1. Исторические корни античной традиции на Руси
2. Сведения об античном мире в древней и средневековой Руси ХI-ХV вв.
3. Рост знаний об античном мире в Московском государстве ХVI-ХVII вв.
1. Исторические корни античной традиции на Руси
[9] Быть может, никакое другое начало не оказало такого влияния на русскую культуру, как античность. Истоки этого влияния уходят в глубокую древность. За несколько веков до новой эры обширные пространства земли между Дунаем и Волгой — район будущих славянских государств — были уже исследованы греческими купцами и путешественниками. На черноморском побережье, в устьях судоходных рек и на прилегающих островах, рано возникли поселения греческих колонистов, прибывших сюда из греческих городов Балканского полуострова и Малой Азии. Очень скоро небольшие торгово-земледельческие колонии превратились в цветущие города, которые во всем — и во внешнем облике, и в социальной и политической организации — подражали своим более развитым метрополиям. Так появились Аполлония, Месембрия, Одесс, Томы и Истрия на западном побережье Черного моря, Тира и Ольвия — на северном, Херсонес и Пантикапей — в Крыму, Фанагория и Гермонасса — на Таманском полуострове, Танаис — в устье Дона. Через эти и другие города, усеявшие побережье Черного моря, античная культура оказывала сильное воздействие на соседние племена скифов и сарматов, на предков славян.
Великое переселение народов на рубеже старой и новой эры не уничтожило этих контактов; оно лишь придало им новые формы. [10] Наступление варваров, сломивших сопротивление Римской империи, сопровождалось гибелью налаженных веками отношений, варваризацией пограничных городов, падением культуры даже в давно, казалось бы, цивилизованных областях. Однако, как это часто бывает, одно и то же явление оказалось не только причиной упадка, — как затем выяснилось, временного, — но и залогом будущего подъема. Варвары влили свежую кровь в вены одряхлевшего античного общества. Вторжение германских племен сокрушило ставшую анахронизмом Римскую империю и способствовало быстрейшему переходу в Западной Европе от изжившего себя рабства к феодализму. В то же время победители, находившиеся еще на стадии военной демократии, подверглись сильнейшему воздействию со стороны более высокой цивилизации, которая теперь в обломках лежала у их ног. Это обратное воздействие решающим образом ускорило движение германцев по пути к цивилизованному обществу и государству.
Сказанное в равной степени относится и к славянам, наступление которых на Восточную Римскую империю имело такие же последствия, как нашествие германцев на Западе, хотя, быть может, и не вылившиеся в столь яркие формы, как там. Как бы то ни было, славянские племена сыграли важную роль в том длительном и противоречивом процессе, который привел к постепенному перерождению Восточной Римской империи и к превращению ее в весьма своеобразное государство, отличное от прежней Римской империи, но и не совсем похожее на феодальные монархии Запада, — в государство, за которым именно и закрепилось название «Византия». В свою очередь, близкие отношения с Византией не могли пройти бесследно и для славян. Общение их с этим государством несомненно должно было ускорить естественный процесс государствообразования, который происходил у всех славян во 2-й половине I тысячелетия. Равным образом, знакомство их с византийской культурой, унаследовавшей все достижения античной цивилизации, должно было способствовать их собственному культурному развитию. В особенности распространение христианства и создание собственной письменности у славян должны были усилить это взаимодействие двух культур — славянской и византийско-греческой.
В частности, нельзя отрицать, что культура Киевской Руси несет на себе печать сильного византийского влияния. В архитектуре, в живописи, в литературе древнерусского государства можно обнаружить [11] множество элементов византийского происхождения, которые, будучи восприняты и творчески переработаны народными мастерами, стали бесспорным достоянием русской культуры. Достаточно вспомнить, например, о соборах св. Софии в Киеве и Новгороде, о мозаиках Михайловского монастыря в Киеве, о миниатюрах Остромирова евангелия, чтобы понять, сколь многим обязано русское искусство Византии. Не меньшую услугу оказала Византия и русской письменности, особенно трудом многих безымянных монахов, бывших на Руси первыми учителями грамоты и носителями просвещения. Через них русские люди знакомились с плодами византийской образованности — с богословской, исторической и художественной литературой. Выполненные их учениками переводы оказали несомненное влияние на формирование отечественной литературы, в частности и исторической. Для нас это обстоятельство тем более важно заметить, что таким путем в русскую литературу смогли попасть и первые достоверные сведения об античном мире. Встретившись со смутными преданиями старины, несомненно бытовавшими в народе, они должны были положить начало прочной традиции — исходному пункту всякой историографии.
В нашу задачу не входит подробное рассмотрение того, как именно на протяжении веков развивались представления об античном мире в русском обществе. Отчасти это уже сделано,1 новое же исследование этого вопроса, неизбежно связанное с анализом большого числа памятников древнерусской литературы, слишком увлекло бы нас в сторону. Ведь бесспорно, что до XVIII в. в России не велось сколько-нибудь систематического и, главное, самостоятельного изучения античной истории. Всеобщая история, как и вообще вся историческая наука, существовала еще в зачаточном состоянии и не отделилась от литературы в широком смысле. Поэтому то, что было сделано в области всеобщей истории в допетровскую эпоху, интересно не только и даже не столько для истории этой науки, [12] сколько для иллюстрации бытовавших культурно-исторических представлений тогдашнего русского общества. Тем не менее мы хотели бы указать на некоторые факты, хотя бы для того только, чтобы проиллюстрировать то простое и очевидное положение, что русская наука об античности, возникновение которой относится к XVIII в., строилась не на пустом месте и не была лишь побочным продуктом заимствований с Запада, но опиралась на богатое наследие, исподволь накопленное русской литературой на протяжении столетий. Для того, чтобы картина была еще более ясной, расположим эти факты в хронологической последовательности; иными словами, пусть это будут примеры, но примеры, взятые в связи с общим развитием образованности на Руси.
2. Сведения об античном мире в древней и средневековой Руси XI — XV вв.
Возникновение письменности у славян, как и у других народов, было вызвано в первую очередь потребностями нарождавшегося классового общества и государства. Наличие по соседству Византии, государства, располагавшего высокой культурой и совершенной системой буквенно-звукового письма, сильно облегчило этот процесс. По-видимому, уже в VIII в. славяне начали приспосабливать греческое письмо к нуждам своей речи, а начавшееся примерно тогда же распространение христианства очень скоро должно было привести к появлению первых переводов или переложений христианских книг. На Руси, во всяком случае, такие опыты производились еще до разработки Кириллом и Мефодием славянской азбуки. В «Паннонском житии» Кирилла, составленном вскоре после смерти великого просветителя (869 г.), рассказывается, что во время своего третьего путешествия, к хазарам (в 60-х гг. IX в.), Кирилл посетил Херсонес и здесь видел евангелие и псалтырь, написанные «русскими письменами»: «обрете же ту евангелие и псалтирь русьскими писмены писано, и чловека обрет глаголюща тою беседою, и беседова с ним, и силу речи приим, своей беседе прикладаа различнаа писмена, гласнаа и согласнаа, и к богу молитву творя, въскоре начат чести и сказати».2 По-видимому, эти книги, — первые, о которых мы знаем на Руси, — были написаны каким-то «протокирилловским» [13] письмом, которое было затем использовано Кириллом и Мефодием для создания упорядоченной славянской азбуки.3
Официальное принятие христианства киевским князем Владимиром (988 г.) сопровождалось не только повсеместным основанием церквей, но и устройством первых школ. По словам летописца, Владимир «послав нача поимати у нарочитые чади (т. е. у лучших людей) дети, и даяти нача на ученье книжное».4 Учителями при этом были, по-видимому, христианские миссионеры — выходцы из Византии и Болгарии, где христианство утвердилось еще в IX в.
