САМОСТОЯТЕЛЬНАЯРАБОТА
НАТЕМУ:
«ПОИСКИДУХОВНОЙ КРАСОТЫ»
Выполнилучащийся группы 505- BR – 08
ДергуновВиталий
Поиски духовной красоты
Могучую, преобразующуюсилу художественного творчества последовательно защищали модернисты. Такоеназвание нескольких групп имело четкое обоснование. Освоению новых (модерн — новый) принципов и форм искусства – общая черта всех течений этого направления– придавалось назначение жизнестроения. Понималось оно, конечно, неоднородно.Не только в связи с разными программами символистов, акмеистов, футуристов, нои в пределах каждой группы.
Идеологом«старших» символистов, выступивших в 1890-е годы. Был признан Д. Мережковский,метром (Учителем) – В. Брюсов. Между тем они придерживались разных взглядов.Свою теорию Мережковский (с опорой на открытие русской классики, а так же философа– идеалиста и поэта конца XIX века В. Соловьева) вывел из «неразрешимого диссонанса» времени –между крайним материализмом и «страстными идеальными порывами духа»,«необходимостью верить» и «невозможностью верить». Для изживания этихпротиворечий намечался подъем к «идеальной человеческой культуре». Она должнабыла объединить материальные и духовные начала в высшей божественной сущности.Источником нового искусства стало выражение тайного. Мистического смыслареальной действительности с помощью символов, выливающихся, «из глубины духа»поэта и требующих «расширения художественной впечатлительности».
Для Брюсовалитература оставалась постижением собственно объективных явлений, хотя исредствами «сверхчувственной интуиции». Откровения художника (в отличие отрассудочных форм познания) расценивались шагом к Вечности (нетленной Красоте) впротивовес отражению поверхностного, сиюминутного, повседневного.
Оригинальных убеждений придерживались и другие «старшие»символисты: Н. Минский, К. Бальмонт, Ф. Сологуб… А спустя почти десятилетиепосле первого программного выступления Мережковского стали раздаватьсяэнергичные голоса «младосимволистов»: Андрея Белого (Б. Бугаева), А Блока, С.Соловьева, Эллиса (Л. Кобылинского), Вяч. Иванова и др.
Они избрали более " действенную, в сравнении со «старшими»,хотя тоже мистическую, миссию — «найти человечество как ипостась лика божья»,«приблизиться к мировой душе». Такая позиция снова сложилась под прямымвлиянием русской классики и В. Соловьева, самых светлых его предсказаний. Юныемечтатели, как вспоминал их главный вдохновитель А. Белый, жили думой «окризисе современной культуры и о заре восходящей», «сознанием: переменяетсясмысл человеческих отношений». После болезненных впечатлений от событий 1905года А. Белый выражает в образах гоголевской «Страшной мести» свое и общее для«младосимволистов» представление о судьбе России — заколдованной злым колдуном«спящей красавицы», которую некогда разбудят от сна». А еще через несколько летотстаивает взгляд на искусство» созидающее «религиозные символы преображенияземли». Идеи «социальной борьбы» отвергались во имя «революции духа».
Разночтения вряд ли возможны. Символистскую программу труднорасценить иначе как иллюзорную. Тем не менее, очевидно: она — родное детищесвоей эпохи. Следует сказать и определеннее. Символизм вызван неприятиемкризисного времени. Отсюда — болезненная реакция на нравственные недугиобщества у Мережковского; всеподчиняющая мечта о силе, могущей собратьрассеянные «лучи народной души»,— у А. Белого.
Сейчас, когда обращаешься к этому наследию, привлекают даже несвязи писателей с их современностью.
Поражаешьсясамосжигательной страсти авторского поиска. Жизнь, вера, творчество неразделимослиты не по одному требованию символистской программы. Скорее, наоборот: она,программа, зародилась в священном порыве к духовному подвижничеству. Длявыражения такого внутреннего состояния и нужны были новые, порой ультрановые,ритмы, краски, структуры. С другой стороны, в своеобразных, символистских«одеждах» предстали давно взлелеянные русской литературой образы мира,рождающего в трагически-противоречивой стихии свет гармонии.
