Кибальник С.А.
На картине художникаГригория Чернецова «Парад на Царицыном лугу» в группе писателей «по соседству»с Жуковским, Пушкиным, Крыловым изображен еще один поэт. Он стоит чуть поодаль,незаметно, как бы в стороне – виден только отворот шинели, белый воротниксорочки, высокий цилиндр, строгий, прямой профиль. Это Николай Гнедич, поэт исоздатель прославленного перевода «Илиады» Гомера – лицо менее известное посравнению с его замечательными друзьями-«соседями», но не менее примечательное.
Художник не случайноизобразил Гнедича в профиль. В детстве поэт перенес оспу, которая лишила егоправого глаза и оставила, по словам мемуариста, «глубокие рябины и рубцы натемно-бледноватом лице, которое было, впрочем, оклада правильного и дажеприятного…».
Гнедич изображен навтором плане, как бы в тени. Таким он и остался до сих пор – малоизвестной, теневойфигурой в созвездии блестящих талантов тогдашней словесности. Известно, что онбыл замечательным поэтом-переводчиком и создал «русскую Илиаду» – с этогоначинаются и этим почти исчерпываются наши представления об этом человеке. Междутем масштабы его деятельности шире, а жизнь, большая часть которой прошла вПетербурге, неразрывно слита с культурной жизнью России того времени.
Жизнь и творчествоГнедича, «поэта, посвятившего гордо лучшие годы жизни исключительному труду, бескорыстнымвдохновениям и совершению единого высокого подвига», – так расценивал егоработу над переводом «Илиады» Гомера Пушкин, – еще заключает в себе многиенеизвестные страницы. Остаются неопубликованными стихи, письма, наброски, планыбольших произведений и даже законченные творения – рукописи их сбереглипетербургские архивы. Перелистаем же некоторые страницы этих рукописей, прочитаембиографию поэта сквозь строки неизвестных писем, стихотворений. И, может быть, намудастся ощутить аромат пушкинского Петербурга, воспетого Гнедичем в егопроизведениях, почувствовать дух той далекой и вместе с тем в чем-то все ещеблизкой сегодняшнему дню эпохи.
1
Впервые Гнедич оказался вПетербурге в начале 1803 года. Позади были учеба в Полтавской духовнойсеминарии, Харьковском коллегиему, Московском университетском благородномпансионе и университете. Впереди, по-видимому, полная неопределенность. Нисвязей, ни средств не было: отец, небогатый харьковский помещик, не мог помочьни тем, ни другим. Единственное, что ободряло, была уже некоторая литературнаяизвестность. «Готические» романы «Дон-Коррадо де Геррера» и «Мориц, или Жертвамщения», переводы нескольких пьес, и среди них нашумевшей «республиканскойтрагедии» Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе» — все это появилось в Москве в самоекороткое время – с 1802-го по 1803 год.
Причины такой необычайнойплодовитости – а юношеском энтузиазме и… в бедности, которую сам Гнедичвпоследствии называл «превосходным училищем людей». Писанные наскоро, переводныеили явно подражательные, эти первые произведения не имели большой ценности. Чтокасается наиболее крупного из них – романа «Дон Коррадо де Геррера», изображавшегокровавые злодеяния испанского феодала, от которых читатель, по мысли автора, долженбыл содрогнуться, то его очень скоро по достоинству оценил и сам Гнедич. «Развезабыл, что я после Дон-Коррада нигде не подписываюсь», [i] — напоминал он К.Н.Батюшкову в феврале 1810 года.
Все же известность естьизвестность, и на многих она производит впечатление. Товарищ Гнедича поМосковскому университету, молодой поэт Захар Буринский прислал ему из Москвывосторженное письмом, в особенности любопытное строками, посвященнымиПетербургу: «Вы живете в стране живописной и важной для писателядраматического; всякий предмет почти питает дух ваш воспоминаниями о Петре I илетах протекших – воспоминанием великим, незабвенным; в шумных же собранияхстоличного города, в многочисленных обществах вы верно собираете чертыхарактеров, резкие и занимательные, и после передадите пером своим».
Петербург действительнопроизвел на Гнедича впечатление. Одним из первых произведений, созданных встолице, стало стихотворение «Петергоф». Написанное под впечатлением отпосещения этого, по выражению Гнедича, «храма богов», стихотворение представляетсобой первую и еще достаточно неумелую попытку собственного, оригинальногорешения петербургской темы. Восторга и риторики пока больше, чем истиннойпоэзии, и сам автор признается в том, что его искусство бессильно описатькрасоту петергофских фонтанов. Впрочем, так ли уж бессильно? Вот, например, какописал Гнедич в этом стихотворении знаменитый фонтан «Самсон»:
Смотри – как этот лев, напрягшильвины силы,
Раздранной пастиюСампсоновой рукой,
Кидает выше древсеребряную реку;
Шумит, кипит она – дождьогненный лиет.
Взгляни – как из ноздрейсих дышащих дельфинов
Дугами сыплются алмаз, топаз,рубин,
И исчезают как во мрачныхсих каналах;
Тут воды как столпы, тамкак снопы растут,
И с шумом сеют вниз дождьмелкий – искрометный…
В Петербурге Гнедичупришлось поступить на службу. Начал он с низшего чина коллежского регистратораи с должности писца в Департаменте народного просвещения. Единственныйизвестный нам адрес поэта в этот период его петербургской жизни – «у Знаменьяна самом конце Невского проспекта», [ii] то есть уцеркви Знаменья, что стояла на месте нынешнего павильона станции метро «ПлощадьВосстания». В доме, расположенном возле этой церкви, Гнедич жил в 1807 году.
Страсть к драматургии итеатру усилилась еще более, когда Гнедич увлекся тогда еще молодой, но ужедостаточно известной трагической актрисой Екатериной Семеновой. Увлечение этоосталось безответным, но это не охладило Гнедича, на всю жизнь сохранившегочувство к своей Лауре. П.А.Вяземский с легкой иронией замечал, что «радипрекрасных глаз Семеновой» Гнедич и занимался драматическими переводами идекламацией. Ввергая Корделия в трагедии «Леар» по мотивам шекспировского«Короля Лира», нежная Аменаида в трагедии «Танкред», стихотворном переводе соригинала Вольтера, — этими ролями, блистательно сыгранными на сцене БольшогоКаменного театра, Екатерина Семенова была обязана Гнедичу, сделавшему переводыспециально для нее.
