«Бедные люди» Достоевского: дебют писателя
Тарасов Ф. Б.
«Этобыла самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее,укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю ее каждый раз с восторгом. И вот,тридцать лет спустя, я припомнил всю эту минуту опять, недавно, и будто вновьее пережил...» Так писал о себе Достоевский в 1877 году, будучи уже зрелыммастером, создавшим почти все те произведения, которые принесли ему впоследствиивсемирное признание. Он мысленно возвращался к торжественному мгновению, когда«произошло что-то такое молодое, свежее, хорошее, — из того, что остаетсянавсегда в сердце участвовавших» — когда восторженные отклики первыхчитателей его первого творения — романа «Бедные люди», — тогда ещемолодых литераторов Д. В. Григоровича и Н. А. Некрасова и уже известногокритика В. Г. Белинского пробудили в нем сознание «перелома навеки» иначала чего-то совершенно нового. Это было рождение писателя. Правда, к томувремени Достоев-ский имел за плечами не одну литературную «пробу». Ссамого детства весь семейный уклад сформировал в нем наклонности, определившиеего дальнейшую судьбу.
Будущийписатель, равно как и его братья Михаил и Андрей, получил прекрасное домашнеевоспитание и образование. В 1873 году Достоевский вспоминал: «Я происходилиз семейства русского и благочестивого. С тех пор как себя помню, я помнюлюбовь ко мне родителей. Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первогодетства. Мне было всего лишь десять лет, когда я уже знал почти все главныеэпизоды русской истории из Карамзина, которого вслух по вечерам нам читал отец.Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем-тоторжественным. У других, может быть, не было такого рода воспоминаний, как уменя» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972-1990. Т. 25.С. 28-31. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием в скобкахномера тома и страницы. (21; 134).
Благочестиесемейства Достоевских сочеталось с удивительным богатством и разнообразиемлитературных интересов, в полноте воспринятых детьми от родителей. Сдесятилетнего возраста началось страстное увлечение Достоевского Шиллером.Пушкина братья Михаил и Федор знали наизусть. Круг их домашнего чтения включалДержавина, Жуковского, Карамзина, Вальтера Скотта, романы Нарежного иВельтмана, сказки Луганского. Начитанность мальчика Достоевского огромна. В1833 году братья Достоевские поступили в пансион француза Сушара, а через годперешли в привилегированный пансион Л. И. Чермака, где преподавали лучшиепрофессора Москвы. По воспоминаниям Д. Григоровича, все выпускники пансионаЧермака отличались «замечательною литературною подготовкой иначитанностью». (Григорович Д. В. Литературные воспоминания. М., 1961. С.47).
Вмае 1837 года по дороге из Москвы в Петербург, куда шестнадцатилетний Федор сбратом Михаилом ехали по решению отца для поступления в Главное инженерноеучилище, одно из лучших учебных заведений России, оба они мечтали «толькоо поэзии и поэтах». «Брат писал стихи, каждый день стихотворения потри, и даже дорогой, — рассказывал Достоевский в „Дневнике писателя“за 1876 год, — а я беспрерывно в уме сочинял роман из венецианской жизни.Тогда, всего два месяца перед тем, скончался Пушкин, и мы, дорогой,сговаривались с братом, приехав в Петербург, тотчас же сходить на местопоединка и пробраться в бывшую квартиру Пушкина, чтобы увидеть ту комнату, вкоторой он испустил дух» (22; 27-28).
Оказавшисьв военно-учебном заведении, юноша Достоевский по-прежнему жил в мирелитературы, поэзии — под аккомпанемент барабана и маршировки, математики илагерных учений. Гомер, Шекспир, Гофман, Гете, Шиллер, Корнель и Расин, Гюго иБальзак — эти великие имена сменяли друг друга в кипучем и восторженном юномвоображении, пытавшемся в туманном воздухе мистического романтизма нащупатьграницы христианского искусства. Достоевский работал и над собственнымидраматическими сочинениями — «Мария Стюарт» и «БорисГодунов», рукописи которых не сохранились. Кроме того, известно названиееще одной юношеской драмы писателя — «Жид Янкель», также несохранившейся.
Несмотряна разбросанность, хаотичность литературных увлечений Достоевского, постепеннов них намечалась главная тема всего его будущего творчества: тайна человека.Уже в 1838 году, в 17 лет, Достоевский писал брату о поражавшей егодвойственности человеческой природы, скрывавшей загадку зла и грехопадения:«Атмосфера души человека состоит из слияния неба и земли; какое жепротивозаконное дитя человек; закон душевной природы человека нарушен. Мнекажется, что мир наш — чистилище духов небесных, отуманенных грешною мыслью.Мне кажется, мир принял значение отрицательное, и из высокой изящной духовностивышла сатира...» (28, кн. 1; 50). А через год он говорил о своем призвании:«Человек есть тайна. Ее надо разгадать, ежели будешь ее разгадывать всюжизнь, то не говори, что потерял время. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу бытьчеловеком» (28, кн. 1; 63).
