Ничипоров И. Б.
Втворческом сознании И.Бунина происходило постепенное формирование целостноговосприятия личности Л.Толстого – от частных дневниковых записей разных лет кроману «Жизнь Арсеньева», где выражается восхищение перед силой кактолстовского чувствования прелести земного естества, так и в не меньшей степениего пронзительных интуиций о тайне смерти. Итоговым на этом пути явилосьхудожественно-философское эссе «Освобождение Толстого» (1937). Данноепроизведение представляет глубокое онтологическое и одновременно эстетическоеисследование жизни и творчества Толстого, образует сферу диалога двуххудожников, становясь для автора актом «узнавания» себя в «другом»[i].Чрезвычайно значимые для Бунина «поиски художника, сумевшего «освободиться» отсмерти… привели писателя к Толстому, ставшему героем самого сложного исвоеобразного его произведения»[ii]. Сквозь призму бунинского осмысления влейтмотивной структуре повествования воссоздаются фрагменты художественных, дневниковых,публицистических произведений Толстого, предпринимаются многоразличныемемуарные экскурсы.
Внаучном изучении книги Бунина о Толстом традиционный приоритет отдается еерелигиозно-философской проблематике, в тени которой остаются эстетическиепрозрения о тайне творческой индивидуальности. При этом сам Бунин именно взеркале творчества, в созданных Толстым образах обозревает перипетии егожизненного пути и философских исканий. Симптоматично, например, что, «узнав осмерти Толстого, автор книги вспоминает не его нравственные проповеди, а егохудожественные творения»[iii], само же образное понятие «освобождения»«становится и категорией эстетической, открывающей глубинные процессытворческой деятельности настоящего художника»[iv].
Структурапроизведения подчинена кольцевому композиционному принципу, который нацеливаетна постижение длительной и драматичной борьбы Толстого как личности, художникаи мыслителя за «освобождение» от «этого временного и телесногосуществования»[v]. В экспозиции диалектическое взаимодействие и противостояниеискомого «освобождения» и вынужденного «подчинения» личности видимым формамбытия ярко иллюстрируется ключевыми моментами жизненных исканий князя АндреяБолконского. Показательна ощущаемая им во время пения Наташи «страшнаяпротивоположность между чем-то бесконечно великим и неопределенным, бывшим внем, и чем-то узким и телесным, чем был он сам и даже была она». Это ипоследующее, не раз припоминаемое Буниным изображение того, «как умирал князьАндрей», устремляясь в область «вечной любви», отрекаясь от земной жизни иобретая «освобождение» от страха смертного конца. Переживаемое толстовскимгероем «пробуждение от жизни» с ее неразрешимыми диссонансами проецируется вэссе на сокровенные устремления самого автора романа, который, томясь«противоположностью» явленного и сущего «с рождения до последнего вздоха», утвердил,по Бунину, «вызывающее презрение к общепринятому[vi], тоже идущее из жажды «освобождения»,борьбы с «подчинением»».
Сопорой на названные мировоззренческие доминанты творческой личности героя книгиБуниным разворачивается многослойный сюжет ухода-освобождения Толстого.Первичным уровнем этого сюжета становятся символически и мистически трактуемыебиографические реалии – от легендарной истории о «зеленой палочке», неосуществленныхпопыток разрыва с установившимися жизненными ритмами до финального «ухода», постижениеявных и скрытых обстоятельств которого оказывается в бунинском эссе стержневым.От внешних фактов исследование данного «сюжета» простирается к уяснению егобытийных, творческих оснований.
Взнаменитом толстовском делении биографии на семилетние фазисы Бунинымпрозревается особое художническое чувство Пути – от жизни «только для своихстрастей» – к служению для блага людей – и в конечном итоге к слиянию суниверсальным Всебытием, осуществлению Царствия Божьего, обретению «чистотыБожеской сущности во мне». Преодоление многотрудных вех избранного путисопрягается Буниным с антропологическими интуициями Толстого-художника имыслителя. Крепнущее ощущение недостаточности рациональных ресурсов освоениябытия («все больше и больше сознаю то, что нельзя понимать, а можно толькосознавать») переходит в драматичное переживание собственной личности какпрепятствия на пути к Всеединому, ибо «личность есть то, что мешает слияниюмоей души со Всем».
Роднящейавтора и героя эссе выступает дерзновенная творческая мечта достичь, в томчисле и через сотворение особой художественной реальности, радикальногопреодоления диктуемых эмпирической действительностью пространственно-временныхи причинно-следственных закономерностей («зачем пространство, время, причинность?»).Проникновение в тайну поэтического образа становится залогом «освобождения» отдиктата зримых очертаний бытия и укрепляет художника в убеждении, что «веществои пространство, время и движение отделяют меня и всякое живое существо от всегоБога».
Творческоепреодоление власти земных пространства и времени ассоциируется у Бунина состихией Прапамяти. В толстовских высказываниях о душе, тайне творчества авторэссе настойчиво подчеркивает действие глубинных токов Прапамяти, чторасценивается им в качестве неотъемлемого свойства истинно художнической натуры,«вдруг явившей в себе особенно полный образ своего дикого пращура со всейсвежестью его ощущений, со всей образностью его мышления и с его огромнойподсознательностью… безмерно обогащенной за свой долгий путь, и уже с огромнойсознательностью». На основе автореминисценций из бунинской лирико-философскойпрозы в эссе выстраивается мистическая концепция творческой личности: «Это люди,одаренные великим богатством восприятий, полученных ими от своих бесчисленныхпредшественников, чувствующие бесконечно далекие звенья Цепи, существа… дивновоскресившие в своем лице силу и свежесть своего райского праотца, еготелесности».
Вовнешнем облике Толстого, который запечатлен в эссе с разных точек зрения, посредствомлейтмотивных портретных зарисовок, автор, учитывая значительный опытпортретирования, накопленный психологической прозой ХIХ в., отмечает влияниеособого рода наследственности, близость к «типу атавистическому, пещерному, гориллоподобному,страстному, животолюбивому и отличающемуся богатой и сильной образной речью».Это и «зоологический жест» Толстого, и «нечто зоологическое» в его манередержать перо, и «бугры бровных дуг», которые «надвинуты на глаза», и «волчьи», «пристально-пытливыеглаза, твердо сжатые зубы», и большие, «деревенски-дворянские» руки… Подобнойроссыпью штрихов порождается эффект «избыточной», не укладывающейся винтерпретационное поле детализации. Загадка соотношения и порой разительногонесоответствия явленного и глубинного, эмпирического и эстетического измеренийтворческого процесса приоткрывается в парадоксальном соположении портретовписателя и созданных им в это же время произведений. Так, на изображениях 60-гг. «позы у него непринужденные, гордо-красивые, глаза барски-презрительные, внебрежно брошенной руке папироса… Дивишься, глядя… на эти портреты: ведь в этигоды писалась «Война и мир» – Наташа и Петя Ростовы, Пьер и смерть «маленькойкнягини», последняя встреча Наташи с князем Андреем, их любовь, его умирание…».
ПоБунину, «звериная» первобытность, вырастание из земных корней бытияантиномически сочетаются в личности Толстого с не менее ярко выраженнымиутонченностью вкуса и изысканностью артистической натуры, что ведет автора эссек прорисовке контуров эстетического идеала: «Простота и царственность, внутреннееизящество и утонченность манер сливались у Толстого воедино». Многие коллизиижизни и творчества писателя прямо или косвенно мотивируются Бунинымдиалектическим соприкосновением, подчас столкновением «первобытности…физической и духовной основы» – и «сосредоточенности самого тонкого и самогобогатого развития всего того, что приобрело человечество за всю свою историю напутях духа и мысли».
Сложные,подвижные во времени отношения между обозначенными полюсами художническогосклада Толстого вызывали подчас мучительное противоречие «между неповторимой индивидуальностьюи желанием раствориться во всеобщем»[vii], а в собственно творческом планенаходили отражение в осмыслении темы смерти. Опираясь на широкий кругдневниковых записей Толстого и проникая в образный мир его произведений разныхпериодов, Бунин скрупулезно воссоздает грани толстовского опыта постижения иизображения смерти. Значимыми с этой точки зрения оказываются и «упоениепрелестью сил земных», и мечта уйти из жизни в безболезненной простоте, подобно«всякому свободному зверю», и «величайшая острота его чувствования всяческойплоти земной», которой пронизаны созданные им «изумительные изображения всегоматериального, плотского – и в природе и в человеке». Гениальный «физиологизм»образного мира Толстого щедро проиллюстрирован в эссе «телесными» ассоциациямив «Казаках», «Холстомере», «Анне Карениной», «Крейцеровой сонате» и – особеннокрасноречиво – эпизодом, где раненый князь Андрей, принесенный на перевязочныйпункт, переживает потрясение от «одного общего впечатления обнаженного, окровавленногочеловеческого тела».
