «пароход», а со словом«корабль»), однако в нем верно схвачена такая особенность блоковскогостихотворения, как мнимость пейзажного реализма. Текст «Пушкинскому Дому»строится не столько на реалиях (невская навигация начиналась, разумеется, не со«звонами ледохода»), сколько на символах: Медный Всадник, Площадь Сената,Сфинкс. О символическом потенциале первых двух говорить нечего; что же касаетсяСфинкса, то к перечисленным коннотациям этого образа24 хотелось быподключить — в связи с мотивами «загадочности» и «африканскости» Пушкина — футуристский тезис о «гиероглифичности» («Академия и Пушкин непонятнеегиероглифов»), образ «мумии» из обращения Маяковского к Памятнику и, наконец,клише пушкинской «солнечности».
УподоблениеПушкина солнцу в 20 в. становится ритуальным: «Кому — быть солнцем. Имя — Пушкин» (Бальмонт); «Любовь! Россия! Солнце! Пушкин!» (Северянин); «Ты гений,солнце, Царь-поэт!» (Арский); «Солнце Поэзии Русской — взошло!»(Нелидова-Фивейская и Голохвастов); «В стране, где кровью преступлений / Весьоблик прошлого залит, / Лишь твой великий, светлый гений / Сквозь сумрактягостных мгновений / Еще сияет и горит» (Троцкая) и др. Эта метафорареактивируется в стихах Мандельштама («Сияло солнце Александра», «И вчерашнее солнцена черных носилках несут») и в речах 1921 г., противопоставляющих Пушкина силаммрака: Блок говорил о «сумрачных именах» исторических деятелей, Ходасевич — о«затмениях пушкинского солнца».
Финалречи Ходасевича — «мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как намперекликаться в надвигающемся мраке» — как известно, наследует блоковским (из«Пушкинскому Дому») мотивам: ухода «в ночную тьму» и обращения к Пушкину как кзаступнику («Дай нам руку в непогоду»). Эти мотивы, в свою очередь, вероятно, представляютсобою ответ на стихотворение Мережковского «Дети ночи», в котором тем жечетырехстопным хореем и от лица «мы» сообщалось: «Устремляя наши очи / Набледнеющий восток, / Дети скорби, дети ночи, / Ждем, придет ли наш пророк», а вфинале этот пророк именовался солнцем: «Дети мрака, солнца ждем». Речь идет осолнце «Третьего Завета». Этим солнцем в поэтическом завещании Блокаоказывается Пушкин. Если посещение Пушкинского Дома в 1916 г. оставило у Блокаощущение «мудрости, холода и пустоты государственности»25, то в 1921г. он увидит в этом учреждении последний оплот культуры, храм светоносного богаи заступника26.
Взаключение стоит привести пример, демонстрирующий совместимость описанныхмеханизмов обожествления поэта. Речь идет о пьесе Боцяновского «НаталиПушкина», вышедшей отдельным изданием в 1912 г. в Петербурге и тогда жепоставленной. Пьеса имеет подзаголовок «Жрица Солнца»: в таком наряде НатальяПушкина появляется в начале пьесы на маскараде. Любопытно и то, что сам Пушкинна сцене показан лишь однажды и без реплик27.
Примечания
1Цит. по.: Анненкова А.А. Отражение личности А.С. Пушкина в народном сознании //Пушкин и современная культура. М., 1996. С. 185.
2Цит. по: Мейлах Б.С. Пушкин в восприятии и сознании дореволюционногокрестьянства // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1967. Т. 5. С. 107.
3 Debreczeny P. Social Functions ofLiterature: Alexander Pushkin and Russian Culture. Stanford, 1997. P. 224.
4Ibid. P. 227.
5Впрочем, современные западные сведения об этой категории православной святости,кажется, вообще отмечены некоторой приблизительностью; так, в недавно вышедшемсправочнике сообщается, что страстотерпцы «czеsto koесycie w klasztorze»(Romaczuk Sz. Страстотерптство // Mentalno rosyjska.Katowice, 1995. S. 93).
6Возвращение в мир молвы («Барышня-крестьянка» в народных пересказах) / Публ.О.Р. Николаева // Легенды и мифы о Пушкине. СПб., 1995. С. 297.
7Анненкова А.А. Указ. соч.
8Отчего, вероятно, в качестве источников привлечены «записи» Шергина и Гейченко,дающие вместе до четверти всех примеров.
9Анненкова А.А. Указ. соч. С. 190.
10Там же. С. 185.
11См.: Михайлова Н.И. «Шоколад русских поэтов — Пушкин» // Легенды и мифы оПушкине. СПб., 1995. С. 293-294.
12См.: Московские легенды о писателях / Записи Е.З. Баранова; вступ. ст., подгот.текста и примеч. В.Боковой // Лица: Биографический альманах. М.; СПб., 1994.Вып. 4. С. 288-338.
13Существование пушкинского имени в качестве и собственного, и нарицательного, атакже явления, возникающие в силу этого двойного статуса, — все это достойноотдельного обсуждения. Здесь хотелось бы обратить внимание лишь на практикуподыскивания соименных («соморфемных») Пушкину объектов массового культа. Cм.,напр., посвященную юбилею Аллы Пугачевой заметку «Пу...- наше все!» (Итоги.20.04.1999) или ироническое признание «Так кто / Ваш любимый поэт / Пушкин / иВинни-Пух» (Некрасов В. Стихи из журнала. М., 1989. С. 36.), а также развитиепоследнего мотива в «Пушкининане» Гецевича: «Пушкин — справа / Пушкин — слева /А народную тропу / проторил Некрасов Сева / прямо к памятнику Пу» (Новоелитературное обозрение. 1994. № 6. С. 188).
14Неточным представляется толкование «неизвестно, кто; бог его знает,кто» (Елистратов В.С. Словарь московского арго. М., 1994. С. 387).
15Первый известный нам случай фиксации этого оборота — кинофильм «Веселые ребята»(1934).
16Бердяев Н. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989. С. 391-392.
17Лик Пушкина: Речи, читанные на торжественном заседании Богословского институтав Париже. Paris, 1938. С.14-15.
18Там же. С. 31, 36, 37.
19См.: Перекресток России. 31.07.1998; Дело. 31.07-6.08.1998; Время. 8.08.1998.Надо сказать, что православная церковь ведет себя в этом вопросе весьмапоследовательно. Так, когда в прошлом году ликеро-водочное предприятие«Псковалко» вознамерилось выпустить водки «Александр Невский», «Довмонт» и«Пушкин», то первые два названия вызвали возражения Псковской епархии (см:Сегодня. 27.12.1998). По имеющимся данным, эти возражения не были учтены.
20Последний мотив, к слову сказать, особо ценим — иногда как способ введения темыстигматизации; при этом готовность почувствовать себя мишенью Дантесапереживается не только текстуально («Мне кажется, он целится в меня...» — Доризо; «Комсомольцу кажется сквозь сон, / Что стоит у Черной речки он» — Светлов), но и биографически (дуэль Волошина и Гумилева состоялась у Чернойречки, а дуэль Анисимова и Пастернака была назначена на 29 января).
21 Stammloser M. Erscheinungsformendes Kultes: Einfuehrung in eine hermeneutische Betrachtungsweise derProblematik. Zieghorn, s.a. Bd. 1. S. 957.
22«Двоеверием» отмечены и современные пушкинские культы, о чем свидетельствуютпримеры, приводимые в кн.: Эпштейн М.Н. Новое сектантство: Типырелигиозно-философских умонастроений в России (70-80 гг. ХХ в.). [М.], 1994.
23Лекманов О. «Перекличка парохода с пароходом вдалеке» (К вопросу о литературнойэволюции). Работа известна нам в рукописи.
24См.: Ронен О. «Россия — Сфинкс» // Новое литературное обозрение. 1996. № 17. С.420-431.
25Блок А. Записные книжки. 1901-1920. М., 1965. С. 305.
26Замысленный как «литературный мавзолей» (Временник Пушкинского Дома. 1913. С. XVII),Пушкинский Дом со временем превратится в нечто вроде высшего законодательногооргана в вопросах вероучения и религиозной практики и примется осуществлятьгосударственный контроль за отправлением культа Пушкина, следя за чистотоюобоих первоисточников — Писания и Предания, устанавливая каноны текстологии играницы толкования. Но это будет потом, а в 1921 г. Пушкинский Домвоспринимается Блоком не как Синод, а как анти-Синод. Стихотворениезаканчивается строками «С белой площади Сената / Тихо кланяюсь ему». Этозначит, что говорящий стоит лицом к Пушкинскому Дому (находившемуся тогда наУниверситетской наб., 5), т.е., собственно, отвернувшись от здания Синода.
27В отсутствии Пушкина на сцене один из критиков усмотрел проявление авторскоготакта (Биржевые ведомости. 9.10.1912), другой — результат цензурного запрета(Русское слово. 9.10.1912). Пользуемся случаем выразить признательность МаринеБобрик и Алле Лапидус за ценные консультации.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.ruthenia.ru