Криницын А.Б.
Вчерновиках к «Подростку» есть знаменитое рассуждение Достоевского осущности “подполья”:
Нетоснований нашему обществу, не выжито правил, потому что и жизни не было.Колоссальное потрясение, — и все прерывается, падает, отрицается, как бы и несуществовало. И не внешне лишь, как на Западе, а внутренно, нравственно… Ягоржусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервыеразоблачил его уродливую и трагическую сторону. Трагизм состоит в сознанииуродливости… Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, всамоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в яркомубеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит иисправляться!.. Еще шаг отсюда, и вот крайний разврат, преступление (убийство)”.(16; 329)[1].
Такимобразом, Достоевский считает, что подполье — главное определяющее свойствоизображенного им “русского большинства”. И действительно: почти всех главныхгероев Достоевского объединяет некий комплекс черт, свидетельствующий об их “подпольномпроисхождении”. Ниже мы попытаемся выделить и перечислить эти черты, чтопоможет нам понять в целом логику построения характера у Достоевского.
Достоевскийподчеркивает в подпольной жизни ее неполноценность, призрачность (“всепрерывается, падает, отрицается, как бы и не существовало”). Жизнь реальнаяподменяется в подполье, от страха перед действительностью, жизнью ввоображении. Но самое страшное то, что в подполье происходит укоренениечеловека в сознательном, метафизическом зле — не по слабости или низостихарактера, а по убеждению и отчетливому желанию. И вместе с тем чувствуется,что Достоевский как автор очень ценит, несмотря ни на что, своих подпольныхгероев и придает их чувствам и переживаниям самое серьезное значение, какчему-то кровно близкому, считая, что именно от их духовных поисков зависитсудьба России.
Очевиднотакже, что духовное становление большинства героев Достоевского проходит поодной и той же схеме, с повторением одних и тех же неправильностей и нарушений,и именно эти общие закономерности развития, общий психологический опыт (пустьдаже отрицательный) обуславливают духовное родство многих героев в каждомромане, что и позволяет говорить об их двойничестве, при всей их разнице видеях и отдельных чертах характера. Подполье является, таким образом, духовнымпространством, где формируются характеры и генерируются идеи героев.
Попробуемнаметить в самых общих чертах путь развития подпольного героя.
Напервой стадии своей духовного развития подпольный герой является нам как “мечтатель”по своему психологическому складу, то есть человек, живущий почти исключительносвоим внутренним миром, питающийся своими мыслями и грезами, обогащающий своюдушу не общением с людьми, а чтением книг, и потому утративший связь с реальнойжизнью, замкнувшийся на себе. Поэтому он беззащитен перед оценкой себя состороны. Если другой не признает ценность его внутреннего мира, то этот мирвместе с его обладателем вообще оказывается фикцией. Никак не соотносясь сжизнью, мечтатель проваливается в пустоту (отсюда бесконечные образы углов,каморок, луны, Америки и вообще существования в пустоте у героев Достоевского).
“Странное”детство, в котором “мечтательность все съела” (16; 187), детально описываетсялишь у Аркадия Долгорукого (“Да, я мечтал изо всех сил и до того, что мненекогда было разговаривать… Особенно счастлив я был, когда… уже один, всамом полном уединении,… начинал пересоздавать жизнь на иной лад,” — 13; 73),но по немногим скупым замечаниям автора мы узнаем о сходном периоде жизни иНастасьи Филипповны, и Ивана Карамазова, и Ставрогина, которого с детствасделал мечтателем Степан Трофимович:
Надодумать, что педагог несколько расстроил нервы своего воспитанника… он былтщедушен и бледен, странно тих и задумчив… Степан Трофимович сумелдотронуться в сердце своего друга до глубочайших струн и вызвать в нем первое,еще неопределенное ощущение той вековечной, священной тоски, которую инаяизбранная душа, раз вкусив и познав, уже не променяет потом никогда на дешевоеудовлетворение. (Есть и такие любители, которые тоской этой дорожат болеесамого радикального удовлетворения, если б даже таковое и было возможно.) Но вовсяком случае хорошо было, что птенца и наставника, хоть и поздно, а развели вразные стороны. (10; 35).
“Любители”,которые дорожат своей мечтой более, нежели ее осуществлением, — это и естьнастоящие “мечтатели”, о которых Достоевский пишет, как мы видим, достаточножестко. Нам дается понять, что воспитанник остался не только вдохновлен на всюжизнь возвышенными идеями, но и чем-то отравлен. Данное воспитание дало толчокко всему будущему развитию Ставрогина и во многом предопределило страшнуюдвойственность его характера.
Незнаниереальности оборачивается для мечтателя тем, что когда он пытается преодолетьсвой солипсизм, то делает это крайне эксцентричными поступками, которые никакне вписываются в реальную жизнь, будучи аффектированными, “надрывными” и в тоже время до крайности беспомощными (мечты о поджоге и изнасиловании Ахмаковой уПодростка, скандалы Настасьи Филипповны, преступление Раскольникова, беснованиеСтаврогина, попытка самоубийства Ипполита). Все эти отчаянные действиябесполезны, лишены положительного содержания и выдают полную неспособностьгероев реально изменить себя и свою судьбу. “Мечтательное” прошлое продолжаеттрагическим образом ограждать героя от действительности и приговаривает его кполному одиночеству.
Одновременномечтателя постигает некая жизненная катастрофа, резко отделяющая его от прочихлюдей, в результате чего герой начинает болезненно переживать своюнеполноценность и обездоленность. Для одних героев это крайняя бедность (какдля Раскольникова, Ивана Карамазова), для других — унижение или бесчестье (дляШатова, Кириллова, Аркадия, ростовщика из “Кроткой”, Настасьи Филипповны и Сони),для третьих — неожиданное осознание своего позорного происхождения (дляАркадия, Шатова), для четвертых — неизлечимая или смертельная болезнь (дляМышкина и Ипполита). Тут-то и происходит перерождение мечтателя в подпольногогероя, когда он озлобляется на людей, отталкивающих и презирающих его (поглубокому убеждению героя). Встретив холод и равнодушие в ответ на открытость,насмешки вместо любви, герой снова и окончательно уходит в себя, враждебнонастроенный против всего мира и лелеющий самые немыслимые планы овладения им.
Совершаетсякак бы внутреннее «грехопадение» мечтателя. К отстраненности от жизниприбавляется озлобленность. Когда и как это происходит, читателю остаетсянеизвестным, этот момент тщательно скрыт автором. Он происходит глубоко внутри,в душевной глубине героя и всегда до начала действия романа.
Этопревращение свершается втайне для окружающих за месяцы (или за годы) и внешнехарактеризуется особым, демонстративным молчанием героя (в результате которогоКириллов даже разучился правильно говорить (“я мало четыре года разговаривал истарался не встречать, для моих целей, до которых нет дела, четыре года.” “Япрезираю, чтобы говорить”— 10; 76, 77). Такое молчание означает принципиальнуюотъединенность от людей и невозможность общения. Такое молчание мы встретимтакже у Ипполита и Рогожина (начиная со второй части романа) и Шатова. Дажекнязь Мышкин, один из самых просветленных героев, появившись первый раз уЕпанчиных, произносит фразу в духе шатовских: “Я нелюдим, и, может быть, долгок вам не приду” (8; 65). Вспомним также, как неожиданно заговорил молчавший доэтого Смердяков (“У нас валаамова ослица заговорила, да как говорит-то, какговорит!” (14; 114). Наконец, Великий Инквизитор перед Христом “за вседевяносто лет высказывается и говорит то, о чем все девяносто лет молчал.” (14;228). Молчание усугубляется также затворничеством героя. Так Раскольниковнамеренно не выходит сутками из ненавистной ему каморки-гроба (чтобы накопитьпобольше злобы на весь мир — 6; 320) и замыкается в угрюмое уединение больнойИпполит: “улица стала… производить во мне такое озлобление, что я по целымдням нарочно сидел взаперти, хотя и мог выходить, как и все”— 8; 326).