Вконце 1843 года, в рождественские праздники, Достоевский перевел роман Бальзака«Евгения Гранде», напечатанный летом 1844 года в журнале«Репертуар и Пантеон». Это была первая публикация Достоевского. Онвходил в литературу под знаменем того, в ком видел тогда завершение всегохристианского искусства. Работа над переводом помогла ему встать на свойписательский путь.
Воктябре 1844 года совершилось то, о чем «снилось и грезилось»молодому Достоевскому: не прослужив даже года по полученной в инженерномучилище специальности, он вышел в отставку и превратился из инженерного подпоручикав профессионального литератора. А двумя неделями раньше он сообщал брату:«У меня есть надежда. Я кончаю роман в объеме „Eugenie Grandet“.Роман довольно оригинальный...» (28, кн. 1; 100). Речь шла о романе«Бедные люди». Безусловно, замысел Достоевского складывался подвпечатлением бальзаковского повествования о несчастной девушке. И все же впервую очередь он знаменовал собою закономерный этап внутреннего развитияписателя, обусловленный самой логикой этого развития. Она раскрыта Достоевскимв его полупублицистических, полуфельетонных «Петербургских сновидениях встихах и прозе», написанных уже после каторги.
В«Петербургских сновидениях в стихах и прозе» рассказывается о некоемтаинственном ощущении — видении на Неве: «Был я тогда еще очень молод. Подойдяк Неве, я остановился на минуту и бросил пронзительный взгляд вдоль реки…Ночь ложилась над городом… Становился мороз в 20 градусов… Мерзлый парвалил с усталых лошадей, с бегущих людей. Сжатый воздух дрожал от малейшегозвука, и словно великаны со всех кровель обеих набережных подымались и неслисьвверх по холодному небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь в дороге, так что,казалось, новые здания вставали над старыми, новый город складывался ввоздухе… Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его… вэтот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, которыйв свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу. Какая-тостранная мысль вдруг зашевелилась во мне. Я вздрогнул, и сердце мое как быоблилось в это мгновение горячим ключом крови, вдруг вскипевшей от приливамогущественного, но доселе незнакомого мне ощущения. Я как будто что-то понял вэту минуту, до сих пор только шевелившееся во мне, но еще не осмысленно; какбудто прозрел во что-то новое, совершенно новый мир, мне незнакомый и известныйтолько по каким-то темным слухам, по каким-то таинственным знакам. Я полагаю,что в эти именно минуты началось мое существование...» (19; 69).
Прозреваяв невидимую и неведомую доселе глубину человеческого бытия, по-новомуосвещающую его привычные каждодневные проявления, и желая художественнымисредствами сделать эту глубину осязаемой, Достоевский работал над «Беднымилюдьми» так, как, может, не работал ни над каким другим своим произведением.Д. Григорович, живший в то время с ним на одной квартире, вспоминал, чтоДостоевский «просиживал целые дни и часть ночи за письменным столом»и на вопросы, что он пишет, отвечал «неохотно и лаконически».(Григорович Д. В. Литературные воспоминания. М., 1961. С. 47). Мучимый жаждойсовершенства, писатель подвергал роман неоднократной переработке. «Кончиля его совершенно, — сообщал Достоевский брату, — чуть ли еще не в ноябремесяце, но в декабре вздумал его весь переделать; переделал и переписал, но вфеврале начал опять снова обчищать, обглаживать, вставлять и выпускать. Околополовины марта я был готов и доволен» (28, кн. 1; 106). Однако вскоревновь последовали исправления, и лишь к маю 1845 года работа над романом былазавершена. 4 мая Достоевский признавался в письме брату: «Этот мой роман,от которого я никак не могу отвязаться, задал мне такой работы, что если бызнал, так не начинал бы совсем. Я вздумал его еще раз переправлять, и, ей-Богу,к лучшему; он чуть ли не вдвое выиграл. Но уж теперь он кончен, и этапереправка была последняя. Я слово дал до него не дотрагиваться. Участь первыхпроизведений всегда такова, их переправляешь до бесконечности» (28, кн. 1;108).
Многочисленныеобработки и переделки свидетельствуют об интенсивном поиске Достоевским способоввыражения происходивших в глубине его сознания и порождавших новое мироощущениеизменений.
Вуже цитированных «Петербургских сновидениях в стихах и прозе»Достоевский поведал, как «прежде в юношеской фантазии» он «любилвоображать себя иногда то Периклом, то Марием, то христианином из временНерона, то рыцарем на турнире, то Эдуардом Гляденингом из романа»Монастырь" Вальтер Скотта, и проч., и проч...": «Не быломинут в моей жизни полнее, святее и чище. Я до того замечтался, что прогляделвсю мою молодость, и когда судьба вдруг толкнула меня в чиновники, я… я…служил примерно, но только что кончу, бывало, служебные часы, бегу к себе имечтаю, и упиваюсь, и страдаю такими болями, которые слаще всех наслаждений вмире, и люблю, и люблю… и в Швейцарию хочу бежать, и в Италию, и воображаюперед собой Елизавету, Луизу, Амалию. А настоящую Амалию я тоже проглядел; онажила со мной, под боком, тут же за ширмами...» Но если в «Амальинывремена» он жил «чуть не полгода с чиновником, ее женихом, носившимшинель с воротником из кошки, которую можно было принять за куницу, и не хотелдаже и думать об этой кунице», то «вдруг, оставшись один», он«об этом задумался»: «И стал я разглядывать и вдруг увиделкакие-то странные лица. Все это были странные, чудные фигуры, вполнепрозаические, вовсе не Дон Карлосы и Позы, а вполне титулярные советники.Кто-то гримасничал передо мною, спрятавшись за всю эту фантастическую толпу, ипередергивал какие-то нитки, пружинки, и куколки эти двигались, а он хохотал ивсе хохотал! И замерещилась мне тогда другая история, в каких-то темных углах,какое-то титулярное сердце, честное и чистое, нравственное и преданноеначальству, а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная и грустная, и глубокоразорвала мне сердце вся их история...» (19; 70-71).
Мечтателю-Достоевскому,романтически устремлявшемуся от действительности к таинственно-фантастическому,открылась «фантастичность» самой действительности, о которой онвпоследствии скажет: «Никогда нам не исчерпать всего явления, не добратьсядо конца и начала его. Нам знакомо одно лишь насущное видимо-текущее, да и топо-наглядке, а концы и начала — это все еще пока для человечествафантастическое» (23; 145); и в другом месте: "… то, что большинствоназывает почти фантастическим и исключительным, то для меня иногда составляетсамую сущность действительного...". (Ф. М. Достоевский об искусстве. М.,1973. С. 47) В русской литературе появилась история жалкого петербургскогочиновника Макара Девушкина.
Понимая,насколько его судьба зависела от успеха романа, Достоевский писал братустрашные слова: «Если мое дело не удастся, я, может быть, повешусь»(28, кн.1; 108); "… я по целым ночам не сплю от мучительных мыслей. Непристрою романа, так, может быть, и в Неву. Что же делать? Я уж думал обо всем.Я не переживу смерти моей idee fixe" (28, кн.1; 110). С первых же шаговписательский путь Достоевского был крестным, ставившим вопрос жизни и смерти.
ЧерезД. В. Григоровича, незадолго до того опубликовавшего свой первый очерк«Петербургские шарманщики» в альманахе Н. А. Некрасова«Физиология Петербурга» (1844) — сборнике-манифесте писателей«натуральной школы», рукопись «Бедных людей» была отданаНекрасову, задумавшему новый альманах. Как впоследствии вспоминал Достоевский,Григорович и Некрасов прочли вслух, не отрываясь, весь роман, и в четыре часаночи прибежали к автору «в совершенном восторге, и оба чуть сами неплачут». Некрасов снес рукопись Белинскому в тот же день… «НовыйГоголь явился!» — закричал Некрасов, входя к нему с «Беднымилюдьми». — «У вас Гоголи-то как грибы растут», — строго заметилему Белинский, но рукопись взял. Когда Некрасов опять зашел к нему вечером, тоБелинский встретил его «просто в волнении»: «Приведите,приведите его скорее!» (25; 30).
Ещедо встречи с Достоевским критик отозвался П. В. Анненкову о «Бедныхлюдях», что роман «открывает такие тайны жизни и характеров на Руси,которые до него и не снились никому...» (Анненков П. В. Литературныевоспоминания. М., 1983. С. 272). Горячие похвалы Белинского автору «Бедныхлюдей» вторят этому отзыву: «Вы до самой сути дела дотронулись, самоеглавное разом указали… Вам правда открыта и возвещена как художнику,досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великимписателем...»(25; 30-31).
Услышанноемолодым писателем пробудило в нем то удивительное чувство, которое изапомнилось ему как самая восхитительная минута всей жизни: «Я вышел отнего в упоении. Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлыйдень, на проходивших людей и весь, всем существом своим, ощущал, что в жизнимоей произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсемновое, но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтахмоих. (А я был тогда страшный мечтатель)… Я припоминаю ту минуту в самойполной ясности. И никогда потом я не мог забыть ее...» (25; 31).
Такойтриумф дебютанта был незаурядным событием в истории русской литературы. Вписьме к брату Достоевский рассказывал ему о своем успехе: "… никогда, ядумаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь. Всюду почтениенеимоверное, любопытство насчет меня страшное" (28, кн.1; 115). Романом«Бедные люди» открывался «Петербургский сборник», второйальманах «натуральной школы», вышедший в январе 1846 года. Он включалв себя произведения Н. А. Некрасова, И. С. Тургенева, А. И. Герцена, В. А.Соллогуба, И. И. Панаева, В. Г. Белинского и др. Сборник вышел в периодрасцвета «натуральной школы», и писательский путь Достоевскогопересекся с ней как раз в этот кульминационный момент.
Однако«восхитительная минута» была коротка. Триумф вскоре сменился травлей.И, в конце концов, Белинский «посетовал» в письме П. В. Анненкову:«Надулись же мы, друг мой, с Достоевским-гением». (Белинский В. Г.Собр. соч.: В 9 т. М., 1976-1982. Т. 9. С. 713) Неизбежность столь кардинальнойперемены крылась в принципиальном различии установок Достоевского ивдохновляемого Белинским литературного направления, различии, все болееобнаруживавшемся и углублявшемся с каждым новым произведением Достоевского.
Правда,о которой говорил Белинский пришедшему к нему впервые автору «Бедныхлюдей», воспринималась группировавшимися вокруг критика литераторамиименно в духе «натуральной школы» и «гоголевской традиции».Имелось в виду сочувственное изображение бедного чиновника, «маленького»человека, париев общества «на чердаках и в подвалах», на фоне«физиологической» повседневности столичного города. Не случайноБелинский, рекомендуя Анненкову роман «Бедные люди», выставляет какего главное достоинство то, что это «первая попытка у нас социальногоромана» (Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1983. С. 272)
ПозднееА. И. Герцен, как бы солидаризируясь с критиком, отнес «Бедных людей»к числу произведений русской литературы 1840-х годов, проникнутых«социалистическими тенденциями и одушевлением» (Герцен А. И. Собр.соч.: В 30 т. М., 1956. Т. 7. С. 252), а Н. А. Добролюбов — к сочинениям,написанным под влиянием «лучших сторон Гоголя и наиболее жизненных идейБелинского» (Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В 9 т. М.; Л., 1963. Т. 7. С.242-255).
Черты«натуральной школы» и «гоголевского направления»,действительно, очевидны в первом романе Достоевского. История полунищегопетербургского чиновника — типично гоголевский сюжет. После «Шинели»,«Записок сумасшедшего» и порожденной ими целой массовой литературыповествовательного и очеркового характера эту тему можно было даже назватьизбитой. Обрамление основного сюжета рядом деталей, выполненных в духе своегорода документальности, перекликается с традицией физиологического очерка. Передвзором читателя раскрывается жизнь столицы в ее повседневных, самыхпрозаических подробностях. Образы главных героев окружены целой галереей«двойников» (Горшков, отец и сын Покровские, двоюродная сестраВареньки и др.), взаимная спроецированность которых оттеняет, делает болеемасштабным описание их судеб. Разнообразие типов — от уличного нищего до«его превосходительства» — придает метко схваченным деталямсоциальное звучание. Именно на это (и только на это) указал ДостоевскомуБелинский, когда восклицал: «Да вы понимаете ль сами-то… что это вытакое написали!.. А эта оторвавшаяся пуговица, а эта минута целованиягенеральской ручки, — да ведь тут уж не сожаление к этому несчастному, а ужас,ужас! В этой благодарности его ужас! Это трагедия!» (25; 30-31).
Однакоот большинства критиков ускользнул произведенный автором «Бедныхлюдей» «коперниковский переворот», осуществленный изнутри вполнеосвоенной им художественной школы. Достоевский как бы взрывает ее устои,одновременно закладывая основы своей собственной системы. Оставленные безвнимания художественно-психологические особенности «Бедных людей»являлись на самом деле зерном самобытности Достоевского, давшим в его зреломтворчестве грандиозные всходы.
Изображенныйв повести Гоголя «Шинель» Акакий Акакиевич Башмачкин — бедный,забитый чиновник, всю жизнь переписывающий бумаги, которого распекаетначальство, над которым издеваются сослуживцы, — во всех этих чертах прямой«предшественник» главного героя «Бедных людей», МакараДевушкина. Даже в их судьбах есть определенная сопоставленность: оба ценойневероятных лишений и крайней самоотверженности пытаются добиться заветной целии, терпя полный и бесповоротный крах, впадают в смертельное отчаяние. Но еслиаскетизм Башмачкина опошлен недостойным объектом — вещью, то у герояДостоевского он превращается в возвышенную и трогательную привязанность кВареньке Доброселовой, он оживает, очеловечивается (сама фамилия Башмачкин — «вещная», а Девушкин — «человечная»).
Следствиемтакого превращения является кардинальная трансформация в архитектонике образа«маленького» человека: бессловесность, имевшая место в отношениях свещью, сменяется самосозиданием и перерождением в слове; переписчик становитсяписателем. Отвечая своим критикам, видевшим в «Бедных людях»многословие, говорливость, происходившие будто бы от неопытности автора,Достоевский отмечал в письме брату от 1 февраля 1846 года: «Не понимают,как можно писать таким слогом. Во всем они привыкли видеть рожу сочинителя; яже моей не показывал. А им и невдогад, что говорит Девушкин, а не я, и чтоДевушкин иначе и говорить не может» (28, кн. 1; 117-118). Достоевскийвыбрал для своего произведения жанр эпистолярного романа. Тем самым героям«Бедных людей», Макару Девушкину и Вареньке Доброселовой, предоставлялась- через их переписку — свобода выявления и предельно полного выражения ихвнутреннего мира. Иными словами, предметом изображения у Достоевскогостановится самосознание героев, история их душевной жизни.
Именнокак особое душевное состояние анализируется в романе феномен бедности, давшийпроизведению его название. Физические страдания, описываемые Девушкиным, жизньв чадной кухне, впроголодь, хождение на службу в обветшавшем мундире и дырявыхсапогах — все это ничто по сравнению с теми душевными муками и терзаниями,униженностью, беззащитностью, запуганностью, на которые обрекает бедность,превращая самого героя в «ветошку». Макар Девушкин признаетсяВареньке: "… знаете ли, родная моя, чаю не пить как-то стыдно; здесь всенарод достаточный, так и стыдно. Ради чужих и пьешь его, Варенька, для вида,для тона..."; «а главное, родная моя, что я не для себя и тужу, недля себя и страдаю; по мне все равно, хотя бы и в трескучий мороз без шинели ибез сапогов ходить, я перетерплю и все вынесу, мне ничего, человек-то я простой,маленький, — но что люди скажут? Враги-то мои, злые-то языки эти все чтозаговорят, когда без шинели пойдешь? Ведь для людей и в шинели ходишь, да исапоги, пожалуй, для них же носишь» (1; 17, 76). Для Макара Алексеевича,который ест, пьет и одевается для «другого» (а «другой» длянего — «чужой»), забота о материальном благе становится заботойименно о душе.
Самоепервое письмо героя, пронизанное мотивами райского блаженства, вводит смысловойпласт первостепенной значимости для всего произведения: «Я даже и помечталсегодня довольно приятно, и все об вас были мечтания мои, Варенька. Сравнил явас с птичкой небесной, на утеху людям и для украшения природы созданной. Тутже подумал я, Варенька, что и мы, люди, живущие в заботе и треволнении, должнытоже завидовать беззаботному и невинному счастью небесных птиц… то есть я всетакие сравнения отдаленные делал. У меня там книжка есть одна, Варенька, так вней то же самое, все такое же весьма подробно описано» (1; 13-14).«Отдаленные сравнения» Макара Девушкина имеют смысловую опору,безусловно, в Нагорной проповеди Христа: «Посему говорю вам: не заботьтесьдля души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться.Душа не больше ли пищи, и тело — одежды? Взгляните на птиц небесных: они нисеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец наш Небесный питает их. Вы негораздо ли лучше их?» (Мф. 6, 25-26). Забота Девушкина о еде, питье иодежде как забота о душе делает невозможным для него исполнение заповедиНагорной проповеди. (См. подробнее об этом в кн.: Ветловская В. Е. Роман Ф. М.Достоевского «Бедные люди». Л., 1988. С. 62-72, 91).
Примечательнои другое «отдаленное» сравнение героя — болезненного ощущения чужоговзгляда («что люди скажут?», «для людей и в шинели ходишь»)с девичьим стыдом: "… бедный-то человек и на свет-то Божий иначе смотрит,и на каждого прохожего косо глядит, да вокруг себя смущенным взором поводит, даприслушивается к каждому слову, — дескать, не про него ли там что говорят…Да, уж если вы мне простите, Варенька, грубое слово, так я вам скажу, что убедного человека на этот счет тот же самый стыд, как и у вас, примером сказать,девический. Ведь вы перед всеми — грубое словцо-то мое простите — разоблачатьсяне станете, вот так точно и бедный человек..." (1; 69). Стыд какпреобладающее свойство мироощущения Девушкина (в данном отношении звучаниефамилии героя весьма красноречиво) проявляет утвердившееся в нем сознаниесобственной наготы (имеется в виду, естественно, душевное состояние), открытойвзгляду другого — чужого — врага. Ощущение подкрепляется и его восприятиемхолодного, грязного, неуютного — «студного» петербургского мира.
Истокипреследующей героя Достоевского стыдности восходят к событию библейскойистории, когда у первых людей после грехопадения «открылись глаза» иони увидели свою наготу. Как результат стремления скрыть ее возникает одежда — «ризы кожаны». «Ризы кожаны» и есть главная забота,владеющая душой Макара Девушкина, забывшей райское блаженство, которым дышитего первое письмо. По его мнению, эта забота свойственна человеку вообще,независимо от его социально-имущественного статуса. «Все мы… выходимнемного сапожники», — пишет Макар Алексеевич Вареньке, обобщая свойжизненный опыт. Конечно, одежда означает здесь не шинели и сапоги как таковые,а метафизическую «одежду» души, «облачающий» душу подвигжизненного делания. «Оттого мы и воздыхаем, желая облечься в небесное нашежилище; только бы нам и одетым не оказаться нагими, — указывает апостол Павелна нужду души в „одежде“. — Ибо мы, находясь в этой хижине, воздыхаемпод бременем, потому что не хотим совлечься, но облечься, чтобы смертноепоглощено было жизнью. На сие самое и создал нас Бог… ибо всем нам должноявиться пред судилище Христово, чтобы каждому получить соответственно тому, чтоон делал...» (2 Кор. 5, 2-10) (См. анализ данного смыслового пласта романав ст.: Бочаров С. Холод, стыд и свобода. История литературы sub speiceСвященной истории// Вопросы литературы, 1995. Вып. V).
Речьидет об одном из важнейших образов Евангелия, содержанием которого проникнутався хронологическая богослужебная и аскетическая практика. В евангельскойпритче, уподобляющей Царство Небесное брачному пиру, данный образ предстает как«брачная одежда». "… Царь, войдя посмотреть возлежащих, увиделтам человека, одетого не в брачную одежду, и говорит ему: друг! Как ты вошелсюда не в брачной одежде? Он же молчал. Тогда сказал царь слугам: связав емуруки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю; там будет плач и скрежетзубов; ибо много званых, а мало избранных" (Мф. 22, 2-14). Смысл,заложенный в образе «брачной одежды», раскрывается в апостольскихсловах: «все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись» (Гал.3, 27). «Я сораспялся Христу, — говорит апостол Павел, — и уже не я живу,но живет во мне Христос» (Гал. 2, 19-20).
Герой«Бедных людей», чувствуя в себе эту духовную нужду, старается создатьсебе «ризы кожаны», и прежде всего он «облачается» в слово,«формируя слог». Особенности «слога» Макара Девушкинаотчетливо проступают с первого же его письма. Рассказывая Вареньке о своейновой квартире, он пишет: «Я живу в кухне или гораздо правильнее будетсказать вот как: тут подле кухни есть одна комната (а у нас, нужно вамзаметить, кухня чистая, светлая, очень хорошая), комнатка небольшая, уголоктакой скромный… то есть, или еще лучше сказать, кухня большая в три окна, таку меня вдоль поперечной стены перегородка, так что и выходит как бы ещекомната, нумер сверхштатный… Ну, так вы и не думайте, маточка, чтобы тутчто-нибудь такое иное и таинственный смысл какой был; что вот, дескать, кухня!- то есть я, пожалуй, и в самой этой комнате за перегородкой живу, но этоничего; я себе ото всех особняком, помаленьку живу, втихомолочку живу» (1;14).
Назвавпрямо предмет описания, Девушкин как будто испугался его откровеннойнеприглядности, отпрянул и, словно кружась вокруг него, медленно подступаетопять, подыскивая для него более завуалированную словесную оболочку. Такимпутем герой пытается преобразить свое бытие — прежде всего, естественно, вглазах другого. Подобные попытки сопряжены у Макара Алексеевича с намерением«пуститься в свет», сопровождающимся «литературнымиувлечениями». Эти увлечения выявляют всю важность для Девушкина жизни вслове, когда Достоевский заставляет его поочередно прочитать «Станционногосмотрителя» Пушкина и «Шинель» Гоголя. «Маленький»человек, таким образом, из героя знаменитых произведений превращается в ихчитателя и судью.
Эпиграфк «Бедным людям», взятый из рассказа В. Ф. Одоевского «Живоймертвец», содержит лукаво-ироничное сетование на «сказочников»,которые своими писаниями «всю подноготную в земле вырывают». Девушкинобнаруживает эту «подноготную» и в «Станционномсмотрителе», и в «Шинели». Но если первое произведение вызываетв нем восторженное умиление, то второе — ожесточает, приводит в негодование иподталкивает к «бунту» и «дебошу». «В жизнь мою неслучалось мне читать таких славных книжек, — пишет герой по поводу пушкинскойповести. — Читаешь, — словно сам написал, точно это, примерно говоря, моесобственное сердце, какое оно уже там ни есть, взял его, людям выворотилизнанкой, да и описал все подробно — вот как!.. Нет, это натурально!.. Этоживет» (1; 59). Гоголевскую же «книжку» он называет«злонамеренной», жалуясь на оскорбивший его «пасквиль»именно за то, что в его «конуру» «пробрались» и«подсмотрели»: «Прячешься иногда, прячешься, скрываешься в том,чем не взял, боишься нос подчас показать — куда бы там ни было, потому чтопересуда трепещешь, потому что из всего, что ни есть на свете, из всего тебепасквиль сработают, и вот уж вся гражданская и семейная жизнь твоя политературе ходит, все напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено! Да тут и наулицу нельзя показаться будет; ведь тут это все так доказано, что нашего братапо одной походке узнаешь теперь» (1; 64). Девушкин, переходя изпушкинского мира в гоголевский, ощутил себя, подобно Адаму и Еве, вкусившимзапретный плод, «скрывающимся и прячущимся» (Бочаров С. Г. Холод,стыд и свобода (История литературы sub speice Священной истории) // Вопросылитературы, 1995. Вып. V. С. 141).
Оскорбленныйгерой выносит приговор «злонамеренной книжке»: "… это простонеправдободобно, потому что и случиться не может, чтобы был такой чиновник. Даведь после такого надо жаловаться, Варенька, формально жаловаться" (1;65). В пушкинском мире нагота сердца, «вывороченного изнанкой», нестыдна, но, напротив, вызывает умиление, поскольку покрыта милующимсочувствием, создающим впечатление, «словно сам написал». Вгоголевской «Шинели» — холодно-студный взгляд «чужого»,подсматривающий взгляд — и в этом неправда (позднее Достоевский скажет: «Водном только реализме нет правды», имея в виду «фотографический»реализм — 24; 248).
Искусносоздав в своем произведении взаимную спроецированность трех«родственных» сюжетов, Достоевский раздвинул рамки гоголевской темы обедном чиновнике, соединив ее с темой «отцовского попечения». Причемпоследняя встроена им в тот же смысловой ряд, в каком разворачивался мотив«жизни в слове» Макара Девушкина.
Подобнотому, как герой «Станционного смотрителя», горячо любящий свою дочь,пытается спасти ее от похитившего ее соблазнителя, герой «Бедныхлюдей», страстно привязанный к сиротке Вареньке, всяческими«благодеяниями» стремится оградить ее от оскорбителей — офицера,помещика Быкова, Анны Федоровны. Причем роману Достоевского передалась исориентированность пушкинской фабулы на евангельскую притчу о блудном сыне (Лк.15, 11-32). В сознании Девушкина впечатление от прочитанного им«Станционного смотрителя» сливается с реакцией на намерение Варенькиидти к «чужим людям» (т. е. «на страну далече»):"… Дело-то оно общее, маточка, и над вами и надо мной может случиться…вот оно что, маточка, а вы еще тут от нас отходить хотите, да ведь грех,Варенька, может застигнуть меня. И себя и меня сгубить можете, родная моя"(1; 59).
«Благодеяния»,которыми Девушкин осыпает Вареньку (от «фунтика конфет» и«бальзаминчика» до театра), объясняются внутренней установкой,проявляющейся в его словах: "… я занимаю у вас место отца родного"(1; 19). Эти слова приоткрывают подспудные мотивы его поступков вовзаимоотношениях с «родственницей»-сироткой, неразрывно связанных с«литературными» и «светскими» устремлениями героя, с«чаем» и «сапогами» «для людей». Уже в первомсвоем романе Достоевский наметил глубоко разработанную им в позднем творчествеситуацию человека, желающего стать в глазах другого на место Бога. (См. обэтом: Ветловская В. Е. Роман Ф. М. Достоевского «Бедные люди». Л.,1988. С. 154). Сокрытие от болезненно ощущаемого чужого взгляда собственной«наготы» становится предпосылкой усвоения себе Девушкиным поотношению к Вареньке «отцовских» функций, а через них — и«божеских». (Та же подоплека видна в поведении Девушкина сГоршковым.)
От«облагодетельствованной» Вареньки требуется оставить«блажь» и своим послушанием «осчастливить старика». Героинякак бы соизволяет этой внутренней установке «благодетеля»: «Яумею оценить в моем сердце все, что вы для меня сделали, защитив меня от злыхлюдей, от их гонения и ненависти» (1; 21). Она «покрывает» егокрайнюю нужду в объекте «благодеяний», обнаруживающуюся со всейостротой в момент разлуки, когда Девушкину приходится придумывать наивные ибеспомощные предлоги, чтобы удержать ее. Вообще все «благодеяния»Девушкина осуществляются за счет взятого вперед жалованья, увеличения долгов, т.е. того самого «проматывания», о котором говорится в евангельскойпритче. Парадоксальным образом герой, желая утвердиться в «отцовских»функциях, оказывается на месте блудного сына. Даже разглашение тайны егопереписки с Варенькой несет в себе отзвук евангельского «живяраспутно» (обозначенный уже в «Бедных людях» мотив любви старикак молодой девушке устойчив на протяжении всего творчества Достоевского вплотьдо последнего его романа).
«Благодеяния»Девушкина заканчиваются «бунтом» и «дебошем». Он — первый«бунтовщик» Достоевского; его глухое и испуганное вольнодумство(отчего такая несправедливость: одни — богаты и счастливы, другие — бедны инесчастны) будет впоследствии громко подхвачено Раскольниковым и ИваномКарамазовым. После «дебоша» уже Варенька посылает Макару Алексеевичу«полтинничек». Героиня добровольно несет на себе «бремена»своего «благодетеля» (ср. у апостола Павла: «Носите бремена другдруга, и таким образом исполните закон Христов» — Гал. 6, 2). Тихаякротость в сочетании с внутренней силой и решительностью — непременные черты еепортрета, свойственные целому ряду женских образов Достоевского. Особенноподробно они раскрываются в «Маленьком герое» в описании облика m-meM*: «Возле нее всякому становилось как-то лучше, как-то свободнее, как-тотеплее… Есть женщины, которые точно сестры милосердия в жизни. Перед нимиможно ничего не скрывать, по крайней мере ничего, что есть больного иуязвленного в душе. Кто страждет, тот смело и с надеждой иди к ним и не бойсябыть им в тягость, затем что редкий из нас знает, насколько может бытьбесконечно терпеливой любви, сострадания и всепрощения в ином женском серд-це.Целые сокровища симпатии, утешения, надежды хранятся в этих чистых сердцах, такчасто тоже уязвленных, потому что сердце, которое много любит, много грустит…Их же не испугает ни глубина раны, ни гной ее, ни смрад ее: кто к ним подходит,тот уже их достоин; да они, впрочем, как будто и родятся на подвиг...» (2;273).
Наделяяподобные женские образы такого рода свойствами, Достоевский сближает их севангельской грешницей, возвеличенной Христом над фарисеем за то, что она«возлюбила много» (Лк. 7, 36-48). Одновременно эти «сестрымилосердия» становятся «женами-мироносицами» в своеммужественном служении «мечтателям» и «скитальцам». Данноесочетание формирует типологические черты, которые можно назвать«магдалиническими». Их палитра в послекаторжных произведенияхписателя чрезвычайно разнообразна. (Мария Магдалина вместе с другими стояла уКреста при крестных страданиях Христа, присутствовала при Его погребении и былапервою, кому явился Христос по Своем воскресении.)
Герой,явственно ощущая крах своих попыток к мнимому преображению, осознаетпересечение с жизнью «оскорбленной и грустной» героини каксудьбоносный рубеж. «Я знаю, чем я вам, голубчик вы мой, обязан! — признается Макар Девушкин Вареньке. — Узнав вас, я стал, во-первых, и самогосебя лучше знать и вас стал любить; а до вас, ангельчик мой, я был одинок и какбудто спал, а не жил на свете. Они, злодеи-то мои, говорили, что даже и фигурамоя неприличная. И гнушались мною, ну, и я стал гнушаться собою; говорили, чтоя туп, я и в самом деле думал, что я туп, а как вы мне явились, то вы всю моюжизнь осветили темную. Так что и сердце и душа моя осветились, и я обрелдушевный покой и узнал, что и я не хуже других, что только так, не блещу ничем,лоску нет, тону нет, но все-таки я человек, что сердцем и мыслями ячеловек» (1; 82).
Свет,просвещающий внутреннюю тьму, о котором говорит Девушкин, — свет подлинногопреображения, перерождения «ветошки» в человека. Прогоняя прежний,мнимый свет ложного делания («блеск», «лоск»), он проникаетв самую глубину («сердце и мысли»), и его действие — пробуждающее,оживляющее, подвигающее к любви. Пьянящему «расточению» неправеднополученного «наследства» противопоставлено трезвящее возвращениегерою самого себя, венчающееся встречей с «его превосходительством»,воскресившим своим поступком его дух ("… они мой дух воскресили..."- 1; 93).
Этавстреча, составляющая силовой центр сюжетной концовки, закономерно насыщеназвучанием мотивов Страшного Суда, когда все тайное и незримое превращается вявное и зримое. Рассказ Девушкина Вареньке выдержан в соответствующих тонах:"… зовут меня. Требуют меня, зовут Девушкина… вот опять начали, ближе,ближе. Вот уже над самым ухом моим: дескать, Девушкина! Девушкина! ГдеДевушкин?.. Я помертвел, оледенел, чувств лишился, иду — ну, да уж просто нижив ни мертв отправился. Ведут меня через одну комнату, через другую комнату,через третью комнату, в кабинет — предстал!" (1; 92). Уподоблениевнутренних переживаний героя умиранию и тройному прохождению через мытарства,завершающемуся предстоянием пред «нелицеприятным судилищем»,развернется в последнем романе Достоевского, «Братьях Карамазовых», вмонументальную картину воскресения «нового человека».
«Суд»над Макаром Девушкиным происходит чрез него самого, увидевшего себя в зеркале:"… я взглянул направо в зеркало, так просто было отчего с ума сойти оттого, что я там увидел" (1; 92). Зеркало показывает ему его «наготу»,которая подчеркивается оторвавшейся пуговицей ("… тут, маточка, такоеслучилось, что я и теперь едва перо держу от стыда"), покатившейся «кстопам его превосходительства»: «вот и все было мое оправдание»(1; 92). Не оправдывающий себя «маленький» человек оправдываетсясамим «судией»: «Тут его превосходительство обернулись к прочим,раздали приказания разные и все разошлись. Только что разошлись они, егопревосходительство поспешно вынимает книжник и из него сторублевую. „Вот,- говорят они, — чем могу, считайте, как хотите...“ — да и всунул мне вруку… весь покраснел… взял мою руку недостойную, да и потряс ее, словнородне своей, словно такому же, как сам, генералу. „Ступайте, говорит, чеммогу… Ошибок не делайте, а теперь грех пополам...“ (1; 92-93). „Егопревосходительство“ словно вторит Христовому: »… Где твоиобвинители? Никто не осудил тебя?.. и Я не осуждаю тебя; иди и впредь негреши" (Ин. 8, 10-11). В изображении «суда» генералапоследовательно подчеркнуто стремление совершить прощение максимальнонеосуждающе, милующе, покровенно. При этом самый далекий «чужой» для«маленького» человека — «его превосходительство» — становится «родней», братом.
Такпервый роман Достоевского обозначил идею, стержневую для всего творчестваписателя, — идею «восстановления погибшего человека». Тайна человека,«отуманенного грешною мыслью», не может быть разгадана на уровнеисключительно социального устройства. Она уходит корнями вглубь человеческойприроды, закон которой нарушен грехопадением. У Достоевского «бедныелюди» — не просто забитые, униженные и оскорбленные изгои, «парииобщества», но прежде всего евангельские «нищие духом»,«малые сии», жаждущие в социальной справедливости высшей небеснойсправедливости Царствия Божия.
Список литературы
Дляподготовки данной работы были использованы материалы с сайта www.portal-slovo.ru/