Стихотворный перевод«Танкреда» Гнедич создавал с особой целью. В оригинале эта трагедия Вольтерашла в исполнении французской труппы. В недалеком прошлом любимица Наполеона, перебравшаясязатем в Петербург, актриса Маргарита Жозефина Веймер, известная под именеммадмуазель Жорж, великолепно исполняла в трагедии роль Аменаиды. БольшойКаменный театр был отдан почти в полное распоряжение французов. «Жорж и Дюпор(актер французской балетной труппы. – С.К.), — писал в то время А.Н.Оленин, –убили совершенно русский театр, о котором дирекция совсем уж не радеет».
Вскоре театральныйПетербург стал свидетелем редкостного явления – состязания двух трагическихактрис. Немаловажная роль в исходе этого состязания принадлежала Гнедичу. Емуудалось найти новую, оригинальную систему драматической декламации. Такначались «тайные театральные школы» Гнедича с Семеновой, о которых поэтупоминал в письме к К.Н.Батюшкову. Они происходили на квартире Гнедича, но гдеименно жил он в то время, к сожалению, неизвестно. В 1811 году поэт поступит наслужбу в Публичную библиотеку, и в здании, которое и теперь стоит на том жеместе, на углу Садовой улицы и Невского проспекта, в третьем этаже, со стороныСадовой, ему будет предоставлена казенная квартира. Но это произойдет немногопозже.
«Все исполнилось так, какпредполагал переводчик. — писал после представления «Танкреда» русской труппойС.Т.Аксаков, будущий автор книги «Детские годы Багрова-внука», а в то время ещемолодой человек, страстно увлеченный театром. – Семенова торжествовала, и впублике образовалась партия, которая не только сравнивала ее с m-lle George, нов роли Аменаиды отдавала ей преимущество».
Следующая роль, подготовленнаяСеменовой вместе с Гнедичем, была роль Гермионы в трагедии Ж.Расина «Андромаха»,переведенной графом Д.И.Хвостовым. Над этим переводом, вошедшим в историюрусской литературы как образец графоманства, Гнедичу пришлось основательнопотрудиться, редактируя его. Не подозревая о занятиях Семенорвой с Гнедичем, Хвостов,восхищаясь игрой ее в переведенной им трагедии, говорил, что «сам Аполлон учитее». По этому поводу Гнедич сочинил известные стихи к нему:
Известно, граф, что вамприятель Аполлон.
Но если этот небожитель
(Знать, есть и у боговтщеславие свое)
Шепнул вам, будто он
Семеновой учитель,
Не верьте, граф, ему:спросите у нее.
А вот другие стихиГнедича, хранящиеся в его архиве в Российской Национальной библиотеке:
Кто взглянет на него, тотвспомнит о Эзопе.
Не правда ли, что граф намудреца похож?
Сходней не знаю лиц! Иразум тож!
Так! – да у графа он не вголове [iii]
Узнаете? Да ведь это всетот же Д.И.Хвостов, среди многочисленных предметов самообольщения которого былиумение писать басни и житейская мудрость. Должно быть, граф сильно досадилГнедичу – эпиграмма полна сарказма, быть может, даже слишком жестокого.
Что же касаетсясостязания Семеновой с Жорж в роли Гермионы, то оно завершилось победой русскойактрисы. «Мы видели в сей роли г-жу Жорж, восхищаясь ее игрой, но еще большевосхищались игрою г-жи Семеновой, которая почти везде превзошла ее», таковобыло заключение петербургского зрителя. [iv]
История безответной любвиГнедича к Семеновой до сих пор остается легендой. Нет сведений, опровергающихэту легенду, и нет фактов, подтверждающих ее. Да и какие могут быть факты, когдаречь идет о любви. Разве только письма иногда красноречивы…
И вот передо мной, по-видимому,единственное дошедшее до нас письмо Гнедича к Екатерине Семеновой. Письмо этослишком позднее для того, чтобы содержать какие-либо признания: оно относится к15 декабря 1830 года – в это время Семенова уже не выступала на сцене и дажебыла не Семеновой, а княгиней Гагариной, сам же Гнедич доживал последние годысвоей жизни. Но в будничныъх словах этого письма, касающегося в основномблаготворительной деятельности Семеновой, слышится истинное поклонение, можетбыть, относящееся уже не столько е ней лично, сколько к ее титулу:
«Читая письмо ваше, любезнаякнягиня Катерина Семеновна, с вами говорил я, вас видел! Так видна в нем всядуша ваша, которая никогда не любила упражнять себя движениями мелочными, слабыми.Зато на что не готова она, где только идет дело о добром или прекрасном? Моякнягиня впереди всех? Вот за что так полюбила еще молодая душа моя вашу душу, сильнуюи славную! Они понимали друг друга… Можете верить, как будет приятно мнеувидеть вас, всех ваших, и в тенистой вашей Пахре насладиться тем, что такмногие ищут, но редкие находят, чего только просил отбогов Гораций, –спокойствием. Жду весны, как ласточка, чтобы первыми красными днями лететь вМоскву… Что это? подают мне письмо!
Как? Я не успел расквитатьсяс вами за предыдущее письмо и получаю другое! Вы вспомнили, что я именинник! Сглубоким чувством, княгиня, принял я любезные строки ваши, положил на сердцедобровольный привет ваш и приношу душевную благодарность!.. Понимаю, что длявас приятно видеть напечатанною фамилию Семеновой; [v]но для вас ли одних? Для целого поколения соединены с этим именем воспоминаниясладостнейших наслаждений, какие талант доставляет душе человеческой. КнягиньГагариных много, а Семенова в России одна! На днях, например, я встретился сСашей Каратыгиной; [vi] с каким удовольствием онаразговаривала со мной об Семеновой! кажется, я порядочно поквитался свами, любезная княгиня. Правда, бумага еще остается, и охоты говорить с вамидовольно; но догорела свечка; а что еще хуже, более нет в доме: такова жизньстарика холостяка! – Прощайте, целую руку вашу; свидетельствую душевноепочтение князю Ивану Алексеевичу, [vii] равно и вам; скоторым имею честь быть навсегда вашим покорнейшим слугою. Н.Гнедич». [viii]
Побывал ли Гнедич в Пахре,подмосковсном имении Гагариных, увиделись ли они еще раз – мы не знаем…
Любовь и дружба – дваГеркулесовых столба, на которых держалась в пушкинскую эпоху жизнь русскихпоэтов. Но если любовь часто оказывалась изменчивой или безответной, то дружбабыла верной и крепкой. Неизменная утешительница в жизненных невзгодах, дружбабыла призвана скрасить любовные неудачи, спасти от жестокого разочарования. Иесли любовь Гнедича осталась неразделенной, то ему посчастливилось иметьнастоящего друга, в постоянном общении с которым – разговорах и переписке — оннаходил истинную опору в жизни.
Переписка Николая Гнедичас Константином Батюшковым – один из самых ярких документов по истории дружбы впушкинскую эпоху. Между тем хорошо известны только письма Батюшкова к Гнедичу, тогдакак некоторые ответные послания Гнедича до настоящего времени остаются врукописи. Прочитаем некоторые из них.
Письмо от 2 сентября 1810года повествует о том, как Гнедич возвращался в Петербург из очередной своейпоездки к родным в Малороссию:
«Я проснулся – и вПетербург; только этот сон в своей кратковременности столько вместилразнообразных приключения, что я, сам им не веря, взял от некоторых людейсвидетельства в истине случившегося со мною; кроме сих письменных свидетельств,есть и другие, доказывающие ясно правоту дела; синяя полоса по телу моемуубедит всякого, что чрез меня переехала коляска с четырьмя конями; шишка наголове, что я летел в Днепр торчь головою; а распоронный мой чемодан всякомускажет, что в нем осталась половина внутренностей, а половину в Гатчине добрыйчеловек вырезал – спасибо за честность! Верно, этот благодетель читалШиллеровых «Разбойников» – трагедию, где говорится, что у человека не надобновсего отнимать, а только половину, – а ты бранишь Шиллера!
… В один из моих приездовв город Ахтырку [ix] по делам судебным, остановяся наквартире, заночевал. В пятом часу утра за стеною комнаты слышу я тоныдекламации; вообрази мое удивление и радость: в Ахтырке найти человекадекламирующего, — стало быть, имеющего о чем-нибудь понятие! Вслушиваюсь вслова: Как боги, ветр послав, пловцов возвеселяют – стихи моей «Илиады»! Я былв… ты сам вообразишь, в чем я был, пока не узнал по голосу Бороздина. [x] Кто бы из нас в Петербурге мог поверить прежде, чтоБороздин будет свидетелем моей духовной, которую совершил я в Ахтырском суде… Уменя есть славное варенье и турецкий табак. Приезжай, пока не выел и не выкурил,или пиши скорее. Переписываешься ли ты с Жуковским? Целую тебя. – Поклонсестрам. Т Г». [xi]
Другое неопубликованноеписьмо Гнедича от конца апреля – начала мая 1811 года содержит меткоеопределение одной из особенностей культурной атмосферы Петербурга и описаниеэффекта, произведенного публичным чтением отрывков из «Илиады», над переводомкоторой поэт начал работать с 1807 года: «Старик Гомер довел старикаСтрог до того, что он кидался мне на шею; графиня Строганова молодаяпрогнала графа Мейстера, который начал было читать по-французски то место, котороечитал я им в своем переводе… Здесь кружатся головы, или это действие моды, илиафинская звезда взошла над нашею страною».
Больше похоже было навторое: «афинская звезда» взошла над Россией, над Петербургом. И Гнедич быллишь одним из тех, кто шел на этот свет. Всеобщее увлечение Гомером и ДревнейГрецией, о котором говорится в этом письме Гнедича, вовсе не было модой. Онобыло присуще не только известному меценату, хозяину популярного художественногои литературного салона на Мойке (Строгановский дворец и теперь красуется науглу набережной Мойки и Невского), первому директору Публичной библиотеки иАкадемии художеств графу Александру Сергеевичу Строганову, но всему русскомуобществу и, разумеется, наиболее сильно было выражено в столице. В эти годы вПетербурге с увлечением читали нашумевший французский роман аббата Бартелеми«Путешествие Анахарсиса», в котором повествовалось о пребывании юного скифа вДревней Греции. Не остывал и интерес к древнегреческой поэзии, из которой самымвысоким и непревзойденным образцом признавались гомеровские поэмы. Этотфилэллинизм захватил не только литературу, но и искусство, общественно-политическуюмысль и даже моду. По свидетельству Ф.Ф.Вигеля, петербургские женщины сбросилис себя накладки и фижмы французской моды и пожелали казаться «дивными статуями»,с пьедестала сошедшими».
Актуальность работыГнедича над переводом «Илиады» предопределялась также и политическойобстановкой. Начало создания «русской Илиады» приходится на эпохунаполеоновских войн. Легенда о войне ахейцев под стенами Трои оказываласьсозвучна современности. Отрывки из «Илиады», созданные в эти годы, воспринималисьв военно-патриотическом плане. В 1812 году, в тревожные дни, предшествовавшиеназначению Кутузова, Гнедич напечатал в августовском номере«Санкт-Петербургского вестника» перевод сцены из трагедии Шекспира «Троил».Мудрый Одиссей на военном совете ахейцев говорит об отсутствии единоначалия како главной причине неудач в войне с Троей. Отрывок предваряло следующеезамечание переводчика: «Не красот трагических должно искать в нем; чистоенравоучение глубоких истин, коими он исполнен, заслуживает внимания; а всегоболее превосходные мысли о необходимости терпения и твердости в важныхпредприятиях». [xii]
Сам поэт твердо верил впобеду русского оружия, но отступление наших войск переживал тяжело. «Нет, любезныйдруг, – писал он в другом неизданном письме к Батюшкову от 3 октября 1812 года,– из Москвы я не получал письма твоего и только сегодня, получив письмо твое от4 сентября из Владимира, узнал я, что ты жив, ибо, слыша по слухам, что тывступил будто в ополчение, считал тебя мертвым и счастливейшим меня. Но видно, чтомы оба родились для такого времени, в которое живые завидуют мертвым, – и какне завидовать смерти Николая Оленина (сына Алексея Николаевича, погибшего вБородинском сражении. – С.К.) – мертвые бо сраму не имут… Скоро Наполеонзаплатит за свое любопытство видеть Москву – это слова Бенниксона в письме егографу Орлову». [xiii]
Когда предсказание графаБеннигсена исполнилось гением Кутузова, Гнедич был в числе тех русских поэтов, чейголос выделялся в потоке славословия в адрес императора: они не забывалиговорить и о подвиге полководца. Именно ему посвящен дошедший до нас врукописном списке и до сих пор не изданный отрывок комедии Гнедича озапорожских казаках. Казацкая семья является на бал-маскарад, чтобы личноувидеть жену Кутузова княгиню Смоленскую и прочесть ей «козацьку виршу в честьее мужа»:
Ой наши козаки рубилиляхив,
Рубили и турок, кололитатар;
От их запорозьких шаблейи спысив [xiv]
Носился над полемкровавый лишь пар!