Художником-жрецом у алтаря «зари восходящей», ею вдохновленногоискусства был великий А. Блок. Но его прозрения так удивительны, безграничны, открытывсему нашему и последующим векам, что их просто невозможно воспринимать в общемряду символистского творчества. О Блоке должен быть и будет позже особыйразговор. Однако «жреческая исступленность» — родная черта таланта и другихпоэтов. По ней, может быть, наиболее явственно чувствуется эпоха новогоискусства.
Пожалуй, более сдержанным среди символистов был Брюсов. Неслучайно в его зрелых стихах просматриваются неоклассицистские тенденции,печать высокоорганизованного разума. Но в 90-е годы страсть таилась в каждойстроке брюсовской лирики. В малом он поистине стремился узреть лик вечности,жить не имеющими границ, «пересоздающими» обыденность чувствами.
Для раннего творчества Брюсова очень важен образ Мечты. Онреализуется в разных лицах и существах. Их природные склонности и сообщаютМечте небывалые возможности.
Чаще Мечта посещает поэта в облике прекрасной женщины:возлюбленной властительницы, музы-чаровницы. Слияние столь разных начал ипередает волшебно-земной феномен Мечты:
Томился взор тревогой сладострастной,
Дрожала грудь под черным домино,
И вновь у ног божественно-прекрасной,
Отвергнутой, осмеянной, родной,
Я отвечал: «Зачем же ты со мной!»
«Воплощениемечтаний» то придает зримому сказочные формы и краски: «этот мир очарованный,Этот мир из серебра!» То изощренный в грезе взор являет странные метаморфозы:«Дремлет Москва, словно самка спящего страуса». А вдруг звучит больная нота:«Мечты навсегда, навсегда невозможны...» Все дышит необузданными порывами,влечет к неожиданным ассоциациям. В этой стихии самые, казалось бы, привычныеопределения: «божественный», «прекрасный», «дрожащий», «тревожный» приобреталинекий новый смысл или небывалую степень качества,
Был уБрюсова и более активный, чем Мечта, побудитель переживаний. Как заклинание звучалистроки: «Умрите, умрите, слова и мечты,— Что может вся мудрость пред сномкрасоты?» Автор ответил на вопрос десятками стихотворений о любви, еетаинствах, очарованиях, болях. Тут не редок совсем уж экзотичный мир. Настолькоподвижно, остро внутреннее состояние, что оно требует особых, нездешнихсоответствии: «Моя любовь — палящий полдень Явы, Как сон разлит смертельныйаромат...»
Это необычное мироощущение было смело развито младшимсовременником Брюсова — Н. Гумилевым. Да и для других (Блока — тоже) поэтическиеоткрытия метра не прошли незамеченными. Удивительно раскованными и новымиоказались брюсовские любовные признания: о «счастливом безумии», «угрюмом итусклом огне сладострастия», «сладострастных тенях на темной постели», но и об«озаренном, смущенном, ребенке влюбленном...».
Все реалии переосмыслены, пересозданы. Экстатичная душа, ищущаяновых идеалов, обращена и к великому, грозному либо прекрасному, прошлому. Вего образах («Ассаргадон», «Психея», «Александр Великий», «Скифы», «Дон-Жуан» ит. д.) обреталось представление о сильной личности, ее свободном творчестве,разрушающем скучную действительность, прозревающем величие вечных ценностей.Судьбы мировой культуры стали центром брюсовской поэзии последующих лет,определив его отношение к истории и современному ему революционному движению.
К. Бальмонт по-своему понимал Вселенную — как тайну Хаоса, дающегочеловеку лишь отдельные непосредственные впечатления. Именно поэтому появиласьнеудержимая потребность: «к Стихиям людям бледным показал я светлый путь». Вравнодушной к человеку, но прекрасной природе самозабвенно ищет поэт идеалкрасоты, неустанно повторяя: «Будем, как Солнце!» И сам несет в себенезатухающее горение:
Я спросил у высокого Солнца,
Как мне вспыхнуть светлее зари.
Ничего не ответило Солнце,
Но душа услыхала: Гори!
Для лирического героя Бальмонта пример подлинных чувств таится внебесах. «Золотая звезда» «горела, сгорала, в восторге любви пламенея». Однакои от печальных земных картин воспринято возвышенное и снова предельно остроеощущение:
Есть в русской природе усталая нежность,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали.
Скоплениеотрицательных приставок «без» создает предельно грустное настроение, чуткоуловленное от сокровенного лика русской природы. Но только ли это волнует?Природа дарит переживание редких масштабов — безбрежности, выси, далей. О них,несовместимых с узкими человеческими возможностями, тоскует лирический герой. Вдругом стихотворении образ «богом обделенных на празднике мечты» позволяет впротивоположность им открыть подлинные ценности: «небо дальнее», счастье,«девичью красу». За первым планом горьких эмоций у Бальмонта всегда естьвторой, главный — идеальных представлений.
Поэт склонен к усилению всех обычных состояний: «терзанья совести,просроченные сроки», «любви несознанной огонь и трепетанья»,«неподражаемо-стыдливые свиданья...» Но даже в таком качестве людскиеобманчивые страсти («любите, но страсти не верьте») не совместимы с истиннымдуховным величием. Поэтому:
Одна есть в мире красота —
Любви, печали, отреченья
И добровольного мученья
За нас распятого Христа.
Далекий от мистических упований Бальмонт открывает в текучих,зыбких, двойственных переживаниях непознанный высший смысл жизни, «случайныйсвет во мгле земной», будит «чувства тайно-спящие». Жажда небывалого,небесного, божественного совершенства владеет поэтом. «Неисчерпанность мечты»«зовет — вперед!». Но этот сладостный путь не имеет ни пределов, ниопределенной сферы назначения.
Совсем иным колоритом были отмечены искания Ф. Сологуба(Тетерникова). Его поэзия исполнена горьких эмоций, болезненных самоощущений:«… если я раб, Если я беден и слаб»; «… Сам я беден и мал, Сам я смертельноустал...» Мотивы надломленности, близкой смерти настойчиво звучат в стихахСологуба. Выразительны здесь образы — атрибуты такого состояния:«Предрассветный сумрак долог, И холод утренний жесток»; «пыльный посох»,сжимаемый «старческой рукой»; «мертвый лик пылающего змия»; уподоблениелирического субъекта угасающему поутру «холодному и печальному свету зари...»Взгляд находит страшные реалии, и поэт не боится вскрыть их смысл. Оживает тень«нюрнбергского палача» с его «томной усталостью» и вспыхнувшей вдруг «жаждойкрови» при виде родного сына, который «покорно ляжет на узкую скамью».Жестокими подозрениями тайных людских пороков мучается Сологуб. И многоеобъясняет в своей современности, революционной действительности — в том числе,—«жаждой крови», насилия. Предсказателем темных, подсознательных стихий человекастал художник.
Вряд ли, однако, можно было бы отнести его к символизму(отстаивающему, вспомним, жизнестроительную функцию искусства), если бы поэтсвое творчество свел к столь мрачной теме. В противовес ей он славил «безумныймир чудес». А силу для духовного подъема черпал в художественной фантазии. Таквозникало страстное желание — «… в совершенном созданьи одном Чистым навекизажечься огнем». Вдохновение не обманывало; приходило твердое убеждение:
Я — Богтаинственного мира,
Весь мир водних моих мечтах.
Сологуб поистине обрел свободу и красоту, «разрушив» преградумежду своими порывами и вечно прекрасным царством земли и неба. Слияние с нимиизживало печаль и горечь: «Я бреду, бесприютен и сир, Но зато вся природа —моя, Для меня наряжается мир». Это было лишь малой частицей поэтическихсвершений. Художник проникал в неведомое: встречал лесных «светлых дев»,которых «не видывал глаз», ловил «в лепетанье Прозрачных тихих струй Безгрешноемечтанье, невинный поцелуй». И сам владел властью над могучими просторами:
И я заклятием молчанья
Воззвал к природе,— и она
Очарованью заклинанья
Была на миг покорена.
Таинства вольной красоты открыла поэзия Сологуба. Но отнюдь неради чистого эстетизма. О возвращении естественности, гибкости, богатствачеловеческим чувствованиям и отношениям мечтал поэт.
Люби меня ясно, как любит заря,
Жемчуг рассыпая и смехом горя.
Люби меня тихо, как любит луна,
Сияя бесстрастно, ясна, холодна.
Люби меня просто, как любит ручей,
Звеня и целуя, и мой, и ничей.
