«Евгений Онегин» и творческаяэволюция Пушкина
А. Немзер
Саратов
1999
Предисловиек первому изданию первой главы «Евгения Онегина» Пушкин открывает словами: «Вотначало большого стихотворения, которое, вероятно, никогда не будет окончено»(638) [ 1]. Как представляется, тезис этот должен быть соотнесен с другойавтохарактеристикой — содержащейся в LX строфе той же первой главы. Здесь романпротивопоставлен предполагаемой «поэме песен в двадцать пять». Упоминание о«форме плана» этой поэмы прямо подразумевает «беспланность» ныне предлагаемогосочинения: «Покаместь моего романа / Я кончил первую главу: / Пересмотрел всеэто строго; / Противоречий очень много, / Но их исправить не хочу» (30).Заметим и другую — менее явную — антитезу: сообщение о будущей «поэме песен вдвадцать пять» в LIX строфе вырастает из предшествующих (строфы LVII-LIX)рассуждений о собственном лирическом творчестве («Но я, любя, был глуп и нем.//Прошла любовь, явилась Муза» — 30). Пушкин настойчиво отрицает спонтанностьпоэзии, самую возможность (для себя!) мгновенного поэтического отражениячувства, утверждает, так сказать, внелирический подход к материалу. Не решаябессмысленный общий вопрос о том, как сочинял Пушкин «на самом деле» (вероятно,как угодно и в разных случаях по разному), следует указать на спонтанность(или, если угодно, «имитацию спонтанности») как на конституирующую особенностьименно «Евгения Онегина», текста, насыщенного автобиографическими реалиями ибеспрестанно указующего на изменение авторских состояний (те самые«противоречия», что Пушкин исправить не хочет). Таким образом особо значимые(как любая концовка) финальные строфы первой главы «Евгения Онегина» указываютна его «инакость» по отношению к остальным сочинениям Пушкина.
Онегинский«принцип противоречий», истолкованный рядом выдающихся исследователей, вособенности же — Ю.М. Лотманом [ 2], соотносится с другими важнымисоставляющими поэтики «романа в стихах»: лиризмом (в этой связи В.С. Непомнящийпроницательно указывал на точность странного пушкинского определения жанра — «большое стихотворение» [ 3]), демонстративной установкой на незавершенность иотсутствием «плана».
Какизвестно, «план» «Евгения Онегина» не сохранился. В этой связи автор одной изнаиболее серьезных работ об эволюции пушкинского романа пишет: «Поэт, откоторого до нас дошли планы и записи почти для всех поэм, драм, повестей, дажедля некоторых лирических стихотворений, не мог сделать исключения для своегоглавного, «постоянного» труда и начать его без ясного плана, безпродуманного замысла от завязки до развязки. То обстоятельство, что план этотдо нас не дошел, следует отнести к числу случайностей. Но его можно доизвестной степени реконструировать, экстраполируя данные о ходе рабочегопроцесса» [ 4]. Решению этой задачи и посвящена статья И.М. Дьяконова. При всемизяществе многих наблюдений И.М. Дьяконова согласиться с ним затруднительно.Во-первых, случайностей получается многовато: И.М. Дьяконов предполагаетизменение пушкинского замысла и соответственно реконструирует не один, анесколько планов: «материален» из них единственный — болдинский (1830)«план-оглавление», составленный по завершении работы над романом. Во-вторых,пушкинские характеристики «романа в стихах», как эпистолярные, так и текстовые(вплоть до приводимого И.М. Дьяконовым варианта беловой рукописи L строфызаключительной главы — «И план свободного романа / Я сквозь магический кристалл/ Еще неясно различал» — 636, ср. 190), все же достойны не меньшего внимания,чем воспоминания современника о неких замыслах, которыми с ними делился поэт.И.М. Дьяконов относит их исключительно к «поэзии», а не к «действительности»(т. е. к сфере поэтики и автомифологизации, а не истории текста), однако какраз поэтика «Евгения Онегина» с ее постоянным смешением «поэзии» и«действительности» и заставляет усомниться в концепции И.М. Дьяконова.
Ниодно пушкинское сочинение (исключая незаконченного «Езерского», о чем ниже) нестроится по «онегинским» принципам; ни одно пушкинское сочинение не имеет стольдлительной истории. Пушкин мог годами вынашивать некоторые замыслы (например,драматических сцен, обычно именуемых «Маленькими трагедиями») — но они именночто ждали своего часа. Пушкин мог долго (хотя все же несоизмеримо с «онегинскимсемилетием») заниматься неким сюжетом, при этом существенно перестраиваяпервоначальные планы, — но и в таком случае он не приобщал публику ктворческому процессу. Из текста «Капитанской дочки» сложно почерпнутьинформацию об эволюции пушкинских воззрений на екатерининскуюгосударственность, роль дворянства и пугачевский бунт, хотя такая эволюциянесомненно имела место. Противоречия (достаточно часто являющиеся неоплошностями, но «обломками» измененных замыслов) можно обнаружить у многихписателей — конструктивным принципом они становятся именно в «Евгении Онегине».И.М. Дьяконов прав, характеризуя пушкинский труд пушкинским же эпитетом«постоянный». Другой его эпитет — «главный» — вызывает сомнение.
Несомненнодля Пушкина с его унаследованным от классицизма чувством литературной иерархии,вовлеченностью во внутрилитературную борьбу и обостренным вниманием ксобственной эволюции почти всегда была актуальной мысль о «главном» (на данныймомент) сочинении. Над текстами такого рода Пушкин работал весьмацелеустремленно и спешил представить их на суд публики (желательно — печатно,но эквивалентом издания могло быть и распространение в литературном кругу). Вонегинскую хронологическую раму помещаются несколько таких произведений: «Цыганы»(задержка с полным изданием поэмы выкупалась ее известностью средипетербургских литераторов и публикацией репрезентативных отрывков в «Полярнойзвезде» и «Северных цветах»), «Борис Годунов» (на него Пушкин возлагал особыенадежды еще в пору ссылки; невозможность публикации переживалась им весьмаболезненно; ср. также многочисленные авторские чтения трагедии сперва в Москве,а затем и в Петербурге), «Полтава» (писалась сверхинтенсивно; очень короткийпромежуток отделяет завершение поэмы — предисловие окончено 31 января 1829 — откнижного издания — конец марта) [ 5]. Каждое из названных сочинений — значимаяи маркированная веха пушкинской эволюции. Работа над «Евгением Онегиным»ведется параллельно, словно бы формально отрицая саму возможность изменений пушкинскойтворческой системы, а по сути — демонстрируя их явственность. Если это и«главное» произведение, то, в первую очередь, не для аудитории, а для самогопоэта. Каждый новый крупный текст Пушкина в определенной мере «снимает»предшествующие — «Евгений Онегин» мирно уживается со всеми.
Романне только писался, но и печатался «спустя рукава» [ 6]. Пушкин явно не спешилпредставить публике свое «лучшее произведение» [ 7]. В эпистолярии конца 1823 — начала 1824 годов постоянны цензурные опасения, разумеется, небезосновательные,но явно преувеличенные. Кажется, Пушкин склонен представить своимкорреспондентам (с текстом незнакомым) «Евгения Онегина» ультрасатирическим,резким, а потому «непроходимым» сочинением (отсюда вызывающие законноенедоумение исследователей слова «захлебываюсь желчью» в письме А.И. Тургеневуот 1 декабря 1823 [ 8]). Еще интереснее, что к моменту, когда Пушкин решаетсяна публикацию первой главы (в начале ноября 1824 Л.С. Пушкин повез ее рукописьв столицу [ 9]), уже закончены главы вторая и третья. Если первая глава моглавызвать претензии достаточно «дикой» цензуры (не столько по сатирической,сколько по эротической линии), то две последующих были куда более безопасны.Однако Пушкин вовсе не торопится вынимать их из-под спуда, а быстрое иблагожелательное решение одиозного цензора А.С. Бирукова (цензурное разрешениепервой главы датируется 29 декабря [ 10]) его планов не меняет. Вторая и третьяглавы увидят свет соответственно в 1826 и 1827 годах, то есть в пору, когдабудут завершены три следующих. Разумеется, свою роль играли меркантильныесоображения, однако они работали на общую «медленную» стратегию Пушкина; ср.характерную попытку самооправдания в предисловии к первому изданию третьейглавы: «Эта медленность произошла от посторонних обстоятельств. Отныне изданиебудет следовать в бесперерывном порядке: одна глава тотчас за другой» (639).«Бесперерывным», впрочем, порядок публикаций так и не стал.
Вероятно,паузы между главами (как и указания на пропуски в тексте, сделанные «самим автором»- специальная оговорка в предисловии к первой главе — 638) важны были Пушкинудля создания «биографического» эффекта. Так, задержка с публикацией второй итретьей («деревенских») глав провоцировала их приурочение к периодумихайловской ссылки. При этом Пушкин не ставил перед собой специальной целиввести читателей в заблуждение; вторая глава в печатном издании быласопровождена «документальной» пометой: «Писано в 1823 году», однако этоуказание оказывалось «слабее» содержания, невольно проецируемого на не всегдавнятные данные о жизни сочинителя.
Публикаторскаястратегия в случае «Евгения Онегина» предполагала прерывистость, отражающую иусиливающую прерывистость собственно композиционную. В романе большинство главзавершается резкими и неожиданными смысловыми обрывами: первая — практическибессюжетная; третья — где вдруг взвинтившаяся интрига тормозится на кульминациидемонстративным: «Докончу после как-нибудь» (73); пятая — где лишь намечаетсявторая кульминация: «Пистолетов пара, / Две пули — больше ничего — / Вдругразрешат судьбу его»; шестая — где автор отказывается отвечать на внутренниевопросы «горожанки молодой» о судьбах персонажей: «Со временем отчет я вам /Подробно обо всем отдам, // Но не теперь. Хоть я сердечно / Люблю героя моего, /Хоть возвращусь к нему конечно, / Но мне теперь не до него» (135); седьмая — сее пародийным вступлением (163). Напротив, переход от четвертой главы к пятойподчеркнуто гладок: два описания прихода зимы (89-91 и 97-99), приглашение наименины Татьяны в финале главы четвертой и их «предыстория» (сон героини) — впятой. Именно там, где «связность» не нужна, Пушкин о ней заботится, как быпотаенно намекая на действительную «бесперерывность» в работе над этимиглавами, вновь информируя нас о том, как пишется роман.
Метатекстоваяприрода «Евгения Онегина» многократно обсуждалась исследователями. В данномслучае хотелось бы обратить внимание на то, что «метароманность» не в последнююочередь обусловлена своеобразной «дневниковой» природой повествования. Именнодневник (едва ли не в большей мере, чем даже лирика) обеспечивает доминированиеавтора над описываемой реальностью, позволяет резко менять точку зрения на тотили иной феномен («принцип противоречий», сказывающийся прежде всего наотношении к заглавному герою), может надолго оставляться, предполагает сильныеумолчания, частые ретроспекции и домашнюю семантику, наконец, мыслится текстомпринципиально незавершенным: дневник может быть оборван либо смертью пишущего,либо его волевым решением. «Евгений Онегин» и был своеобразным пушкинским«дневником», что обусловило его качественное отличие от остальных сочиненийпоэта. При этом «дневниковая» природа текста не требовала последовательнойманифестации. Предполагая (не исключено, что с колебаниями) обнародование «романав стихах», Пушкин «маскирует» его под повествование «обычное», то есть имеющеесюжет и развязку. Скрытая («дневниковая») и открытая («сюжетная») установкаобразуют еще одно значимое противоречие.
Приэтом немаловажно, что уже первая строфа романа намечает вполне определеннуюперспективу. Кода размышлений героя — «Когда же чорт возьмет тебя» (5) — предполагает ассоциацию с романом Ч.Р. Метьюрина «Мельмот-скиталец»: геройиронически самоуподобляется Мельмоту-племяннику, отправляющемуся к одру дяди; вдальнейшем герой Пушкина будет несколько раз именоваться «Мельмотом» (т. е.сопоставляться уже не с племянником-свидетелем, но демоническим персонажемМетьюрина [ 11]). «Мельмотовский» (заданный именем) код был весьма важен дляпоследующего движения романа. С одной стороны, он позволял автору варьироватьотношение к герою. Его демонизм то представал модной маской, «пародией» (здесьзачин романа корреспондирует, прежде всего, с седьмой главой и тем, что дошлодо нас от первоначальной главы восьмой, «Странствие»), то обретал чертысерьезные (сон Татьяны, тесно связанный с пушкинским интересом к народнойтрактовке разбойника-оборотня; в некоторых работах Ю.М. Лотман высказывалосторожные предположения о превращении Онегина в волжского разбойничьегоатамана — в устных выступлениях ученого идея эта развертывалась более смело иотчетливо [ 12]). Нас, однако, в данном случае интересует другой поворотпроблемы. Упомянув Мельмота, Пушкин указывает на возможность развязки иокончания того самого сочинения, что мыслится им (см. выше) не предполагающимзавершения.
