Реферат
политературе
натему:
«Образнемца в русской литературе»
2008
Культурныеконтакты между двумя странами неизбежно находят свое отражение в памятникахлитературы этих стран. Автора, обратившегося к чужому культурному началу,интересует, как правило, возможность сравнения, постижения своего через чужое.Национальный фольклор народов, существующих рядом, с течением временипополняется множеством легенд и представлений, верных или же надуманных, ососеде. Эти представления входят в художественную литературу в виде устойчивыхмнений, находя свое отражение в структуре образов, в манере мышления и действийгероев. Отличие их от «свидетельств» опыта самого писателя, от еголичных переживаний, рожденных в непосредственных контактах с чужой нацией,заключается в том, что легенды не терпят изменений и в художественном произведениичаще всего присутствуют в виде культурологических штампов.
Так,у И.С. Тургенева в повести «Вешние воды» один из героевкритикует немецкие обеды: «Экие, однако, эти немцы – ослы! Не умеют рыбусварить. Чего, кажется, проще? А еще толкуют: „Фатерланд, мол, объединитьследует“. Кельнер, примите эту мерзость!» (Тургенев 1968, с. 240).Здесь мы имеем дело лишь с точкой зрения одного персонажа, более того – соскрытым элементом его характеристики, развенчания. Тургенев как авторвсегда был способен объективно оценить немцев. В сцене уЦарицынских прудов («Накануне») немцы выведены невежами, солдафонами.Тургенев подмечает действительные, распространенные черты немецкого (прусского)характера – чинопочитание, презрение военных к штатским. И вместе с тем он нераспространяет свое наблюдение на всю германскую нацию. Именно в начале 70-хгодов, в момент наибольшего размежевания с прусской политикой, Тургеневпризнает за майором фон Донгофом в «Вешних водах» наличиеблагородства, деликатности, способность к раскаянию.
Классическаярусская литература пронизана «германским элементом». На протяженииболее чем двух столетий русские писатели открывают для себя различные чертыхарактера своих культурных и географических соседей – немцев, с восторгом илиже, напротив, неудовольствием повествуют о днях, проведенных в Германии,задумываются над тем, что представляет человек за границей, обращаются к типу «русскихнемцев».
Подобныйинтерес не был случайным, он диктовался не литературной модой, аобстоятельствами жизни. Слишком велико было культурное различие между русскимии их европейскими соседями – «немцами», чтобы не отразиться влитературе. Ассимилированные татары, например, не вызывали у писателейподобного интереса.
Немецкоевторжение в русскую жизнь начиналось еще во времена крестовых походов противславян. Таким образом, мы имеем едва ли не тысячелетний опыт сосуществованиядвух народов. Однако что удивительно – едва ли не до XIX века о немцах влитературных памятниках говорилось очень мало. По всей видимости, причина этогоодна – историческая неразделимость понятий «русский» и «православный».Уже «Повесть временных лет» уделяет большее внимание ненациональности, а вероисповеданию. «Церковное благовестие, как известно,не знает границ», – писал митр. Иоанн в книге «Одоление смуты» (Иоанн1996, с. 8). И до тех пор, пока русский человек (и писатель) ощущал всвоем мировоззрении православные корни, он относился к немцу («немцу»,католику, протестанту…) без особого интереса. «Здоровое религиозное чутьебезошибочно определило ущербность католицизма, отсекшего себя от соборнойсовокупности Церкви, от ее благодатной полноты», – так комментируетцерковный историк события «Повести временных лет» (Иоанн 1996, с. 48–49).Заметим, что на религиозные мотивы пренебрежительного отношения к немцамневольно намекал уже в конце XIX века А.П. Чехов. В рассказе «Нервы»он в характеристику действующего лица – немки включил такой штрих – она непошла на православную троицкую службу вместе с хозяйкой дома.
