Соколов Э.В.
Было бы странно считать, что проблемы культуры не исследовались наукой, пока не было произнесено слово «культурология». Шаманизм в этнографии, рыцарство в истории, влияние Байрона и Пушкина в литературоведении, конфликт «жизни» и «культуры» в социологии Зиммеля — что это все, как не проблемы культуры? Но кажется, что объединение подобных тем в рамках единой науки — едва ли возможно и целесообразно. Что же в таком случае является «оправданием» культурологии, богато представленной сегодня в виде образовательных программ, учебников, лекционных курсов, журнальных публикаций?
Оправдание находится довольно простое. После крушения советского марксизма образовался «идейный вакуум» и именно культурология в силу своей всеохватности и расплывчатости является наиболее подходящим кандидатом на замещение «вакантного места». Но не только Россия — все мировое сообщество, которое, хочет оно того или нет, двигается по пути глобализации, нуждается сегодня в общеобразовательной дисциплине, которая давала бы представление о множественности культур и создавала бы основу для широкого гуманитарного общения людей различных рас, сословий и конфессий. Эта дисциплина должна формировать у молодежи образ общечеловеческой культуры, который затем конкретизируется в соответствии с национальной системой ценностей. Эта дисциплина, очевидно, не может иметь четко очерченного «корпуса знаний», ей должны быть свойственны либеральность, плюрализм оценок и мнений, этико-педагогическая ориентация и вместе с тем — связность, образность, опора на яркие факты мировой культуры. Этим требованиям удовлетворяет культурология.
Тенденция к формирования культурологии как особой отрасли в гуманистике имеет место и на Западе. По-видимому, сами новые условия выработки и синтеза знаний с помощью «Интернет», возникновения мирового сообщества ученых приводят к стиранию дисциплинарных границ в социо-гуманитарной сфере, к выработке широкого взгляда на культуру, компенсаторного по отношению к процессу дробления и специализации наук.
Мы не «строим» культурологию, а просто фиксируем факты «социологизации» и «психологизации» истории, популяризации «комплексного подхода», при котором театр, скажем, изучается не только в искусствоведческом плане, но и в планах национального менталитета, групповой психологии, развития массовых коммуникаций, форм общественного диалога с политической, этической, педагогической точек зрения. Такой подход удобно назвать «культурологическим». Его бросающаяся в глаза особенность — осознание «контекстуальности» научных и философских теорий, всякого знания. Если в недавнем прошлом философию, как и химию, изучали независимо от того, где, в какой стране они развивались, то сегодня мы все яснее осознаем, что философия и наука, равно как и другие формы сознания, не являются продуктами «голого», «неукорененного» интеллекта. Они суть одушевленные «голоса» — страны, эпохи, мыслящей элиты. Философия Канта — это не очередной продукт «философского производства», а симптом трансформаций коллективного разума, обусловленных его внутренними интенциями и социо-культурным контекстом. Как ни парадоксально, но именно глобализация науки, выработка единых мировых стандартов исследования приводит к «культурологизации» — не только социо-гуманитарных, но и естественных наук. Физика, астрономия, химия приобретают культурологическую направленность, когда их рассматривают в качестве элементов «национального образа мира».
Проблемы культуры изучались во всех странах в соответствии с их научными традициями, особыми проблемами и идеологиями. В Германии они ставились в широком философском контексте. Больше всего немецких философов интересовал человеческий разум и то, как он проявляется в природе, истории, науке, искусстве, религии. Немцы хотели, можно сказать, «понять разум — разумом», но не преуспели в этом. Ведь именно в Германии Кантом были впервые провозглашены «границы чистого разума». Немецкие философы особенно резко возражали против использования естественно-научной методологии в исторических науках, именно они провели четкую грань между науками о природе и науками о культуре — на том основании, что понимание природы связано с познанием законов, а понимание культуры — с отнесением культурных явлений к ценностям. В Англии «чистый разум» никогда не имел столь высоких притязаний, как в Германии, привычно отступая перед обычаем, «политическим разумом» и здравым смыслом. Эмпирическая, практическая направленность ума характерна для британских ученых. Задачи управления колониями, народами, душу которых англичане никогда не стремились глубоко понять, («Запад есть Запад — Восток есть Восток»), направляли внимание английских обществоведов на изучение регулятивных принципов, институтов, служащих основой социального порядка и управления.
В США с их пестрым национальным составом, обострившейся классовой проблемой, а также в связи с их усилившейся мировой эмансипацией многие исследования приобрели этнопсихологическую направленность. Американские этнологи и антропологи выступали против расизма, в защиту свобод личности и прав малых народов. Их интересовали своеобразие этнических культур, контакты между ними, положение человека «на рубеже культур». В центре внимания оказывались, с одной стороны, устойчивое бессознательное «ядро» культуры, укорененное в личности, а с другой — технологичность и адаптивность культуры, как социальной системы, ее связь с природной средой, хозяйством и витальными потребностями человека.
Об осмыслении проблем культуры в России следует говорить особо. В конце прошлого века у нас появилось немало философских и социологических работ, посвященных специально этим проблемам. Для русской социологии особенно характерно этико-субъективное, культурологическое направление, в котором анализ социальных отношений сочетаются с литературной критикой, эзоповским толкованием отечественной злобы дня, острыми выпадами против политиков и писателей, непринужденной беседой с читателем. Изучать историю социологии и культурологии в России вряд ли можно, игнорируя работы Чернышевского, Лаврова, Михайловского, Плеханова, Ленина. Но кто они такие? Ученые, морализирующие публицисты или философствующие политики? Русским людям свойственны синкретизм, конкретность, образность, диалогичность мышления, а также «всеотзывчивость», любопытство, любовь к тайнам и запретным знаниям. Поэтому русские хотели понять жизнь, да и самих себя — не разумом, а сердцем. («Умом Россию не понять...») Да и вообще, ничего нельзя понять только умом.
Вопросы культуры обсуждались в России не столько учеными — специалистами, сколько поэтами, писателями и литературными критиками. Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Толстой, Салтыков-Щедрин, Белинский, Герцен, Блок, Бунин, Булгаков, Платонов — вот наши лучшие культурологи, философы, социологи, психологи. Уже многими на Западе признано, что глубина проникновения русских писателей в душевные порывы, в суть человеческих отношений, в смысл истории, в феномен всечеловеческого единства — ничуть не меньше, чем профессиональных ученых — социологов и гуманитариев. Литература в России никогда не была просто беллетристикой, она постоянно оперировала политико-религиозными, этико-философскими идеями и, если уж говорить о воздействии на социальные процессы, то русская классическая литература была во много раз более действенна, чем социология и философия. Достаточно вспомнить В.И. Ленина: «Чернышевский всего меня „перепахал“. Он имел в виду роман „Что делать“? Да и в наши дни написанный в художественно-публицистической манере „Архипелаг ГУЛАГ“ сделал больше для крушения коммунистической системы, чем сотни книг западных ученых-советологов.
Впрочем, в России были специализированные, выдержанные в научном жанре размышления о культуре. Можно упомянуть здесь Страхова, Леонтьева, но на первое место нужно поставить Н.Я. Данилевского, его фундаментальный труд — »Россия и Европа". Несмотря на отсутствие методологической строгости, эта работа отличается огромным богатством идей, многие из которых впервые высказаны. Именно Данилевского и Шпенглера следует считать классиками, зачинателями культурологии, разработчиками «культурологического дискурса», несмотря на многие справедливые замечания по поводу логической невыдержанности и фактической необоснованности многих их суждений.
Человек, мало знакомый с науковедением, может считать, что некая концепция или идея являются либо научными, либо ненаучными, и что сама культурология, если она хочет иметь хоть какую-то ценность, должна обязательно быть наукой. Такому человеку наука представляется в виде законченной идеальной схемы, в которой нет никаких противоречий: объективно-беспристрастное исследование мира, универсальный для всех ученых чисто познавательский мотив деятельности, четкая договоренность о значении всех терминов и понятий, фактическая обоснованность и логическая строгость суждений, признание единой для всех истины и т.п. При таком видении науки упускают из виду, что она является культурно-историческим, коммуникативным феноменом, творится в процессе диалога, подвержена воздействию многих «вненаучных» субъективных и объективных факторов. Представление о «чистой» науке, развивающейся вне политики, этики, экономики — является мифом. Поучительно проследить судьбы науки в тоталитарных, политизированных и идеологизированных обществах, где обостряется противоречие между познавательным интересом и социальным заказом, стремлением к истине — и идеологическим императивом, коммуникацией по поводу истины — и той, которая имеет целью доказать правоту партии или доктрины.
В таком обществе ученый находится в трудном положении. Он разрывается между желанием продолжить свободное движение своей мысли и необходимостью считаться с «правилами игры», принятыми в его стране. Ученый хочет выжить как человек и гражданин, сохранить право работать в науке, не оттолкнуть учеников, не способных еще воспринимать научные идеи иначе, чем в идеологическом обрамлении. Но при этом он хочет сохранить разум свободным, оставаться ученым, искателем истины. Стремясь разрешить подобные противоречия, мысль выбирает иногда запутанные, компромиссные пути, а нередко вырывается за рамки науки — в искусство, публицистику. В Советском Союзе идеология господствовала в гуманитарных науках и подбиралась даже к тому, чтобы «подмять» под себя физику, биологию, химию. Централизованное управление, интеллектуальный уровень партийных руководителей, статусные различия в сообществе ученых во многом определяли приоритеты, уровень, темпы развития науки, ее социо-гуманитарной сферы. В кругах партийных идеологов, да и в массах, было распространено обыденное понимание культуры, которая трактовалась как «культурность», творчество в области литературы и искусства, организованное просвещение народа и четко отграничивалось от политики, экономики, религии.
Термины «культурология» и «социология» считались идеологически неприемлемыми. Понятие «культура» не вписывалось в систему понятий советского марксизма. Философы говорили о «культурной надстройке», «формах общественного сознания», но не о саморазвивающейся системе ценностей и значений, не о «пространстве смыслов», которое с материалистической точки зрения представляется фиктивным. Если и допускалась «теория культуры», то, как нечто вроде науки о хороших манерах, не имеющей прямого отношения к идеологии. Такой взгляд на культуру был, в какой-то степени «на руку» советским культурологам, которые, не привлекая к себе внимания «начальства» могли относительно свободно работать, не обязательно при этом прикрываясь жанром «критики буржуазной философии».
Общие философско-социологические проблемы культуры и связанные с ними проблемы личности стали раньше и глубже разрабатываться советскими философами, этнографами, историками, чем, скажем, проблемы экономики, политики, права и даже морали, где мертвящее влияние идеологии было максимальным. Трудность была, однако в том, что теоретическая культурология опиралась на эволюционизм, структурно-функциональный, психоаналитический и экзистенциалистский методы, которые считались формально несовместимыми с марксистским историзмом. На самом деле, при известной ловкости автора и благожелательности коллег не так уж трудно было в годы застоя замаскировать эти «буржуазные» методы «под марксизм», чем не без успеха занимался автор этих строк в книге «Культура и личность» (Лг, Наука, 1972). Однако, был «пойман с поличными» («Методологические проблемы изучения культуры». По поводу книги Е.В.Соколова «Культура и личность», Журн. «Социологические исследования» N1, 1974).
Рецензенты обвинили автора книги в том, что он «некритически заимствует буржуазную терминологию», «сглаживает различие между марксизмом и немарксистскими подходами», интерпретирует классовую борьбу в культуре как игру, а саму культуру ставит «над обществом», не оговаривая, является ли оно буржуазным или социалистическим, «запутывает то, что всем ясно», и т.п. Рецензия могла бы послужить началом полезной дискуссии, но она была написана «по заказу» авторитетных органов и обсуждению не подлежала. «Борьба за чистоту теории» в науке является антинаучным приемом. Нет «чистых» и «не чистых» теорий. Всякая теория — неполна, «не чиста», и, пытаясь расширить свою предметную область, неизбежно ассимилирует элементы других теорий. И марксизм, будучи богатой и жизнеспособной теорией, вполне мог бы ассимилировать элементы фундаментализма, психоанализа, семиотики, что и происходило на Западе не без пользы для дела.