Вромане мы видим героя уже после перерождения, а о его мечтательном,фантастическом, “шиллеровском” прошлом обязательно рассказывается в егопредыстории, ибо без этого невозможно понять, по мнению автора, новое душевноесостояние. Для посторонних же наблюдателей превращение происходит мгновенно,неожиданно и ужасно, что мы можем наблюдать на примере Раскольникова, НастасьиФилипповны, Ставрогина, Верховенского, Кириллова и т. д.
Психикаи сознание героя раздваиваются, появляется желание властвовать над миром череззло, путем «переступления границы”. Но сохраняются и чистые, хотя иотвлеченные, юношеские помыслы и наивная жажда встречной любви и теплоты, вответ на которую можно было бы самому полюбить весь мир, вступив тем самым в“общий пир и хор жизни”. Так в одном человеке совмещаются два: мечтатель(“Шиллер”) и парадоксалист — философ индивидуализма и своеволия, чьи взглядыпотом выстроятся в законченную систему у Великого Инквизитора. Эти две сущностипо очереди сменяют друг друга, и человек отныне не властен над своимипобуждениями и поступками. Внезапно для самого себя он может совершить что-либоочень жестокое, потому что внезапно нахлынувшая обида за прошлое может затмитьвсе остальные чувства и ненависть ко всем изольется неудержимым порывом. “Я былобщечеловек, я кончил человеконенавистником” (11; 284) — эта фраза изподготовительных материалов к „Бесам“ рисует общий путь развитияподпольных героев.
Особенноясно вырисовывается подпольное происхождение большинства героев Достоевского вчерновых записях к романам, где построение почти каждого образа начинается суказания на его раздвоенность, противоречивость, благородство (искаженное иподавленное негативными впечатлениями детства), крайний эгоцентризм,мечтательность, замкнутость и озлобленность, — так что налицо бывает некийсхематизм, от которого писатель затем старательно избавляется, усложняя илидаже целиком изменяя характер персонажа (как это было в случае с Мышкиным). Нов основе их характера все равно все останется подпольная психология,объединяющая их всех и делающая сразу узнаваемыми как “героев Достоевского”.
Следующийэтап после ухода в подполье — зарождение у героев идеи, их самой важной мысли,придающей смысл всей их жизни. Когда в момент кризиса (затворничества) геройокончательно теряет равновесие, перед ним возникает “стена” — символ неумолимыхприродных законов, говорящих человеку о его неминуемой скорой смерти (как образфигурирует в „Идиоте“ и „Записках из подполья“). Спридвижением этой глухой и страшной “стены” вплотную герой не может более жить,не разрешив для себя “проклятых вопросов”; ему становится необходимо осмыслить,“укоренить” свое существование в мире, разрешить для себя вопрос о бессмертии —“высшую идею”, без которой не может жить человек. Именно во время этих страшныхминут персонажи обретают свои “идеи”, которые могут быть самыми разными(например, Кириллов и Шатов, месяцами находясь в одной комнате, вынашивалидиаметрально противоположные идеи). Но в целом, как бы герои не формулировалисвои идеи в каждом конкретном случае, сущность их может быть сведена к двумпонятиям: богочеловечества и человекобожества. Либо “есть Бог и бессмертие”,либо “Бога нет” и “все дозволено”. Подобные надличностные идеи приобретают надгероями непобедимую власть: “вдруг поразит какая-то сильная идея и тут же разомточно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться они с нею никогда не всилах, а уверуют страстно” (10; 27). Сказанное здесь про Шатова вполнеприменимо ко всем “подпольным” героям романов Достоевского.
Срождением идеи завершается наконец период “мечтательства”: идея принимается какуказание к действию: “Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть дооткрытия “идеи”, когда все мечты из глупых разом стали разумными и измечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности. (13;73).