«Исправление»же России по западноевропейской мерке, начавшееся в XVIII веке, выдвинуло напервый план именно национальный интерес к народам-соседям (см. высказывания П.Я. Чаадаева,B.C. Печерина, В.Г. Белинского, А.И. Герцена и других «западников»).Этому же способствовало и непосредственное знакомство русских людей с Европойво время «наполеоновских войн» в начале XIX века.
М.Ю. Лермонтов,выведя в романе «Герой нашего времени» русскогодоктора с немецкой фамилиейВернер, хорошо показал, насколько тесно переплелись в истории многие русские инемецкие судьбы. Печорин замечает, что знавал и человека с типичной русскойфамилией Иванов, который был настоящим немцем. К описываемому времени немецкиесемейства уже достаточно ассимилировались, чтобы считать себя подобнымикоренным жителям страны, хотя никогда эта ассимиляция не была полной. Называяпрозвище Вернера – Мефистофель,Лермонтов не просто показывает, что находится в курселитературных новинок Запада, он намекает на определенную разницу в основанияхрусской и немецкой, западной жизни. Вернер (Мефистофель) – врач,естествоиспытатель, материалист, искуситель человека. Россия же всегда строиласвое существование больше на другом начале – духовном, а не материальном.
Вообще,как бы долго ни жил иноземец в России, всегда в его облике, речи, манерахнаходилось что-либо, выделяющее его из среды коренных жителей. В тургеневскойповести «После смерти» есть персонаж с немецкой фамилией Купфер. Этобыл «немец до того обрусевший, что ни одного слова по-немецки не знал идаже ругался „немцем“ (Тургенев 1968, с. 411). Интересно здесьто, что инородство Купфера тем не менее замечается – благодаря особенным,нерусским чертам его характера, рассказчик, например, выделяет его германскоестремление к „идеальному“.
Персонажи-немцыстали в XIX веке частым гостем на страницах произведений русской литературы.Они живут в русских дворянских семействах. Они служат чиновниками. Они бываютпекарями, механиками, преподавателями гимназий, ремесленниками. Немец – „хлебник“знаком петербуржцам в романе A.C. Пушкина „Евгений Онегин“.Безымянный немец-сапожник присутствует в драматической сцене И.С. Тургенева»Безденежье". В повести «Детство» читатель с первых жестраниц знакомится с учителем и гувернером Карлом Иванычем. В повести Н.Г. Гарина-Михайловского«Детство Темы» появляются немецкая бонна и немец-садовник, некий «герГотлиб». Подобные примеры можно было бы с легкостью продолжить. Подобная «близость /далёкость» персонажей-немцев невольно наводила на мысль о сравнении чертхарактера русских и иностранцев.
Наднемцами в русской среде часто посмеивались. В рассказе Ю.Н. Тынянова «МалолетнийВитупшников» мы знакомимся с императором Николаем I, который отмечал вовремя прогулок «немецкий и забавный вид» Васильевского острова,вспоминал «водевиль на театре Александрины… где очень смешно выводилсянемец» (Тынянов 1959, с. 476). В «Республике ШКИД» Г. Белыхи Л. Пантелеева упоминается некий немецкий ученый, который «в шуткуили серьезно» заявил об открытии нового микроба, cino, заставляющего «человека страдатьманией киноактерства» (Белых, Пантелеев 1960, с. 398).
Вкомическом свете «несовпадение» русской и немецкой души показал А.П. Чеховв рассказе «Нервы». Его персонаж, архитектор Ваксин, никак не можетзаснуть после спиритического сеанса. Мучимый кошмарами, он призывает к себегувернантку, но та подозревает в нем нечестные намерения. Так сталкиваются дваначала – русская непредсказуемость и немецкая правильность. Результат типичен –архитектор досадует на отсутствие в Розалии Карловне душевного понимания изаявляет ей: «Дура вы, вот и все! Понимаете? Дура! „(Чехов 1969, с. 28).