Но их як Кутузов на Сичуводыв,
Так не булы славны ниразу козаки:
Ничто булы горы, ничтобайраки! [xv]
Кутузов козакив як птыцокрылыв
И ими французив як громомгубя,
На вики прославыв и их исебя!
На вик не погибневсеобщий сий глас:
Кутузов Смоленскiйотечество спас! [xvi]
Обращение к этой теме уГнедича не случайно. В 1812 году в напряженные дни, предшествовашие назначениюКутузова, Гнедич напечатал в августовском номере «Санкт-петербургскоговестника» перевод сцены из трагедии Шекспира «Троил». Мудрый Одиссей на военномсовете ахейцев говорит об отсутствии единоначалия как о главной причине неудачв войне с Троей. Перевод предваряло замечание переводчика: «Не красоттрагических должно искать в нем; чистое нравоучение глубоких истин, коими онисполнен, заслуживает внимания; а всего более превосходные мысли онеобходимости терпения и твердости в важных предприятиях». [xvii]«Отрывок»Гнедича, таким образом, представляет собой еще один остававшийся неизвестным донастоящего времени литературный памятник победе русских войск в Отечественнойвойне 1812 года. Он построен на комическом столкновении непосредственногоповедения казаков и светского этикета. Гнедич рисует своих земляков с мягкимюмором, за которым ощущается та любовность, с которой он до конца своих днейотносился ко всему, связанному с Украиной (см. Приложение № 2).
«И светские, илитературные связи его, – вспоминал о Гнедиче Н.Сушков, — были обширны ибольшею частью дружественны. Он везде был принимаем радушно, как добрый ипростосердечный гость- приятель. Из пишущей братии он ни с кем не чуждался, икакого бы кто ни был стяга и направления, ни с кем не ссорясь за мнения иоставаясь при своих убеждениях, он все-таки при суждениях о трудах чьих бы тони было всегда обнаруживал благородное беспристрастие».
Трудно даже перечислитьвсе дружеские и литературные связи Гнедича, дома, в которых он бывал. Но одиндружеский дом, который посещали Гнедич, Батюшков и другие деятели культуры тоговремени, здесь необходимо вспомнить. Это дом Ниловых, где собиралось молодоеобщество, где Гнедич, Батюшков, а также упоминавшийся выше в письме Гнедичаархеолог Константин Бороздин, приходившийся двоюродным братом хозяину дома, встречалисьс тонкими ценителями искусства супругами Петром Андреевичем и ПрасковьейМихайловной Ниловыми. Ниловы были близки к дому Г.Р.Державина: ПрасковьяМихайловна приходилась ему дальней родственницей, а Петр Андреевич был сыномстаринного приятеля великого одописца. К Прасковье Ниловой обращены следующиевосторженные стихи автора «Фелицы»:
Белокурая Параша,
Сребророзова лицом,
Коей мало в свете краше
Взором, сердцем и умом…
(«Параше»)
В этом доме Гнедич бывалс первых лет своего пребывания в Петербурге. Здесь, по словам Батюшкова, «времялетело быстро и весело». Друзья-поэты Гнедич и Батюшков оба были влюблены вНилову. Батюшкову, часто уезжавшему из Петербурга, Гнедич писал: «Приезжай вПетербург, а здесь еще Ниловы… и Гнедич, тебя любящие и жалеющие о праздныхднях, которые проводил мы бог знает где». И в другом письме: «Сколько раз миллионоввоображал я о тебе на вечерах Ниловских? Истинные люди. Жаль, что ты не тут». [xviii]
Если Прасковья МихайловнаНилова увековечена в стихах Державина, то Петру Андреевичу посвящено целоестихотворение Гнедича. Стихи эти, до сих пор остававшиеся неизвестными, написаныв 1816 году, ко дню рождения Петра Нилова. «Дифирамб на рождение П.А.Нилова»представляет собой, как поясняет сам автор, «шуточное подражание некоторымстрофам дифирамба Вакху Рамлера, по переводу Бенитцкого». «Дифирамб Бахусу», стихотворениерано умершего поэта Андрея Беницкого, Гнедич полагал образцовым произведением.Еще в конце апреля – начале мая 1811 года в цитированном выше неопубликованномписьме он писал Батюшкову: «…скажи Жуковскому, что грех не поместить в егособрание («Собрание русских стихотворений», которое издавал Жуковский – С.К.)такой превосходной вещи, как Бенитцкого (так! – С.К.) «Дифирамб Бахусу», напечатаннойв «Цвет» 1809, в марте. – У нас же и нет дифирамбов, а это иединственный и прекрасный – чрезвычайный». [xix]
Шутливый «Дифирамб»Гнедича в торжественно-комической форме передает атмосферу дружеского веселья, царившегов доме Ниловых, и воссоздает образ счастливого баловня судьбы – хозяина дома:
О Петр Андреевич, эвое!
Степей тамбовскихвластелин!
Ты в люльке счастьемвозлелеян,
На лоне роскоши возрос;
Ты сын беспечности, свободы,
Ты пестун дружбы и любви.
Эвое! Радостно запляшем,
Твое прославим торжество!
«Беспечность» НиловаГнедич, впрочем, ради праздника даже несколько преувеличивает: в течениенескольких лет, в том числе и в грозный 1812 год, П.А.Нилов занимал посттамбовского губернатора и проявил себя в этом качестве с самой лучшей стороны. [xx] Любопытно в этих шутливых стихах «на случай»воспоминание о былых вечерах в доме Ниловых, на которых бывали И.А.Крылов ипрославленный русский трагедиограф В.А.Озеров (в его пьесах блисталаЕ.С.Семенова):
Ты пожелал – и дети Феба
На радостных твоих пирах
Вдвоем медведями плясали
В угоду дружбе и любви…
Чего не в силах ласкисердца?
Чего не может взор один
Твоей супругимилонравной?
Ты с нею, Нилов, чародей![xxi]
В воспроизводимом спискеимеется примечание, в котором сказано, что под «детями Феба» подразумеваютсяздесь В.А.Озеров (покойный) и И.А.Крылов».
