Есаулов И. А.
Рассказ«Ванька» А.П. Чехова известен, кажется, всей читающей России.Написанный в 1886 году, он с начала прошлого века (именно с 1900 года) входит вмногочисленные «Книги для чтения» и школьные учебники. Как частопроисходит в таких случаях, поверхностно понятое «содержание»совершенно затемняет смысловые глубины и семантические перспективыпроизведения. Недалекому читателю слишком легко редуцировать смысл чеховскогошедевра до юмористической сценки в сапожной мастерской.
«Очем» же рассказ? Как будто он о тяжкой доле мальчика «в людях».Над ним насмехаются подмастерья, его бьют и не кормят хозяева, ему не даетспать хозяйский «ребятёнок» и т.п. Одновременно рассказ как будто и онаивности самого героя, не умеющего правильно написать адрес на конверте, всознании которого «необыкновенно юркий и подвижный старикашка… с вечносмеющимся лицом и пьяными глазами» является желанным избавителем. Такимобразом, изображение и «жертвы» и ее «мучителей» должно,казалось бы, вызвать гнетущую атмосферу «идиотизма» русской жизни,если несколько перефразировать социал-демократического классика.
Так,для Е.В. Душечкиной чеховский рассказ «показывает, что писатель ищет новыепути святочного жанра в разработке „антирождественских“ мотивов,использование которых… имело целью показать несоответствие сути праздника безжалостнойреальности жизни». По мнению исследовательницы, деревенский"«уют» уютен лишь для того, кто когда-то жил в нем. Объективно — это вечно выпивший и ругающийся дед, нюхающий табак, бедность деревенскогодома, убогость жизни Автор не оставляет читателю никаких иллюзий инадежд на изменение судьбы героя: в отличие от Ваньки, пославшего письмо«на деревню дедушке», читатель знает, что прошлое невозвратимо и всесамое лучшее у него уже позади"[1].
Втакого рода непоколебимой исследовательской уверенности о неизбежной тяжелойгрядущей «судьбе» вымышленного автором персонажа явно сказывается, нанаш взгляд, весьма распространенная ценностная установка, к тому же«подкрепленная» известной инерцией восприятия данного произведения,но не его самостоятельным анализом. Достаточно заметить, что«ругающийся», по определению Душечкиной, дед на самом деле никогданикого не ругает в пределах чеховского текста, но «заливается веселымсмехом», «посмеивается», «балагурит». Предметный мир«деревенского дома» вообще не изображается, поэтому суждения о его«бедности», как и соображения об «убогости жизни»характеризуют аксиологические представления самой исследовательницы о русскойжизни, но отнюдь не внутренний мир произведения.
«Дописать»за Чехова текст рассказа торопится и М.М. Дунаев, по мнению которого финалдолжен быть другим: «Константин Макарыч никогда не получит письма, исветлая надежда обернется тьмою… Ваньке неизбежно представится, что он никомуне нужен, что его бросили и оставили в безнадежности… Дед же… ничего не сделаетдля внука. Ребенок переживет тяжелейшее потрясение, ощущение оставленности,заброшенности»[2].
Отмахнувшисьот того историко-литературного факта, что Чехов сознательно писалрождественский рассказ, опубликованный 25 декабря 1886 г. в «Петербургской газете» в разделе «Рождественские рассказы», и ничего невидя, кроме фабульного «содержания» этого текста, критикфилологический анализ подменяет фантазиями на тему: что же будет дальше, послетой финальной точки, которую поставил Чехов: дедушка «не получитписьма»; «Ваньке представится»; «дед не сделает»;«ребенок переживет».
Подобноередуцированное прочтение уже своей очевидной одномерностью сразу же вызываетсомнения в его адекватности «смыслу» произведения (если толькодопустить, что «Ванька» действительно является художественнымшедевром Чехова, а не образцом социально-обличительной беллетристики).
Когдамы пытаемся «услышать» ту «музыку интонационно-ценностногоконтекста», которой «как бы окутано» произведение[3], сразу жестановится ясно: рассказ о чем-то другом. Жанр рождественского рассказасовершенно преображает то внешнее «содержание», к которому и сводятобычно «смысл» чеховского произведения. Перед нами сюжет о светломрождественском чуде.
Какуже отмечено нами, рассказ «Ванька» впервые был опубликован в«Петербургской газете» 25 декабря – и именно в отделе«Рождественские рассказы». Уже этот контекст задает соответствующий«диалогизирующий фон… восприятия» текста[4], определенные границыадекватных прочтений произведения за которыми начинается эссеистическое ипублицистическое фантазирование на тему «что будет дальше», далекоеот филологии.
Прикажущейся «простоте» рассказ имеет весьма сложную композицию. ПисьмоВаньки Жукова несколько раз прерывается то воспоминаниями героя, то репликамиповествователя, то знаменитым пейзажным описанием:
«Апогода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всюдеревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья,посеребренные инеем, сугробы. Все небо усыпано весело мигающими звездами, иМлечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли ипотерли снегом...».
Зашутливым предположением в последней фразе мерцает представление о сотворенностиБожьего мира, о скрытом присутствии Творца, о праздничности рождественскогокосмоса, однако оно подается в чисто чеховской, несколько ироничной стилистике.К примеру, и в пасхальном рассказе «Святою ночью» подчеркиваетсясовершенно особенное состояние неба:
«Миросвещался звездами, которые всплошную усыпали все небо. Не помню, когда вдругое время я видел столько звезд. Буквально некуда было пальцем ткнуть. Тутбыли крупные, как гусиное яйцо, и мелкие, с конопляное зерно… Радипраздничного парада вышли они на небо все до одной, от мала до велика, умытые,обновленные, радостные, и все до одной тихо шевелили своими лучами».
Обратимвнимание, как пишет письмо Ванька. «Бумага лежала на скамье, а сам онстоял перед скамьей на коленях». Ранее упоминается «темныйобраз». Герой принимает молитвенную позу, поэтому поздравление дедушки сРождеством и пожелание «всего от Господа Бога» нельзя считать тольколишь проходными и нейтральными речевыми клише.
Оченьважна деталь предметного мира этого произведения: окно, в которое глядит Ванькаи в котором «мелькало отражение его свечи». Именно после этогословесного кадра изображения начинается описание деревенского уюта, куда всейдушой стремится тоскующий Ванька. Таким образом, уже в этом месте внешнеюмористического текста можно говорить о появлении своего рода мистическогозаоконного пространства, куда вполне реально устремляется мысль героя.
Этопространство представляет собой целый многоцветный мир — во многом болеереальный, чем окружающая героя в Москве опостылевшая ему сапожная мастерская.Например, при описании этого мира часто используются глаголы настоящеговремени, тогда как в «городском» пространстве доминирует прошедшеевремя. Даже кобелек Вьюн в том, «своем», мире имеет не просточеловеческий, а весьма сложный и тяжелый характер: он «необыкновеннопочтителен и ласков», однако «под почтительностью и смирениемскрывается самое иезуитское ехидство». Если старая Каштанка, угощаемаятабаком, простецки «чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону»,то Вьюн «из почтительности не чихает и вертит хвостом».
Взаоконном мире звучит веселый голос дедушки Константина Макарыча («Табачкунешто нам понюхать?»; «Отдирай, примерзло!»; «Держи,держи… держи! Ах, куцый дьявол!») – в отличие от безголосого мира,окружающего в московском доме Ваньку. Ведь тут «хозяева и подмастерья ушлик заутрене», оставив его в эту рождественскую ночь одного.
Самоеже существенное состоит в том, что окно становится не только той границей между«чужим» и «своим», которую преодолевает маленький герой,воображая занесенную снегом родную деревню, но именно оттуда, из заоконногопространства, приходит к Ваньке страстно ожидаемый им ответный импульс.«Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окнадеревенской церкви...» Городское окно Ваньки, отражающее его свечу, идеревенские окна церкви, в которых виднеется рождественский свет лампадок исвечей, неявно сближаются автором. Можно сказать, что взгляд внука,устремленный в темное окно, и взгляд деда, обращенный на «ярко-красные»окна деревенской церкви, в рождественскую ночь мистически встречаются… Покрайней мере, Ванька из своего московского угла несомненно видит в эту минутуте же окна церкви, на которые — тоже в эту минуту («теперь») — «щурит глаза» из темноты его деревенский дедушка… Ближе к концупроизведения в том же заоконном пространстве («Ванька… вновь уставилсяна окно») появляется и рождественская елка, за которой «посугробам» идут Ванюшка (здесь возникает именно такая форма имени героя) идед.
Принаивно-реалистическом чтении этого чеховского шедевра кажется несомненнойитоговая неудача затеи Ваньки: «прозаическому» Константину Макарычу,конечно, никогда не получить жалобное письмо сироты-внука. Точно так же, как«прозаическому» Пьеру Безухову (если предположить и его«реальное» существование вне поэтического мира толстовского романа)решительно невозможно участвовать в восстании декабристов, а РаскольниковуДостоевского преодолеть границы романного «эпилога».
Снаивно-реалистической точки зрения, принципиально отрицающей великую реальностьчуда, Константин Макарыч «не сможет» получить письмо внука, даже еслион со всевозможной точностью обозначит адрес именно «его» деревни.Хотя бы потому (но не только поэтому!), что Константин Макарыч – вымышленныйперсонаж, а не житель деревни. Однако же перед нами отнюдь не натуралистическоеописание частной сценки в сапожной мастерской, а именно произведение(художественная реальность), написанное в жанре рождественского рассказа.
Впределах этой реальности, в этом художественном мире невозможное, какпредставляется, чудо как раз происходит. Описанием этого чуда, случившегося врождественскую ночь, и завершается рассказ: дедушка не только получает письмоно и, «свесив босые ноги» с печки, «читает письмо кухаркам».Рождественская «встреча» дедушки и внука, таким образом, состоялась-- в единственно возможном для этой встречи поэтическом космосепроизведения[5].
Длякритиков же, подобно Дунаеву, склонных видеть лишь плоскую материалистическуюреальность сна, а не чуда в чеховском рождественском рассказе (потому и непринимающих наше истолкование «Ваньки»), напомним очевидное: изображениесна в литературе далеко не то же самое, что сон в реальной жизни. Если вовнехудожественной действительности сон может не значить ровным счетом ничего,то в художественном мире сон – всегда событие. Уже подчеркивалось, что сама«память жанра» рождественского рассказа предполагает чудо: иописанием этого невозможного, казалось бы, чуда и завершается рассказ.
Междупрочим, во многих советских хрестоматиях этот чеховский финал частоотсутствовал и рассказ «завершался» по воле методистов-цензоров какраз фразой: «На деревню дедушке». По-видимому, советские толкователиЧехова, в отличие от некоторых нынешних критиков, все-таки смутно ощущаликакой-то нежелательный им рождественский «подвох» в чеховскомзавершении, а потому и убирали этот момент «встречи» деда и внука.
Длятех же, кто не отличает художественную реальность от реальностинехудожественной, сон в художественном произведении не является событием.Поэтому тот же Дунаев и пытается материалистически «объяснять» (этонесколько комично читать) почему именно Ваньке Жукову приснился именно такойсон, материалистически толковать чудо, а также недоумевать, как же какой-то сон(понимаемый как что-то небывшее, т.е. ненастоящее – с материалистической точкизрения) мы можем считать особой реальностью поэтического мира.
Очевидно,что при подобной установке бессмысленно напоминать о снах как своего родасмысловых центрах пушкинских «Евгения Онегина», «Капитанскойдочки», множества других произведений мировой литературы. Согласно желогике наших оппонентов, в повести Пушкина «Гробовщик», например,главным событием которой является сон, ровным счетом ничего не происходит.Таким образом, «филологи» «прозаически» истолковывающиерусскую литературу и редуцирующие ее мистический подтекст рассуждают точно также, как пушкинский герой гробовщик Адриян Прохоров, который на радостях, чтоничего не было, требует чая и зовет дочерей.
Завершаяже истолкование в православном контексте понимания чеховского рождественскогорассказа, можно сказать следующее. Реальность рождественского чуда мощновторгается в поэтическую реальность художественного мира текста. Именно поэтомучеховский рассказ заканчивается вовсе не описанием адреса получателя («Надеревню дедушке»), не статичным изображением заснувшего Ваньки (и темболее не зловещим описанием его «безнадежной», как это представляетсяДунаеву, «будущей» судьбы, где, мол, «надежда обернется тьмой»:оригинальный был бы в таком случае «подарок» Чехова русским читателямименно к Рождеству!), а изображением как раз подвижного и всегда оживающего («онвсегда оживал») Вьюна. Около печи, с которой дедушка читает письмо,«ходит Вьюн и вертит хвостом...». Вновь обратим внимание на настоящеевремя, сопровождающее это изображение и дополнительно придающее ему статус действительнопроисходящего, а не только возможного события. По-видимому, рождественские«почтовые тройки с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами», которыеразвозят письма «по всей земле», не миновали и деревню КонстантинаМакарыча...
Список литературы
[1]Душечкина Е.В. Русский святочный рассказ: Становление жанра. СПб., 1995. С.225.
[2]См.: Дунаев М.М. Виртуальное литературоведение // www.radrad.ru/analytic/articles/?ID=1666
[3]Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С.369.
[4]Там же. С.360.
[5]Ср. интерпретацию рождественского единения в чеховском рассказе «Насвятках»: Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе.С.152-158.
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru