А. Фет и эстетика "чистого искусства"

А. Фет и эстетика «чистого искусства»
Л. Розенблюм
Фет- единственный из великих русских поэтов, убежденно и последовательно (заединичными исключениями) ограждавший свой художественный мир отсоциально-политических проблем. Однако сами эти проблемы не только не оставлялиФета равнодушным, но, напротив, вызывали его глубокий интерес, становилисьпредметом острых публицистических статей и очерков [1], постоянно обсуждались впереписке. В поэзию же они проникали очень редко. Фет как бы чувствовалнепоэтичность тех общественных идей, которые развивал и отстаивал. При этом онвообще считал непоэтичным всякое произведение, в котором существует отчетливовыраженная мысль, открытая тенденция, тем более — чуждая ему тенденциясовременной демократической поэзии. С конца 1850-х — начала 1860-х годов идалее художественные принципы некрасовской школы вызывали у Фета не толькоидейный антагонизм, но и стойкое, обостренное эстетическое неприятие.
ФеноменФета заключался в том, что сама природа его художественного дара наиболее полносоответствовала принципам «чистого искусства». "… Приступая кизучению поэта, — писал Белинский в пятой статье о Пушкине, — прежде всегодолжно уловить, в многообразии и разнообразии его произведений, тайну его личности,т. е. те особности его духа, которые принадлежат только ему одному. Это,впрочем, значит не то, чтоб эти особности были чем-то частным, исключительным,чуждым для остальных людей: это значит, что все общее человечеству никогда неявляется в одном человеке, но каждый человек, в большей или меньшей мере,родится для того, чтобы своею личностию осуществить одну избесконечно-разнообразных сторон необъемлемого, как мир и вечность, духачеловеческого" (курсив мой. — Л. Р.).
Однойиз насущных потребностей человеческого духа Белинский считал его устремленностьк красоте: «Прекрасна и любезна истина и добродетель, но и красота такжепрекрасна и любезна, и одно другого стоит, одно другого заменить неможет». И еще: "… красота сама по себе есть качество и заслуга ипритом еще великая" [2].
Пользуясьопределением Белинского, можно сказать, что Фет родился, чтобы поэтическивоплотить стремление человека к красоте, в этом и заключалась «тайна еголичности». «Я никогда не мог понять, чтобы искусство интересовалосьчем-либо помимо красоты», — признавался он в конце жизни [3]. Впрограммной для его эстетики статье «О стихотворениях Ф. Тютчева»(1859) Фет писал: «Дайте нам прежде всего в поэте его зоркость в отношениик красоте» [4].
СтихотворениеФета «А. Л. Бой» (1879) написано в размере лермонтовской«Думы» и в жанре исповеди:
Ктоскажет нам, что жить мы не умели,
Бездушныеи праздные умы,
Чтов нас добро и нежность не горели
Икрасоте не жертвовали мы? [5]
Строкиэти звучат полемически, как бы от имени друзей-единомышленников(«мы»): «Мы» — не потерянное поколение, «мы» неуйдем бесследно и бесславно, ибо служил добру и жертвовали красоте. Можноспросить, чем жертвовал Фет? Многим, и прежде всего — популярностью, оставаясьв течение долгого времени поэтом для сравнительно узкого круга ценителейискусства.
Другоесуждение Белинского из той же пятой статьи о Пушкине также оказалось оченьблизким Фету. Это — определение «поэтическая идея». «Искусствоне допускает к себе отвлеченных философских, а тем менее рассудочных идей: онодопускает только идеи поэтические» [6]. Возможно, что центральное дляэстетики Фета понятие «поэтическая мысль», основополагающее в егостатье «О стихотворениях Ф. Тютчева», возникло не без влияния этогорассуждения Белинского.
Белинскийзаметил Фета в самом начале его пути: «Из живущих в Москве поэтов всехдаровитее г-н Фет» — и особенно выделил (в третьей статье о Пушкине) егоантологические стихи [7]. Несколько позже, в обзоре «Русская литература в1843 году», отмечая, что «стихотворения нынче мало читаются»,Белинский обращает внимание на «довольно многочисленные стихотворения г-наФета, между которыми встречаются истинно поэтические» [8]. Однакоодновременно он сетует на ограниченность содержания сочинений молодого поэта:"… я не читаю стихов (и только перечитываю Лерм, все болеепогружаясь в бездонный океан его поэзии), и когда случится пробежать стихи Фетаили Огарева, я говорю: «Оно хорошо, но как же не стыдно тратить времени ичернил на такие вздоры?» (письмо В. П. Боткину от 6 февраля 1843 года).Больше имя Фета у Белинского не появляется. В последние же годы жизни весь егоэнтузиазм отдан защите социального направления литературы, «натуральнойшколы», которая вызывала враждебное отношение поэта.
Вначале декабря 1847 года Белинский писал своему другу Боткину, будущемутеоретику «чистого искусства» и единомышленнику Фета, о различии ихубеждений: «Стало быть, мы с тобою сидим на концах. Ты, Васенька, сибарит,сластена — тебе, вишь, давай поэзии, да художества — тогда ты будешь смаковатьи чмокать губами. А мне поэзии и художественности нужно не больше какнастолько, чтобы повесть была истинна, т. е. не впадала в аллегорию и неотзывалась диссертациею. Для меня дело — в деле. Главное, чтобы она вызывалавопросы, производила на общество нравственное впечатление. Если она достигаетэтой цели и вовсе без поэзии и творчества, — она для меня тем не менееинтересна, и я ее не читаю, а пожираю».
Нодо широкой полемики об эстетических принципах «чистого искусства»было еще далеко. Она развернулась в период острой общественной борьбы конца50-х — начала 60-х годов и в этом аспекте достаточно хорошо изучена. Из статейсторонников «чистого искусства» наиболее известны: «Критикагоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения» А.Дружинина, направленная против «Очерков гоголевского периода русскойлитературы» Чернышевского («Библиотека для чтения», 1856, т.140), «Стихотворения А. Фета» В. Боткина («Современник»,1857, № 1), которую Л. Толстой назвал «поэтическим катехизисомпоэзии» (письмо Боткину от 20 января 1857 года), а также статья самогоФета «Стихотворения Ф. Тютчева». В ряду этих программных выступленийстатья Фета выделяется тем, что это — слово поэта, в котором эстетическаятеория формулируется как результат своего художественного опыта и какобретенный в собственных художественных исканиях «символ веры».
Утверждая,что художнику дорога только одна сторона предметов — их красота, понимаякрасоту, гармонию как изначальные, неотъемлемые свойства природы и всегомироздания, Фет отказывается видеть их в общественной жизни: "… вопросы — о правах гражданства поэзии между прочими человеческими деятельностями, о еенравственном значении, о современности в данную эпоху и т. п. считаю кошмарами,от которых давно и навсегда отделался" [9]. Но не только общественные,идеологические «вопросы» неприемлемы в поэзии, с точки зрения Фета.Неприемлема вообще прямо заявленная идея. В поэзии возможна лишь«поэтическая мысль». В отличие от мысли философской, она непредназначена «лежать твердым камнем в общем здании человеческого мышленияи служить точкою опоры для последующих выводов; ее назначение озарять переднийплан архитектонической перспективы поэтического произведения, или тонко и едвазаметно светить в ее бесконечной глубине» [10]. С этой точки зрения Фетпредъявляет претензию (правда, единственную во всей статье) даже к последнейстрофе стихотворения «обожаемого поэта» Тютчева «Итальянскаяvilla»: «Художественная прелесть этого стихотворения погибла отизбытка содержания. Новое содержание: новая мысль, независимо от прежней, едвазаметно трепетавшей во глубине картины, неожиданно всплыла на первый план изакричала на нем пятном» [11].
Можнооспорить суждение Фета, можно вспомнить, что и сам он в дальнейшем, особеннопосле увлечения Шопенгауэром, не избегал открытых философских высказываний впоэзии, но важно понять главную эстетическую устремленность Фета: созданиеобраза красоты есть цель искусства, и она лучше всего достигается, когдапоэтическая мысль, в отличие от философской, не выражается непосредственно, асветит в «бесконечной глубине» произведения.
Эстетическаяконцепция Фета, и, как бы ни избегал он сам подобных определений, это былаименно концепция — отчетливо формулируемая система взглядов, вызревалапостепенно. Так, в путевых очерках «Из-за границы» (1856-1857) Фет говорит отех потрясающих впечатлениях, которые пережил он в Дрезденской галерее перед«Сикстинской Мадонной» Рафаэля и в Лувре перед статуей ВенерыМилосской. Главная мысль Фета — о непостижимости этих вершинных явленийискусства для рационалистического познания, о совсем иной природе поэтическойидеи. «Когда я смотрел на эти небесные воздушные черты, — пишет Фет оМадонне, — мне ни на мгновение не приходила мысль о живописи или искусстве; с сердечнымтрепетом, с невозмутимым блаженством я веровал, что Бог сподобил меня бытьсоучастником видения Рафаэля. Я лицом к лицу видел тайну, которой не постигал,не постигаю и, к величайшему счастью, никогда не постигну». И далее — оВенере: «Что касается до мысли художника, — ее тут нет. Художник несуществует, он весь перешел в богиню Ни на чем глаз не отыщет тенипреднамеренности; все, что вам невольно поет мрамор, говорит богиня, а нехудожник. Только такое искусство чисто и свято, все остальное — его профанация».И наконец — как обобщение: «Когда в минуту восторга перед художникомвозникает образ, отрадно улыбающийся, образ, нежно согревающий грудь,наполняющий душу сладостным трепетом, пусть он сосредоточит силы только на то,чтобы передать его во всей полноте и чистоте, рано или поздно ему откликнутся.Другой цели у искусства быть не может, по той же причине, по кото рой в одноморганизме не может быть двух жизней, в одной идее — двух идей» [12](курсив мой. — Л. Р.).
В1861 году в спор между демократической критикой и сторонниками «чистогоискусства» включился Достоевский. Его статья «Г.-бов и вопрос обискусстве» («Время», 1861, № 1) рассматривала проблему сзамечательной ясностью и полнотой. Прежде всего Достоевский объявляет, что непридерживается ни одного из существующих направлений, поскольку вопрос«ложно поставлен». Утверждая, что искусство требует свободытворчества и вдохновения, и тем выражая сочувствие сторонникам «чистогоискусства», Достоевский показывает, что они противоречат своим же принципам,не признавая за обличительной литературой права на такую же свободу. Идеал«высшей красоты», эстетический восторг перед красотой Достоевскийглубоко разделяет, и как эталон «чистого искусства» в егорассуждениях представлен именно Фет (в памяти Достоевского не толькостихотворения Фета, но и его статья о Тютчеве, о чем свидетельствует текст). Ихотя потребность красоты в искусстве вечна, а следовательно, всегда современна,возможны такие трагические моменты в жизни общества, когда «чистое искусство»окажется неуместным и даже оскорбительным (фантастическое предположение о том,как на другой день после Лиссабонского землетрясения в газете«Лиссабонский Меркурий» появляется стихотворение «Шопот, робкоедыханье...» и о несчастной участи замечательного поэта, которомувпоследствии потомство все же воздвигнет памятник).
Подлинныйапофеоз фетовской лирики возникает в конце статьи, где Достоевский анализирует«антологическое» стихотворение «Диана», приводившее ввосторг современников, несмотря на различие их общественных взглядов:«Последние две строки этого стихотворения полны такой страстнойжизненности, такой тоски, такого значения, что мы ничего не знаем болеесильного, более жизненного во всей нашей русской поэзии» [13].
Вследующем году в том же журнале «Время» (1862, № 7) появилась статьяА. Григорьева «Стихотворения Н. Некрасова», где поэзиядемократическая и поэзия «чистого искусства», несмотря на резкоепротивостояние их идеологов, рассматривались как две закономерные стороныобщего развития литературы послепушкинского периода. Позиция эта принципиальносовпадала со взглядами редакции журнала Достоевских, о чем А. Григорьевсообщает в самом начале: «Редактор „Времени“, с которым яговорил об этой назревавшей у меня в душе статье, советовал мне поговоритьсначала о критических толках по поводу стихотворений любимого современногопоэта» (то есть Некрасова. — Л. Р.) [14]. А. Григорьев так и делает,обнаруживая, что борьба, происходящая в критике, не поднималась до понимания, содной стороны, высокого поэтического (а не только идейного) значениянекрасовской «музы мести и печали», с другой — поэзии «чистогоискусства». «Начните, например, говорить о стихотворениях Фета, — замечает А. Григорьев, — (я беру это имя как наиболее оскорбленное иоскорбляемое нашей критикой...): тут, во-первых, надобно кучу соруразворачивать, а во-вторых, о поэзии вообще говорить, о ее правах навсесторонность, о широте ее захвата и т. п., — говорить, одним словом, о вещах,которые критику надоели до смерти, да которые и всем надоели, хотя в то жесамое время всеми положительно позабыты» [15]. «Поэты истинные, всеравно, говорили ли они
Яне поэт — я гражданин [16], —
или
Мырождены для вдохновений [17],
Длязвуков сладких и молитв, —
служилии служат одному: идеалу, разнясь только в формах выражения своего служения. Ненадобно забывать, что руководящий идеал, как Егова израильтянам, является днемв столпе облачном, а ночью в столпе огненном. Но каково бы ни было отношение кидеалу, оно требует от жреца неуклонной, неумытной правды» [18].
А.Григорьев пишет об односторонности каждой из борющихся партий: демократическойкритики («теоретиков») и «обиженной» критики (защитников«чистого искусства»), «упорно верующей в вечность законов душичеловеческой». «Всякий принцип, как бы глубок он ни был, — утверждаетА. Григорьев, — если он не захватывает и не узаконивает всех ярких,могущественно действующих силою своею или красотою явлений жизни, односторонен,следовательно, ложен Найдется ли когда-нибудь всесторонний принцип,- я не знаю и, уж конечно, не мечтаю сам его найти» [19] (курсив мой. — Л.Р.).
«Одностороннему»принципу «чистого искусства» всю жизнь был верен Фет и довел его до такойдуховной полноты и поэтического совершенства, до таких художественных открытий,что, казалось бы, правота взглядов Достоевского и А. Григорьева могла статьочевидной. Однако общественная борьба имеет свои законы, и дискуссия вокругпозиции Фета разгоралась.
Неуклонноотстаивая свои эстетические убеждения, Фет с годами чувствовал себя все более иболее одиноким. В конце пути он с горечью сетовал в письме к К. К. Романову(поэту К. Р.) 4 ноября 1891 года: "… все мои друзья пошли в прогресс истали не только в жизненных, но и в чисто художественных вопросах противникамипрежних своих и моих мнений" [20].
Вниманиекритиков всегда привлекало то обстоятельство, что мир Фета отчетливо разделенна сферу практической жизни и сферу красоты. И если первая подчинена суровойнеобходимости, вторая предполагает истинную свободу, вне которой немыслимо творчество.Это раздвоение было замечено давно, но объяснялось по-разному.
СовременникиФета из демократического лагеря, несмотря на разногласия между собой, находилиздесь причины исключительно социальные. Так, Салтыков-Щедрин один из разделовхроники «Наша общественная жизнь» («Современник», 1863, №1-2) озаглавил: «Г-н Фет как публицист». Здесь он пишет:
«Помнители вы г. Фета, читатель? того самого г. Фета, который некогда написал следующиепрелестные стихи:
О,долго буду я, в молчаньи ночи тайной,
Коварныйлепет твой, улыбку, взор случайной,
Перстампослушную волос златую [21] прядь
Измыслей изгонять и снова призывать…
(Далеестихотворение Фета цитируется до конца. — Л. Р.)
или:
Здравствуй!тысячу раз мой привет тебе, ночь!
Опятьи опять я люблю тебя,
Тихая,теплая,
Серебромокаймленная!
Ясовсем не шутя говорю, что эти стихи прелестны: по моему мнению, другихподобных стихов современная русская литература не имеет. Ни в ком решительно ненайдет читатель такого олимпического безмятежия, такого лирическогопрекраснодушия. Видно, что душа поэта, несмотря на кажущуюся мятежность чувств,ее волнующих, все-таки безмятежна; видно, что поэта волнуют только подробности,вроде „коварного лепета“, но жизнь, в общем ее строе, кажется ему созданноюдля наслаждения и что он действительно наслаждается ею. Но увы! С тех пор какг. Фет писал эти стихи, мир странным образом изменился! С тех пор упразднилоськрепостное право, обнародованы новые начала судопроизводства и судоустройства,светлые струи безмятежия и праздности возмущены, появился нигилизм и нахлынулимальчишки. Правды на земле не стало; люди, когда-то наслаждавшиеся безмятежием,попрятались в ущелия и расседины земные, остался один „коварныйлепет“, да и то совсем не такого свойства, чтобы его
Измыслей изгонять и снова призывать...» [22].
Однакопублицистика Фета (к тому времени были опубликованы «Заметки овольнонаемном труде» — 1862 год и два очерка «Из деревни» — 1863год) ни в малой мере не свидетельствует о грусти по ушедшей крепостнической эпохеили о том, что, погрузившись в безмятежные лирические чувства, Фет не заметилпроисходящих в стране перемен. Напротив, размышления Фета-публициста направленына коренное реформирование хозяйственной деятельности, всей сельской жизни наоснове вольнонаемного труда и тщательно разработанного законодательства дляустановления и регулирования отношений между помещиками и крестьянами, наобразование и воспитание крестьян. Но, полемически заостряя тему, Салтыков ненамерен замечать это. Он укоряет Фета за крепостнические настроения, и вчастности за его конфликт с нерадивым работником Семеном, задолжавшим барину 11рублей, делая из этого, в целом незначительного эпизода, широкие обобщения:«Вместе с людьми, спрятавшимися в земные расседины, и г-н Фет скрылся вдеревню. Там, на досуге, он отчасти пишет романсы, отчастичеловеконенавистничает; сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает,потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает, и все это длятиснения отправляет в „Русский вестник“ [23]. То, что Фет-публицистприсоединился к антидемократическому направлению катковского журнала, побуждаетСалтыкова (без всяких на то оснований) услышать „вопль души по утраченномкрепостном рае“ даже в стихотворении „Прежние звуки с былымобаяньем...“ (»Русский вестник", 1863, № 1).
Вследующем году о противоречиях Фета писал Писарев. В юности Фет был одним излюбимых поэтов критика, в чем он признавался в начале статьи с характернымназванием «Промахи незрелой мысли» («Русское слово», 1864,кн. 12). В статье «Реалисты», впервые напечатанной под названием«Нерешенный вопрос», Писарев утверждал: "… поэт может бытьискренним или в полном величии разумного миросозерцания, или в полнойограниченности мыслей, знаний, чувств и стремлений. В первом случае он — Шекспир, Дант, Байрон, Гете, Гейне. Во втором случае он — г. Фет. — В первомслучае он носит в себе думы и печали всего современного мира. Во втором — онпоет тоненькою фистулою о душистых локонах и еще более трогательным голосомжалуется печатно на работника Семена Работник Семен — лицозамечательное. Он непременно войдет в историю русской литературы, потому чтоему назначено было провидением показать нам обратную сторону медали в самомяром представителе томной лирики. Благодаря работнику Семену мы увидели внежном поэте, порхающем с цветка на цветок, расчетливого хозяина, солидногоbourgeois и мелкого человека. Тогда мы задумались над этим фактом и быстроубедились в том, что тут нет ничего случайного. Такова должна быть непременноизнанка каждого поэта, воспевающего «шопот, робкое дыханье, трелисоловья» («Русское слово», 1864, кн. 9-11) [24].
Ужев новую эпоху, в начале следующего века о «двойственности» Фетаговорил В. Я. Брюсов. В лекции «А. А. Фет. Искусство и жизнь»,прочитанной в 1902 году в связи с десятилетием со дня смерти Фета, он объяснялпротиворечия Фета причинами только философскими. «Мысль Фета, — пишетБрюсов, — воспитанная критической философией, различала мир явлений и мирсущностей. О первом говорил он, что это „только сон, только сонмимолетный“, что это „лед мгновенный“, под которым»бездонный океан" смерти. Второй олицетворял он в образе «солнцамира». Ту человеческую жизнь, которая всецело погружена в «мимолетныйсон» и не ищет иного, клеймил он названием «рынка»,«базара» Но Фет не считал нас замкнутыми безнадежно вмире явлений, в этой «голубой тюрьме», как сказал он однажды. Онверил, что для нас есть выходы на волю, есть просветы… Такие просветы находилон в экстазе, в сверхчувственной интуиции, во вдохновении. Он сам говорит омгновениях, когда «как-то странно прозревает» [25].
Однаковсе примеры, приведенные Брюсовым, относятся ко времени 1860-х годов и позднее:самый ранний из них — «И как-то странно порой прозреваю» (изстихотворения «Измучен жизнью, коварством надежды») — 1864 год.Предыдущее творчество Фета еще не было связано с немецкой классическойфилософией, но эстетические принципы поэта сложились к этому времени вполнеопределенно.
Именноони, утверждающие служение красоте как высшую цель свободного искусства, даваливозможность Фету отъединить поэтическое творчество от практическойдеятельности. И так было всегда, от начала и до конца пути. Идейная ихудожественная эволюция Фета, обогащение его лирики философской проблематикой,новые открытия в области поэтического языка происходили в пределах однойэстетической системы. Более того, Фет глубоко ощущал не только нераздельностьсвоего художественного мира на всем протяжении пути, но и целостность прожитойим духовной жизни, от юности до старости.
Всё,всё мое, что есть и прежде было,
Вмечтах и снах нет времени оков;
Блаженныхснов душа не поделила:
Нетстарческих и юношеских снов.
(1887)
Вуже упомянутом письме к К. Романову от 4 ноября 1891 года Фет признавался:«Я с первых лет ясного самосознания нисколько не менялся, и позднейшиеразмышления и чтения только укрепили меня в первоначальных чувствах, перешедшихиз бессознательности к сознанию».
Средипозднейших «размышлений и чтений», как известно, значительное местопринадлежало Шопенгауэру. Философ привлек Фета представлением о целостной ивсегда равной себе картине мира, о свободном художественном созерцании, чуждомпрактическим интересам. В 1878 году Фет начал переводить главный трудШопенгауэра «Мир как воля и представление».
Встатье Д. Благого «Мир как красота», названной так по аналогии сзаглавием труда Шопенгауэра, справедливо отмечается, что Фет воспринялфилософию Шопенгауэра как откровение, «потому что она оказалась внутреннеочень близка ему и вместе с тем приводила в целостную и стройную систему то,что он познал в своем собственном жизненном опыте и в сложившемся в результатеего мировоззрении, в котором легко обнаружить уже имевшиеся еще задолго дознакомства с Шопенгауэром некие „шопенгауэровские“ черты». Затемисследователь так развивает свою мысль: «Близко было ему, „всюжизнь“, как он пишет, твердившему „об ужасе жизни“, ибезоговорочно пессимистическое воззрение Шопенгауэра, которое сам немецкийфилософ противопоставляет решительно всем другим философским системам(»так как все они оптимистичны")". Однако, говоря о том, чтопоэзия Фета отличается от его философских убеждений оптимистическим характером,автор прибегает к известному разделению «Фет — Шеншин»: "… впоэзии Фета нет и тени той философии пессимизма, ощущения безысходного ужасабытия, переживания жизни как нескончаемой цепи страданий, что составляет пафосшопенгауэровской философской системы. Все это оставляется на потребуШеншину" [26]. Но возможно ли столь решительно разъединять мировоззрение,философские взгляды поэта и его творчество? Достаточно вспомнить, что в одномиз писем Толстому (3 февраля 1879 года) сам Фет подчеркивал связь своих стиховс усиленными занятиями философией: «Второй год я живу в крайне для меняинтересном философском мире, и без него едва ли можно понять источник моихпоследних стихов». Письмо написано как раз во время работы над переводомШопенгауэра.
Действительно,поэтический мир Фета, несмотря на глубину страданий, горечь утрат, в целомоптимистичен, нередко даже приподнято, вдохновенно оптимистичен. Но это — результат не внутреннего отстранения от шопенгауэровского пессимизма, а егопсихологического, философского преодоления. Так, стихотворение «Измученжизнью, коварством надежды, / Когда им в битве душой уступаю...»() открывается эпиграфом из Шопенгауэра, а заканчивается совсемдругим настроением:
Иэтих грез в мировом дуновеньи,
Какдым, несусь я и таю невольно,
Ив этом прозреньи, и в этом забвеньи
Легкомне жить и дышать мне не больно.
Стихотворенийбезнадежно горьких, которые встречают ся у всех больших поэтов, у Фета оченьнемного. Одно из них — «Напрасно!» (), написанное еще дознакомства с Шопенгауэром, завершается так:
Ненами
Бессильеизведано слов к выраженью желаний.
Безмолвныемуки сказалися людям веками,
Ноочередь наша, и кончится ряд испытаний
Ненами.
Нобольно,
Чтожребии жизни святым побужденьям враждебны;
Вгруди человека до них бы добраться довольно…
Нет!вырвать и бросить; те язвы, быть может, целебны, —
Нобольно.
Всеже общая настроенность поэзии Фета, от юности до старости, отвосторженно-радостного «Я пришел к тебе с приветом...» (1843) до«Еще люблю, еще томлюсь / Перед всемирной красотою...» (конец 1890),очень далека от пессимизма.
Единствоэстетического мира Фета отразилось в композиции «Вечерних огней», гдехронологический принцип не имеет существенного значения. Так, раздел«Мелодии» (в первом выпуске) открывает «Сияла ночь. Луной былполон сад...» (1877). Затем после нескольких стихотворений 70-х годов идут«Солнце нижет лучами в отвес...» и «Месяц зеркальный плывет полазурной пустыне...» (оба — 1863), далее — «Забудь меня, безумецисступленный...» (1855), и завершается все стихотворением «Прежниезвуки с былым обаяньем...» (1863).
Тоже безразличие к хронологии проявлено при формировании других разделов(«Море», «Снега», «Весна») и особенно — раздела«Элегии и думы», где стихотворения, написанные в 60-е, 70-е и 80-егоды, перемежаются. Очевидно, В. Соловьев, которого Фет в дарственной надписи назвал«зодчим этой книги» [27], в полном согласии с автором стремилсяпредставить читателю эстетически целостный мир поэта.
Тогоже мнения несомненно держался и Страхов, также принимавший участие в подготовке«Вечерних огней». Уже после смерти Фета, когда Страхов вместе с К. Р.готовил издание «Лирических стихотворений» Фета, он писал своемусоредактору, что необходимо: «Удержать порядок, в котором расположены былистихотворения, потому что этот порядок и сохранился в памяти читателей, и имелнекоторое значение у автора. Напр, в третьем выпуске»Муза" прямо примыкает к предисловию. Если же расположить строгохронологически, то придется перетасовать стихотворения и поставить впереди то,что писано гораздо раньше «Вечерних огней» [28].
«ЧИСТОТАСЛУЖЕНИЯ»
«Вечерниеогни» (в совокупности всех выпусков), как первое, подготовленное при жизниФета собрание его поэтических сочинений, должны были достаточно полнопредставить читателю и эстетическую позицию автора. Этим, в частности,объясняется включение в первый выпуск «Вечерних огней» перевода трактатаГорация «О поэтическом искусстве. К Пизонам», а в третий — диалога«Соловей и роза», написанного в 1847 году, вошедшего в издание 1850года и наполовину сокращенного для «Вечерних огней». Отмечая вПредисловии к третьему выпуску несовершенство этого произведения, Фет пишет:«Тем не менее решаемся сохранить его, находя, что ни в одном из нашихмолодых произведений с такою ясностью не проявляется направление, по которомупостоянно порывалась наша муза» [29] (курсив мой. — Л. Р.).
ПереводГорация был завершен Фетом еще в 60-х годах, набран в «Русскомвестнике», но в печати не появился [30]. Между тем и через двадцать слишним лет (первый выпуск «Вечерних огней» вышел в 1883 году)обращение к труду Горация, как полагал Фет, сохраняло свою актуальность в литературнойборьбе. В самом начале предисловия к переводу Фет говорит о главном — осоотношении в сочинении Горация мыслителя и поэта, о том, что дидактикапротиворечит искусству и что идея должна возникать перед читателем лишь врезультате создания художественной картины (позиция та же, что и в статье«О стихотворениях Ф. Тютчева»): «Гораций был настолькомыслитель, что, решившись раз представить теорию поэзии, не допустил бы такогобеспорядка в изложении, какой представляет „Письмо к Пизонам“. Сдругой стороны, он был весьма опытный и даровитый художник-поэт и не мог,конечно, предпринять в стихотворной форме такой дидактический труд. Фантазияего буйствует. Он как бы не в силах совладеть с налетающими на него образами(без этого всякий лиризм мертвечина; не Горацию было не знать этого); и если онв этом Письме, как и везде, является назидательным и полезным, то это одно изего достоинств, но никак не цель» [31].
Вкомментариях к переводу Фет прямо полемизирует с социологическим подходом кискусству: "… часто внимание публики увлечено драматическимпроизведением, имеющим только внешние признаки истинно художественной вещи.Грация и красота не чувствуются в целом, не властвуют им, а проступают местами,как бы пятнами, и художник, не понимая этого первейшего требования искусства,воображает, что сделал все, достигнув дагерротипической верности нравов. Как несказать и тут, что Гораций словно метит этим камнем в огород нашей, такназываемой натуральной школы". Далее Фет вновь подчеркивает, что такназываемая «польза» искусства состояла всегда в нравственном влиянииего как искусства: «Под именем пользы Гораций преимущественно разумеет теобщие высоконравственные изречения, которыми блистала древняя драма и которыебыли только следствием ее высокого строя и внутреннего богатства, а никак нецелью. (То же у Шекспира.)» [32].
Наконец,говоря о значении поэзии как важнейшего средства на пути к цивилизации иопираясь на еще одно «многознаменательное место» в трактате Горация, Фетзаключает: «Гораций, очеркивая догомерическое проявление поэзии, ясноуказывает на высокое значение, которое придавали древние этому вечному элементучеловеческого духа, до того родственного элементу религиозному, что от Орфея доЛютера люди, как только начнут молиться и возвышаться духом, — начинают петь, инаоборот. Действительно, нужна почти нечеловеческая грубость и тупость, чтобыпосле всего этого отвергать благотворное действие искусства или приискивать емуеще какой-то внешней полезности» [33].
Адресатэтих строк очевиден: это воинствующие противники «чистого искусства»,так называемые «утилитаристы». Фет продолжал: «Лучшие проявлениядуха до того в корне своем срослись с поэтическим восторгом, что все это вывелолюдей из троглодитов в состояние гражданского общества, как то: религия, гражданскиезаконы, социальные отношения, политическое устройство, науки и т. д., у всехпервобытных народов выражались в поэтической форме стихами, и поэты — сеятеливсех этих благ — причислены к лику богов» [34].
Итак,по убеждению Фета, поэзия — главнейший двигатель духовного и общественногоразвития. С этим несомненно связана его исключительная по интенсивности работанад переводами произведений мировой классики (вопрос о качестве переводов и ихпринципах — тема отдельная, которая обсуждается в переписке Фета с Полонским).
Предписыватьискусству задачи «внешней полезности», с точки зрения Фета, — абсурдно. Со времени 60-х годов, когда был завершен перевод Горация и написаныкомментарии к нему, позиция Фета осталась неизменной. Предисловие к третьемувыпуску «Вечерних огней» (1889 года) об этом свидетельствует. Именноначалом эпохи реформ датирует Фет свое резкое расхождение с демократическойкритикой: «Быть писателем, хотя бы и лирическим поэтом, по понятию этихлюдей, значило быть скорбным поэтом. Так как в сущности люди эти ничего непонимали в деле поэзии, то останавливались только на одной видимой сторонедела: именно на его непосредственной бесполезности» [35].
ПредисловиеФета — последняя, завершающая публичная декларация эстетики «чистогоискусства». Здесь много принципиально важных заявлений. Прежде всегопричину раскола в русской поэзии, начиная с 60-х годов, Фет видит в позициидемократического лагеря. Дважды появляется слово «остракизм»,которому подвергалось «чистое искусство». Свою же позицию Фетубежденно считает оборонительной от тех, кто требует от поэзии непосредственнойпользы: «Понятно, до какой степени им казались наши стихи не толькопустыми, но и возмутительными своей невозмутимостью и прискорбны отсутствиемгражданской скорби». И далее: «Слова ненависти, в течение столькихлет раздававшиеся вокруг наших стихов, и не снятый с них и поныне остракизмбыли бы понятны, если бы среди единогласного тенденциозного хора они, подобностихам Тютчева и гр. Алексея Толстого, звучали порицанием господствующегонаправления; но ничего подобного в них не было, и они подверглись гонению,очевидно, только за чистоту своего служения» [36]. В принципе этодействительно так, и Фет был наиболее «чистым поэтом» «чистогоискусства», но острое несогласие с поэзией некрасовской школы все же нераз проникало в его стихи.
Изчетырех стихотворений Фета, посвященных Музе, в «Вечерние огни» вошлидва более поздних. И хотя пленительно-женственный образ Музы 50-х годов здесьсохранен, акцентирована полемическая позиция поэта, неподвластного«буйству толпы»:
Пришлаи села. Счастлив и тревожен,
Ласкательныйтвой повторяю стих;
Иесли дар мой пред тобой ничтожен,
Торевностью не ниже я других.
Заботливохраня твою свободу,
Непосвященныхя к тебе не звал,
Ирабскому их буйству я в угоду
Твоихречей не осквернял.
()
«Свобода»(независимость творческая, свобода вдохновения) — главное, определяющее понятиев поэзии «чистого искусства». Чаще всего Фет говорит именно о«свободном искусстве», предпочитая такое определение «чистомуискусству» и «искусству для искусства» (последнее еще в 1855году отверг Боткин: «Нет науки для науки, нет искусства для искусства — все они существуют для общества» [37]). Все же Фет иногда пользуетсяопределением «искусство для искусства», как, например, встихотворении, предположительно обращенном к Тургеневу:
Кчему пытать судьбу? Быть может, коротка
Вруках у парки нитка наша!
Ещеразымчива, душиста и сладка
НамГебы пенистая чаша.
Зажжет,как прежде нам во глубине сердец
Ееогонь благие чувства, —
Такпей же из нее, любимый наш певец:
Вней есть искусство для искусства.
(«Тыправ: мы старимся...», .)
Сразуже после Предисловия к третьему выпуску «Вечерних огней» помещеностихотворение «Муза» с эпиграфом из Пушкина, ставшим своего родадевизом защитников «чистого искусства». «Мы рождены длявдохновенья, / Для звуков сладких и молитв». Здесь сама Муза обращается кпоэту:
Пленительныесны лелея наяву,
Своейбожественною властью
Як наслаждению высокому зову
Ик человеческому счастью.
Когдабесчинствами обиженный опять,
Вгруди заслышишь зов к рыданью, —
Яради мук твоих не стану изменять
Свободывечному призванью.
(1887)
Бытьможет, самый сильный упрек, который адресует Фет «псевдопоэту»:
Влачапо прихоти народа
Вгрязи низкопоклонный стих,
Тыслова гордого: свобода
Ниразу сердцем не постиг.
Инаконец, в одном из последних стихотворений Фета (2 марта 1891 года) — все отом же:
Клянитенас: нам дорога свобода,
Ибуйствует не разум в нас, а кровь,
Внас вопиет всесильная природа,
Ипрославлять мы будем век любовь.
Какмы уже видели, эти художественные принципы в высокой степени соответствовалинатуре Фета. Стихотворение «Муза» (1887) оканчивалось словами Музы,обращенными к поэту:
Кчему противиться природе и судьбе? —
Наземлю сносят эти звуки
Небурю страстную, не вызовы к борьбе,
Аисцеление от муки.
Фетне противился «природе и судьбе», будучи убежден в своем призваниичистого лирика, «чистокровного поэта», как называл его Полонский:«Моя поэзия — не без примеси рефлекций, — писал он Фету 29 марта 1888года. — Поэзия Майкова — не без примеси чего-то поучающего — дидактического ипатриотического ты один pur sang — чистокровный поэт — и попреимуществу лирик. Выходя за пределы лиризма, в драму или в эпос, — ты уже внедома. Стих твой тяжелеет — не поет — и в особенности не умеет разговаривать. — Тут уж извини, брат, — мы оба тебе не уступим». В письме от 25 октября1890 года Полонский опять с восхищением пишет Фету о его лирическом даре: «ВнутриВергилия, Горация, Овидия, Теренция, Марциала — и других — сидит гениальныйримлянин — отчего же он не перешел в тебя, несмотря на то, ты сними беспрестанно беседуешь? — Не потому ли, что тот идеально-восторженныйлирик, который сидит в тебе, никого — чужого — к себе не подпускает. Ну, сампосуди — есть ли хоть что-нибудь античное в твоем стихотворении „Упреком,жалостью внушенным“?!!! Я по своей натуре более идеалист и дажефантазер, чем ты, — но разве я — или мое нутро, может создать такой гимн неземнойкрасоте — да еще в старости!»
Тот«идеально-восторженный лирик», о котором говорит Полонский, «неподпускал к себе» как «чужого» и самого Фета во многих сторонахего жизни, личности и общественных убеждений. Здесь торжествовал единственныйэстетический принцип — служение Красоте.
Полонского,знавшего Фета смолоду, поражала одновременно и цельность и противоречивость егонатуры. Он горячо выразил это в том же письме Фету: «Что ты за существо — непостигаю. Ну скажи, ради Бога и всех ангелов его — и всех чертей его, откуда утебя берутся такие елейно-чистые, — такие возвышенно-идеальные, — такиеюношественно-благоговейные стихотворения, — как «Упреком, жалостьювнушенным». Стихи эти так хороши, что я от восторга готов ругаться. Гораможет родить мышь, — но чтобы мышь родила гору, — этого я не постигаю. — Этопаче всех чудес, тобою отвергаемых. Тут не ты мышь, — а мышь — твоя вера, радикоторой Муза твоя готова
… себяи мир забыть
Иподступающих рыданий
Горячийсдерживать порыв.
КакойШопенгауэр, — да и вообще, какая философия объяснит тебе происхождение или тотпсихический процесс такого лирического настроения! — Если ты мне этого необъяснишь, — я заподозрю, что внутри тебя сидит другой — никому не ведомый — инам, грешным, невидимый человечек, окруженный сиянием, с глазами из лазури извезд, и — окрыленный. — Ты состарился, а он молод! — Ты все отрицаешь, а онверит! — Ты видишь в женщине — как бы ни была она прекрасна, — нужник — а онвидит в ней красоту души и упивается ее чистотою! — Ты презираешь жизнь, а он,коленопреклоненный, зарыдать готов — перед одним из ее воплощений — перед такимсуществом, от света которого Божий мир теперь в голубоватой мгле".
Вовсей переписке Фета (а его многолетними корреспондентами были и Л. Толстой, иТургенев, и Боткин, и Страхов) нет такой проницательной обобщающейхарактеристики его противоречивой личности. Важно, что характеристика эта данане только поэтом, но и близким другом Фета на протяжении долгих лет жизни, и,по-видимому, была принята Фетом безоговорочно. Он откликнулся на письмоПолонского сразу и очень сердечно (в письме от 28 октября 1890 года).
Будучитакже и живописцем, Полонский сумел красочно обрисовать своеобразиехудожественного мира Фета, определившееся еще в юности. «Когда еще я былстудентом, — писал Полонский Фету 16 июля 1888 года, — я, как мне помнится,говорил тебе, что твой талант — это круг, мой талант — линия… Правильный круг- это совершеннейшая, т.е. наиболее приятная для глаза форма нолиния имеет то преимущество, что может и тянуться в бесконечность и изменятьсвое направление». Разумеется, и Фет менялся: его поздняя лириказначительно сложнее и глубже ранних стихов, но, пользуясь сравнениемПолонского, можно сказать, что вся эта сложная эволюция происходила в пределахтого «круга», который оставался поэтическим миром Фета. «Все,что ты пишешь, — вытекает из глубины тебе присущего миросозерцания», — добавляет здесь же Полонский.
Вэтом фетовском миросозерцании идеалом всегда оставался Пушкин, и оценка самыхразных общественных явлений соизмерялась с отношением к Пушкину. В письме от 14августа 1888 года Полонский напоминал Фету об обличительных стихах, написанныхкогда-то при его участии в защиту Белинского от памфлета М. Дмитриева:«Что вам Пушкин? Ваши боги / Вам поют о старине / И печатают эклоги / Ухолопьев на спине». Цитируя эти стихи, Полонский восклицал: «Какимтогда был ты либералом!»
Примечательно,что когда антикрепостнические мотивы Фета сменились на антинигилистические,когда идеологическими противниками поэтов «чистого искусства» стали«утилитаристы», одним из главных и гневных упреков оставался все тотже: «Что вам Пушкин?» Позднее Полонский напоминал Фету: «Это,впрочем, было в то благословенное время, когда нарождались Зайцевы-Писаревы ицелая ватага их последователей — когда начали с тебя и кончили Пушкиным? — Повалили, забросали грязью — и глядели на всех, как победители!» (3 апреля1890 года).
Дляпоэзии «чистого искусства» Фет был фигурой харизматической, посколькубыл не только «чистым поэтом» «чистого искусства», но иединственным великим поэтом этого направления (Тютчев не принадлежал к немувсецело). «Жрецом чистого искусства» назвал Фета Тургенев в письме кнему из Парижа 5-7 ноября 1860 года. Сказано это не без некоторой иронии: Тургеневпоследовательно защищает искусство от всяких ограничений, провозглашаемых воимя художественности и творческой свободы: «Я пришел к заключению, что мыс вами одних и тех же мнений (имеются в виду конкретные эстетические оценкиотдельных произведений. — Л. Р.), только за вами водится обычай взваливатьвсякую чепуху на ум, как сказано у Беранже:
C'est la faute de Voltaire,
C'est la faute de Rousseau» [38]
Воти «Минин» [39] не вытанцовался по причине ума, а ум тут ни при чем;просто силы — таланта не хватило. Разве весь «Минин» не вышел измиросозерцания, в силу которого Островский сочинил Русакова в «Не в своисани не садись» (5/17 марта 1862 года).
Вответ на не дошедший до нас отзыв Фета об «Отцах и детях» Тургеневзамечал: «Вы приписываете всю беду тенденции, рефлексии, уму, однимсловом. А по-настоящему надо просто было сказать: мастерства не хватило Тенденция! А какая тенденция в „О ид“ — позвольте спросить?» (6/18 апреля 1862 года).
Подобнотому как Достоевский в свое время упрекал защитников «чистогоискусства» в том, что, ратуя за свободу творчества, они стремятся лишитьэтой свободы своих идейных противников, Тургенев пишет Фету 10 октября 1865года: «Поэт, будь свободен! Зачем ты относишься подозрительно и чуть непрезрительно к одной из неотъемлемых способностей человеческого мозга, называяее ковырянием, рассудительностью, отрицанием, — критике? Я бы понимал тебя,если бы ты был ортодокс, или фанатик, или славянофильствующий народолюбец — ноты поэт, ты вольная птица Ты чувствуешь потребность лирическихизлияний и детской радостной веры — качай! Ты желаешь под каждое чувствоподкопаться, все обнюхать, разорить, расколотить, как орех, — валяй! Главное,будь правдив с самим собою и не давай никакой, даже собственным иждивениемпроизведенной системе оседлать твой благородный затылок! Поверь: в постояннойбоязни рассудительности гораздо больше именно этой рассудительности, передкоторой ты так трепещешь, чем всякого другого чувства. Пора перестать хвалитьШекспира за то, что он — мол, дурак».
Горячийэтот спор шел, однако, несколько по касательной к существу вопроса. Фет никогдане хвалил Шекспира подобным образом. Шекспир и Гете были его кумирами. Но какмы уже видели, он был убежден, что в искусстве должны существовать нерационалистические, а поэтические идеи. И все же в некоторых редких случаях Фетсчитал оправданным прямое выражение идеи в поэзии, особенно когда это касалосьсущности самой поэзии. Прочитав в «Русском вестнике»«Разговор» Полонского, Фет написал ему 16 ноября 1889 года:«Разговор» твой дидактическое, но вместе с тем вполне законноепроизведение, какие писали самые вдохновенные лирики, как Пушкин — «Книгопродавец и поэт» — и Мюссе — «Дюран и Дюпон» (диалог«Дюран и Дюпон» Фет перевел).
Несмотряна остроту полемики, Тургенева и Фета продолжали связывать не толькомноголетние дружеские отношения, не только понимание значительности сделанногокаждым в литературе, но и близость эстетических оценок. «Я с вами спорю накаждом шагу, — писал Тургенев Фету 19/31 марта 1862 года, — но в вашэстетический смысл, в ваш вкус верю твердо». Однако постепенно этаблизость оттесняется непримиримыми разногласиями общественно-политическогохарактера и наступает разрыв отношений на целых четыре года, после которого онивозобновляются в большой степени формально. Историю конфликта с Тургеневым Фетправдиво и сдержанно отразил в «Моих воспоминаниях», опубликовавписьмо Тургенева от 30 октября (11 ноября) 1874 года: «Не могу, однако, невыразить своего удивления вашему упреку г-ну Каткову в либерализме! После этоговам остается упрекнуть Шешковского в республиканизме и Салтычиху вмягкосердечии. Вас на это станет, чего доброго! Вы чрезвычайно довольны всемокружающим вас бытом: ну и прекрасно! Помните, как двадцать лет тому назад вы вСпасском, в самый разгар Николаевских мероприятий, огорошили меня изъявлениемвашего мнения, что выше положения тогдашнего российского дворянина, — и нетолько выше, но и благороднее и прекраснее, — ум человеческий придумать ничегоне может А такие антецеденты делают все возможным, — все, кромехотя бы мгновенного соглашения между нами двумя по какому бы то ни быловопросу» [40].
Приводяэто письмо, Фет обнаружил постоянную готовность открыто представлять читателюсвои взгляды, несмотря на то, что иные из них могли восприниматься какретроградные и компрометировать автора. В одном из писем Страхову (27 мая/8июня 1879 года) он признавался: «Хотите верить или не верить. Я никогда нелгу и ненавижу ложь».
Гораздоболее глубокими и духовно близкими были отношения Фета с Л. Толстым. Еще всамом конце 50-х годов, в период раскола в редакции «Современника»,они обдумывали (имея в виду и участие Боткина как теоретика искусства)возможность издания своего журнала, свободного от революционно-демократическойидеологии. Журнал не состоялся, но жизнь не развела Толстого и Фета: долгиегоды они оставались друзьями и единомышленниками. 27 июня 1867 года Толстойписал Фету: «От этого-то мы и любим друг друга, что одинаково думаем умомсердца, как вы называете. (Еще за это письмо вам спасибо большое. Ум ума и умсердца — это мне многое объяснило.)».
Известнопреклонение Фета перед Толстым-художником, но после перелома, произошедшего вмировоззрении и творчестве Толстого, Фет не скрывал своего разочарования, — этот путь противоречил его главным убеждениям. «Я никому не уступлю вбезграничном изумлении перед талантом Льва Толстого, — писал он Полонскому 23января 1888 года, — но это нисколько не мешает мне с величайшим сожалениемвидеть, что он зашел в терния каких-то полезных нравоучений, спасительных длячеловечества Философия целый век бьется, напрасно отыскивая смысл вжизни, но его — тю-тю, а поэзия есть воспроизведение жизни, и потомухудожественное произведение, в котором есть смысл, для меня несуществует». (Под «смыслом», так решительно отвергаемым инепригодным для искусства, Фет имеет в виду идею, выраженную прямо иназидательно.)
ПозднееФет продолжал этот спор в связи с появлением «Крейцеровой сонаты»:«Прекрасно в одном из писем ко мне говорит Толстой: „Нельзя уговоритькамень, чтобы он падал кверху, а не книзу, куда его тянет“. Между тем,плохо понявший Шопенгауэра Лев Никол в последнее время ипреимущественно в „Крейцеровой сонате“ старается уговорить каменьлететь вопреки закона тяготения Но в глубине души я до последнегоиздыхания, зная, по опыту и Шопенгауэру, что жизнь есть мерзость, все-таки будужить надеждой, что вот-вот счастье и наслаждение помажут меня по губам Хотя я никогда ни на какие темы не пишу, но мне кажется, что следующие,мною написанные вчера, стихи могли бы быть фактическим с моей сторонывозражением на протест и вражду, объявленную Толстым взаимному влечению полов вего „Крейцеровой сонате“ (31 января 1890 года). Далее следуетстихотворение „Сердцем предвидя невольный ответ, / Тихий в глазах прочиталя запрет...“.
Всвоих рассуждениях о неправильно истолкованном Шопенгауэре Фет, конечно, былочень далек от понимания истинных причин кризиса в мировоззрении и творчествеТолстого. Но, полемизируя с Толстым, он высказал это по-фетовски: не прямымвыражением идеи, а в стихотворении, поэтически рисующем естественность инеодолимость сердечного влечения. Есть только маленький штрих, намекающий наполемику, — в изменении первой строки стихотворения для окончательного текста,где вместо „Сердцем предвидя невольный ответ“ стало: „Чуядругими внушенный ответ“.
Нельзяне заметить слов Фета: „зная, что жизнь есть мерзость“, но это знаниене изменяло его художественной позиции. В другом письме Полонскому он говорит:»Хотя любовь иногда выражается в тумаках возлюбленному предмету, но я этойсовершенно несомненной формы любви не воспеваю и воспевать не умею. Почему? — Это надо спросить у моей вислогубой дурищи — Музы" (30 декабря 1890 года).Характерно также употребляемое Фетом слово «воспеваю», очень точносоответствующее изображению мира красоты (а стихотворения свои Фет нередконазывает «песнями»).
Здесьже Фет пишет об односторонности своей поэзии по сравнению с безграничныммногообразием тем у Пушкина, от обыденных до героических, и прибавляет:«Куда уж тут моей насекомой музе тащиться!»
ПозднийФет в письмах не раз изображает свою музу и бездельницей, и«подурехой», что, естественно, невозможно встретить в его стихах.Там:
Всета же ты, заветная святыня,
Наоблаке, незримая земле,
Ввенце из звезд, нетленная богиня,
Сзадумчивой улыбкой на челе.
(«Музе»,.)
Прозажизни, которую Фет хорошо знал, которая отражена в его статьях, письмах ивоспоминаниях, не попадала в его стихи. Фет не претендовал на всеохватностьсвоего мира, на отражение в нем всех сторон и закономерностей реальнойдействительности. К тому же к произведениям поэтическим и прозаическим онпредъявлял разные требования.
Впереписке сохранились яркие свидетельства большого интереса и сочувствия Фета креалистической французской литературе и даже к французскому натурализму.«Я, не взирая на резь и утомление в глазах, мучаюсь над романами Мопассанас братией и должен признаться, что с легкой руки Бальзака французы — великолепные аналитики и знатоки человеческого сердца», — сообщал онПолонскому 2 декабря 1891 года. А еще год тому назад Фет рассказывал ему же:«Я тебе не писал, что все последнее время восхищался романом Золя „Labete humaine“ [41]. Сколько тут понимания основ всего животного царства,неотразимо сохранившихся в обузданном общественным сожительством человеке После всех ужасов, совершаемых героями романа, иногда с полнойбессознательностью невинности, роман кончается мастерским описанием18-тивагонного поезда, набитого пьяными солдатами, орущими песни, тогда как ихна убой мчит машина, никем не управляемая, так как машинист и кочегар,подравшиеся из-за женщины, свалились и размолоты колесами машины. Рядом с этойправдой как фальшиво звучат ноты Толстовского „Чем люди живы“ и т. д.Это нехорошо, главное потому, что неправда. Люди, как вся органическая природа,живы борьбой за существование», — совершенно «по-писаревски»завершает Фет свою мысль (письмо от 24 декабря 1890 года).
Ив этом нет ничего неожиданного: Фет не отрицает антагонизма ни в природе, ни вобществе, он только, во-первых, отстаивает право искусства на независимость, втом числе — на изображение мира со стороны его красоты, которая не только естьреальность, но, с точки зрения автора, высшая реальность, и, во-вторых,восстает против тенденциозности, губительной для искусства, против«ржавого ножа тенденции» (письмо Полонскому от 8 ноября 1891 года).
Чтобыявственно увидеть своеобразие поэтического мира Фета, достаточно сопоставитьего стихи с его же трезвыми высказываниями о жестоких законах природы. «Даи ты неповинен в том, что соловьи клюют бабочек» (там же). А вотзамечательное стихотворение «Бабочка» ():
Тыправ. Одним воздушным очертаньем
Ятак мила.
Весьбархат мой с его живым миганьем —
Лишьдва крыла.
Неспрашивай: откуда появилась?
Кудаспешу?
Здесьна цветок я легкий опустилась
Ивот — дышу.
Надолголи, без цели, без усилья,
Дышатьхочу?
Вот-вотсейчас, сверкнув, раскину крылья
Иполечу.
Примысли о соловьях, этих лирических героях многих стихотворений Фета, соловьях,чьи песни, по слову Полонского, Фет «переводил на русский язык»(20-21 мая 1892 года), трудно представить себе, что такие соловьи клюют такихбабочек, потому что здесь — другая ипостась действительности, воспринятой состороны ее красоты.
Поклонениекрасоте — лейтмотив всего творчества Фета: «Полон нежного волненья, /Сладостной мечты, / Буду ждать успокоенья / Чистой красоты» (1847);«В благословенный день, когда стремлюсь душою / В блаженный мир любви,добра и красоты...» (); «Целый мир от красоты, / Отвелика и до мала, / И напрасно ищешь ты / Отыскать ее начало. / Что такое деньиль век / Перед тем, что бесконечно? / Хоть не вечен человек, / То, что вечно,- человечно» ().
Впоэтическом мире Фета нет красоты жестокой, мучительной, она всегда возвышает,потому что неотделима от добра, она — «человечна». Но при этом мирФета отнюдь не идилличен. В нем есть страдание, скорбь, смерть, но прозы жизнив нем нет.
«БЛАГОДАТНАЯТАЙНА»
Интересносопоставить то, как изображается «всесильная природа» в письмах Фетаи его стихах. Конечно, жизнь на лоне природы и занятия сельским хозяйством извсех возможных видов деятельности были наиболее близки Фету. Фермерство, какписал Фету и его жене Боткин, «есть единственное практическое занятие,которое может ужиться с поэтическою душою» (31 июля / 12 августа 1861года). В ответном письме Фет делится своими тревогами в связи с неустойчивойпогодой: «Правда, я люблю и очень люблю природу, но мне теперь, внастоящее время, она только пугало. Я иначе, чем ты, смотрю на заходящеесолнце. Я или жду или боюсь дождя. Пруд у нас теперь в саду разлился и горит,как зеркало, а я боюсь, чтоб эта излишняя красота не разорвала моейнедоконченной плотины Я точно фехтую с природой, она ме ня дождем,а я ее огнем» (12/24 сентября 1861 года; курсив мой — Л. Р.).
Черезмного лет, 3 мая 1892 года, Фет пишет Полонскому: «Что сказать тебе пронас? Как бы, благодаря газетному вранью, не пришлось нам и в этом году попастьпри тяжком народном бедствии в неожиданный просак С открытия весныни одного дождя и все гибнет, а частию уже погибло». И опять: «Дождиэти, которых мы, грешные, напрасно молили всю весну, до июля месяца, с самойуборки перешли к нам и перепортили все остатки и без того скудного урожая»(9 августа 1892 года).
Тревогаоб угрозе неурожая связана у Фета прежде всего с возможностью голода — «народного бедствия». В предыдущем году, сообщая Полонскому, чтопоездка в Крым задерживается из-за «невероятной жары», Фет добавлял:"… и Бог знает, как решится вследствие предстоящей трагической голодухи,о которой лучше и не упоминать. Далеко неловко думать об удовольствиях в видупредстоящего народного бедствия" (28 июня 1891 года). И Фет горько сетуетв этой связи на неумелое, бестолковое ведение дел «руководящимисферами», как он выражается: «Какой городской житель в состояниипонять то потрясающее волнение, которым исполняют меня, деревенщину, даже некартины пожаров и неизбежного голодания, а той бессмысленной и бесшабашнойсреды, в которой суждено вращаться целому государству вследствие нежелания илинеспособности руководящих сфер связать две мысли логическим умозаключением. Какнепричастный непосредственно к делу сторонний человек поймет мою водобоязньвзглянуть в деревне в окошко и мое стремление бежать в город и уподобитьсяиндюшке, спрятавшей голову под лопух. При подобных условиях можно еще с грехомпополам умственно работать, но лирически вдохновляться нечего и думать» (7августа 1891 года).
Всеже иногда даже в таких письмах появляются новые лирически вдохновенныестихотворения, — поэтический «поток» Фета (если вспомнить определениеЛ. Толстого [42]) не иссякал, но содержание этих стихов совсем иное, чем вписьмах. Так, в письме от 14 июня 1892 года Фет посылает Полонскому стихотворение«Ночь лазурная смотрит на скошенный луг...», которое завершается так:
Точнов нежном дыханьи травы и цветов
Сароматом знакомым доносится зов,
Икак будто вот-вот кто-то милый опять
Овосторге свиданья готов прошептать.
Нафоне привычных тем фетовской лирики выделяется единственное во всем творчествепоэта стихотворение о деревне, которое по тону несколько напоминает его горькиедеревенские мотивы в письмах:
Издебрей туманы несмело
Родноезакрыли село;
Носолнышком вешним согрело
Иветром их вдаль разнесло.
Знать,долго скитаться наскуча
Надширью земель и морей,
Народину тянется туча,
Чтобтолько поплакать над ней.
(1886)
«Всесильнаяприрода» — несомненно центральный образ поэзии Фета. Это не пейзажи, некартины природы, не «фон», на котором возникает лирическая исповедьгероя, не «оболочка зримая». Жизнь самой природы и все, чтопроисходит в душе человека при ее непосредственном участии, — постоянные мотивыФета, его главное художественное открытие. Именно об этом сказано у Тютчева впоэтическом обращении к Фету:
ВеликойМатерью любимый,
Стократзавидней твой удел —
Нераз под оболочкой зримой
Тысамое ее узрел…
(«Инымдостался от природы...», .)
Именносамое природу узрел лирический герой стихотворения «Я рад, когда с земноголона...». Жизнь, происходящая в природе, бесконечно привлекательна длячеловека и недосягаема в своей простоте и естественности.
Ярад, когда с земного лона
Весеннейжажде соприсущ,
Кограде каменной балкона
Сутра кудрявый лезет плющ.
Ирядом, куст родной смущая,
Исилясь и боясь летать,
Семьяпичужек молодая
Зоветзаботливую мать.
Нешевелюсь, не беспокою.
Ужне завидую ль тебе?
Вот,вот она здесь, под рукою,
Пищитна каменном столбе.
Ярад: она не отличает
Меняот камня на свету,
Трепещеткрыльями, порхает
Иловит мошек на лету.
(1879)
Этодважды повторенное «я рад» (в начале первой и заключительной строфы)- знак счастливого, хоть и мгновенного слияния с жизнью природы, голос, которойпоэт постоянно слышит, как, например, в стихотворении «Мотылек — мальчику», где трогательно выражена мольба мотылька о пощаде:
Цветыкивают мне, головки наклоня,
Иманит куст душистой веткой;
Зачемже ты один преследуешь меня
Своеюшелковою сеткой?
(1860)
Замечательнопризнание Фета Полонскому в письме от 4 октября 1888 года по поводу его«Хвойного леса»: «Еще раз возвращаюсь к прелестному»Хвойному лесу". Так и слышится, что не связанный никакимипобуждениями или соображениями совершенно свободный поэт вошел в лес, как ребенокили молодой бог, для которого нет ни малейшей разницы между муравьем игенералом Муравьевым, кроме того, что муравей гораздо несомненнее в каждуюданную минуту знает, что ему делать, и не смущается тем вздором, который станутговорить о его действиях. Словом, видно, мне с тем и умереть, оставшись впоэзии непримиримым врагом наставлений, нравоучений и всяческой дидактики; но смуравьями я беседовать сердечно рад" (курсив мой. — Л. Р.).
Законыприроды, по Фету, несомненнее общественных идей, и поэт должен помнить это.
Природапостоянно являет примеры поучительной для человека стойкости (здесь Фет близокТолстому, его повести «Три смерти»). В стихотворении«Георгины» вчерашние «пылкие» и «томные» цветыпогибают, схваченные внезапным холодом:
Казалось,нет конца их грезам
Намягком лоне тишины, —
Аныне утренним морозом
Онистоят опалены.
Нопрежним тайным обаяньем
Отних повеяло опять,
Инад безмолвным увяданьем
Мнекак-то совестно роптать.
()
Иеще:
Учисьу них — у дуба, у березы.
Кругомзима. Жестокая пора!
Напрасныена них застыли слезы,
Итреснула, сжимаяся, кора.
Здесьи укор, и урок страдающему человеку: «Они стоят, молчат; молчи и ты!»И далее:
Новерь весне. Ее промчится гений,
Опятьтеплом и жизнию дыша,
Дляясных дней, для новых откровений
Переболитскорбящая душа.
(1883)
Чащевсего лирический герой Фета не чувствует «равнодушия» природы, анапротив — ощущает живую связь с ней (он действительно «Великой Матерьюлюбимый»). В отличие от Тютчева, глубоко ощущавшего и счастье общения сПриродой («Нет, моего к тебе пристрастья / Я скрыть не в силах,мать-Земля!»), и трагический разлад с нею («Откуда, как разладвозник? / И отчего же в общем хоре / Душа не то поет, что море, / И ропщетмыслящий тростник?»), герой Фета воспринимает отношения человека сприродой всегда гармонически. Ему неведомы ни «хаос», ни«бездны», столь значительные в тютчевском мировосприятии, ни чувствосиротства среди всемирного молчанья:
Наммнится: мир осиротелый
НеотразимыйРок настиг —
Имы, в борьбе, природой целой
Покинутына нас самих.
(Тютчев,«Бессонница».)
ГеройФета не знает этого чувства покинутости человека, отданного природой на волюрока. Красота природы вливает в душу, при всех невзгодах, ощущение полноты ирадости бытия:
Сноваптицы летят издалека
Кберегам, расторгающим лед,
Солнцетеплое ходит высоко
Идушистого ландыша ждет.
Сновав сердце ничем не умеришь
Доланит восходящую кровь
Идушою подкупленной веришь,
Что,как мир, бесконечна любовь.
(«Весенниемысли», 1848.)
Или:
Пропадуот тоски я и лени,
Одинокаяжизнь не мила,
Сердценоет, слабеют колени,
Вкаждый гвоздик душистой сирени,
Распевая,вползает пчела
Нет,постой же! С тоскою моею
Здесьрасстанусь. Черемуха спит.
(«Пчелы»,1854.)
Можноли, друг мой, томиться в тяжелой кручине?
Какне забыть, хоть на время, язвительных терний?
Травыстепные сверкают росою вечерней,
Месяцзеркальный бежит по лазурной пустыне.
(«Месяцзеркальный бежит по лазурной пустыне...», 1863.)
Распахнимне объятья твои,
Густолистый,развесистый лес!
(«Солнценижет лучами в отвес...», 1863.)
Нельзязаботы мелочной
Хотяна миг не устыдиться,
Нельзяпред вечной красотой
Непеть, не славить, не молиться.
(«Пришла,- и тает всё вокруг...», 1866.)
Итак до конца жизни, ибо «Блаженных грез душа не поделила: / Нет старческихи юношеских снов» («Всё, всё мое, / Что есть и прежде было...»,1887).
Это«всё» — также и неизбывное, постоянно присутствующее в лирике Фета,вдохновенное и спасительное чувство единения с природой. Какая-то особенная,интимная связь с природой и есть «благодатная тайна» поэта.
Садвесь в цвету,
Вечерв огне,
Такосвежительно-радостно мне!
Вотя стою,
Вотя иду,
Словнотаинственной речи я жду.
Этазаря,
Этавесна
Такнепостижна, зато так ясна!
Счастьяли полн,
Плачули я,
Ты- благодатная тайна моя.
(«Садвесь в цвету...», .)
Всамых последних стихах Фета — то же единение:
Ночьи я, мы оба дышим,
Цветомлипы воздух пьян.
(1891)
Иверить хочется, что все, что так прекрасно,
Тактихо властвует в прозрачный этот миг,
Понебу и душе проходит не напрасно,
Какоправдание стремлений роковых.
(«О,как волнуюся я мыслию больною...», 1891.)
Одноиз поздних стихотворений Фета заканчивалось так:
Ибезмолвна, кротка, серебриста
Этаполночь за дымкой сквозной
Видиттолько, чту вечно и чисто,
Чтунавеяно ею самой.
(«Отогней, от толпы беспощадной...», 1889.)
«Вечнои чисто» в природе, изображаемой Фетом, всё — и смена времен года, каждоеиз которых несет свою, казалось бы такую знакомую и вместе с тем всегда новую (какв первый раз!), красоту, и чувство поэта, влюбленного в эту красоту и домалейших оттенков замечающего все изменения в ней.
Ещевчера, на солнце млея,
Последнимлес дрожал листом.
Иозимь, пышно зеленея,
Лежалабархатным ковром.
…
Сегоднявдруг исчезло лето.
Апозже, также «вдруг», — волшебное явление зимы:
Какбудто в сизом клубе дыма
Изцарства злаков волей фей
Перенеслисьнепостижимо
Мыв царство горных хрусталей.
()
Холодной,мрачной осенью вся природа выглядит безнадежно печальной, как и душа поэта(«Старый парк», ). Но часто, как бы ни сгущался холод имрак, поэт предчувствует просветление:
Авсе надежда в сердце тлеет,
Что,может быть, хоть невзначай,
Опятьдуша помолодеет,
Опятьродной увидит край,
Гдебури пролетают мимо,
Гдедума страстная чиста, —
Ипосвященным только зримо
Цвететвесна и красота.
(«Какаягрусть! Конец аллеи...», 1862.)
Здесьочень важно слово «посвященным», то есть одаренным чувством прекрасного,способным воспринимать красоту природы и всего мироздания.
Какбудто волею всезрящей
Наэтот миг ты посвящен
Глядетьв лицо природы спящей
Ипонимать всемирный сон.
(«Естьночи зимней блеск и сила...», .)
«ИЗВРЕМЕНИ В ВЕЧНОСТЬ»
Живаясвязь между душой и мирозданием глубоко ощущается в ее общении (именно этослово естественно здесь употребить) с морской стихией и звездным небом. Так, встихотворении «Море и звезды» именно они побеждают тоску и злобу:
Ис моря ночного, и с неба ночного,
Какбудто из дальнего края родного,
Целебноюсилою веяло в душу.
Всюзлобу земную, гнетущую вскоре
По-своемукаждый — мы оба забыли,
Какбудто меня убаюкало море,
Какбудто твое утолилося горе,
Какбудто бы звезды тебя победили.
(1859)
«Диалог»со звездами начался у Фета в самом раннем его творчестве и продолжался всюжизнь.
Ядолго стоял неподвижно,
Вдалекие звезды вглядясь, —
Межтеми звездами и мною
Какая-тосвязь родилась.
()
Скажутой звезде, что так ярко сияет, —
Давноне видались мы в мире широком,
Ноя понимаю, на что намекает
Мнес неба она многозначащим оком.
(«Младенческойласки доступен мне лепет...», .)
Молчалилистья, звезды рдели,
Ив этот час
Стобой на звезды мы глядели,
Они- на нас.
(«Звезды»,1859.)
Наконец,одно из самых значительных стихотворений в этом многолетнем «диалоге»- «Среди звезд» (1876). Поэту слышатся голоса звезд:
Выговорите: «Вечность — мы, ты — миг,
Нетнам числа. Напрасно мыслью жадной
Тыдумы вечной догоняешь тень;
Мыздесь горим, чтоб в сумрак непроглядный
Ктебе просился беззакатный день.
Вотпочему, когда дышать так трудно,
Тебеотрадно так поднять чело
Слица земли, где всё темно и скудно,
Кнам, в нашу глубь, где пышно и светло».
«Стихотворениеэто, — писал Толстой Фету, — не только достойно вас, но особенно и особеннохорошо, с тем самым философски-поэтическим характером, кот я ждалот вас. Прекрасно, что это говорят звезды. И особенно хороша последняястрофа» ( 1876 года).
В«фантастическом рассказе» «Сон смешного человека» (1877)Достоевский описывает счастливых людей на другой планете, которые жили поединым законам со всей окружающей природой: «Они указывали мне на деревьясвои, и я не мог понять той степени любви, с которою они смотрели на них: точноони говорили с себе подобными существами. И знаете, может быть, я не ошибусь,если скажу, что они говорили с ними! Да, они нашли их язык, и убежден, что тепонимали их. Так смотрели они на всю природу Они указывали мне назвезды и говорили о них со мною о чем-то, чего я не мог понять, но я убежден,что они как бы чем-то соприкасались с небесными звездами, не мыслию только, акаким-то живым путем». И еще: «У них было какое-то насущное, живое ибеспрерывное единение с Целым вселенной».
Именнотак, но не на другой, а на этой планете, «каким-то живым путем»общается со звездным небом лирический герой Фета:
Настогне сена ночью южной
Лицомко тверди я лежал,
Ихор светил, живой и дружный,
Кругомраскинувшись, дрожал.
Земля,как смутный сон немая,
Безвестноуносилась прочь,
Ия, как первый житель рая,
Одинв лицо увидел ночь.
()
Чайковскийназвал это стихотворение гениальным, говоря, что ставит его «наравне ссамым высшим, что только есть высокого в искусстве» (письмо к К. Р. от 21сентября 1888 года) [43].
Возникаетобраз фетовской вселенной, величественной и одновременно близкой, к которойчеловек причастен, при всей «мимолетности», «мгновенности»своей жизни. И эта причастность для него спасительна (см. стихотворение«Измучен жизнью, коварством надежды...», о котором мы уже упоминали):
Ещетемнее мрак жизни вседневной,
Какпосле яркой осенней зарницы,
Итолько в небе, как зов задушевный,
Сверкаютзвезд золотые ресницы.
Итак прозрачна огней бесконечность,
Итак доступна вся бездна эфира,
Чтопрямо смотрю я из времени в вечность
Ипламя твое узнаю, солнце мира.
()
Всуществовании связи между отдельной человеческой жизнью и жизнью мировой виделФет высшую реальность и в этом смысле не возражал против того, чтобы называтьсяреалистом. Так, в письме к К. Р. от 15 июля 1892 года он сообщал:«Говоруха-Отрок порывается написать к моему новому изданиюстихотворений предисловие, в котором хочет выставить меня реалистом. Я бы неупомянул об этом обстоятельстве, не имея в виду Ваших прекрасных сонетов,которые в смысле Говорухи-Отрока должны быть названы реалистическими, так какобращены к реальному и вечному, пока во вселенной останутся люди, лицом к лицузвездного неба. Все же, что мы делаем случайного и преходящего, не заслуживаетназвания реального» [44] (курсив мой. — Л. Р.).
Нообраз красоты всемирной прежде всего и больше всего воплощается для Фета вкрасоте земли. В фантастическом сюжете стихотворения «Никогда» (1879)конец земной жизни олицетворяется страшной картиной гибели родного селенья,погребенного «под снежной пеленой», с недвижными ветвями мертвоголеса, с ветхой колокольней, напоминающей мерзлого путника. Хотя вселенная жива:все происходит при ярком зимнем свете, решение недавно вышедшего из могилы человекавернуться обратно — неотвратимо: он может психологически существовать лишь вземном времени.
Известно,каким насыщенным было каждое мгновение в лирике Фета, — то были моменты яркихвпечатлений, пылких чувств, безумного горя и ослепительного счастья, моменты эстетическихрадостей и творческих вдохновений. А главное, все эти моменты, «миги»(по слову Фета) оставались незабываемыми и поэтому как бы длились всю жизнь.Часто это были моменты судьбы. «И всю жизнь в этот миг я солью, этим мигомизмерю», — писал Фет в стихотворении «Истрепалися сосен мохнатыеветви от бури...» (1869). Но бури проходили, и жизнь продолжалась. Встихотворении «Никогда» настал конец времени, и герой Фета видитединственный выход — соединить свою участь с участью планеты, неразрывную связьс которой он ощущал постоянно:
Кудаидти, где некого обнять,
Там,где в пространстве затерялось время?
…
Аты, застывший труп земли, лети,
Несямой труп по вечному пути!
Черезгод после того, как было написано это стихотворение, и вне связи с ним Фетпризнавался Страхову: «Я слишком люблю прекрасную природу; но смерти,небытия не боюсь. Хоть сейчас, ибо знаю, что я не более, как явление и чтовремя у меня в мозгу, с потуханием которого тухнет время» (5/17 февраля1880 года). Казалось бы, такое суждение может подтвердить точку зрения Брюсова,о которой мы упоминали выше. Однако это теоретический взгляд Фета. Встихотворении же все обстоит иначе: там «время» — категория не субъективная,а объективная: оно исчезает независимо от человеческого сознания, и такое егоисчезновение вместе со всем миром прекрасной природы воспринимается трагически.
Визвестной статье Н. Недоброво «Времеборец (Фет)» (1910) замечательнопоказано, как Фет «боролся» со временем, поэтически закрепляямгновения жизни: «Торжество искусства над временем звучит во всякомФетовом гимне искусству» [45]. Но здесь есть одно противоречие:преодолевать время — еще не значит спасаться от него в пространстве. А именнотак неожиданно интерпретировано стихотворение «Никогда»: «Фетобмолвился намеком: „Куда идти, где некого обнять, там, где в пространствезатерялось время“. Это странное выражение глубоко символично для Фетовамира. Там можно найти еще два образа, выражающих спасение от времени впространстве» [46]. Но ведь именно такой судьбы герой Фета не только неищет — он ее страшится. Трудно разделить и претензию критика к картине вымершейземли, изображенной Фетом в этом стихотворении: «Неужели за всю историюземли, от наших дней до конца мира, облик земли переменится только в томнаправлении, что русский помещичий дом придет в разрушение, а русские селения ицерковь с ветхой колокольней останутся на своем месте? Предположение, чтовещественные памятники русского деревенского быта сохранятся до кончины мира,не является ли беспредельной невосприимчивостью сознания к категории времени?Конечно, Фет написал свою картину наивно, внимание его было сосредоточено надругих сторонах стихотворения; но бросалась в глаза разительная странность,только что отмеченная» [47]. Однако Фет не нуждался в таком снисхождении:он намеренно (а не наивно) создал не научно-фантастическую, а лирическуюкартину.
Всвязи с темой вечности естественно встает вопрос о религиозном мировоззренииФета. 1 февраля 1879 года Л. Толстой писал автору стихотворения«Никогда»: "… положение невозможно, не человеческое. Но вопросдуховный поставлен прекрасно. И я отвечаю на него иначе, чем вы. — Я бы незахотел опять в могилу. Для меня и с уничтожением всякой жизни, кроме меня, всееще не кончено. Для меня остаются еще мои отношения к Богу, т. е. отношения ктой силе, которая меня произвела, меня тянула к себе и меня уничтожит иливидоизменит". Но это суждение Толстого отнюдь не свидетельствует о такназываемом «атеизме» Фета, констатация которого долгие годы была чутьли не общим местом в трудах авторитетных исследователей поэта. Для формированиятакой концепции значительную роль сыграла работа Г. Блока «Рождение поэта.Повесть о молодости Фета» (Л., 1924), где речь шла о своеобразном«пари», заключенном Фетом под фамилией Рейхенбаха, что и черездвадцать лет он будет «отрицать существование Бога и бессмертиечеловеческой души». Серьезность ссылок на такой аргумент убедительномусомнению подверг А. Тархов в комментарии ко второму тому «Сочинений»Фета (М., 1982), и эта статья положила начало обсуждению проблемы, до тоговремени казавшейся решенной. Здесь же автор отметил, что свидетельством оподлинной вере Фета может служить его поэзия [48].
В1983-1985 годах в нескольких номерах «Вестника русского христианскогодвижения» развернулась широкая дискуссия. «О мировоззрении Фета. Былли Фет атеистом?» — под этим названием была напечатана статья Н. Струве[49]. Затем появились выступления: Е. Эткинда — «О мировоззрении А. А.Фета», Н. Струве «Был ли Фет атеистом? — ответ на письмо проф.Эткинду» [50] и др. Продолжение этой полемики находим в исследованиях В.Шеншиной, в частности в ее обстоятельной статье «А. А. Фет какметафизический поэт». «Многогранная индивидуальность такогохудожника, как Фет, представляется нам как сложное единство. И онтологическаяпоэзия Фета явно свидетельствует о том, что он не был атеистом», — справедливо пишет автор [51].
Ноэто единство не только сложно, — оно противоречиво и предостерегает отодносторонних выводов. Переписка, публикуемая в новом томе «Литературногонаследства», дает для изучения этой проблемы значительный материал.Например, когда 5/17 февраля 1880 года Фет пишет Страхову: «Ни я, ниШопенгауэр не безбожники, не атеисты. Не заблуждайтесь, будто я это говорю,чтобы к Вам подольститься. Я настолько уважаю себя, что не побоялся бы крикнутьВам: „Таков, Фелица, я развратен“, — то за этим глубоко выстраданнымпризнанием верующего человека слышится отзвук философских бесед со Страховым,который, видимо, тогда воспринимал взгляды Фета как атеистические.
Подобныевпечатления возникали и у Полонского. 25 октября 1890 года, восторженноотзываясь о стихотворении Фета „Упреком, жалостью внушенным...“,Полонский писал ему: „Господи, Боже мой! — уж не оттого ли я так и люблютебя — что в тебе сидит — в виде человечка, бессмертная чистота души твоей?! — И ты еще смеялся надо мной за мою веру в бессмертие!.. Да кто ему не верит, тотпусть и не читает стихов твоих, — не поймет — ни за какие пряники!“
Конечно,Фет смеялся доброжелательно над простодушной верой своего друга, но все же — смеялся. Как поэт и мыслитель он всегда шел своим путем духовных исканий. Еще вмолодости Фет писал Полонскому: »… неверие и вера, живущие во мне, неплоды, выросшие на университетской скамье, а на браздах жизни" (31 мая1846 года).
Вэтом отношении, несмотря на все последующие разногласия, Фет всегда чувствовалособенную близость с Л. Толстым. 4 октября 1886 года он писал С. А. Толстой,что Лев Николаевич «лучше всего знает, как высоко он стоит в моих глазах,невзирая на разногласия наши на окраинах дорогой нам правды». Толстой жедорожил Фетом как «родственной натурой» (см. письмо его Фету от 30августа 1869 года). 7 ноября 1866 года он писал Фету: «Вы человек,кого, не говоря о другом, по уму я ценю выше всех моих знакомых, икый в личном общении дает один мне тот хлеб, кым, кромеединого, будет сыт человек».
Вобширной переписке Толстого и Фета есть письмо Толстого от 29 апреля 1876 года,прямо относящееся к своеобразию религиозного мироощущения Фета: «Яблагодарен Вам за мысль позвать меня посмотреть, как Вы будете уходить, когдаВы думали, что близко, — пишет Толстой Фету. — Я то же сделаю, когда соберусьтуда, если буду в силах думать. Мне никого в эту минуту так не нужно было бы,как Вас и моего брата. Перед смертью дорого и радостно общение с людьми,которые в этой жизни смотрят за пределы ее; а вы и те редкие настоящие люди, скоторыми я сходился в жизни, несмотря на здравое отношение к жизни, всегдастоят на самом краюшке и ясно видят жизнь только оттого, что глядят то внирвану, в беспредельность, неизвестность, то в сансару, и этот взгляд внирвану укрепляет зрение. А люди житейские, сколько они ни говори о Боге,неприятны нашему брату и должны быть мучительны во время смерти, потому что онине видят того, что мы видим, именно того Бога, более неопределенного, болеедалекого, но более высокого и несомненного...» (разрядка моя. — Л. Р.).Поместив это письмо в свои «Воспоминания» с некоторыми сокращениями,но без всяких комментариев, Фет, надо полагать, к мнению Толстого в основномприсоединился [52].
Кпроблеме религиозного мировоззрения Фета мы еще вернемся, поскольку она тесносвязана с другими его главными темами — любви и творчества.
«ПАМЯТЬСЕРДЦА»
Когдав Предисловии к третьему выпуску «Вечерних огней» Фет отметил, чтоего раннее сочинение «Соловей и роза», при всем несовершенстве,отражает то направление, «по которому всегда порывалась» его муза,это было важное признание. Любовь — великая сила, способная творить красоту. Допоры невидимая, эта красота при божественном участии открывается миру. И«безгласная серая птичка» превращается в соловья, а на ветке колючегокустарника расцветает роза:
Инежному ангелу стало
Ихвидеть так грустно и больно,
Чтос неба слезу огневую
Наних уронил он невольно.
Ик утру свершилося чудо…
Любовьсоловья и розы навсегда осталась в лирике Фета символом любовной темы, гденеразделимы красота, счастье и страдание.
Истерзалсяпесней
Соловейбез розы;
Плачетстарый камень,
Впруд роняя слезы.
Уронилакосы
Голованевольно.
Итебе не томно?
Итебе не больно? —
писалФет в 1873 году в стихотворении «В дымке-невидимке...».
«Этоновое, никогда не уловленное прежде, чувство боли от красоты выраженопрелестно», — писал Толстой Фету об этом стихотворении (11 мая 1873 года).
Впервыебыло уловлено Фетом с такой остротой сочетание страдания и радости:
И,без тебя томясь предсмертной мукой,
Своейтоской, как счастьем, дорожу.
(«Anruf an die Geliebte Бетховена»,.)
Имукой блаженства исполнены звуки,
Вкоторых сказаться так хочется счастью.
(«Встраданье блаженства стою пред тобою...», 1882.)
Когдабы ты знала, каким сиротливым,
Томительно-сладким,безумно счастливым
Ягорем в душе опьянен…
(«Ненужно, не нужно мне проблесков счастья...», 1887.)
О,я блажен среди страданий!
Какрад, себя и мир забыв,
Яподступающих рыданий
Горячийсдерживать прилив!
(«Упреком,жалостью внушенным...», 1888.)
Блоковскийобраз: «Радость — Страданье одно» («Роза и Крест»)восходит, очевидно, и к традиции Фета.
Самымзначительным во всей любовной лирике Фета был цикл стихотворений, посвященныйего роману с Марией Лазич, ее трагической судьбе и вечно живому чувству поэта кней. «Манилов первый изобрел „именины сердца“, Лорис-Меликовизобрел „диктатуру сердца“; я же при баснословной своей беспамятностиобладаю памятью сердца», — писал Фет Полонскому 12 августа 1888 года. Этосвойство Фета представляет некоторые затруднения при истолковании поздних, такназываемых «старческих», стихов поэта: написаны ли они по живойпамяти прошлого (как, несомненно, стихотворение «На качелях») или жевыражают чувство, недавно пережитое. Но к циклу о любви к М. Лазич признаниеФета относится более всего. Имени ее поэт нигде не упоминает, в воспоминанияхона названа Еленой Лариной, в знак несомненной близости ее характера кпушкинской героине.
Влитературе о Фете принято считать, что в отличие от «денисьевского»цикла Тютчева и «панаевского» — Некрасова Фет не изображает характерагероини. Согласиться с этим трудно. Действительно, Фет не описывает героиню, нерассказывает о ней ('эпической струи", как он сам признавал, в его талантене было). Но он изображает историю любви и характер героини отдельнымидеталями, по-фетовски многозначительными. Так, в стихотворении «Долгоснились мне вопли рыданий твоих...» (1886) предстает весь роман: взаимнаялюбовь, мучительное сближение, которого инстинктивно боится героиня,предчувствуя, видимо, неравенство отношений, короткое счастье и горькоерасставание. Во всем стихотворении героиня произносит только одно слово:
Подалаты мне руку, спросила «Идешь?»
Чутьв глазах я заметил две капельки слез;
Этиискры в глазах и холодную дрожь
Яв бессонные ночи навек перенес.
Мывидим женщину, самоотверженно любящую и исполненную высокого достоинства. То жеи в стихотворении «Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок...»(), где на все уверения возлюбленного героиня отвечала толькомолчанием:
Ядавно угадал, что мы сердцем родня,
Чтоты счастье свое отдала за меня,
Ярвался, я твердил о не нашей вине, —
Ничеготы на всё не ответила мне.
Вариациейэтой последней строки оканчивается каждое четверостишие:
Ямолил, повторял, что нельзя нам любить,
Чтоминувшие дни мы должны позабыть,
Чтов грядущем цветут все права красоты, —
Мнеи тут ничего не ответила ты.
Отказот красоты в настоящем во имя воображаемой красоты в грядущем (о нем же — и встихотворении «Старые письма») — мучительный грех лирического герояФета. Молчание героини в последней строфе стихотворения переходит в гробовоемолчание:
Сопочившей я глаз был не в силах отвесть, —
Всюпогасшую тайну хотел я прочесть.
Илица твоего мне простили ль черты? —
Ничего,ничего не ответила ты!
Нолюбовь такой силы не может исчезнуть, она продолжает покорять поэта:
Нет,я не изменил. До старости глубокой
Ятот же преданный, я раб твоей любви…
(1887)
Можетбыть, самым значительным стихотворением «ларинского цикла» было«Alter ego» (1878), восхищавшее современников. Во всей русской лирикеXIX века нет стихотворения, которое бы воспевало любимую женщину не только каквдохновительницу поэта, но как участницу его творчества, как его поэтическое«alter ego».
Каклилея глядится в нагорный ручей,
Тыстояла над первою песней моей,
Ибыла ли при этом победа, и чья, —
Уручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?
Именнов этой бесконечной духовной близости — высшая форма любви, залог ее бессмертия:
Улюбви есть слова, те слова не умрут.
Насс тобой ожидает особенный суд;
Онсумеет нас сразу в толпе различить,
Имы вместе придем, нас нельзя разлучить!
Тутможно еще раз вспомнить слова из письма Полонского Фету о бессмертии души:«Да кто в него не верит, пусть и не читает стихов твоих!»
Особенноэто относится к стихам Фета, где речь идет о вдохновении, о самом процессетворчества.
«ОГОНЬ,СИЛЬНЕЙ И ЯРЧЕ ВСЕЙ ВСЕЛЕННОЙ...»
Встихотворении с эпиграфом из оды Державина «Бог» — «Дух всюдусущий и единый» — поэт, мысленно обращаясь к Создателю, сравниваетпотрясение от бури на океане с еще более сильным потрясением, которое ониспытывает в момент творчества:
Япотрясен, когда кругом
Гудятлеса, грохочет гром
Ив блеск огней гляжу я снизу,
Когдаиспугом обуян,
Наскалы мечет океан
Твоюсеребряную ризу.
Но,просветленный и немой,
Овеянвластью неземной,
Стоюне в этот миг тяжелый,
Ав час, когда, как бы во сне,
Твойсветлый ангел шепчет мне
Неизреченныеглаголы.
Язагораюсь и горю,
Япорываюсь и парю
Втомленьях крайнего усилья
Иверю сердцем, что растут
Итотчас в небо унесут
Меняраскинутые крылья.
(1885)
Смыслстихотворения, обращенного к Богу, не был уловлен даже искушенными читателями.При подготовке издания Фета 1894 года К. Р. писал Страхову 27 октября 1893года: "… на скалы мечет океан твою серебряную ризу". Вряд ли представлялсяпоэту в этой ризе «Дух всюду сущий и единый», поставленный вэпиграфе. Полагал бы, что вместо твою следует поставить свою, что относило быризу к океану" [53]. В ответе Страхова от 10 декабря 1893 года находимважное свидетельство творческой воли Фета: «Поправку Свою вместо Твою я сам предлагал Афанасию Афанасьевичу, но он возразил, что именнохотел сказать о Боге. Тогда я заметил, что необходимо впереди какое-нибудьобращение: О, Ты, или К Тебе и т. п. Аф Аф,чтобы чем-нибудь заменить это обращение, придумал поставить эпиграф: Дух всюдусущий и пр.» [54].
Ещераньше, за шесть лет до этого стихотворения и тоже обращаясь к Творцу, Фетвыразил ощущение божественности происхождения поэтического дара:
Нетем, Господь, могуч, непостижим
Тыпред моим мятущимся сознаньем,
Чтов звездный день Твой светлый серафим
Громадныйшар зажег над мирозданьем.
…
Нет,Ты могуч и мне непостижим
Тем,что я сам, бессильный и мгновенный,
Ношув груди, как оный серафим,
Огоньсильней и ярче всей вселенной.
Межтем как я — добыча суеты,
Игралищеее непостоянства, —
Вомне он вечен, вездесущ, как Ты,
Нивремени не знает, ни пространства.
(1879)
Именноисчезновение огня, дарованного человеку Создателем, осознается как самаябольшая трагедия при мысли о предстоящей смерти.
Нежизни жаль с томительным дыханьем, —
Чтужизнь и смерть? А жаль того огня,
Чтопросиял над целым мирозданьем,
Ив ночь идет, и плачет, уходя.
(«А.Л. Бой», 1879.)
Заметимеще раз: не следует, видимо, стремиться к какому-то четкому, окончательномуопределению религиозного мировоззрения Фета, опровергая безосновательнуюхарактеристику его как атеиста. В действительности все было значительносложнее. Однажды Достоевский написал о себе: "… я — дитя века, дитяневерия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Какихстрашных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая темсильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных". Это сказано втом же письме Н. Д. Фонвизиной от февраля 1854 года, где Достоевскийпризнается, что в счастливые минуты Бог посылает ему душевное спокойствие иверу, что нет ничего прекраснее и совершеннее Христа. Разумеется, мучительныеидейные искания Достоевского несопоставимы с фетовскими, но и Фет был человекомсвоего века со своим «мятущимся сознаньем», в счастливые творческиеминуты ощущавший силу «небесного притяжения» («И верюсердцем...»).
«СВОБОДНОЕИСКУССТВО… ТРЕБУЕТ»
Завершаятворческую жизнь, Фет, прежде многократно формулировавший в статьях и письмахсвои эстетические убеждения, еще раз, быть может, с мыслью о том, что это будутитоговые обобщения, высказал их в переписке с поэтом К. Р. — своим горячимпоклонником. Не то чтобы это было задумано как некий целостный и стройныйтрактат, но в итоге эпистолярного диалога, содержащего эстетические размышленияи советы Фета, сложилось рассуждение «о поэтическом искусстве»,своего рода фетовское «De arte poetica» (именно так назывался трактатГорация, переведенный Фетом).
Речьидет не о литературе в целом, но только о поэзии, и притом — поэзии лирической.Лирическая же поэзия, по убеждению Фета, не терпит пространных, подробныхописаний, — в ней все должно быть сконцентрировано вокруг лирического события,а изображение неопределенных чувств, в чем обычно упрекали «чистыхпоэтов», годится, по мысли Фета, только для прозы (неожиданное и оченьинтересное замечание). «Страдание, счастие, гнев, ужас и т.д., словомсказать, все мотивы дороги поэту как мотивы к произведению стройных иодноцентренных выпуклостей, а о том, что кто-то страдал неведомо чем, а другойпри лунном свете его любил, может быть гораздо толковее разъяснено прозой, ирождается вопрос, зачем же тут стихи и рифмы? Зато пусть кто-нибудь попробуетрассказать прозой любое стихотворение Гете, Пушкина, Тютчева или Гафиза»(27 декабря 1886 года) [55]. Заметим, что не только страдание, но гнев и ужасФет считал законными темами лирики, за исключением тех произведений, в которыхони имели социальное или политическое содержание.
Другойважный тезис Фета — требование сжатости и емкости лирического произведения, егоиндивидуальной музыкальной интонации. «Лирическое стихотворение подобнорозовому шипку: чем туже свернуто, тем больше носит в себе красоты и аромата Дело поэта найти тот звук, которым он хочет затронуть известнуюструну нашей души. Если он его сыскал, наша душа запоет ему в ответ; если же онне попал в тон, то новые поиски в том же стихотворении только повредятделу» [56].
Звук,мелодия, изначальная интонация несут предощущение главного смысла лирическогопроизведения, непосредственно затрагивая душу.
Приближаетсязвук. И покорна щемящему звуку
Молодеетдуша, —
такначал Блок одно из своих очень близких Фету стихотворений.
Известносуждение о Фете Чайковского (тоже в письме к К. Р. от 28 августа 1888 года):«Фет, в лучшие свои минуты, выходит из пределов, указанных поэзии, и смелоделает шаг в нашу область. Поэтому часто Фет напоминает мне Бетховена, но никогдаПушкина, Гете, или Байрона, или Мюссе. Подобно Бетховену, ему дана властьзатрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы исильным, но ограниченным пределами слова. Это не просто поэт, а скореепоэт-музыкант» [57]. Чуткость Фета к музыкальности стихотворной речи быланеобыкновенной: «У всякого поэтического стиха, — писал он Полонскому, — есть то призрачное увеличение объема, которое существует в дрожащейструне» (21 декабря 1890 года).
ОтзывЧайковского, который передал Фету К. Р., очень обрадовал поэта: «То, чтоЧайковский говорит, — для меня потому уже многозначительно, что он как быподсмотрел художественное направление, по которому меня постоянно тянуло и прокоторое покойный Тургенев говаривал, что ждет от меня стихотворения, в которомокончательный куплет нужно будет передавать безмолвным шевелением губ.Чайковский тысячу раз прав, так как меня всегда из определенной области словтянуло в неопределенную область музыки, в которую я уходил, насколько хваталосил моих» (8 октября 1888 года) [58]. И действительно — всегда: еще раннеестихотворение «Как мошки зарею...» он закончил строчками, ставшимизатем крылатыми: «О, если б без слова / Сказаться душой было можно!»(1844). Через много лет Блок записал их для себя на отдельном листке, которыйсохранился в его архиве [59].
Ещеодно «главнейшее правило» для поэта-лирика в понимании Фета — этонеобходимость в единичном, «случайном» событии раскрыть вечное, иименно то, что в такой степени не под силу другим искусствам. «Стихотворенияна известные случаи — самые трудные; и это понятно: нужна необычайная сила,чтобы из тесноты случайности вынырнуть с жемчужиной общего, вековечного».Фет приводит в пример стихотворение Пушкина «Для берегов отчизныдальной»: «Конечно, прощание Пушкина с иностранкой случайно, но он ине бьет на эту случайность, а лишь на
ноты от страстного лобзанья
своиуста оторвала,
котороесоставляет вековечный элемент искусства и только одной поэзии потому, чтоизображения этого момента для всех иных искусств недоступны» (27 декабря1886 года; курсив мой. — Л. Р.) [60].
Следующее«правило», которое формулирует Фет, — необходимость новизны,нетерпимость повторений: «Поэзия непременно требует новизны, и ничего длянее нет убийственнее повторения, а тем более самого себя. Хотя бы меня самого,под страхом казни, уличали в таких повторениях, я, и сознавшись в них, не могуих не порицать. Под новизною я понимаю не новые предметы, а новое их освещениеволшебным фонарем искусства» [61].
Всеэти эстетические принципы, «правила» не содержат еще ничегоотносящегося собственно к «чистому искусству». Но Фет не забываетотметить отличия своей поэзии от демократической, — он с них и начинает:«В пятидесятых годах, когда еще не было никаких партий, литературанастойчиво окружала меня далеко незаслуженными похвалами; но когда вшестидесятых она убедилась, что я действительно люблю свободу и не пойдукланяться „народному кумиру“ только из-за того, что толпа его считаетмодным, — та же литература не переставала в течение двадцати пяти лет считатьменя за механическую голову турка, над которой всякий пробовал силу своегоудара. Потом меня совершенно забыли» (5 декабря 1886 года) [62]. Здесьопять — уже известный мотив об остракизме, которому в течение многих лет былподвергнут Фет, о чем он с горечью писал в Предисловии к третьему выпуску«Вечерних огней». И объяснение все то же — неприемлемая для еголитературных противников «чистота служения» свободному искусству.
Всвоих эстетических тезисах, которые изложены в переписке с К. Р., Фет стремитсябыть терминологически точным. Если иногда, как, например, в письме кПолонскому, он позволял себе, парадоксально заостряя мысль, заявлять, чтохудожественное произведение, в котором есть смысл, для него не существует (23января 1888 года), здесь он говорит не об отсутствии мысли в художественномпроизведении, а о ее принципиально ином качестве. В сущности, он остается припостоянном своем убеждении, что в поэтическом произведении должна бытьпоэтическая мысль, и опять-таки, как всегда, отказывает в ней своим оппонентам:«Едва ли я ошибусь, сказавши, что свободное искусство, невзирая напрекрасный и, по-видимому, благодарный материал, требует от возникающегопроизведения собственного raison d’etre , независимо откакой-то внешней полезности, которою, очевидно, увлекался покойный Некрасов итак плачевно извратил вкус своих последователей» (27 декабря 1886 года)[63].
Итак,с 60-х годов и до конца жизни Фет исключает из сферы свободного искусствапоэзию, идеологически ему чуждую, не видя в этом, о чем в свое время писали иДостоевский, и А. Григорьев, и Тургенев, насильственного ограниченияпровозглашаемой свободы. Сама формула Фета: «Свободное искусство…требует» очень выразительна в этом смысле.
Но,сохраняя критическое отношение к направлению Некрасова, Фет впервые (в письме кК. Р. от 12 февраля 1888 года) говорит о творчестве своем и Некрасова какнекоем едином этапе в развитии русской послепушкинской поэзии, называя егоболезненным. «По-моему, совершенно явно, что в болезненности современнойлирики виновны Некрасов и Фет. Первый выучил всех проклинать, а второй — грустить. Но — tout comprendre c’est tout pardonner» [64]. Видимо,определение «болезненная поэзия» хорошо помнилось Фету со временистатьи А. Григорьева «Русская изящная литература в 1852 году», гдекритик относил к этому направлению вслед за Гейне и некоторые особенноститворчества Фета (но не всю его поэзию). А. Григорьев отчетливо разделял поэзиюФета на две сферы. Одна из них, условно говоря, — гармоническая, к которойГригорьев относит не только антологические стихи, но и такие элегии, как«Многим богам в тишине я фимиам воскуряю...», «О, долго буду я вмолчанье ночи тайной...». «Напомним также и другую элегию, — продолжал Григорьев, — отличающуюся необыкновенной искренностью и простотоючувства:
Странноечувство какое-то в несколько дней овладело
Теломмоим и душой, целым моим существом.
Напомним»Вечера и ночи", которые дышат совершенно объективным спокойствиемсозерцания, — вот одна сторона таланта Фета".
Другуюсторону таланта Фета, развившуюся чрезвычайно самобытно «по условиям,вероятно, лежащим в натуре лирика и в исторических данных эпохи»,Григорьев называет «болезненной», иначе говоря субъективной:«Дело в том только, что вследствие какого-то странного, болезненного,совершенно субъективного настройства души, — поэт отзовется на это такимособенным, странным звуком Из болезненной поэзии Фет развил,собственно, одну ее сторону, сторону неопределенных, недосказанных, смутныхчувств». В этой связи Григорьев цитирует стихотворения Фета «Когдапетух...», «Как мошки зарею...», «Весеннее небоглядится...», «Младенческой ласки доступен мне лепет...»,«О, не зови! Страстей твоих так звонок...», «Мы одни; из сада встекла окон...» [65].
Черезмного десятилетий Блок будет оппонировать мнению А. Григорьева о болезненностистихов Фета, беря это определение в иронические кавычки: «Что же касаетсяФета… Есть на свете положения, которые говорят сами за себя. Вот одно изтаковых: журнальная свора рвется с цепи, не находя слов для оскорбления поэзииФета; А. А. Григорьев многословно колесит вокруг Гейне, рассыпая перед кем-тобисер своей любви к Фету и стараясь объяснить (кому?) его»болезненные" стихи, а в это время сам автор «болезненных стихов»,спокойный и мудрый Афанасий Афанасьевич, офицер кирасирского полка, помышляетлишь об одном: как ему взять лошадь в шенкеля и осадить ее на должномрасстоянии перед государем" [66]. Блок пишет свою статью, когда огромноезначение художественных открытий Фета, его влияние на поэтику символистов былидавно признаны. «Теперь только, когда Фет причислен всеми к нашим великимпоэтам, — замечает он, — очевидна ненужность многословных объясненийГригорьева» [67]. Но это теперь «очевидна ненужность», а поотношению к той давней статье Григорьева Блок и несправедлив, и даже несколькоантиисторичен.
Представляется,что для самосознания Фета и его восприятия современной литературы статья имеланемалое значение. Фет пользуется григорьевским термином, более того — развиваетхарактеристики не только субъективных, но и объективных причин возникновения«болезненной» поэзии. Если Григорьев писал об условиях, лежащих«в натуре лирика и в исторических данных эпохи», то Фет вцитированном выше письме к К. Р. высказывается на эту тему более определенно иподробно: «Я, кажется, говорил Вашему Высочеству, что диктую своюавтобиографию. Если тесная и грязная стезя, по которой пришлось пробиратьсяНекрасову, может, независимо от прирожденного характера, помочь объяснить егоозлобление, то постоянно гнетущие условия жизни в течение пятидесяти лет могутотчасти объяснить меланхолическое настроение Фета. Справедливо или нет,Некрасов и Фет имели успех, и этого достаточно было для подражателей»[68].
Этописьмо написано за год до празднования пятидесятилетия Музы Фета, и его слованесомненно отражают размышления об итогах пути. Здесь, в частности, Фет впервыеназывает себя «певцом русской женщины», упоминая в этой связи толькоТютчева, хотя Фет не мог, конечно, не помнить, что прославленным певцом русскойженщины считался покойный Некрасов. Но он отмечает свои заслуги, своюсобственную стезю в этой области.
Лирическийгерой Фета всегда был пленен красотой и душевным очарованием русской женщины:
Тольков мире и есть, что тенистый
Дремлющихкленов шатер.
Тольков мире и есть, что лучистый
Детскизадумчивый взор.
Тольков мире и есть, что душистый
Милойголовки убор.
Тольков мире и есть этот чистый
Влевобегущий пробор.
(1883)
Ещев начале пути Фет придал эти прелестные черты облику своей музы:
Мнемузу молодость иную указала:
Отягощалапрядь душистая волос
Головкудивную узлом тяжелых кос;
Цветыпоследние в руке ее дрожали…
(«Муза»,.)
Особеннопривлекали Фета духовно незаурядные, талантливые женщины, их внимание к своемутворчеству он чувствовал. «Есть небольшой кружок образованных русскихженщин, — писал он К. Р. 23 июня 1888 года, — симпатизирующих моей музе. Вотсреда, внимание которой было бы для меня весьма лестно, так как в сущности япевец русской женщины» [69]. Признание Фета — не случайное и неединственное. Примерно в то же время, 25 июля 1888 года, Фет писал С.Энгельгардт: «Подобно Тютчеву, и даже более, чем Тютчев, я певец русскойженщины. Для меня не секрет, что большинство русских порядочных женщин не тольконе в состоянии определить приблизительный рост моего таланта, но даже едва лислыхали о моем литературном имени; но зато среди светских женщин я лично знаюмногих, сочувственно относящихся, считая в числе последних и Вас».
ВосхищениеФета всегда вызывала жена Л. Толстого Софья Андреевна, что отразилось не тольков его известных стихах, воспевавших красоту, обаяние и неувядающую молодостьгероини («Когда так нежно расточала...» — 1866, «К портретуграфини С. А. Толстой» — 1885, «Графине С. А. Толстой» — 1886,'Ей же. Во время моего 50-летнего юбилея" — 1889), но и в обширнойпереписке, представленной в фетовском томе «Литературногонаследства». В письме от 19 августа 1888 года Фет называет Софью Андреевну«величайшей умницей». Он постоянно обсуждает с ней сложныефилософские и литературные проблемы, в том числе, как мы знаем, и своиразногласия с Л. Толстым: "… я ощущаю себя с ним единым двуглавым орлом,у которого на сердце эмблема борьбы со злом в виде Георгия с драконом, с тоюразницей, что головы, смотрящие врозь, противоположно понимают служение этойидее" (14 сентября 1891 года).
Фетпостоянно выражает свой восторг и удивление перед тем, как гармоническисочетаются в Софье Андреевне высокие духовные интересы, тонкий эстетическийвкус и неутомимая практическая деятельность: «Ваша жизнь обставлена такимиживыми и высокими интересами, что какого бы клочка Вы ни вырезали из Вашихбудней, клочок этот оказывается крайне интересным не для одних друзейВаших» (21 июля 1887 года). И несколько позднее — о том же: «Женщиныпо природе мало практичны в больших делах, и трудно быть практичным в самомцентре идеальных воззрений. Не в гармоническом ли слиянии этих двух духовныхсторон следует искать разгадку этой радости, которую возбуждает во мне всегдабеседа с Вами?» (27 августа 1887 года).
Иконечно, особенную, ни с чем не сравнимую радость вызывали у Фета отзывы о егостихах, какие не раз встречаются в письмах Софьи Андреевны: «Стихи вашидоставили нам огромное эстетическое наслаждение. Мы оба с Львом Николаевичемособенно восхищались „Горной высью“. Эти стихи суть сами по себе таГорная высь поэзии, недостижимая нам, простым смертным, тающим перед ней, какоблака. Как хорошо! Вот высшего полета поэзия!» (7 октября 1886 года).
Вэто время Фет чувствовал себя самым крупным русским поэтом и вообще он считалсебя лучшим лирическим поэтом в современном мире: «Надо быть совершеннымослом, чтобы не знать, что по силе таланта лирического передо мной всесовременные поэты в мире сверчки», — писал он Страхову 27 мая/8 июня 1879 года.
Вкругу современных поэтов, в том числе и поэтов «чистого искусства»,Фет ощущал себя в большой степени одиноким. Хотя он не возражал противпредложения Полонского отпраздновать совместный юбилей «трехмальчиков» (Фета, Полонского, Майкова), но, как свидетельствует переписка,всегда был готов «заметить разность» между собой и другими поэтами.31 марта 1890 года Фет сообщал Полонскому: «Сегодня мне с двух сторонприслали фельетон „Нового времени“ от 30 марта с разбором статьиБауэра о русской литературе вообще и между прочим обо мне в частности.Несомненно верно говорит немецкий критик, что я не принадлежу ни к какой партии Но что меня, признаюсь, озадачило, — это то, что критик, вместотого, чтобы подбирать, мне под пару, людей с бессознательным вдохновениемвроде: „И мне чудится, будто скамейка стоит“ (то есть Полонского. — Л. Р.), — набирает Алексея Толстого и — о боги! — в качестве поэта ИванаАксакова. Никто более меня не ценит милейшего, образованнейшего, широкописногоАл. Толстого, — но ведь он тем не менее какой-то прямолинейный поэт. В нем неттого безумства и чепухи, без которой я поэзии не признаю Я бы нестал упоминать этих, в сущности, добрейших людей; но не могу молчать, когдастараются навязать мне с ними солидарность, тогда как я прямая импротивоположность».
Фетмог надеяться на сочувственное понимание Полонского, поскольку тот не раз писалему о его исключительном даре лирика. Сходились они и в оценках молодыхписателей, заявивших себя в 80-е годы и им обоим мало знакомых. «Что мызначим для молодого поколенья, — у которого есть свои Надсоны, свои Фофановы,Минские, Ясинские, Чеховы… и проч. и проч. Самые наши имена уже приелись,надоели...» (Полонский — Фету 8 октября 1888 года). И он же спрашивалФета: «Слыхал ли ты когда-нибудь, что у нас в моде поэт Фофанов, которогораскупают так, как нас с тобой никогда не раскупали» (7 июля 1889 года).«Что касается до меня, то я слишком поверхностно знаком с произведениямиФофанова, — отвечал Фет 14 июля, — и слова мои о нем могут иметь только весьмаотносительное значение. Поэтическая жилка в нем бесспорна, и я лично, а бытьможет и другие, можем порадоваться, читая Фофанова, бесследному исчезновениютой поганой семинарской гражданской скорби, которой хвост еще под соусомподавался у Надсона Надо быть дубиной, чтобы не различатьпоэтического содержания Тютчева, Майкова, Полонского и Фета. Но какоесодержание у Фофанова? Может быть я ошибаюсь, но мне кажется, что это варьяциина Фетовские темы».
Взаключение еще раз заметим: размышляя над судьбами поэзии в эпоху поэтическогобезвременья, Фет впервые в общем историческом контексте говорит о некоторомсходстве своем с Некрасовым как характерном явлении русской лирики второйполовины века. Это неожиданное суждение Фета, сближающее его, авторастихотворения «Псевдопоэту», с самым главным лицом его многолетнегохудожественного противостояния, знаменательно. В отличие от Пушкина иБаратынского он подчеркивает глубокий драматизм («болезненность»)своей поэзии и поэзии Некрасова, проявляющийся в одном случае в грусти, вдругом — в проклятиях. Можно понять Блока, не принимавшего определения«болезненная поэзия». Оно и в самом деле не дает возможности увидетьто великое, чем обогатили литературу «поклонник вечной красоты» ипоэт «мести и печали». Мы помним, как мечтал о сближении этихтрадиций А. Григорьев. Соединить их суждено было Блоку.
«ОНАЗНАЧЕНИИ ПОЭТА»
Фетбыл одним из любимых поэтов Блока с юности. В предисловии к циклу стихов,названному словами Фета — «За гранью прошлых дней», Блок писал:«Стихи, напечатанные в этой книжке, относятся к 1898-1903 годам. Многие изних переделаны впоследствии, так что их нельзя отнести ни к этому раннему, ни кболее позднему времени. Поэтому они не входят в первый том моих»Стихотворений". Заглавие книжки заимствовано из стихов Фета, которыенекогда были для меня путеводной звездой. Вот они:
Когдамои мечты за гранью прошлых дней..."
(Далеестихотворение Фета цитируется до конца. — Л. Р.) [70]
В«Дневнике» К. И. Чуковского есть такая запись (от 7 декабря 1919года): «Я говорил Блоку о том, что если бы в 16-20 лет меня спросили: ктовыше — Шекспир или Чехов, я ответил бы: Чехов. Он сказал: для меня то же самоес Фетом! И Полонский! И стал читать наизусть Полонского» [71].
Любовьи интерес к Фету Блок сохранил до конца дней. На полях трехтомного«Полного собрания стихотворений» Фета (СПб., 1901) и других изданийего произведений находим многочисленные подчеркивания и пометы Блока — результат углубленного, пристрастного чтения [72]. «Занятия Фетом»,- отмечает Блок в записной книжке 8 декабря 1919 года [73]. В это же время онработает над статьей «О списке русских авторов» для издательстваГржебина с рекомендацией в возможно большей полноте представить читателю«наследие духовное, которое в огне не горит» [74]. В разделе«Поэзия» сказано: «Кроме поэтов, признаваемых всеми, есть многостихотворцев, каждый из которых создал несколько замечательных вещей и массупроизведений, потерявших всякое значение». К числу таких стихотворцев Блоктеперь относит и «либерала» Полонского [75]. «Поэтому путьопять-таки должен быть таков: 1) дать в возможно неприкосновенном виде первых ивеликих и 2) дать много вторых и мелких — всех понемногу» [76].Несомненно, к числу первых и великих, по убеждению Блока, принадлежал Фет.Именно стихами Фета (и это единственная литературная цитата в статье) Блокстремится обозначить «весь крестный путь русской духовной жизни»,который проходит сквозь наше сердце, горит в нашей крови.
Послову Фета:
Какгордость дум, как храм молитвы,
Страданьяв прошлом восстают.
«Страданья»- ошибки, падения, взлеты, все добытое человеческой кровью" [77] (Блокцитирует стихотворение Фета «Все, что волшебно так манило...»).
Никтони до, ни после Блока не соотносил так проникновенно трагические мотивы некоторыхпроизведений Фета с темой русской исторической судьбы. Видимо, он считал, чтовеликий поэт «чистого искусства», несмотря на отсутствие социальных иполитических сюжетов, может это выразить. Судя по пометам Блока на страницахПредисловия Фета к третьему выпуску «Вечерних огней», он внимательноизучал «эстетические аргументы» Фета [78].
Дажев последние месяцы жизни Блок вдохновлялся, читая наизусть стихи Фета.
Ввоспоминаниях Н. А. Нолле-Коган рассказано о встрече с Блоком в Москве весной1921 года, об их прогулке ранним утром по арбатским переулкам к Храму ХристаСпасителя. Поначалу Блок был мрачен, но «мало-помалу поэт успокаивался,светлел, прочь отлетали мрачные призраки, рассеивались ночные кошмары,безнадежные думы покидали его. И надо было, чтоб в этой тишине прозвучалкакой-то музыкальный аккорд, родственный сердцу поэта, зазвенели, запели быживые струны в душе его. Вдруг в памяти моей всплыли строфы Фета:
Передомной дай волю сердцу биться
Ине лукавь:
Язнаю край, где все, что может сниться
Трепещетвъявь.
Нодальше я вспомнить не могла. Блок улыбнулся и продолжал:
Скажи,не я ль на первые воззванья
Страстейв ответ
Искалблаженств, которым нет названья
Имеры нет.
Такпрочел он все стихотворение до конца, успокоился и обратно шел уже иным»[79].
Пособственному признанию Блока («Ответ на анкету о Некрасове»), он сдетства любил Некрасова: на вопрос «Любите ли вы стихотворенияНекрасова?» — ответ: «Да». «Как вы относились к Некрасову вдетстве?» — «Очень большую роль он играл». «Не оказал лиНекрасов влияния на ваше творчество?» — «Оказал большое» [80].
Намважно здесь отметить, что, воссоединив фетовскую и некрасовскую традиции, о чеммечтал в свое время еще А. Григорьев, Блок творчески отменил проблему «Фетили Некрасов?».
Вместес тем Фет был дорог Блоку не только как великий лирик, открывший новыйхудожественный мир и новые возможности русского стиха, но и как мыслитель,упорно утверждавший идею творческой независимости поэта. Еще в статье 1907 года«О лирике», где Фет назван «умным человеком и хорошимфилософом» [81], говорится именно о такой независимости: «Так я хочу.Если лирик потеряет этот лозунг и заменит его любым другим, — он перестанетбыть лириком. Этот лозунг — его проклятие — непорочное и светлое. Вся свобода ивсе рабство его в этом лозунге: в нем его свободная воля, в нем же егозамкнутость в стенах мира — »голубой тюрьмы". Лирика есть«Я», макрокосм, и весь мир поэта лирического лежит в его способевосприятия Поэт совершенно свободен в своем творчестве..."[82] (Цитата о «голубой тюрьме» — из стихотворения Фета «ПамятиН. Я. Данилевского»).
Совершеннопо-новому, с большой и трагической остротой вопрос о творческой свободе всталперед Блоком в первые послереволюционные годы. Его тревоги и размышления сконцентрированыв знаменитой речи «О назначении поэта» (1921), где рядом со стихамиПушкина о свободе вдохновения сразу же возникают строки Фета. Эстетическаяконцепция Блока не только не противоречит фетовской, а как бы вбирает ее всебя: «Поэт — сын гармонии; и ему дана какая-то роль в мировой культуре.Три дела возложены на него: во-первых — освободить звуки из родной безначальнойстихии, в которой они пребывают; во-вторых — привести эти звуки в гармонию,дать им форму; в-третьих — внести эту гармонию во внешний мир» [83].Творчество поэта Блок подобно Фету называет «служением»: «Первоедело, которого требует от поэта его служение, — бросить „заботы суетногосвета“, для того, чтобы поднять внешние покровы, чтобы открыть глубину»[84].
«Небудем сегодня, — продолжал Блок — в день, отданный памяти Пушкина, спорить отом, верно или неверно отделял Пушкин свободу, которую мы называем личной, отсвободы, которую мы называем политической. Мы знаем, что он требовал»иной", «тайной» свободы. По-нашему, она«личная»; но для поэта это не только личная свобода:
…Никому
Отчетане давать; себе лишь самому
Служитьи угождать; для власти, для ливреи
Негнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
Поприхоти своей скитаться здесь и там,
Дивясьбожественным природы красотам,
Ипред созданьями искусств и вдохновенья —
Безмолвноутопать в восторгах умиленья —
Вотсчастье! Вот права…
Этосказано перед смертью. В юности Пушкин говорил о том же:
Любовьи тайная свобода
Внушилисердцу гимн простой.
Этатайная свобода, эта прихоть — слово, которое потом всех громче повторил Фет(«Безумной прихоти певца!»), — вовсе не личная только свобода, агораздо бульшая: она тесно связана с двумя первыми делами, которых требует отпоэта Аполлон" [85].
Втом же 1921 году, когда была произнесена речь «О назначении поэта»,написано последнее стихотворение Блока — «Пушкинскому Дому», гдерядом с именем Пушкина вновь возникает память о стихах Фета:
Пушкин!Тайную свободу
Пелимы вослед тебе!
Дайнам руку в непогоду,
Помогив немой борьбе!
Вероятно,невольно и неосознанно вспомнились Блоку фетовские строки:
Впору любви, мечты, свободы,
Вмерцаньи розового дня
Языкдушевной непогоды
Былнепонятен для меня
…
Насталовремя отрезвляться
Идолг велел — в немой борьбе
Навстречулюдям улыбаться,
Агоре подавлять в себе.
(Вцитатах из стихотворения Фета курсив мой. — Л. Р.)
Долгоевремя, и до, и после Блока, в критике оспаривалось право «чистыхпоэтов» возводить свою эстетическую родословную к Пушкину, а если оно иподтверждалось, то иногда (как у Писарева) с целью умаления самого Пушкина. Вэтом смысле позиция Блока имеет принципиально важное значение: по егоубеждению, «безумная прихоть» Фета — прямая наследница пушкинской «прихоти»и «тайной свободы». «Безумный» — эпитет, нередковстречающийся у Фета для характеристики творческого состояния, вдохновения,любовного восторга: «Моего тот безумства желал, кто смежал / Этой розызавои, и блестки, и росы, / Моего тот безумства желал, кто свивал / Эти тяжкимузлом набежавшие косы...»; «Как богат я в безумных стихах!» или«Рассуждать сегодня стыдно, / А безумствовать — разумно»(стихотворение «Завтра — я не различаю...»).
НередкоФет придавал своей мысли заостренно-гротескное выражение, как, например, визвестной статье о Тютчеве: «Кто не в состоянии броситься с седьмого этажавниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот нелирик». Слова эти не раз иронически цитировались в современной Фетукритике, как будто намеренно игнорировавшей и метафорический характервысказывания, и следующее за ним важное замечание автора: «Но рядом сподобною дерзостью в душе поэта должно неугасимо гореть чувство меры»[86].
Отстаиваясвою позицию, Фет оставался непоколебимым. «Кто развернет мои стихи, — писал он почти тридцать лет спустя Полонскому (22 июня 1888 года), — увидитчеловека с помутившимися глазами, с безумными словами и пеной на устах,бегущего по камням и терновникам в изодранном одеянии. Всякий имеет правоотвернуться от несчастного сумасшедшего, но ни один добросовестный незаподозрит манерничанья и притворства». Горько ощущая непризнанность идаже «остракизм», «безумец» гордится искренностью своегопоэтического слова.
Сочувственноцитируя слова Фета о «безумной прихоти певца» из стихотворения«Псевдопоэту», Блок, однако, не присоединяется к фетовской критикедемократического направления, хотя нелестно отзывается не только о Писареве, нои о Белинском. Его позиция значительно шире. «От дальнейших сопоставлений явоздержусь, ибо довести картину до ясности пока невозможно приговорпо этому делу — в руках будущего историка России» [87].
«Приговор»и сейчас еще впереди, если он вообще возможен. Однако возможно и нужно понятьне только своеобразие Фета как великого поэта, но и значение некоторых важныхсторон его эстетики в их непреходящем значении.
Список литературы
1.Публицистические произведения Фета, опубликованные в 1861-1871 годах настраницах периодической печати, до последнего времени были известны тольконемногим специалистам. Они впервые были собраны и частично опубликованы в 1992году («Новый мир», 1992, № 5, с. 113-160. Подготовка текста,послесловие и примечания Г. Аслановой). Только в 2001 году вышел большой томпублицистики Фета, включающий его статьи за период с 1861 по 1871 год:«Заметки о вольнонаемном труде» («Русский вестник», 1862, №3, 5), очерки «Из деревни» («Русский вестник», 1863, № 1,3; 1864, № 4; «Литературная библиотека», 1868, № 2; «Заря»,1871, № 6), а также (в Приложении) — стихотворения, написанные в Степановке.Сборник имеет первоначальное заглавие «Заметки о вольнонаемном труде»- «Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство» (это заглавие, данноеФетом, было изменено редакцией «Русского вестника»). Сборник издан всерии «Россия в мемуарах». Вступительная статья, составление,подготовка текста В. А. Кошелева. Комментарии В. А. Кошелева и С. В. Смирнова.
2.Белинский В. Г. Полн. собр. соч. и писем в 13 тт. Т. VII. М., 1955. С. 307,322.
3.Фет А. А. Мои воспоминания. Ч. 1. М., 1890. С. 225.
4.Русское слово. 1859. № 2. С. 66.
5.Все цитаты из стихотворений Фета даются по изданию: Фет А. А. Стихотворения.Библиотека поэта (Большая серия). Л., 1986.
6.Белинский В. Г. Указ. изд. Т. VII. С. 312.
7.Там же. С. 636—637 и 226.
8.Там же. Т. VIII. С. 94.
9.Русское слово. 1859. № 2. С. 64.
10.Русское слово. 1859. № 2. С. 68—69.
11.Там же.
12.Фет А. А. Из-за границы. Путевые впечатления (отрывки) / Подготовка текста ипримечания Г. Д. Аслановой // А. А.Фет. Поэт и мыслитель. М., 1999. С. 249,254—255.
13.Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 тт. Т. 18. Л., 1978. С. 73, 97.
14.Григорьев А. Литературная критика. М., 1967. С. 445.
15.Там же. С. 444.
16.Так у А. Григорьева.
17.Так у А. Григорьева.
18.Григорьев А. Указ. изд. С. 463.
19.Григорьев А. Указ. изд. С. 468.
20.Письма Фета и его корреспондентов, публикуемые в томе «Литературногонаследства», цитируются с указанием дат.
21.Так у Салтыкова-Щедрина (у Фета — «густую»).
22.Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в 20 тт. Т. 6. М., 1968. С. 59.
23.Салтыков-Щедрин М. Е. Указ. изд. Т. 6. С. 59—60.
24.Писарев Д. И. Собр. соч. в 4 тт. Т. 3. М., 1956. С. 139, 90.
25.Брюсов В. Я. Далекие и близкие. М., 1912. С. 20—21.
26.Фет А. А. Вечерние огни. Серия «Литературные памятники». М., 1979. С.543, 621.
27.Фет А. А. Вечерние огни. С. 27.
28.К. Р. Избранная переписка. СПб., 1999. С. 422.
29.Фет А. А. Вечерние огни. С. 242.
30.Фет А. А. Мои воспоминания. Ч. 2. С. 387.
31.Фет А. А. Вечерние огни. С. 140.
32.Там же. С. 169-170.
33.Там же. С. 174-175.
34.Фет А. А. Вечерние огни. С. 175.
35.Там же. С. 241.
36.Там же.
37.Боткин В. П. Заметки о журналах за июль месяц 1855 года // Современник. 1855. №8. С. 266.
38.Это вина Вольтера, Это вина Руссо (франц.).
39.Имеется в виду первая редакция исторической хроники А. Островского «КозьмаЗахарьич Минин-Сухорук» (1861).
40.Впервые письмо опубликовано с мелкими разночтениями в кн.: Фет А. А. Моивоспоминания. Ч. 2. С. 300.
41.«Человек-зверь» (франц.).
42.Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. в 90 тт. (Юбилейное). Т. 62. С. 172.
43.К. Р. Указ. изд. С. 57, 58.
44.Там же. С. 383.
45.Недоброво Н. Милый голос. Избранные произведения. Томск, 2001. С. 207.
46.Недоброво Н. Указ. изд. С. 209.
47.Там же. С. 203.
48.Тархов А. Е. Комментарии к кн.: Фет А. А. Сочинения. Т. 2. М., 1982. С.390-391.
49.Вестник русского христианского движения. № 139. Париж. 1983. С. 161-171.
50.Там же. № 141. 1984.
/>51. А. А. Фет. Поэт и мыслитель. С. 24.
/>52. Фет А. А. Мои воспоминания. Ч. 2. С. 314.
/>53. К. Р. Указ изд. С. 415.
/>54. К. Р. Указ изд. С. 418.
/>55. К. Р. Указ изд. С. 244.
/>56. К. Р. Указ изд. С. 245.
/>57. Там же. С. 51-52.
/>58. Там же. С. 300.
/>59. Литературное наследство. 1981. Т. 92. Александр Блок. Новыематериалы и исследования. Кн. 4. С. 654.
/>60. К. Р. Указ изд. С. 245.
/>61. Там же. С. 242.
/>62. Там же. С. 244.
/>63. К. Р. Указ изд. С. 267.
/>64. Все понять — все простить (франц.).
/>65. Григорьев А. Указ изд. С. 99, 100, 101, 102.
/>66. Блок Александр. Собр. соч. в 8 тт. Т. 5. М. — Л., 1962. С. 501.
/>67. Там же.
/>68. К. Р. Указ изд. С. 267.
/>69. К. Р. Указ изд. С. 284.
/>70. Блок Александр. Указ. изд. Т. 1. С. 332.
/>71. Литературное наследство. Т. 92. Кн. 2. С. 251.
/>72. Библиотека А. А. Блока. Описание. Кн. 2 / Состав. О. В. Миллер,Н. А. Колобова, С. Я. Вовина. Под ред. К. П. Лукирской. Л., 1985. С. 325-336.
/>73. Блок Александр. Записные книжки. 1901-1920. М., 1965. С. 482.
/>74. Блок Александр. Указ. изд. Т. 6. С. 136.
/>75. Там же. С. 138.
/>76. Там же.
/>77. Там же. С. 137.
/>78. Библиотека А. А. Блока. С. 329.
/>79. Литературное наследство. Т. 92. Кн. 2. С. 362-363.
/>80. Блок Александр. Указ изд. Т. 6. С. 483.
/>81. Блок Александр. Указ изд. Т. 5. С. 134.
/>82. Там же. С. 133, 135.
/>83. Там же. Т. 6. С. 162.
/>84. Там же. С. 163.
/>85. Блок Александр. Указ изд. Т. 6. С. 166.
/>86. Русское слово. 1859. № 2. С. 76.
/>87. Блок Александр. Указ. изд. Т. 6. С. 167.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.philology.ru