«Последний из Удэге» А.ФадееваЛ.П. Егорова, П.К. Чекалов
Какуже было сказано выше, одновременно с «Разгромом» А.Фадеев работаетнад большим, но оставшимся незаконченным романом «Последний из удэге».Дальнейшее «погружение» Фадеева в материал диктовалось внутреннимизаконами развития советской литературы в целом, которая на рубеже 20-30-х годовтяготела к монументальному и многоплановому изображению действительности(«Жизнь Клима Самгина» Горького, «Тихий Дон» Шолохова,«Хождение по мукам» А.Толстого).
Перваячасть романа увидела свет в журнале «Октябрь» и вышла отдельнымизданием в 1930 г., вторая печаталась в «Красной нови». В 1933 г.были изданы обе части (1-й том). Второй том, фактически законченный к середине30-х годов, вышел в двухтомнике в 1941 г., и с тех пор по воле автора роман непереиздавался. В 1957 г. он (посмертно) был дополнен шестью главами пятой частиромана.
Действие«Последнего из удэге» разворачивается весной 1919 г. во Владивостокеи в охваченных партизанским движением районах Сучан, Ольга, в таежных деревнях.Но многочисленные ретроспекции знакомят читателей с панорамой исторической иполитической жизни Приморья задолго до «здесь и теперь» — наканунеПервой мировой войны и Февраля 1917-го. Повествование, особенно со второйчасти, носит эпический характер. Художественно значимы все аспекты содержанияромана, раскрывающего жизнь самых разных социальных кругов. Читатель попадает вбогатый дом Гиммеров, знакомится с демократически настроенным врачомКостенецким, его детьми — Сережей и Еленой (лишившись матери, она, племянницажены Гиммера, воспитывается в его доме). Правду революции Фадеев понималоднозначно, поэтому привел своих героев-интеллигентов к большевикам, чемуспособствовал и личный опыт писателя. Он с юных лет чувствовал себя солдатомпартии, которая «всегда права», и эта вера запечатлена в образахгероев Революции. В образах председателя партизанского ревкома Петра Суркова,его заместителя Мартемьянова, представителя подпольного обкома партии АлексеяЧуркина (Алеши Маленького), комиссара партизанского отряда Сени Кудрявого(образ полемичный по отношению к Левинсону), командира Гладких проявилась тамногогранность характеров, которая позволяет увидеть в герое не функции опера,а человека.
Образ Елены Костенецкой
Безусловнымхудожественным открытием Фадеева стал образ Елены.
ВХХ веке в России впервые женщина сама стала распоряжаться своей судьбой, и то,что было присуще отдельным выдающимся личностям определенного социальногокруга, стало трансформироваться на иных уровнях. Русская литератураоткликнулась на эти процессы образами Чудной Короленко и Ма-а-ленькой Горького,его же Мальвой и Марией Орловой, впоследствии различными женскими судьбами в«Жизни Клима Самгина». Серебряный век выдвинул проблему освобожденияженщины, реализующей себя прежде всего в эстетической деятельности. Опытгражданской войны значительно расширил типологию женских характеров: ОльгаЗотова в «Гадюке» А.Толстого и его же сестры Булавины, Комиссар В.Вишневского, Анна Погудко М.Шолохова, сестры Вересаева, Даша ЧумаловаФ.Гладкова, Виринея Л.Сейфулиной, Любовь Яровая К.Тренева, Марютка Б.Лавренева.Не приходится говорить, что в наши дни переоценки ценностей далеко не все онивыдержали проверку нравственно-эстетическим критерием, ибо противоестественнаженщина, несущая смерть в бою, а то и в мирной жизни, и разрушающая домашнийочаг. Но нельзя не признать, что характеры были взяты из жизни, а что касаетсяавторской их оценки, то здесь необходим подробный разговор о каждом конкретномобразе. Однако нельзя не обратить внимания на случаи искажения авторской мыслиобщепринятой критической интерпретацией, как это случилось с повестью«Сорок первый». Критики делали из Марютки героиню, которая во имяреволюционного долга не остановилась даже перед убийством возлюбленного. И ведьименно такое толкование лавреневского образа привело к тому, что ее имя всознании людей нравственно чистых стало символом предательства и бессмысленногокровавого шабаша, тогда как, если перечитать финал повести, писатель хотелраскрыть трагедию женской души.
Привычностьинтерпретации довлела и над образом Елены Костенецкой. Критика 60-80-х г.г. восновном акцентировала внимание на ее бегстве из мещанской семьи Гиммеров впартизанский лагерь, расположившийся в доме ее отца. Все это вписывалось вобщую мажорно-оптимистическую тональность революционного романа. Однако в 30-егоды, после выхода первого тома романа, Елена и ее отношения с Ланговым,пристальный интерес писателя к их переживаниям воспринимались негативно. Этобыли «не те» герои и ситуации, которых ждали от пролетарскогописателя. Даже М.Шагинян полагала, что Фадееву надо отказаться от образа Елены,а мысль о том, что Костенецкая рассуждает с «позиций абстрактной нравственностии внесоциального гуманизма», проникала даже в некоторые критическиеиздания 70-х г.г. Роман в целом противопоставлялся в негативном, разумеетсяплане, «Разгрому», как, например, в статье Д.Мирского «Замысел ивоплощение», появившейся в «Литературной газете» в канун Iсъезда советских писателей. Утверждение Мирского о «ложном»направлении «Последнего из удэге» инспирировалось Б.Ясенским, которыйувидел в нем подмену политических проблем моральными. Между тем Фадеев как«дисциплинированный» писатель-коммунист к критике всегдаприслушивался и она толкнула его на искусственную романтизацию рабочегодвижения в даже написанных уже главах романа (поэтому необходимо изданиежурнального варианта первого тома).