КарлИваныч у Толстого объявил утренний подъем “добрым немецкимголосом». У самого героя было «доброе немецкоелицо» (Толстой 1950, с. 6). Отметим, что эти эпитеты не субъективны,не рождены ситуацией, ведь мальчик Николенька испытывает лишь недовольстворанним пробуждением. Алпатов, герой повести М.М. Пришвина «Кащеевацепь», встречает опять-таки доброго немца:«В деревне добрый хозяинспросил, почему с ним сегодня не пришла его милая барышня»(Пришвин 1984, с. 353).
Такоеупотребление слова «добрый» в XIX и XX веках примечательно. Словарь В.И. Даляследующим образом истолковывает его значение: «Дельный, сведущий, умеющий,усердный, исправный, добро любящий мягкосердый, жалостливый, притоминогда слабый умом и волей». Самое слово «добро» толкуется так: «Благо,что честно и полезно, все чего требует от нас долг человека, гражданина,семьянина…» (Даль 1956, с. 443). Малолетний герой Толстого в «Детстве»интуитивно ощущает эту немецкую склонность выполнять веления долга – гражданскогоили нравственного. Николенька Иртеньев обращает внимание на то, что Карл Иванычбывает един в двух лицах: он добр вообще (здесь: мягкосерд, жалостлив), ноисключительно строг во время классных занятий (то есть исправен, предан долгу).
Немецвообще воспринимался всеми русскими писателями как исключительно «правильное»существо.
Ф.М. Достоевскоготак же поразило немецкое умение разделять личное и общественное, умение в следованииправилам оставаться человечным («Дневник писателя» за 1876 год).Например, говоря о русском чиновнике, писатель так характеризовал его: главноев нем – мелочное юпитерство, желание показать, что публика зависит от него.Немецкий же чиновник работает более педантично (эта черта – традиционныйпредмет насмешек в русском обществе), но за излишней, по мнению русского,правильностью скрывается много большее внимание к приходящему человеку(Достоевский 1989, с. 279–280).
М.Е. Салтыков-Щедринв книге «За рубежом» приводит блестящий диалог под названием «Мальчикв штанах и мальчик без штанов: Разговор в одном явлении». Он метафорическисравнивает русскую и немецкую действительность, и сравнение это бывает невсегда выгодным для русских. Так, уже в экспозиции «детской пьесы» Салтыков-Щедринсловно бы вспоминает выражение Н.В. Гоголя, как-то заметившего, что нацентральной площади всякого русского города обязательно присутствует огромнаялужа. Лужа как символ национальной действительности невозможна в Германии,немец для этого слишком ориентирован на соблюдение «порядка», «закона»(Салтыков-Щедрин 1989, с. 54–64).
"…Иногдаслабый умом и волей" – вспоминаем вновь далевское определение. Факт, чтона немцев в России часто взирали с сочувственным умилением, подозревая в нихкакое-то странное несоответствие русской действительности. Русский человекисходил в своих поступках из постижения ситуации – немец, в его глазах, пыталсяпервым делом выстроить философскую схему и применить ее затем кдействительности. «Правильность», как ни странно это выглядит,оказывалась синонимом к «узости», «наивности» мышления!
П.Я. Чаадаевв «Отрывках и афоризмах» писал: «В Германии плавают на океанеотвлечений; немец там больше на просторе, больше дома, нежели на земле.Невоздержанность мысли доведена в Германии до последней крайности, и это нестранно: мысль отдельная, без применения, без телесности – что помешает ееполету?»(Чаадаев 1991, с. 159)
Ужев очерке «Гамлет Щигровского уезда» Тургенев устами героя спрашивал:"…Какую пользу мог я извлечь из энциклопедии Гегеля? Что общего, скажите, междуэтой энциклопедией и русской жизнью? И как прикажете применить ее к нашемубыту, да не ее одну, энциклопедию, а вообще немецкую философию… скажу более –науку" (Тургенев 1968, с. 263). Недоверие русского обывателя котвлеченной немецкой науке отразилось и в представлении Антона КарлычаЦентелера в повести «Затишье», который умудрился открытьсуществование гиен в средней полосе России (Тургенев 1968, с. 171). В «Отцахи детях» писатель вспоминает о русских студентах, которые в Гейдельбергеудивляли «наивных немецких профессоров своим трезвым взглядом на вещи»(Тургенев 1968, с. 504). В романе «Дым» Тургенев говорит обудивительной судьбе большой фабрики в имении Литвинова, которая была заведенаревностным, но безалаберным барином, процветала в руках плута-купца иокончательно погибла «под управлением честного антрепренера из немцев»(Тургенев 1968, с. 9).
Ещеболее немецкая склонность к порядку поражала русских людей, оказавшихся в самойГермании. К.С. Федин в рассказе «Я былактером» изображает убранство немецкой тюремной камеры, неслыханное врусской действительности, и потому делает это весьма иронически. «На стенекамеры висели „Правила гигиены“, напечатанные мелким шрифтом. Всередине правил были нарисованы зубы и рука с зубной щеткой» (Федин 1957, с. 108).
Русскогочеловека забавляла даже правильная речь тех немцев, что обитали в России. «Образованныерусские немцы говорили „самым правильным“, почти безупречным русскимязыком», – пишет о Петербурге XIX века В.В. Колесов в книге «Языкгорода» (Колесов 1991, с. 52). Подобная неестественная правильностьрезала слух. Ростислав Адамыч Штогшель («Чертопханов и Недопюскин») уТургенева выражается «языком нестерпимо чистым, бойким и правильным» (Тургенев1968, с. 287); в авторских ремарках к характерам действующих лиц в пьесе «Холостяк»сказано, что Родион Карлович фон-Фонк изъясняется слишком чисто, как многиеобруселые немцы. Исключительно верно, в отличие от своего друга, говоритпо-русски в романе Гончарова «Обломов» Андрей Штольц.
В.В. Колесовсправедливо замечает, что правильная речь была необходимым условием вхождения врусскую национальную среду (Колесов, с. 53). Однако и здесь русскийчеловек издевался над склонностью немцев к рационализму. Рациональноепостижение России (в том числе – и языковое) почти всегда оборачивалосьнеестественностью. Приведем интересное наблюдение. Неправильная русская речьЛемма в «Дворянском гнезде» Тургенева не вызывает раздражения инасмешек. Объяснение простое – его слова искренни. Совсем иначе дело обстоит вповести «Несчастная». Иоганн-Дитрих Ратч, прозывавшийся ИваномДемьянычем (!), разражается вместо смеха «металлическим хохотом»,старательно коверкает грамматические формы, подделываясь под живую русскуюречь. «Они все так, эти обруселые немцы», – следует резюме (Тургенев1968, с. 10).
Постигаянемецкий национальный характер, русский человек с мучительным изумлениемубеждался во взаимной бытовой непохожести двух народов. Не только вековоенедоверие православных людей к лютеранам и католикам лежало в основе этогоудивления. Историческое и географическое развитие России сформировали в русскомчеловеке очень важное чувство коллективизма, чувство «семейного», «гнездового»переживания своей судьбы. Хорошо видно поэтому, как русский человек, привыкшийк непосредственному общению в коллективе, не вполне принимает немецкуюупорядоченность жизни, разделяющую людей, отдаляющую их друг от друга. На этообращает внимание М.М. Пришвин в «Кащеевой цепи»:"… B установленныхформах общения можно десятки лет ежедневно обедать с людьми и произносить однотолько слово: «Mahlzeit!»Можно и так устроить, что ежедневно будешь говорить за столом, вечером будешьпринимать участие в домашних концертах, вместе ходить раз в неделю в театр, попраздникам прогуливаться на велосипедах, на лодке, и так вместе съесть не одинпуд соли и все-таки оставаться совершенно неузнанным" (Пришвин 1984, с. 343).
Немецкоеобщение всегда было более дистанцированным. «Оставаться неузнанным» –очень характерное определение. «Налево от двери были две полочки: одна – наша,детская, другая – Карла Иваныча, собственная», – писалТолстой в «Детстве», подчеркивая общинный характер русскойдействительности и тут же замечаемую на этом фоне европейскую, немецкую разделенностъ(Толстой 1950, с. 7).
XIXвек существенно расширил контакты между немцами и русскими. Многие подданныерусского императора могли теперь взглянуть на Германию изнутри.Путешественники, писатели, студенты отныне открывали настоящий немецкий мир.Легенды о Германии при этом находили подтверждение себе, иногда невозможно былоотделить мир художественных представлений о немецкой жизни от реальности. Б.Л. Пастернакуже в XX веке так писал в «Охранной грамоте» о своей марбургскойжизни: «Глядя… с балкона, можно было представить себе много подходящего.Ганса Сакса. Тридцатилетнюю войну» (Пастернак 1994, с. 207).Средневековье смыкалось с современностью, улицы старинных городов «готическимикарлицами лепились по крутизнам» холмов (Пастернак 1994, с. 205).Подобная эстетизация действительности опять-таки не мешала замечать различия.Пастернак пишет в повести об ограниченности немецкого сознания, о скованностиего некими заданными, привычными рамками. Квартирная хозяйка рассказчика неповерила, что тот способен был пересечь Германию, чтобы в немецкой столицесделать предложение девушке. «Мое быстрое появление налегке, как свечерней прогулки, с другого конца Германии не укладывалось в ее понятья. Этопоказалось ей неудачной выдумкой» (Пастернак 1994, с. 217). Здесьисподволь сравниваются и те расстоянья, которые привыкли преодолевать немцы ирусские: в Европе они ничтожны по сравнению с Россией.
Врусской среде часто встречались полярные точки зрения на немецкую культуру.
Содной стороны, ее воспринимали как культуру ученогомира, мира знания. Ужев начале XIX века немецкий язык закрепил за собой статус языка науки, а Пушкинписал в Евгении Онегине": «Он из Германии туманной привез ученостиплоды» (Пушкин 1937, с. 33). П.Я. Чаадаев в шестом «Философическомписьме» называл Шлейермахера, Шеллинга «мощными умами» (Чаадаев1991, с. 98). У Тургенева основательный немец Лемм не переноситдилетантизм Паншина, а Базаров говорит уважительно о немцах: «Тамошниеученые дельный народ» (Тургенев 1968, с. 21). В XX веке подобноепредставление о немцах и немецком воскрешает в образе образованного инженера Крейцкопфа А.П. Платонов(«Лунная бомба»). И еще один его персонаж-немец, Штауфер, предстаетперед читателем прежде всего блестящим ученым ("Эфирный тракт").
Сдругой стороны, в представлении русских Германия могла быть страной художников,музыкантов, поэтов… Несомненно, в этом были слышны отголоски восприятиягерманской романтической культуры. Одним из подобных персонажей-романтиков сталШиммель из «Фауста» Тургенева, чуть позже – Лемм в «Дворянскомгнезде». А.П. Платонов писал в «Лунной бомбе»: «В этотвечер в Большом зале Филармонии был концерт знаменитого пианиста Шахтмайера,родом из Вены. Его глубокая подводная музыка, полная того величественного истранного чувства, которое нельзя назвать ни скорбью, ни экстазом – потряслаего слушателей. Молчаливо расходились люди из Филармонии, ужасаясь и радуясьновым и неизвестным недрам и высотам жизни, о которых рассказал Шахтмайерстихийным языком музыки» (Платонов 1981, с. 354). Фамилия музыкантасконструирована Платоновым достаточно оригинально. «Недра» и «высоты»(вертикальная семантическаяорганизация образа) жизни и музыки отражаются в первой части слова – (der) Schacht(шахта – также присутствует семантика вертикали). Вторая часть фамилии – (der) Meyer – указывает на активное человеческое начало.