Личность, освобожденная от любых унижений, социальных пут,развивающая свои природные потенции,— вот идеал Сологуба. В смелых ассоциацияхчеловеческой души с душой земного мира воплощен этот идеал в поэзии. В прозе,прежде всего в романах «Мелкий бес», «Навьи чары», Сологуб более пристально, сострой иронией взглянул на вымороченную действительность, опустошенных людей, аво втором романе — и на разрушительную стихию первой русской революции. Номечта о торжестве доброй воли, очищении от скверны уродливых устоев выражена в«Навьих чарах» особенно раскованно, средствами оригинальной фантазии. За граньюпорочной реальности писатель хотел найти светлое царство духовной гармонии,раскрепощения личности. Поэтому не пожалел красок на создание таинственной,подвластной лишь любящим сердцам «обетованной земли».
Неисчерпаемоймечте старших символистов А. Белый противопоставил мысль о «последнем бое» —«революции духа». Поэтому и называл свой кружок «аргонавтами», как быпредпринявшими, подобно древним грекам, путешествие за золотым руном — солнцемнового дня. Уже в ранних прозаических «Симфониях» А. Белый отразил наступлениена земное зло божественной гармонии, восход «солнца любви», победу свободного духа.В поэзии царствовали предчувствия «радости духовной», «близкой, священнойвойны», вера в «Арго крылатого». Мир щедро был расцвечен «златосветными»,«лучезарными», «пурпурно-огневыми», «пьяняще багряными» красками. Тем не менеев лирических откровениях А. Белого звучали и другие напевы — грустные,страдальческие. Проступали знаки драматически несовершенного земного опыта: «всердце бедном много зла сожжено и перемолото», «жизнь в безвременье мчитсяпересохшим ключом». Лирический герой остро ощущал тяжесть принятого на себяиспытания:
Среди ландышей я —
Зазиявший, кровавый цветок.
Не колышется больше от мук
Вдруг застывшая грудь.
Чувство усиливающегося одиночества, наплыв «мистических ужасов»,которые А. Белый угадывает в душной атмосфере времени, рождали новый мотив —«бегства»: «Иду. За плечами на палке дорожный висит узелок». Среди «вольныхпросторов», за чертой «грохочущего города» начался поиск новых ценностей,обостренный впечатлениями от революционных бурь 1905 года. Тогда-то и появилсяв сознании А. Белого поэтический образ околдованной злой волей «спящейкрасавицы» — родины.
По собственному признанию, поэт был захвачен «тягой к народномудуху». В его глубинах почерпнул надежду на пробуждение России. Вместе с темсопереживание разоренной стране нарастало до болезненного потрясения. Темарусской земли, ее калек, арестантов, жандармов была развернута в обилии«говорящих» деталей («горбатые поля», «скорбные склоны») и емких символов:цепкого, колкого бурьяна; откосов, над которыми «косами косят… людей». Стихиоткрывали трагический мир человека, отчаявшегося, способного прорыдать свою муку«в сырое, пустое раздолье» родины.
Мироощущение лирического героя имело разные истоки. Один —гибнущая деревни с «жестокими, желтыми очами кабаков», «немым народом», «злымиповерьями», «убогими стаями людей». Герой как бы вбирает в себя общие страдания:
Мать Россия! Тебе мои песни,—
О, немая, суровая мать! —
Здесь и глуше мне дай и безвестней
Непутевую жизнь отрыдать.
Не менее страшно царство масок, маскарад призрачного веселья,вакханалия мертвецов-двойников в городе. Слышатся стоны: «исцели наши темныедуши». А по пустым залам бежит «красное домино» «с окровавленным кинжалом»,предвещая катастрофу.
Сам геройощущает себя под тяжелыми могильными плитами либо падающим «на сухие стебли,узловатые, как на копья». И все же надежда не гаснет:
Я, быть может, не умер. Быть может, проснусь...
Среди «слепых сил», мыслей о «небытии безгрезном» вдруг снова«вещие смущают сны».
Наиболее полно эти сны расшифрованы в романе «Серебряный голубь»,главной его теме — любовного слияния поэта Дарьяльского и крестьянки Матрены,т. е. единения интеллигенции и народа. Земляная, нутряная могучая Русьзавораживает Дарьяльского своим дивным, магнетическим взором. А сердце Матренызацветает «небывалым цветом». Но союз их недолог. Темную дикарскую стихию неможет преодолеть герой и гибнет, не реализовав свой светлый идеал.
Отрицая социальный путь развития А. Белый уповал на силумистической любви. Она должна была возродить «спящую» духовную энергию народа,объединить ее с достижениями культуры. На сложные запросы эпохи А. Белыйответил вольным их преломлением сквозь «магический кристалл» мечты о полнойгармонии. Что ж, такой вариант будил и будит волнующее влечение к художнику.Во-первых, потому, что он сконцентрировано, эмоционально выразил вечный,нередко в наши дни унижаемый смысл отношений народа и интеллигенции. Во-вторых,А. Белый по-новому раскрыл неразрывную нравственную связь между любовью,красотой, справедливостью.
Через несколько лет А. Белый создает новый роман «Петербург».Этому произведению предстояла большая жизнь в читательском сознании, вплоть донаших дней (в последние годы оно несколько раз переиздавалось и раскупалосьмгновенно). Немудрено. Богатство впечатлений о времени, оригинальная концепцияистории, яркий образный строй, блестящие стилевые находки — все привлекает внимание.И будит мысль, чувство.
О чем же «Петербург»? «Летящая в пустоту культура» — вот главнаяего тема. Каждую историческую эпоху А. Белый воспринимал как определенный типдуховной атмосферы (уровень культуры), обусловленной и воплощенной искусством.Поэтому творчество русских классиков для автора романа есть высший показательсостояния прошлого. «Петербург» и строится на реминисценциях, образах Пушкина,Гоголя, Достоевского, Толстого.
Можнопредставить, каким красочно-анекдотичным и остро ироничным был воссозданныймир. Евгений из «Медного всадника» превратился в душевнобольного Дудкина;любовная сцена из оперы «Пиковая дама» — в дурной анекдотец. Тема гоголевского«Невского проспекта» обернулась мотивом «ползущей, голосящей многоножки». Сложный,во многом драматичный образ Каренина из романа Толстого снизился до фигурызаводной куклы Аблеухова-старшего, а трагедия Анны Карениной — до плотскихразвлечений Анны Петровны. Остропсихологические конфликты «Бесов» Достоевскогоподменились «мозговой игрой». Сопоставления можно продолжить бесконечно. Ихсредствами А. Белый передал кризис своей современности, когда все противоречия прошлогодостигли последней черты.
В «Петербурге» — цепная реакция ущербных побуждений, стихийныхпроцессов — «вихрей сознания». В их лоне созрели уродливые плодыиндивидуализма, нигилизма, анархизма, агностицизма, механицизма.Государственная «политика» и революционная практика как равно болезненныеявления отвергнуты автором. Но тем сильнее волнует его мечта о духовном возрожденииРоссии, о новой Калке ее спасения. Для А. Белого будущее, как он сказал поокончании романа, связано с пробуждением национального самосознания —«подлинного выражения культуры». Функцией такого жизнестроения и должно былообладать новое искусство.
Русский символизм в лучшей своей части был отмечен не толькопафосом созидания, но питался несомненным интересом к общественности, хотя ирелигиозно окрашенной.
С МЕЧТОЙ О «ШЕСТОМ ЧУВСТВЕ»
Акмеисты провозгласили себя выразителями нового времени, преодолевшимиэстетику символизма. По периоду возникновения (начало 1910-х годов) посамохарактеристике образовавшаяся группа могла претендовать на такое звание. Посуществу избранной программы она уступала символистским заветам в утонченностипоиска. В одном организаторы акмеизма были правы. В общественной атмосфере1910-х годов уже невозможно было отстаивать сверхчувственное прозрение душимира. «Открытие» пора было проверить. Но с отказом от провидческого назначениятворчества было сказано «нет» многим достижениям предшественников. Речь,разумеется, идет отнюдь не о поэзии больших художников, а только обакмеистических декларациях.
Программных выступлений было несколько, и разность позиций в нихтоже существовала. Веское слово о новом объединении сказал Н. Гумилев. Оннаметил две тенденции, обозначив их терминами «акмеизм» (акме — высшая степеньчего-либо, цветущая пора) и «адамизм» (мужественный взгляд на жизнь). Приняв«отца» — символизм, Гумилев провозгласил главный отличительный признак новойгруппы. Предлагалось всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять егодогадками, опираться на «детски мудрое», «до боли сладкое ощущение собственногонезнания». Самоценность реальной жизни утверждал Гумилев.
С.Городецкий тоже высказался за планету «земля», «борьбу за этот мир, звучащий,красочный». Но пошел, к сожалению, далее, приветствуя отказ от наслоенийтысячелетней культуры. На этой почве был пропет дифирамб тем, кто «внял себя»как зверя, воспел малый миг сущего. В результате эстетизировались сомнительныеценности М. Зенкевича, В. Нарбута: микрокосм человеческого тела, образкерамических горшков. Смысл поэзии, безусловно, был снижен.
В акмеистической группе состояли: Н. Гумилев, А. Ахматова, С.Городецкий, О. Мандельштам, Г. Иванов, М. Зенкевич, В. Нарбут. Наметился кругсочувствующих: М. Волошин, М. Кузмин, Б. Садовский, др. Творчески все они былисовершенно неоднородными. Для талантливых художников декларации акмеизма врядли сыграли существенную роль. Подлинные мастера шли своим оригинальным путем.
И все же… Некий общий ориентир был. Отнюдь не случайно говорилаА. Ахматова, что ей, Н. Гумилеву многое «подсказал» И. Анненский, русский поэтрубежа веков, далекий от любых объединений, одинокий в своих исканиях смыслажизни и искусства.
Творчество Анненского проистекало, как всегда и у всех, от еговнутреннего настроя. В данном случае — от ощущения своей неслиянности среальностью, предчувствия мучительной краткости радужных чувств, готовых каждуюминуту обернуться противоположными. Вот почему вдумчивый взгляд был прикован кмигу, к подробностям окружения. Они стали выразителями текучих, изменчивыхпереживаний или образом-символом какого-то внутреннего состояния. Осваивалсяязык одухотворенной предметности.
Хочу ль понять, тоскою пожираем,
Тот мир, тот миг с его миражным раем...
Уж мига нет — лишь мертвый брезжит свет...
А сад заглох… и дверь туда забита...
И снег идет… и черный силуэт
Захолодел на зеркале гранита.
В «мгновенном» и зримом бытии таится у Анненского скрытый трагизмсущего. Неожиданной больной нотой прорывается это предчувствие. Поэтому оноострее ранит наше сознание. После созерцания плавных облаков —
А к утру кто-то нам, развеяв молча сны,
Напомнил шепотом, что мы обречены.
Анненский —кудесник, открывающий самые непредсказуемые зрительные ассоциации: буран — «межнебом и землей протянутые струны», слезы — «сами звезды, но уставшие гореть».Не менее необычны внутренние состояния человека, несущего в себе «ощущениепровала», «следы несбыточно-дальней грезы». Такая поэтическая способность ипозволяет открыть глубины видимого, обычного.
Не ради,однако, поклонения этому внешнему миру. Так воплощаются утонченные духовныепроцессы, переданные не менее утонченными средствами:
У раздумий беззвучны слова,
Как искать их люблю в тишине я!
«Беззвучные раздумья» начинают звучать, неуловимые сокровенныепереживания обретают свою, особую жизнь, когда идет поиск «лучей иной звезды»,перебираются «все лады». Или лирический герой созерцает, как в «пустыне мира» —
Где мир — мираж, влюбилась ты
В неразрешимость разнозвучий
И в беспокойные цветы.
В трагическом одиночестве поэт взлелеял свой дар предугаданиянебывалых переливов, напевов, линий. Пересоздал реальный мир по своимсобственным законам, чтобы найти родную среду для обитания души. Неудивительно,что творчество слилось с таинствами самой природы. Наверное, никто не смог бысказать о своем стихе так, как сказал Анненский:
И не знаю, кто он, чей он,
Знаю только, что не мой,—
Ночью был он мне навеян,
Солнцем будет взят домой.
Эстетическими, нравственными ценностями щедро напитал поэт свое инаше существование.
Таинство, по слову Анненского, «полусвета-полутьмы»,«недосказанность песни и муки», как близкое себе откровение, приняла Ахматова.Неожиданность предметных ассоциаций, раскованность «вещных» красок Анненскогополучили яркий расцвет в поэзии Гумилева.
Влекущий и неповторимый мир Гумилева и Ахматовой будет представленв самостоятельных разделах.
Другие поэты акмеистического кружка начинали с иных, суровыхинтонаций. Да это и понятно. Шел поиск своего пути, своего «я» в сложной,зыбкой атмосфере. Скорее всего, именно потому так сильно было притяжение кконкретным реалиям окружающего. В соотнесенности с ними протекало самопознаниеличности. Искренне, не без мучительных эмоций писал об этом О. Мандельштам.
Его лирический герой остро переживает внутреннюю, душевнуюнеуютность. В таком настроении причудливые подозрения вдруг обретают вещныйоблик, часто пугающий, поскольку болезненные изломы сообщаются даже природе:
Что еслинад медной лавкою,
Мерцающаявсегда,
Мне всердце длинной булавкою,
Опуститсявдруг звезда?
Иногда мрачная мысль выразительно воплощена в деталяхбезрадостного пейзажа:
Я вижу месяц бездыханный
И небо мертвенней холста;
Твой мир, болезненный и странный,
Я принимаю, пустота.
Мертвенности, странности, опустошенности — всем этим болезненнымсостояниям души — Мандельштам находил точное соответствие, зорко найденное вобъективной реальности. Противоположного поиска нет. Конечно, не потому, чтопоэт не видел ликующих картин. Просто они не вызывали сопереживания:самоощущение лирического субъекта оказалось болезненным. А если и появлялисьмалые признаки иного самоопределения, то ассоциировалось оно с ненатуральными,искусственными (не обладающими подлинной силой) красками и венчалось снова спадом:
Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот...
Неужели я настоящий
И действительно смерть придет?
Мандельштам тяготел к литературным, музыкальным, театральнымреминисценциям. Тоже неслучайно. В искусстве изыскивалась возможность приобщенияк ценностям. И здесь многое останавливало на себе авторский взгляд. Но итолько. Чужое не впечатляло. Об этом сказано сразу: «Ни о чем не нужноговорить, ничему не следует учить» — «темная звериная душа и печальна так ихороша». Речь не об отрицании культуры, а о разрыве с ней неудовлетворенного,ищущего «я». Лишь обычное течение жизни успокаивает:
В спокойных пригородах снег
Сгребают дворники лопатами
Я с мужиками бородатыми
Иду, прохожий человек.
Мандельштамвладел тонким мастерством создания тревожной, даже катастрофической атмосферы.Из внешне будто обыденных реалий складывается страшный, «перевернутый» мир,когда «на веки чуткие спустился потолок», «мерцают в зеркале подушки, чутьбелея. И в круглом омуте кровать отражена». Мучительна, видимо, для поэтаспособность смотреть на текущую жизнь глазами боли и тоски. Но он мужествен.Может быть, потому, что всегда находит действенное средство для «заклинания»диссонансов. Мандельштам имел право воскликнуть: «Я научился вам, блаженныеслова!» Его образ действует магически: «морской воды тяжелый изумруд», «ночьюдолгой Мы смесь бессолнечную пьем»… Слово спасает, охраняет:
Мне не надо пропуска ночного,
Часовых я не боюсь
За блаженное, бессмысленнее слово
Я в ночи январской помолюсь.
А как же жизнестроение? Где открытие акмеистами зримой красоты,предсказанное С. Городецким? Открытия были: преображение мук «нелюбви»,«неветречи» в полет птицы-песни у Ахматовой. Поэзия «дальних странствий», мечтысделать «скудную землю» — «звездою, огнем пронизанной насквозь» — у Гумилева.Ощущение «глаза, лишенного век» — для бесконечных поисков земных мощи и красоты— у Волошина. Мандельштам донес свое, печальное — изжитость прежних упований,обманчивость светлых лучей; строительству предпослал разрушение. И сделал это впечатляюще.
Акмеисты впервые заикнулись об освобождении от культуры. Футуристысделали это положение основным лозунгом в своем эпатаже читателя. Их декларациибыли ограничены отрицанием искусства прошлого. Достаточно вспомнить названиясборников и манифестов: «Пощечина общественному вкусу», «Дохлая луна», «Доителиизнуренных жаб»… Или — откровения Д. Бурлюка: «Пускай судьба лишь жалкаяиздевка, душа — кабак, а небо рвань...» А себя не побоялись назвать футуристами(футур — будущее), т. е. создателями нового искусства. Много было здесьнаносного, несерьезного. Но основное ядро составляли все-таки поэты,действительно мечтающие о слове, могущем выразить быстротечную мятежнуюсовременность со светлой перспективой развития. Рядом с В. Маяковским (еготворческие открытия осмыслены в самостоятельной главе) эту позицию твердоотстаивали В. Хлебников, В. Каменский, Н. Асеев.
Дарование В. Хлебникова, по его же выражению, «будетлянина», былоярким, хотя особого, «лабораторного» свойства. Хлебникова увлекла идея соотношениявременных пластов: от далекого прошлого, минуя XIX век, к грядущему. Такпоявилась тяга к «арханеологизмам» с учетом правил русского словообразования, кподбору и разгадке слов по звуковому их родству — для создания нового языка,содействующего в будущем сближению народов.
ТворческиХлебников определяется в годы первой мировой войны. Ее разрушительный характерон осмысливает сложным путем: от общечеловеческого к историко-национальному итолько затем к социальному. Этот подход позволяет слить воедино широкие понятияс микрочастицами конкретных картин. Возникают яркие образы: «глаза войны сродиной на устах и уставом военно-полевых судов», «война-соломорезка», «войскопесен» в поединке с прибоем мирового «торга, рынка». Звукосочетанием, подборомнеожиданных синонимов поэт достигает большой выразительности. Постепенно прорастаетв его творчестве первых послеоктябрьских лет тема революции как деятельности«творян», лепящих «глину поступков» «в свободной земле», строящих новуюкультуру отношений.
В. Каменский, напротив, был свободен от любых логическихпостроений. Футуризм интересовал его возможностью «колоколить в бесшабашность»,проявить «волю расстегнуту». Творчество понималось как размах вольной силы исоотносилось со «стихийной страной». Отсюда устойчивый интерес к СтепануРазину. Этот образ у Каменского необычен, ибо объединял в себе черты одаренногопевца и удалого бойца. В союзе поэзии и борьбы угадывал Каменский особоедуховное состояние и своего времени. Неудивительно поэтому стремление спетьновую песню, найти новые ритмы и краски для образного выражения бурлящегожизненного потока, проторяющего для себя широкое, свободное русло.
Велика власть художественного слова в русском искусстве началанашего столетия. Необычной мелодикой, оригинальным образным строем захватываютпоэзия, проза, драматургия. Есть даже нечто сходное в тяге к новым формамсовершенно различных художников. Означает ли это и общность, пусть частичную,их мироощущения? Думается, да.
В творчестве А. Блока долго и противоположно толковалиповторяющиеся странные строки.
В драме «Роза и крест»:
Сердцу закон непреложный —
Радость — Страданье одно!
В лирическом цикле «Кармен»:
… Все — музыка и свет: нет счастья, нет измен...
Мелодией одной звучат печаль и радость...
Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен.
Радость и страданье, печаль и радость — одно. Что это: пессимизмили, того обиднее, равнодушие к чувствам? Нет, конечно.
Блок пришел к необходимости вечного душевного движения, своейэнергией переплавляющего боль, горечь, утраты в свершение, счастье открытия.Глубина переживания давала возможность понять эту метаморфозу, т. е. соотнестимежду собой ее слагаемые. Таким выглядит блоковский человек. Он современник исоотечественник своего создателя. И — носитель вечной, всеэпохальной мудрости, внекоторой сущность бытия останется полностью непостигнутой.
Этот образ так или иначе соприкоснулся с героями Куприна иАндреева, Бунина и Горького, Ремизова и Зайцева… У каждого освоение мира шлосвоим путем и приводило к неповторимым итогам. А внимание к духовным тайникамличности, открывающей в страданиях росток новой жизни, было одинакововсеподчиняющим.
К тем же прозрениям тяготела Ахматова. Измученное одиночествомсердце ее героини оказалось способным на полет «белой стаи» песен. Даже — напризнание никому доселе не известной духовной связи:
Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти...
Мечта о новых возможностях человека вдохновляла поэтов. ПозжеГумилев назовет ее «шестым чувством», во имя которого «кричит наш дух,изнемогает плоть».
Предощущение«шестого чувства» дало настрой всей литературе эпохи. Не о нем ли и сейчас«кричит наш дух»?