Возвращаяськ образу Елены Костенецкой, следует отметить глубину психологического анализадушевных переживаний девочки-подростка, ее едва не стоившей жизни попыткиузнать мир дна, поисков социального самоопределения, вспыхнувшего чувства кЛанговому и разочарованию в нем.
«Измученнымиглазами и руками,- пишет Фадеев о своей героине,- она ловила это последнеетеплое дуновение счастья, а счастье, как вечерняя неяркая звезда в окне, всеуходило и уходило от нее». Почти год ее жизни после разрыва с Ланговым«запечатлелся в памяти Лены как самый тяжелый и страшный период еежизни». «Предельное, беспощадное одиночество ее в мире» толкаетЛену на побег к отцу, в занятый красными Сучан при помощи преданного ейЛангового. Лишь там возвращаются к ней спокойствие и уверенность, питаемыеблизостью к народной жизни (в разделе, посвященном «Разгрому», ужешла речь о ее восприятии людей, собравшихся в приемной ее отца — врачаКостенецкого). Когда же она начинает работать сестрой среди женщин, готовящихсяк встрече раненых сыновей, мужей, братьев, она была потрясена тихой задушевнойпесней:
… Молитесявы, женщины,
Занаших сыновей.
«Ив грубом, и нежном плетении их голосов хорошо выделялся низкий вторящийконтральто...
Первыеже звуки этого пения отозвались в душе Лены с неожиданной страстной силой (...)Не было здесь никакого Трансвааля и никаких буров, но, что пели женщины, этобыла правда, нельзя было не поверить в нее. И смутная тоска и тревога,владевшее Леной весь день, вдруг разрешились обильными счастливыми слезами.
Женщинывсе пели, а Лене казалось, что есть на свете и правда, и красота, исчастье». Она ощущала его и во встреченных ею людях и теперь «всердцах и голосах этих женщин, певших о своих убитых и борющихся сыновьях(...). Как никогда еще, Лена чувствовала и в своей душе возможность правдылюбви и счастья, хотя и не знала, каким путем она сможет обрести их».
Фадеевиспользует важнейший конструктивный принцип организации текста, предваряя этойкульминационной (для Костенецкой) сценой зарождение нового сильного чувства.Среди раненых Лена находит Петра Суркова: превращение когда-то униженногомальчонки в вождя революционных рабочих давно тревожило ее воображение (ИЛанговому она не могла простить именно его позерства рядом с арестованнымСурковым, тогда как народное сочувствие было обращено к Петру). Фадеев-художникфиксирует процесс зарождения обоюдного чувства: и выражение недоступности налице Елены, которое так нравилось Петру, как и ее длинная коса, детские руки,взгляд искоса, как у зверька, и радость зарождения чувства Елены: она«взглянула на него, и в горле ее тихо, нежно и весело, как выбившийсяиз-под снега родничок, зазвенел смех».
Первоецеломудренное объятие пробуждает в Елене сложную гамму чувств, но «снова иснова все только что пережитое накатывалось на нее, как могущественная волнаприбоя и новое, очень широкое и ясное чувство радостно пело в ее душе», впорыве самоотречения. Но в последующих строках уже прозвучал едва уловимыйнамек на будущую коллизию: "… И какие-то очень нежные, обращенные дажене к нему (Суркову — Л.Е.), а к кому-то, кого она представляла себе вместонего, слова любви рождались в ней".
Они,герои фадеевского романа, были слишком разные. Аскетизм Петра, его боязньунизить Лену пересудами («Чистенькая… барышня — путающаяся да еще втакое время — с председателем ревкома», его смущение, когда Лена зашла впалату в присутствии его товарищей, провоцируют его на грубость. И когда позжеон просил за нее прощение ("… Не в том, в чем был виноват",- толькозамечает автор, как бы объясняя дальнейшее поведение Лены), он слышит в ответнезаслуженные и оскорбительные обвинения. Фадеев раскрывает диалектику души: и«редкое состояние бешенства» ушедшего Петра, и выражение испуга,горя, отчаяния, которые мгновенно прошли по лицу Елены, и ночные видения Петра:
«Онтак терзался, что не спал всю ночь. А когда измучился вконец, Лена с еедетскими руками и с этим ее теплым звериным взглядом вдруг встала перед ним, ион ощутил такое мучительное слияние нежности и оскорбленной страсти, что уже немог сомневаться в истинном значении своих чувств».
Ачто же Елена? «В той же мере, в какой возросло чувство Лены к Петру,-настолько, что она уже не могла жить без представлений о нем и мучила, итерзала себя разрывом с ним,- в такой же мере она не могла снова стать близкойему».
Внабросках к незавершенным частям Фадеев постоянно имел в виду романический«треугольник». Он планировал «большую главу (может быть две) — Лена и Сурков — моральный конфликт между ними». Или:
«Страстныйидейный спор Лены и Суркова. Их разрыв. Лена любит Лангового. Она хочетнавестить его в плену». Упоминается о попытке Лены освободить Лангового.
Интеллигенция и революция
Очевидно,истоки конфликта Елены и Петра Суркова следует искать в первой бурной ссорегероев (конец 3-й части) и в раздумьях Елены о том, как меняет человека властьнад людьми, рождая нарочитую грубость как стиль поведения. «Точно Вамхотелось показаться передо мной и вашими товарищами более монументальными, чемвы есть на самом деле»,- бросает она в лицо Петру. (Почти такими жесловами определяла свое первое впечатление при знакомстве с Фадеевымписательница Валерия Герасимова — его первая жена: "… Увидела в немнекую стопроцентно-монолитную рабоче-крестьянскую, чуть ли не каменнуюфигуру" (7; 120-121). В определенной мере — в плане не биографии, ахарактера — Герасимова была прототипом образа Елены).
Многозначительныи дальнейшие раздумья Елены о том, что покинув семью Гиммеров и вернувшись вродной дом, она «была еще более одинока, чем прежде». И дело нетолько в несбывшихся мечтах о Петре: тень отчуждения ложится и на ее отношенияс братом Сергеем. По сути дела она повторяет сказанное Суркову, когда и Сергеяупрекает в «непроходимой монументальности чувств»: «Не люди, акакие-то памятники! Даже ты предстал передо мною в виде какого-то маленькогопамятничка».
Нои Сергею противно-унизительным кажется вид, унылое и сердитое лицо отца,которого на правах старого друга поучает Мартемьянов: «Это вашему братуинтеллигенту все неясно да неизвестно, а нашему брату рабочему все ясно, всеизвестно». И то, что именно так Сергей воспринимает Мартемьянова, скоторым делил и хлеб-соль в дальнем походе по стойбищам, говорит об осознанииавтором серьезных противоречий между интеллигенцией и «гегемономреволюции». Поэтизируя, подчас необоснованно в художественном плане,власть коммунистов, распространявшуюся «на десятки и сотни тысячвосставших людей», Фадеев тем не менее задумывался и о природе этойвласти. Об этом свидетельствует и взгляд повествователя на отношенияМартемьянова и врача Костенецкого:
«Ещесо времени их работы в Сучанском совете Мартемьянов и Владимир Григорьевичдружили между собой. Дружба их основывалась на том, что Мартемьянов считалВладимира Григорьевича честным человеком и очень ученым человеком, ноинтеллигентом (выделено Фадеевым), которого надо воспитывать, а ВладимирГригорьевич считал Мартемьянова самородком из народных глубин… и признавал заним как бы моральное право воспитывать его, Владимира Григорьевича».
Вотличие от авторов «Хождения по мукам» и других произведений напопулярную в советской литературе тему «Интеллигенция и революция»,априори предполагавшую поверхностное и облегченное решение, Фадеев закладывалсерьезные основания идейно-художественной коллизии и собирался их развивать.
Атеперь поразмыслим: было ли возможным в годы невероятного давления власти натворческий потенциал художника такое развитие сюжета? Ответ мог быть толькоотрицательным, и это лучше других должен был понимать генсек Союза советскихписателей (который, кстати, настойчиво советовал Шолохову привести ГригорияМелехова в стан красных). Не было ли в постоянном откладывании «Последнегоиз удэге» подсознательного желания отсрочить работу, чтобы не насиловатьсудьбы героев, как сложились они в творческом воображении?
Гуманистический пафос романа
Впредполагаемом решении судьбы главных романических героев — Елены и Лангового,- в трактовке непростых взаимоотношений Владимира Григорьевича и Мартемьянова вполной мере проявился гуманистический пафос автора. Разумеется, вгуманистическом аспекте решены автором и образы подпольщиков и партизан,«простых» людей, теряющих близких в страшной мясорубке войны (сценагибели и похорон Дмитрия Ильина); страстным авторским отрицанием жестокостиокрашены описания предсмертных мук Пташки-Игната Саенко, замученного вбелогвардейском застенке. Об этом рассказано в монографиях о писателеА.Бушмина, Л.Киселевой, С.Заики и др. Мы же хотим подчеркнуть, что вопрекитеории «социалистического гуманизма» гуманистический пафос Фадеевараспространялся и на героев противоположного идейного лагеря.
ВсеволодаЛангового справедливо сближали с Алексеем Турбиным: «Слова — родина,честь, присяга не были для Лангового только словами». Он заботился «орусском достоинстве и чести», «готовил себя к делам великим иславным» и завоевал себе право на власть над людьми «личной доблестью,умом, преданностью долгу — так, как он понимал его».
Судьбеугодно было сделать его карателем...
Каки для каждого большого писателя, для Фадеева классовый критерий в оценкечеловека не был определяющим. Человеческое обаяние Лангового, его преданностьлюбимой женщине и даже человеческие слабости (в эпизоде с «роковойженщиной» — женой Маркевича) — все это складывается в живой,художественный образ.
Фадеевымбыла предпринята еще одна попытка дать оценку событиям гражданской войны собщечеловеческих позиций. Это — картина сна Сени Кудрявого, хотя она и отдаетнекоторой нарочитостью и сусальностью. В путанице сна Сеня встречается сюнкером, которого когда-то арестовал: «Тогда, в живой жизни, Сеня неиспытывал ничего, кроме злобы к юнкеру, и едва не заколол его, а сейчас, восне, Сеня взбежал к нему на площадку и замахнулся штыком — и вдруг увидел, чтоюнкер совсем не страшен, а очень молод и сильно напуган, и лицо у него простое,как у подпаска. Он был так напуган и молод, этот юнкер, и так походил на подпаска,что его совсем нельзя было колоть, его нужно было погладить по голове. Сенядаже протянул руку, но он все же не мог забыть, что это юнкер, а не подпасок.»Нет, это опасно нам...-сказал он себе и отдернул руку.- Что опасно? — вдруг мучительно подумал он.- Да, опасно спать!"- почти выговорил он,разрепляя веки и прислушиваясь к тому, что творится в расположениихунхузов".
Итем не менее в этом тоже была позиция писателя, нашедшего в себе мужествопо-настоящему романтизировать белого офицера Лангового.
Тема удэге
Взамысле Фадеева тема удэге с самого начала была составной частью темыреволюционного преобразования Дальнего Востока, но его декларации осталисьнереализованными: видимо, чутье художника, мечтавшего «сомкнутьпозавчерашний и завтрашний день человечества», заставляла его все болееуглубляться в описание патриархального мира удэге. Это в корне отличает егопроизведение от многочисленных однодневок 30-х годов, авторы которых спешилирассказать о социалистическом преобразовании национальных окраин. Конкретизациясовременного аспекта замысла была намечена Фадеевым только в 1932 году, когдаон решает добавить к шести задуманным частям романа (написаны были только три)эпилог, рассказывающий о социалистической нови. Однако в 1948 г. он от этогоплана отказывается, хронологически ограничивая замысел романа событиямигражданской войны.
Современныев художественном плане «удэгейские страницы» фадеевского романа могутбыть представлены отдельным изданием и, безусловно, найдут своего читателя. Какизвестно из признаний самого Фадеева, замысел романа зародился под большимвлиянием книги Ф.Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности игосударства» и на основе личных наблюдений автора за жизнью коренногонаселения Уссурийского края. Отчасти эта тема была традиционной. Поэтическиестороны первобытного коммунизма, не знавшего эксплуатации и угнетения,привлекали внимание многих писателей и читателей, в том числе почитателейКупера. То, что написано Фадеевым, — это поэтическая история удэгейских племенза многие поколения: особенности их кочевой жизни, костры войны, годы,запомнившиеся особыми удачами или несчастьями: год оспы, год засухи, годцинги...
Стремясьвписать жизнь маленького безвестного племени во всемирную историю, в жизньвсего человечества, Фадеев прибегает к толстовской конструкции фразы, передаваясложную временную связь событий сложностью синтаксического построения:
«Втом самом году, когда Аахенский конгресс скрепил „Священный союз“…в том самом году, холодной осенью, среди людей, не знавших, что всякое такоепроисходит на свете, родился на берегу быстрой горной реки Колумбе, в юрте изкедровой коры, мальчик Масенда, сын женщины Сале и воина Актана из родаГялондика».
Этаприведенная нами в значительном сокращении, а на самом деле занимающая целуюстраницу фраза была предметом особого внимания писателя и имела многочисленныеварианты. Она то пестрела вычеркнутыми строками, то вновь увеличивалась за счетвведения новых исторических фактов и имен. Фадеев называет Занда, Коцебу,Метерлинка, Шелли, Маркса, Дарвина, Гюго, Монро, Шереметьева, Морозовых,Наполеона, Оуэна, Бетховена, Дениса Давыдова, сопрягая факты их жизни с 1815годом. На таком историческом фоне писатель показывает «век Масенды»,как бы подчеркивая сопричастность жизни своего героя — представителябезвестного племени — великой жизни мира.
Собразом Масенды связаны традиция, история народа. В его образе авторомподчеркнуты наиболее традиционные вехи жизни мужчины и воина: память о теплойгруди матери (у удэгейцев кормили грудью до семи лет); раннее обручение(удэгейская невеста еще лежит в колыске); испытания голодом, жаждой, опасностьюохотничьей жизни в течение семи дней и семи ночей; умыкание понравившейсядевушки и женитьба. Масенда — олицетворение вековой мудрости удэге, к голосу которогоприслушиваются соплеменники. Он не препятствует новому, хотя и не может бытьактивным его строителем, как Сарл. В уже упомянутой нами сцене собрания Масенда«немного оживился, сказав такую длинную речь, но тотчас же глаза егопотускнели». Многозначительна и такая деталь: стоило Сарлу представитьсебе Масенду, обрабатывающим землю, как руки его опускались.
Вотличие от Масенды, Сарл — не только олицетворение нового поколения удэге, но инезаурядная личность. Он отличался от своих соплеменников тем, что каждую вещь,каждое дело и каждого человека видел с той особенной внутренней стороны, скакой их не видели другие. Поэтому-то бабка Янчеда — врачевательница удэгейцев- прочила его в знахари, и сам он «чувствовал в себе эту незримую, ищущуюи жадную — самую человеческую из всех сил — силу таланта, только он считал еебожественной...» Подобно так называемому культурному герою древнихэпических песен (это уподобление особенно заметно в черновых набросках кроману), Сарл одержим тем, что открылось ему в одну из бессонных звездных ночейи должно было изменить весь уклад жизни его народа: «Земля работай нету — все удэге помирай!» Не раз возникает в романе — то в раздумьях Сарла, то вего беседах с Мартемьяновым — чувство глубокой тревоги за судьбу народа, обреченногона вымирание, на потерю собственного лица. «Тебе посмотри,- с волнениемуказал он на группу тазов.- Какой бедный люди! все равно собаки… Тазцы… — протянул он сквозь зубы с внезапной горькой ненавистью к тем, кто дал егобратьям по крови это унизительное прозвище».
Сглубоким волнением проходит Сарл по долине, где жил раньше его народ,вытесненный теперь в горы хунхузами. Для него эти места до сих пор еще хранилипамять о стойбище с лаем собак, о тоненьком детском плаче в ночи, о мелькающихв кустах расшитых удэгейских кафтанах.
Какуже справедливо отмечала критика, образ Сарла — несомненная удача Фадеева,подлинно художественный тип, глубоко выражающий социальную сущность времени,стремление удэгейского народа подняться на следующую ступень историческогоразвития. Сарл живо откликнулся на революционные события, связывая с ними исудьбу удэге, их переход к новому оседлому образу жизни. Поэтому герой смогподняться над интересами только своего племени: ходил в разведку по поручениюГладких, участвовал с его отрядом во взятии приморского города Ольги, он живозаинтересовался сообщением Мартемьянова о предстоящем съезде Советов. Пустьзанимающие его вопросы — переход к земледелию, развитие огородничества, мечта оручной мельнице — отстали от вопросов русского промышленного исельскохозяйственного производства едва ли не на тысячу лет, но и они — революция в жизни кочующего первобытного племени. Решение их требует от Сарлагероических усилий: «Он говорил об этом деле с тем творческим волнением, какоеиспытывали, наверно, и первый человек, приручивший священный огонь, чтобыготовить пищу, и первый человек, изобретший паровую машину». Ноположительное решение этих вопросов зависело не только от общих революционныхпреобразований, что в отличие от других писателей 30-х годов убедительнопоказал Фадеев. В ответ на заверения представителя революционной властиМартемьянова в том, что у удэгейцев будет земля, Сарл взволнованно восклицает:«Я говори (Масенде, Кимуку и другим старейшинам — Л.Е.) земля работать надо,его не понимай. Худо, худо!»
Писателюхотелось надеяться на то, что семена Сарла падут на благоприятную почву, ноневольно для самого себя он запечатлел ситуацию, которая может быть правильнооценена лишь с учетом последующего исторического опыта: «Земля работайнадо, мельница работай надо, надо!» Это слова, которые, по мнению Сарла,Мартемьянов должен сказать старшему поколению удэгейцев (поэтому Сарлпроизносит «надо» с особым нажимом). Теперь, зная трагическую судьбумалых народов Советского севера, Дальнего Востока, мы вступаем в диалог списателем, противясь той настойчивости, с какой революционная властьвмешивалась в исконный охотничий быт, искусственно переводя стрелкиисторического времени. У Фадеева не было понимания пагубности всех последствий этого«перевода», понимания того, что нужны были многие поколения сарлов,чтобы люди его рода смогли вступить в новую историческую фазу. Но Фадеевобъективно и художественно выразительно показал исходную ситуацию, и в этом егозаслуга. Он хотел показать и драматическую судьбу маленького народа, попавшегов водоворот гражданской войны в дальневосточном крае, о чем свидетельствуетследующая запись: «Когда хунхузы истребляют последние свободолюбивые родыи Сарл гибнет в бою, жена его, притворившись мертвой и прикрыв сына своимтелом, остается в живых и спасает сына. День и ночь несет она его в руках насевер, к родичам… — несет последнего воина из племени удэге».
Мастерство раскрытия инонациональногохарактера
Однии те же события в жизни удэге освещаются Фадеевым с разных сторон, придаваяповествованию определенный полифонизм, причем повествователь непосредственно незаявляет о себе. Этот полифонизм особенно ярко проступает потому, что авторомвзяты три «источника» освещения жизни, что в своей совокупности создаетполнокровное представление о действительности. Прежде всего это восприятиеСарла — сына племени, стоящего на доисторической ступени развития; егомышление, несмотря на изменения, происшедшие в сознании, несет отпечатокмифологичности. Второй стилевой пласт в произведении связан с образом бывалогои грубоватого русского рабочего Мартемьянова, понявшего душу, бесхитростную идоверчивую, народа удэге. Наконец, значительна роль в раскрытии мира удэгеСергея Костенецкого, интеллигентного юноши с романтическим восприятиемдействительности и поисками смысла жизни.
Первыедве грани призмы, формирующие читательское восприятие, легко просматриваются вэпизоде спасения раненого Мартемьянова, которого в бессознательном состояниипривез в удэгейское стойбище Масенда. Вот рассказ-воспоминание Сарла о том, какбыл подобран и возвращен к жизни Мартемьянов:
«Телобезжизненно лежит у костра. Из-под расшитого подола нелепо торчат тяжелые,грубые русские сапоги. Из юрт сбегаются люди: полуголые мальчики с гусиными отхолода коленями, узкоплечие женщины, шелестящие рубахами. Слышен сдержанныйговор:
— Янчеда… за бабкой Янчедой… бегите за Янчедой...»
Авторуимпонирует поэтичность мышления удэге. Характерно, что Сарл вспоминает опрошлом народа, «весь отдаваясь прозрачному и легкому, очищенному отпонятий потоку образов и чувств, окрашенному шепотом воды и ритмом крови».Голос нашего современника как бы сливается с голосом человека, вышедшего изглубины веков и принесшего миру свое самое человечное. Романтический пафос описанияощущается в его особом поэтическом синтаксисе: «Из темной воды возникязыкастый костер — он пламенел, он жег, он обрастал людьми, этот далекий костерюности».
Рассказо том же самого Мартемьянова — это сказ, передающий самое существенное всобытиях: «Очухался я уж совсем ночью… Лежу я, понимаешь, у огня, неботемное, возле меня старуха какая-то… Старик вот этот ихний, Масенда, был вШимыне. На обратном пути видит — дозор на перевале… Весь день он следил заними и все как раз видел… Он меня подобрал и привез к своим в лодке… Так имытарился я с ними: и на охоту, и рыбу лучить, и с хунгузами воевать!» (Изего дальнейшего рассказа читатель узнает, что, получив чужой паспорт,Мартемьянов увез с собой на рудник Сарла, но тот промаялся на руднике годаполтора и сбежал).
Романтическивзволнованное восприятие удэге как древнего, воинственного народа раскрываетсяв романе благодаря образу Сергея Костенецкого. Это во многом (но далеко не вовсем) автобиографический образ. Как и Сережа, Фадеев вместе с заместителемпредревкома Мартыновым (в романе — Мартемьянов) летом 1919 г. прошел подеревням и селам освобожденного Ольгинского уезда для подготовки Первогоуездного съезда Советов и черпал материал для романа прежде всего из своихличных воспоминаний. И даже из впечатлений отрочества: «Походы с ночевкойв самодельных шалашах(...). Лесные пожары. Наводнения. Тайфуны. Хунгузы. Гольдыи удэге. Огромный чудесный раскрытый мир». Образ Костенецкого однако нестал alter ego автора, как это обычно бывает в произведении романтическом.Автор хорошо осознавал, что правда, пока понятая Сергеем Костенецким6 — это ещене вся правда гражданской войны. Но в решении темы удэге Сергею принадлежитроль ведущая. Многозначительно следующее замечание автора-повествователя: большемесяца бродил Сережа по селам и стойбищам, бродил «в сущности, неинтересуясь ими (людьми — Л.Е.), рассматривая их как что-то внешнее, чтосоздано для того, чтобы украшать его жизнь, оттенять его чувства и преклонятьсяперед его поступками. Автор подчеркивает, что Костенецкий пока что смотрит всторону народа, не замечая его (в отличие от Мартемьянова, прожившего с удэгевосемь лет). И в то же время его восприятие интересует автора больше, чемвосприятие Мартемьянова. И дело здесь не только в автобиографичности образа, нои в том, что первое посещение Сергеем стойбища позволяет передатьнепосредственность, свежесть его восприятия. Кроме того, по складу мышления ипо воспитанию Костенецкий как раз был героем, который позволял выявить взглядевропейца на экзотику Востока.
Постояннаяборьба в душе Сережи романтических настроений, интереса к древнемутаинственному племени и, с другой стороны, брезгливого отношенияевропейца-интеллигента к некоторым специфическим сторонам чужого быта поражаетреалистической достоверностью и глубиной психологических контрастов. Характерныночные сновидения Сережи после рассказа Мартемьянова: юношу обступают образы,ставшие „как бы продолжением всего того, что Сережа видел во время похода,но не того, что он считал наиболее интересным и обещающим, а как раз того, чтоон старался не замечать, но что помимо его воли, входило в егосознание...“
Писательпроделал большую работу по изучению быта удэгейцев, накапливая материал последующим рубрикам: особенности наружности, одежда, общественное устройство исемья; поверья, религиозные воззрения и обряды; объяснение слов племени удэге.Рукописи романа показывают, что Фадеев добивался максимальной точностиэтнографического колорита, хотя в отдельных случаях, по собственному признаниюи наблюдениям читателей, сознательно отступал от нее. Он ориентировался нестолько на точную картину жизни именно данного народа — удэге, сколько наобобщенно-художественное изображение быта и внутреннего облика человекародового строя в Дальневосточном крае: »… Я счел себя вправе приизображении народа удэге использовать также материалы о жизни другихнародов",- говорил Фадеев, предполагавший вначале дать роману название«Последний из тазов».
Вромане удэгейские обряды, песни, поверья воссоздают особую атмосферу родовогобыта с характерным для него ритуалом. Органично сращение бытовыхэтнографических материалов с сюжетом и образами произведения. «Сарл водитСережу по поселку и все показывает ему,- это дает возможность дать рядэтнографических сведений» — эти строки из записной книжки Фадеева отражаютпоиски наиболее оптимального решения проблемы с помощью традиционного«мотива чужеземца». Впечатляет глубина раскрытия инонациональногобыта, предопределенная особенностями полиэтнического восприятия.
ТакСергею Костенецкому, впервые попавшему в удэгейское стойбище, не удавалосьвначале даже отличить мужчин от женщин, «благодаря их одинаковым одеждам ирезко выраженным типовым особенностям лица(...). Постепенно приглядевшись, онстал отличать женщин. Они были меньше ростом, с более скуластыми, почтипятиугольными лицами, с более ярко выраженной монгольской складкой век и вболее пестрых одеждах».
Вотличие от европейца, прежде всего обратившего внимание на расовые признакивнешности, сын этого племени — Сарл позволяет автору даже в групповом портретеотметить индивидуальные особенности хотя бы некоторых фигур. Сказав, чтомужчины «сидели, в большинстве с трубками, а некоторые еще с ружьями, востроверхих кожаных шапках с беличьими хвостами и красными шнурами, но некоторыебез шапок и голые по пояс, в большинстве худощавые и среднего роста»,автор выделяет насмешника Люрла — с мускулатурой, точно сплетенной из ивняка,оливковой от солнца и грязи спиной. Он говорил невозмутимо спокойно, безединого жеста; после каждого его слова люди, роняя трубки, покатывались отхохота. Выделяет он и старого Масенду, на голову возвышающегося над остальными,не выпускавшего трубки из окаменевших губ и смеявшегося одними глазами.
НоСарл, однако, не замечает таких, ставших для него привычными подробностей,которые, напротив, подчеркнуты в портрете, поданном через восприятие Сергея.Сарл только отметил, что женщины, хлопотавшие вокруг убитого зверя, были вдлинных, разузоренных по борту и подолу кожаных рубахах, тогда как Костенецкийзамечает, что «легкие наколенники и нарукавники разузорены былиспиральными кругами, изображавшими птиц и зверей; на груди, на подоле и рукавахнашиты были светлые пуговицы, раковины, бубенчики, разные медные побрякушки,отчего при ходьбе от одежд исходил тихий шелестящий звон».
УСарла не вызывает никаких восторгов внешность Люрла с его «безобразным,прямым, как у русских, носом, но она вызывает восхищение Сергея: его вниманиепривлек „бесшумно вошедший в круг стройный меднолицый удэге с гибкой исильной талией, с тонкими, косо поставленными хищными бровями… Медным своимпрофилем с прямым — с трепещущими ноздрями — носом он вызывал в памяти Сережи(начитавшегося романов Купера -Л.Е.) полузабытый образ индейца-воина“.
Соответственно,движения Монгули — дикие, нелепые, смешные, даже унизительные в глазах Сережи,-воспринимались удэге с неизменно серьезным, бесстрастным и сосредоточеннымвыражением.
То,что для русского было своего рода экзотикой, для Сарла (в его воспоминаниях)становится источником глубоко поэтических чувств, за которым стоит горячаясыновняя любовь к своему племени. Эта поэтичность глубоко передана и самоймузыкой фразы, и завершающими описание отдельными поэтическими деталями:»Люди, недвижно скрестившие у огня кривые, в остроконечных улах ноги, непоколебимомолчат. Сощурившись, они курят длинные китайские трубки, прижимая пепелуказательными пальцами, на шапках их золотятся беличьи хвосты и красный, идущийот костра ветер колышет над ними весеннюю листву..."
Такаяже многогранность портретной характеристики свойственна индивидуальнымпортретам даже эпизодических персонажей. Так, дважды дается в романе портретжены Сарла — Янсели. Первый раз он возникает перед глазами любящего Сарла,подошедшего к жилищу после долгой для людей его племени разлуки с женой. В еговосприятии облик женщины сливается с воспоминаниями юности. Волнение Сарла,который с древним благоговением слушая полный любви и жалости голос своейподруги, долго не решается войти в свое жилище, передано автором и особойпоэтической интонацией: «Робкая и хрупкая, как девочка, жена его Янсели изрода Кимунка, — с раскрыленными тонкими черными бровями, с серьгой в носу, всяунизанная бусами, игравшими в косом, изрубленном на квадратики солнечном луче,-сидела на корточках, раздвинув острые колени, и, напевая, мерно колыхаларебенка в колыске...»
Когдаже несколько дней спустя, Янсели увидел Сережа, то ее портрет в его восприятии- бесстрастен и просто информативен: на корточках сидела немолодая скуластаяженщина, с тонкими черными бровями и серьгой в носу.
Ведущийхудожественный принцип автора «Последнего из удэге» — раскрытиепафоса романа через анализ психологических состояний его героев. Русскаясоветская литература взяла на вооружение толстовский принцип многогранного ипсихологически убедительного изображения человека иной национальности, и«Последний из удэге» был значительным шагом в этом направлении,продолжающим толстовские традиции (Фадеев особенно ценил«Хаджи-Мурата»).
Писательвоссоздал своеобразие мышления и чувств человека, находящегося почти напервобытной ступени развития, а также чувства европейца, попавшего впервобытный патриархальный мир. (Кстати, мотив чужестранца, как форма выявлениянационального своеобразия изображаемого писателем мира актуализируется исовременным литературоведением). Свойственные психологическому роману фабульныеперипетии (встреча Мартемьянова и Сережи с Сарлом, выборы делегатов-удэге наповстанческий съезд) не просто удовлетворяют интерес читателя к развитиюсобытий, но и объясняют психологические нюансы, внутренние переживания героев.Так, обоюдное волнение и радость при встрече Мартемьянова и Сарла, описанные впервой части, становятся понятными только из воспоминаний Сарла, а еще больше — в дальнейшем, из рассказа Мартемьянова, которому опять-таки предшествуетволнующая встреча Мартемьянова и Масенды. Сюжет в романе развиваетсяретроспективно, и мы являемся свидетелями фабульно обусловленного«самораскрытия» героев. Бессонная ночь Сарла, проведенная водиночестве на берегу реки, где когда-то жило его племя, его воспоминанияпонятны: ведь накануне Сарл встретил Мартемьянова. Что же касаетсяМартемьянова, то его воспоминания о том же самом эпизоде — когда его, раненого,спасли удэгейцы, могли возникнуть значительно позже, во время посещенияселения, живо напомнившего подробности давно минувшего, и«подогревались» потребностью высказаться своему единственномусобеседнику — Сергею Костенецкому.
Проследимвозвращение повествования к тому фабульному звену, о котором говорилось раньше.Вначале дан крупным планом портрет главного героя — Сарла. Развитие егопортретной характеристики также определяется психологией восприятия европейца.Вначале Сергей, испуганный неожиданной встречей, замечает недоверчивый взгляддлинных косых глаз и китайскую одежду. Одежда была знакома Сергею, и емудостаточно было мимолетного взгляда, чтобы отметить круглую шапочку с нитянойпуговицей на макушке, широкие шаровары из синей китайской дабы, что, обутые вкитайские улы, с ремнями до колен.
Болееподробное описание внешности незнакомца писатель дает несколько позже, когдаСережа смог подробно рассмотреть Сарла. Фадеев изображает не портрет удэгейцавообще, а именно индивидуальное, только этому человеку присущее выражение глаз,улыбку, печать твердого и самолюбивого характера. Сарл «был уже в годах,но еще далеко не стар, — с крепкими скулами, искрящимися темно-зеленымиглазами, резкими, как осока, с тонкими подвижными губами, то складывающимися вдетскую улыбку, мгновенно освещавшую его скуластое бронзовое лицо, топринимавшими прежнее твердое и самолюбивое выражение».
Вдальнейшем многие портретные черты героев становятся ведущими в воссоздании ихобраза. Длинные косые глаза Сарла, его улыбка, детская, ослепительная,мгновенно освещающая его скуластое бронзовое лицо, подергивание щеки — признакнервности натуры, несвойственной людям его племени, упоминаются авторомнеоднократно. Фадеев, однако, не ограничивается повторением первоначальноданного портрета персонажа. Казалось, автор вместе со своим героем всеразглядели в Сарле во время первой встречи с ним, но вот Сарл вновь появляетсяна страницах романа, и Фадеев рисует новый его портрет: «сложенные пополамкосы, крепко зашнурованные, схваченные ниже затылка кожаной перемычкой ивыпущенные вперед поверх ключиц, как два обрубка».
Портретнаяхарактеристика героев под пером Фадеева становится средством психологическогоанализа. «Текучесть» портрета удэгейца отражает смену его настроений,мыслей, чувств. Сарл по-детски улыбается, узнав Мартемьянова, его мужественноелицо осветилось ослепительной детской улыбкой еще раз — при рассказе огодовалом сыне; но стоило ему заговорить о пренебрежительном отношении белых казиатам, как «прежняя самолюбивая складка — только еще опасней и тверже — обозначилась в углах его губ».
Такимобразом, портрет героев передавал сложность и противоречивость их характера:«Несмотря на живость, даже нервозность, которая угадывалась в нем (Сарле-Л.Е.), по тому, как он теребил пальцами шнурки своей рубахи, и по тому, какнервно подергивалась изредка его щека, — он был, видно, сдержан иосторожен».
Большуюроль в раскрытии внутреннего мира удэге играет жест. Узнав о появлениихунхузов, Сарл от волнения начал завязывать мешок, сам не замечая этого; жалеярусского, уходившего к хунхузам, он долго не мог успокоиться, говорил «тц-тц»и качал головой. И спустя некоторое время Сарл, вспомнив про русского, глубоковздохнул. Волнение Сарла в разговоре с Мартемьяновым (шла речь о его самойзаветной мечте) опять-таки передано рядом жестов: "- О-о, я понимай!-воскликнул Сарл, дрогнув щекой, и схватился за пуговицу на рубахе тонкимиподвижными пальцами(...). Он тряс головой и сильно жестикулировал, боясь, чтоМартемьянов не поймет его — не поймет этого заветного дела его жизни..."
Великолепнораскрыты особенности мышления Сарла, за плечами которого целые поколения,прожившие свою жизнь в тесном единстве с природой, перенявшие у нее навыки«чтения» окружающего. Сарл, испугавшись сначала следа подковы, тут жесообразил, что если бы лошадь была близко,- кабаны не рискнули бы пройти этойдорогой. Фадеева покоряет совершенное знание Сарлом мира природы. Ход мыслейСарла не превращается в нечто самодовлеющее, автор тотчас же возвращает нас кпластичному изображению героя, живущего в определенном пространстве и времени:«Человек, изучающий следы, облегченно вздохнул и обтер рукавом лоб,вспотевший от напряжения.
Событиене грозило ни ему, ни его народу».
Психологическийанализ Фадеева мастерски связывает бытовые сцены с «диалектикойдуши», а точнее сказать, обнажает эту связь. В отличие от простогобытописания, ведущего к «перенаселенности» произведения образами икартинами, художественное воссоздание психологии и быта в их единстве укрепляетобразы, делает их более весомыми и типическими. Глубокое знание быта удэгейцев,проникновение в их психологию помогли автору обстоятельно осветить жизньинонационального мира. Художественное открытие писателя во многомпредопределило пути развития как русской, так и других советских литератур,открывая новые пути в изображении национального своеобразия характеров.
Вотличие от тех, кто считает, что художественное наследие Фадеева исчерпываетсядвумя его законченными романами — «Разгромом» и «Молодойгвардией» (2; 243) — мы считаем роман «Последний из удэге»произведением, несущим в себе пусть исторически ограниченную, но искренне ихудожественно выраженную правду времени. Как справедливо писала Л.Киселева,самой разомкнутостью и незавершенностью своей «Последний из удэге»сохраняет, в конечном итоге, реальную и органическую связь времен, смыслчеловеческой истории, как он являлся в разумной череде и смене одних эпохдругими (15; 38).
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта 1. Боборыкин В.Александр Фадеев// Литература в школе.- 1990.- N 3.
2.Боборыкин В. Уроки одной трагедии// Русская литература ХХ в. Книга дляучащихся. Ч. 1.- М., 1991.
3.Быков В. Помнить! // Перспектива — 85.- М., 1986.
4.Воздвиженский В. Бедствие среднего вкуса// Юность.- 1988.-N 11.
5.Воронский А. Искусство видеть мир: Портреты, статьи.- М., 1987.
6.Генис А. Взгляд из тупика// Огонек.- 1990.- N 50.
7.Герасимова В. Беглые записки// Вопросы литературы// 1989.- N 6.
7а.Добин Е. Герой. Сюжет. Деталь.- Л., 1965.
8.Добренко Е. «И, падая, стремглав я пробуждался...» (Об историисоветской литературы)// Вопросы литературы.- 1988.- N 8.
9.Жуков И. Рука судьбы. Правда и ложь о Михаиле Шолохове и Александре Фадееве.-М., 1994.
9а.Жуков И. По-над-краем, по-над-пропастью. О жизненном кредо Александра Фадеева//Учительская газета.- 1989. — 17 января.
10.Жуков И. Преодоление. Человек и время в «Последнем из удэге»//Литературное обозрение.- 1985.- N 11.
11.Заика С. Роман А.Фадеева «Разгром». Мечта о нравственном преображениимира// Русская литература: ХХ в. Справочные материалы.- М., 1995.
12.Заика С. «Разгром»// Фадеев А. Собр. соч. в 4-х т.- М., 1987.- Т. 1.
13.Заика С. «Последний из удэге»// Фадеев А. Собр. соч. в 4-х т.- М.,1987.- Т. 2.
14.Заика С. «Молодая гвардия»// Фадеев А. Собр. соч. в 4-х т.- М.,1987.- Т. 4.
15.Киселева Л.П. Русский роман советской эпохи: Судьбы «большого стиля».АД — М., 1992.
16.Лысенко Е.И. Из классиков — долой!// Русский язык и литература в школе.- 1991.-N 7.
17.Максимова В. «Разгром»// Театр.- 1970.- N 6.
17а.Петров Н., Эдельман О. Новое о советских героях// Новый мир.- 1997.- N 6.
18.Рассадин С. Из жизни кентавров: интеллигент-обыватель-люмпен// Знамя.- 1992.- N3.
19.Сарнов Б. Простите меня. Я жалею старушек… Меняются наши представления омилосердии и жестокости.- Московские новости. — 1987.- 15 ноября.
20.Скороспелова Е.Б. Будущее не придет само… Духовная биография героическогопоколения в прозе 20-30-х годов.- М., 1989.
21.Тамарченко А. Истоки творческой судьбы// Нева.- 1976.- N 12.
22.Фадеев А. Предсмертное письмо// Гласность.- 1990.- 20 сентября.
23.Фадеев А. Письмо А.Суркову// Советская культура.- 1990.- 27 октября.