Важноотметить, что идея является героям не как логическое убеждение, а как идеалкрасоты. Герои созерцают, “чувствуют” идею, по выражению Ставрогина, который“почувствовал совсем новую мысль”(10; 186). Более подробно объясняется этовыражение в черновиках к „Подростку“:
“Тутбыло только чувство. Доводами, что право и что не право, я даже и не смущался,напротив, ощущал в этом невыразимую красоту, и чувствую даже теперь, что никтобы не мог меня переспорить… Тут не теория, а красота, тут могущество, вседело в могуществе… Я записываю — не прощения прошу, я, может быть, и теперьтаков. Только идея выросла”. (16; 216)
Таковасущность всех идей у героев Достоевского. Все они имеют сверхчувственный идеал,с которого их невозможно сдвинуть иначе, как представив другой, болеепрекрасный. Убеждать же логическими доводами их бесполезно, что и объясняет ихпресловутый фанатизм, как страстных верующих, так и страстных атеистов.
Идеяможет родиться ослепительно прекрасной и великой, возрождающей собой человека,а может быть губительной для него и для многих других. В случае благополучногоисхода, человек выходит из подполья и начинает новую жизнь, как и случается сМышкиным и Шатовым, которые решаются прийти обратно к людям. Но я продолжурассказ о персонажах, остающихся в подполье — в безмерном самоутверждении.
Уних идея замышляется прежде всего как месть всем окружающим за непризнание.Условием существования подпольной идеи продолжает оставаться прежде всегоуединение. Герой “удаляется в свою мрачную идею” от людей (16; 340), как внекую пещеру. “Вся твоя идея — это: “Я в пустыню удаляюсь,” — говорит ВерсиловАркадию (16; 242). Но при отчуждении от всех людей герою еще непременно надомогущества, чтобы смочь отомстить всем обидчикам. “Вся цель моей “идеи” —уединение”, но “кроме уединения мне нужно и могущество,” — откровенно заявляетподросток (13; 72), и далее поясняет: “С самых первых мечтаний моих, то естьчуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя как на первомместе, всегда и во всех оборотах жизни.” (13; 73-74). Так же мыслят все героиданного ряда. Аркадий воображает себя Ротшильдом, Ганя Иволгин — “королемиудейским”, Раскольников — Наполеоном, Иван — Великим Инквизитором, Ипполит —дипломатом Остерманом, Верховенский — вершителем истории[2] и т д.).
Воплощениемэтих чувств у Аркадия оказывается образ отдаленного острова, где он был бывсевластным царем: “… идея отчуждения родилась у него еще давно, именно вжелании сделаться царем острова, которого бы никто не знал, на полюсе или наозере Средней Африки. (16; 93, 37). Нельзя не заметить, что этот образ — яркоромантический по своему происхождению, символизирующий мечту романтика онедостижимом идеале — стать на “тихом островке” “царства дивного всесильнымгосподином”, по выражению Лермонтова. Подполье таким образом выявляет перед намисвое романтическое происхождение. Романтическим является и образ Наполеона —властителя и гения, неотступно преследующий сознание подпольного героя.
Нореальность величия подпольный герой может получить только через признание егодругими людьми, и потому другой — одновременно желанен и страшен. Герою, до сихпор в мечтах ощущавшему себя центром вселенной, нужно всеобщее и полнейшеепризнание — признание своей гениальности и наполеоновского достоинства ( аиногда даже и своей божественности — вспомним мечты Кириллова, Раскольникова,Аркадия). И здесь возникает у персонажа неудержимая потребность в исповеди.Исповедь становится для героев моментом или всеобщего признания, илибезжалостного уничтожения. Им нужен сразу “весь капитал” — они намерены “лишь четвертьчаса говорить и всех, всех убедить” (Ипполит). Так же и Аркадий Долгорукий,пустившись в излишние откровенности у дергачевцев, “торопится их убедить иперепобедить”, и вспоминает: “это так было для меня важно! Я три годаготовился!” (13; 49).
Разумеется,к решительному “завоеванию всех” герои никогда не могут ощутить себяокончательно готовыми. Они должны накопить предварительно в подполье силы илизаручиться каким-либо страшным, сверхчеловеческим поступком (богатствоподростка, убийство Раскольникова, самоубийство Кириллова, мерзости Ставрогина). Однако и заветные слова, выношенные бессоннными ночами, и отчаянные поступкимогут оказаться в глазах людей просто смешными, а потому презренными. Этогогерои боятся больше всего.
Получается,что исповедь — это всякий раз одновременно свидетельство о силе и о слабостигероя: в силе, потому что вынуждает другого молчать, слушая, как он“утверждает” свое самолюбие, “свое своеволие”. И в слабости — потому что невыдержал, заговорил, разрушил молчание, выдал свою нужду в людях и своюзависимость от них — то есть одновременно уронил свое самолюбие. Эти двепричины и обуславливают двойственную оценку исповеди другими героями состороны: при осознанности ее неизбежности она может расцениваться как крик души, призыв “горячего сердца” либо как скандал, неуместная выходка, неумениесдерживать свои чувства, эгоистическая попытка привлечь к себе всеобщеевнимание. Исповедь оказывается для подпольных героев выходом из молчания,уникальным и единственным способом общения для подпольных героев, которые впринципе не умеют общаться и боятся людей. Боятся из-за того, что встреча сдругим — слишком ответственное, огромное для них событие: в подполье ониразучились обращаться с людьми и понимать их.
Всвете вышеизложенного можно четко проследить, как постепенно подпольным героемстановится Рогожин. Из живущего настоящей, полнокровной жизнью,непосредственного в своей грубоватости купца, каким мы видим Рогожина в первойчасти романа, формируется затем угрюмый молчальник, уходящий от всякогообщения, но очень тонко разбирающийся в душевном состоянии окружающих (князя,Настасьи Филипповны, Ипполита), интересующийся богословскими и философскимивопросами, странный “созерцатель”, заглядывающийся подолгу на жуткую картинуГольбейна и взращивающий в глубине души замысел убийства, так что присопоставлении Рогожина в конце романа с Ипполитом выявляется их психологическаяобщность: “les extremités se touсhent” (“крайности сошлись”).
В»Подростке" же, наоборот, изображается преодоление героем подполья всвоей душе, когда оно еще не успело войти в кровь и стать неотъемлемой частьюличности. Именно такую ситуацию мы наблюдаем в романе «Подросток», напримере судьбы Аркадия. Настрадавшийся в детстве от своего ложного положения,сиротства и беззащитности, он замкнулся в себе и уже вынес из одиночества идеюбезграничного владычества над людьми — идею Ротшильда. Однако эта идея неуспевает глубоко пустить корни и переродиться в “злокачественную”. Жизньзаставляет его постоянно отступать от этой идеи и выявляет его неспособность ксосредоточенному и враждебному уединению — в силу природной отзывчивости идобродушия. Главным же, что оказало на него серьезное влияние, спасши отподполья, была встреча с родными, обретение любимого отца, приобщение к тихойкротости и благостности матери, любовь к Ахмаковой и встреча с МакаромДолгоруким, показавшему Аркадию идеал благообразия.
Подводяитоги наблюдений, попробуем окончательно сформулировать, что же Достоевскийобозначает понятием “подполья”: склад личности, ощущение, идея или духовноепространство?
Этои психологическое состояние, и тогда это чувство крайнего отчуждения от людей(“идея отчуждения”), комплекс неполноценности, желание быть без людей, ивсе-таки возвышаться над ними. (Романтический остров).
Этои характер — крайняя раздвоенность чувств, способность к добру и злуодновременно; необыкновенно усиленное самосознание (от книг) — в возмещениеотсутствия реальной жизни и положительных качеств (“усиленно самосознающаямышь”); беспрестанное самокопательство и “отвлеченность” ума, мечтательность.
Этои комплекс идей, идейное пространство, и тогда это идея безмерного возвышенияили же идея осчастливить человечество (Кириллов, Иван Карамазов, Верховенский,Раскольников). Эти две идеи друг другу не противоречат: конечным результатомвозвышения и должно стать пересоздание мира. (Апокалиптическое сознание).
Список литературы
[1]Все ссылки на текст Ф.М. Достоевского даются на Полное собрание сочинений в30-ти тт., Л., “Наука”, 1971-1989, с указанием в скобках первой цифрой — номертома, второй — страницы.
[2]В черновиках читаем: ”Нечаев страшно самолюбив, но как младенец… “Мое имя неумрет века, мои прокламации — история. Моя брошюра проживет столько же, сколькопроживет мир”. (11; 150).
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru