Содержание
Введение
1.Олег Григорьевич Чухонцев – один из «непечатных» поэтов-отщепенецев
2.Чухонцев в современной русской поэме
3.«Городская история» — неординарность форм-фактора
4.Семенов и «Запланированный хаос» поэмы, как отражение существованиямира
5.Тридцатилетняя выдержка «Однофамильца»
Заключение
Источники
Введение
По словам ОлегаЧухонцева городская история (поэма «Однофамилец») была написанадовольно быстро, но еще долго не покидала его воображения.
«Те, кому я еепрочитал, не выказали никакого одобрения, скорее наоборот» — пишет автор. «Слишкоммрачно, говорили одни. Анекдот, пожимали плечами другие. Непереваренная проза,морщились третьи. Я со всеми внутренне соглашался, ведь в условиях тотальнойцензуры иногда не сразу поймешь, это несостоявшаяся вещь или „непроходимая“.
В год написания поэмы иво все последующее время, сопровождающееся гнетом цензуры, произведение былообречено „отлеживаться“. О печати не могло идти и речи. Но за все товремя, что поэма хранилась в ящике стола, автор не оставлял ее без внимания. „Явсе время то дописывал что-то, то выбрасывал, уточнял и правил, пытаясь главнымобразом ямб классический сделать современным, а прямое зрение потеснить впользу косвенного и внутреннего“ — пишет автор.
Однако, даже со сменойполитического климата, издатели относились к поэме прохладно, не желаяпубликовать „Однофамильца“ на своих страницах. „Я много разполучал от ворот поворот, рассыпали наборы стихов, а те, которым удавалосьпробиться, выходили в другое время, с десяти-двадцати-и-больше-летнимзапозданием, и все ничего, а тут — заело“ — вспоминает автор. В итоге, вразгар перестройки, поэма была впервые опубликована в „Дружбе народов“,но особого интереса не вызвала. Причем крайне незаслуженно.
Так чем же замечателен „Однофамилец“,исполненный в безнадежно устаревшем жанре поэмы? Цель настоящей курсовой работыпопытаться выяснить это.
1. Олег ГригорьевичЧухонцев – один из „непечатных“ поэтов-отщепенецев
Олег Григорьевич Чухонцевродился 8 марта 1938 в городе Павловский Посад, что в Московской области. Егоотец служил в районном милицейском хозяйстве, мать была обычной крестьянкой спросторов центральной России. Именно от нее, отменной рассказчицы, поэтунаследовал любовь к слову. Рифмовать начал в школе. В 1962 окончилфилологический факультет Московского областного педагогического института;обосновавшись в Москве, не утратил и после трагической одновременной кончиныродителей постоянных связей с Посадом и родительским домом.
»Деревянноеотечество" Чухонцева — подмосковный городок, прочными нитями связанный сроссийской историей, кормящийся столько же от фабричного ткачества, сколько отземли, стал для поэта той «почвой», которая в сочетании с широкойкультурой, приобретенной «интеллигентом в первом поколенье», вомногом определила характер творчества поэта.
Первая публикация — вжурнале «Дружба народов» (1958. № 11). В 60-е гг. стихи Чухонцевавремя от времени печатают столичные толстые журналы, альманах «День поэзии»;в 1960 поэт собрал в рукописи книги стихов «Замысел», куда входила иисторическая поэма «Осажденный» о монголо-татарском нашествии(опубликована с авторским послесловием в № 3 за 1994 в журнале «Литературнаяучеба»). Критика откликнулась на дебюты поэта с горячим сочувствием, уловивчерты его будущей лирики, а именно серьезный интерес к истории России, любовь кфольклору, умение различать вечные начала в конкретном времени. «Поэт сосвоим подлинным и важным словом» — говорил В. Кожинов. С. Лесневский жеувидел в стихах дебютанта завтрашний день русской поэзии.
Годы спустя, когда «непечатная»участь Чухонцева стала уже легендарным фактом непечатной же литературной жизни,принято стало думать, что надлом в его поэтической биографии произошел в 1968,поскольку именно тогда началась травля в печати, вылившаяся в негласный запретна публикацию его произведений. Но генеральная идеология той эпохи отторгла отщепенцазначительно раньше. Так, И. Кобзев аттестовал стихотворение «Илья»(1960), весьма характерное для чухонцевского чувства России, как «издевательствонад национальными чертами нашего искусства». Книги же стихов (вслед запервой и вторая — «Имя»), несмотря на рекомендации крупных поэтов, безуспешнопролежали в центральных издательствах. Наконец, когда в журнале «Юность»в числе других стихов было напечатано «Повествование о Курбском»(1968. № 1) с сакраментальной строкой «Чем же, как не изменой, воздать затиранство…», гнев тогдашних хозяев общества, обретя повод, обрушился наголову поэта в полной мере. Имя Чухонцева из месяца в месяц поминалось вкачестве возмутительного примера нарушения табу. Попытки контраргументов былитщетны: Чухонцев как оригинальный поэт на 8 лет исчез из изданий.
Таким образом, жесткиевнешние обстоятельства воспрепятствовали существованию Чухонцева как поэта врамках дозволенной литературной жизни, что побудило его в 70-е гг. кинтенсивной переводческой работе не только обогатившей русскую переводческуютрадицию высокими удачами (прежде всего, Дж. Ките, Р. Фрост), но и раздвинувшейгоризонт самого поэта. В годы опалы поэт сохранил верность природе и духовномувектору своего таланта — при всей горечи положения.
Поэт выбираетстихописание «в стол», так как уже успел набраться терпения длямноголетнего «похода». Вынужденный поэтический затвор приучилЧухонцева отказываться от необдуманно скорых трат. И еще — к чисто этическомуотказу от тяжбы с теми, кто наверху и от притязаний на передел удачи «посправедливости»:
Пусть их! …Поэт и молчаговорит,
Да не осудим их — пустьих!
Пусть их — а мы, как впоговорке,
И от махорки будемзорки.
Пусть враги владеютвсем, чем они уже владеют…
Этот неоднократноповторенный великодушно-равнодушный жест «отпущения» гонителямстановится одновременно знаком тайного освобождения от произвола родин ислепоты времен
Чухонцев жил в иномвременном кругозоре, нежели его обвинители, опрометчиво принимавшие язык чуждойим мыслительной традиции за вредоносный «эзопов». Все исторические илитературные герои лирики Чухонцева — протагонисты отечественной драмы,обретающие голоса в лирическом поле поэта.
С выходом книги стихов «Изтрех тетрадей» (1976) в основе которой рукопись, принятая издательством «Советскийписатель» еще в 1961, Чухонцев возвращается в видимую зону подцензурнойпоэзии. Со значительными перерывами выходят 2-я книга «Слуховое окно»(1983) и 3-я, — «Ветром и пеплом» (1989). В 1989 издан уже болееобъемный сборник стих, и поэм, а в 1997 — собрание стихов, и поэм «Пробегающийпейзаж».
На первый взгляд,доминанта каждой из этих поэтических книг определялась не художественной волейпоэта, а постепенно возраставшей мерой допустимого. Но чрезвычайное богатствонакопленного к моменту «освобождения» позволили поэту осуществитькаждую из книг как оригинальную композицию с собственной логикой, как единое «слово»и «имя».
У поэта, углубленного всебя вплоть до эгоцентризма, то и дело звучит полновесное «мы»,объединяющее его не только с товарищами по поприщу, но и с чередой поколенийслагающих нацию:
Будь, Муза, с теми, ктов толпе…
будь там, где лихо безсумы,
забытое, быть может,Богом,
бредет по свету, там,где мы
влачимся по своимдорогам
Литературная судьбаЧухонцева парадоксальна: опережающее несовпадение с эпохой, на которую пришласьюность поэта и совмещенность с ритмами «большой» истории. Многолетнеевидимое отсутствие в литературной жизни — и невидимое влиятельное в нейприсутствие. Драматичная неосуществленность исходных замыслов и зрелое ихосуществление годы спустя в преображенном духовным опытом виде. В целом: «поражениев правах» творческой личности поэта — и, ценою потерь, конечная победапоэзии.
2. Чухонцев всовременной русской поэме
Несмотря на официальноеи неофициальное признание заслуг перед русской литературой, Олег Чухонцев и егопоэзия, не так часто привлекают внимание литературоведов. Количествоисследовательских работ о нем невелико.
Чухонцев никогда несвязывал себя с какими-то группами или объединениями литературного толка,предпочитая оставаться самодостаточным индивидуалистом. Можно сказать, что онсоздатель не просто особой поэтики, но целого поэтического космоса. Приотносительной малочисленности его сочинений (на сегодняшний момент — это чутьболее двух сотен стихотворений и четыре поэмы) в них можно найти творческоепереосмысление едва ли не всей европейской поэтической традиции: от античнойоды, древнерусской риторики, скоморошьего раешника, духовных стихов,силлабических виршей, пушкинской гармоничности до заумного языка иинтертекстуальных игр. И формальные особенности, и тематическое разнообразиеего произведений не позволяют рассматривать их узко-однозначно, например, какпоэзию «малой родины», что иногда делалось прежде.
Тема быта, пожалуй,излюбленная тема поэзии Чухонцева, ее сердцевина. Однако бытопись далеко неединственная истина строк поэта. В стихах Чухонцева заметны и фольклорные, иакмеистические, и метафизические корни, но автору удается настолько полнорастворить в своем чужое, что даже в случае, когда следы чужого очевидны, ононикогда не свидетельствует о подражательности и вторичности. Например, в его стихотворенияхразных лет, при внимательном прочтении, можно различить размер, стиль инекоторые мотивы звучащие у Пастернака, Есенина, Высоцкого и Маяковского.Вместе с тем текста вполне оригинальны, в них проступает то общее, что присущепоэзии Чухонцева в целом: даже в отборе лексики, не говоря уже об образнойсистеме, видна единая творческая воля.
Чухонцев принадлежит «кчислу поэтов малопишущих (Тютчев, Мандельштам, Ходасевич), для которых молчание- естественное состояние. Изложение же стихотворной строки — акт обдуманный ивынужденный. Он предпочитает сочинение отдельных, концентрированных имногослойных вещей бесконечному тиражированию однажды найденного иопробованного.
Чухонцев и самотстаивает идею постоянной тяжелой работы художника: „…писать по-русскиочень легко >…
Чуткий к современнойкультурной ситуации, Чухонцев в поэзии и эссеистике последних лет уделяетвнимание проблемам „смерти автора“, „невозможности письма“,»конца искусства" — всему кругу вопросов, которые условно принятосчитать постмодернистскими. Но позиция поэта не имеет ничего общего сэстетическим равнодушием. Собственные признания автора показывают егоотстраненность от идеи априорной неискренности любого дискурса: «Однипостулируют умирание искусства, говорят, что искусство невозможно, и тогда всеравны. А я считаю, что надо прожить умирание >…
Говоря о достоинствахпоэзии Чухонцева, внимание критиков преимущественно цепляется за лирику. Поэмыже упоминаются редко. В лучшем случае крупным поэтическим формам авторапосвящается всего несколько строк: «Не чуждающаяся повествовательностипоэзия Олега Чухонцева никогда не расслабляется в описательных длиннотах»6. В иных случаях, как о само собой разумеющемся, говорится о том, что поэмыавтора заведомо слабее его стихов: «устойчиво бытовавшее многиедесятилетия мнение, будто нет поэта без поэмы, хотя бы одной, причинило, на мойвзгляд, массу убытков российской словесности >…
Взгляды, преуменьшающиедостоинства поэм Чухонцева, кажутся неубедительными. Чухонцев — один изнемногих современных авторов, кому наряду с несомненными лирическимидостижениями удалось дать замечательные образцы жанра, казалось бы, почтиугасшего в русской поэзии к концу ХХ века.
Традиционная поэма спроработанными характерами, четким сюжетом и более или менее обозначеннымсоциально-историческим фоном в семидесятые-восьмидесятые годы объективнопереживала не лучшие времена. Во многом эта тенденция налицо и сейчас. Обобщеннуюхарактеристику отношений к поэме в русской литературе, особенно в современныйпериод, охарактеризовал в своей работе «Поэмы Давида Самойлова» А.Немзер. В частности им было отмечено, что настоящему поэту сохранять верностьпоэме во второй половине ХХ века было очень трудно. Мешал не только близкийконтекст (эксплуатация поэмы эпигонами, знаковый отказ от нее одних мастеров ирадикальная трансформация жанра у других), но и контекст всей русской поэзии. Поэмавсегда была жанром престижным среди сочинителей и редко — среди читателей".
По этому поводу меткийскепсис позволил себе А. Кушнер в стихотворении «Отказ от поэмы»:
Зачем поэмы сочинять,
Вести себя высокопарно?