Конечно, заботы киевского князя по организации школ были вызваны прежде всего необходимостью располагать собственными проповедниками, способными вести борьбу с языческими верованиями и отстаивать и распространять новую религию, признанную государством. Однако одновременно было создано важное условие для распространения грамотности на Руси, для приобщения русских людей к книжной премудрости, для создания, в конечном счете, собственной оригинальной литературы. Особенно много было сделано в этом направлении при сыне Владимира — Ярославе Мудром (годы княжения: 1019 — 1054), время правления которого вообще характеризуется большим культурным подъемом на Руси. Ярослав проявлял большую заботу о дальнейшем распространении христианства, понимая, как много может сделать церковь для укрепления авторитета центральной власти. При нем «нача вера хрестьяньска плодитися и раширяти, и черноризьци почаша множитися, и манастыреве починаху быти».5 Сам Ярослав любил церковное чтение: «и книгам прилежа, и почитая и часто в нощи и в дне». При храме св. Софии он основал особую переводческую школу: «и собра писце многы и прекладаше от грек на словеньское писмо. И списаша книгы многы, ими же поучащеся верни (т. е. верующие) людье наслажаются ученья божественаго». Переводчиками в этой школе, как указывает Д. С. Лихачев, могли быть «те самые русские из детей „нарочитой чади“, которых Владимир приказывал набирать для обучения».6
С этого времени начинается на Руси систематическая работа по переводу памятников греческой письменности — сначала богослужебной, [14] а потом и светской литературы.7 Наряду с переводами греческих книг, прибывавшими на Русь из юго-славянских стран, эти славяно-русские переложения стали главным источником, из которого русский читатель черпал знания об истории чужих стран, в частности и о великих государствах древности. Позднее все эти произведения легли в основу первых русских компендиумов по всеобщей истории.
В ряду этой переводной литературы византийским хроникам по важности сообщаемых ими сведений принадлежит первое место. Исторические сочинения типа хроник были весьма распространены в период поздней античности и раннего средневековья. Они содержали краткие обзоры всемирной истории (обычно от так называемого «сотворения мира», определяемого около 5500 г. до Р. Х., и до времени жизни составителя), были написаны простым народным языком и насквозь проникнуты христианской тенденцией. Научные достоинства их были невелики, но в период общего падения культуры они пользовались популярностью как на Западе, так и в Византии. Впрочем, византийские хроники отличались бульшею доброкачественностью, чем западные: сказывалась ненарушенная преемственность исторической традиции в городах Восточной Римской империи. Среди авторов, сочинения которых рано стали известны и на Руси, заслуживают быть отмеченными следующие:8 Иоанн Малаvла из сирийской Антиохии (VII в.), автор всемирной хроники (Cronografiva) в 18 книгах, содержащей обзор событий [15] от «сотворения мира» до 565 г. Хроника Малалы, отличавшаяся даже среди других сочинений такого жанра особым пристрастием к библейским сказаниям и чудесам, пользовалась большой популярностью. Ee славянский перевод был выполнен по заказу болгарского царя Симеона не позднее 927 г. Русским летописцам это сочинение было известно уже в XII в. Константинопольский патриарх Никифор (начало IX в.). Составленная им краткая хроника (Cronografiko;n suvntomon) от «сотворения мира» до 829 г. содержала перечни древних иудейских и персидских царей, египетских Птолемеев и римских императоров. Это сочинение также рано было переведено на славянский язык и в таком виде стало известно на Руси. Георгий Амартол (IX в.), автор краткой хроники (Croniko;n suvntomon) в 4-х книгах, также от «сотворения мира» и до 867 г. По мнению акад. В. М. Истрина, специально занимавшегося этим предметом, «перевод хроники Георгия Амартола был сделан в конце первой половины XI века на Руси, в Киеве, в русской книжной среде, на общелитературный церковно-славянский язык, но в русской его редакции».9 Составителю «Повести временных лет» (начало XII в.) это сочинение было уже знакомо. Иоанн Зонараv (конец XI — 1-я половина XII в.), один из лучших представителей византийской историографии. Его хроника ( jEpitomh; iJstoriw'n), основанная на хороших источниках (он пользовался трудами Геродота, Ксенофонта, Иосифа Флавия, Плутарха, Арриана, Диона Кассия, Евсевия), содержала обзор всемирной истории от «сотворения мира» до 1118 г. Она была переведена на сербский язык в 1344 г. и в этом переводе стала известна на Руси. 5. Константин Манасс (Manassh'"), в русской традиции — Манассия (1-я половина XII в.). Составленная им стихотворная хроника (Suvnoyi" iJstorikhv) от «сотворения мира» до 1081 г. была переведена для болгарского царя Иоанна Александра в 1-й половине XIV в., а затем в славянском переводе стала известна и на Руси.
Все эти сочинения, явившиеся на Русь в уже готовых переводах из юго-славянских стран или же заново переведенные в Киевской школе, были первыми пособиями по всеобщей истории, откуда русский читатель черпал сведения о древнейшем периоде человеческой истории, в частности о Троянской войне, о походах Александра [16] Македонского, об эллинистических монархиях и Римской державе. Своеобразным дополнением к ним служили (тоже переводные) исторические произведения, посвященные отдельным интересным событиям прошлого. Некоторые из этих произведений были созданы еще в античный период и затем, через Византию, попали на Русь, где и были переведены на славяно-русский язык; другие, также сложенные еще в античное время, подверглись затем существенной переработке в Византии, в юго-славянских странах или на Западе и в таком уже виде были усвоены русской литературой. Среди них непосредственно античных сюжетов касались «История Иудейской войны» Иосифа Флавия, повесть об Александре Македонском (так называемая «Александрия») и сказания об осаде и взятии Трои.10
«История Иудейской войны» Иосифа Флавия была переведена непосредственно с греческого на славяно-русский в XI в., следовательно вместе с хроникой Амартола она относится к древнейшему периоду русской письменности. Правда, это не перевод в современном смысле слова, а скорее свободное переложение подлинника; однако, основное содержание передано правильно, а большего от тогдашнего переводчика и требовать было трудно. Превосходное по тому времени литературное изложение привело к тому, что «История Иудейской войны» в славяно-русском переводе стала восприниматься как историческая повесть, и в таком качестве она оказала большое влияние на русскую литературу: «она не раз служила источником образов, отдельных эпизодов и поэтической фразеологии „воинских“ боевых повестей русского средневековья».11
Более сложной была судьба другого памятника — «Александрии». Создание этого произведения относится еще к позднеантичной эпохе. Оно возникло как переработка сказаний об Александре Македонском, сложившихся еще в эллинистическое время. По-видимому, первоначальный текст этого произведения под названием «Деяния Александра» ( jAlexavndrou pravxei") был записан в египетской Александрии, в III в. н. э.; автором этого сочинения считали, впрочем, совершенно неосновательно, Каллисфена, племянника Аристотеля. Позднее этот текст подвергся новой переработке, результатом чего было появление двух редакций — эллинизированной (на рубеже [17] IV — V вв.) и иудео-христианской (несколько позже). Параллельно первоначальная «Александрия» Псевдо-Каллисфена была переведена на латинский язык неким Юлием Валерием (на рубеже III — IV вв.), и таким образом средневековье унаследовало от античности три редакции «Александрии» — две на греческом языке и одну латинскую.
Славянский перевод «Александрии» был сделан первоначально с греческого оригинала, в основе которого лежала эллинизированная редакция. Произошло это не позднее XII в., а в XIII в. эта «Александрия» уже входила в состав хроники Иоанна Малалы и в таком виде была включена в первые русские хронографы. Развиваясь вместе с хронографами, она претерпела ряд изменений: отчасти подверглась сокращениям, отчасти же, наоборот, была пополнена некоторыми статьями из так называемой сербской «Александрии». Этот другой перевод «Александрии» был сделан с греческого оригинала, в основу которого была положена иудео-христианская редакция с привнесением некоторых романских черт. Дело в том, что на Западе также осуществлялись переложения «Александрии», особенно после того, как архипресвитер Лев из Неаполя (X в.)заново перевел текст Псевдо-Каллисфена на латинский язык. Западноевропейские версии «Александрии» восприняли характерные черты современных рыцарских романов; отсюда эта рыцарская струя проникла в сербскую «Александрию», а затем, когда эта последняя была завезена в Россию (1-я половина XV в.), и в русскую. Как видим, литературные традиции античности были одинаково усвоены и Западом, и юго-славянскими странами, и Русью.12
Еще более поучительной была судьба другого памятника переводной литературы — «Троянской истории». Это произведение было представлено на Руси тремя последовательно сменявшими друг друга вариантами. Все они восходили в конечном счете к двум позднеантичным повестям о Трое, составленным якобы современниками знаменитой войны греком Диктисом и троянцем Даретом. «Дневник Троянской войны» (Ephemerida belli Troiani) Диктиса Критского [18] был составлен в IV в. на основании греческого оригинала, от которого сохранился лишь небольшой отрывок. Для повести Дарета Фригийского «О падении Трои» (De excidio Troiae) такого греческого прототипа пока еще не обнаружено. Эти повести представляют собою прозаическую переработку Гомера в стиле исторических романов; для обоих сочинений характерно критическое отношение к эпосу и рационалистическое истолкование предания. Вот эти-то два произведения и послужили основой для средневековых повествований о Троянской войне.
