Ранчин А. М.
Кинтерпретации стихотворений «Айя-София» и «На розвальнях, уложенных соломой...»
Византиипосвящено стихотворение О.Э. Мандельштама «Айя-София» (1912), вошедшее всборник «Камень» (1923 г.).
Айя-София—здесь остановиться
СулилГосподь народам и царям!
Ведькупол твой, по слову очевидца,
Какна цепи, подвешен к небесам.
Ивсем векам — пример Юстиниана,
Когдапохитить для чужих богов
Позволилаэфесская Диана
Стосемь зеленых мраморных столбов.
Ночто же думал твой строитель щедрый,
Когда,душой и помыслом высок,
Расположилапсиды и экседры,
Имуказав на запад и восток?
Прекрасенхрам, купающийся в мире,
Исорок окон — света торжество;
Напарусах, под куполом, четыре
Архангела— прекраснее всего.
Имудрое сферическое зданье
Народыи века переживет,
Исерафимов гулкое рыданье
Непокоробит тёмных позолот.
Мандельштам,что характерно для акмеизма — художественного течения, к которому онпринадлежал, точен в архитектурной конкретике, в вещественных деталях. Онупоминает и о полукруглых в плане выступах в алтарной части храма (апсидах), иоб углублениях (экседрах), пишет о треугольных сферических сводах (парусах), накоторые опирается барабан купола (на них изображены фигуры ангелов).
Какзаметил М.Л. Гаспаров, в этом тексте и в стихотворении «Notre Dame» «звучитдорогая Мандельштаму тема культурной непрерывности» (Гаспаров М.Л.Поэт и культура: Три поэтика Осипа Мандельштама // Мандельштам О. Полноесобрание стихотворений. СПб., 1995. («Новая библиотека поэта»). С. 14).
Св.София организует и время, и пространство. Она — зри- мое напоминание о прошлом,об основании Константинополя:
Айя-София— здесь остановиться
СудилГосподь народам и царям!
Мандельштамподразумевает легенду, по которой сам Бог указал Константину Великому место дляоснования города (ср.: Taranovsky K. Essays on Mandel’stam. Cambridge (Mass.);L., 1976. P. 119). Эти строки отсылают к первоистоку истории Константинополя;их «начальному» положению на временной оси соответствует место в тексте: ониоткрывают стихотворение. Завершается «Айя-София» строками, свидетельствующими обудущем святыни:
Имудрое сферическое зданье
Народыи века переживет,
Исерафимов гулкое рыданье
Непокоробит темных позолот.
Соответственно,в первых трёх строфах преобладают глагольные сказуемые в форме прошедшеговремени, в последних строках — будущего. Настоящему временному плану встихотворении соответствует описание св. Софии в предпоследней, четвертойстрофе.
Подчеркиваетсяи срединное, центральное положение храма в пространстве: обозначены запад ивосток как ориентиры («Расположил апсиды и экседры, / Им указав на запад ивосток»). Сам же город был заложен Константином в месте, где сходилисьевропейские и азиатские дороги.
Св.София в стихотворении Мандельштама символизирует скорее не православие, авечность и божественное совершенство («храм, купающийся в мире», «мудроесферическое зданье»). Запад и восток — не просто стороны света, но и, вероятно,католицизм и христианство. Мандельштам называет в «Айя-Софии» имяимператора-храмостроителя — Юстиниан. Юстиниан повелел для св. Софии взятьколонны из языческого святилища богини-охотницы Дианы (Артемиды) в городеЭфесе.