Подобнаякомпозиционная двойственность, как представляется, восходит к вполнеопределенному образцу — Байронову «Дон-Жуану». Связь «Евгения Онегина» с поэмойБайрона констатируется Пушкиным уже в письме к Вяземскому от 4 ноября 1823года: «Вроде «Дон-Жуана» — о печати и думать нечего» [ 13]. ПоэмаБайрона не окончена, а в написанной своей части знакома Пушкину не целиком. 24марта 1825 (то есть полтора года спустя) Пушкин сообщал А.А. Бестужеву, что читаллишь первые пять песен «Дон-Жуана» [ 14], то есть первую и вторую (опубликованыв июле 1819), и третью, четвертую, пятую (опубликованы в августе 1821). Какизвестно, за этими двумя подачами последовал долгий перерыв — завершив в конценоября 1820 пятую песнь, Байрон едва не бросил «Дон-Жуана»; работа над поэмойвозобновилась в июне 1822, а через год с небольшим (июль 1823) былиопубликованы шестая, седьмая и восьмая песни. Байроновская работа над«Дон-Жуаном» совсем не похожа на пушкинское писание «свободного романа» — онакак раз отличалась редкостной интенсивностью (с июня 1822 по май 1823 Байроннаписал 11 песен и начало следующей, семнадцатой, что осталась неоконченной;самая короткая из них — девятая — состоит из 85 октав, то есть 680 строк).Однако начинающий «Евгения Онегина» Пушкин не мог знать о таком развитиитворческой истории «Дон-Жуана»: он видел свободное, изобилующее отступлениями,говорливое повествование, что доходит до читателя порциями, подчиняясьавторскому своеволию (значимость почти двухгодичного перерыва между пятой иследующими песнями). Ясно, что такое повествование читалось Пушкиным как«открытое» (особенно на фоне жестко структурированных восточных поэм). И все же«Дон-Жуан» мог — в любой момент — обрести вполне определенный сюжетный итог: Байронне только взял в герои персонажа общеизвестной легенды, но и счел нужнымнапомнить о ней в первой же октаве первой песни: «Ведь он, наш старый друг, врасцвете сил / Со сцены прямо к черту угодил» [ 15].
Любопытноне только чертыхание (ср. у Пушкина), но и сочетание «открытости» снеотменяемым финалом (инфернальным, как и в случае Мельмота-Онегина).Байроновский герой вроде бы и не похож на своего прототипа из легенды, но в тоже время неслучайно носит имя, рождающее четкие ассоциации. Пушкинский «мельмотовский»ход был тонко соотнесен с байроновским — специально оговоренным — выбором вгерои Дон-Жуана.
Здесьпримечательны два обстоятельства. Во-первых, Пушкин, демонстративно начинаяроман монологом героя, подчиняется Горациеву правилу (знаменитое In mediasres), специально оспоренному Байроном в 6-7 строфах первой песни, однако дальшеон — вполне по Байрону («Мой метод начинать всегда с начала» [ 16]) — обращается к предыстории (отец, воспитание, «досюжетное» бытие героя — то, чтовсе это изложено гораздо лаконичнее, чем у Байрона, нас не должно смущать;установка на краткость и семантическую сгущенность для Пушкина неизменна влюбом жанре). То есть и знаково дистанцируясь от Байрона, Пушкин, по сути,вышивает узор по его канве.
Во-вторых,сквозь Онегина-Мельмота явно проглядывает Онегин-Жуан. Метьюриновские мотивыдолжны были прикрыть замысел, возникновение которого легко объяснимо, — Пушкин,одушевленный байроновской идеей, примеривался к сюжету о русском Дон-Жуане. Впервой главе специально акцентируется «гениальность» Онегина в «науке страстинежной» (8), которой посвящены 4 строфы (VIII, X, XI, XII); как известно, вчерновых рукописях (221-226) эта тема разрабатывалась еще подробнее (ср. вокончательной редакции обозначение цифрами пропущенных строф IX, XIII, XIV).«Дон-жуановский» ореол оказывается важным и в дальнейшем. Сперва негативно — Онегин, нарушая ожидания как героини, так и читателей, реагирует на признаниеТатьяны «антилитературным» образом, ведет себя как корректный джентльмен. Затемпрямо — провокативное ухаживание за Ольгой на именинах Татьяны (разумеется,Онегин «поклялся Ленского взбесить / И уж порядком отомстить» — 111, однакоизбирает он для своей мести именно «дон-жуановскую» методу).
«Дон-жуановский»след заставляет внести некоторые коррективы в устоявшиеся представления одвижении пушкинского замысла. При первом печатном издании главы шестой (1828)за текстом следовал список опечаток, предваренный авторским примечанием: «Впродолжении издания I части Евгения Онегина вкралось в нее несколькозначительных ошибок...» (639), закрывалась же книга словами: «Конец первойчасти» (641). Таким образом Пушкин дважды указал на то, что шесть главсоставляют целое — первую часть. Естественно, что как первые читатели, так иисследователи предполагали, что Пушкин намеревается (намеревался) написать ещешесть глав. Не оспаривая этого предположения, заметим, что никакими конкретнымиданными о материале гипотетических глав мы не располагаем — нам известно лишьто, что так или иначе вошло в окончательный состав романа. Привязанностьматериала так называемой «десятой главы» (исключая, вероятно, некоторыесовершенно неподцензурные строки, статус которых неясен вовсе [ 17]) кпервоначальной восьмой главе («Странствие») убедительно доказана И.М. Дьяконовым[ 18]. Гораздо менее достоверными кажутся весьма смутные (что само по себехарактерно) предположения того же исследователя о «каких-то событиях, связанных(может быть, косвенно, имея в виду надежды на опубликование) с декабрьскимдвижением», из которых должно было бы «вытекать» «роковое расставание Онегина сТатьяной» [ 19]. Гипотетичны и упоминавшиеся выше соображения Ю.М. Лотмана о«разбойничьем» эпизоде в судьбе Онегина. Даже если мы признаем догадку Ю.М.Лотмана основательной (что, на наш взгляд, хорошо бы согласовывалось сзагадочным сном Татьяны), трудно предположить, что такой сюжет развился бы внесколько глав (лаконизм присущ Пушкину не в меньшей мере, чем страсть ксимметрии).
Гораздоболее вероятным кажется иное решение. В двенадцатой главе «Дон-Жуана» (строфы54-55) Байрон размышляет о плане своей поэмы: «Двенадцать песен написал я, но /Все это лишь прелюдия пока» и «Две дюжины я мысленно считал / В поэме глав, ноФеб великодушно / Ее стоглавой сделать пожелал» [ 20]. Согласно Байрону, его первоначальноограниченный, ориентированный (пусть иронически) на классические образцызамысел (24 песни, то есть столько же, сколько в «Илиаде» и «Одиссее») самсобой преобразуется в «безразмерный» («сто» здесь, разумеется, не точная цифра,но символ). При этом все же вводится мотив «срединности», и, строго говоря,читатель ставится перед дилеммой: он может поверить, что поэма стала«стоглавой», то есть «открытой» (ср. предисловие к первой главе пушкинскогоромана), но может и зафиксировать внимание на «классической» модели, к которойБайрону легко вернуться. (Полагаем, что так Байрон и намеревался поступить.)Пушкин в шестой главе (половина от половины классической поэмы; впрочем,«Энеида», заменившая римлянам разом обе гомеровских эпопеи, состоит из 12 песен)вновь перелицовывает Байрона: его не предполагающий окончания роман вдругвводится в рамки. Кстати, лишь наше — не всегда в достаточной мереотрефлектированное — знание о пушкинском лаконизме заставляет предполагатьзамысел именно «двенадцатиглавого» романа. (А почему за «первой частью» должнапоследовать только «вторая»? Что в принципе мешает явиться «третьей» и«четвертой»? Только наша обоснованная уверенность в том, что «так длинно»Пушкин писать не мог.) В результате читатели шестой онегинской главы оказываютсяв том же положении, что и читатели двенадцатой песни «Дон-Жуана»: по-прежнемувозможен «открытый» вариант, но вероятен и вариант классический (12 глав).
Обратимвнимание на еще одно сходство «квазисрединных» глав байроновского и пушкинскогоповествований. Пушкин заканчивает шестую главу развернутым (строфы XLIII-XLVI)прощанием с юностью. Возрастное изменение («Так, полдень мой настал» — 136)мотивирует необходимость на время оставить героя («Но мне теперь не до него» — 136). После тридцатилетия [ 21] должно пуститься в «новый путь» (136), чтоподразумевает и новое отношение к любимому роману (или — как это и произошло — его окончание). Двенадцатая песнь «Дон-Жуана» открывается размышлением о«среднем возрасте». Байрон работал над ней в октябре-декабре 1822 года, т. е.накануне своего тридцатипятилетия — традиционно именно эта дата полагаетсясерединой жизненного пути. (Пушкин и здесь соответствовал своей любимой формулеиз «Первого снега»: «И жить торопится, и чувствовать спешит».) Меру внутреннейсерьезности Байроновых шутливых строк подтверждает его дальнейшая судьба.Тридцатипятилетний поэт должен жить иначе, чем прежде: Байрон отправляется вГрецию, итог года подводится стихотворением «В день, когда мне исполнилосьтридцать шесть лет» с его пафосом «новой« жизни (или смерти, что в данномслучае одинаково). Упоминавшееся выше рассуждение о параметрах собственнойпоэмы у Байрона отделено от возрастных ламентаций полусотней октав,существенно, однако, что темы «срединности» жизни и текста возникают в пределаходной песни. То, что Пушкин отнес обе эти темы в конец шестой главы (т. е.сделал байроновский философский зачин — кодой), вновь демонстрирует нам егопринцип «сдвинутого» цитирования (все не так, но так).
Влюбом случае прощание с юностью предполагало новую жизненную стратегию, что немогло не сказаться на предстоящих главах «Евгения Онегина». Как представляется,перенос «конфликта романа из микрокосма частной жизни в макрокосмбольшой истории», о котором вслед за С.М. Бонди пишет И.М. Дьяконов [ 22], немог сполна разрешить эту проблему, хотя в 1826 году, когда в основном писаласьшестая глава, и был для Пушкина весьма важным. К осени 1829 года, после«рокового термина» (работа над «Странствием» и заключительной главой) ситуациястала еще сложнее.
Дабыпонять, от чего Пушкин уходил, следует хотя бы бегло коснуться крайнепротиворечивой системы его приоритетов второй половины 1820-х годов (послевозвращения из ссылки). Общеизвестно, что выработанный в Михайловском историзм(создание «Бориса Годунова» и связанное с ним пристальное чтение летописей,Шекспира и Карамзина) обусловил пушкинское «примирение с действительностью»,сделал возможным для него диалог с властью в лице императора Николая I. Отсюдараннее, оптимистичное пушкинское «государственничество», идеализация ПетраВеликого (в неоконченном романе о «царском арапе» существенно стремлениеизобразить царя человеком, а не грозным божеством, как будет позднее, в«Полтаве»), параллель Петр — Николай I в «Стансах». Широкий («шекспировский»)взгляд на новейшую историю предполагает «человеческое измерение», а потомунадежды на милосердие нового государя (в частности, амнистию членов тайныхобществ) для Пушкина вопрос стратегии, а не тактики. Прошлое должно уйти(отсюда особая неприязнь к императору Александру, чье царствование подвелострану к едва не разразившейся гражданской войне), благой порыв (а не негодныесредства!) декабристов — получить со временем справедливую оценку, а те, в своюочередь, по достоинству оценить нового государя, который в начале своегоцарствования просто не мог действовать иначе. Стихи, отправленные в «каторжныеноры», не противоречат «Стансам», но их продолжают и даже ими подразумеваются [23]. Эта широкая историко-политическая программа не была принята (и даже, кажется,понята) ее потенциальными адресатами: властью (диалог с императором складывалсянеровно, Пушкин оставался «в подозрении», амнистия декабристов не входила впланы императора, кажется, всю жизнь сильно преувеличивавшего масштабызаговора), декабристами (ответ А.И. Одоевского на пушкинское послание переводилдело в иную плоскость — не амнистия, а неведомо какая революция), ближайшимпушкинским окружением (название «самооправдательного», точнее — еще разразъясняющего идею «Стансов», стихотворения — «Друзьям» — подразумевает отнюдьне какую-то «прогрессивную среду» вообще; легче всего представить адресатомэтого текста Вяземского). Противовесом идейному одиночеству должны были служитькакие-то безусловные ценности. Кроме уже упомянутого историзма (неизбежногосударственнического) следует указать на устойчивое пушкинское представление осамоценности поэзии [ 24].
Отсюдадве линии в дальнейшем творчестве Пушкина. С одной стороны, мощь историческогопроцесса (и людей, гениально угадавших его вектор) может теперь осмысливатьсябез гуманистических обертонов. В «Полтаве» не идет речи о человеческихпараметрах личности Петра (или о его частных политических ошибках, хотя одна изних обусловливает гибель Кочубея и Искры). Петр — «весь, как божия гроза», абожество неподсудно, оправдано грядущим — «Лишь ты воздвиг, герой Полтавы, /Огромный памятник себе». (Дабы воплотить такую концепцию истории, Пушкинупонадобилось обратиться к одической — ломоносовской — традиции.) Никакой «своейправды» у своевольных противников Петра (то есть воплощаемой им истории) нет ибыть не может — демонический Мазепа изображен безусловным злодеем. Здесь,вероятно, Пушкину был важен инцестуальный мотив — ср.: «Он должен быть отцом идругом / Невинной крестницы своей»; любовь к Марии не оттеняет политическиепреступления гетмана, но им полностью соответствует. Слова «Что он не ведаетсвятыни» так же точны (внутри пушкинской поэмы), как и последующие — опрезрении к свободе и равнодушии к отчизне [ 25]. В «Полтаве» предложено неоправдание-осмысление истории (и государства и государя как ее орудий), но ихбезусловная апология [ 26].
Апологетическомупереживанию истории лишь по видимости противостоит так называемый «эстетизм»,явленный в «Поэте» (1827), «Поэте и толпе» (1828) и сонете «Поэту» (1830). Ни водном из этих стихотворений Пушкин ничего не говорит о «содержании» техтворений, что недоступны черни. Он отказывается не столько от исторических илиполитических тем (за «звуками сладкими» может в принципе таиться что угодно),сколько от историко-политической позиции, от целеполагания, от еще недавностоль необходимого диалога с обществом и властью. Поэзия неподсудна, как иистория. Что — вопреки сложившемуся мнению — вовсе не служит поэту как личностииндульгенцией. Напротив, слова «И меж детей ничтожных мира / Быть может, всехничтожней он» [ 27] абсолютно серьезны, и подтверждением тому — большая частьпушкинской лирики второй половины 1820-х годов.
Здесьдоминируют мотивы вины, одиночества, оставленности, обреченности на бесконечное(и бессмысленное) странствие. Особенно сильно мрачные краски сгущаются в 1828году («Воспоминание», «Дар напрасный, дар случайный...» — подарок ксобственному дню рождения, предшествующему «роковому» тридцатилетию, «Не пой,красавица, при мне...», «Предчувствие«, «Утопленник», «Ворон к воронулетит...», «Анчар»). Кавказское путешествие 1829 года несколько сместилоакценты, но и в этом году остается значимой тема недостижимого счастья,неразделенной, хоть и просветленной любви («На холмах Грузии лежит ночная мгла...»,«Я вас любил: любовь еще, быть может...»), конструируемая семейная идиллия«Зимнего утра» сопряжена с пронизанными мотивом одиночества «Дорожнымижалобами» и «Зима. Что делать нам в деревне?», а с «Монастырем на Казбеке»соседствует фиксирующее торжество «равнодушной природы» и человеческуюобреченность «Брожу ли я вдоль улиц шумных...» Ни оправданность истории, нивеличие истинной поэзии не могут утолить человеческой тоски.
Вэтом контексте должны быть увидены последние главы «Евгения Онегина». Но прежденапомним основные вехи «эволюции» заглавного героя. Как известно, пушкинскиеколебания в отношении к Онегину проявились уже в первой главе, в начале которой«молодой повеса» (5) с его «остывшими чувствами» (21) осмысливается иронически,а начиная с XLV строфы — как странный, но близкий автору человек. Вопрос о сутиОнегина и в дальнейшем остается открытым. Во второй главе герой практически нехарактеризуется, в третьей он становится предметом «мифотворчества» Татьяны(«Кто ты, мой ангел ли хранитель, / Или коварный искуситель...» — 67,«Грандисон» или «Ловлас»?), что должно быть опровергнуто последующими событиями(«Но наш герой, кто б ни был он, / Уж верно был не Грандисон» — 55). Автор неоспаривает версии «Онегин-Ловлас», скорее даже намекает — с известнымипоправками на эпоху — на такую возможность («Ты в руки модного тирана, / Ужотдала судьбу свою» — 57), но и она снимается сюжетом, когда в главе четвертой«очень мило поступил / С печальной Таней наш приятель» (80), в той же XVIIIстрофе говорится о «прямом благородстве» души Онегина и злоречии еговрагов-друзей.
Ситуацияменяется в пятой главе (сперва пророческий сон Татьяны, открывающий в Онегинедемона-оборотня, но, заметим, никак не чьего-либо подражателя, затем — провокативные игры на именинах, бытовая изнанка демонизма). В шестой и седьмойглавах Онегин судится строже всего. Романтически презирающий всякую толпу геройубивает Ленского не по своей — преступной — воле, а потому что «в это дело /Вмешался старый дуэлист» (122), подчиняясь «общественному мненью» (в смыслеГрибоедова, чей стих Пушкин цитирует, обозначив в 38 примечании источник) [28]. В седьмой главе Татьяна, ознакомившись с библиотекой Онегина, ставитвопрос «Уж не пародия ли он?» (149), контекст же заставляет признать вопрос риторическим,подразумевающим утвердительный ответ. Позиции героини и автора в XXIV-XXVстрофах максимально сближаются («Ужель загадку разрешила? / Ужели словонайдено?» — 149). Именно «разгадав» Онегина, Татьяна решается насамоотвержение, исполнение воли матери. Ясно, что именно в шестой и седьмойглавах Онегин наиболее дискредитирован. Ясно, что такой взгляд на «своевольногогероя» (мнящего себя независимым, но подчиняющегося косным нормам) обусловленпушкинским антиромантизмом 1826-28 годов, тем признанием «силы вещей», чтопредполагало отрицание индивидуализма. Отсюда демонстративный перенос вниманияна Татьяну — вплоть до последней — LV — строфы, где возвращение к героюквалифицируется как боковой ход («И в сторону свой путь направим, / Чтоб незабыть, о ком пою» с последующим пародийным «вступлением» — «Пою приятелямладого...» — 163).
Видимо,по той же «антионегинской» линии Пушкин предполагал двигаться и в первомварианте восьмой главы («Странствие»). Показательны саркастические ноты вчерновых вариантах строфы с неожиданным онегинским патриотизмом «ВHotel des Londres что в Морской» (475-476, 495). Однако вступительные строфы(позднее в переработанном виде вошедшие в заключительную главу) рисуют болеесложную картину. Пушкин не случайно перепробовал здесь много вариантов(473-475, 493, 494-495, 169). Если слова «Блажен, кто признал голос строгой /Необходимости земной, / Кто в жизни шел большой дорогой, / Большой дорогойстолбовой» (473) исполнены лирической серьезности, то заключение того же первогочернового варианта строфы («И небу дух свой передал / Как сенатор ильГенерал» — 474) уже кажутся «чужой речью». (Эта двойственность перейдет вокончательный текст, где за кодой X строфы восьмой главы — «О ком твердилицелый век: / N. N. прекрасный человек» — следует энергичное опровержение строфыXI — «Но грустно думать, что напрасно / Была нам молодость дана...» — 169-170.)Правильная (как у людей) оказывается чреватой пошлостью, норма — обрядом,подчинение традиции — подчинением толпе. В этих строфах, писавшихся в октябре1829 года, обнаружился тот внутренний конфликт творчества Пушкина второйполовины 1820-х годов, что был рассмотрен выше. Приговор Онегину грозилобернуться приговором самому себе, своему «лирическому голосу». При этом темастранствия не давала возможности оправдать героя: либо привычная онегинская«тоска» на фоне мощных исторических воспоминаний, российских просторов исерьезной политики («декабристская» линия новейшей истории), либо «разбойничийдемонизм», угадываемый Ю.М. Лотманом. Глава осталась не только неотделанной, нои явно недописанной (даже «болдинской осенью» она достигла лишь 34 строф),«противоречия» ее не обрели конструктивного смысла. 24 декабря 1829 Пушкинначал работать над главой девятой, явно мысля ее финальной. Глава начиналась своспоминаний лицейской юности, с темы рождения поэта — такой зачин не мог бытьприхотью, он предполагал (как и вышло) окончательное прощание с прежней жизнью,неотъемлемой частью которой был «свободный роман». Иначе говоря, к этому моментуПушкин почувствовал потребность «свернуть» свое «большое стихотворение» [ 29].
«Болдинскаяосень» 1830 года была посвящена подведению итогов. Предстоящая женитьбаозначала конец скитаний, а напряженный политический контекст (революция воФранции, чреватая общеевропейскими переменами и, возможно, новым столкновениемЕвропы и России) сулил возможность более продуктивного диалога с императором(добрым знаком стало августейшее разрешение публикации «Бориса Годунова»).Предстояла новая жизнь — манящая и пугающая, суровая, но допускающаявозможность счастья и творчества (об этом написана болдинская «Элегия»). Резкоезавершение «Евгения Онегина» было актом знаковым.
Издесь для Пушкина вновь оказывается важным опыт «Дон-Жуана». Выше мы говорили отом, как Пушкин приравнивал собственное тридцатилетие к тридцатипятилетиюБайрона, чья поэма осталась незаконченной из-за смерти автора. Альтернативойсмерти становилась «новая жизнь» (то, что поэт нашего века назовет «вторымрожденьем»; вероятно, с этим связан мотив ранней смерти в последней онегинскойстрофе) — мнимая незавершенность пушкинского романа становилась эквивалентомреальной незавершенности байроновской поэмы. Но этим дело не ограничилось.Последней онегинской главе предпослан эпиграф из Байрона, а описание петербургского«большого света» ориентировано на «английские» (последние) песни «Дон-Жуана» [30]. В английских главах Байрон примеривается к традиционной для дон-жуановскойлегенды развязке. Жуан пугается призрака, леди Амондевил поет романс о монахе,объясняющий появление привидения. Правда, в последней — 123 — строфешестнадцатой песни призрак оказывается графиней Фиц-Фальк, соблазняющейсоблазнителя, а начальные (последние из написанных) строфы песни семнадцатойповествуют об утренней встрече тайных любовников, но перспектива перехода отфривольной игры к возмездию (явление настоящего монаха-призрака) кажется вполневероятной.
Пушкин,позаботившись об эффекте «неоконченности», в то же время как бы дописывает«дон-жуановский» сюжет. Онегин впервые влюблен по-настоящему, он выслушиваетотповедь любимой, «Но шпор незапный звон раздался, / И муж Татьяны показался, /И здесь героя моего / В минуту, злую для него, / Читатель, мы теперь оставим, /Надолго… навсегда» (189). В бытовых петербургских декорациях разыгрывается таже мизансцена, что будет воспроизведена в декорациях, так сказать,«легендарно-испанских», месяц с небольшим спустя. Девятая, ставшая восьмой,глава «Евгения Онегина» завершена 25 сентября, а «Каменный гость» — 4 ноября1830. На близость Онегина заключительной главы и Дон Гуана проницательноуказывала Ахматова, связывая ее с «лирическими» и даже «автобиографическими»мотивами в обрисовке этих персонажей [ 31]. Так из-под «мельмотовской» маскиОнегина в последний момент выглянула маска байроновского героя. Прощаниепредполагало оглядку на начало «большого стихотворения» [ 32].
Иэто же прощание заставило Пушкина максимально сблизиться со своим героем ипересмотреть приговор, вынесенный в седьмой главе. Теперь укоризны Онегину — удел «самолюбивой ничтожности», решительно оспариваемой автором (169). Открытиев бесприютном Онегине того «я», от которого Пушкин стремился уйти, обусловилопоследний (после болдинского завершения) этап работы над романом летом 1831года. Результатом ее стало появление «Письма Онегина к Татьяне», явносвидетельствующего о настоящем чувстве героя, что прежде почитался неспособнымна страсть, и исключение главы «Странствие». Пушкин предпочел разрушить явнонравившийся ему симметричный «девятиглавый» план и пойти на композиционныйразрыв (специально оговоренный в первом издании восьмой главы), дабы непродолжать линию принижения Онегина [ 33].
Вместес «Евгением Онегиным» окончилась пушкинская молодость. На новом этапе поэтпостоянно обращался к тем серьезным историческим, политическим иэкзистенциальным проблемам, что были поставлены во второй половине 1820-хгодов. Но писать «свободный роман» он больше не хотел и не мог. Это касается нетолько собственно продолжения Онегина [ 34], но и «Езерского». Обратившись клюбимой строфе и свободной разговорной интонации, но отказавшись от «странного»героя (Езерский подчеркнуто дистанцирован от романтических персонажей, вродстве с которыми был Онегин: «Не второклассный Дон Жуан, / Не демон — даже нецыган, / А просто гражданин столичный, / Каких встречаем всюду тьму» [ 35]),поэт вскоре понял, что новый «роман в стихах» не выстраивается. Вместо«Езерского» появился «Медный всадник», простой герой которого получилблагородное имя, что «Звучит приятно; с ним давно / Мое перо к тому же дружно».Пушкинские прощания никогда не бывали окончательными.
Список литературы
1.«Евгений Онегин» цитируется по изд.: Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 17 тт.[Л.], 1937. Т. 6. Страницы указываются в скобках; межстрочные интервалыобозначаются знаком /, межстрофные — //.
2.Лотман Ю.М. К эволюции построения характера в романе «Евгений Онегин» //Пушкин: Исследования и материалы. М.; Л., 1960. Т. 3; Лотман Ю.М. Роман встихах Пушкина «Евгений Онегин». Спецкурс. Вводные лекции в изучение текста //Лотман Ю.М. Пушкин. Статьи и заметки. 1960-1990. «Евгений Онегин». Комментарий.СПб., 1995. С. 395-411. Далее это издание именуется сокращенно: Лотман. Пушкин.
3.Непомнящий В.С. Поэзия и судьба. Статьи и заметки о Пушкине. М., 1983. С.251-252.
4.Дьяконов И.М. Об истории замысла «Евгения Онегина» // Пушкин: Исследования иматериалы. Л., 1982. Т. X. С. 78.
5.Кроме того, из крупных сочинений в онегинское семилетие был написан «ГрафНулин», шла работа над явно претендующим на «главенство» — после неудачи сизданием «Бориса Годунова» и до «Полтавы» — но оставленным романом о «царскомарапе», формировались замыслы современного прозаического повествования большойформы («Роман в письмах», «Гости съезжались на дачу...»). Осознав болдинскойосенью 1830 года роман завершенным, Пушкин сразу же реализует замыслы «ПовестейБелкина», «Домика в Коломне» и «маленьких трагедий».
6.Выражение из письма к П.А. Вяземскому от 4 ноября 1823: Пушкин А.С. Полн. собр.соч.: В 10 тт. Л., 1979. Т. Х. С. 57.
7.Там же. С. 66 (письмо Л.С. Пушкину от января — начала февраля 1824).
8.Там же. С. 62.
9.. Летопись жизни и творчества А.С. Пушкина. Л., 1991. Сост. М.А. Цявловский.Изд. второе, испр. и доп. С. 471.
10.Там же. С. 486. Бируков, видимо, действовал по прямому указанию министра народногопросвещения А.С. Шишкова — накануне Жуковский читает главу А.С. Шишкову. Тамже. С. 485.
11. См.: Eugene Onegin: A Novel inVerse by Aleksandr Pushkin. Translated from the Russian with a Commentary byVladimir Nabokov. N.-Y., 1964. Vol. 2. P. 35; Лотман Ю.М. Три заметки о Пушкине. 1. «Когда же чортвозьмет тебя» // Лотман. Пушкин. С. 342; ср.: там же. С. 547.
12.См., например, статьи «Пушкин и «Повесть о капитане Копейкине» (Кистории замысла и композиции «Мертвых душ»)» // Лотман. Пушкин. С. 266-280;«Сюжетное пространство русского романа XIX столетия» // Лотман Ю.М. О русскойлитературе. Статьи и исследования (1958-1993). История русской прозы. Теориялитературы. СПб., 1997. С. 712-729 и воспоминания В.С. Баевского // RussianStudies. 1994. V. I. № 1. С. 17.
13.Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. Х. С. 57. Пушкин педалирует «неподцензурность»своего нового произведения (см. выше), стараясь заранее настроить своихкорреспондентов (будущих читателей) на «байроновскую» волну. Существенно, чтоуказание на сходство с «Дон-Жуаном» делается уже по завершении первой главы (22октября 1823 года). Таким образом, внутритекстовое отмежевание от Байрона (LVIстрофа) никоим образом не отменяет ориентации на «Дон-Жуана». Утверждающаяся вэтой строфе «разность между Онегиным и мной» (28), героем и авторомпротивопоставлена поэтическим принципам «восточных поэм». Байроновский Дон-Жуан(в отличие от Гяура, Конрада, Лары) тоже отнюдь не двойник автора.
14.Там же. С. 103
15.Байрон Дж. Г. Соч.: В 3 тт. М., 1974. Т. 3. С. 12. Перевод Т. Гнедич.
16.Там же. С. 13.
17.Ср. Лотман Ю.М. О композиционной функции «десятой главы» «Евгения Онегина» //Лотман. Пушкин. С. 468-471.
18.Дьяконов И.М. О восьмой, девятой и десятой главах «Евгения Онегина» // Русскаялитература. 1963. № 3. С. 37-61; Дьяконов И.М. Об истории замысла «ЕвгенияОнегина». С. 92 и сл.
19.Там же. С. 98.
20.Байрон Дж. Г. Указ. соч. С. 397-398.
21.В разговоре с Кс.А. Полевым как раз в связи XLIV строфой шестой главы Пушкинназвал эту дату «роковым термином». См.: А.С. Пушкин в воспоминанияхсовременников: В 2-х тт. М., 1974. Т. 2. С. 62.
22.Дьяконов И.М. Указ. соч. С. 92-93.
23.Эта, долго по советским цензурным условиям не проговариваемая публично, но вобщем-то простая мысль была впервые четко заявлена в наделавшей в свою порумного шума статье: Непомнящий В.С. Судьба одного стихотворения // Вопросылитературы. 1984. № 6.
24.Любопытно, что мысль о самодостаточности истории (ее ценности вне зависимостиот сегодняшнего политического контекста, а стало быть необходимостивнеаллюзионного отношения к прошлому) и самодостаточности (боговдохновенности)поэзии возникают у Пушкина одновременно — в «Песни о вещем Олеге» (1822), явнополемической по отношению к рылеевским «Думам» и вызвавшей законное неудовольствиеРылеева и Александра Бестужева. Эпистолярный спор Пушкина с издателями«Полярной звезды» (1825) постоянно выходит на проблемы самодостаточной историии самодостаточной поэзии (ср., в частности, декабристское недовольство«свободным романом» и его героем). Подробный анализ этой эпистолярной дискуссиипредпринят Н.Я. Эйдельманом. См.: Эйдельман Н.Я. Пушкин и декабристы. Изистории взаимоотношений. М., 1979. С. 286-305. Здесь, вероятно, следуетотметить, что пушкинская защита Жуковского, подвергавшегося в 1824-25 годахсистематическим порицаниям со стороны едва ли не всех «младших» литераторов,обусловлена не только личной приязнью и уважением к заслугам старшего собрата.В Жуковском Пушкин справедливо видел образец свободного творца, создателя независящей от локальных обстоятельств самодостаточной поэзии. Не случайно «Песньо вещем Олеге» развивает мотивы «Графа Гапсбургского» Шиллера-Жуковского(сакральность поэзии, равенство певца и властителя), что подчеркнуто ихметрико-строфическим родством. В этой связи см.: Немзер А.С. «Сии чудесныевиденья...» Время и баллады Жуковского // Зорин А.Л., Немзер А.С., Зубков Н.Н.«Свой подвиг свершив...» М., 1987. С. 223-226.
25.Пушкин А.С. Полн. собр. соч. В 10 тт. Л., 1977. Т. IV. С.213, 220, 182, 187. Ср. такжепушкинские замечания о Мазепе в «Опровержениях на критики» с прямым указаниемна значимость «интимного» сюжета для концепции поэмы: «Прочитав в первый раз в«Войнаровском» сии стихи:
Женустрадальца Кочубея
Иобольщенную их дочь,
яизумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства». Цит. по:Пушкин А.С. Указ. соч. Т. VII. С. 134.
26.В 1830-х годах эта концепция становится для Пушкина абсолютно неприемлемой.
27.Там же. Т. III. С. 23.
28.Ю.М. Лотман убедительно показал, как Онегин, постоянно нарушая поведенческиенормы, стремился сорвать дуэль; см.: Лотман. Пушкин. С. 533-534, 679. Это неснимает вины с героя.
29.А это значило, что проблематичный «двенадцатиглавый» план отвергнутокончательно. Предположение о том, что Пушкин сперва ставит смысловую точку, азатем сочиняет еще три «временно пропущенных» главы, радикально противоречит«дневниковой», свободной, спонтанной природе «Евгения Онегина».
30.Ср. наблюдение Ахматовой: «Байроновский прием: «There was...» и«There were...» — «Тут был...», «Тут были...»».Цит. по: Ахматова Анна. О Пушкине. М., 1989. С. 179.
31.Там же. С. 191-193. Для Ахматовой байроновский подтекст этих сочинений незначим.
32.Наряду с оглядкой на Байрона, его поэму, героя, жизнь и уход (характерно, что,завершив своего «Дон-Жуана», Пушкин в Болдино же сочиняет своего «Беппо» — «Домик в Коломне», пародирующий «Евгения Онегина» и ему сопутствующий), взаключительной главе чрезвычайно важна оглядка на другого пушкинскогопоэтического учителя — Жуковского. Если байроновские реминисценции относятсяпреимущественно к сфере проблемного героя, то отголоски поэзии Жуковскогосопутствуют неизменной героине. «Спутник странный» и «милый идеал» суть полюса,заданные, вероятно, самыми важными для Пушкина поэтами-современниками. Отметимтакже, что финальная строфа «Евгения Онегина» отсылает не столько к эпиграфу«Бахчисарайского фонтана» и связанной с его рецепцией декабристскойпроблематикой, сколько к стихам Жуковского — переводу посвящения к «Фаусту»,превращенному русским поэтом в посвящение к долго писавшимся «стариннойповести» «Двенадцать спящих дев». У Пушкина, как и у Жуковского, речь идет непросто о неумолимом ходе времени-истории, но о распаде кругачитателей-слушателей. Ср.: «К ним не дойдут последней песни звуки; / Рассеянкруг, где первую я пел; / Не встретят их простертые к ним руки; / Прекрасныйсон их жизни улетел. / Других умчал могущий Дух разлуки; / Счастливый край, ихзнавший, опустел; / Разбросаны по всем дорогам мира — / Не им поет задумчиваялира» (цит. по: Жуковский В. А. Соч.: В 3-х тт. М., 1980. Т. 2. С. 74) и «Ноте, которым в дружной встрече / Я строфы первые читал… / Иных уж нет, а тедалече, / Как Сади некогда сказал...» (190). Проблеме «Поэзия Жуковского в«Евгении Онегине»» рассматривается нами в специальной статье.
33.Разумеется, немаловажен был здесь и политический аспект. Однако скорее всего онсводился к автоцензуре, понятной в лето польского восстания и холерных бунтов,когда Пушкин занял жестко государственническую позицию. Поэт безусловно могосвободить «Странствие» от взрывоопасных эпизодов (судьба «декабристских»строф, уже отошедших в имеющую особый — и неясный — статус «Х песнь»), апротивопоставление скучающего Онегина великой стране со славным прошлым никакне входило в противоречие с государственным курсом. Пушкин, однако, предпочелиное — неожиданное — решение. Композиционный смысл «Отрывков из ПутешествияОнегина», опубликованных в первом полном издании романа, достаточно подробноистолкован в известных работах Ю.Н. Чумакова и Ю.М. Лотмана.
34.См.: Левкович Л.Я. Наброски послания о продолжении «Евгения Онегина» //Стихотворения Пушкина 1820-1830-х годов. Л., 1974.
35.Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 тт. Т. IV. С.250-251.
Для подготовки данной работы были использованыматериалы с сайта www.repetitor.ru/