«Дорога на океан» Л.ЛеоноваЛ.П. Егорова, П.К. Чекалов
Философская проблематика
Богатствои сложность философской проблематики романа «Дорога на Океан» (1935),оригинальность, необычность его формы не были поняты, и весной 1936 г.разгорелась острая дискуссия. Верховные власти «советовали»космическую линию романа вынести в примечания, но писатель отказался. Дажевосхищавшийся писателем Горький недооценил это мирового масштаба произведение,полагая, что «над всей сюжетной линией весьма чувствуется мрачная и злаятень Достоевского». При всем том, что отношения Горького и Леонова к этомувремени были осложнены в личном плане (как говорил Леонов, их испортили«злые люди»), нет оснований видеть в горьковской оценке толькопривходящие обстоятельства: ведь отозвался же он с восторгом о «татарскихглавах» романа. Слишком необычна была «Дорога на Океан» длялитературы тех лет.
ЛеонидаЛеонова всегда волновала судьба земной цивилизации. Составившие самые ценные страницымирового искусства вечные образы и темы являются таковыми потому, что ониапеллируют не к исторически преходящему, временному, а к тем сторонам жизничеловека, которые соотносятся с жизнью человечества, немыслимой без основычеловеческого бытия — нашей планеты. Начало жизни во Вселенной вкосмогонических мифах восходит к союзу Земли и Неба. Образ Земли — колыбеличеловечества, земли — матушки и кормилицы, Земли, несущей в себе океан и в тоже время являющейся частицей Океана — вселенной, стоит среди других вечныхобразов на первом месте. Но в ХХ веке люди поняли, что вера в вечность инезыблемость бытия на Земле может оказаться иллюзией, за которую дорогозаплатит человечество в эпоху безудержной НТР. Путь к прозрению был начат ещестолетие назад, когда философы-космисты стали разрабатывать представление о«нравственном разуме», усматривающем в частном событии общественнойжизни его общечеловеческий и природно-космический смысл. Дальнейший научныйпоиск определили имена Вернадского и Циолковского. Современнаяестественнонаучная и философская мысль стремится постичь космический ракурсфеномена человека. Двадцатый век принес открытие звездного мира настолькообширного, что всякая соизмеримость между нашим существом и размерамиокружающего нас космоса, по мнению Тейяра де Шардена, кажется упраздненной. Ивсе же именно космос начинает осознаваться как надежда на спасение той частиуниверсума, которая сохранит себя, даже несмотря на смерть материальноисчерпавшей себя планеты и на разрыв ноосферы (если человечество не сумеетсохранить своего единства).
Несмотряна столь мрачные прогнозы философов, художественная литература с присущим ейгуманизмом стремится предотвратить катастрофу на Земле, воздействуя на сознаниелюдей. Космическая тема в литературе имеет свою предысторию: прозрения Х1Х века(Лермонтов, Фет, Тютчев) дали обильные и пока досконально не изученные всходы вХХ столетии. Были и неоправданные в философско-эстетическом плане попыткипролеткультовской поэзии непосредственно соотнести эту тему с носителямисоциальной революции.
Средирусских писателей нынешнего века именно Леонову принадлежит особая роль всинтезе художественной и научной мысли, в обращении литературы к футурологии.(«Сегодня приспела необходимость в таком времени, когда будущее станетопределяться хотя бы на 500 лет вперед», — говорил писатель). В последнеедесятилетие, после публикации глав из последнего романа «Пирамида» — «Мироздание по Дымкову», «Последняя прогулка»,«Спираль» — предметом всеобщего внимания становятся научные гипотезыЛеонова, трансформировавшиеся в художественные образы Вселенной. Но истоки этойтемы в творчестве писателя восходят еще к 30-м годам, когда шла работа надроманом «Дорога на Океан». Уже в те годы проявились стремлениеЛеонова опереться на научные прогнозы и отнестись к ним критически, егонесомненный интерес к Циолковскому, Вернадскому, создателю теории ноосферы.Участники 1 съезда советских писателей и поныне вспоминают, какое впечатлениепроизвела речь Леонова: она прозвучала как слово о будущем, о котором еще несмели мечтать. Сегодня актуальны пророческие слова писателя, сказанные им стрибуны съезда: «На повестке дня будут стоять уже не только вопросы,трактующие рождение нового человека, но вопросы могущественной борьбы состихиями, все большего расширения деятельности человека в космосе». Новпоследствии Леонов приходит к мысли о необходимости «обручей морали»для гипертрофированного разума.
Интереснозаметить, что у Леонида Леонова была юношеская поэма «Земля» (1916),свидетельствующая о бережном отношении писателя к познавательной сторонекосмогонических мифов; поэма предвосхищала идейно-стилевую структуру новеллы«Уход Хама» (1924). Как справедливо отметила Н.А.Грознова, теперь, свременной дистанции, видно, что под покровом библейских легенд уже в началедвадцатых годов в этих произведениях были обозначены идеи писателя о началах иконцах земной жизни, которые в последнем романе «Пирамида»оформляются в целостное космогоническое учение.
В«Дороге на Океан» планетарный масштаб мышления Леонова, осознаниетого, что «мы — человечество», художественно реализовано в образемирового Океана. Перед его горизонтом герои принимают самое важное в своейжизни решение. В «Дороге на Океан» повествователь вместе с героямисдвигал «подвижную перегородку между будущим и прошлым», и тогда обаэти небытия приобретали одинаковую убедительность. Как будто все тревоги концаХХ века спрессованы в этих фантастических главах романа: и горечь оттого, чтоне хватает мудрости определить, «что добро и где зло», и ужас процветаниячеловекоубойной промышленности и угроза предпоследнего тура мировых войн:«Она надвигалась неотвратимо, улыбающаяся ведьма войны». Но пафосромана в том, что вопреки ей люди «сбиваются в одну, все более плотнуюсемью».
Война- катастрофа, ведущая к необратимым последствиям. Однако и космическая одиссея,открывающая радость познания и перспективы планетарного развития, тоже можетбыть, как показывают космические страницы в «Дороге на Океан»,по-своему драматичны. Глава «Мы берем туда с собой Лизу» открываетсякартиной ожидания первого человека, совершившего межпланетное плавание. Какбудто в наши дни написаны страницы, передающие тревогу землян за судьбу лучшихсвоих сынов — современных икаров. Так раскрывается трагедия отдельной личности- частицы общечеловеческого океана.
Забегаявперед, скажем, что выход человека в космическое пространство — полет ЮрияГагарина — также внес существенные коррективы в вечную, идущую от античноститему космоса: космическое пространство, гармонию которого стремились постичьдревние греки, осваивая космос в поэтических преданиях и легендах, обрело новуювласть над душами землян. Проблема «Человек и вселенная» осознаетсякак предмет художественного познания, предмет искусства. Человечествустановится тесно на планете, оно может «умным посевом разбрызнуться поБольшой Вселенной»,- этими сказанными в 1961 году словами Леонид Леоновподчеркнул значение космической темы. В них — перспективы развития земнойцивилизации.
Соединяяокеаническую и земную сюжетные линии, писатель ставит главного героя романа,коммуниста Алексея Курилова рядом с Адмиралом Океана Ботхедом; происходитмаксимальное сближение реального человека 30-х годов с вечными идеалами.Глубокая символика Океана, вырастающая на основе известного архетипа, наполненау Леонова новым социально-философским содержанием. Его Океан — образ,предвосхищающий мысль о неразрывной связи отдельного человека с человечествомЗемли, а через него — и с космосом. Но одновременно это и образ-предупреждение,раскрывающий драматизм этих связей. «И сейчас,- повторим слова Е.Суркова,-он зовет и тянет к себе этот леоновский Океан». И сквозь грохот и скрежетобрушивающейся на нас реальности звучит, как подчеркнул критик, «мощнаямелодия веры, нерушимой надежды, что именно там, в этом Океане, в конце концовсольются бурливые, через бесчисленные пороги мчащиеся реки истории» (16;208-209).
В«Дороге на Океан», как уже отмечалось в критике, происходит прорыв ввечное, глобально-имманентное, восходящее к самым корням мироздания.Философско-космический «этаж» произведения в общем-то снимает весьмаактивную попытку советского литературоведении трактовать дорогу на Океан толькокак путь в коммунистическое будущее или даже как ближайший путь социальногоразвития страны от Москвы до Дальнего Востока. (Хотя Курилов — начальникполитотдела железной дороги и его спецвагон действительно движется в этомреальном пространстве, а для других героев, например, Сайфуллы, этот путь — действительно — дорога в их будущее. Сошлемся на суждение самого писателя:
«Дляменя „дорога“ была как бы прокладкой магистрали в дальнее будущеемира. Само же название — »Дорога на Океан" — означало не толькодорогу и не только «железную», и не просто на Восток, к Тихомуокеану, но и к Океану — в понятии вечности (11; 17).
Философско-космическийсмысл «Дороги на Океан», раскрываемый и автором, и, непосредственно,образом Курилова не исчерпывает всей глубины философского содержания романа.Для Леонова исконна органическая связь с народно-книжной культурой, уходящей втрадиции древней Руси, Алексей Курилов для А.Лысова, например, — это ЧеловекБожий. Как сказал леоновед в диалоге с писателем, атрибутирование Куриловуэтого сюжета — «это ведь не просто знак традиции, и далеко не эмблема,здесь налицо — принципы культурной прототипизации» (11, 16). Действительнов Курилове отчасти угадывается, подсказанная номинацией и внешняя канва образа:отказ от супружества (после смерти Катерины), его Праведничество в помыслах ижеланиях, наконец, доброта и помощь людям в духе заветов христианства. Курилов,говоря словами С.Аверинцева об Алексее Человеке Божьем, «живет вистине», отвечающей потребностям эпохи, и если поведение его в чем-тоабсурдно, то это «ответ на абсурд самой жизни».
Социальная проблематика
Нои сиюминутность у Леонова выступает в ее подлинно художественном выражении, и вэтом отличие его философской прозы от абстрактно-логизированной. Как писалЛ.Леонов, «все мы вписаны в нотную линейку времени и звучим не только отпорядкового номера линейки, но и от поставленного в начале музыкального ключа».В романе есть и «первый этаж» — исторически-конкретный планповествования, насыщенный реалиями жизни 30-х годов, которым леоноведениепоследних десятилетий почти не занималась; ибо образ конкретно-историческогореального времени у исследователей философской прозы отходил на второй план.Уход в чисто философскую проблематику помогал снять ложные политические ярлыки,и литературоведы, благожелательно относившиеся к писателю, обходили по принципу«чур меня, чур» данные Леоновым социальные характеристики времени. Ихотсутствие в исследованиях восполнялось некоторыми публицистическимивысказываниями писателя в духе «текущей политики». И правильноделали. Иначе у нас бы выросли поколения, также не знающие имени Леонова, какне знали они возвращенную ныне литературу. А известно, что задержанныепроизведения могли бы сказать современникам писателя в некоторых отношенияхкуда больше. Конечно, Леонов, как и Булгаков, А.Платонов, слишком большойхудожник, чтобы отойти вместе со своей эпохой, но достаточно много возвращенныхпроизведений, прочитав которые, мы говорим: «Если б они вышли к читателю всвое время!!!» — и не больше. Понятно желание Леонова самому разговариватьсо своими современниками, донести до них хотя бы часть той правды, котораямучила его самого.
Внаше время совсем по-новому воспринимаются социальные характеристики«Дороги на Океан». И не будем приписывать Леонову-человеку некой, кактеперь говорится, «фиги в кармане» по отношению к власть предержащим.Не будем преувеличивать и негативную сторону его характеристикисоциалистической России как «длительного и тяжелого процесса», втечение которого «списывали на будущее… и жуткие оплошки, и невероятныеперегрузки» (11; 7). Это все прозрения последних лет, как и высказанноееще в 60-е годы отрицательное отношение к «оптимистическому гопаку»,ставшему принципом государственной политики. В леоновских статьях 30-х годовоптимизма было достаточно, как было его достаточно и в публицистике автора«Чевенгура» и «Котлована». И к этому надо отнестись спониманием, не в пример «Комсомольской правде», которая в преддвериипоследнего леоновского юбилея не нашла ничего лучшего, как опубликовать одну изстатей писателя с упоминанием имени Сталина. Старания напрасные, так как кхудожественной литературе это отношения не имеет. Произведения Леонова — неиллюстративки, которых и тогда, и сейчас бывает множество, и которые одеваютсобственные банальные, а то и убогие мыслишки в беллетризованные одежды. Леонов- художник милостью Божьей, свидетельствует: «Многое у писателяскладывается помимо авторской воли» (11; 15). По его мнению, до 80 %работы над произведением приходится на сферу бессознательного.
Поэтому-топопытки некоторых современных леоноведов утверждать, что Леонов не просто«поддавался настроениям тех лет, а искренне служил складывающейсятоталитарной системе», неприемлемы. (Кстати, слово «служил»как-то не связывается с обликом Л.Леонова, скорее оно может быть отнесено кФадееву, занимавшему крупные административные посты). Чтобы убедиться в этом,достаточно окинуть непредвзятым взглядом образы леоновских коммунистов. Не всеблагополучно и гармонично, как того требовала официальная критика, с Увадьевыми Потемкиным («Соть»), которые, в сущности, остаются одинокими, аПотемкин обречен на преждевременную смерть (мотив, который будет развит вобразе Курилова). Обращает на себя внимание и такая деталь: у Увадьевасложились своеобразные отношения с матерью, которая по-своему отстаивает своюнезависимость, а сыну предъявляет счет на воспитание в сумме… тридцати рублей- число, символизирующее распад нравственных ценностей (2; 100). Все это — подступы к неординарной трактовке образа коммуниста Курилова — главного герояромана «Дорога на Океан».
Куриловобречен смертельной болезнью, которая настигает его в, казалось бы, самуюсчастливую минуту: «Лизе показалось, что ее любовник умирает».Очевидно, если оценивать Курилова по меркам старого доброго эпическогоповествования, когда писателю видится фигура, обреченная на гибель потому, чтостоит в преддверии будущего, то смерть героя можно понять как довод к тому, чтоон лишний в этой жизни. Именно так и понимала развязку этой сюжетной линиивраждебная Леонову критика еще в 30-е годы. (Благожелательная, напротив, искалав нем жизнеутверждающий финал — «оптимистический гопак»). ПосколькуЛеонова интересовала дорога «к Океану в понятии вечности» (11; 17),то и герою надлежало проделать положенные ему «маршруты» и в итоге оноказывается между жизнью и смертью. Курилов становится лишним человеком, хотя ине тем классическим его типом, который сам отстраняется от жизни, а напротив,активно вступающий с ней в контакт. Но не будем забывать, что такое конкретно1935 год в жизни советского социума и какова была судьба«праведников», вроде Курилова? («Праведник» — характеристика,которую дает Курилову Омеличев). Что оставалось ему делать, как не уходить вмечту об Океане Будущего? Но утопия здесь не рядится в одежды реальности, онаподчеркнуто утопична. В канун операции Курилов рассказывает Зямке сказку посути дела — притчу о белом слоне (ее истолкование было предложено Г.Платошкиной(10; 31-34), и она подтверждает нашу концепцию образа Курилова. Подменапрекрасного живого слона его ритуальной — бездушной, механической — видимостьювызывает ассоциации с грустным итогом жизни самого Курилова с егонеосуществленными мечтами, несостоявшимся личным счастьем. Впоследствии авторговорит о своем выходе в Океан с Алешей Пересыпкиным, уже без Курилова, но«Алексей Никитич находился с нами, потому что с выходом из настоящего егореальность становилась теперь не меньше нашей. И тень Курилова, подобно горе,возвышалась над нами». Курилов удостоен вечности, и в этом проявляетсявысокая нравственно-эстетическая авторская его оценка. И все же«тень» Курилова, подобно «механизированному слону», лишенавсего того, что составляло самую сущность и обаяние живого существа.
НоЛеонов достаточно подробно рассматривает и конкретные земные дела Курилова,которые также совсем не утешительны. Кстати, как предмет художественногопознания «злоба дня» впервые появляется у Леонова именно в этомромане; во всяком случае она здесь выражена более отчетливо, чем, например, в«Воре». Этот социально -исторический пласт в наши дни нуждается вактуализации и переосмыслении. За успешными и победными реляциями об успехахсоциалистического строительства надо видеть оборотную сторону медали, котораяраскрывается в романе «Дорога на Океан», но которую не замечалираньше. Сейчас эти страницы романа активно участвуют в нашем осмыслениидействительной истории России советского периода.
Понятно,почему Леонов не нравился трубадурам индустриализации: вспомним, что сказано имо состоянии дорог, о гибели зерна (как это все узнаваемо!): «Дорога былаиз самых длинных, самых важных, самых худших в стране». Состояние пути,паровозного и вагонного парков, дисциплины и подготовки кадров,- сообщаетЛеонов,- ухудшалось с каждым годом.
«Всесоревновались на показатели лучшей работы, все состояли членами всякихдобровольных обществ, все до изнеможения выступали на совещаниях, все повторялито же самое, что говорил и он. Здания станций, столовых и управлений, дажедиспетчерских кабинетов были утеплены стенгазетами, профсоюзными объявлениями,лозунгами, плакатами и еще множеством серого цвета бумажек, на которых былонаписано что-то мелко, торопливо, плохим карандашом. Но качество перевозокоставалось прежним. И катастрофы время от времени напоминали массовые древниеприношения. Партия ждала ответа от него. Курилов пока молчал. Он еще незнал» (выделено мною — Л.Е.).
Ужев начале романа — во второй главе «Крушение» автор раскрывает жуткуюреальность «закона дорожных катастроф»:
«Горыпутаного железного лома громоздились на насыпи. Мятые вагонные рамы, сплетенныеужасной силой, служили основанием для этого ужасного алтаря. Еще дымиласьжертва. Тушей громадного животного представлялась нефтяная цистерна, вскинутаяна самую вершину. Судорожные полосы факельного света трепетали на еемаслянистых боках. Навсегда запоминался тупой обрубок шеи. Орудие убийства былоналицо: два кривых рельса уходили в подбрюшье цистерны. Еще капал из раныгустой и черный сок (...) Все это было скуповато полито ползучим багрецомнесчастья».
Этововсе не газетный репортаж, знакомый по многим произведениям советской прозы — это художественное пересоздание действительности по законам идиостиля, когдагоры путаного лома предстают основанием для «варварского алтаря», аразбитая цистерна — тушей огромного животного, принесенного на заклание. Жертвакому и чья? Во имя чего? Неповторимая леоновская интонация заключительной фразы«Все это было скуповато полито ползучим багрецом несчастья» завершаетподтекст, рождая ощущение продолжающейся во времени катастрофы.«Ползучий», а не просто «багрец несчастья», накладываетотсвет на образ коммуниста Курилова. Многозначительна и встреча Курилова спутевым обходчиком Омеличевым-Хожаткиным, где выясняется, что он, Курилов,«живет с дыркой посередь души: И даже сам не знаешь, чего в тебе больше — дырки или души». А ведь это назначение — начальником политотдела железнойдороги — «оказалось лучшим лекарством от сомнений». Спустядесятилетия мы понимаем, что это были за сомнения. Чтобы избавиться от них,Курилов идет к своему старому учителю по литейному делу Ефиму АрсеньевичуДемину, черпая в беседе с ним хоть какую-то уверенность, потому что Демину«нравилась советская власть». Она давала общественное признание еговдохновленному труду (в рамках, дозволенного системой). Это — действительнаяреальная черта первых десятилетий власти, которую зря не учитывают нигилисты отобществоведения (реальная, разумеется, только для тех, кто не попадал вмясорубку «классовой борьбы»).
«Присоциализме будут жить только такие мастера,- подумал Курилов,- влюбленные всвое дело, их подмастерья и ученики. И подумал, что хоть и высоко поднялся пообщественной лестнице, никогда не испытает „простецкого деминскогоудовлетворения, происходящего от близости к самому горну жизни“.
Однакои Омеличев, скрывающийся как „бывший“ под фамилией Хожаткин, был всвое время человеком не бесталанным. (То, что Омеличев — муж сестры КуриловаЕфросиньи — добавляет немало „классовых“ переживаний Куриловым,особенно Клавдии: гражданская война продолжалась и в тридцатые). Поэтомупомнилось, что в его хозяйстве было много баржей и пароходов. В словахОмеличева нет сожаления о пропавшем богатстве, для него главное — творчество.»Осподи, одних акций от разных предприятий четыре тыщи листов… Белые восьмнадцатом году весь мой флот в затоне спалили, чтоб красным не достался…воинство мое побито лежит… а ты видел мои слезы?"- спрашивает он, подчеркиваясвою способность возродить хозяйство. Примечательны его слова уже при другихобстоятельствах: Омеличев появился в московской квартире Курилова:
— Окосмател ты, Павел Степанович. Уж не соблюдаешь себя. С дороги ушел что ли?
— Не, мне отпуск дали. Ходил на Каму, на красавку свою взглянуть в последнийразок...
— Что, легче жить стало на Каме?
Омеличевзябко поежился:
— У кого мозги попроще, тем легше. (Блестящая иллюстрация к сегодняшним спорам опреимуществах социализма — Л.Е.). Чиновника-то издаля видать...
— Не бранись, купец, не все чиновники!
— А ты не обижайся, я не про тебя, ты праведник… да ведь ни одна затея,помнится, на праведниках не вызревала. Я в эти дрожжи всегда плохо верил (...)У меня крали густо; кто не ленив, тот и пользовался… но самому сытому изворов я более доверял, чем самому тощему из праведников (...) Зато и он всесвое чувство пароходному делу отдавал. Левый глаз спать шел, а правый при делеоставался. Я людей поколеньями на деле растил. А у тебя — наблудил на суше,его, дурака, — свиней пасти, а ты его на реку… Ничего, что я так начистоту?..
— Скучно ты говоришь, Павел Степанович. Я ждал чего-нибудь повострее… чтобсердце царапнуло!
Омеличевпоежился: уже не имелось у него такого инструмента, чтоб оцарапать куриловскоесердце".
Ине случайно именно в этот момент забился в бреду смертельно больной его сын,глухонемой мальчик Лука, трагический символ исхода рода Омеличевых. ВедьОмеличев, сам не веря себе, еще сохраняет надежду: «Когда мой сын будетпрезидентом республики, он будет умным президентом республики». И онделает еще одну символически-напрасную попытку:
— Верни мне мою Каму!- Он (Омеличев — Л.Е.) оперся всей тяжестью на стол, ирасплескались стаканы, и скатерть поехала в сторону, и с надтреснутойстрастностью прозвучал омеличевский голос: — Я бы ее еже день веником ометалвсю… Вода у меня на Каме не переставала бы кипеть день и ночь. Найди-каверную цену, купи эти руки у Омеличева!
Куриловоткровенно рассмеялся на его хищную и взволнованную искренность.
— Решил испытать — от головы оторвать. Пусть руки твои едут на Каму, едут и деломзаймутся… а?
Куриловдаже обещает свою протекцию в трудоустройстве Омеличева, но тот,«насмешливо покачал головой».
Диалогдвух голосов, двух сознаний продолжается: «Обида, обида отравила разумэтого человека»,- считает Курилов, пытаясь самоутвердиться вопросом:
— Ну, а все-таки грузооборот на Каме выше довоенного?
— Э, ты ловок… с довоенным-то себя сравнивать. А я?.. я бы спать стал этишестнадцать годов? Думаешь, расти это только тебе дадено? Нет, хозяин, этодерево срублено, но не засохло. Пятнадцать лет назад, вона, не было человека, атеперь уж и страждет, лежит,- и опять воспламенялся почти до крика, видно было,как обсохший фитиль напрасно лизал опустевшее дно; никнуло пламя, не светило,не жгло.
Омеличевопустил голову, и руки, обессилев, повисли вдоль тела".
Авторскаяироничность по отношению к Омеличеву, идущая от «голоса» Курилова,для которого Омеличев — «историческая древесина, озлобленная, ноукрощенная», уступает место авторскому лиризму:
«Шелна убыль этот человек, и хотя понимал бесповоротность судьбы, все еще не умелпривыкнуть к новому своему состоянию… Были пусты его руки, не звенели в нихпривычные ключи от утраченных царств и будущего. Но все еще не отвыкли руки; ивот он брал вещь и мучительно вглядывался в нее, как бы стараясь узнать ее, инаходил в ней иное назначение, ему уже недоступное, и сердился, и не ставилобратно, а как бы откидывал прочь».
Ощутимои авторское сожаление о судьбе Глеба Протоклитова: «Спокойная, расчетливаяволя светилась в глазах. Этот человек был бы хорошим летчиком, недурнымшахматистом, умным собеседником» (в философском плане этот образ воплотилтяготение героя к ницшеанству — 9; 124). В революцию ему было всего 18 лет.Личным врагом Курилова, если бы тот узнал, кто перед ним, его сделала сыновняядоля: его отец, статский советник, судил Алексея, а главное, плоско пошутилнасчет Катеринки, просившей свидания с мужем. Описания того, как Глебуприходилось скрывать свою образованность и воспитанность, тоже яркий штрихэпохи. Перечитанный в наши дни леоновский роман позволяет увидеть внравственном падении братьев Протоклитовых (Глеб цинично доносит брату обизмене жены, чтоб дрогнула рука, оперирующая Курилова, Илья же выдает брата напартийной чистке) прямое следствие сложившейся в стране обстановки. Леоноввоссоздает последнюю сцену как фарс, ссылаясь только на рассказ второстепенногодействующего лица.
Немалуюпищу для социологического анализа дает и образ партийного функционера — Клавдии. Если Курилов идет на контакт с Омеличевым, сочувствует болезни ихребенка («Революция не отменила прав отца… и, кроме того, эти людикое-что сделали для меня»,- говорит он, имея в виду, что в гражданскуювойну Омеличевы не выдали его белым), то Клавдия занимает абсолютнонепримиримую позицию, о чем говорят реплики короткого, но выразительногодиалога Курилова с сестрой:
— Кстати, ты не получала письма от Ефросиньи?
— С чего она станет писать мне?
— Все-таки сестра...
— Не дразни меня, Алексей.
Неумолимаяжелезобетонность Клавдии проступает в безапелляционной манере речи (ее голосотдает металлическим эхом) и в деталях портрета. Вот как говорится о еевыступлении на Пленуме ЦК: «Нужно было обладать почти мужеством, чтобыначать с той же фразы, какою злоупотребляли в своих речах все ее современники,большие и маленькие, честные и лживые, слепые и достаточно зрячие, чтобпроследить разбег великой идеи в будущем. В ее устах это звучало как ведущаяформула века: мы призваны работать в радостное и прекрасное время...»
Ивсе же в описании «величественной старухи» нет шаржа: Леоновпонимает, что это было поколение людей, фанатично отдавших себя служению однойидее. «В ее фигуре, наклоненной вперед, читалась непреклонная воля кполету. Запоминалась спокойная жестокость ее гипсового бесстрастного лица.Никогда прежде я не знал, что может быть по-своему (выделено мною — Л.Е.)красива поздняя и ясная молодость стариков». Симптоматично то, чтонепререкаемый авторитет Клавдии, жестко регламентирующий жизнь брата, падает помере развития болезни Курилова. Приоритет общечеловеческого проступает в еенеуверенной пока фразе: «Ведь он (Омеличев — Л.Е.) может придти. Может, ия не прогоню его».
Особенности сюжета и мастерствопсихологического анализа
«Дорогана Океан» отличается, как уже говорилось в критике (21; 76-83) предельносложной структурой сюжета. В нем прослеживаются и почти что детективная линия(Глеб — Курилов), и линии, характерные для социально-психологического романа(Курилов — Марина — Лиза; Лиза — Илья — Курилов), элементы исторической хроники(история рода Омеличевых, исторические опыты Алеши Пересыпкина), экскурсы вкосмическое будущее в жанре и стиле научной фантастики, вставные главы — «татарские». Однако все сюжетные линии тесно связаны с авторским решениемпроблемы человеческого существования, сведены воедино логикой авторской мысли,философским подтекстом произведения в целом. Активным действующим лицомвыступает повествователь, порой обретающий функции главного действующего лица вглавах «Я разговариваю с историком А.М.Волочихиным», «Мыпереходим через войну», «Мы берем туда с собой Лизу» и др. Отлица повествователя написано и «Послесловие» к роману, сложнаяархитектоника которого еще ждет своего исследования.
Леонов- признанный мастер социально-психологического повествования (8). Даже в обликеКлавдии в день операции Курилова он обнаруживает «суровую человеческуюизнанку» — какую-то робкую нежность. Глубоко раскрывается душевная жизньАлексея Курилова, живущего памятью о Катеринке и нашедшего душевный уют и теплов отношениях с Мариной и ее сыном Зямкой, в дружбе с юным Алешей Пересыпкиным.Запоминается Лиза Похвиснева с ее так и не успевшей расцвести любовью кКурилову. Глубочайшее мастерство Л.Леонова в раскрытии «диалектикидуши» целесообразно подробно показать на примере художественноговоплощения им инонационального характера, то есть характера, воспринятогосквозь призму сознания человека другой национальности. В этом случае трудностипсихологического анализа средствами художественного слова помножены на малоизвестныйрусскому человеку объект анализа. (Леонов с гордостью говорил, что егоспрашивали: «Вы татарин?»)
«Татарские»главы «Дороги на Океан» — «Депо», «Сайфулла»,«Буран», «Я возвращусь к тебе, Марьям», «Черемшанскийузелок» — казалось бы, составляющие периферию романа, на деле органичносвязаны с перипетиями фабулы (взаимоотношения Сайфуллы Зиганшина с ГлебомПротоклитовым) и философско-символическим планом дороги, движения. Они такжесвязаны с общей развязкой основной сюжетной линии в главе «Глеб в действии»и «Послесловии». Значительно обогащая идейно-художественноесодержание романа, они в то же время сохраняют и свою относительнуюсамостоятельность в рамках произведения.
ПутьСайфуллы на железную дорогу — это путь тысяч и тысяч людей разных национальностейот патриархальной деревни к индустриальному городу. Теперь мы видим, что этотвсегда болезненный процесс был усугублен волюнтаристским искусственнымфорсированием, и это вело к размыванию традиций и национальных корней. Обратимвнимание на то, что Леонов показывает уход Сайфуллы из родного дома безкаких-либо популярных в то время лозунгов и призывов. «Единственно, чтобыдобыть коня, сапоги и магяр — на выкуп невесты, Сайфулла ушел на железнуюдорогу. Он уходил, сутулясь, нищий и даже штаны на нем были чужие. Семьяпровожала его воем, как на гибель, и сперва трудно давалась паровознаянаука».
Изматеринского письма к Сайфулле вырисовывается типичная судьба раскулаченнойдеревни: выслана семья невесты Сайфуллы Марьям, уходит молодежь, а стариковскиеруки непроворны (возможно, что в начале 30-х годов Леонов и сам не осознавал,какую больную проблему он как художник обозначил). В коллективном хозяйстведела не ладятся («А снега в этом году глубокие, и ягняток в колхозепоморозили»), рушатся привычные устои жизни, так что «мулла недавновышел на улицу и кричал, плача и приседая, и золой посыпая плечи, что никто нехочет молиться и нет ему ни баранов, ни хлеба». Не намного легче было и вгороде. В пору эйфории от успехов социалистического строительства Леоноврассказывает о них (успехах) более, чем сдержанно: приехавшая к сыну стараяБиби-Камал замечает, что на кровати сына, в маленькой угарной комнате на восемькоек — «бедное его одеялишко-то было прежнее, что увез из Альдермеша шестьлет назад».
НоЛеонову дорог трудовой энтузиазм людей, верящих в новую жизнь. Для Сайфуллытруд машиниста стал неотъемлемой частью его духовного «я», составилмелкие огорчения и крупные радости его удачи, как признается он сам матери. Эторадость хозяина большой машины, которому доверили многотысячные грузы. И дажеБиби-Камал, неискушенная в делах, волновавших сына, чутким материнским сердцем«видела в нем все,- говорит автор.- Как ей понятны стали в эту минуту — ипаровозы, и люди, и бескрайние дороги на океан!» Прекрасна убежденностьСайфуллы в том, что за ним пойдут другие его соплеменники. Вспоминая соседа поАльдермешу, мальчишку, спящего пока на груде пахучего мочала, Сайфулла мысленнообращается к нему: «Спи, вырастай, скуластый, бравый, веселый. Десяткиновехоньких электровозов, что пройдут по пустыням, в чудесные иноголосыестраны, уже ждут не дождутся своих машинистов».
Раскрываяобраз Сайфуллы, Леонов в отличие от писателей романтического склада уделяетпервостепенное внимание социально-психологической характеристике героя, вкоторой национальное своеобразие характера является важнейшим слагаемым, однакодалеко не определяющим эту характеристику в целом. Леонов раскрывает сложнуюдиалектику национального и общечеловеческого через раскрытие внутреннего мираличности, подчиняя этому процессу весь арсенал художественных средств. В этомплане он близок автору «Последнего из удэге», но еще болеереалистичен и аналитичен в сравнении с ним (Фадеев в трактовке образовудэгейцев порой прибегал к романтической идеализации), не говоря уже онеповторимости леоновской повествовательной интонации, подчиняющей себе«земляную тяжесть крестьянского слова» его героев.
Первоепоявление Сайфуллы в романе описано без какого бы то ни было намека нанациональную исключительность. Он воспринимается как один из многих вколлективе: «Протоклитов… осведомился, кто станет испытывать машину.Высокий широкобровый юноша в замасленной, с графитовым глянцем спецовке,выступил вперед». Только после этого следует пояснение автора: «Этобыл единственный в Черемшанске механик из татар».
Интересно,что глава «Депо», в которой мы впервые знакомимся с Сайфуллой,открывается своеобразным авторским манифестом. В нем утверждается многомерностьхудожественного познания, не ограниченного привычным ракурсом авторскоговидения.
«Можнобыло бы обобщить наблюденье и показать, как меняется выраженье мира взависимости от того, освещен ли он ущербной луной, или вспышкой шрапнели, илитленом угасающего костра. С равным правом запах мог лечь в основу описанья, итогда краской служили бы даже едкий смрад горелой пакли или ядовитый дымокпаровозов, стоящих под заправкой, или щекотная смесь пара и перегретого мазута.С не меньшей выразительностью и звук способен был оформить очертания деповскогоутра. Тогда в звуковой путанице ухо различило бы шумы трудовых процессов — скрежет сверл или вкрадчивый шелест трансмиссий, или визг напилка, наложенногона подшипниковую бронзу… Подавленное настроенье Глеба могло стать таким жеоформителем впечатлений».
Вхарактеристике Сайфуллы и вообще всего того, что связано с героем, как раз инаблюдается совмещение разных планов изображения. Если повествователь простосообщает, что Сайфулла доводится каким-то дальним родственником Зиганшину — комиссару мусульманского батальона, погибшему, по слухам, в башкирскомвосстании под Белебеем, то воспоминания Протоклитова, врага комиссара,возможно, даже причастного к его гибели, более конкретны, вплоть дозапомнившихся острых с желтинкой глаз. В то же время неприязнь Протоклитова кСайфулле не выливается в субъективно-эмоциональные оценки его внешности, ибоего восприятие как бы растворяется в объективном стиле авторскогоповествования:
«Иправда, Сайфулла походил на своего легендарного родича: те же рост и матросскаяосанка, та же гордая, всегда примкнутая подбородком к груди голова, те жеострые, с желтинкой, чуть исподлобья ястребки-глаза. И, может быть, от того,что Протоклитову довелось однажды повстречаться с Зиганшиным, он недолюбливал иэтого красивого и мужественного человека».
Глубинапроникновения во внутренний мир героя проявляется в целом ряде деталей,передающих душевные движения через объективно констатируемые физическиесостояния. Вот Протоклитов «спросил мимоходом, что тот (Сайфулла — Л.Е.)станет делать, если лопнет дышло в пути». «Таких вопросов не задаютбывалому машинисту: широкие, как у его кочевых предков брови Сайфуллысомкнулись у переносья. Волнуясь, он заговорил...» Искренняя радостьСайфуллы, вызванная одобрением Глеба, передана выразительными жестами иинтонацией:
«Он(Глеб — Л.Е.) протянул руку юноше, и все тело Сайфуллы повело застенчивой иблагодарной улыбкой.
— Вот хорошо, вот хорошо, начальник!- бормотал он, роняя на пол кусок наждачнойбумаги».
Глубиналеоновского анализа проявляется и в том, что психическое состояние героя представленокак процесс, протекающий во времени:
«Ребятаразбрелись, а юноша все стоял посреди дымящих луж, опустив глаза на своирастопыренные, в копоти и ржавчине, пальцы. Жар недавней радости проходил;сквозь спецовку, надетую поверх рубахи, добирался утренний озноб. Татаринподнял голову и увидел машину, владыкой которой становился. Детская мечтасбывалась, но иным представлялся теперь паровоз, чем в сновиденияхкрестьянского мальчонки. Он глядел на эту груду умно и отчетливоорганизованного металла, когда-то подавлявшую его воображение, и, казалось,наспех и в уме повторял все, что знал о паровозе».
Естественностьмотивировок проявляется даже в мельчайших деталях. Почему вдруг возникла темадетства? Последующее описание упитанных голубей, сидящих на кирпичных выступах,покрытых парчой инея, объясняет истоки ассоциаций: «Сайфулла рассеяннослушал их воркотню, напоминавшую о дальних мальчишеских увлечениях».Повествователь сам формулирует тот вывод, который вытекал из сопоставленияпрошлого и настоящего его героя: «Громадный путь отделял его (Сайфуллу — Л.Е.) от прошлого» — но не спешит образно конкретизировать его. Ему важнодать лишь намек (на контрастах прошлого и настоящего в те годы строилосьбольшинство произведений). Переходя к дальнейшему повествованию, Леонов незабывает закончить картину воссоздания переживаний героя как процесса:«Вдруг он схватил шкурку с пола и принялся оттирать свежую рыжеватинку набуферной тарелке».
Леоновне чуждается и чисто технических подробностей труда Сайфуллы, но они в егорассказе не самоцель, а средство раскрытия образа вчерашнего человека природы,ставшего теперь владыкой «умного и отчетливо организованного металла»и страстно заботившегося о нем. Полны значения приведенные в романе подробностио том, как, свесившись на поручнях, Сайфулла принял жезл, условныйметаллический документ, как дал оглушительный свисток (молодые машинисты,поясняет автор, любили сигналить на всю станцию), как поставил он золотники походу и сдвинул регулятор на треть зубчатой гребенки. Не забыты ни появлениеводы в водомерной трубке, ни затрепетавшее в топке пламя, ни цинковые хлопьяпоползшего назад дыма. Такая зримая конкретность описания, характеризуя манерусамого художника, давала тот «воздух», ту среду, вне которой образСайфуллы был бы бесплотным и схематичным. В то же время эти описания вовсе непохожи на не связанные с человеком пространные технические подробности такназываемого производственного романа. Примечательно следующее высказываниеЛ.Леонова, относящееся еще к 1934г.: «Слишком крепко сегодня личноесвязано с общественным… Мало знать его (героя — Л.Е.) профессию,- мы должныпроникнуть в философию его профессии, а, может, и в рефлексологию его. Безвсего этого образ наш вряд ли приобретает художественную убедительность».Думается, что недостатки советского так называемого производственного романазаключались не в интересе к производственной сфере деятельности человека, а внеумении органически связать ее с внутренним миром героя.
Главныйэффект описаний Леонова — в несобственно-прямой речи повествователя,приоткрывавшей завесу над душевным состоянием героя, переживающего счастьедвижения: «Зашевелились чугунные плиты под ногами… Зеленая семафорнаязвезда, осеняющая дорогу в неизвестность, волшебно всплыла над головою...»Автор все нагнетает и нагнетает детали, передающие счастливое упоение Сайфуллы,ощутившего, как прекрасна была машина. Не случалось еще в Альдермеше того,чтобы татарин становился машинистом, и гордое сознание необычности своей судьбыпереполняет душу героя.
Своеобразие инонационального характера
Сосредоточиввнимание читателя на становлении характера в новых для него условиях, Леоновначинает постепенно вводить в повествование детали татарского колорита. Томелькнет упоминание о широких, как у его кочевых предков, бровях Сайфуллы, товдруг звучит его глухое гортанное слово, то не требующая перевода любовнаяобмолвка или, наконец, желание поделиться думой об оставленных в глуширодителях: Сайфулла бормотал всю дорогу, мешая русскую речь с жаркимитатарскими словами, как вскипали они на сердце. Порой этим и ограничивалисьавторы повестей и романов о национальных республиках. Неизмеримое преимуществоЛеонова перед ними как раз заключалось в том, что он показывал сутьнационального как глубину сознания и даже подсознания.
Однимиз таких моментов, тонко раскрывающих национальную ментальность Сайфуллы,родство его с товарищами по бригаде и даже с бабушкой Махуб, стала пляскаапипа. Закономерность появления в романе именно такой художественной картиныподтверждается рассуждениями Бахтина, который видел в пляске действие,разрушающее бытийственную преграду между людьми, приобщение к бытию других. Впляске «наличное бытие стихийно-активно во мне»,- утверждал мыслитель(2; 120). В романе пляска передает борьбу чувств в душе Сайфуллы, влюбленного встрелочницу Катю Решеткину, что заслонила от него образ невесты — далекой игордой Марьям:
«Икогда остался от Марьям лишь клочок, малый, как кровинка, — выскочил насередину Сайфулла и гортанно закричал о чем-то по-своему татарам..., и тезапели что-то протяжное, выбивая такт в ладоши, раскачиваясь, перемигиваясь ипоталкивая друг друга в бока. И пошел он по кругу между ними, как бы распихиваяладонями воздух вокруг себя».
Такимобразом, танец в романе вовсе не этнографическая подробность (обычно несвязанная ни с развитием сюжета, ни с непосредственной характеристикой героя),а средство глубокого раскрытия внутреннего мира человека. Пляска Сайфуллывыражает борьбу новой любви и верности прежней в душе героя; он танцует«со всей стремительностью крови, со сдержанной и четкой страстью. Это былаграция мужественного тела, привычного к тяжестям, к длительному напряжению ипредельно уверенного в себе… И казалось, нарочно, в угоду Кате, прищурившейсяи застывшей у притолоки, он топчет свое прошлое...»
Идалее, как бы достигнув в своих переживаниях наивысшего напряжения (этопередано ворвавшейся в текст романа любовной татарской песней), Сайфуллаубегает в звездную ночь. И здесь автор переводит образ из сферы национального квысотам общечеловеческого:
«Провалясьпо колено в мокрый снег, он один стоял под звездами, вслушиваясь в глухую,дальнюю перекличку ночных паровозов. Точно завихренные скоростью его бега,звезды кружились над головой. Облака, похожие на сугробы, веще проносилисьвверху. Это было счастье… И мало было Сайфулле зимнего холода..., и полнымипригоршнями он хватал снег и прикладывал к воспаленным вискам..., и корчился отледяной щекотки, уползавшей за ворот рубахи».
НоЛеонов тотчас возвращает разбег поэтической мысли к изначальному моменту — картине национального танца: «И его (Сайфуллы — Л.Е.) безотчетное круженьесредь ночного леса, как беззвучное шевеление запухших губ, было самымвыразительным из танцев созревающей юности, — самой безыскусственной излюбовных песен!»
Второй,не менее важный момент для понимания национальной специфики образа — раскрытиеее истоков в семье, в быту, где протекало детство и юность. Оказалось, что уСайфуллы — рубаха (подарок невесты) из грубой конопляной ткани, вышитаякрасными маленькими лебедями. Сайфулла вспоминает о родном селении:«Воспоминанье ведет Сайфуллу далеко в глубь Татарстана, к окошку беднойкрестьянской избы». Лаконичны подробности быта: окошко разбито и заткнутотряпкой, ветер шевелит соломенную кровлю. Совмещаются воображаемое настоящее иреалии, знакомые из прошлого: горячим лбом Сайфулла приникает к холодномустеклу и смотрит внутрь. Как бы увиденная при скудном свете коптилки картинакорректируется усилиями памяти героя: в темном углу проступает громадныйткацкий станок, чыпта суккыч, хитроумное сплетенье деревянных колес, длинныхперекладин и облакированных временем штырей, и две старухи, ткущие рогожу.«И пока одна сильным толчком руки прогоняет сквозь лубяную основу тяжелый,как полено, челнок, другая, наклонив голову, разбирает на полу пахучее,саднящее руки волокно». Одна из них женщин — мать, Биби-Камал, жесткоелицо, которое сын никогда не видел смеющимся. Картина завершается портретомотца Сайфуллы: лицо — как подорожный камень с тонкими, похожими на джеп, суровье,усами, и там, во впадинах, покорно молчащие глаза.
Крепкиенити кровного родства связывают Сайфуллу с этой избой, откуда ушел он шесть летназад. Бумага, на которой написано было материнское письмо, проносилась насгибе, распадалась на серые куски, чернила растеклись и выцвели от испаренийтела. Но Сайфулла в минуты наивысшего волнения в доверительной дружескойбеседе, почти не глядя, наизусть стал переводить его текст, не ошибаясь ни ведином слове. Не ограничиваясь пересказом письма Биби-Камал, Леонов вводит матьгероя в действие: она приехала проведать сына и в ожидании расположилась натабуретке у койки, поглаживая бедное лоскутное одеяло. Глубоко волнующа этавстреча ставшего совсем взрослым сына и постаревшей за годы разлуки матери:
" — Вот, даже сердце забилось. Эх, куандыр, дын, анкай… обрадовала мать!..
Недоверчиво,но все еще улыбаясь всем своим существом, он пошел к ней… обнял старуху, иона забилась в его руках, забормотала — «тьфу, астагфирула — пропадает моедитя...» — и заплакала.
…И было хорошо, что никто третий не мешал им в этом жадном ощупывании друг другасловами и пальцами".
Разговорс матерью обнажает родную речевую стихию Сайфуллы: все чаще звучат в авторскомтексте иноязычные слова, символизируя собой гортанную татарскую речь. Хлеб, выпеченныйруками матери (пресные лепешки — кабартма), своим забытым названием рождает впамяти тысячи подробностей: «Глаза увидели с предельной резкостью (и дажезаболели глаза!) свое село, оно приблизилось на расстояние взгляда».
Одежда,разговор, обычаи — все то, что олицетворяет собой Биби-Камал — это все тот мир,в котором вырастал Сайфулла и не потерял с ним связи. «Жаль, думает он,что Катя не любит бус, не сурьмит бровей, не носит красивых, жестких и с синимотливом косиц; чач тулум, как та, прежняя» — ведь так выглядели женщиныего народа и прежде всего мать. Навсегда накладывает на человека свою мету ито, какие сказки слушал он долгими зимними вечерами. Не случайно, ведя паровозсквозь буран, Зиганшин чувствует, как «старая сказка проходила снова мимоослепленных глаз». Это — легенда о Хасан-Баторе, заложившем Казань, оХасан-Баторе — победителе великанской змеи Аждаги: «И вот огромные, вполмира крылья взмывают над головами батырей. Непобедимая, она убивает многихиз них, чтобы через столетия народного сказа напороться на тоненькое, каклучинка, копье Хасана».
Национальныйсклад мышления героя проявляется в некоторых привычных для патриархальноготатарского быта понятиях, которые переносятся на явления жизни промышленногоцентра: Сайфулла ставит паровоз в «стойло» (совсем так, как могла бысказать старая Биби-Камал).
Инаконец, важным моментом в раскрытии национального своеобразия характераявляется кульминация душевных переживаний, наивысшие психические напряжения. УСайфуллы они связаны с выбором дальнейшего жизненного пути: возвратиться попросьбе приехавшей к нему овдовевшей матери в отчий дом, жениться на Марьям илиостаться в ставшей родной бригаде, отдаться любви к Кате. Отметиместественность возникновения у героя мыслей и воспоминаний, их объективно-психологическуюмотивировку. Стоило Сайфулле достать из кармана привезенное матерью яблоко, каку него возникает мысль о той, на ком его хочет женить мать.
Своеобразный«символический реализм» Леонова как нельзя лучше проявляется враскрытии этой любовной истории. Та борьба, которую ведут в душе ЗиганшинаМарьям и Катя, вовсе не страсть, а нечто большее. Марьям — это олицетворениестарого патриархального уклада, старой жизни, с которой хочет порвать молодойтатарин. Не случайно, когда мать заводит разговор о ремонте дома, сын слушал еевсе угрюмее, связывая новые, уже чуждые ему заботы и ответственность с еенадеждой на его возвращение домой: «Ему казалось, что сейчас старухапроизнесет самое горькое из слов — Марьям, отзывавшее полынью, запахами вечернихстад и суховеем степей. Он пожал плечами; нет, он вряд ли вернется туда, ведьтам не проходят его паровозы». Отказ от прежней любви зиждется не толькона интимных движениях сердца: Сайфулла «совестится прошлого, он читаеткнижки, он утром не дождется вечера, а ночью торопит утро...» Отказ отМарьям — это прежде всего отказ от наивных представлений патриархальногосознания: «Не пой, Марьям, про то, чего не было. Ерлама!.. Не существует,Аджага, и легендарный твой Хасан — только выдумка бродячего поэта, терче. Тызря не читаешь книг, Марьям».
Носимволика Леонова никогда не становится отвлеченной. Поэтому так тяжелысомнения Сайфуллы, поэтому читатель не может не сочувствовать и одинокой,покинутой Марьям. И хотя этой девушке суждено пройти в книге лишь отражениемнесбывшегося сватовства Сайфуллы, она силою его воспоминаний обретает в глазахчитателя свою плоть и кровь. Как в сказочном кинокадре образ «далекой игордой Марьям» вначале проступает сквозь смуглую прелесть Кати,танцевавшей цыганочку, возникает, чтобы следом же угаснуть в сияньи глазсоперницы. Более продолжителен второй кадр: Марьям ревниво заглядывает в избуЗиганшиных: не вернулся ли за нею ее гармончи-джигит. Ее лицо темное и худое(«золотые луны уже не качаются на маленьких мочках ушей») вызываетсочувствие не только у Сайфуллы. Поэтому-то так трогательно грустно звучат вромане раздумья автора: «Нет, не жди его, глупая… Он стал капитаномвеличественной и сильной машины, а капитаны — ветреный народ».
Леоноввозвращает нас к первым дням любви Сайфуллы и Марьям. Этот авторский рассказподан в форме несобственно-прямой речи: «Они встречались на суюлы, дорогеводы, что вела от колодца, Марьям ставила ведра и подолгу глядела наСайфуллу...» Потеряв семью при раскулачивании, Марьям, как сообщалаСайфулле мать, «каждый шестой день приходит в дом Биби-Камал и,почернелая, с опущенной головой, сидит на лавке. И никогда ни о чем не спросит,а дожидается молча милого своего жениха». И спустя шесть лет она оживает ввоображении Сайфуллы — «в рубище, в тысячу раз красивее и чужее, чемпрежде (...). Она вскинет стрельчатые глаза и протянет письма, что удалосьсберечь от ревнивых рук отца. Она скажет: „Возьми, это написано тобою; нестыдись. Ут алсын аларнэ — пусть их съест огонь!“
Настороне Марьям — первая любовь и далекие зовы детства, анравственно-философское и эстетическое восприятие детства у Леонова всегдамногомерно. Из памяти, проникновенно говорит писатель, не вычеркнуть того, что»записано там лесами, молнией, запахами полевых цветов". Ослепительнымвидением встает перед Сайфуллой картина: «Мальчик и девочка бегут поопушке леса. Они торопятся, идет гроза… Удар — минутная слепота, отчаянныйкрик Марьям… Упав на колени, дети жмутся друг к другу». И такова силаэтих невинных светлых воспоминаний, что даже в грохоте ветровых валов, обдавшихпаровоз, неминуемо приближающийся к катастрофе, Сайфулла слышит:
«Далеко,одна посреди поля, бездомная поет Марьям… О, Сайфулла узнал этот голос,бесхитростный и чистый на подъеме, точно звенели колокольчики из серебрянойфольги. Напев уводил Сайфуллу куда-то за пределы ночи, в призрачный сумракдетских видений, радостей и испугов».
ОбразМарьям, так и не ставший действующим лицом, — большая удача писателя. Его яркаянациональная колоритность и поэтичность, придавая объективную ценность самомуобразу, удачно оттеняет и национальное своеобразие характера Сайфуллы. Ееобраз, как и образ матери Биби-Камал, и второстепенных персонажей — Махуб,Абдурахмана — это «воздух», придающий объемность и жизненность главномугерою. Но среди них Марьям занимает особое место, став тонким и поэтическиминструментом психологического анализа в наиболее кульминационные моментыдушевных потрясений героя.
Леоновудивительно тонко рисует все психологические нюансы. В душе человека, тем болеетакого склада, как Сайфулла, борьба мыслей и чувств никогда не выступает вформе отвлеченных силлогизмов; это — всегда образная картина, мысленный спор сживым «носителем» противоположных эмоций, убеждая которого, человекубеждает и сам себя. (Перед Леоновым стояла особая трудность, так как в этихкартинах ему надо было угадать самое сокровенное юноши иной национальности,культуры, выросшего в совершенно иной, чем писатель, бытовой среде). В такомтрудном внутреннем споре Сайфуллы оживают многие сомнения, олицетворяемыевоображаемыми упреками Марьям. Это — не просто спор, а строгий допрос Сайфуллысамому себе: не страх ли перед возможными служебными осложнениями (любил дочькулака) движет им. Приводятся и его сомнения в прочности Катиной любви, подогреваемыеслышанными ранее рассказами про веселье и изменчивость русских жен; и нелишенные реальных оснований опасения, что мать будет против его брака с марзой(так в просторечии старухи-татарки звали русских женщин). И все этоолицетворяется в жгучих увещеваниях черной девушки, преследующей Сайфуллу, и он«с ожесточением выкинул руку, как бы отпихивая ее: „Уйди, Марьям,Югал, исчезни!“
Идаже сам момент дорожной катастрофы, символическим предвестником которой сталовоспоминание о зажженном молнией дереве, казалось, наступил после того, какпрозвучала в его душе угроза: „О, пусть такой же гнев настигнет тебя счужой женщиной, прежде чем ее кровь соединится с твоею, Сайфулла!“
Олицетворениепсихических состояний в предметных образах, проявляется и в такой, например,детали: после катастрофы Марьям появляется перед Сайфуллой и завладевает егодушой именно тогда, когда особенно сильно захватывает одиночество: „Почтифизически ощущалась теперь близость Марьям. Строгая, злая девушка опять стоялаперед ним, протягивая руки для примиренья… И Сайфулле стало жалко ее. Но одиниз бригадиров молча вставил в его руку жестяную кружку с чаем. Сайфулла жадновыпил этот пустой солоноватый напиток, и ледяная Марьям истаяла на время,отошла в свое небытие“. Но вот мучающийся не только сознанием вины, но иодиночеством, отчуждением товарищей, Сайфулла видит не заметившую его Катю, ивновь возникает образ Марьям. Леонов тонко показывает, что философские вопросы,обретающие у образованных людей характер высокопарных порой силлогизмов,рефлексии в наивной и неискушенной философскими раздумьями душе татарскогопарня проявляются как борьба милых сердцу женщин: „И уже не Марьям, а сама(Катя — Л.Е.) показалась ему видением“.
Привсей сложности и метафоричности леоновского повествования его описаниявосхищают максимальным приближением изобразительных средств к сущностиизображаемого. Вот, например, портрет Сайфуллы в момент катастрофы:
»ЛицоСайфуллы дергалось, ручейки пота вымывали полоски копоти с его щек. Остаткамипара он дал последний сигнал бригаде — тормозить.
— Эх, хараб булдым быт! — высоким голосом вскричал он, и жест, каким он бросилшапку об пол, означал то же самое: погиб потому, что слишком рано доверилсяудаче".
Авторскоепояснение, придающее отрывку впечатление законченности и способствующееэмоциональному повышению тона повествования, является лишь свободным переводомслов, сказанных героем.
«Равнодушноеотчаяние» Сайфуллы в момент осмотра машины Протоклитовым также переданыточными и безыскусственными обозначениями жестов героя: «Сайфулла гляделна начальника устало и безразлично. Мускулы его лица расслабились, и как он ниподымал свою тяжелую бровь, она неизменно сползала вниз. Его знобило: черныегубы бормотали что-то и можно было подумать, что он пьян». И только время,ласка матери, ее настойчивый призыв вернуться в отчий дом постепенно вернулисознание Сайфуллы к действительности:
"… Вдругему стало жалко утерять дружбу товарищей, с которыми вырастал в люди; жалкозагубленной вчера машины, а всего страшнее — что уже никогда он не вернется насвой (курсив Леонова) паровоз. Тогда он поджал ноги под себя, как века делалиего отцы и деды, и, раскачиваясь, плакал..."
Характерно,что Леонов не рассматривал катастрофу как падение героя. Падением он называетморальное дезертирство Сайфуллы, желание убежать в ту жизнь, из пут которой онвсе время вырывался. Но при этом писатель далек от того, чтобы переложить всютяжесть вины на его плечи. Чутьем писателя-гуманиста он схватывает атмосферунетерпимости, царившую в комсомольских ячейках 30-х годов. Тольколегкомысленный и несерьезный Скурятников поддержал товарища в трудный час,сказав, с силой оборачивая Протоклитова к себе: «Жалей татарина, скотина.Он же тоже пролетарьят». Но уже в общежитии сосед Сайфуллы по койке как-тослишком быстро поторопился уйти. В отчаянии герой спешит к друзьям покомсомольской ячейке, но, как по сговору, они сделали вид, что не замечаютСайфуллу. Временно, до решения организации, он как бы перестал существовать вЧеремшанске, с горькой иронией говорит Леонов. И даже у секретаря «нехватало дерзости» взглянуть в опустошенные глаза товарища. Стенаотчуждения встала между Сайфуллой и коллективом, когда он от отчаяния решаетсясдать комсомольский билет и книжку ударника: «Сайфулла долго, всемпоказалось — лениво, рылся в кармане».
Верныйпринципу многогранного показа человека в его «текучести», Леонов нескрывает озлобленного равнодушия к Сайфулле даже со стороны милого авторскомусердцу Алеши Пересыпкина. Не случайно после жестких слов, брошенных Пересыпкиным,Леонов добавляет: «С ожесточением заводного механизма он (Сайфулла)продолжал работу...» Равнодушие и отступничество в беде недостойночеловека, оно удел роботов — таков вывод писателя-гуманиста.
Однакобез всякого снисхождения рисует Леонов пьяный угар Сайфуллы, то окруженногостайкой темных гулящих молодчиков, то вместе с забулдыгой Кормилицыным«догуливающего пропащий день». Наконец, последовал финал, собравшийлюбопытствующих обывателей Черемшанска: «Посреди, весь в снегу и с рассеченнойбровью, плясал Сайфулла; то была уже не лихая, сдержанного и бешеного ритмаапипа, лишь беспорядочные конвульсии отравленного человека». И этот танец,как и упоминание (незадолго до того) о безотчетном кружении по лесным дорогам — «этом выразительном танце первого юношеского отчаяния», — становитсялейтмотивом, отражая в себе, как в кривом зеркале, первый танец любви и такоеже безотчетное кружение по заснеженным дорожкам в порыве счастья. Этотлейтмотив композиционно завершает образ, придавая ему гармоническую законченность.
Нов этих этапах падения героя художник-психолог чутко улавливает порыв живойдуши, ее протест против жестокой необходимости возвращения домой, сменуотчаяния и смутной надежды на спасение, но никогда — апатии. Вот, остро ощущаянеотвратимость беды, Зиганшин, услышав шаги в сенях, «торопливо поверил,что товарищи пришли за ним». Потом возникла спасительная мысль о пропажеденег: возвращаться назад в Альдермеш будет ему не с чем. "… Но опять этаотчаянная и, кажется, последняя надежда, не сбылась. Все было цело. Онсмирился..."
Икогда вместо кооператива, где надлежало купить свадебный подарок Марьям, оночутился у шинкарки, то к этому порогу, как показывает автор, его приводятсложные побуждения: «Возможно, он сделал это скорее из любопытства (вдобавокв его положении горше пытки было безделье), чем из подражания заправскиммашинистам, когда ожжет их горем; во всяком случае это посещение также моглоотсрочить возвращение в Альдермеш»,- говорит автор, поясняя: «врастрате предназначенных на подарок денег только и мнилось ему спасенье».Но даже в пьяном угаре Сайфулла — дитя своего племени — сохранил«суеверную надежду на какое-то древнее, у стариков хранимое,могущественное слово». Эта фольклорная реминисценция опять-таки акцентируетвнимание на национальных истоках мышления Сайфуллы: «Стоит произнести его(слово — Л.Е.) в урочный час, и оно сизым пламенем вырвется наружу, опаляягортань, и горе испепелится, и вторично судьба дарует юноше возможность счестью пройти через Сарзанский перевал».
ПоявлениеКати всколыхнуло эти смутные надежды, несмотря на инерцию опьянения,продолжавшую тянуть его вниз. «И хотя он радовался, радовался (какоенарастание чувств звучит в этом повторе — Л.Е.), то она отыскала его здесь,отбивался, как мог: Кыт мун, нан… убирайся!»
Kульминационныймомент в этом борении человека с самим собой, со своим прошлым наступил:"… Вечерний поезд уходил на Альдермеш. Юноша рванулся к двери… но самыеруки Сайфуллы, уцепившиеся за край дощатой койки, не пустили его". Кпониманию того, что «бросить Сайфуллу — значило потерять егонавсегда» приходит любящая Катя. Это она укрыла его от позора до«возвращения человеческого обличья» в дорожной будке и выступила,презрев условности, против равнодушия к судьбе товарища на комсомольском бюро.
Это- последний штрих, который интересует писателя-психолога. Дальше СайфуллаЗиганшин сходит со сцены. Критика уже отмечала, что, интересуясь духовнымростом героя, новой выстраданной им правдой, писатель как будто останавливаетсяна полпути к ней, раскрывая не столько само новое в душе человека, скольковолнующую красоту рождения нового. В главе «Глеб в действии» лишьсообщается, что Пересыпкин, выясняя некоторые подробности, связанные сПротоклитовым, ездил с Катей в Улган-Урман, где теперь работал слесаремСайфулла. Из их беседы выяснилось, что вынужденная разлука лишь укрепилаотношения между Катей и провинившимся машинистом. В послесловии АлешаПересыпкин рассказывает повествователю «о вторичном, почти эпическомприезде Биби-Камал на свадьбу сына». Это, так сказать, фабульноезавершение истории, хотя, как мы говорили выше, благодаря символичности образаМарьям, оно обретает смысл более глубокий, нежели простое разрешение«треугольника». Леонов показывает и итог того нравственногоиспытания, которое пришлось выдержать Сайфулле: «Пересыпкину предсталсовсем иной человек; беда наложила на него отпечаток сосредоточеннойсерьезности и самостоятельности, от вчерашнего юноши не осталось и следа».Но как завершилось это возмужание — переход от юношеской беспечности к зрелости- Леонов не показывает: это его не интересует как художника.
Отметим,что Леонов, воссоздавая подробности приближения катастрофы, отводит роль в этойборьбе со стихией не только главному лицу, но и его спутникам. Рассказывая обаварии, едва не изменившей судьбу первого машиниста-татарина, Леонов подробнохарактеризует всю вышедшую в рейс бригаду. Сайфулла, неудержимо движущийся ккатастрофе, не заслонил собой помощника Витю Решеткина и, особенно, кочегараСкурятникова с его неизменной губной гармошкой. Колоритные подробности егорассказов своей шутовской легкостью оттеняют заботы Сайфуллы, ведущего составпо мало знакомой дороге да еще в непогоду. Но и Скурятников в решительнуюминуту обрывал историю на полуслове, а повествователь начинал внимательноследить за его действиями, отмечая каждый шаг в борьбе со стихией.
Визображении второстепенных персонажей живет своей жизнью каждая деталь. Разсообщив о ней, автор не забывает о ее присутствии. Так было с бумажкой на губеВити Решеткина, и со снегом на плече Скурятникова. Сообщив о том, что на плечоСкурятникова, ближнее к выходу на тендер, нанесло снежку, Леонов черезнесколько страниц говорит о том, что Скурятников поднялся и, стряхнув снег сплеча, жестко заглянул в глаза Протоклитову. Такие, казалось бы,незначительные, вовсе не обязательные штрихи, придают изображению физическуюощутимость, осязаемость, создает иллюзию естественного течения жизни, не даваявозможности заподозрить автора в заданности изображения. Все эти подробности — не просто фон, как бы дополняющий рассказ о Сайфулле, а следствие такогохудожественного видения, когда действительность воссоздается во всехподробностях, всех связях, без одностороннего выделения каких-либо из них. Вромане Леонова наблюдается исключительное, хотя и подчиненное единомуавторскому замыслу, многообразие аспектов изображения — от эпического размаха(судьба страны) до бесконечно малых величин анализа — истории скурятниковскойкепки, унесенной бураном, или бумажки, которым был заклеен порез на Витинойгубе.
«Дорогана Океан» вписала значительную страницу в историю русской литературы ХХвека, в историю русской философской прозы.
Симптоматичното, что непререкаемый авторитет Клавдии, жестко регламентирующий жизнь брата,падает по мере развития болезни Курилова. Приоритет общечеловеческогопроступает в ее неуверенной пока фразе: «Ведь он (Омеличев — Л.Е.) можетпридти. Может, и я не прогоню его».
Список литературы
1.Алешкин П. Мой Леонид Леонов [О подготовке к изданию романа«Пирамида»] // Наш современник.- 1995.- N 6.
2.Бахтин М. Эстетика словесного творчества.- М., 1979.
3.Белая Г. Ранний Леонов (Эволюция метода)// Вопросы литературы.- 1970.- N 7.
4.Белая Г. Диалог-спор// Вопросы литературы.- 1973.- N 11.
5.Верность человеческому. Нравственно-эстетическая и философская позицияЛ.Леонова.- М., 1992.
6.Грознова Н.А. Творчество Леонида Леонова и традиции русской классическойлитературы.- Л., 1982.
7.Кондюрина Э. Проблема культуры в раннем творчестве Л.Леонова// Литература.-Вильнюс. XXII.- 1980.
8.Леонид Леонов. Творческая индивидуальность и литературный процесс.- Л., 1987.
9.Леонид Леонов — Мастер художественного слова. Межвузовский сборник научныхтрудов.- М., 1981.
10.Лысов А. О культурно-историческом прототипе в творчестве Леонида Леонова//Литература. XXV.- Вильнюс, 1983.
11.Мировое значение творчества Леонида Леонова.- Л., 1981.
12.Писарева О.А. Роль сюжета в осмыслении философских мотивов бытия и небытия вромане Л.Леонова «Дорога на Океан»// Вечные темы и образы в советскойлитературе.- Грозный, 1989.
13.Скороспелова Е. Русская советская проза 20-30-х г.г.: Судьбы романа.- М. 1985.
14.Синявский А. Что такое социалистический реализм// Цена метафоры илиПреступление и наказание Синявского и Даниэля.- М., 1990.
15.Хрулев В.И. Мысль и слово Леонида Леонова.- Уфа, 1989.
16.Хазан В.И. «Уход Хама» Л.Леонова: секуляризация библейского мифа//Филологические науки.- 1990.- N 1.
17.Харчевников А.В. Роман Л.Леонова «Дорога на Океан». Алексей Курилов иконцепция человека будущего// Русская литература.- 1985.- N 1.
18.Харчевников А.В. Поиски нравственно-эстетических идеалов в романе Л.Леонова«Дорога на Океан» (Концепция человека)// Нравственно-эстетическиепроблемы художественной литературы. — Элиста, 1983.
19.Чалмаев В. «Гнездо наше — Родина...» Леонид Леонов// Русскаялитература ХХ в.: ч. 2.- М., 1991.
20.Щеглова Г.Н. Жанрово-стилевое своеобразие драматургии Леонова.- М., 1984.