--PAGE_BREAK--Глава 2. Настроения в поэзии.
Воспевание «боли души, которая устала и спит в гробу усталости своей (Минский), лежание „на дне меж подводных стеблей“ (Бальмонт), призывы смерти — »О, смерть, я твой, повсюду вижу одну тебя и ненавижу очарование земли" (Сологуб), какая-то напуганность жизнью, страх перед ней, нежелание или неспособность видеть в ней нечго реально ценного – одну только скуку и ничтожество, «чертовы качели», бессмысленные и жестокие (Гиппиус, Мережковский, Сологуб) – вот настроения раннего русского символизма. Выходов у таково настроения было два: прославление смерти и призыв идти к ней на встречу, мрачное отчаяние или же замена надменной жизни ее суррогатом – сладостной легендой, проповедью забвенья, бессилия, нелюбви, эстетствующе-мистическими настроениями, музыкой мечты, неопределенных слов и звучаний (нелепых для понимания, но ласкающих ухо) – уход в замкнутый, холодно-поверхностный эстетизм.
Элегия.
Я умереть хочу весной,
С возвратом радостного мая,
Когда весь мир передо мною
Воскреснет вновь, благоухая.
На все, что в жизни я люблю,
Взглянув тогда с улыбкой ясной,
Я смерть свою благословлю –
И назову ее прекрасной.
М. Лохвицкая
Эти черты характеризуют в значительной степени поэзию раннего Добролюбова, Минского, И. Коневского, Сологуба, Гиппиус, раннего Брюсова, в значительной степени Блока и Анненского. На всей этой поэзии лежит налет пассивности, внутреннего бессилия, несмотря на порой исключительное совершенство формы, отсутствие волевого начала и жизнеспособности.
Иди за мной.
Полуувядших лилий аромат
Мои мечтанья легкие туманит.
Мне лилии о смерти говорят,
О времени, когда меня не станет.
Мир – успокоенной душе моей.
Ничто ее не радует, не ранит,
Не забывай моих последних дней,
Пойми меня, когда меня не станет.
Я знаю, друг, дорога не длинна,
И скоро тело бедное устанет.
Но ведаю, любовь, как смерть, сильна.
Люби меня, когда меня не станет.
Мне чудится таинственный обет…
И, ведаю, он сердца не обманет, -
Забвения тебе в разлуке нет!
Иди за мной, когда меня не станет.
З. Гиппиус
Иные черты психологии наблюдаются у «младших» символистов, второго поколения русского символизма. Новые символисты: В. Иванов, А. Бельнт, Ю. Балтрушайтис, А. Блок, С. Соловьев – решительно отмежевываются от прежнего «декадентства». Учению о беспредельной любви к себе, призывая к уходу в уединенный мир мечты и неуловимых настроений, пассивности, внежизненности, преклонению перед образом смерти и болезненно-извращенному эротизму, они противопоставляют идею «соборности», активности, пророческого служения поэта волевым стремлениям к проведению в жизнь своей религиозно-философской идеи.
Я видел надпись на скале:
Чем дальше путь, тем жребий строже,
И все же верь одной земле,
Землей обманутый прохожий…
Чти горечь правды, бойся лжи.
Гони от дум сомненья жало
И каждой искрой дорожи –
Цветов земли в Пустыне мало…
Живя, бесстрашием живи
И твердо помни в час боязни:
Жизнь малодушному в любви
Готовит худшую из казней.
Ю. Балтрушайтис
Строкой о В. Брюсове.
Несколько особняком в среде московских символистов стоит Валерий Брюсов. Это был человек с совершенно асимметричным лицом (будто спрыгнувшим с портрета кубиста), резкими монгольскими скулами и рысьими глазами. Основной чертой характера Брюсова была собранность, скованность. Она замыкала и строгие мысли, и девическую застенчивость. Брюсов не был очень умен от природы, но был бесконечно образован, начитан и культурен.
Ум Брюсова не был быстр, но очень остер и подкреплен особой, брюсовской логичностью. Он был, как это ни странно звучит, с детства немолодым мальчиком. Мальчиком он остался на всю жизнь, и, вероятно, ребенком он умер. Только у детей бывает такая пытливость, такая тяга узнать все. Брюсов кидался на все, и все, на что он кидался, он изучал необычайно основательно. Всю жизнь он хотел казаться и казался не тем, чем он был. Он рисовался вождем, эротическим поэтом, демонистом, оккультистом, всем, чем можно было быть в те дни. Но это был портрет Брюсова, а не оригинал. Как был не похож Валерий Яковлевич на Брюсова! Если Есенин заплатил жизнью за славу, то Брюсов всю жизнь отдал на то, чтоб походить на свои стихи, созданные по образцу лучших классиков. У него разрыва не могло быть. Его поэзия, с одной стороны, была накрепко связана с ранними символистами, с другой же — его тематическая связь с будущими «кубо-футуристами» несомненна. Брюсов, пожалуй, единственный из русских поэтов дофутуристического периода, умеющий заставить почувствовать дыхание современного капиталистического города, бешеный ритм его жизни, засасывающую и гипнотизирующую динамику, грохот, сутолоку, бесконечные переливы огней, серые сумерки городского рассвета и бесстрастное олово электрических лун.
Женщине.
Ты – женщина, ты –книга между книг,
Ты – свернутый, запечатленный свиток;
В его строках и дум и слов избыток,
В его листах безумен каждый миг.
Ты – женщина, ты – ведьмовский напиток!
Он жжет огнем, едва в уста проник;
Но пьющий пламя подавляет крик
И славословит бешено средь пыток.
Ты – женщина, и этим ты права.
От века убрана короной звездной,
Ты — в наших безднах образ божества!
Мы для тебя влечем ярем железный,
Тебе мы служим, тверди гор дробя,
И молимся – от века – на тебя!
В. Брюсов
Рассматриваемые с более широкой точки зрения как ранние символисты, так и поздние – явление одной и той же категории. Социальные их корни одни. Основная стихия тех и других – романтическая мистика, проистекающая из неспособности или неумения найти свое место в реальной жизни, разрыв с реальностью, уход из нее. Но психологический тонус, настроенность у символистов второго поколения уже совершенно иные. «Декаденты» не думали быть творцами жизни. Они были только поэтами. Они проповедовали уход из «грубой» жизни, они хотели быть творцами жизни. Они всегда стремились к тому, чтобы занять место учителей жизни и пророков. В противопоставлениях реального и нереального, в призыве к активному «религиозному действию», содержащемся в философии В. Соловьева – зачатки всех элементов поэтического мироощущения русского символизма. И здесь сосуществуют такие разные, но столь безмерно талантливые мастера, как В. Иванов, А. Белый, А. Блок, К. Бальмонт.
продолжение
--PAGE_BREAK--Глава 3. Поэты новой эпохи.
Все стихи – отражения дум авторов. Каковы же были они, эти люди, что остановили время, уловили миг и проникли в вечность своим лучезарным гением?
1. Вячеслав Иванов – человек настолько ученый, что цитаты вылезали не только изо рта, но и из остатка волос, из-под сюртука. Он рассказывал об эпохе Возрождения так запросто, как будто он только вчера пришел из этой эпохи. Он мог сказать, что встречал Петрарку, а жизнь Бокаччо он знал с точностью до минуты. Это был чемпион знаний, вскормленник столетий, полководец цитат и универсалист языков. Он родился 16 февраля 1866 года в городе Москве. С детских лет, под влиянием матери, очень религиозной и любящей поэзию женщины, поэт полюбил поэзию Пушкина, Лермонтова, Ломоносова, Державина. В возрасте восьми лет он поступил в частную школу, где начал писать стихи и романы. Через год поэт поступил в 1-ю Московскую гимназию, где увлекся греческим языком и античностью. В пятом классе гимназии «внезапно и безболезненно сознал себя крайним атеистом и революционером». После этого в жизни В. Иванова наступила полоса пессимизма, выявившаяся в попытке отравиться. Затем он увлекся Достоевским, а по окончании гимназии поступил в Московский университет на филологический факультет, где получил премию за работу над древними языками. Окончив два курса университета, поэт уехал в Германию, в Берлин, в семинарий профессоров Зома, Моммзена и Гизебрехта. В это время он очень много работал по истории. В те же годы в нем зародились серьезные «мистические искания», и он принялся за изучение В. Соловьева. В 1891 году поэт переехал в Париж, а затем в Рим. В это время В. Иванов стал поклонником Ницше. В 1905 году поэт переехал в Петербург, где стал центральной фигурой в кругу символистов. Он писал замечательные стихи.
Любовь.
Мы – два грозой зажженные ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы – два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела!
Мы – два коня, чьи держит удила
Одна рука, — одна язвит их шпора;
Два ока мы единственного взора,
Мечты одной два трепетных крыла.
Мы – двух теней скорбящая чета
Над мрамором божественного гроба,
Где древняя почиет красота.
Единых тайн двугласные уста,
Себе самим мы – Сфинкс единый оба.
Мы две руки единого креста.
2. Борис Николаевич Бугаев (это его настоящее имя) родился 14 октября 1880 года в Москве. Детство и юность поэта протекли в «атмосфере профессорской семьи». Он с детства полюбил музыку и поэзию, слушая игру матери на рояле и чтение гувернанткой-немкой стихов Уланда и Гете и сказок Андерсона. Эти впечатления навсегда определили любовь Белого к немецкой культуре. В 1891 году он поступил в гимназию, где он заинтересовался философией и увлекся буддизмом и брахманизмом. В 1903 году окончил естественный факультет Московского университета. В эти годы поэт усиленно работал над религиозно-философскими проблемами, сделался ярым последователем В. Соловьева и символистом. Андрей Белый замечательно говорил. Его можно было слушать часами, даже не все понимая из того, что он говорит. Он говорил или конечными выводами или одними придаточными предложениями. Белый мог говорить о чем угодно. И всегда вдохновенно (то, что он знал и то, чего он не знал – было почти одно и то же). Андрей Белый был очень чуток к миру, но глух к себе, как тетерев на току. Он слышал шорох прорастающей мысли и не слышал грохота шагов мира. Белый мог стать бы капиталистом разума. Он намеренно превращал себя в кустаря рассуждений. Белый всю жизнь любил осенние лужи, наблюдал, как в них отражаются небо и облака, и ни разу не предпочел посмотреть прямо на облака.
Солнце.
Солнцем сердце зажжено.
Солнце – к вечному стремительность.
Солнце – вечное окно
В золотую ослепительность.
Роза в золоте кудрей.
Роза нежно колыхается.
В розах золото лучей
Красным шаром разливается.
В сердце бедном много зла
Сожжено и перемолото.
Наши души – зеркала,
Отражающие золото.
3. Константин Бальмонт. Когда вдруг затрещали и завальсировали бальмонтовские рифмы и послышались бальмонтовские размеры – поистине произошла литературная революция. Свои стихи Бальмонт выпускал в люди так хорошо одетыми, с такими великолепными манерами, они так чудесно пляшут, так изысканно вежливы; они так забавны, находчивы, блестящи, что, право, иной раз забываешь спросить об этих ловких строках: Да, полно, умны ли они? Глубоки ли они? Интересны ли они сами по себе, вне манер, вне вальса, вне хорошего портного? Однако входят эти вереницы нарядных стихов в душу легко и свободно, как светские люди в гостиную:
Вечер. Взморье, вздохи ветра.
Величавый возглас волн.
Близко буря. В берег бьется
Чуждый чарам черный челн.
Чуждый чистым чарам счастья,
Челн томленья, челн тревог,
Бросил берег, бьется с бурей,
Ищет светлых снов чертог.
Здесь красивый образ заменен изящным выражением, оригинальная мысль – оригинальной фразой. Стихотворение подкупает внешностью, наружностью, осанкой. Торопливость образов, изменчивость, хаотичность, безумие настроений, иллюзионизм, ослепительность внешности, подделка красоты красивостью, необычайная женственность, нежность, моложавость, пассивность характерны для стихов Бальмонта.
Я не знаю мудрости.
Я не знаю мудрости, годной для других,
Только мимолетности я влагаю в стих.
В каждой мимолетности вижу я миры,
Полные изменчивой радужной игры.
Не кляните, мудрые. Что вам до меня?
Я ведь только облачко, полное огня,
Я ведь только облачко. Видите, плыву.
И зову мечтателей… Вас я не зову!
Брюсов создал мужскую поэзию, Бальмонт – женскую, мелькнув на поэтическом небосклоне экзотической птицей.
Я ненавижу человечество,
Я от него бегу, спеша.
Мое единое отечество –
Моя пустынная душа.
С людьми скучаю до чрезмерности,
Одно и то же вижу в них.
Желаю случая, неверности,
Влюблен в движение и в стих.
О, как люблю, люблю случайности.
Внезапно взятый поцелуй,
И весь восторг – до сладкой крайности,
И стих, в котором пенье струй.
4. Федор Сологуб. Разные судьбы бывают у поэтов. Одни, подобно Блоку, вступают в историю бурными юношами и, бросившись в испепеляющее пламя своей эпохи, гибнут вместе с ней. Но есть другая судьба – другие поэты. Они начинают свой путь среди предрассветного сумрака и тишины, идут медленно и осторожно, почти ощутимо, — зато сохранят свои силы до самого вечера жизни, который застанет их все так же спокойно идущими своей дорогой, хотя и со старческим посохом в руке. Судьба дает им горькую усладу. Такую судьбу история даровала некогда Жуковскому, Фету, потом Ф. Сологубу. Звали его колдуном, ведуном, чародеем. На людях он точно отсутствовал, слушал – и не слышал. Был радушным хозяином, но жажда одиночества была в нем сильнее гостеприимства. Он никогда не был молод и не старел. Сологуб писал очень много, быть может – слишком. Число его стихотворений выражается цифрой во всяком случае четырехзначной.
Федор Кузьмич Тетерников (это его настоящее имя) родился 17 февраля 1863 года в Петербурге в чисто-пролетарской семье: отец его был портным из Полтавской губернии, мать – крестьянка. Отец умер, когда Сологубу было четыре года, мать служила прислугой и поставила сына на ноги. В доме Агаповых, у которых служила мать поэта, с детских лет он слышал рассказы о старине, музыку, пение знаменитых артистов, читал много книг. Здесь он полюбил искусство и театр. Поэт много читал, особенно увлекался «Робинзоном» и «Дон-Кихотом», которые знал почти наизусть. Федор Сологуб сначала учился в уездном училище, потом в Петербургском учительском институте, по окончании которого работал учителем. В 1892 году поэт переехал в Петербург, сблизился с группой Мережковского и Гиппиус и вскоре стал одной из видных фигур в группе символистов. Его творения были очень стройными, легкими, лишенными стилистической пестроты или разноголосицы. Стихи самых разных эпох и отдаленных годов не только вполне уживались друг с другом, но и казались написанными одновременно. Его мастерству не был сужден закат. Он умер в полноте творческих сил, мастером трудолюбивым и строгим к себе.
Над безумием шумной столицы
В темном небе сияла луна,
И далеких светил вереницы,
Как веденья прекрасного сна.
Но толпа проходила беспечно,
И на звезды никто не глядел,
И союз их, вещающий вечно,
Безответно и праздно горел.
И один лишь скиталец покорный
Подымал к ним глаза от земли,
Но спасти от погибели черной
Их вещанья его не могли.
5. Александр Блок.Освоей первой встрече с этим тогда еще студентом, Зинаида Гиппиус оставила такие воспоминания: «Блок не кажется мне красивым. Над узким высоким лбом (все в лице и в нем самом – узкое и высокое, хотя он среднего роста) – густая шапка коричневых волос. Лицо прямое, неподвижное, такое спокойное, точно оно из дерева или из камня. Очень интересное лицо. Движений мало, и голос под стать: он мне кажется тоже „узким“, но он при этом низкий и такой глухой, как будто идет из глубокого-глубокого колодца. Каждое слово Блок произносит медленно и с усилием, точно отрываясь от какого-то раздумья. В спокойствии серых невнимательных глаз есть что-то милое, детское, не страшное. Главная притягательность Блока в его трагичности, его незащищенности. Пред поэтом стояли два сфинкса, заставляющие его » петь и плясать" своими неразрешенными загадками: Россия и его собственная душа. Первый – некрасовский, второй – лермонтовский. И часто, очень часто Блок показывал их, слитых в одно, органически нераздельных. Блок стал одним из чудотворцев русского стиха: он сбросил иго точных рифм, нашел зависимость рифмы от разбега строки, его ассонансы, вкрапленные в сплошь рифмованные строфы, да и не только ассонансы, но и просто неверные рифмы имели колоссальный эффект. Обыкновенно поэт отдает людям свои творения. Блок отдал людям самого себя.
О, я хочу безумно жить:
Все сущее – увековечить,
Безличное – вочеловечить,
Не сбывшееся – воплотить!
Пусть душит жизни сон тяжелый.
Пусть задыхаюсь в этом сне, -
Быть может, юноша веселый
В грядущем скажет обо мне:
Простим угрюмство – разве это
Сокрытый двигатель его?
Он весь – дитя добра и света,
Он весь – свободы торжество!
Они жили и творили на изломе века, смело отражали себя в бесконечных зеркалах поэзии, создавали свои лирические миры и вживались в реально существующий, врастая в него плотью, но не всегда душами. Они искали, теряли, находили, любили, ненавидели, ошибались… Но строки их, хлесткие и чарующие, мистические и обволакивающие, губительные и спасающие, живы, когда авторы их давно уже отошли в «мир иной». Но это лишь физический уход, а души их остались промеж живых людей. Они бродят, тоскуя и скорбя, в своем безмолвии. Но стихи их кричат и шепчут. Они живы, они – навсегда!
Мне грезились сны золотые!
Проснулся – и жизнь увидал…
И мрачным мне мир показался,
Как будто он траурным стал.
Мне виделся сон нехороший!
Проснулся…на мир поглядел:
Задумчив и в траур окутан,
Мир больше, чем прежде, темнел.
И думалось мне: Отчего бы –
В нас, в людях, рассудок силен –
На сны не взглянуть, как на правду,
На жизнь не взглянуть, как на сон! К. Случевский
продолжение
--PAGE_BREAK--Глава 4. Власть над миром или властвование вместе с миром.
Русский символизм разбился на две друг на друга разнящиеся группы. Он двойствен. И в то же время он един. Есть нечто основное, что объединяет в одно большое и сложное целое поэзию Сологуба и Иванова, Минского и Белого, Гиппиус и Блока, на первый взгляд столь различных по своей сущности. Есть нечто, что может быть «вынесено за скобки» и что дает возможность уяснить особенности русского символизма до конца.
«В то время как поэты – реалисты рассматривают мир наивно, как простые наблюдатели, подчиняясь вещественной его основе, поэты – символисты, пересоздавая вещественность сложной своей впечатлительностью, властвуют над миром и проникают в его мистерии, — говорит Бальмонт. – Реалисты всегда являются простыми наблюдателями, символисты – всегда мыслителями. Реалисты всегда охвачены, как прибоем, конкретной жизнью, за которой они не видят ничего, — символисты, отрешенные от реальной действительности, видят в ней только свою мечту, они смотрят на жизнь из окна».
В таком же духе высказывается и А. Белый: «Не событиями захвачено все существо человека, а символами иного. Искусство должно учить видеть Вечное; сорвана, разбита безукоризненная окаменелая маска классического искусства.»
Поэтому закономерно и логично звучат слова поэта: «Я не символист, если слова мои не вызывают в слушателе чувства связи между тем, что есть его „я“ и тем, что он зовет „не я“, — связи вещей, эмпирически разделенных, если мои слова не убеждают его непосредственно в существовании скрытой жизни там, где разум его не подозревал жизни. Я не символист, если слова мои равны себе, если они – не эхо иных звуков. „
Двойник.
Не я, и не он, и не ты.
И то же что я, и не то же:
Так были мы где-то похожи,
Что наши смешивались черты.
В сомненьи кипит еще спор,
Но слиты незримой чертой,
Одной мы живем и мечтой,
Мечтою разлуки с тех пор.
Горячешный сон взволновал
Обманом вторых очертаний,
Но чем я глядел неустанней,
Тем ярче себя ж узнавал.
Лишь полога ночи немой
Порой отразит колыханье
Мое и другое дыханье,
Бой сердца и мой и не мой…
И в мутном круженьи годин,
Все чаще вопрос меня мучит:
Когда, наконец, нас разлучат,
Каким же я буду один?
И. Анненский
Глава 5. Техническая сторона символизма.
Технические приемы символистов определяются, как и их идеология, их романтической природой. Существуют два поэтических стиля, которые могут быть условно обозначены, как стиль классический и романтический. Символисты, вышедшие из школы романтизма, естественно, вооружились всеми приемами этой школы.
Для романтического стиля характерно преобладание стихии эмоциональной и напевной, желание воздействовать на слушателя скорее звуком, чем смыслом слов, вызвать “настроения», то есть смутные, точнее неопределенные лирические переживания в эмоционально взволнованной душе воспринимающего. Логический и вещественный смысл слов может быть затемнен: слова лишь намекают на некоторое общее и неопределенное значение; целая группа слов имеет одинаковый смысл, определенный общей эмоциональной окраской всего выражения. Поэтому в выборе слов и их соединений нет той индивидуальности, неповторяемости, незаменимости каждого отдельного слова, которая отличает классический стиль… Основной художественный принцип – это творение отдельных звуков и слов или целых стихов, создающее впечатление эмоционального нагнетания, лирического сгущения впечатления. Параллелизм и повторение простейших синтаксических единиц определяют собой построение синтаксического целого. Общая композиция художественного произведения всегда окрашена лирическим и обнаруживает эмоциональное участие автора в изображаемом или повествовании и действии.
Поэт – романтик хочет выразить в произведении свое переживание; он открывает свою душу и исповедуется; он ищет выразительные средства, которые могли бы передать его душевное настроение как можно более непосредственно и живо; и поэтическое произведение романтика представляет интерес в меру оригинальности, богатства, интересности личности его творца. Романтический поэт всегда борется со всеми условностями и законами. Он ищет новой формы, абсолютно соответствующей его переживанию; он особенно остро ощущает невыразимость переживания во всей его полноте в условных формах доступного ему искусства.
Символисты довели эти общие для всякой романтической школы поэтические приемы до крайних пределов.
Перед луною равнодушной,
Одетый в радужный туман,
В отлива час волной послушной,
Прощаясь, плакал океан.
Но в безднах ночи онемевшей
Тонул бесследно плач валов,
Как тонет гул житейских слов
В душе свободной и прозревшей.
Н. Минский
Так как музыка – мир лирики, настроения, мечты по самой своей сущности, они выставили положение о том, что " всякий символ музыкален". Вслед за Верленом они провозгласили музыку высшей формой искусства, идеалом, к которому всякое искусство должно стремится. Лирически музыкальную напевность стиха они довели до крайности (особенно Бальмонт). Поэзия в их руках превратилась в поэзию звуков и настроений. Слово, как таковое, как драгоценный материал, из которого можно выковать классически совершенные создания, для символистов ( за исключением отдельных представителей московского символизма В. Иванова, А. Белого) утратило цену. Оно стало ценным только как звук, музыкальная нота, как звено в общем мелодическом настроении стихотворения. Чрезмерное увлечение аллитерацией часто приводило к затемнению смысла, к принесению в жертву всего, кроме звуковой стороны произведения:
Я вольный ветер, я вечно вею,
Волную волны, ласкаю ивы,
В ветвях вздыхаю, вздохнув, немею,
Лелею травы, лелею нивы.
Бальмонт
Мила, мила, мила, качала
Два темно-алые стекла,
Белей лилей, алее лала
Бела была ты и ала.
Сологуб
Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене
Брюсов
Такому же если не гонению, то забвению подвергся в символической поэзии и живописный образ. Он у символистов почти отсутствует, как зрительная реальность. Он отодвинут далеко на задний план, окутан мистической дымкой, обволакивающей все предметы, стирающей контуры и границы, гасящий резкие краски и сливающей предмет, реальность, с нереальным «настроением», «мечтой» поэта, превращающий реальную жизнь с ее пестротой, разнообразием форм и противопоставлением в один грустный, щемящий музыкальный ход.
Я люблю усталый шелест
Старых писем, дальних слов…
В них есть запах, в них есть прелесть
Умирающих цветов.
Я люблю узорный почерк –
В нем есть шорох трав сухих,
Быстрых букв знакомый очерк
Тихо шепчет грустный стих.
Мне так близко обаянье
Их усталой красоты…
Это дерева Познанья
Облетевшие цветы.
М. Волошин
Стих поэта-символиста лишен твердого остова — поэтического скелета, мужественного, активного начала. Он мягок, певуч, женственен и в то же время у каждого поэта подчеркнута индивидуальность. Строгость формы, скованность логикой ему чужда. В итоге за музыкальностью и эмоциональностью поэт-символист создает причудливые ритмические сочетания, вносит в спокойную классическую строфу элементы порывистости, неровности или, напротив, расплавленности, размягченности, затягивания темпа. Символисты были первыми в русской поэзии, кто «сломал» классическую форму стиха, кто в области формы явился, если еще не революционером, то бунтарем.
Я люблю.
Я люблю замирание эха
После бешеной тройки в лесу,
За сверканьем задорного смеха
Я истомы люблю полосу.
Зимним утром люблю надо мною
Я лиловый разлив полутьмы,
И, где солнце горело весною,
Только розовый отблеск зимы.
Я люблю на бледнеющей шири
В переливах растаявший цвет…
Я люблю все, чему в этом мире
Ни созвучья, ни отзвука нет.
И. Анненский
продолжение
--PAGE_BREAK--