Сошлемся на стареньежанра
….… .
Читатель, где-то вотдаленье
Живущий! Есть такоемненье:
Кратчайший путь —стихотворенье
Меж нами. Линий прямота
Уничтожает расстоянье
И дарит мне твоевниманье.
Автор, бравшийся вконце прошлого столетия за поэму, демонстрировал либо отсутствие эстетическогочутья, либо, напротив, уверенность в собственных силах, готовность предложитьчитателю нечто оригинальное в рамках формы, стремительно теряющей своюпривлекательность в глазах уже и самих поэтов.
Чухонцев осознанно вомногом шел наперекор сложившемуся представлению об архаичности поэмы, доказывая,что жанр хоронить рано. Стремление к изменению традиционных форм изнутри,скрытая полемичность по отношению к существующим образцам — постоянная чертаего поэтики.
3. «Городскаяистория» — неординарность форм-фактора
Прошло более тридцатилет с момента завершения первого варианта поэмы «Однофамилец» (1976),но до сих пор развернутых высказывания об этом сочинении нет. Сказать, чтопроизведение вовсе не вспоминают, было бы неверно. Лучшей из «давнишнихпоэм» автора называет ее И. Роднянская, а Н. Иванова ссылается на «Однофамильца»как на одну из «редчайших удач в жанре поэмы» вообще. СочинениеЧухонцева можно отнести к жанру нон-фикшн, объясняя творческие удачи поэтапрежде всего тем, что оно из пласта реализма.
Вместе с тем, в «Однофамильце»воображение претворяет реальность, а расстояние между героем и авторомнастолько значительно, что говорить об аспекте реализма сочинения можно сугубов фигуральном ключе. Сам поэт, рассказывая о задуманном им, но нереализованномцикле во многом автобиографических поэм, обнажает причину отказа от замысла — страх зависимости от фактографии: «Я боялся впасть в этот странный родлитературы, почти нонфикшн, очерковость. В таком жанре уничтожается удельныйвес метонимического многосмыслового слова». Поэт последовательноотстаивает идею превосходства творческой фантазии над материалом реальности:литературно изложить факты могут многие владеющие пером люди, а создатьзахватывающий вымысел способен лишь художник. Чухонцев смог остаться не тольколириком, но и лироэпиком, что в нынешней культурной ситуации — большаяредкость.
Плотность иодновременная естественность речи у поэта связана со вполне определеннымиориентирами: «последней по времени школой наследуемой Чухонцевым традиции,несомненно, является позднеакмеистическая семантическая поэтика…» (Лотман).
Перекрестноесемантическое опыление, теснота стихотворного ряда при внешней ясности стиля — заметное свойство поэтики Чухонцева с самых ранних опытов, по крайней мере доконца 1980-х годов, но в «Однофамильце» этот принцип достигаетапогея.
Из «духапротиворечия» поэт намеренно избрал для поэмы четырехстопный ямб сперекрестной системой рифмовки и мужскими и женскими клаузулами — почтипародийная в своей очевидности отсылка к Пушкину. Естественно, русские поэмыписались и до Пушкина, причем зачастую другими размерами. Но Пушкин первым врусской литературе вошел в читателя именно как создатель классических поэм,написанных четырехстопным ямбом. Более того: по современному расхожемучитательскому представлению, поэм, заслуживающих внимания, до Пушкина не было. Вообще,заметных поэм, написанных ямбом, в конце шестидесятых — начале восьмидесятыхединицы: «Чудо со щеглом» А. Тарковского, «Посвящается Ялте»И. Бродского, «Снегопад», «Цыгановы», «Сон о Ганнибале»Д. Самойлова, «К верховьям» А. Штейнберга, «Дожди в Пярну»Ю. Кима, «Сорок сороков» и «Свободное время» В. Коркия.Характерно, что четырехстопным ямбом из них написано меньше половиныпроизведений. К читателю относительно легко и вовремя пришли лишь поэмы Д.Самойлова, тогда как большинство перечисленных здесь неординарных образчиковжанра было опубликовано только начиная с эпохи перестройки. Таким образом,четырехстопный ямб в поэме к тому времени оказывался едва ли не вымирающимстереотипом.
Ближе к финалу «Однофамильца»сам автор не преминул поиронизировать над классической схемой:
А все четырехстопныйямб,
к тому же с рифмойперекрестной
а-б-а-б — и хром, ислаб,
такой, как утверждают,косный,
а нам как раз…
Примечательно, чточетырехстопный ямб в «Однофамильце» предстает в обновленной форме. Проявляетсяэто в графике стиха, в изощренном синтаксисе и отчасти в рифмовке. Освежениечетырехстопного ямба достигается и внешним тяготением к прозаизации: плетениемдлинных сложносочиненных и подчиненных предложений и широким употреблениемразговорной лексики, собственно прозаизмов и низкого «штиля».
Четырех- и пятистопныйямб у Чухонцева тесно связан с общим тяготением к длинным синтаксическимпериодам как в раннем, так и в позднем творчестве. Из ста четырнадцатистихотворений, созданных до 1976 года и вошедших в предпоследнюю на сегодняшнийдень книгу поэта «Из сих пределов» (2008), четырехстопным ямбомнаписано двадцать одно, пятистопным двадцать два, а шестистопным — семь. Такимобразом, почти половина произведений этого периода относится к наиболеетрадиционной в русской поэзии метрике. Однако в книге стихотворений «Фифиа»,фактически первой изданной как единое целое и так, как она задумываласьавтором, наблюдается его резкий отход от прежних стандартов. Здесьчетырехстопный ямб почти не представлен. По сравнению с периодом до создания «Однофамильца»число ямбов по отношению к другим метрам снизилось почти втрое.
При кажущейся «ретроградности»«Однофамилец» принадлежит к искусству последней трети ХХ века,рожденному после модерна и авангарда. Поэтому Чухонцев сознательно ипоследовательно ориентировался не только на собственно поэтическийинструментарий, но вообще на возможности неклассического письма.
Автор создает в поэмеконтраст между затасканностью размера и особенностями графики стиха. Как и вовсем его творчестве, здесь отсутствует принцип написания каждой строки сзаглавной буквы, от которого постепенно стали отходить лишь с началом эпохимодернизма. Таким образом, с позиции современного читателя стих оказываетсячуть ближе к прозаическому принципу написания: заглавные буквы в поэмевстречаются лишь в начале предложений и в именах собственных. Кроме того,Чухонцев в некоторых частях повествования вообще избегает знаков препинания ипоказателей начала предложений. В ХХ веке этот почти забытый древний способзаписи текстов был открыт заново футуристами и осмыслен как едва ли нереволюционный. К середине семидесятых он смотрится еще довольно экстравагантно,а в лироэпических произведениях выглядит нетипично вдвойне.
В «Однофамильце»Чухонцев по мере необходимости обращается к приемам и методам других авторов.Однако сочинение вырастает из всего предыдущего творчества самого поэта — и, всвою очередь, становится источником многих его последующих стихотворений.Достаточно даже беглого взгляда на поэзию Чухонцева, чтобы найти общие для егостихов места перекочевавшие в поэму и породившие в ней те или иные мотивы:
—отчужденность людей друг от друга и, в то же время, связанность их общимтягостным положением:
Для того ли нас в глушьзанесло
и свело под зеленоюкрышей,
чтобы после листвойзанесло
и засыпало вьюгойпритихшей?
«Я и сам не пойму,что к чему…»;
Зачем в заносчивомсмиренье
я мерюсь будущейсудьбой,
тогда как сам я — враздвоенье -
и не бывал самим собой.
….… .
А в лицах столькоозлобленья,
что лучше невстречаться нам.
«Чаадаев наБасманной»;
…Встретишь эти лица -
в них, кажется, пустыняшевелится.
«Нет ничегоужасней вырожденья!..»
…все равно! Ведьповязаны все мы
и по чести воздастся инам,
ибо вот они, общиестены:
стукнешь здесь, ааукнется там!
«Общие стены»;
—трудное, но неизбежное родство, прирастание к родине:
Мы срослись. Как река кберегам
примерзает гусиноюкожей,
так земля примерзает кногам
и душа — к пустырямбездорожий
«Я не помнил нибед, ни обид…»;
Нет, не любовью, видно,а бедою
выстрадываем мы своеродство,
а уж потом любовью, нодругою,
не сознающей краясвоего.
Да что об этом! Жизньюи корнями
мы так срослись совсем, что есть кругом,
что, кажется, и почвапод ногами —
мы сами, только вобразе другом.
"…А в эти днигорели за Посадом…";
—прозрение непреходящего в обыденном и тленном:
Ночных фиалок аромат,
благоухающий, гниющий,
и звук, повторенныйтрикрат,
и отзвук, за душуберущий,
и приступ горечи, имрак
ненаступившего рассвета—
какой-то непонятныйзнак
чего-то большего, чемэто…
«Ночных фиалокаромат…»;
Дитя безлетия,библейское отродье,
стоял — светясь —фанерный крейсер, а вдали —
в бараньем зное, ввиноградном плодородье —
не знаю сам, с какогосна, но на безводье
мне смутно виделисьиные корабли…
«Праздник лета вЕреване»;
Неслышимый на слух,
невидимый на глаз,
бродил единый Дух,
преображавший нас
«Когда верблюдпролез…»
При знакомстве с поэмойчитатель сталкивается с характерной трудностью: при вычленении и рассмотренииотдельных фрагментов и строк, текст, как бы, противится подобному, посколькувыбранный отрывок ассоциативными нитями неявно, но прочно связан с другимистроками. При пристальном рассмотрении выявляется определенный смысловой узел,отдельная метафора, конкретный подтекст. В то же время значительная частьсмысла при дискретном подходе затушевывается, а то и вовсе ускользает отвосприятия. Поэма как будто противится расчленению, она всякий раз требуетцелостного, едва ли не единократного «схватывания». В этом отношении «Однофамилец»с его многочисленными потенциально бесконечными предложениями противоположенвлиятельной традиции ХХ века, где подавляющее большинство почти семантическиавтономных четверостиший завершается обязательной точкой.
После первого прочтенияпоэмы Чухонцева неизбежно следует повторное, с постоянными забеганиями вперед ивозвращениями назад, что опровергает представление о дробности сочинения. Текстбогат словом, где есть более и менее заметные тропинки, но нет случайных илишних участков. Все сплетено в сложную словесное />панно.
Особым, маркированнымместом всякого литературного сочинения, помимо зачина и финала, оказывается егозаглавие. Концентрация значений заглавия «Однофамилец» полностьюотвечает принципам полисемантичности. Название заставляет вдуматься вэтимологию существительного «фамилия». Последнее происходит отлатинского «familia», означающего не только «семью, родню, дом»,но также и «дворню, челядь, рабов», а далее — «родовоесостояние, имение, группу, отряд, школу, направление» и даже «секту».Очевидно, что следы едва ли не каждой из них можно усмотреть в символикепроизведения.
Подзаголовок поэмы — «Городскаяистория» — также не случаен. Город, а тем более мегаполис, в поэзииЧухонцева — обычно замутненное, тягостное для людей пространство, местозабвения и потери человеком самого себя. В большей части его стихов, гдеупоминаются населенные пункты, речь идет о деревушках и провинциальныхгородках. В столице лирическому субъекту явно неуютно, ее атмосфера рисуетсяпочти сплошь сумеречными красками.
Ироничный эпиграф из Н.Некрасова, предваряющий все повествование: «Чу! пенье! Я туда скорей…»— взят из начала двенадцатого фрагмента поэмы «Современники». Черезсто лет Чухонцев пишет новых «современников». С одной стороны, вэпиграфе автор намечает тему дегероизации персонажа и опошления мира высокихромантических чувств, а с другой, как оказывается в итоге, поднимает банальныйэпизод до уровня высокой драмы. С эпиграфа автор начинает поиск места, гдеокружающая обыденность незаметно для самой себя становиться символикой.
«Однофамилец»не был издан вовремя, но поскольку поэма не относится к разряду скоропортящихсяпродуктов, запоздалый приход к читателю не повлиял на ее качество.
4. Семенов и «Запланированныйхаос» поэмы, как отражение существования мира
Главного героя поэмызовут Алексей Семенов. Такое имя подразумевает человека вообще, но вместе сэтим только центральный персонаж обладает именем и фамилией, а, следовательно,выделен из массы и противопоставлен ей. Жена героя, вторая по значимости фигурав изложенной истории, по имени не названа.
Принципиальное значениев поэме имеет тема личности, возникающая из темы имени. В «Однофамильце»разрабатывается сложная диалектика взаимоотношений «скопища имен» с «всеобщими единым Именем». Прослеживается некая балансировка на грани междубезымянностью массы и единством Имени, ординарностью главного героя и его выпадениеиз толпы.
Третий персонаж,вписанный в любовный треугольник, и есть собственно однофамилец — он такжеСеменов, но в поэме безымянен. Таким образом, движущая сила истории образуетсяот взаимодействий трех однофамильцев (если, конечно, жена носит фамилию мужа — но этому предположению текст не противоречит).
Уже в таком раскладепросвечивает смысловое ядро поэмы — выявление всеобщего почти что кровного (ноне духовного!) родства, коллективной вины. Тема родства и семьи вообще одна изосновных у Чухонцева. Именно она развивается и в двух других его поэмах: «Изодной жизни. Пробуждение» и «Свои (Семейная хроника)», чтоподтверждает обилие точек соприкосновения между произведениями как крупной, таки малой формы.
Сюжет «Однофамильца»основан на почти анекдотической ситуации вероятной измены жены мужу, преждетоже не отличавшемуся верностью. События разворачиваются на фоне празднованиягодовщины революции, в ночь с субботы на воскресенье. Некая интеллигентскаякомпания собирается в доме Семеновых, находящихся в серьезной размолвке. Хозяинревниво следит за отношениями жены с однофамильцем, молчаливым гостем сгитарой. Затем компания решает отправиться в «Дом кино», и жена,предварительно испросив ритуального разрешения у мужа, уходит с ней — иСеменовым-вторым. Полупьяный герой остается один в забытьи, а затем, невыдержав, отправляется по следам супруги. Придя в дом к приятелю, он застаеттам почти те же лица, вероятного любовника и жену, вступает с ней в краткий иневнятный диалог, после чего пускается в отчаянный загул по столице,завершающийся дебошем и милицией. За «праздничный разбой» ему даютгод условно, и все возвращается на круги своя:
Что ж до другого идругих,
то все осталось как ибыло,
волна прошла — и омуттих.
При всем том,собственно, факт измены в поэме не только не описан, но и не подтвержден: длясюжета важна не неверность как таковая, а уже одна ее вероятность.
Главный принциппроизведения — неоднозначность, неявная двусмысленность ключевых мотивов иобразов, последовательное употребление явных и затушеванных />оксюморонов, практически не замечаемых при быстромпрочтении. Речь идет не о двуплановости, а об эффекте двойственностипереживаний по отношению к одному образу: различные, конфликтующие один сдругим смыслы сосуществуют одновременно, и во многом от читателя зависит, подкаким именно углом зрения их рассматривать.
Чухонцев синтезировал впоэме вещи, на первый взгляд, несовместные. В «Однофамильце» можнонайти следы влияния психологической прозы, нацеленной на скрупулезность иправдоподобие в изображении внешней и внутренней жизни персонажей,непринужденные лирические отступления и технику потока сознания с ее отказом отграмотного синтаксиса и отвержением реалистического психологизма.
В поэзии советскогоандеграунда многие авторы использовали имитацию спонтанной речи. Чаще всего онанамеренно противопоставлялась речи литературной, грамматически правильной. Ноу Чухонцева мутный поток мыслей главного героя поэмы — не психологизацияабсурда в и не авангардистское желание полюбоваться необработанными фактамиязыка, а попытка расширить инструментарий психологического анализа в лироэпике.Такое стремление рационализировать иррациональное, вывести его из подсознания всферу сознания оказывается в русской поэзии второй половины ХХ столетия едва лине уникальным.
Автор намереннодобивается семантического мерцания текста, позволяющего максимально близкоподойти к адекватной передаче неоднозначных жизненных ситуаций. В качествепримеров полезно обратиться к некоторым фрагментам поэмы.
В конце долгихблужданий по городу главный герой, переполненный чувством вожделения иненависти, видит витрину мебельного магазина:
…и красную кровать,
станок двуспальныйкупидонов,
узнал внезапно застеклом:
тахта, стол с ценникоми кресло
все в том же светенежилом
мерцалибуднично-воскресно -
проклятье! — какзаговорен,
он лбом уперся: вот — граница.
рубеж. стекло илигандон
везде. живому непробиться,
хоть расшибись!
Извилистый путьСеменова по городу метафорически уподобляется пути сперматозоида, поискусственной причине неспособного достичь желанной цели. Стекло означаетнезримую, но прочную границу и между супругами, и между всеми современникамивообще. Доведенный до крайности герой пытается преодолеть психологический,физический и духовный барьеры силовым устранением преграды — он разбиваетвитрину кулаком. Муж пытается пробиться к жене, которую он прежде явно непонимал и, следовательно, так во всех смыслах и не познал. Но поскольку этовсего лишь витрина с театрально выставленной двуспальной кроватью, подобный актостается иллюзией достижения гармонии. Парадоксальное сочетание воспроизводитатмосферу тусклой, рутинной жизни: невеселые праздники ничем не отличаются отсуровых буден.
Другой пример, когдаперед Семеновым предстает двоякий фантом. Он требует от героя просто узнатьего. Но так как вся пояма построена на незнании или неузнанности, то этотэпизод обретает особый вес. Он вновь имеет реалистическое толкование: это можетбыть действительная встреча с кем-то, но может быть и диалогом героя с самимсобой — тот видит свое отражение в стекле и, не узнавая, говорит с ним, как счем-то чуждым:
…прозрачный сплошь,
в потемках света кто-тотрупный:
— Иль ты меня неузнаешь? -
качнулся, теньюнеотступной
обозначая силуэт,
качнулся и поплыл всеймассой.
— Я. Возвращаю. ваш.портрет. -
Семенов с желчноюгримасой
кивнул кому-то и мыча
отпрянул грузно и нецелясь
наотмашь саданул сплеча
свинцовым кулаком — и — через -
шагнул под грохот впустоту
и — не соразмеряя жеста-
всем телом рухнул натахту,
не чуя боли!..
О, блаженство!..
Повторяющиеся молекулытекста обрастают новыми смыслами. Так, строчка из салонного романса,присутствующая в начале поэмы как элемент антуража вечеринки, цитируется здесьгероем полуосознанно, но функционально представляет собой многосмысленныйязыковой жест. Это отказ от обманувшей его жены, от самого себя (он разбиваетвитрину именно со своим отражением-портретом), от некоего навязчивого илинавязанного ему пошлого образа чужого, чей портрет он возвращает. Наконец, этопугающий своей решительностью отказ от личности как таковой и погружение в неизвестность.
Фрагмент завершаетсямнимым слиянием героя с искомым и желанным. Но в то же время, в соответствии спринципом амбивалентности, сцена означает и впадение в небытие.
Б. Кенжеев заметил: «Возможно,основная заслуга Олега Чухонцева перед русской поэзией — слияние образа сугубочастного человека советской эпохи с высоким миром философических страстей».Это высказывание до известной степени соответствует «Однофамильцу»,только лирический герой поэта, действительно, часто сознательно и глубокоразмышляет, тогда как герой поэмы в своих попытках восприятия происходящего сним и с обществом — нет. Афористически заостренные выводы, представленные впоэме, принадлежат рассказчику, маскирующему свой голос под псевдо прямую речь,так что в иных случаях его можно спутать с внутренним монологом персонажа:
…столичный, нопровинциальный,
не из героев, но герой,
из первых проб, ноникудышный,
Семенов, так сказать,второй.
однофамилец. третийлишний.
не человек скорей, атип.
Отелло? да не в этомдело,
а дело в том, что тыпогиб
как личность…
Здесь герою явнопринадлежит лишь сравнение себя с ревнивым мавром, а отстраненные обобщения,скорее всего, относятся к другому голосу.
Все происходящее сАлексеем Семеновым имеет как минимум два толкования — в реалистическом и символическомключе. Они равнозначны и одинаково важны для понимания каждого конкретногоэпизода и поэмы в целом. Сигналы и раздражители, посылаемые героюдействительностью, смутно воспринимаются им как некие потусторонние знаки,которые он не в состоянии дешифровать, он подчас не ощущает глубиныповседневности, тогда как читатель вслед за автором видит ее вполне отчетливо.Здесь заметна ориентация на поэтический метод, согласно которому «конкретнаябытовая деталь всегда больше самой себя и в этом качестве может приобретатьфундаментальные — конструктивные, сюжетные, смысловые, символические функции».
Один из ведущих мотивовпоэмы — постоянная накачка героя алкоголем. В данном случае алкоголь призван изменятьсостояние сознания.
Мотив пропуска АлексеемСеменовым знаков, что попадаются ему на каждом шагу, проходит пунктиром черезвсю поэму. Соответствующая символика просвечивает из патины обыденнойобстановки, стандартных житейских ситуаций. Бесцельно глядя в окно, Семеноввидит:
…звезду, но страннуюзвезду:
Земле и Небу вназиданье
она горела на виду
на противоположномзданье
по случаю октябрьскихдней
и чьи-то окназаслоняла,
но что от этого? темней
или светлей ему нестало,
он даже улыбнулся вдруг
ей как развенчанномучуду…
Звезда затмевает нетолько «чьи-то окна», но и «чье-то» сознание. По ходутекста образ красной звезды освобождается от советскости, превращается сначалав «знак астральный», а в финале трансформируется в пятериковый ожог «неопалимойкупины», в оттиск божественной десницы. Автор стилистически снижаетреалистичность образа, возвышая его.
Значение красной звездыв каком-то смысле — профанация мистического содержания звезды, а фанернаякрасная звезда, которую видит Семенов, — профанация в квадрате. Но даже и такойплоскостной, утративший сакральную составляющую мир посещают некие таинственныетоки.
Первое проникновениемистически значимого в советский быт дает о себе знать уже в начале поэмы:
…и запах мускусныхгвоздик,
нет, купины неопалимой,
провеял в комнатах намиг
и все смешал, непостижимый.
Однако, как водится,никто из героев его не ощущает. Далее «непостижимое» словно дразнитСеменова за его нечуткость, и в конце концов получается обратный эффект: то,что он своим искаженным сознанием принимает за мгновенное откровение, на самомделе оборачивается фикцией:
Семенов шел — но грянулгром:
ба-бах! — и,поскользнувшись в луже,
он стал среди дороги: — мать!.. -
и не успел закончитьфразы,
как с треском началосветать,
и в небе вспыхнулиалмазы.
С точки зрениявосприятия персонажами сверхъестественного не менее важен оборванный героем егоразговор с женой:
…В телефоне
скрипело что-то искребло,
должно быть, грозовыебури
взрывали фон, потом: —Алло?..
Я слушаю вас! — излазури,
с невозмутимой высоты,
и снова треск заоблаками.
И вдруг: — Алеша, этоты?..
Куда звонил идозвонился герой – остается загадкой. И случайно ли именно в этом эпизоде егоединственный раз за всю поэму называют по имени. Жена или голос свыше пытаютсяустановить с ним контакт, достучаться до имени, до личночти. Героя словноподталкивают к откровению, но оно так и не наступает.
С женой Семенова,поводом его нравственных терзаний, связан самый смелый из всего религиозногокомплекса поэмы. В зеркале отражаются смутные представления героя обожественной сущности:
В трех ракурсахпреломлены,
в обратном высветеневерном
стояли три лица жены,
он взглядомповстречался с первым:
открытый, как бынараспев,
припухлый рот ее былвлажен.
И долго так, оцепенев,
он разговаривал стрельяжем.
Тройное отражениечеловека в трельяже — результат стандартной обстановке спальни. Но здесьреалистичная ситуация, да еще и с эротическим оттенком, предстает искаженнымобразом Троицы. Эту двусмысленность вновь видит читатель, но не герой.
Ближе к финалу Семеновслышит (или думает, что слышит), будто кто-то окликает его на улице. Рассказчикже подает это как Глас Божий. Незадолго до того он фиксирует некое прояснениеличности героя:
В поздний час
когда он оклемавшисьпонемногу
опять куда-то никуда
забыв и город и дорогу
и даже имя шелвпотьмах…
Далее потеря прежнейоболочки главного героя связывается с просветлением, когда он становитсяспособен услышать голос свыше:
он шел и это был не сон
и не виденье городспящий
и он в действительностион
тот самый первыйнастоящий…
и помаванье высоты
живило ум и Голос Свыше
взыскал — Семенов этоты?
— ты — ты — и откликане слыша
— Семенов это ты? — опять
взыскал Он — Я! — сказал Семенов…
Принцип амбивалентностиавтор применяет и по отношению к фамилии героя. Герой отзывается, тем самым какбы начиная отделяться от всех. Его называют по фамилии, а не по имени. Вобыденном плане называние героя по фамилии в разной степени проявлениеотстранения, официальности. Однажды на имя он не откликнулся, может быть,поэтому к нему и обращаются в привычной для него форме. Его отклик в такомконтексте можно трактовать как: «это я, Господи!». В то же время этоответ на обычный оклик на улице. Если герой действительно с кем-то встретился,то это не близкий ему человек, а тот, кто плохо помнит его в лицо: «Семеновэто ты?» Наконец, герою может лишь почудиться окликающий его голос, — но ив таком случае ситуация имеет взаимодополняющие толкования: это и пьяный бред,и мистическое откровение.
Неспособность герояподняться на тот уровень осмысления действительности, который позволяетвоспринимать ее либо аналитически-абстрактно, либо мистически-религиозно,подтверждается ключевым фрагментом поэмы. Здесь толкуется вынесенное в названиеслово и прямо говорится о непонимании персонажем всей глубины разверзшейсяперед ним пропасти:
…о, бедныйинтеллектуал,
сам заблудившийся втрех соснах,
он за собой предполагал
помимо промаховсерьезных
какой-то роковой порок,
в ущербный ударяясьпафос,
а одного понять не мог,
что запланированныйхаос
был то, чем все вокругживут,
был жизнью всех, а уж она-то
воистину как Страшныйсуд
пытала, ибо и расплата
неправедна, и человек -
работник, деятель,кормилец -
лишь функция, лишьимярек.
homоnymus. однофамилец.
Всмотрись, и оторопьвозьмет -
единый лик во многихлицах:
класс — население — народ
и обществооднофамильцев…
/>«Запланированный хаос» — едва ли не самый емкий оксюморон поэмы, с точностью фиксирующий традиционноесостояние повседневной жизни граждан, политического устройства государства иобщественного сознания в отечестве. Неудачное самопознание персонажа здесьподобно невозможности самопознания социума в рамках замкнутой системы. Хождениегероя по мукам — до ужаса терпимым! — неизбежно возвращает его на круги своя, вдурную бесконечность, которая оказывается «жизнью всех».
Главный герой — субъект, вечно находящийся в промежуточном состоянии и никак не может прийти крешению ни одного вопроса. Чухонцев воплотил в своей поэме героя, которогозаклинило между исповедью и покаянием.
Отношениеповествователя к герою далеко от прямолинейности. Оно мигрирует от точки зрениястороннего наблюдателя к почти пророческому обличению и в итоге нейтрализуетсясамоуничижительным выводом:
Не все ль равно мне,кто жених,
кто муж и чья женаневеста,
когда и я не лучше их,
и все мы из того жетеста:
одна душа и две души…
Подведение к выводамхарактерное для толерантного стиля мышления автора признание. Семья героя — этои его родная семья (народ, общество). Она потому и семья, что на нее можнонегодовать: именно свой ранит больнее всего, и лишь к чужому и чуждому человекможет быть полностью равнодушен.
Душевное состояниеСеменова демонстрируется переплетением внутренних монологов,несобственно-прямой речи и авторских комментариев. Устная речь представлена впоэме короткими, почти функциональными фразами.
У Чухонцева, как и уЧехова, люди толкуют о пустяках, а в это время в их жизни происходятдействительно важные события. «Чеховский фон» вообще многое объясняетв замысле поэмы. Раздвоенность, мягкотелость Семенова словно усиливается благодаряего профессиональной принадлежности — «Герой, к несчастью, был филолог»:
…он видел, и довольноясно,
что он ни в чем неубежден
и ни на что не могрешиться…
Свои метания он частопочти всерьез соотносит с лекалом поведения того или иного классическогоперсонажа: "… с кондачка / решил он: что ему Гекуба!" Такиепсихологические черты сближают его с чеховским персонажем повести «Дуэль»Лаевским, который был когда-то на филологическим факультете, слыл человекомобразованным, но свою нерешительность сравнивал с Гамлетовской, тем ее иоправдывая.
Композиция поэмыдопускает сложные и зачастую непредсказуемые переходы от точки зрения автора квосприятию персонажа и обратно. Тем эффектнее и острее выглядит почтииздевательская симметрия закольцованности: в финале герои вновь оказываются впривычном застолье.
5. Тридцатилетняявыдержка «Однофамильца»
Спустя более тридцатьлет поэма Олега Чухонцева наконец-то была издана как самостоятельный продукт.Вот, что говорит об этом событии сам автор:
"…Звонит мне художникАнатолий Алексеевич Семенов, оформлявший когда-то две мои книги:
— Олег, а почему бы вамне выпустить «Однофамильца» отдельным изданием? Собственно, я уже имакет придумал...
«Теперь-то зачем»,подумал я про себя, и еще озадачило: а ведь у героя та же фамилия. И буквальнона следующий день получаю статью из Казани от Артема Скворцова, все про того же«Однофамильца», озадачившую не меньше, поскольку автор, появившись насвет всего за год до Семенова-героя, сумел прочесть текст как очевидец тех лет,и хотя не со всеми рассуждениями его можно согласиться, я благодарен за самупопытку взглянуть на «Однофамильца» трезвыми глазами другогопоколения.
Вот, пожалуй, и все,что могу сказать в пояснение к этой републикации. А что касается поэмы, судитьне мне. Тем более что и сам жанр объявлен безнадежно устаревшим. И вообще, натридцать лет ты опоздал, Семенов, к балу, скажем словами героя, и нам к этомудобавить нечего".
Книга была издана,причем ее формат и ключ оформления достаточно любопытны, чтобы на нее стоилообратить внимание.
Поэма «Однофамилец»достаточно тяжела для восприятия. Усугубить эту тяжесть, довести ее дологического конца – желание вполне справедливое, имеющее место для воплощения.Поэма издана отдельной книгой, в переплете, на отличной, плотной ярко-белойбумаге, в почетном формате 60х90/8 московским издательством «Время» в2008 году тиражам 1000 экземпляров. Макетом и оформлением занимались ВалерийКалныньш и Анатолий Семенов. Последний – автор иллюстраций.
Тень, маячащая накорешке – почти нечитаемая, почти случайная марашка – именно этим «почти»намекает на какие-то тонкости, спрятанные внутри книги. И в самом деле, внутрисразу же начинаются даже и не тонкости, а настоящие интимности, такие, что идотронуться неловко.
Под обложкой раскрываетсявся целиком тетрадка поэта, святая святых творческого процесса: сразмышлениями, со случайными проговорками и описками, с многослойной правкой, сотвергнутыми вариантами. Такая степень доверия ждет ответного жеста – и не отчитателя, а от художника. Потому что следом за факсимиле начинается собственнокнига.
Поэзия требует отхудожника строгости, самоотречения: в хороших стихах, как правило, и так ужесказано много, поэтому дополнять их, по сути, нечем и незачем. Художнику жеименно этой книги, Анатолию Семенову, пришлось вдвойне нелегко. Перед ним –однофамильцем героя поэмы, – непременно должен был стоять призрак этогомистического совпадения; а художники, постоянно имея дело с миромиррациональных понятий, к совпадениям такого рода относятся очень серьезно.
Возможно, что этоименно он, призрак, размытый, точно за мокрым стеклом, и изображен напереплете. Таких картинок, лаконичных – в одно пятно или в два-три быстрыхштриха – в книге много. Именно этот минимализм создает достоверное изображениетого мира, где странствует герой поэмы: мира, как будто бы переполненногобытовыми деталями, мусором, но одновременно, и именно из-за ничтожности этихдеталей – безвоздушного, стеклянного и пустого. На парадной белой бумагевозникает не просто пространство, а пугающая пустота, та самая «неслыханнаяпростота», в которую только и можно «впадать, как в ересь».
Художник, как будто,сам страшится построенной им пустоты. Всего несколько иллюстраций смотрят вглаза читателю. В остальных возникают тени, повторы, смещения. Точный,уверенный рисунок пугливо сползает за край листа, тончайшая фактуранаслаивается на свое же, но грубо увеличенное отображение. Серые подложкиподползают и под текст, и усложнение художественного смысла оборачивается самымбанальным усложнением процесса чтения. Минимализм прямо на глазах превращаетсяв декоративность.
Эта смена интонациизахватывает всю книгу. Ее система становится злой пародией на саму себя.Символика цвета теряет свои подтексты: красный цвет переплета напоминает уже нео советском времени, а о рекламе, и даже удивительное решение финала поэмы впервую секунду воспринимается как полиграфический брак.
Более убедительногопримера, доказывающего, что книга как конкурент содержащейся в ней информации, придуматьсложно.
/>Заключение
Бытописательство,настоянное на мировой культуре – вот, пожалуй, то общее, что подмечали едва лине все рецензенты книг Олега Чухонцева. Начиная с первых откликов, критиканеизменно подчеркивала связь поэта с магистральными традициями русской поэзии ирусского стиха. Помимо сознательного «пушкинианства», Чухонцевуродственны слияние окрыленности и жестокой прозы, зрительной пластикой и «метафизикой»звука, вслушиванием в позывные разлаженного мира. Вместе с тем специфическаяинтонация выводят его за классические рамки. Он широко обращается к обрывистыми нерасчлененным конструкциям внутренней речи — к речи, изобилующейнеуверенно-вопросительными оборотами, неопределенными местоимениями,бормотливыми присловьями. Примерно того же добивались одновременно с нимандеграундные поэты-«минималисты», абсолютизируя, однако, синтаксическинедооформленную речь — как навязчивый прием. Интровертивный «мысленныйлепет» неожиданным образом становится уловителем сигналов из недр бытия иродной истории.
Поэзия Чухонцева будтопуть во времени, путь по «кладовым сознания», в которых кроется тайна«Высшего замысла» чьей частью является и литература с поэзией. Егопроизведения иллюстрируют, что то, что больше и грандиознее не всегда является «Высшимзамыслом», а наоборот, то, что внутри и сокровеннее – тайная тайных.
В поэме «Однофамилец»есть отрывок, который не без доли авторской рефлексии над изображаемым героемпоказывает путь по «кладовым сознания», в результате которогоотыскивается «тайная тайных Высшего замысла»:
…Бывает миг
какого-то полусознанья,
когда ты муж, дитя,старик —
все вместе, ивоспоминанья
не быль, а смотроваящель
туда, где жизньнеискаженный
имеет замысел и цель
иную, где,освобожденный,
живешь с такой отдачейсил,
что в это, кажется,мгновенье
живешь, а не в которомжил
однажды…
В этих строках двавектора. Одновременно и сожаление о том, что истинная полнота жизни и культурывсегда чем-то заслонена, и радость от того, что такая полнота всегда может бытьподсмотрена и подслушана, поскольку путь к ней — внутренний путь. В такомпонимании культуры кроются корни истинного качества.
Эпичность поэтаприсутствовала в его лирике всегда. Это не только широкое дыхание, неспешнаяманера повествования и историческая дальнозоркость, но и умение вобрать в себя,остро лично, эмоционально выразить жизненные итоги множества разных судеб,раскрыть их индивидуальность и обобщить отдельные экзистенции до уровня единогонационального опыта. Сгустком такого опыта и видится в русской поэзии «Однофамилец»Олега Чухонцева.
Источники
1. Николаев П. Русские писатели 20века. Биографический словарь. Рандеву/>. М.: 2000.
2. Чухонцев О. Из сих пределов. ОГИ.М.: 2005.
3. Чухонцев О. Солдаты литературы. НГЕxlibris. М.: 2005, 20 октября.
4. Чухонцев О. «Цель поэзии —поэзия…» Новый мир. М.: 1999. № 8.
5. Шайтанов И. Эффект целого: поэзияОлега Чухонцева. Арион. М.: 1999 № 4.
6. Перельмутер В. Фрагменты о книгепоэта. Арион. М.: 2005 № 1.
7. Роднянская И. Горит Чухонцева эпоха.Новый мир. М.: 2004 № 6.
8. Иванова Н. Ноябрьские тезисы.Знамя. М.: 2005 № 11.
9. Шульпяков Г. Чертов палец. Арион.М.: 2004 № 1.
10. Полищук Д. На ветру трансцендентном.Новый мир. М.: 2004. № 6.
11. Скворцов А. Игра в современнойрусской поэзии. КГУ. Казань: 2005.
12. Гаспаров М. Метр и смысл. РГГУ. М.:2000.
13. Коркия В.П. Свободное время. Советскийписатель. М.: 1988.
14. Гаспаров М. Записи и выписки.Арион. М.: 2001.
15. Вайль П. Родная речь. Независимаягазета. М.: 1999.
16. Иванова Н. Русский европеец Знамя.М.: 1998. № 5.
17. Скворцов А. «Вопросылитературы». Казань. М.: 2006, №5.
18. Кенжеев Б. Арион. М.: 1996, №1.
19. www.chuhoncev.poet-premium.ru
20. www.kak.ru
21. www.books.vremya.ru
22. www.ksu.ru