ПриЮстиниане христианство ещё не было разделено на западное и восточноевероисповедания. Юстиниану удалось воссоединить целостность Империи, отвоевавЗапад (Италию) у варваров. Для автора стихотворения конфессиональные различияблекнут или исчезают перед лицом Культуры. Возможно, в мандельштамовском текстеснимается не только противопоставление «православие — католичество», но ипротивопоставление «христианство — ислам». Строки «здесь остановиться / СудилГосподь народам и царям» могут относиться не только к Константину (онединственный христианский царь, «остановившийся» на Босфоре, слова о «народах»едва ли применимы к одному народу, ромеям-византийцам, и до Константинанаселявшим земли Империи). На западном берегу Босфора «остановились» в 1453 г. завоеватели Константинополя — турки, возглавляемые «царем» — султаном Мехметом Фатихом. Но мандельштамовскиестроки могут быть не только свидетельством о прошлом византийской столицы, но ипророчеством о её будущем. При таком прочтении «народы и цари» — это славяне и,прежде всего, русский народ и его правители, призванные создать на земле бывшейВизантии православную славянскую империю — её преемницу.
Врусской поэзии эту идею с особенной интенсивностью и настойчивостью выразилФ.И.Тютчев в стихотворениях «Русская география», «Рассвет», «Пророчество», «Нет,карлик мой! трус беспримерный...», «Тогда лишь в полном торжестве...».
Всопоставлении с тютчевскими текстами очевидно «уклонение» Мандельштама, нежеланиеакцентировать политико-историософскую идею о России — наследнице Византии.«Несоответствие» «византийских» стихотворений Тютчева и «Айя-Софии» особенноочевидны на фоне перекличек с тютчевскими произведениями в других поэтическихтекстах «Камня»[1]. Тютчевские декларации однозначны. Мандельштамовскоеупоминание о «народах и царях» — затемнённый намек, допускающий различныетолкования. В строке «Мудрое сферическое зданье / Народы и века переживёт»вечное бытие архитектурного шедевра противопоставлено преходящему существованию«народов», к числу которых относятся не только обладающие ныне Константинополемтурки[2], но и притязающие на византийское наследие русские.
Другоепроизведение Мандельштама, соотнесённое с русской историософской традицией(содержащее отсылку к теории «Москва — Третий Рим»), — стихотворение «Нарозвальнях, уложенных соломой...» (1916), вошедшее в книгу «Tristia» (1922):
Нарозвальнях, уложенных соломой,
Едваприкрытые рогожей роковой,
ОтВоробьевых гор до церковки знакомой
Мыехали огромною Москвой.
Ав Угличе играют дети в бабки
Ипахнет хлеб, оставленный в печи.
Поулицам везут меня без шапки,
Итеплятся в часовне три свечи.
Нетри свечи горели, а три встречи —
Однуиз них сам Бог благословил,
Четвёртойне бывать, а Рим далече —
Иникогда он Рима не любил.
Нырялисани в чёрные ухабы,
Ивозвращался с гульбища народ,
Худыемужики и злые бабы
Переминалисьу ворот.
Сыраядаль от птичьих стай звенела,
Исвязанные руки затекли;
Царевичавезут, немеет страшно тело —
Ирыжую солому подожгли.
Стихотворениемногопланово. «Мы» — это и сам Мандельштам и Марина Цветаева, и Лжедимитрий I(Григорий Отрепьев), «царевич» в финале стихотворения ассоциируется и сцаревичем Димитрием, и с царевичем Алексеем, которого казнил отец — Пётр I.Упоминание об Угличе и о детской игре (бабках) побуждает вспомнить об отрокецаревиче Димитрии, то ли убитом, то ли случайно погибшем в Угличе при игре вножички. Сожжён был труп первого Лжедимитрия — самозванца Григория Отрепьева, выдававшегосебя за спасшегося царевича. Солома в стихотворении названа рыжей, а Отрепьевбыл рыжеволос. Но «рыжее» также и пламя. «Мы» – «он» и «она». «Она» соотнесенас Мариной Цветаевой, которой в феврале—июне 1916 г. Мандельштам был увлечён, когда приезжал в Москву. Цветаева ответила на его чувство. СебяМарина Цветаева сближала с полькой Мариной Мшишек — супругой первого и второго Лжедимитриев.Об этом — её стихотворение «Димитрий! Марина! В мире…», написанное в марте 1916 г.