Вместес тем, делясь опытом «медленного» чтения соответствующих эпизодов из «Детства»,«Трех смертей», «Холстомера», «Войны и мира», Бунин прослеживаетразнонаправленные пути художественно-философского освоения Толстым этой темы. Вглядываниегероя «Детства» в черты лица умершей матери позволяет ощутить, как из «силыизобразительности внешнего… исходит истинный ужас внутреннего» и впоследствииоборачивается «беспощадностью… в писании земных «историй»», котораяпросматривается, в частности, и в «Трех смертях», и в знаменитой «историилошади». Страстные, наиболее рельефно запечатленные в эволюции князя Андреяпоиски преображающего понимания смерти в качестве пути «к чему-то высокому», кдостижению «истинной – внепространственной и вневременной – жизни» балансируютв художническом миросозерцании Толстого на грани неизживаемых сомнений восмысленности смерти («весь свой век ужасался ей, не принимал ее»), «ужасаперед «перстью», обреченной возвратиться в землю», «остроты чувства обреченности,тленности всей плоти мира».
Размышленияавтора эссе о том, как уже в ранней повести «Детство» Толстым нащупывалась тема,которая станет одной из ключевых в его творчестве, где все будет«переоцениваться… прежде всего под знаком смерти» – «то подобно Анне передсамоубийством, то подобно князю Андрею на Аустерлицком поле», – выводят кпостижению интуитивной природы творческого дара.
Основополагающейв раздумьях о Толстом-художнике становится у Бунина антиномия рационального ииррационального способов познания бытия. «Целые томы дневников, исповедей», продиктованныевнутренним императивом неустанной, вплоть до смертного одра, мыслительнойработы («надо, надо думать!»), потребностью преодолеть «восемьдесят тысяч верствокруг себя»; восхищенные воспоминания писателя о том, как его старой няньке встуке часов слышалось немолчное вопрошание «кто ты – что ты?», – осмысляютсяБуниным в контексте уяснения природы совершенно особого толстовскогохудожнического «думанья». «Ненормальным», то есть пребывающим вне плоскостирациональных мотивировок, было, по Бунину, «количество его ежедневных записей освоих мыслях, о чувствах и поступках», отражавших метания «гипертрофированной»совести. Но доведенные до абсолюта «излишняя восприимчивость и склонность канализу» прочерчивали в глазах самого Толстого «безвыходный круг анализа своихмыслей», подводили к тому, что, «возносясь все выше и выше в область мысли, вдругпостигаешь всю необъятность ее».
Отвергаярасхожие еще со времен прижизненной критики суждения о Толстом – «сынепозитивного века и… позитивисте», Бунин обнаруживает, как в лабиринтахтолстовского «умствования» рациональный анализ, достигая своего предела, парадоксальнымобразом переходил в ощущение метафизической и гносеологической бездонностибытия и собственного «я», что открывало путь мощным прозрениям в сферехудожественной антропологии: «Чтобы жизнь имела смысл, надо, чтобы цель еевыходила за пределы постижимого умом человеческим… Мое Я стремится расширитьсяи в стремлении сталкивается со своими пределами в пространстве… Что есть этосознание? Если оно чувствует пределы, то это значит, что оно по существу своемубеспредельно и стремится выйти из этих пределов».
Прорывиз сковывающих рамок своего «я» осуществлялся Толстым посредством порожденияхудожественного мира, густо населенного многоразличными персонажами.Заинтересованно подхватывая выразительное суждение сына писателя о том, что «онсостоял из Наташи Ростовой и Ерошки, из князя Андрея и Пьера, из старикаВолконского и Каратаева, из княжны Марьи и Холстомера», – Бунин переносит его вобласть психологии творчества, задумываясь в своем эссе о загадке соотношенияавторского «я» и созданных им героев; творца и его субъективных и объективныхвоплощений и преломлений в эстетической реальности; о границах творческойличности, пределах действия ее осознанной воли; о сопряжении в нейбиографического и образно-эстетического планов.
Бунинсвязывает искомое Толстым расширение собственного «я» с творческой потребностьюв достижении глубинного знания о человеке, которое проистекало бы изпоследовательного разоблачения его «мнимой высоты», горделивого, индивидуалистическогоотъединения от всеобщего хода бытия. Подобное развенчание кажимостей вжизненных взглядах персонажей обладало значительной художественной силой, посколькувыступало для писателя проекцией сходных действий в отношении самого себя:«Взять Наполеона, Пьера, князя Андрея и разоблачить мнимую высоту их положенийи самооценок, лишить их «особенности», показать на них, что сущность жизни вневременных и пространственных форм, смешать их с комарами и оленями; сделать этои с самим собою… Умирающий кн. Андрей, Пьер в плену у французов, о.Сергий, самТолстой… Наиболее заветной художественной идеей его было, думается, это: взятьчеловека на его высшей мирской ступени (или возвести его на такую ступень) и, поставивего перед лицом смерти или какого-либо великого несчастия, показать емуничтожество всего земного, разоблачить его собственную мнимую высоту, егогордыню, самоуверенность».
ИменуяТолстого «великим поэтом» и выделяя даже в стилевой ткани его дневников «новыедля литературы того времени слова», которые связаны, в частности, схарактерными для образного языка рубежа столетий синэстетическимиэкспериментами («счастливый, белый весенний запах»), Бунин в то же времяподчеркивает роднящую его с Толстым органичную «правдивость» языка, чуждогобеллетристических красот. В полемике с модернистской абсолютизацией«жизнетворческих» возможностей искусства[viii] автор эссе сочувственновоспроизводит услышанные им от Толстого скептические суждения о возвеличениитворчества: «Пишите, пишите, если очень хочется, только помните, что это никакне может быть целью жизни…». Ниспровержение ложных кумиров и мнимостейосознается тем самым как важнейший импульс всей толстовской эстетики.
Такимобразом, значимое для эссе Бунина «Освобождение Толстого» взаимопроникновениехудожественного и философского дискурсов, жизненной и эстетической реальностейпредопределило интереснейшие выходы от метафизических аспектов толстовскогомировоззрения к постижению коренных антиномий его творящего духа, коригинальному контекстуальному прочтению многих его произведений. Интуитивноосваивая сферу психологии творческой деятельности, Бунин ставит вопросы охарактере отражения религиозно-философских устремлений в образной тканитолстовской прозы; о синергии осознанного, интуитивного и стихийного, уводящегов недра Прапамяти начал в личности художника и в динамике его творческого акта;о соотношении авторского «я» и внутренних миров созданных им персонажей; охарактеризующем художническую натуру Толстого напряженном взаимодействии«звериной», причастной плоти бытия «первобытности» – и утонченного вкуса ксложнейшим интеллектуально-эстетическим исканиям.
Список литературы
[i]Подробнее о диалоге двух художников в «Освобождении Толстого» см.: НичипоровИ.Б. «Поэзия темна, в словах не выразима…» Творчество И.А.Бунина и модернизм.М., 2003. С.215 – 224.
[ii]Бердникова О.А. Личность творца в книге И.А.Бунина «Освобождение Толстого» //Царственная свобода. О творчестве И.А.Бунина. Межвуз. сб. науч. тр. Воронеж, 1995.С.79.
[iii]Там же. С.91.
[iv]Там же. С.93.
[v]Бунин И.А. Собр. соч. В 6 т. М., 1996. Т.6. С.139. Далее текст «ОсвобожденияТолстого» приводится по этому изд.
[vi]Здесь и далее курсив в цитатах принадлежит И.А.Бунину.
[vii]Кормилов С.И. И.А.Бунин о противоречиях Л.Н.Толстого // Центральная Россия илитература русского зарубежья (1917 – 1939). Исследования и публикации:Материалы междунар. науч. конф. Орел, 2003. С.17.
[viii]Ничипоров И.Б. Указ. соч. С.21 – 50.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/