Н.В. Гоголь,сравнивая особенности литературной жизни во Франции и Германии, отдавалпредпочтение последней. По его мнению, любое литературное известие во Франциипочти сразу же «канет в Лету вместе с объявлениями газетными о пилюлях иновоизобретенной помаде красить волосы, и больше не будет о том и речи».Задумываясь о судьбе переведенных на немецкий язык «Мертвых душ»,Гоголь писал в 1846 году: «В Германии распространяемые литературные толкидолговечней» (Гоголь 1967, с. 292).
Вместес тем в русской литературе часто критиковались ограниченные духовные запросыобывателей-немцев. «Дела прежде всего!» – заявляет г-н Клюбер в «Вешнихводах» Тургенева (Тургенев 1968, с. 173). Зоя Никитична Мюллер вромане Тургенева «Накануне» настолько ограничена, что Елена Стахова «решительноне знала, о чем ей говорить с Зоей, когда ей случалось остаться с ней наедине»(Тургенев 1968, с. 176).
Немецкийхарактер часто оказывался грубым, солдафонским. И.С. Тургенев блистательноизобразил происшествие у Царицынских прудов в романе «Накануне».Определения, относящиеся к немцам, подчеркнуто негативны и весьма характерны – «краснорожие»,«приехавшие покнейпировать», «с бычьей шеей и бычачьимивоспаленными глазами» (Тургенев 1968, с. 223–225).
Внемецком характере русский человек сразу выделял житейский практицизм. Втургеневском очерке «Смерть» немец-управляющий жалеет о поваленныхбурей дубах – «и действительно: иной бы мельник дорого за них заплатил»,в то время как десятский мужик Архип «не горевал нисколько» (Тургенев1968, с. 200), «он даже не без удовольствия через них перескакивал ипрутиком по ним постегивал» (Тургенев 1968, с. 201). Карл Иваныч в «Детстве»Толстого представляет к оплате счет за подарки, сделанные им хозяйским детям:он как немец четко разделяет частную жизнь и службу. Позднее А.П. Платоновв «Рассказе о мертвом старике» скажет резче: немцы – это «алчный,единоличный народ; все к себе в котомку норовит сунуть что-нибудь» (Платонов1987, с. 99). Разница между русским и германским менталитетом хорошозаметна, платоновский герой так характеризует немцев: «это народдогадливый», но не тот, без которого скучно было бы жить… (Платонов 1989,с. 99–100)
К.С. Фединв автобиографическом повествовании «Я былактером» воспроизводит любопытный разговор с немкой, сдававшей комнаты внайм. Эта немка посылает в подарок своему квартиранту, посаженному вдрезденскую королевскую тюрьму, банку яблочного мармелада, но в то же времяговорит:
"–Господин Розенберг остался мне должен за комнату. Янадеюсь, когда его отпустят из заключения, он отдаст долг.Ведь в заключении не будет никаких расходов, и у господина Розенберга должныскопиться деньги, не так ли?
– Да,– сказал я, – если в тюрьме ему будут платить жалованье.
– Разветам платят? – серьезно спросила она.
– Да.Если просидишь десять лет, то при освобождении получаешь на трамвай.
Онапомолчала.
– Ах,эти русские! – вдруг засмеялась она" (Федин 1957, с. 107).
Фединприводит и невероятное по простоте и нелепости (для русского) «немецкое»истолкование нескончаемости Первой мировой войны. Немец, директор театра,объясняет в 1918 русскому актеру: «У вас на родине покончили с войной спомощью революции. У нас это вряд ли выйдет: революция связана с большимирасходами. Мы экономны. Значит, нам ничего не остается: мы вынуждены сражатьсядо победного конца» (Федин 1957, с. 107).
Навоинственность немецкого характера обратил внимание в XIX веке М.Е. Салтыков-Щедринв книге «За рубежом». Он сумел рассмотреть крепнувшие тенденциинемецкого милитаризма: «Берлин ни для чего другого не нужен, кроме как длячеловекоубивства» (Салтыков-Щедрин, 1989, с. 71), «вся сутьсовременного Берлина, все мировое значение его сосредоточены в настоящую минутув здании… носящем название: Генеральный штаб» (тамже, с. 80). Сравним у Пастернака в «Охранной грамоте»: «Берлинпоказался мне городом подростков, получивших накануне в подарок тесаки и каски…»(Пастернак 1994, с. 202).
Вначале XX века о милитаристском умопомешательстве немецкой нации напишет К.С. Федин.Повествуя о последних месяцах Первой мировой войны, он так напишет о немцах: «Иэто медленное, непреклонное, ежедневное заглатывание позиций врагами отзывалосьв тылу могильным молчанием народа, в ужасе увидавшего, что он побежден» (Федин1957, с. 117). Федин подчеркивает – не полководец и не солдат, но весьнемецкий народ осознавал свой проигрышвойны. И вновь из «Охранной грамоты» Пастернака, о феврале 1923 года:«Германия голодала и холодала, ничем не обманываясь, никого не обманывая,с протянутой временами, как за подаяньем, рукой (жест для нее несвойственный) ився поголовно на костылях» (Пастернак 1994, с. 228).
Спустядва десятилетия вскроет трагедию немецкой нации и Платонов, изобразивший крахмифа о высокой духовности немецкого народа. Немцы – бездушны, «немцы»– это танки и автоматчики (у механизма, автомата нетдуши). В рассказе «Одухотворенные люди» писатель говорит омеханистичности, запрограммированности Рудольфа Вальца: «Яне сам по себе, я весь по воле фюрера!» – рапортуетгерой (Платонов 1981, с. 231). Значащим именем (die Walze – вал,ролик, цилиндр., иными словами – деталь механизма) авторзакрепляет свое постижение немецкого фашизма.
Русскийчеловек, вынужденный длительное время жить рядом с немцем, воспринимал того,как видим, по-разному. Наряду с традиционным недоверием к иноземному началу (немцы– синоним иноземцев) русскийчеловек умел оценить профессионализм немецких мастеровых людей. Неприятиенемецкой мелочности и педантизма совмещалось с заимствованием у них детальноразработанной терминологии во многих областях науки. Уже «к середине XIXвека „немецкая тема“ поляризовала позиции русских мыслителей. Так,друзья Тургенева Герцен и Бакунин видели» в немецком присутствии «бедствиедля России, искажение ее внутренней сущности;… Гончаров, напротив, полагалналичие немцев благом для воспитания русского характера, введения его вцивилизованное русло», – пишет В. Кантор (Кантор 1996, с. 129).
Частонаблюдаемое в Германии, в германской среде просто не с чем было сравнивать всреде собственной, национальной. М.М. Пришвин в «Кащеевой цепи» судивлением отмечал распространенность среди немцев браков, заключенных пообъявлению в газетах. Пришвин вообще продемонстрировал умение с тактом подойтик оценке особенностей национального менталитета, когда написал: «С детствая слышу даже от образованных русских людей о немцах, что они дураки. Никогдане называют у нас дураками французов, англичан, итальянцев, китайцев, японцев. Я так разбираюсь в этомпротиворечии, что дураками унас считают главным образом людей, у которых традиция преобладает над личнымикачествами, что позволяет даже действительно неумному человеку провестинеглупую жизнь. У нас наоборот, не имея возможности жить чужим умом с помощьютрадиции, наш дурак так исхитряется, что становится умным» (Пришвин 1984,с. 333).
Наэто высказывание Пришвина стоит обратить внимание потому, что оно словно быподводит итог разнообразным размышлениям о немцах и немецком характере. В XIX иXX веках русские и немецкие судьбы слишком тесно переплелись друг с другом,чтобы предоставить возможность стороннего взгляда.И как следствие – оценка немецкого примера стала зависеть от умения русскогочеловека объективно отнестись к собственному существованию.