Г.Фрейдин в книге «A Coat of Many Colors» указал на соответствие между«розвальнями, уложенными соломой», и сюжетом картины И.И. Сурикова «БоярыняМорозова». «Воробьевы горы» он истолковал как отсылку к отроческой клятвеГерцена и Огарёва бороться до конца дней с деспотизмом российской власти. Всимволическом плане это как указание на выстраиваемый Мандельштамом сюжет«мученичество русского интеллигента». В статье «Сидя на санях» Г. Фрейдинотметил другую параллель к мандельштамовскому тексту — сани, на которыхперевозили гроб с телом Пушкина[3].
«Старообрядческие»ассоциации лирического сюжета «На розвальнях…» — убиение/сожжение героя(царевича и одновременно самозванца) — могут быть существенно дополнены. Если«розвальни, уложенные соломой...» обозначают, кроме прочего, сани боярыниМорозовой, то подразумеваемая героиня стихотворения — не только Марина Цветаева,но и эта исповедница «старой веры». Но если героиня ассоциируется с Морозовой, тоеё спутник, несомненно, должен идентифицироваться с духовным отцом МорозовойАввакумом, также принявшим смерть во имя веры. Мандельштамовский текстобнаруживает многочисленные переклички с «Житием» Аввакума, внимательным ивпечатлительным читателем которого Мандельштам был ещё в детстве[4].Рассказывая о первом аресте, Аввакум пишет: « посадили меня нателегу, и ростянули руки, и везли от патриархова двора до Андроньевамонастыря». Растянутым рукам из «Жития» соответствуют затекшие связанные руки встихотворении, сходно описание езды в санях — указываются начальная и конечнаяточки (от патриаршего двора до Андроникова монастыря у Аввакума, от «Воробьевыхгор до церковки знакомой» у Мандельштама). После осуждения на соборе 1666-1667гг. протопопа «повезли на Воробьевы горы». Мандельштамовская строка«По улицам меня везут без шапки» соответствует не только развенчанию царя, лишениюего монарших регалий (шапки Мономаха), но и поруганию и расстрижениюстарообрядца (Аввакум в «Житии» пишет о расстрижении, лишении сана, муромскогопротопопа Логина, у которого отняли шапку).
Перекличкис «Житием» Аввакумаобнаруживаются и в других строках мандельштамовскогостихотворения. Слово «хлеб» в стихе «И пахнет хлеб, оставленный в печи»обладает не только оттенками значения ‘тепло’, ‘уют’, ‘дом’, но и рождаетевхаристические ассоциации с хлебом причастия, бескровной жертвы Христовой.Евхаристическая символика хлеба — лейтмотив статьи Мандельштама «Пшеницачеловеческая» (1922)[5]; образ-символ хлеба Христовой веры занимает центральноеместо в стихотворениях «Люблю под сводами седыя тишины...» (1921) и «Как растетхлебов опара...» (1922). «Сугроб пшеничный», ассоциирующийся, по-видимому, сдвижением времени, с его плодоношением и с жертвой во имя истории, упомянут встихотворении «1 января 1924» (1924). Евхаристическая символика хлеба — жертвыво имя веры встречается и в аввакумовском автобиографическом житии. Рассказываяо казни исповедника «истинной веры» инока Авраамия, автор «Жития» сравниваетего смерть с печением хлеба: «на Москве в огне испекли, и яко хлеб сладокпринесеся Святей Троице».
К.Браун отмечал двойственность, противоречивость мотива тепла, огня вмандельштамовском стихотворении: это и доброе тепло хлеба, и «злое» пламясжигающего костра (Brown C. Mandelstam. Cambridge, 1973. P. 224-225). Номандельштамовский образ хлеба более сложен: как и у Аввакума, он соединяетсмыслы смерти и воскресения, горести и торжества веры. Последняя строка стихотворения«На розвальнях…» — «И рыжую солому подожгли» — указывает не только на сожжениетела убитого «Димитрия» — Отрепьева, но и на сожжение старообрядцев (преждевсего, Аввакума).
Хлебв печи может ассоциироваться не только с сожжением (казнью) старообрядцев, но ис самосожжением, одним из проповедников которого был именно Аввакум.Старообрядческое самосожжение представлено как лейтмотив темы «русской судьбы итайны» в стихотворении «Задебренные кручи» А.А. Блока — поэта, очень значимогодля Мандельштама.
Аввакумовскийподтекст присущ в стихотворении Мандельштама и образу трех свеч, теплящихся вчасовне. Этот образ — аллюзия на цветаевские строки «Загораются кому-то трисвечи» (Гаспаров М.Л. Поэт и культура…. С. 25) и в то же время параллель крассказу «Жития» о том, как Аввакум, исповедовавший блудницу, «сам разболелся, внутрьжгом огнем блудным, зажег три свещи и возложил рукуправую на пламя, и держал, дондеже угасло злое разжежение». Страстьгероя и героини мандельштамовского стихотворения оценена двойственно, в нейесть губительное и греховное начало, что подразумевает отождествление героя ссамозванцем, нарушающим принцип легитимности[6]. Огонь, пламя в стихотворенииозначают не только жертвы истории, трагедию русской судьбы, но иразрушительность всесжигающей страсти.
Огоньв «На розвальнях…» символизирует русскую душу в её жажде саморазрушения. Этотобраз напоминает о характеристике русских в статье Вячеслава Иванова «О русскойидее» как «народа самосжигателей», тоскующих «по огненной смерти» (Иванов Вяч.По звездам. СПб., 1909. С. 327).
Центральноеместо в композиции стихотворения занимает третья строфа, содержащая аллюзию натеорию «Москва — Третий Рим»:
Нетри свечи горели, а три встречи —
Однуиз них сам Бог благословил,
Четвёртойне бывать, а Рим далече —
Иникогда он Рима не любил.
Местоимение«он» исследователи истолковывали как указание на самого Мандельштама, в статье«Скрябин и христианство» (1917) написавшего о безблагодатности Рима и римскойкультуры; как обозначение Владимира Соловьева (к поэме которого «Три свидания»отсылают мандельштамовские три встречи). Но «он» может также относиться и кпервому самозванцу, принявшему католичество и получившему престол благодаряподдержке папского Рима, но не выполнившему обязательств перед Римскимпервосвященником, не пытавшемуся обратить Россию в «латинскую веру». Этоместоимение может также обозначать и царевича Алексея, истового приверженцадопетровской старины, надеявшегося бежать от отцовского гнева подпокровительство Римского престола. Для Мандельштама и убитый за мнимую илиистинную приверженность католичеству Лжедимитрий I (Григорий Отрепьев), илюбящий допетровскую старину царевич Алексей, и «западник» и «русскийсоциалист» Герцен, и “западник” и Владимир Соловьев, тяготевший к католичеству,— все они истинные русские, бессмысленно и несправедливо обвиненные вотступничестве. Мандельштам строит своеобразный сверхсюжет «русской гибели» собобщённым персонажем — лжеотступником, превратно заподозренном и обвиненном визмене истинной вере и Отечеству (именно такое обвинение привело к восстанию иубийству Отрепьева). Структура лирического сюжета в «На розвальнях…» такова:«свой» «своими» (русский русскими) воспринят как «чужой» и предан смерти.Варианты этого сюжета, в свёрнутом виде содержащиеся в «На розвальнях…»: гибельлюбовника (отсылки с двум Лжедимитриям и к третьему мужу Марины Мнишек атамануИвану Заруцкому и автобиографический подтекст); гибель поэта (отсылка кпогребению Пушкина и автобиографический план); гибель исповедника старой веры(переклички с суриковской картиной и с «Житием» Аввакума). Соотнесённостьучасти героя стихотворения с казнью старообрядцев поддерживается аллюзией натеорию «Третьего Рима»: исповедники старой веры разделяли Филофееву идею иощущали реформы Никона как знаки крушения «Третьего Рима», последнего оплотаблагочестия.
Мандельштам«переворачивает» цветаевский вызов — дарение ему, европейцу, известному«прокатолическими» симпатиями, Москвы. Много позже в воспоминаниях «Историяодного посвящения» Цветаева так назвала краткое время своих встреч в Москве савтором «На розвальнях…»: «чудесные дни, с февраля по июнь 1916 года, дни, когдая Мандельштаму дарила Москву». Вслед за Цветаевой о дарении ею МандельштамуМосквы пишет Н.Я.Мандельштам (Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990. С. 380)
Вцветаевском «Ты запрокидываешь голову...» (а также и в «Из рук моих —нерукотворный град...») лирическая героиня, «второе я» самой Цветаевой вводитгероя (поэтического двойника Мандельштама) в город и венчает на царство: «Ядоведу тебя до площади, / Видавшей отроков-царей...». Отрок-царь напоминаетодновременно и о Димитрии-царевиче, убиенном в отрочестве, и о его «тени»Отрепьеве, занявшем московский престол. Цветаева, отождествлявшая себя в стихахс Мариной Мнишек, совершает своеобразную инверсию ролей: согласно истории, наоборот,Отрепьев вводит Марину в город, «открывает» ей Москву. Мандельштам, отвечаяЦветаевой в «На розвальнях…», утверждает свою русскую роль: «И никогда он Римане любил». Поэтический диалог с Цветаевой содержит полемические реплики.Цветаева обещала воцарение, Мандельштам пишет о гибели.
Норазрыв с Римом («четвертой не бывать, а Рим далече») в мандельштамовскомстихотворении сохраняет значение трагедии[7]. В мандельштамовской статье «ПетрЧаадаев»(1914) формула «Москва — Третий Рим» была представлена как знакизоляционизма, национальной обособленности: «История — лестница Иакова, покоторой ангелы сходят с неба на землю. Священной должна она называться наосновании преемственности духа благодати, который в ней живет. Поэтому Чаадаеви словом не обмолвился о “Москве — третьем Риме”. В этой идее он мог увидетьтолько чахлую выдумку киевских монахов».
Демонстративнаяи бесспорно намеренная неточность — упоминание о киевских монахах (создатель теорииФилофей был монахом псковского Елеазарова монастыря) — призвана подчеркнутьпренебрежительное отношение к самой идее и её провинциализм. К.Тарановский иГ.Фрейдин привели параллели к строке «А в Угличе играют дети в бабки» из другихстихотворений Мандельштама («Век», «Нашедший подкову», «Грифельная ода»).Г.Фрейдин отметил, что образный ряд этих стихотворений объединяет мотив жертвыребенка, кровью скрепляющей века (Taranovky K. Essays on Mandel’stam. P. 119;Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 112-113). Параллели могут быть дополнены:этот мотив развернут и в «1 января 1924», герой которого изображен рядовымседоком в санях и наделен жертвенной готовностью по сыновнему заботиться о векеи соединять времена. В контексте других стихотворений Мандельштама гибель герояв символически многозначном сюжете «На розвальнях, уложенных соломой...»приобретает смысл жертвы, принесённой ради соединения времен.
И«западничество», и изоляционизм мыслятся Мандельштамом — автором стихотворениякак два полюса единой русской души. «Третий Рим» оказывается формулой, способнойописывать и самодостаточность, обособленность России, и её устремлённость кЗападу и западной культуре. Русские историософские сочинения — от философскойпублицистики Владимира Соловьева до современных Мандельштаму текстов — содержатмного примеров такого предельно широкого и порой противоположного осмысленияформулы «Москва — Третий Рим». Возможно, они послужили отправной точкой длямандельштамовской трактовки этой формулы. В философско-публицистическихсочинениях Владимира Соловьева «Великий спор и христианская политика», «Русскаяидея», «Византизм и Россия» формула «Москва — Третий Рим» означает и духовныеизъяны России, наследующей худшие черты Византии («второго Рима»), ипровиденциальное указание на миссию России в будущем как примирительницыВостока и Запада, православия и католицизма. Для Вячеслава Иванова «Москва —Третий Рим» — это свидетельство о «Риме Духа», о призвании русских кпреодолению обособленности, к служению «вселенской правде» (Иванов Вяч. Позвездам. С. 318.). И.А.Кириллов использует формулу «Москва — Третий Рим» дляхарактеристики воззрений самых разных русских религиозных философов — отХомякова до Владимира Соловьева (в этом отношении автор книги следует заН.А.Бердяевым)[8].
«Нарозвальнях…»было включено Мандельштамом во «Вторую книгу», вышедшую год спустяпосле сборника «Tristia». Лейтмотивом этой книги «становится повторяющийсяобраз заключительного этапа политической, национальной, религиозной икультурной истории » (Ронен О. Осип Мандельштам // Литературноеобозрение. 1991. № 1. С. 15). В отличие от других стихотворений книги, посвящённыхотдельным эпохам, в «На розвальнях…» соединены сразу три переломные эпохи —Смута, Петровское время и современность, ощущаемая, несомненно, как канунграндиозных перемен. Три Рима, три свечи, три встречи обозначают, кроме многогопрочего, эти три «перелома» в исторической судьбе России.
Список литературы
[1]Поэтическому диалогу с Тютчевым в «Камне» посвящена статья: Тоддес Е.А. Мандельштами Тютчев // International Journal of Slavic Linguistics and Poetics. 1974. Vol.17. P. 70-86.
[2]Отнесение этих мандельштамовских строк исключительно к туркам (Мандельштам О.Сочинения: В двух т. Т. 1. М., 1990. С. 462, комм. П.М. Нерлера и А.Д.Михайлова: «после завоевания Константинополя в храме св. Софии устроенамечеть»), на мой взгляд, неоправданно сужает и обедняет их смысл.
[3]Ср. интерпретации этого стихотворения: Brown C. Mandelstam. Cambridge, 1973. P. 224-225; Taranovsky K. Essays on Mandel’stam. P. 115-120;Гинзбург Л. О лирике. М., 1997. С. 356; Freidin G. A Coat of ManyColors: O.Mandelstam and Mythologies of Self-presentation. Berkeley etal., 1987. P. 109-117; Фрейдин Г. «Сидя на санях» // Вопросы литературы. 1991.№ 1. С. 9-20; Аверинцев С.С. Судьба и весть Осипа Мандельштама // АверинцевС.С. Поэты. М., 1996. С. 231-232; Гаспаров М.Л. Поэт и культура…. С. 25.
[4]Ср. свидетельства в автобиографической книге “Шум времени”: Мандельштам О.Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. М., 1993. С. 475; 483.
[5]О символике зерна и хлеба в этой статье см.: Тоддес Е.А. Статья “Пшеницачеловеческая” в творчестве Мандельштама 20-х годов // Тыняновский сборник:Третьи Тыняновские чтения. Рига, 1988. С. 192-193.
[6]Ср. в этой связи запись в дневнике С.П.Каблукова от 2 января 1917 г. (Морозов А.А. Мандельштам в записях дневника С.П. Каблукова // Литературное обозрение. 1991.№ 1. С. 85). и отраженное в мемуарах И.В. Одоевцевой представление Мандельштамао любви как о жертве и казни, как о костре (Одоевцева И. На берегах Невы. М., 1989.С. 159).
[7] См. об этом:Freidin G. A Coat of Many Colors. P. 114.
[8]Кириллов И. Третий Рим: Очерк исторического развития идеи русского мессианизма.М., 1914.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/