Литературную славупринесла Гнедичу «Илиада». Отдельные песни и отрывки из поэмы постепеннопоявлялись в журналах, и каждая новая публикация Гнедича становилась событием влитературе. Новое поколение поэтов видело в Гнедиче уже маститого литератора, признанныйавторитет, к которому обращались за помощью, советом. Будущие декабристы виделив героической древности пример нынешним поколениям. Понимание Гнедичемтворчества как высокого идейного служения, полного общественной значимости, выдвинулоего на роль одного из руководителей «Вольного общества любителей российскойсловесности», негласного литературного филиала «Союза благоденствия», объединявшегокак писателей-декабристов, так и поэтов пушкинского круга. Молодые поэты исверстники Гнедича засыпают его стихотворными посланиями. Рылеев, Дельвиг, Пушкин,Баратынский, Плетнев, Загоскин, Козлов, Воейков…
Свидетельством глубокогоуважения к Гнедичу со стороны молодых литераторов могут служить два публикуемыхздесь письма, в одном из которых Александр Бестужев, а в другом ЕвгенийБаратынский ищут его одобрения и совета. Двадцатичетырехлетний Бестужевпосылает Гнедичу для замечаний и поправок рукопись своей «Поездки в Ревель», написаннойпод впечатлением от совершенного им в конце 1820 года путешествия в Эстляндию, исопроводительную записку: «Милостивый государь Николай Иванович! Человек, которыйжелает учиться, чтобы не век быть учеником, покорнейше просит почтенногопереводчика Омира произвести в Кавалеры Андреевского креста все периоды ивыражения в «Ревельской поездке», которые покажутся ему сомнительными, а таккак начинать копию для нового издания должно с первого листа, сей нектопрепровождает к вам начало. Зная, что сочинение мое более выиграет моимотсутствием, хоть я сам чрез то проиграю – не хочу быть эгоистом и отлагаюудовольствие быть с вами до другого дня. Надеюсь, Николай Иванович, вы неоткажете в небольшой поправке или замечаниях истинно уважающему вас АлександруБестужеву. 1821 марта 26 дня. P.S. Когда прикажете прислать за книгой?». [xxii]
Баратынский во времяодного из своих приездов в Петербург из Финляндии благодарит Гнедича задружескую помощь в издании его переводной повести «Прокаженный города Аосты» иза присланное ему в подарок издание идиллии «Рыбаки»: «Почтеннейший НиколайИванович, больной Баратынский довольно еще здоров душою, чтоб глубоко бытьтронутым вашей дружбою. Он благодарит вас за одну из приятнейших минут егожизни, за одну из тех минут, которые действуют на сердце как кометы на землю, каким-тоэлектрическим воскресением обновляя его от времени до времени. Благодарю за«Рыбаков», благодарю за «Прокаженного». Вы сделали, что письмо состоит из однихблагодарностей. Еще более буду вам благодарным, ежели вы сдержите слово и навеститепреданного вам Баратынского. Назначьте день, а мы во всякое время будем рады иготовы». [xxiii]
Это письмо было написано,вероятно, летом 1822 года, когда Нейшлотский полк, в котором служил Баратынским,находился в Петербурге, неся караульную службу в столице. Вероятно, Гнедич, втаких случаях всегда аккуратный, исполнил свое обещание и навестил больногоБаратынского. Так или иначе, отзвуком дружеских отношений поэтов стало посланиеБаратынского «Н.И.Гнедичу», написанное в следующем, 1823 году:
Лишенье тягостно беседымне твоей,
То наставительной, тосладостно-отрадной:
В ней, сердцем жадныйчувств, умом познаний жадный,
И сердцу и уму я пищунаходил.
Идиллия Гнедича «Рыбаки»,о котором упоминал Баратынским в цитированном письме, была высоко оценена влитературных кругах Петербурга: с восторгом о ней говорили в печати Плетнев, АлександрБестужев, немного позднее Белинский. У столичных литераторов искреннеевосхищение вызывало мастерство, с которым Гнедич изобразил Петербург. Одним изпрекрасных описаний в этой подлинно «петербургской поэме» восхищался и Пушкин.К собственному описанию знаменитых «белых ночей» в первой главе «ЕвгенияОнегина» он счел необходимым сделать следующее примечание: «Читатели помнятпрелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича»:
Вот ночь; но не меркнутзлатистые полосы облак.
Без звезд и без месяцався озаряется дальность.
На взморье далекомсребристые видны ветрила
Чуть видных судов, как посинему небу плывущих,
Сияньем бессумрачным небоночное сияет,
И пурпур заката сливаетсяс златом востока:
Как будто денница завечером следом выводит
Румяное утро. – Была тагодина златая,
Как летние дни похищаютвладычество ночи;
Как взор иноземца насеверном небе пленяет
Сиянье волшебное тени исладкого света,
Каким никогда не украшенонебо полудня;
Та ясность, подобнаяпрелести северной девы,
Которой глаза голубые иалые щеки
Едва оттеняются русымилокон волнами.
Тогда над Невой и надпышным Петрополем видят
Без сумрака вечер ибыстрые ночи без тени;
Тогда Филомела полночныепесни лишь кончит
И песни заводит, приветствуядень восходящий.
Но поздно: повеяласвежесть на невские тундры;
Роса опустилась X p>
Вот полночь: шумевшаявечером тысячью весел,
Невы не колыхнет, разъехалисьгости градские;
Ни гласа на бреге, низыби на влаге, все тихо;
Лишь изредка гул отмостов пробежит над водою,
Лишь крик протяженный издальней промчится деревни,
Где в ночь откликаетсяратная стража со стражей.
Все спит X p>
2
События 14 декабря 1825года и последующие за ним Гнедич переживал тяжело. Среди повешенных и сосланныхбыли его ближайшие друзья и товарищи по перу: Кондратий Рылеев, Никита Муравьев,Алексей Юшневский, Александр Бестужев, Федор Глинка.
Весной 1826 года Гнедичтяжело заболел. Второстепенный литератор Владимир Измайлов, решившийся в этовремя издать альманах «Литературный музеум», просил для него у Гнедича отрывокиз перевода «Илиады». «В ожидании богатого дара, — писал он 7 августа 1826 года,- заключаю искренним желанием, чтобы зло и болезнь не касались поэта. Будьтездоровы и бодры, если не для счастия, редко посещающего смертных, то для пользыи славы нашей литературы! Она понесли нынешний год столько потерей! Смертьестественная и политическая перебрала у нас таланты…» [xxiv]
Это ощущениеневозвратимой потери было тем более свойственно тогда Гнедичу. Хорошо известноего письмо к Е.Ф.Муравьевой, матери Никиты Муравьева, осужденного по первомуразряду на двадцать лет каторги. Оно написано через шесть дней после приговораи казней, 19 июля 1826 года. «Моя к нему любовь и уважение возросли с егонесчастием». — писал в нем Гнедич о Н.М.Муравьеве.
До сих пор неопубликовано многое из переписки Гнедича с сосланным в Петрозаводск, а затемпереведенным в Тверь Федором Глинкой. Из нее мы узнаем, что Гнедич – вероятно, черезВ.А.Жуковского и А.Н.Оленина – пытался способствовать облегчению положенияГлинки. «Судьба придвинула вас к нам ближе, — писал он ему, когда Глинка, наконец-то,был переведен в Тверь. – Радуюсь душою, от которой вы и за тридевять земель небыли бы далеки. Вы знаете, принимал ли я участие в положении вашем, хотя, можетбыть, и посетовали на мою безответственность, если не поняли причины ее. Чтомог я в то время сказать вам утешительного, отрадного? Тогдашние действия нашиостались бесплодными; а говорить человеку слова, имеющему нужду в делах, по-моемунапрасно и горько». [xxv] Письмо это было послано не попочте, а доставлено Глинке кем-то из общих знакомых, возможно Л.С.Пушкиным.
25 июля Глинка ужеотвечал Гнедичу: «Бог видит, с каким наслаждением я принял (из рук милого ЛьваСергеевича), распечатал и прочел толковое обязательное письмо ваше от 20 июня.Я обрадовался еще прежде, чем начал читать, самым буквам вашего письма какчему-то знакомому и знакомому драгоценному. Напрасно извиняетесь в молчании! Выдействовали молча: я знаю деятельное участие ваше в моем горе. Плетнев, бывшийу превосходного Жуковского в одно время с вами, засвидетельствовал мнеписьменно о том, как жарко вы говорили в мою пользу. В вас все та же душа, вывсе тот же Николай Иванович, к которому я заезжал отогревать душу, простуженнуюв большом свете. Как я рад, что звуки лесной Карельской свирели (посланнаяпрежде Гнедичу поэма Ф.Глинки «Карелия» — С.К.) обратили на себя ваше вниманиеи как почту себя богатым, получив ваше величественную Илиаду: вы наш Гомер.Живите, живите долго и – будь я распорядителем счастия – я бы излил его моремна главу вашу. Теперь же могу только мысленно почествовать вас Гомеровымпоцелуем: в уста и в очи и ограничиться желанием, когда деяние не в моей воле».[xxvi]
Федору Николаевичу Глинкехорошо было известно, что в тех случаях, когда от Гнедича что-нибудь зависело, онбезотказно брался ходатайствовать перед сильными мира сего за тех, кто нуждалсяв помощи. Когда-то давно, когда сам Федор Глинка был адъютантом петербургскогогубернатора Милорадовича, он однажды получил от Гнедича письмо следующегосодержания: «Любезнейший Федор Николаевич! Перед вами предстоит бывший студентМосковского университета, ныне титуляр совет Лисенко. Язнал этого человека по добрым его качествам. Ныне он жертва недобрых людей ивследствие этого – доведен до бедствий, изменивших даже и наружность его. Делов том, чтоб ему выдали аттестат из места прежней службы его, без которого емупрежде ничего предпринять невозможно. Не можете ли вы, почтеннейший, каким быто ни было способом этому содействовать. Уверен, что, если представятся способы,сердце ваше не отвратится от добра человеку страждущему. Преданный вам душоюН.Гнедич» [xxvii] Хорошо помнил Глинка, как вел себяГнедич, когда весно й 1820 года по Петербургу разнесся слух о высылке Пушкина.«Гнедич с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах) бросился к Оленину…»- напишет он позднее в своих воспоминаниях.
Будучи близок к АлексеюНиколаевичу Оленину, занимавшему на протяжении вcей жизни ряд крупныхправительственных постов, Гнедич не раз прибегал к его содействию, чтобы помочьнуждающимся. Недаром Оленин, перед которым он постоянно «предстательствовал» тоза одного, то за другого, даже прозвал его «ходячая душа». Художник ВасилийГригорович без обиняков обратился к Гнедичу с просьбой о посредничестве междуним и Олениным в деле об освобождении от крепостной зависимости студентаАкадемии художеств Дубровина. Владелец его граф Салтыков, определившийДубровина в Академию и желавший, чтобы «облагодетельствованный образованиемвыше природного состояния своего он испробовал всю цену его и заслужилнезависимость свою трудами и успехами», [xxviii]скончался, не оставив никакого завещания, и Дубровин оказался крепостнымнаследником графа. История эта имела счастливую развязку: Оленин взялсяхлопотать за Дубровина, и ему удалось добиться для него освобождения. Обращаясьс просьбой уже к зятю Оленина Григорию Никаноровичу о зачислении сына однойбедной матери в Технический институт, Гнедич высказывал под видом шутки своисобственные нравственные принципы, заставлявшие его ходатайствовать за других:«Ох, эти мне друзья! Подумаете вы, только и жду случая, чтоб тормошить друзей.– Увы! Таково племя человеческое искони бе: древнее бо писание гласит: “Другдруга тяготы носите”». [xxix]
К семейству Олениных:Алексею Николаевичу и его жене, Елизавете Марковне, урожденной Полторацкой, ихдочерям Анне и Варваре, вышедшей замуж за Г.Н.Оленина, Гнедич был привязанмногие годы. Часто бывал он в их доме на Фонтанке близ Семеновского моста (ныненабережная Фонтанки, 101). После смерти А.С.Строганова А.Н.Оленин был назначендиректором Публичной библиотеки, но не только служебные отношения связывали егос Гнедичем. Профессиональный археолог и знаток древностей, Оленин своимиценными разысканиями по истории материальной культуры Древней Греции немалоспособствовал успешному завершению работы Гнедича над переводом «Илиады».
Не имевший своегосемейного очага, Гнедич, как и Крылов, был в семье Олениных своим человеком.Летом он подолгу жил в имении Олениных «Приютине», расположенном в семнадцативерстах от Петербурга, за Пороховыми заводами. Этот дорогой его сердцу вокрестностях Петербурга уголок Гнедич воспел в стихотворении «Приютино», созданномво время одного из приездов поэта в имение Олениных в 1820 году:
Ты тот же все еще, краймирный и прелестный!
Свежи твои цветы, пределтвой так же тих;
Без шума все течет потоктвой неизвестный,
Как счастье скромноевластителей твоих.
Элегия «Приютино» полнавоспоминаний – о временах минувших, о погибшем сыне Олениных Николае, которомув приютинском саду был поставлен памятник. И характерно, что заглавие«Воспоминание» имеет другое стихотворение Гнедича, связанное с Приютином.Стихотворение это, до настоящего времени не публиковавшееся, входит в составсохранившегося в рукописи отрывка «Свидания, разговоры, беседы, воспоминания ирассуждения двух благородных девиц». Утром девицы беседуют, и вот о чем, вчастности, идет беседа: «… об игре Яковлева (трагического актера – С.К.), Крылове,о гостях, бывавших в Приютине, и об артиллерии вообще, о чтении по вечерам, оприютинской публике и об музыкантах, и вафлях, которые печет Крылов…» Вечеромже они предаются воспоминаниям:
О том, о сем воспоминали,
То в чай задумчиво макаясухари,
Шептали про гостей, прожирные угри,
То дня минувшего смечтами призывали,
И их животворя любезнымих умом,
То улыбались, то вздыхали
О том, о сем. [xxx]
Воспоминания в последниегоды жизни Гнедича занимали его особенно. В прошлое уходила эпоха героическойборьбы с Наполеоном и декабристского движения. «Афинская звезда» его светилатеперь туманным, неясным светом, догорала и меркла…
3
В последние годы жизниГнедич мечтал уехать из Петербурга, климат которого действовал на негогубительно: у него развивалась чахотка. Но в столице держала его необходимостьподготовки полного издания перевода «Илиады», который, наконец, после двадцатилет труда, был им завершен. «Илиада Гомера, переведенная Н.Гнедичем» печаталасьв типографии Академии наук. Издание шло медленно. Стремясь ускорить дело, Гнедичписал секретарю Российской академии П.И.Соколову: «Принужденный расстроеннымздоровьем расстаться с Петербургом, доложен сказать Вам, что я остаюсь в нем неболее году…» [xxxi] Болезнь вынуждала Гнедича покинутьПетербург, но вся его жизнь, все дружеские связи и даже воспоминанияпривязывали его к нему.
Гнедич рассчитывалнапечатать перевод без рассмотрения его в цензуре. По его просьбе Оленин писалоб этом министру народного просвещения и духовных дел А.Н.Голицыну, и тот какбудто бы был согласен с тем, что «Омира мудрено ценсуровать». Оленин в ответприбавлял еще, что «старика Омира, как одного из нравственных поэтов древности,можно безопасно печатать без цензуры, ибо странно было бы ценсировать то, чтопечатается 400 лет сряду на всех языках и во всей Европе, даже и в Папскихвладениях, — без цензуры!..»[xxxii] Тем не менее, «Илиада»все же была рассмотрена Санкт-Петербургским цензурным комитетом и даже… не былазапрещена. Между тем время уходило и на это. Уже после того, как книга былаотпечатана, цензура все еще не давала своего письменного разрешения. «… Меняудивляет, — писал Гнедич все тому же П.И.Соколову, – что Цензура до сих пор недает письменного разрешения. Вам известно, что две недели уже как напечатанакнига. И Цензура хочет похищать у меня время?» [xxxiii]
Но у цензуры, видимо, былсвой резон. Должно быть, она чувствовала, что перевод Гнедича был невидимыминитями связан с эпохой декабристского движения. Особенно отчетливонастороженное отношение к Гнедичу проявилось в цензурной истории сборника«Стихотворений» поэта, изданного им самим в 1832 году. «Дары небогатыестрого-скупой моей музы» – так сам Гнедич назвал свои произведения воткрывающей сборник пьесе «К моим стихам». Поэту, ранее с успехом издававшемуБатюшкова, Жуковского, Пушкина, пришлось собрать свои творения лишь на исходежизни. Сыграли ли свою роль всеобщая известность и литературный авторитетГнедича или же он в какой-то степени использовал свои связи, но так или иначепосле смерти Гнедича, в 1852 году, племянник и наследник его П.Д.Бужинскийподнял вопрос о переиздании этого сборника, неожиданно возникли затруднения.
В своем докладе по делу«о дозволении г. Бужинскому на второе издание стихотворений покойногоН.И.Гнедича» цензор А.Крылов писал: «Стихотворения Гнедича высказывают вомногих местах какое-то щегольство такими идеями, которых нельзя осуждать тольков применении не к нашему положению и не к нашим понятиям, а по другому порядкувещей, другому времени и другим местностям. Автор сих стихотворений былэллинист, напитанный духом классических творений греческой литературы; потому ж,естественно, и в собственные произведения с особенною любовью и увлечениемпереносил такие идеи, которыми свойственно было дорожить и восхищаться древнимгрекам, выше всего ценившим республиканские добродетели. Таким образом, онвесьма часто увлекался к прославлению вольности и свободы, выражая сочувствие кним в местах очень многих… и называя даже иногда свободу – святою…называлГомера пророком… О греческих царях и греческих тиранах выражался с особоюжестокостию, озлоблением… и в уста «Перуанца», проклинающего испанскоепорабощение (в стихотворении «Перуанец к испанцу» — С.К.), вложил такие слова, вкоторых заключается собственно хула на бога христианского…» Особенно «неуместными»показались цензору два стихотворения. В «Эпиграмме»:
Помещик Балабан,
Благочестивый муж, Христуиз угожденья,
Для нищих на селепостроил Дом Призренья,
И нищих для него наделализ крестьян, –
По справедливому суждениюцензора, «заключается острота над помещиком, разорившим своих крестьянблаготворительными учреждениями». В стихотворении же «К кающейся грешнице», обращенном,кстати говоря, к адресату нескольких любовных стихотворений ПушкинаА.А.Олениной, «неуместной» показалась «шутка над покаянием девицы, которойавтор дает следующий совет:
Грешите каждый день, некаясь иерею,
Веселостью ума, любезностьюсвоею;
И будьте по своимпленительным грехам
Вы первой грешницей межпетербургских дам».