Первым примером такого рода повествований, с которым познакомился русский читатель, был раздел о Троянской войне в хронике Иоанна Малалы (вся книга 5-я, озаглавленная «О троянских временах»). В основу этого раздела был положен главным образом греческий оригинал сочинения Диктиса. В таком виде эта повесть и стала известна на Руси еще в домонгольский период. Позднее появился новый вариант «Троянской истории» — юго-славянский перевод (XIII — XIV вв.) с какого-то латинского или романского оригинала, в основу которого были положены оба сочинения — Диктиса и Дарета, переработанные в духе рыцарских времен. Перевод этот под названием «Повести о известованныих вещей, еже о кралех причя и о рождених и пребываних» был завезен в Россию в 1-й половине XV в., в рукописи, где он был соединен с хроникою Константина Манассии. В таком виде эта «Притча» вошла в состав раннего русского хронографа, где она была озаглавлена: «Повесть о создании и попленении Тройском и о конечном разорении, еже бысть при Давиде, цари Июдейском».
Между тем на Западе появился еще один вариант «Троянской истории» — «Historia de bello Troiano» в 35 книгах, составленная итальянцем Гвидо де Колумна в конце XIII в. на основании все тех же повестей Диктиса и Дарета. Это произведение было переведено на русский язык во 2-й половине XV в., как предполагают, на северо-западе России, в Новгороде или в Пскове.13 Позже, в конце XVI в., стало известно краткое изложение этой «Истории», пришедшее на Русь в составе всемирной хроники Мартина Бельского. Это сокращение вытеснило из позднейшего русского хронографа юго-славянскую «Причю о кралех». Вообще романическая [19] повесть Гвидо де Колумна пользовалось на Руси большой известностью. Настолько прочен был интерес к этому сочинению, что еще в XVIII в. находились для него читатели: при Петре I был сделан новый перевод этой повести и напечатан в 1709 г. «повелением царского величества».14
Помимо этих были распространены и другие переводные повести. Некоторые из них также восходили к античным образцам, как например «История Аполлония, царя Тирского». Впрочем, эта последняя не имела ясно выраженной исторической подосновы, будучи всецело уже художественным произведением.
В общем, переводная историческая литература, представленная хрониками и повестями, давала известное представление об античной истории (особенно о мифических временах, об Александре Македонском, о древних римских царях и позднейших императорах). Читатель мог также вынести определенное впечатление о существовании в древности богатой и содержательной литературы — художественной, исторической, философской (например, в хрониках Малалы и Амартола встречаются упоминания о Гомере и Гесиоде, Фукидиде, Сократе, Платоне и Аристотеле и др.). Тем не менее не следует преувеличивать степень осведомленности русских людей об античном мире. Во-первых, надо иметь в виду недостатки названной литературы: сведения, которые она сообщала, либо носили весьма односторонний и схематический характер (хроники), либо подавались в таком трансформированном виде, что лишь с большой натяжкой могли рассматриваться как историческая информация (все повести, за исключением одной лишь «Истории Иудейской войны»). Во-вторых, надо иметь в виду, что все эти сочинения, довольно немногочисленные, могли быть доступны немногочисленному же кругу читателей, тем именно, кто получил необходимую подготовку и специально интересовался историей.
Правда, были и другие источники сведений об античном мире — переводные сборники изречений, жития святых, обличительные «слова» против язычников. Произведения такого рода были куда более распространены, чем хроники или даже исторические повести; они были более интересны и более доступны для неподготовленного [20] читателя. Однако, в массе своей это была литература, ориентированная на современность, к тому же всецело подчиненная задачам христианской пропаганды; она содержала лишь отдельные, отрывочные упоминания о фактах древней истории и в целом больше давала для знакомства с античной литературой, нежели с античной историей.
Все же следует сказать несколько слов и об этой литературе. Здесь прежде всего надо упомянуть о многочисленных житиях святых и отцов церкви — излюбленном чтении русских людей в допетровскую эпоху. Из этих произведений русский читатель мог вынести некоторое, хотя и очень смутное еще, представление об античном мире, об истории великих государств древности и их культуре. Так, в одном из ранних памятников славянской письменности — «Паннонском житии» Кирилла, просветителя славян, встречается «едва ли не самое древнее» (Перетц) упоминание о Гомере: «Егда же прииде к Царюграду, въдаша и учителем, да ся учить, и в 3 месяци навык въсю грамотикию, и по прочаа ся ять учениа. Научи же ся омиру, и геомитри, и у Лъва и у Фоте диялексице, и всем философскым учением, к сим же и риторикии, и арифмитикии, и астрономии, и мусикии, и всем прочим еллиньскым учением.»15 Такого рода упоминания способствовали перенесению из Византии на Русь восходящего еще к классической древности представления о Гомере как основе всякой учености. Слово «Омир» стало нарицательным: под ним «разумелась вообще словесность, в которой Гомер имел значение исходного и главного момента».16
Следы такого отношения к Гомеру или, правильнее сказать, такого восприятия Гомера можно обнаружить в ряде памятников русской письменности: в высказываниях одного из русских переводчиков XII в. инока Феодосия, который полагает, что заниматься сложным делом перевода по силам лишь людям, «учившимся от млад ногот омирьскиим и риторьскыим книгам»; в писаниях митрополита Климента Смолятича (тоже XII в.), заявлявшего о себе: «Аз писах от Омира и от Аристоля и от Платона, иже во елиньскых нырех (т. е. хитростях) славне беша»; наконец, в Ипатьевской летописи, под 1233 г., где летописец строит красивую риторическую [21] фигуру на тему лести («О лесть зла есть… О злее зла зло есть») и вкладывает ее в уста Гомера («яко же Омир пишет») именно «в подтверждение своей образованности».17 Ибо для летописца «Омир» — это «вся область теории словесности, быть может и персонифицированной соответственно складу мышления человека той эпохи».18
Вообще на Руси довольно прочно укоренилось представление о Гомере как о великом мудреце и философе. Правда, в отдельные периоды оценка Гомера, как и других «еллинских (т. е. языческих) мудрецов», колебалась, однако положительное отношение преобладало. Дело дошло до того, что русские церкви, по примеру византийских и болгарских, стали украшаться изображениями не только христианских святых, но и «еллинских мудрецов» — Гомера, Эврипида, Платона, Диогена, Плутарха (примером могут служить росписи Благовещенского и Успенского соборов в московском Кремле).19
Впрочем, в житийной и патристической литературе византийского происхождения, где ощущалась живая преемственность античной и византийской культур и где сама обстановка была насыщена еще духом античности, русский читатель мог почерпнуть и более конкретные представления о древних писателях, в частности и о Гомере. В замечательной книге А. Н. Егунова, из которой мы только что привели ряд интересных подробностей о восприятии «Омира» на Руси, дается не менее любопытная подборка того, чтоv именно мог узнать средний читатель о Гомере как писателе из житийной и патристической литературы.20 В жизнеописании Екатерины упоминалось, что святая «извыкла вся книгы виргилиискы и ветиискы (т. е. риторические): бе бо ведущи вся книгы Асклипиовы и Галиновы, Аристотелевы и Омировы и Платоновы». Из жития Василия Великого можно было узнать, что эти «Омировы книги» были в стихах, а еще в двух произведениях — в славянском переложении сочинения Мефодия, епископа Олимпа в Ликии, «О свободе воли» и в житии св. Патрикия, епископа Прусийского — содержатся даже небольшие цитаты из «Илиады».
Конечно, значение этих первых «переводов» Гомера не следует [22] преувеличивать: вкрапленные в назидательный текст христианских сочинений «гомеровские строки оставались незначительной и случайной деталью повествования».21 Оба отрывка не превышали вместе 8 строк гомеровского текста и не раскрывали ни сюжета, ни содержания поэмы (в житии Патрикия Гомер даже не назван по имени, а просто упомянут как «некто» из языческих стихотворцев). Все же не приходится отрицать, что упоминания о Гомере в житийной литературе, при всем их случайном характере, могли позволить русскому читателю составить о нем некоторое представление как о великом поэте древности. Что же касается самих поэм, то с их содержанием на Руси могли ознакомиться и окольным путем, через посредство переводных хроник или исторических повестей. Так, в «Повести временных лет» мы уже встречаемся с именами некоторых персонажей, связанных с гомеровским циклом (Орест и Агамемнон).22 К ХVI же веку основные сюжетные линии гомеровских поэм, равно как имена и характеры главных героев должны были стать хорошо известными русскому читателю, главным образом благодаря сказаниям о Трое.
Немаловажным источником знаний об античном мире служили в допетровскую эпоху различные переводные сборники изречений, среди которых особой известностью пользовалась «Пчела».23 Это замечательное произведение было, по словам В. Н. Перетца, «самым значительным проводником идей античных авторов в древнерусскую среду», поскольку оно давало «не только имена их, но и то, что им принадлежало».24 Это большое собрание назидательных сентенций, восходящее к греческим, византийским оригиналам, в частности к одноименному собранию монаха Антония (XI в.),25 довольно рано появилось на Руси (очевидно, на рубеже XII — XIII вв.). Сборник содержал множество житейских советов, преподанных в виде коротких и хорошо запоминаемых изречений или пословиц. Источниками для этого послужили главным образом библейские [23] книги и сочинения отцов церкви, а также античные авторы, в той степени, конечно, в какой их высказывания можно было согласовать с требованиями христианской морали. При этом особенно много высказываний было извлечено из сочинений поздних авторов, таких, например, как Плутарх, однако встречаются изречения и более ранних писателей и мудрецов: философов — Гераклита, Пифагора, Демокрита, Сократа, Платона, Аристотеля, Диогена, Эпикура, Зенона; поэтов — Солона, Эсхила, Софокла, Эврипида, Менандра; ораторов — Исократа, Демосфена, Эсхина; историков — Геродота, Фукидида, Ксенофонта и др.
Подавляющее большинство изречений было почерпнуто составителем из греческой литературы; высказываний римских авторов почти не встречается. Из философов боvльшим уважением и популярностью пользуются те, чье учение можно было без особого труда согласовать с христианским, в особенности те, кого можно было рассматривать как своего рода предшественников христианства, как например Платон. Последний, «хотя и язычник, рисовался византийцам и старинным русским читателям как мудрейший из эллинов, разумно мысливший о божестве, о человеке и его душе и о всем мире».26 Наоборот, философам, чье учение было проникнуто материалистическими идеями и рационализмом, повезло значительно меньше. Невыразительно, по сравнению с Платоном, представлен в «Пчеле» Аристотель. «Составитель „Пчелы“ ограничился выборкою таких изречений, которые более или менее гармонировали с общею дидактическою тенденцией его сборника. Отсюда преобладание чисто практических советов, более доступных широкой публике, рядовым читателям, чем философские, литературные и естественно-исторические мнения этого универсального философа древности».27
Вообще отношение к Аристотелю в византийской, а отсюда и в русской литературе было достаточно противоречивым. С одной стороны, наследие Аристотеля прилежно изучалось и комментировалось византийскими богословами; они использовали логические и метафизические понятия аристотелевской философии, приспособив их к нуждам христианской схоластики; они не гнушались также делать отдельные заимствования из его естественно-научных сочинений. [24] С другой, — они чувствовали невозможность согласовать аристотелевское учение о природной целесообразности с библейскими представлениями о боге как творце мира. Отсюда — критика аристотелевского рационализма и противопоставление ему Платона, идеалистическое учение которого о божественной душе мира было несравненно ближе христианским ученым, нежели абстрактное представление Аристотеля о «первом двигателе», допускавшее различные истолкования. В хрониках Малалы и Амартола Аристотель хотя и величается при случае «премудрым», все же рассматривается как антипод своему несравненно более достойному учителю. Особенно сурово относится к Аристотелю Амартол, которому претил рационализм древнего философа. Подобное же противопоставление Аристотеля и Платона можно найти в «Шестодневе» Иоанна, экзарха болгарского (X в.) — популярном сочинении о «шести днях творения», рано ставшем известным и на Руси.28
Возвращаясь к «Пчеле», отметим, таким образом, что подбор материала в этом сборнике был осуществлен весьма односторонне и тенденциозно: преобладали моральные сентенции греческих писателей и мудрецов, близкие по духу к учению христианской церкви. Тем не менее сборники такого типа сыграли определенную роль в истории русского просвещения. В частности, хорошо ли, плохо ли, но они знакомили русского читателя с некоторыми образцами древней литературы, а этого нельзя было найти ни в хрониках, ни в исторических повестях: первые лишь упоминали об античных писателях, вторые же, за исключением «Истории Иудейской войны», были весьма свободными переложениями далеких античных оригиналов.29
[25] Итак, мы видим, что русская литература древнейшего периода (XI — XV вв.) располагала целым рядом переводных сочинений, дававших в совокупности известные сведения об истории и литературе античного мира. Сколь ни скупы были эти сведения, они рано стали использоваться при составлении так называемых хронографов — первых отечественных обзоров всеобщей истории, где античности всегда отводилось определенное место. Вообще слово «хронограф» использовалось в древнерусской литературе в двух смыслах: во-первых, для обозначения переводных византийских хроник, обычным названием которых на языке подлинника было cronografiva, а затем для обозначения всякого рода исторических компиляций, составленнных из нескольких переводных хроник, соответствующим образом сокращенных и дополненных какими-либо другими материалами. Эти сложные хронографы, какой бы примитивной компиляцией они ни были сначала, являются уже достоянием той страны, где они были составлены, и относятся к истории ее науки.
В России к составлению таких первых обзоров всемирной истории приступили довольно рано, в сущности почти в одно время с созданием первых летописных сводов. Так, в «Повести временных лет», под 1114 г., мы уже встречаем ссылку на какой-то русский хронограф, составленный, очевидно, незадолго до этого и бывший, по-видимому, одним из первых опытов такого рода. Это чувствуется по той лаконичной манере, с какой летописец ссылается на него: «Аще ли кто сему (до этого шел рассказ о разных чудесах) веры не иметь, да почтеть фронографа». Далее следует ряд выписок из славянского перевода хроники Иоанна Малалы (о чудесах в древнем Египте), причем видно, что этот перевод был переработан русским составителем хронографа. Предполагают, что в основу этого хронографа были положены хроники Малалы и Амартола с привлечением некоторых других материалов.30
Первым дошедшим до нас русским хронографом является «Еллинский и Римский летописец», известный в двух редакциях: возникновение первой современные исследователи относят еще к XIII в., создание второй — к XV.31 Составитель сам указывает в заглавии [26] на сложный характер своего труда: «Летописец Еллинский и Римскы. Сия книгы списаны не из единех книг, но от различен» и т. д. (полное заглавие занимает около 10 строк). В основу этого хронографа легла прежде всего хроника Иоанна Малалы, с дополнениями из других, отчасти славянских, источников; между прочим, в текст Малалы включены отрывки из библейских книг и «Александрия» в их древнем славянском переводе; продолжением Малалы служит хроника Георгия Амартола.
Изложение ведется от «сотворения мира», причем в начале много места отводится библейским сказаниям, куда однако вклиниваются и греческие мифы: «О Кроне», " О Пике дыи (т. е. Зевсе), како отца своего Крона в тимении утопив, сам црствова", «О Пресе и о главе Горгоне», — все, заимствованные из Малалы. Из последующего изложения выделяется рассказ о начале Рима: «Потом же црствоваста брата два, Ром ти Рим. Ром же стареи брат Римов, град сътвори и нарече имя ему Рим. Того ради прозвани быша Роми» и т. д. Далее рассказывается «о Тракунии цр`и», после чего следует «Александрия», статьи (из Малалы и Амартола) об эллинистических царях — преемниках Александра и римских императорах, начиная с Августа. Обзор римской истории доводится таким образом до нашествия варваров на Рим, после чего в центре внимания составителя становится Византия. Заключительная часть хронографа целиком занята выписками из Георгия Амартола и его неизвестного продолжателя. В первой редакции рассказ заканчивается на смерти императора Романа (988 г.), а во второй продолжается до Мануила Палеолога (годы правления: 1391 — 1425).
Из этого краткого обзора содержания видно, что античная история изложена в «Еллинском и Римском летописце» крайне неполно и сумбурно: начисто выпали из изложения классическая Греция и весь период римской Республики, прочие отделы древней истории сведены к обзорам царей и императоров, все время перемежающимся с подробностями из библейской или христианской истории, античные названия и имена, как правило, искажены, иногда до неузнаваемости. В общем, это было весьма схематичное и очень еще несовершенное изображение всемирной истории. Однако, каковы бы ни были его недостатки, для своего времени это был [27] небесполезный труд; во всяком случае, аналогичные компендиумы, составлявшиеся на Западе, были ничуть не лучше нашего «Летописца».
Значительно более сложным по составу и несомненно более широким по охвату событий было другое произведение такого типа — произведение, за которым по-преимуществу и закрепилось название «Хронограф». В допетровской России это был самый крупный и вместе с тем самый популярный обзор всемирной истории: он известен сейчас во множестве списков XVI — XVIII вв. Первый исследователь «Хронографа» А. Н. Попов считал его памятником «юго-славянского извода», составленным в XV в. и затем перенесенным в Россию, где он пополнился русскими летописными статьями и подвергся литературной обработке «под пером русского книжника».32 Эта точка зрения о юго-славянском происхождении «Хронографа» отвергнута новейшими исследователями, которые считают, что это произведение было составлено непосредственно в России, по всей видимости в 1-й половине XV в., выходцем из Сербии, афонским, а затем троице-сергиевским иеромонахом Пахомием Логофетом, нашедшим для себя в России вторую родину.33 Во всяком случае «Хронограф» известен лишь в русских списках и нет особых оснований отрицать его русское происхождение.
За время своего более чем двухвекового существования текст «Хронографа» подвергся целому ряду изменений. Различают три редакции «Хронографа»: первую — 1512 г., вторую — 1617 г. и третью, составленную между 1620 и 1646 гг.34 Заглавие «Хронографа» первой редакции — «Пролог сиречь собрание от многих летописец… » И действительно, «Хронограф» составлен из самых различных источников, «по своему происхождению принадлежащих литературам: византийской, болгарской, сербской и русской».35 Изложение охватывает события от «сотворения мира» до взятия Константинополя турками в 1453 г. (во 2-й и в 3-й редакциях изложение доводится до воцарения Михаила Федоровича). При этом до 1081 г. идет переложение византийских хроник — Константина Манассии, [28] Георгия Амартола, Зонары, Иоанна Малалы и патриарха Никифора. Особенно много позаимствовал составитель у Манассии: «Хроника Манассии внесена в наш „Хронограф“ почти целиком, из нее одной сделано более выписок, чем из остальных греческих источников вместе взятых».36 Однако, с 1081 г. начинают преобладать славянские источники; это объясняется тем, что внимание составителя все более обращается к славянской и русской истории.
«Хронограф» первой редакции делится на 208 глав. В начале, как и в «Еллинском и Римском летописце», много места отводится библейским сказаниям, затем следует перечень персидских царей, после чего составитель прямо переходит к Александру: в главах 96 — 102 он помещает «Избрание от хожениа царя Александра Макидонскаго» — сокращенный вариант «Александрии», дополненный, однако, некоторыми эпизодами из сербской версии этого романа. В главах 102 — 105 рассказывается о преемниках Александра, подчас с весьма интересными подробностями. Например, статья о Птолемее II (из Зонары) начинается рассказом об основании знаменитой Александрийской библиотеки: «Потом царствова сын его (т. е. Птолемея I) в Египте и в Александрии Птоломей братолюбивый. Сей собра книг двесте тысящ и множае и постави им хранителя Димитриа Фаллериа». За рассказом об эллинистических монархах следует «Повесть о создании и попленении Тройском и о конечном разорении, еже бысть при Давиде, цари Июдейском» (гл. 106) — юго-славянская версия «Троянской истории», очевидно завезенная в Россию вместе с хроникой Манассии Пахомием Логофетом. Следующая глава озаглавлена: «Царство вечерних еллин, иже в Риме, и чесо ради Италиа нарицашеся Римская страна и живущии в ней латыни наречени». С этого момента в центре внимания составителя оказывается исключительно римская история: от главы 108-й, повествующей «о рождении Рома и Ромила» и до главы 130-й, где рассказывается «о Уалентиниане цари и о взятии Рима Изгирихом». Материал здесь заимствуется в основном из хроники Манассии, но в ряде случаев привлекаются и другие источники. Например, в рассказе о новозаветных событиях (Иоанн Предтеча, Иисус Христос и пр.) используется старинный перевод «Истории Иудейской войны» Флавия.
Как видим, истории античных государств отводится в «Хронографе» довольно много места (с 96 по 130 гл.), однако, как и в [29] «Еллинском летописце», изложение еще очень несовершенно: целые периоды древней истории (например, классическая Греция) отпущены, история государств и народов по-прежнему сводится к истории их правителей, последовательность событий не всегда принимается во внимание. Мы не говорим уже о продолжающемся искажении античных имен и массе иных погрешностей. В последующих редакциях разделы, посвященные античной истории, оставаясь в основе своей теми же, подверглись некоторым изменениям.37 Наиболее существенным было то, что «Хронограф» пополнился новыми материалами, отчасти взятыми из памятников древнего периода («Еллинский и Римский летописец»), отчасти же позаимствованными из новых, переведенных к тому времени, произведений западного происхождения (хроники писателей XVI в. Мартина Бельского и Конрада Ликостена).
Из «Еллинского и Римского летописца» было взято несколько новых статей для освещения мифического периода древней греческой истории: «О Кроне», «О Зеусе еже есть Дий», «О Персие сыне Зевесове», «О Горгоне» — все, заимствованные у Малалы. Из того же источника (и опять-таки за счет хроники Малалы) были сделаны обширные заимствования для раздела «о римском зачатии и о царех римских, откуда и в кое время быша». Наконец, краткое «Избрание от хожениа царя Александра Макидонскаго» было пополнено отдельными статьями из более пространной «Александрии» «Летописца».
Заимствования западного происхождения представлены выписками из польской хроники Мартина Бельского и «Хроники чудес» Конрада Ликостена. Из первой книги взяты заметки о языческих, греческих и римских, богах, сокращение «Троянской истории» Гвидо де Колумна, которое теперь заменило в «Хронографе» «Повесть о создании Тройском», а также ряд сведений о ранних римских царях, об императорах и папах античного периода. Из второй были заимствованы рассказы о чудесах, случавшихся в древности. О характере этих рассказов можно судить по такому, например, отрывку: «О разорении римском и о знамении небесном. В лето от Адама 5360 Митридат Понтский король Рим пленил, тогда же из земли кровь ручьями шла; а в Амитерне граде родился младенец о трех ногах, а потом на другое лето в граде Цефалене прапоры ратныя и знамена с небеси падали» и т. д. Надо, однако, заметить, что при [30] всей фантастичности некоторых «сведений», почерпнутых из компиляций Мартина Бельского и Конрада Ликостена, сам факт использования этих произведений редакторами «Хронографа» весьма примечателен: он свидетельствует о расширении кругозора у русских писателей, о нарождении новых связей между русской литературой и литературой западных стран.
«Хронограф» был самым крупным компендиумом по всеобщей истории, созданным в России в допетровскую эпоху. Ему были присущи все недостатки, свойственные компиляциям такого рода, однако он обладал и некоторыми достоинствами, а главное — это было связное историческое повествование, откуда поколения русских читателей черпали сведения о фактах мировой истории и, в частности, о судьбах великих государств древности. Это произведение — одно из последних, созданных на Руси в средневековый период, и вместе с тем в нем уже чувствуются новые веяния, связанные с иным, московским периодом русской письменности.
3. Рост знаний об античном мире в Московском государстве XVI — XVII вв.
Литература Московского государства в части, интересующей нас, унаследовала от предшествующего периода целый ряд переводных и оригинальных сочинений: переводы византийских хроник, исторические повести, воспринятые на Руси, многочисленные памятники житийной и патристической литературы, сборники изречений, также усвоенные нашей письменностью, наконец, всевозможные «Хронографы» и «Летописцы» — все это были различные источники знаний об античном мире, и все они стали теперь восприниматься под несколько иным углом зрения, обусловленным иной эпохой и иными общественными устремлениями. Русская историческая литература XVI — XVII вв. была прежде всего литературой Московского государства. Факты всеобщей истории подверглись в ней новому переосмыслению, и прежде всего с той точки зрения, насколько наследие прошлого может быть использовано для идеологического обоснования централизации и самодержавия, для искоренения остатков феодальной раздробленности. Одной христианской концепции было уже недостаточно: ощущалась потребность в гражданской теории, в ясно выраженной политической идее. Взоры общества обратились от кумира прошлого — Византии к новым [31] сильным монархиям, складывавшимся на Западе, и это вызвало приток новой литературы, появление новых переводных и оригинальных сочинений. Требования, которые теперь предъявлялись к историческим сочинениям, резко возросли, и это должно было повлечь за собой решительные изменения в самом историописании. Одной сводки материалов было уже недостаточно, и на повестке дня встал вопрос о замене прежних компиляций оригинальными творениями, где сведения, собранные из разных источников, были бы подвергнуты надлежащей обработке, а их изложение подчинено определенной идее. В то же время впервые появилась потребность в широкой публикации новых идей, и это должно было привести к вытеснению рукописей печатною книгою. Эта революция свершилась в полном объеме на рубеже XVII — XVIII вв., однако первые признаки ее стали заметны значительно раньше.
Для дальнейшего накопления сведений об античном мире большое значение имели те усилия, которые московское правительство в XVI и XVII вв. прилагало к организации книжного дела, к составлению новых летописных сводов и приобретению исторических и иных книг, выходивших за границей. В XVI в. библиотека московских государей стала одним из крупнейших книжных собраний в мире.38 Между прочим, помимо рукописей и печатных книг русского, польского и западно-европейского происхождения, в ней имелись списки со старинных греческих оригиналов, которыми живо интересовались гуманисты Польши и Германии.39
Особое внимание уделял книжному делу Иван Грозный (годы царствования: 1538 — 1584), сам крупный писатель, прекрасно понимавший значение книг в политической и идеологической борьбе. При нем окончательно оформилась наметившаяся еще раньше тенденция придать московским летописям вполне официальный характер, поставить летописание на службу идеям политической централизации и единодержавия. Эти идеи пронизывают появившиеся в царствование Ивана Грозного исторические произведения — знаменитый «Никоновский свод», «Степенную книгу», «Историю о Казанском царстве».40 Этим же идеям должно было служить начавшееся [32] на Руси, также, по-видимому, по инициативе Ивана Грозного, книгопечатание. Сам Иван Грозный «был одним из образованнейших людей своего времени».41 Начитанность его была поистине поразительной. В его сочинениях мы находим ссылки на самые разнообразные памятники русской и мировой литературы. Он хорошо знал русские летописи и хронографы, читал всемирную хронику Мартина Бельского и несомненно был знаком с древней историей. Есть сведения, что он заказывал перевести «Историю» Тита Ливия, биографии цезарей Светония и кодекс Юстиниана.42 В полемике с Курбским он ссылается на самые различные исторические примеры, в том числе и из античной истории. «Ты, — пишет он своему оппоненту, — подобно Антеру и Енеи, предателем Троянским, много соткав, лжеши».43 Впрочем, это сравнение Курбского с «троянскими предателями» было навеяно не столько знакомством с Гомером, сколько реминисценциями «Троянской истории» Диктиса, которая могла быть известна царю в переложении Гвидо де Колумна: именно у Диктиса, а не у Гомера Антенор и Эней изображены предателями.44
Интерес к политической практике других государств вызвал появление в XVI и XVII вв. новых переводов исторических книг, которые сильно расширили кругозор и знания русских людей в области всеобщей истории. Среди этих книг некоторые были переведены с греческого, но большая часть — с латинского, польского и немецкого языков. Преобладание среди переводных книг произведений западного происхождения обуславливалось, с одной стороны, растущими культурными связями России с Западной Европой, а с другой — упадком греческой литературы, особенно заметным после падения Византии (1453 г.).
Впрочем, ослабление греко-византийского влияния сказалось не сразу и не везде одинаковым образом. Прочность давно установившихся культурных традиций, а кроме того, сознательное противодействие русской церкви любым западным, «неправославным» влияниям, содействовали тому, что и после падения Византии греки и их литература еще долго сохраняли свое значение важнейшего авторитета [33] и источника учености. В 1518 г. по вызову великого князя Василия Ивановича в Москву прибыл для толкования и перевода богослужебных книг ученый афонский монах Максим Грек (1480 — 1556 гг.), которому суждено было сыграть заметную роль в истории русской церкви и просвещения.45 Позднее, во 2-й половине XVI в., московское правительство неоднократно отправляло к константинопольскому патриарху молодых людей для обучения греческому языку, видимо, в целях подготовки из них квалифицированных переводчиков.46 Наконец, в следующем столетии (в 1653 — 1655 гг.) монах Арсений Суханов по поручению московского патриарха побывал на Афоне и вывез оттуда до 500 греческих рукописей, среди которых были также и рукописи античных авторов: Гомера, Гесиода, Эсхила, Софокла, Фукидида и др.47 Эти факты достаточно ярко показывают то культурное значение, которое еще и в Московский период продолжала сохранять греческо-византийская образованность.
Первые переводы произведений западно-европейского происхождения были сделаны в западных же областях Московского государства, в частности, в Новгороде, где во 2-й половине XV в. «распорядителем и покровителем переводного дела» был высокообразованный и энергичный архиепископ Геннадий.48 Работавший под его руководством правительственный переводчик Дмитрий Герасимов сделал, между прочим, в самом конце XV в. перевод «Краткой грамматики» Доната — произведения, которое уже в поздней античности (Донат жил в IV в.) приобрело исключительную популярность, было затем воспринято средневековьем и вплоть до XV в. являлось основой школьного преподавания латыни. По-видимому, переводом Доната Герасимов хотел дать своим соотечественникам настоящее пособие для изучения латинского языка, однако под пером переписчиков труд его утратил свой первоначальный характер: они «выкинули из него все писанное латинскими буквами, оставив один русский текст».49
[34] Со 2-й четверти XVI в. переводческая деятельность в Новгороде замирает и центром всех работ по переводу иностранных книг, как западно-европейских, так и греческих, становится Москва. Из трудов по всеобщей истории, переведенных в России в XVI — XVII вв., важно заметить, как имеющие отношение и к античности, следующие: «Хроника всего мира» Мартина Бельского (1495 — 1575 гг.). Написанная на польском языке, эта «Хроника» выдержала в XVI в. три издания (1550, 1554 и 1564 гг.) и тогда же была переведена на русский язык.50 Произведение это, по своему характеру, во многом напоминает наш «Хронограф»: сходство между ними так велико, — и в компилятивном подборе источников, и в общем расположении материала, — что «оба эти памятника можно назвать однородными».51 Тем более легким было усвоение «Хроники» Бельского нашей литературой. Заметим, что в начале этого произведения, как и в нашем «Хронографе», много места отводилось рассказу о «четырех монархиях» — Ассиро-вавилонской, Персидской, Греко-македонской и Римской. «Хроника чудес» Конрада Ликостена (умер в 1561 г.). Произведение это, написанное по латыни (заглавие подлинника — «Prodigiorum ac ostentorum chronicon»), было издано в Базеле в 1557 г. Оно было составлено по образцу сочинения римского писателя Юлия Обсеквента «О чудесных явлениях» (De prodigiis), однако, в отличие от этого последнего, включало в себя описание различных предзнаменований и чудес, случившихся не в одном только Риме, но во всем мире — от его «сотворения» и до времени жизни составителя. На русский язык это произведение было переведено в 1599 г. и имело такое название: «Кроника, сиречь летописец чудес великих небесных и земных от начала света до нынешних лет».52 «О четырех великих монархиях» (De quatuor summis monarchiis) Иоанна Слейдана, также писателя XVI в. Это произведение было переведено в России, очевидно, уже в XVII в.53 «Церковные летописи» (Annales ecclesiastici) Цезаря Барония (1538 — 1607 гг.). Сочинение это, содержавшее обзор церковной истории «от рождества Христа», неоднократно переводилось в России [35] в XVII в., как с польского сокращения Петра Скарги, так и с латинского оригинала.54 «Хронограф», приписываемый Дорофею, митрополиту Монемвасийскому (конец XVI — нач. XVII в.). Составленный на новогреческом языке, «Хронограф» этот кратко повествует о важнейших событиях «от создания мира» и в общем «мало чем отличается от русского „Хронографа“.55 Он был издан впервые в Венеции в 1631 г., на русский язык переведен в 1665 г. по повелению царя Алексея Михайловича.56 „Хрисмологион“ (буквально — »толкование пророчеств"), составленный Паисием Лигаридом, митрополитом Газы, и переведенный на русский язык Николаем Спафарием в 1673 г. Это любопытное произведение, посвященное все той же теме о «четырех монархиях», включало в себя текст и толкование книги ветхозаветного пророка Даниила (где содержалось пророчество о четырех монархиях) и обзор соответствующих монархов — «халдейских», персидских и греческих царей, римских и византийских императоров, а также «кесарей римляно-немецких» (т. е. германских императоров).57
Наряду с этими собственно историческими трудами известное значение в качестве источника сведений об античном мире могли иметь и другие переводные произведения, постольку, поскольку в них имелись ссылки на античные примеры или цитаты из сочинений античных авторов. К числу таких произведений относится, например, «Риторика», переведенная в конце XVI в. с какого-то латинского оригинала и известная во многих списках, начиная с 20-х годов XVII в.58
Другую и более интересную для нас группу переводов составляют произведения античных авторов. Конечно, интерес к классической литературе в допетровскую эпоху был еще очень невелик. Тем не менее в XVI и XVII вв. появилось уже несколько переводов [36] сочинений античных авторов — факт весьма примечательный, если мы учтем, что до этого русская литература располагала в сущности всего лишь одним таким переводом — древним славяно-русским переводом «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия. Боvльшая часть этих новых переводов выполнена с польского, но есть переводы и непосредственно с греческого и латинского языков. По содержанию — это самые разнообразные сочинения: труды по военной и политической истории, трактаты по географии и экономике, чисто художественные произведения. В частности, были переведены: в XVI в. — «О положении мира» («De chorographia», в русском переводе — «Космография») Помпония Мелы;59 в XVII в. — «История Иудейской войны» Флавия (заново с польского оригинала, однако переводчику был, по-видимому, известен и древний русский перевод этого сочинения),60 «Экономика» Аристотеля (в 1676 г., с польского, стольником Ф. Г. Богдановым),61 басни Эзопа (в 1607 г., с греческого, Ф. К. Гозвинским),62 «Метаморфозы» Овидия (прозою, с польского, «не менее как тремя переводчиками»).63
Значительно возрос в XVI и XVII вв. интерес к античной философии; отчасти это было вызвано усилившейся полемикой в церковных кругах, отчасти растущим интересом государственных деятелей к политическим теориям древних. В частности, есть много данных, свидетельствующих о том, с каким вниманием в это время читали, изучали и переводили Аристотеля.64 Правда, отношение к Аристотелю, как, впрочем, и к другим древним философам, было и в это время противоречивым: с одной стороны, они оставались символами языческой мудрости, с другой — их имена были тесно связаны с латинскою схоластикой, с западным католическим богословием, к которому православная церковь относилась с нескрываемой враждой. В XVI в. против увлечения «Аристотелевыми силлогизмами» выступал Максим Грек — знаменитый переводчик [37] и богослов. С аналогичными предупреждениями по поводу «силлогизмов» в XVII в. выступал другой ученый монах Епифаний Славинецкий (умер в 1675 г.). Однако это не мешало тому же, например, Максиму хорошо знать античную философию и при случае использовать сочинения Аристотеля и ссылаться на его авторитет. Почитатель Максима князь Курбский также внимательно изучал произведения Аристотеля: «прочитах, разсмотрях физические и обучахся и навыках еттических», — рассказывает он о своем чтении Аристотелевых книг.65
Многочисленные ссылки на Аристотеля можно обнаружить в произведениях украинских и московских проповедников XVI — XVII вв. Преподавание философии и риторики в новых славяно-греко-латинских академиях — полудуховных-полусветских училищах, основанных на базе монастырских школ в Киеве (1632 г.) и Москве (1687 г.), — также в значительной степени было основано на использовании аристотелевского наследия, разумеется, обработанного в духе средневековой схоластики.
Особенно важно отметить знакомство русских читателей с этико-политическими творениями Аристотеля и связанные с этим первые попытки использовать наблюдения древнего философа для обоснования собственных политических теорий. В XVI в. боярин Ф. И. Карпов, рассуждая о долге всякого самодержца — «добрых подвластных беречи ..., злых же казньми полутшати ..., не насыщаемых же и злых… отнюдь истребити», прямо ссылается на авторитет Аристотеля: «якоже полнее философ нравоучителны Аристотель беседует в своей 10 книзе Нрав», т. е. в 10-й книге «Никомаховой этики».66 В XVII в. ученый монах, проповедник и поэт Симеон Полоцкий (1629 — 1680 гг.) вслед за Аристотелем подчеркивает различие между тираном и мудрым царем в оригинальном стихотворении «Разнствие» (в сборнике «Вертоград многоцветный»):
Кто есть царь и кто тиран, хощеши ли знати,
Аристотеля книги потщися читати.
Он разнствие обою сие полагает:
Царь подданным прибытков ищет и желает, [38]
Тиран паки прижитий всяко ищет себе,
О гражданстей ни мало печален потребе.67
При этом на полях прижизненной рукописи, против 2-й строки стихотворения, имеется помета: «книга 8 (3 ?) Граждан., глав. 10» — ссылка на «Политику» Аристотеля.68 Точно известно, что в библиотеке Симеона Полоцкого была «Политика» Аристотеля в польском переводе С. Петриция.69 Хорошо знал политические сочинения Платона и Аристотеля и ученик Симеона Полоцкого, тоже ученый монах и публицист, Сильвестр Медведев (1641 — 1691 гг.). В его библиотеке также имелся экземпляр «Политики» Аристотеля, возможно, тот самый, который ранее принадлежал его учителю.70 Наконец, еще одно свидетельство внимания к политическим произведениям Аристотеля: в 1676 г. юго-славянский (хорватский) просветитель Юрий Крижанич в письме к царю Федору Алексеевичу превозносит достоинства аристотелевской «Политики» и предлагает «ту похваленну Аристотелеву политику на русский язык ясно и явно и сокращенно преложити».71
По-видимому, в связь с этим интересом к политическим учениям древности надо поставить и не совсем понятное упоминание о переводе Фукидида, содержащееся в «Оглавлении книг, кто их сложил» — любопытном памятнике ранней русской библиографии, автор которого остался неизвестным.72 В этом произведении, в списке трудов Епифания Славинецкого, под № 13, имеется такая запись: «Преложи уставы граждано-правителнии от Фукидидовы истории книги 1, конец же от книги Плиниа второго Панегирика к Траиану [39] число 75, имже чести вручаются, тетратей в 4 (долю листа) 73».73 В другом месте «Оглавления» снова упоминаются эти «Уставы», причем приводятся начальные слова этого произведения: «Кикерон и Фукидид краток есть и тонкий».74 По-видимому, это был не просто перевод 1-й книги Фукидида, а какая-то компиляция, составленная с ученой и назидательной целью: в основу были положены отрывки из 1-й книги Фукидида с дополнениями из «Панегирика Траяну» Плиния Младшего и, может быть, из сочинений других античных писателей.
В общем, несомненно, что в XVI и XVII вв. знания русских людей об античном мире стали намного полнее и глубже, чем в предшествующий период. Замечательны в этом отношении ставшие уже частыми примеры непосредственного обращения к философским, историческим и художественным произведениям древних авторов, а также первые серьезные попытки использовать античное наследие в современной политической публицистике.
Насколько глубоко интересовались в России XVII века античностью и как умело использовали тогда достижения древней науки, в частности для развития собственной историографии, — об этом лучше всего можно судить по так называемому «Историческому учению» — в высшей степени любопытному сочинению, написанному неизвестным автором в царствование Федора Алексеевича (1676 — 1682 гг.). Сочинение это должно было служить предисловием к какому-то обширному труду по отечественной истории, задуманному, но так, по-видимому, и не совершенному, на рубеже 70-80-х годов XVII в. Впервые оно было опубликовано в 1871 г. Е. Е. Замысловским,75 а название «Историческое учение» дал ему С. Л. Пештич, который первым подверг этот памятник всестороннему анализу.76
«Историческое учение» является «первым в России теоретическим обоснованием задач, стоящих перед историком и историческим сочинением».77 Свои мысли о пользе исторических знаний, о понятии и сущности истории, о качествах настоящего историка автор подкрепляет ссылками на виднейших ученых древности, часто [40] цитируя или перелагая отрывки из их сочинений. Так, уже в самом начале, говоря о важности и пользе познания, автор ссылается на Аристотеля: «И для того крайнейший философ Аристотель написал (против этого места на полях стоит: „Метафизик, книга 1-я“. — Э. Ф.), что все человецы естественно желают ведати и познати всех вещей, потому что тем ко искусству и к совершенству придут».78 Далее автор указывает на пользу именно исторического знания, и тут следуют ссылки на Цицерона и Фукидида: «пристойно от славного Кикерона именуетца история учительницу житии и свет истинный. Також и Фукидид, премудрый еллинский историк, имяновал историю вечное наследие, зане всегда разумные плоды и пребогатые рождает, и будучи в мире сем всегда тыеж советы и дела, и пременение частое меж дел и начальств, а житие наше будучи краткое, история научит нас искусством и случаем иных, прежде бывших, и сице от прешедших дел настоящее познаваем, а будущее разумом изобразует».79
Рассмотрение другого вопроса — о сущности истории и обязанностях историка — начинается с разъяснения самого термина «история»: «Истории имя и речение предивный Платон философ (здесь на поле рукописи стоит: „Платон в Кратиле“. — Э. Ф.) производит от истаме и рус, еллинску, се есть от задержания течении, потому что история вещь и дела текущие мира сего описанием своим будто заключит в себе и задержит, или исторо, по-еллински, толкуется зрю и смотрю, понеж смотрит, яко в зерцале, история многие и разные вещи и дела мира сего».80
Определив историю как «живописание глаголющая», автор подробно останавливается на составных частях исторического описания, а затем переходит к обзору тех требований, которые предъявляются к самому историку. Прежде всего, историк должен обладать необходимыми техническими знаниями. Авторитетом тут для нашего автора служит «Дионисий Аликарнасей, греческий славный историй», который, «сравняя первых и славных греческих историков Иродота и Фукидида меж собою», наметил важнейшие требования, предъявляемые к составителю исторического произведения.81 [41] Однако наш автор прекрасно понимает, что одного профессионального мастерства еще недостаточно, чтобы быть настоящим историком. Он указывает, что от историка, помимо умения излагать свой материал, требуется еще: 1) соблюдать истину, 2) вскрывать причины описываемых явлений, 3) давать моральную оценку излагаемым событиям. В качестве авторитетов упоминаются соответственно: 1) тот же «Дионисий в начале археологии», 2) «Поливий, греческий историк», и 3) «славный историк Тацыт, идеже пишет, чтобы добродетели не умолчилися, также и злодеяния явно бы было, для того чтобы от после нас будущих была надежда от добрых дел, а страх от злодейств».82
Заключительная часть сочинения, посвященная восхвалению царя Федора Алексеевича, открывается знаменитым изречением Платона: «Премудро и истинно дивный Платон философ написал, что тогда подданные благоденствуют, когда или философ царствует, или царь философствует».83 Далее автор прославляет царя за его заботу о развитии исторических знаний в России и от царского имени, как это было принято в то время, излагает грандиозный проект создания нового большого труда по отечественной истории, который смог бы заменить собою устаревшие летописцы.
Хотя в отдельных местах «Исторического учения» чувствуется влияние современных польских историков,84 в целом это сочинение является несомненным памятником русской исторической мысли. Автор хорошо понимает общественное значение и пользу истории и отдает себе полный отчет в сложных обязанностях писателя-историка. При этом, как мы видели, он обнаруживает отличное для своего времени знакомство с древней литературой, из которой он умело заимствует примеры и высказывания, подтверждающие его мысли. Заключительные рассуждения автора пронизаны сознанием того, что летописная традиция изжила себя и что дальнейший успех в разработке отечественной истории зависит от скорейшего перехода к новому типу историописания «по обычаю историографов». Автор с горечью отмечает, что на всем свете «только московской народ и российской историю общую от начала своего не сложили и не издано типографии по обычаю».85 Осознанной необходимостью [42] преобразований веет на нас со страниц «Исторического учения», и в этом чувствуется уже дыхание новой, петровской эпохи.
Говоря о необходимости перехода к новому, более совершенному типу историописания, автор «Исторического учения» имел в виду прежде всего занятия отечественной историей, однако сказанное им с еще большим основанием может быть отнесено и к области всеобщей истории. В России XVI — XVII вв. здесь, как и раньше, главным видом исторических произведений продолжали оставаться хронографы, т. е. общие обзоры компилятивного характера. Правда, теперь они значительно расширились благодаря использованию западных хроник, однако в принципе дело нисколько не изменилось. Оригинальных сочинений по всеобщей истории все еще не было и лишь изредка появлялись компилятивные труды сравнительно высокого класса. К числу этих последних относятся некоторые произведения Н. Г. Спафария. Для нас они тем более интересны, что имеют непосредственное отношение к античности.
Выходец из Молдавии, в свое время учившийся в Константинополе и в Италии, Николай Гаврилович Спафарий — Милеску (1635 — 1709 гг.) появился в России в 1671 г.86 Он хорошо владел новогреческим, румынским, турецким и арабским языками, благодаря чему получил место переводчика в Посольском приказе. Он знал также древние языки — греческий и латинский. Помимо переводов (выше мы упоминали о переведенном им «Хрисмологионе»), Н. Г. Спафарий занимался составлением различных книг по всеобщей истории. В частности, в 1673 г. им был составлен «Василиологион» — сочинение, известное также под более полным названием: «История о мужественнейших в воинских ополчениях ассирийских, персидских, еврейских, греческих, римских царей, великих князей и великих государей царей Российских».87 Сочинение это состоит из предисловия, где возвеличивается монархический образ правления и, в частности, самодержавие русских царей, и 18-ти биографий различных государей, в том числе Кира, Александра Македонского, Юлия Цезаря, Октавиана Августа, Константина и Феодосия I. Между прочим, жизнеописания этих древних правителей составлены [43] гораздо обстоятельнее, чем биографии русских князей и царей; автор пользовался при этом сочинениями Геродота, Иосифа Флавия, Квинта Курция, Орозия и др.
Непосредственное обращение к произведениям античных авторов — вот, следовательно, то новое, что отличало «Василиологион» Спафария от других компилятивных трудов допетровской эпохи. Привлечение свидетельств древних авторов характерно также для другого сочинения Спафария «Описание преславной церкви, имянованной святая София в Константинополе» (1674 г.).88 Рассказывая о постройке этого замечательного собора при Юстиниане, Спафарий пользуется не только сочинениями позднейших византийских писателей, но и трудами Прокопия Кесарийского — историка, чье имя принадлежит античному периоду не меньше, чем византийскому.
Если пример Спафария — ученого иностранца — может показаться нехарактерным, то вот перед нами другое лицо — стольник Андрей Иванович Лызлов, составивший в самом конце XVII в. большой труд под названием «Скифская история» (рукопись датирована 1692 г.).89 В этом произведении последовательно рассматривается происхождение татар и турок, история татаро-монгольских завоеваний, борьба Русского государства с Золотой Ордой, присоединение Казани и Астрахани, история крымских татар и Турции. Автор широко использовал польские и литовские хроники и русские источники «Степенную книгу», «Хронограф» и «Синопсис», приписываемый Иннокентию Гизелю. Сочинение озаглавлено «Скифская история», поскольку автор выводит происхождение татар и турок от древних скифов. В 1-й главе автор рассуждает — цитируем заглавие — «о названии Скифии и границ ея, и о народех скифских, названных монгаилах и прочиих; и о амазонах, мужественных женах их; и киих татар суть сии татарове, иже в Европу приидоша». В качестве авторитетов упоминаются древние писатели: Диодор Сицилийский, Юстин, Курций Руф, Геродот и даже — в рассказе об амазонках — «Омир во Илиадах и Виргилий во Энеидах своих». Однако, как кажется, непосредственно Лызлов пользовался лишь сочинением Курция Руфа, на которого имеются прямые ссылки; свидетельства остальных античных авторов были им взяты из западных [44] хроник. Все же нельзя отрицать, что Лызлов проделал большую и сложную работу, составляя свою «Скифскую историю»; им было использовано большое число русских и иностранных исторических книг; в его произведении можно обнаружить уже элементы рационализма и исторической критики. Созданный накануне Азовских походов Петра I, труд Лызлова не только свидетельствовал о новых тенденциях в русской внешней политике, но и служил провозвестником нового, более высокого этапа в истории русского историописания.90
Итак, мы изложили в хронологической последовательности целый ряд фактов, подтверждающих давнее знакомство русских людей с литературой и историей античных народов. Мы видели также, что уже в древнейший период, начиная с XI в., в России составлялись компилятивные обзоры всемирной истории, в рамках которых рассматривались также отдельные периоды или сюжеты древней греческой и римской истории. Особенно много сведений об античном мире было воспринято русской литературой в XVI и XVII вв., что сказалось также на содержании поздних хронографов. В конце XVII в. отдельными писателями даже предпринимались попытки непосредственного обращения к античной традиции в их трудах по всеобщей истории. Тем не менее даже и в XVII в. еще не существовало подлинно научного изучения всеобщей истории. Более того, именно в это время стало ощущаться отставание русской исторической мысли от западно-европейской, где в XVI и XVII вв. делало свои первые шаги новое научное направление. В России научное изучение всеобщей истории стало возможно лишь с XVIII в., после преобразований, связанных с именем Петра, «точнее говоря, с момента учреждения в Петербурге Академии наук и приглашения в нее иностранных, преимущественно немецких, ученых, прошедших более или менее правильную школу и принесших с собой научный критический метод».91 Однако, совершенно очевидно, что без накопления необходимых сведений в предшествующий период, без длительной исторической традиции, сложившейся к тому времени в России, было бы невозможно быстрое усвоение русскими учениками научного метода своих учителей: чтобы семя дало всходы, почва [45] должна была быть уже готовой к посеву. Только так можно объяснить быстрое становление русской исторической науки в XVIII в., следствием чего было начавшееся изучение классической древности.