В конце концов сборникбыл разрешен лишь решением товарища министра народного просвещения А.С.Норова, которыйсам был неплохим поэтом. Впрочем, два особо отмеченные цензором стихотворенияво втором издании сборника были исключены. На большие купюры цензура не пошла, вероятно,приняв во внимание соображение А.Крылова: «В рукописи, вновь поступившей вцензуру, большая, по крайней мере, часть указанных мест должны была быподвергнуться исключению на основании ценсурных правил. Но в книге, представленнойк новому изданию по смерти автора, выпуск сих мест больше всего делает ихзаметными». [xxxiv]
Выход «Стихотворений»Гнедича стал его лебединой песнью. Большинство из вошедших в них пьесасоздавались задолго до 1832 года: после 1825-го Гнедич уже почти не писалстихотворений. В прошлое уходила и та литературная среда, с которой быласвязана его лирика. Это хорошо почувствовал и выразил один из старинныхзнакомцев Гнедича, некогда сам переводивший древних поэтов, а теперь сменившийлитературные занятия на портфель министра юстиции, Д.В.Дашков. Получив отГнедича в подарок его «Стихотворения», 6 ноября 1821 года Дашков писал ему:«Буду с удовольствием перечитывать то, что с удовольствием читал в счастливыедни молодости. Я всегда любил введенный новыми поэтами обычай ставить прикаждой пиесе время, когда она была написана. Давно минувшее оживает ввоображении не только для самого сочинителя, но и для тех, кои его знали иделили с ним время. Но где многие из тогдашних друзей-товарищей? Где Батюшков, которыйсвел меня с Вами, который, бывало, бежал сообщить мне всякое новое Вашестихотворение?..» [xxxv]
Через три месяца послетого, как были написаны эти строки, 6 февраля 1833 года, Оленин, Крылов, Жуковский,Пушкин вынесли тело Гнедича из его последней квартире в доме Оливье наПантелеймоновской улице (ныне ул. Пестеля, 5), где поэт жил после ухода сослужбы в публичной библиотеке. Проводив Гнедича в последний путь, друзьяпохоронили его на кладбище Александро-Невского монастыря. А меньше чем черездва года над могилой поэта был установлен памятник. Это гранитный монумент, стоящийна четырех ступенях Путиловского камня. На мраморном медальоне изображенпортрет Гнедича, выполненный под руководством известного скульптораС.И.Гальберга. Над медальоном надпись:
Гнедичу,
Обогатившему
Русскую словесность
Переводом Омира.
А под ним стих из этогоперевода:
Речи из уст его вещихсладчайшие меда лилися.
И еще два слова:
От друзей и почитателей.
Эпитафией Гнедичу сталипо выбору Жуковского слова Гомера об ахейском мудреце Несторе. Сам же памятникдействительно поставлен на средства друзей – Олениных, Крылова, Дашкова, Жуковского,Пушкина и других.
Интересно, что в наброскеэтого памятника, счастливо до нас дошедшем, была одна деталь, в самом памятникене исполненная: чьей-то рукой набросанный профиль женщины. [xxxvi]И если вглядеться, можно узнать ее – это Екатерина Семенова…
Список литературы
[i] ИРЛИ. Р. 1. Оп. 5. № 56. Л. 10 об.
[ii] Жихарев С.П. Записки современника. М.; Л., 1955. С.421 – 422.
[iii] ГПБ. Ф. 777 (архив П.Н.Тиханова). № 1566. Л. 1.
[iv] Цветник. 1810. Ч. 7. № 9. С. 429 – 430.
[v] Вероятно, Семенова просила напечатать в «Северной пчеле»за подписью «Семенова» описание открытия созданного на ее средства Московскогоприемного дома, присланное ею Гнедичу раньше.
[vi] Актрисой А.М.Колосовой (пол мужу Каратыгиной), некогдасоперничавшей с Семеновой в главных трагических ролях.
[vii] Мужу Семеновой князю И.А.Гагарину.
[viii] ИРЛИ. 84.
[ix] В Ахтырском уезде находилось имение Гнедича, вкотором после смерти отца Ивана Петровича жила сестра поэта.
[x] Константин Бороздин, археологи, общий друг Гнедича иБатюшкова, совершивший в то время путешествие по России с целью изученияостатков древностей.
[xi] ИРЛИ. Р.1. Оп. 5. № 56. Л. 13 – 14.
[xii] Санкт-Петербургские вестник. 1812. Ч. 3. № 8. С. 131.
[xiii] ИРЛИ. Р.1. Оп. 5. № 56. Л. 21.
[xiv] Спис – копье (укр.)
[xv] Байрак – овраг (укр.).
[xvi] ЦГИА. Ф. 1093 (архив П.Н.Щеглова). Оп. 1. № 331. Л. 10.
[xvii] Санкт-петербургский вестник. Ч. 3. № 8.
[xviii] Батюшков К.Н. Соч. М., 1886. Т. 3. С. 111, 70; ИРЛИ.Р.1. Оп. 5. № 56. Л. 12; Ежегодник рукописного отдела Пушкинского Дома на 1972год. Л., 1974. С. 89.
[xix] ИРЛИ. Р.1. Оп. 5. № 56. Л. 21 об.
[xx] Грибоедовская Москва в письмах М.А.Волковой иВ.И.Ланской // Вестник Европы. 1874. Кн. 8. С. 630.
[xxi] ЦГИА. Ф. 1903. Оп. 1. № 331. Л. 2 – 4.
[xxii] ГПБ. Ф. 69 (Бестужев). Д.13. Л. 1 – 2.
[xxiii] ИРЛИ, 74. Впервые опубликовано: Баратынский Е.А.Полн. собр. соч. СПб., 1914. Т. 1. С. 234 – 235.
[xxiv] ИРЛИ, И.С. 118; ГПБ. Ф. 777. № 1594.
[xxv] ЦГАЛИ. Ф. 141. Оп. 1. № 223. Л. 7.
[xxvi] ИРЛИ, 80. Л. 1.
[xxvii] ЦНАЛИ. Ф. 141. Оп. 1. № 223. Л. 1.
[xxviii] ГПБ. Ф. 777. № 1591.
[xxix] ГПБ. Ф. 542 (архив Олениных). № 847.
[xxx] ГПБ. Ф. 197 (архив Н.И.Ггнедича). Оп. 1. № 7.
[xxxi] ИРЛИ. 13812. Л. 1.
[xxxii] Георгиевский Г.П. А.Н.Оленин и Н.И.Гнедич // СборникОтделения русского языка и словесности Академии наук. Пг., 1915. Т. 91. С. 133,135.
[xxxiii] ИРЛИ. 13812. Л. 3.
[xxxiv] ЦГИА. Ф. 777. Оп. 2. № 72, 73. В пересказе частичноприводилось в «Русской старине» (1904. Т. 117. Кн. 1. С. 208).
[xxxv] ГПБ. Ф. 197. Оп. 1. № 42. Л. 3.
[xxxvi] ГПБ. Ф. 777. № 1555. Л. 8.
Для подготовки даннойработы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru