--PAGE_BREAK--Но поскольку впоследствии в Киев отправился из Северной Руси Олег, который свергнул Аскольда, а затем опять-таки «повоева казары», естественно полагать, что хазары сумели подчинить Аскольда своей воле (в частности, заставили его совершить в 860 году поход на враждебный Каганату Константинополь, куда Кий ранее «ходил» с миром).
Уместно здесь еще раз обратить внимание на одну господствующую в историографии неточность. В летописи «призвание» Рюрика датировано 862 годом, и эта дата, как правило, не оспаривается. Между тем уже давно и совершенно точно установлено, что имеющаяся в летописи дата похода Рюрикова «мужа» Аскольда на Царьград неверна: этот поход состоялся еще в 860 году, то есть за два года до летописной даты призвания Рюрика. А из этого ясно, что Рюрик прибыл на Русь ранее 862 года,— по всей вероятности, вскоре после того, как германский император Лотарь I в 854 году вторично лишил его власти над Фрисландией.
И есть все основания полагать, что Рюрик с самого начала вынужден был противостоять Хазарскому каганату, который покушался и на Северную Русь. Дело в том, что еще до Рюрика, в 830-х годах, варяжский правитель Северной Руси (позднее местное население в ответ на насилия «изгнаша» варягов «за море») принял титул «кагана», явно утверждая тем самым свою независимость от хазарского кагана. И впоследствии, в 871 году, согласно дошедшему до нас тексту послания короля Людовика Немецкого (813—876), «вождь норманнов» также назывался «каганом» («хаканом»), и этот вождь был, очевидно, именно Рюрик
В историографии в последнее время утвердилось представление о том, что уже после Рюрика его сподвижник Олег вел войну с Каганатом (о чем, в частности, убедительно говорится в трудах А. П. Новосельцева), но противоборство с хазарами, без сомнения, началось еще при Рюрике, и поход его «мужа» Аскольда в Киев имел, надо думать, прямую противохазарскую направленность,— но не принес победы. В предшествующих главах книги было подробно сказано о предпринятой в 860 году под диктатом Хазарского каганата атаке Аскольда на Константинополь (ситуация повторилась через восемь десятилетий, на рубеже 930-940-х годов, когда, победив тогдашнего правителя Руси, Каганат опять-таки заставил его атаковать Константинополь — о чем ниже).
* *
Олег Вещий. Под 879 годом в «Повести временных лет» сообщается: «Умершю Рюрикови, предасть княженье свое Олгови, от рода ему суща, въдав ему сын свой на руце Игоря, бе бо детеск вельми»,— то есть (в переводе Д. С. Лихачева): «Умер Рюрик и, передав княжение свое Олегу — родичу своему, отдал ему на руки сына Игоря, ибо был тот еще очень мал».
Далее следует рассказ о длительном периоде, означенном именами Олега и Игоря,— периоде, занявшем (согласно летописным датам) почти семь десятилетий. Сведения летописи об этих исторических личностях намного более обильны, нежели о предшествовавших им Кие, Рюрике, Аскольде, но, может быть, именно по этой причине «информация» оказывается и более противоречивой, подчас даже загадочной.
Так, например, князь Игорь, появившийся на свет, по летописи, в 870-х годах, обрел своего единственного (это явствует, как мы еще увидим, из той же «Повести...») сына, Святослава, не ранее конца 930-х годов,— то есть по меньшей мере в шестидесятилетнем возрасте. К тому же и его супруге Ольге, вступившей с ним в брак, по утверждению летописи, еще в 903 году, было, следовательно, ко времени рождения Святослава примерно пятьдесят лет. И уже В. Н. Татищев, а за ним Н. М. Карамзин высказали вполне понятное сомнение в достоверности данной летописной хронологии, и многие позднейшие историки говорили об этом же с еще большей определенностью. Тем не менее — в силу какого-то странного «консерватизма» — летописные сведения об Олеге и Игоре до сих пор не стали предметом развернутого исследования,— хотя отдельные, частные соображения по этому поводу были высказаны целым рядом историков.
А ведь дело вовсе не только в неправдоподобных «возрастных» сведениях. Почему-то редко обращают внимание, например, на тот факт, что в более или менее подробном летописном повествовании об Игоре есть странный хронологический пробел. Сообщается, что он начал править после смерти Олега, в 913 году. и упоминается о его действиях в 914 и 920 годах, однако далее ровно никаких сведений о нем нет на протяжении двух десятилетий —до 941 года.
Вместе с тем уже давно и многократно было высказано убеждение в том, что летописцы искусственно превратили Игоря в сына Рюрика, дабы обеспечить единство династии Рюриковичей, а на самом деле он мог быть разве только внуком — если не правнуком — Рюрика и родился, следовательно, гораздо позже, нежели указано в летописи.
Виднейший исследователь летописей А. А. Шахматов еще в 1908 году убедительно показал, что над составителем «Повести временных лет» тяготела «определенная тенденция. Русская княжеская династия должна получить ясную генеалогию: исторический Игорь должен быть связан с Рюриком… Рюрик — это родоначальник династии: боковые линии должны отпасть». Однако устные предания говорили «о двух князьях — об Олеге и Игоре. И именно сначала говорилось об Олеге, а потом уже об Игоре… Вместе с тем взаимные отношения Олега и Игоря не были, очевидно, определены… иначе… ему (составителю.— В. К.) не пришлось бы прибегнуть к искусственной комбинации»^12г,— то есть к объявлению Игоря сыном Рюрика.
Дело в том, что к моменту составления «Повести временных лет» на Руси прочно установился порядок престолонаследия от отцов к сыновьям, и летописцы, надо думать, просто не могли иным образом представить ход дела после смерти Рюрика: его должен был сменить именно сын.
Олег, согласно преданиям, только принадлежал к «роду» Рюрика и — по понятиям XI—XII веков — не имел права стать наследником его власти; происхождение же Игоря было неясным (вспомним, что в «Слове...» Илариона представлена генеалогия Ярослава Мудрого до Игоря включительно, но об отце последнего умалчивается). И перед летописцем открывалась возможность объявить его сыном Рюрика, — что и было сделано.
И по версии «Повести временных лет» Игорь правит — так сказать, юридически — уже с детских лет, с момента смерти Рюрика, однако в качестве фактического правителя выступает Олег. Между тем предания все же противоречили этой версии, и летописец не смог свести концы с концами: многие историки с недоумением констатировали, что Игорь по сути дела начал править лишь после Олеговой гибели, в 913 году, когда ему — если исходить из летописных дат — было уже не менее тридцати трех лет!
А. А. Шахматов объяснил эту неувязку тем, что в дошедших до летописцев преданиях все события до 940-х годов были связаны с именем Олега, а не Игоря, и, как он заключил, «составителю „Повести временных лет“ ничего не оставалось сказать об Игоревом княжении… за смертью Олега пришлось бы тотчас же сказать о смерти Игоря» (с. 104).
Правда, летописец все же в известной мере попытался, по словам А. А. Шахматова, «заполнить длинный ряд годов»; он записал: «913. Иде Игорь на деревляны, и победив а (их), и возложи на ня (них) дань болши Олговы (Олеговой)… 914. Приидоша печенези первое на Русскую землю, и сотворивше мир со Игорем… 920. Игорь воеваше на печенеги».
Но далее следует пробел на целых два десятилетия, и есть основания утверждать, что на самом деле указанные события происходили не в 913— 920 годах, а в первой половине 940-х. Так, под 945 годом в «Повести временных лет» записано, что Игорь задумал поход «на деревляны, хотя примыслити большюю дань», то есть через тридцать с лишним лет странно повторяется ситуация 913 года...
Словом, А. А. Шахматов был совершенно прав, утверждая, что «составителю „Повести...“ ничего не оставалось сказать об Игоревом княжении». Ибо Игорь, как я буду стремиться доказать, стал править Русью только в 940-х годах,— и правил очень недолго. Это явствует, в частности, из опубликованного уже после издания цитируемого труда А. А. Шахматова, в 1912 году, исторического источника, так называемого «Кембриджского документа»,— «хазарского письма» середины Х века, сообщающего, что на рубеже 930—940-х годов правителя Руси звали не Игорь, а Олег. Достоверность этого источника неоднократно подвергалась сомнениям, но ныне никто, кажется, не оспаривает его подлинность.
Игорь, безусловно, никак не мог быть сыном умершего за шестьдесят лет до начала его правления Рюрика: целый ряд сведений (они еще будут представлены) показывает, что он стал князем Руси, а также отцом Святослава в весьма молодом возрасте, а мнимые даты его рождения и женитьбы были вымышлены для того, чтобы превратить его в Рюрикова сына. Правда, при этом решении вопроса мы вроде бы опять-таки оказываемся не в ладах с хронологией, ибо Олег предстает как невероятный «долгожитель»: ко времени кончины Рюрика в 879 году он являлся, очевидно, уже взрослым человеком, и к 940 году должен был приближаться по меньшей мере к девяностолетнему возрасту...
Но в историографии давно уже было высказано мнение, что в летописном Олеге соединились два лица (говорилось даже о нескольких). Особенно примечательно, что их соединение осуществилось в летописях не вполне, остались своего рода швы. Олег в летописях явно «раздваивается»: он выступает то в качестве воеводы при князе, то как полновластный князь; смерть настигает его и в Киеве, и «за морем»; сообщается даже о двух его могилах(!) — в Ладоге и в Киеве.
О наличии двух Олегов писал сформировавшийся еще до революции видный историк Древней Руси М. Д. Приселков^13г; в уже упоминавшейся книге историка Хазарского каганата Ю. Д. Бруцкуса сказано, что «приходится думать, не было ли нескольких Олегов. Смешение Игоря с Олегом также часто встречается в русской традиции»^14г (имеется в виду летописная традиция). Автор ценных трудов и о Хазарском каганате, и о Руси М. И. Артамонов утверждал, что в образе Олега Вещего совместились черты не одного, а двух одноименных персонажей"^15г и т. п.
При этом следует напомнить о распространенности имени Олег в Древней Руси. Так, Олегом звали сына Святослава, князя Деревлян-ского, погибшего в 977 году, и воеводу Владимира Святославича, участвовавшего в 988 году в осаде Корсуни (Херсонеса); наконец, супруга Игоря носила женский вариант этого имени.
Олег Вещий, который почти целиком «заслонил» другого, «второго» Олега, был родственником Рюрика и правил после его смерти. Однако сведения, согласно которым правил он от имени Рю-рикова сына Игоря, неправдоподобны уже хотя бы потому, что вплоть до 913 года (когда Игорю было бы не менее тридцати трех лет) первым лицом в летописных сообщениях, о чем уже сказано, предстает не Игорь, а Олег. Составитель летописи, очевидно, не мог вообще «переделать» дошедшие до него предания, заменив во всех них Олега Игорем (впрочем, и после 912 года, когда Олег Вещий умер, летописец, как мы видели, почти не мог подобрать сведений о деятельности Игоря вплоть до 941 года, а от тех, возможно, известных ему преданий, где речь шла о действиях «второго» Олега, он, вероятно, отказывался, так как уже сообщил об Олеговой смерти в 912 году).
Олег Вещий, без сомнения, выдающийся деятель Древней Руси (между прочим, слово «вещий» неверно понимают только как обозначение способности к предвидению, «предвещанию»: в древнерусском языке «вещий» означало и «мудрый», и «наделенный чудесной силой»). Олег объединил Северную и Южную Русь; его деятельность прочно связала Ладогу и Киев. А затем он должен был одержать победу (правда, она оказалась временной) над Хазарским каганатом.
Об этом говорит в своем недавнем трактате А. П. Новосельцев. Анализируя целый ряд летописных сообщений, свидетельствующих о жестокой борьбе Аскольда с Хазарским каганатом, историк утверждает, что для Древнерусского государства «на первом этапе его существования главным был… хазарский вопрос». И следует весомый вывод: «Пока север… и юг… не были объединены, борьба с хазарами большого успеха не приносила. И лишь когда северный князь Олег… объединил Киев и Новгород (на деле— Ладогу.— В. К.), положение изменилось»^16г.
Может показаться странным, что освобождение Олегом Южной Руси от хазарской власти началось со свержения Аскольда. Но, как установила С. А. Плетнева, «хазары сохранили всю правящую верхушку побежденных народов… связав ее с собой вассалитетом»^17г. Поэтому свержение Аскольда и война с хазарами преследовали одну задачу.
Стоит отметить, что в упоминавшейся выше изданной в 1995 году книге В. Я. Петрухина, который пытается изобразить Хазарский каганат чуть ли не «благодетелем» Руси, содержатся существенные сведения о борьбе хазар с Олегом; уже шла речь о том, что Петрухин, «лакируя» взаимоотношения Руси и Каганата в своих «общих» рассуждениях, как бы не смог игнорировать конкретные сведения об этой борьбе. Противостояние Олега и хазар ясно выразилось, в частности, в следующем. В торговле того времени главную роль играли серебряные диргемы — арабские монеты, которые поступали на Русь и в соседние страны через Хазарский каганат. Но «в последней четверти IX в. (Олег по летописи начал править в Киеве в 882 г.— В.К.) приток монет в Восточную Европу резко сокращается,— пишет В. Я. Петрухин, опираясь на специальные исследования,—… при этом… доступ серебра в Восточную Европу был искусственно приостановлен. Приток монет возобновляется в начале Х в., когда серебро идет через Волжско-Камскую Болгарию из державы (арабской.— В.К.) Саманидов в обход (курсив мой.— В. К.) Хазарского каганата» (Петрухин В. Я., цит. соч., с. 93). Итак, Олег был настолько серьезным врагом Каганата, что последний устраивал экономическую блокаду Руси!
Противостояние Олега Хазарскому каганату закономерно вело к сближению с Византийской империей, которая еще с 840-х годов была в самых враждебных отношениях с Каганатом. Этому вроде бы противоречит летописное сообщение о походе Олега на Константинополь и самых жестоких действиях его войска. Но в действительности сведения из предания о походе другого, «второго» Олега в 941 году были перенесены летописцем на Олега Вещего в 907-й год. Это очевидно из следующих фактов.
Во-первых, византийские источники, со всей ясностью запечатлевшие походы Руси на Константинополь в 860 и, затем, в 941 годах, ничего не говорят о каком-либо подобном походе между этими датами. И даже те историки, которые считают поход 907 года имевшим место, вынуждены делать существенные оговорки,— как, например, и поступил Г. Г. Литаврин: «Очевидно, дело не дошло до серьезных военных столкновений, поэтому рассказ о походе не попал в византийские летописи… По всей вероятности, византийцы предпочли переговоры военным действиям против русских»^18г. Однако невозможно усомниться в том, что если бы Олег Вещий пришел к Константинополю с сильным войском (хотя и не начал .«серьезных военных столкновений») этот факт все же был бы отмечен в византийских хрониках.
Далее, в дошедшем до нас договоре Олега с Византией, датированном в летописи 912 годом, сказано, что он заключается «на удержание и на извещение (удостоверение) от многих лет межи (между) хрестианы и Русью бывьшюю любовь»; эта «любовь» существовала, надо думать, с первых дней правления Олега, заявившего (по летописи — в 884 году) о хазарах: «Аз им противен» (то есть являюсь их врагом). Невозможно предполагать, чтобы процитированной «формуле» договора предшествовал военный поход Олега на Константинополь! Так, в договоре, заключенном между Русью и Византией после реального похода 941 года, соответствующая «формула» имеет совершенно иной смысл: договор призван «обновити (возобновить) ветъхий (старый, давний) мир… разореный… и утвердити любовь межю Греки и Русью».
О действительных отношениях Олега Вещего с Византией с полной определенностью писал еще полвека назад выдающийся историк М. Н. Тихомиров: «Договор (Олегов.— В. К.) не имеет никаких намеков на враждебные отношения между русскими и греками...» и «никаких указаний на осаду Царьграда русскими… мы не имеем» ^19г (речь идет о времени Олега Вещего).
Наконец, само данное в «Повести временных лет» описание похода 907 года на Константинополь, как определил один из виднейших специалистов в области русско-византийских отношений М. В. Левченко, «взято из славянского перевода жития Василия Нового и из продолжателя Амартола, которые использованы также для рассказа о походе Игоря»^20г (то есть походе 941 года). Да, летописец, знавший, надо думать, предания о том, что правитель Руси по имени Олег предпринимал поход на Константинополь, охарактеризовал его с помощью византийских источников, отразивших поход 941 года (как уже отмечалось, этот поход, о чем подробно будет сказано далее, возглавлял не Игорь, а Олег,— но не Вещий, а другой, «второй»).
И договоры Олега Вещего, и многие иные источники недвусмысленно говорят о тесных взаимоотношениях Руси того времени с Византийской империей. Об этом свидетельствует хотя бы такое летописное сообщение: «Царь же Леон (византийский император Лев VI Мудрый, правивший с 886 до 11 мая 912 года— В. К.) почти(л) послы рускые дарми, златом, и паволоками и фофудьями (драгоценные ткани), и пристави к ним мужи свои показати им церковную красоту… и страсти Господня и венец, и гвоздие, и хламиду багряную, и мощи святых, учаще я (их) к Вере своей и показующе им истиную Веру».
И в церковном уставе современника Олега императора Льва VI указана русская митрополия, что свидетельствует о немалом распространении христианства на Руси при Олеге Вещем; это, правда, вовсе не означает официального принятия новой религии. Стоит отметить, что, согласно сведениям византийского императора Константина VII, в середине Х века русская митрополия уже не существовала, и это было, очевидно, результатом победы Хазарского каганата над Русью на рубеже 930—940-х годов; так, несколько ранее, в 932 году, Каганат победил выступившего против него «царя алан» (предков осетин), и в результате, сообщал современник события — арабский хронист Масуди,— аланы «отреклись от христианства и прогнали епископа и священников, которых византийский император раньше им прислал»^21г (позднее, после разгрома Каганата Святославом, аланы вернулись к христианству). Надо полагать, нечто подобное произошло и на Руси на рубеже 930—940-х годов.
Стоит отметить, что, согласно уставу Льва VI «О чине митрополичьих церквей, подлежащих патриарху Константинопольскому», аланская митрополия была утверждена вскоре после русской (в списке митрополий аланская занимает 62-е место, а русская — 61-е; порядок же в этом списке соответствовал хронологии утверждения митрополий). Из этого можно заключить, что война Олега Вещего с Хазарским каганатом повлияла и на судьбу алан (вернее, части этого народа, вступившего в союз с Византией и принявшего христианство). По-видимому, при Олеге противоборство Руси и Алании с хазарами осуществлялось в союзе или даже при прямой поддержке Византии (в свою очередь 700 воинов Руси участвовали в 911— 912 годах в византийском походе против арабов^22г).
Итак, при Олеге Вещем не только создалось единое русское государство, простирающееся от Ладоги до Киева: это государство выступило как полноправный участник, «субъект» исторического бытия громадного евразийского региона, в котором действовали три мощных империи — Византия, Хазарский каганат и Арабский халифат. Правда, преемник Олега Вещего потерпел поражение от Каганата, но истинная судьба Руси уже началась, и ее осуществление нельзя было надолго прервать.
Олег II. Как уже сказано, после Олега Вещего правил, очевидно, «второй» Олег, который в устных преданиях слился с первым; не исключено, что он был сыном первого. Документально правление «второго» Олега подтверждается составленным в середине Х века «хазарским письмом», повествующим о событиях конца 930 — начала 940-х годов. В письме речь идет о тогдашнем правителе Хазарского каганата Иосифе, византийском императоре Романе I Лакапине (919—944) и «царе Руси» Хлгу (Олеге). Цитирую новейший перевод фрагмента этого письма, принадлежащий А. П. Новосельцеву:
"… во дни царя Иосифа… злодей Романус послал большие дары Хлгу, царю Руси, подстрекнув его совершить злое дело. И пришел тот ночью к городу Смкрии (позднее Тмутаракань — Тамань.— В. К.) и захватил его обманным путем… И стало это известно Булшци (по-видимому, высокий хазарский титул.— В. К.) он же Песах хмкр (иранский или, вероятнее, хорезмийский титул.— В. К.), и пошел тот в гневе на города Романуса (имеются в виду византийские города в Крыму.— В. К.) и перебил всех от мужчин до женщин… И пошел он оттуда на Хлгу и воевал с ним четыре месяца, и Бог подчинил его Песаху… Тогда сказал Хлгу, что Романус побудил меня сделать это. И сказал ему Песах: если это так, то иди войной на Романуса, как ты воевал со мной, и тогда я оставлю тебя в покое. Если же нет, то умру или буду жить, пока не отомщу за себя. И пошел тот и делал так против своей воли и воевал против Константинополя на море четыре месяца. И пали там его мужи, так как македоняне (в Византии правила тогда Македонская династия.— В. К.) победили его огнем (имеется в виду горючая смесь — «греческий огонь», не гаснувшая даже на воде; состав ее не вполне выяснен и сегодня.— В. К.). И бежал он, и устыдился возвращаться в свою землю и пошел морем в Прс (Персию.— В. К.) и пал там он сам и войско его. И так попали русы под власть хазар"^23г.
Как мы еще увидим, рассказ о судьбе Хлгу-Олега с того момента, как он отправился на Константинополь, целиком и полностью достоверен (кроме одной детали: Олег, очевидно, пошел в Персию — точнее, в подчиненную тогда Ирану южную часть нынешнего Азербайджана,— опять-таки не без диктата хазар, поскольку речь шла о походе на враждебных Каганату мусульман).
Все сказанное в «хазарском письме» подтверждают современные (или близко отстоящие от события) византийские, западноевропей-ские и арабские источники, хотя правитель Руси в некоторых из этих источников зовется «Игорем» (почему это так — еще будет выяснено), а в арабских вообще безымянен. Правда, А. П. Новосельцев не так давно заново исследовал сочинение арабского хрониста Масуди, писавшего как раз в начале 940-х годов о «царе славян»* по имени «ал-Олванг» (это близко к «Олег»),— притом о нем говорится как о современнике хрониста: "… царь ал-Олванг, у которого много владений, обширные строения, большое войско и обильное военное снаряжение. Он воюет с Румом"^24г,— то есть с Византийской империей. Между тем, как уже говорилось, нет никаких достоверных сведений о войне с Византией во времена Олега Вещего. И если «Олванг» — Олег, то речь шла именно о «втором» Олеге.
В «хазарском письме» может вызвать недоумение тот факт, что полководец Песах стремится не сокрушить до конца Хлгу-Олега, а заставить его воевать с Византией. Но для нападения на Константинополь нужен был морской поход, а флота, кроме русского (о чем уже упомянуто), не имелось. С другой стороны, Каганат преследовал цель ослабить одновременно и Византию, и Русь, ввергнув их в противоборство.
Сказанному выше о «втором» Олеге, правившем после смерти Олега Вещего и до 941 года, вроде бы решительно противоречит тот факт, что и в русской летописи, и в «Истории» византийца Льва Диакона, и в хронике епископа Кремонского Лиутпранда предводителем похода Руси на Константинополь в 941 году назван Игорь.
* Ранее А. II. Ковалевский угверждал, что речь шла о «франконском гер-цоге» (см. кн.: Вопросы историографии и источниковедения славяно-герман-ских отношений. М., 1973, с. 71), но точка зрения А. П. Новосельцева представляется более достоверной.
270
Однако при внимательном анализе всех источников это противоречие разрешается. Поход Руси 941 года был тщательно исследован в работах историка Н. Я. Полового^25г. И выяснилось, что русское войско, подойдя 11 июня 941 года на многочисленных ладьях* к Босфорскому проливу, разделилось на две неравных части. Небольшой отряд воинов — мы бы его назвали теперь десантом — рванулся вперед, высадился на берег и стал громить предместья Константинополя, между тем как на основную массу русского флота неожиданно напали византийские корабли, обрушив на него «греческий огонь». Это произвело на наблюдавших с берега морской бой «десантников» ошеломляющее впечатление. Видя, как загораются одна за другой русские ладьи, они решили, что флот погиб, борьба бессмысленна, и с наступлением ночи отправились под покровом темноты на своих немногих ладьях в обратный путь — в Киев. Вернувшись домой, они, сообщает летопись, поведали: «Якоже молонья,— рече,— иже на небесех, грьци имуть у собе, и се пущающе же жачаху нас, сего ради не одолехом им»,— то есть: «Будто молнию небесную имеют у себя греки и, пуская ее, пожгли нас; оттого и не одолели их».
продолжение
--PAGE_BREAK--Однако, как убедительно показал Н. Я. Половой, основная часть флота, потерпев жестокий урон от «греческого огня», отнюдь не погибла, а двинулась на восток (путь на север, в Киев, преграждал византийский флот), к берегам малоазийских провинций Византии и воевала там свыше трех месяцев.
Воссоздав этот ход событий на основе анализа всех имеющихся источников, кроме хазарского, Н. Я. Половой обратился затем к последнему, и стало ясно, что «хазарское письмо» нисколько не противоречит остальным источникам, а только дополняет их: согласно ему, флот воевал с византийцами «на море четыре месяца», а затем отправился не на Русь, а дальше на восток — через территории Каганата в города враждебных хазарам прикаспийских мусульман,— о чем сообщает и ряд арабских источников.
Так, тогдашний правитель города Бердаа (ныне — Барда в Азербайджане, в ста километрах от границы с Ираном) иранец Марзбан ибн Мухаммед, рассказал своему современнику — арабскому хронисту: «И вступили мы в битву с русами. И сражались мы с ними хорошо и перебили из них много народа, в том числе их предводителя»,— то есть, без сомнения, Олега,— уцелевшие же русы «ушли к Куре (реке) и сели на свои суда и удалились»^26г. Это произошло в конце 943 — начале 944 года. Стоит отметить, что, согласно Новгородской летописи, смерть постигла Олега «идущю за море», хотя и не сказано за Черное море,— куда русские во время составления летописей уже не «ходили».
Н. Я. Половой видит в том Олеге, о котором рассказывает «хазарское письмо», не Олега Вещего, а именно другого, «второго» Олега. Вместе с тем Н. Я. Половой как бы не решился преодолеть до конца инерцию «общепринятой» версии. Сказав о том, что Игорь и Олег — «два известные нам вождя похода 941 года»^27г, он утверждал, что Олег был в «полном подчинении у Игоря» (с. 102). Но с этим едва ли
* Источники дают цифры 10 000 и 1000 ладей: второе достовернее.
согласуется твердо установленный самим же Н. Я. Половым факт: в то время как русский флот в целом — сотни или даже тысячи ладей — находился под командой Олега, Игорь возглавил небольшой десант, высадившийся на берег у стен Константинополя, а затем, по сообщению Льва Диакона^28г, всего лишь на десятке ладей пробравшийся в ночной темноте на север, к Руси. Н. Я. Половой считает, что именно в этом малом десантном отряде находилось «руководство похода, состоявшее из князя Игоря и его окружения» (с. 92). Но это едва ли хоть сколько-нибудь достоверное предположение.
Хазары, без сомнения, гораздо лучше знали положение на Руси, чем византийцы (не говоря уже о посещавшем Константинополь Лиутпранде Кремонском), а в «хазарском письме» именно Олег, а не Игорь назван «царем Руси». Разумеется, мне могут возразить, что вот, мол, и русская летопись ставит во главе похода 941 года не Олега, а Игоря. Но, как уже было показано, в летописи здесь вполне объяснимое противоречие. Предания донесли до ее составителя сведения о том, что правитель по имени Олег предпринимал поход на Царьград, однако, поскольку в тех же преданиях «второй» Олег слился в единый образ с Олегом Вещим, поход этот был «перенесен» (с деталями, взятыми из византийских сообщений как раз о походе 941 года!) в 907 год, когда противоборство Руси с Византией вообще не имело места (о чем подробно говорилось выше), а предводителем похода 941 года летопись объявила Игоря.
Замена Олега Игорем в рассказе о походе 941 года в византийском и западноевропейском источниках обусловлена, очевидно, тем, что Олег «исчез» после похода, а Игорь стал правителем Руси и вел последующие переговоры с Константинополем. Необходимо отметить, что западноевропейский и византийский источники, в которых предводитель похода 941 года именуется Игорем,— весьма поздние источники: Лиутпранд Кремонский получил сведения об этом походе Руси лишь в 949 или даже в 968 году, а Лев Диакон писал о нем еще позже — в 980-е годы.
Стоит обратить внимание на тот факт, что в ряде летописей Игорь называется племянником Олега — разумеется, Олега Вещего (поскольку о другом Олеге и не идет речи). Однако это почти так же неправдоподобно с «хронологической» точки зрения, как и объявление Игоря сыном Рюрика. Гораздо вероятнее, что Игорь был племянником «второго» Олега и в результате исчезновения последнего оказался на его месте в качестве правителя Руси; тем самым на него как бы перешла и вся «ответственность» за поход на Царьград, и после поражения именно он заключал в 944 году мирный договор с Византией.
Этот договор, по определению исследователя русско-византийских отношений, был, между прочим, «менее выгоден для русских, чем договор 911 года (заключенный Олегом Вещим.— В. К.)… Русь была вынуждена отказаться от некоторых прежних преимуществ… и взять на себя ряд новых обязательств по отношению к Византии»^29г,— что было как бы «наказанием» за атаку на Константинополь в 941 году.
Игорь явно был тогда еще весьма молодым человеком; дело в том, что в тексте договора 944 года упомянуты послы от двух племянников Игоря и единственного его собственного ребенка — Святослава; если бы у Игоря имелись другие дети, послы были бы, несомненно, назначены и от них.
О том, что Игорь начал править Русью отнюдь не в 913 году (как утверждается в летописи), ясно говорит, помимо прочего, следующее. В летописях не раз упоминается выдающийся воевода Свенельд, который служил Игорю с самого начала его правления, затем служит Ольге и Святославу и, наконец, старшему сыну последнего, Ярополку,— до 977 года. И если бы Игорь действительно правил с 913 года, «воеводство» Свенельда длилось бы почти 65 лет! В действительности Свенельд стал воеводой Игоря накануне гибели последнего, в 940-х годах.
Существует весьма убедительная версия, выдвинутая в упомянутых выше исследованиях Н. Я. Полового и поддержанная М. И. Артамоновым^30г, согласно которой Свенельд участвовал в походе на Царьград Олега («второго»), отправился с ним в Персию, а после гибели Олега у города Бердаа возглавил уцелевшую часть войска и возвратился в Киев, где стал воеводой Игоря. Дело в том, что среди пятидесяти лиц, подписавших русский договор с Византией в 944 году (вероятно, летом), Свенельд не значится; он, по-видимому, возвратился из Закавказья в Киев лишь в конце этого года.
Изложенные выше «нестандартные» представления (прежде всего о «втором» Олеге, который и возглавлял поход на Царьград в 941 году), вроде бы не находящие никаких подтверждений в русских летописях, могут по этой причине быть восприняты с решительным сопротивлением—и как «дискредитация» летописей, и как «произвольный» домысел… Однако и Архангелогородском летописце, сохранившем (это общепризнанно) целый ряд достоверных древнейших сведений, сообщается именно о таком положении дела.
«Иде Олг на Греки… и приидоша ко Царюграду...— сказано здесь.—Бысть же тогда царь Роман (правил с 919— 944 гг.— В. К.) и посла(л) патрекея Феофана (именно патрикий Феофан командовал в 941 году византийским флотом! —В.К.) с воины на русь; огненым строением пожже корабля руския, и возвратишася русь восвояси без успеха; потом же… на третье лето (то есть именно в 944 году! —В. К.) приидоша в Киев»^31г.
В этом тексте все вполне точно,— в частности, в нем не говорится, что «на третье лето» вернулся в Киев и сам Олег; вернулась только часть войска, а Олег погиб в Закавказье, «за морем», и в этом же летописце чуть ниже сообщено: «Сей же Олг… умре… егда иде от Царягорода, перешед море (там же),— что полностью совпадает с „хазарским письмом“!
Таким образом, первоначально в летописи именно Олег возглавлял поход 941 года и затем погиб „за морем“, но позднее он был почти во всех летописях „заменен“ Игорем, поскольку этого требовала вымышленная версия о единстве династии (Рюрик — Игорь — Святослав).
Впрочем, может возникнуть и такое соображение: почему бы не полагать, что Олег, действовавший в 941 году,— это все-таки тот же Олег Вещий; ведь, как известно, ранние даты в летописи нередко ошибочны, и, может быть, Олег Вещий умер не в 912-м (как в летописи), а в начале 940-х годов? Однако Олег, бывший взрослым человеком еще при Рюрике, родился, по-видимому, в середине IX века, а продолжительность жизни в те времена была сравнительно небольшой. Так, из всех русских князей XI — середины XIII века, даты рождения и смерти которых точно известны, только один — Владимир Мономах — перешел через семидесятилетний рубеж (он умер 71 или 72-х лет). Но еще показательнее другое; в возрасте 64-х лет Мономах написал свое великолепное „Поученье“, где не раз говорит о себе как о своего рода „долгожителе“ и воздает хвалу Богу, „иже мя сих днев грешного допровади“. И в самом деле: нам неизвестен (если исходить из достоверных дат) ни один князь этого времени, доживший до шестидесятичетырехлетнего возраста! И Олег Вещий, безусловно, никак не мог дожить до 941 года...
Читателям может показаться, что доказательствам существования „второго“ Олега я уделил чрезмерно много внимания и места. Разве столь уж важно, скажут мне, что после смерти Олега Вещего Русью правил не Игорь, а некий „второй“ Олег, о котором ко времени составления летописи вроде бы совсем „забыли“?
Чтобы ответить на этот вопрос, следует прежде всего обратить внимание на более существенную „забывчивость“ летописи: в ней нет ни слова о том, что поход „второго“ Олега на Константинополь был совершен под диктатом Хазарского каганата,— как и последующий его поход в Персию, где этот Олег — в сущности, бесславно — погиб. Не упоминается в летописи и состоявшийся ранее поход Руси в те же прикаспийские земли, имевший место между 912 и 917 годом^32г (точная дата не установлена),— то есть, по-видимому, в начале правления того же — „второго“ — Олега.
Приведу фрагменты из сочинения одного из виднейших арабских хронистов, Масуди, написанного в 943 году и повествующего о первом (в 910-х годах) походе Руси на Каспий. „Около 500 судов“ из Руси,— сообщал Масуди,— приплыли по Черному морю к Керченскому проливу, где „находятся хорошо снаряженные люди хазарского царя. Их задача — оказывать сопротивление каждому, кто идет с этого (Черного) моря… Когда суда русов доплыли до хазарских войск, размещенных у входа в пролив, они снеслись с хазарским царем, прося разрешения пройти через его землю… и таким образом достичь Хазарского (Каспийского) моря… с условием, что они отдадут ему половину добычи, захваченной у народов, живущих у этого моря. Он разрешил им совершить это беззаконие… Суда русов разбрелись по морю и совершили нападения… Русы проливали кровь, делали что хотели с женщинами и детьми и захватывали имущество. Они рассылали отряды, которые грабили и жгли… тысячи мусульман были убиты… Русы пробыли на этом море много месяцев… Когда русы набрали добычи… они двинулись к устью Хазарской реки (Волги) и снеслись с хазарским царем, которому послали денег и добычи, как это было договорено между ними. Хазарский царь не имел морских судов, и его люди не умели обращаться с ними; не будь этого, мусульманам от него было бы больше бед (то есть русы выполняли ту задачу, которую хазары не могли выполнить сами.— В. К.). Ларисийцы (наемная хорезмийская гвардия Каганата.— В. К.) и другие мусульмане царства (Хазарского) узнали о том, что натворили русы и сказали царю: “Предоставь нам расправиться с этими людьми, которые напали на наших мусульманских братьев...» Царь не мог им помешать, но послал предупредить русов, что мусульмане решили воевать с ними. Мусульмане собрали войско и спустились вниз по реке (Волге), ища встречи с ними… Битва между ними длилась три дня, и Аллах даровал победу мусульманам. Русы были преданы мечу, убиты и утоплены… Насколько можно было подсчитать, число тех, кого мусульмане убили на берегу Хазарской реки, было около 30 тыс."^33г.
Н. Я. Половой справедливо писал об этом походе Руси, а также о позднейшем, состоявшемся и 943—944 годах (после похода на Константинополь), что эти «набеги Руси… помогали хазарам устоять не только против опасности с юга… но и укрепляли позиции хазар… в борьбе с Русью. Пропуская русских удальцов на Каспий, хазары без затраты собственных сил наносили мусульманам Закавказья весьма серьезные удары и, не пошевелив даже пальцем, присваивали к тому же половину добычи. Таким образом, русские, задачей которых являлась, несомненно, ликвидация Хазарского каганата (что и осуществил в 960-х годах Святослав.—В.К.), сами временно укрепляли это государство, нанося удары… врагам Хазарин»^34г.
Что касается второго (943 года) похода Руси на Каспий, совершенно ясен диктат Хазарского каганата, заставившего Олега II сначала атаковать Константинополь, а затем — с остатками флота и войска — мусульманский город Бердаа в Закавказье. Более сложен вопрос о первом походе, хотя в сведениях Масуди очевидно вырисовывается коварнейшая «игра» хазарского царя. Вместе с тем едва ли русские приплыли к хазарской заставе в Керченском проливе без всякой предварительной договоренности и должны были еще (как считал Масуди) «снестись» с хазарским царем, находившимся в Итиле,— то есть на расстоянии около тысячи километров даже по прямой линии!
Поскольку никаких сведений о нападении Каганата на Русь в 910-х годах нет, естественно полагать, что хазары так пли иначе «соблазнили» русских совершить этот поход на Каспий, обещая богатую добычу.
Размышления об этих походах Руси в Закавказье, а также о походе 941 года на Константинополь явились основой для резко отрицательной оценки Олега Вещего и Игоря в ряде широко известных ныне сочинений Л.Н. Гумилева, который еще в 1974 году утверждал, что «Олег Вещий в наследство Игорю… оставил не могучее государство, а зону влияния Хазарскою каганата», сумевшего «подчинить себе русских князей до такой степени, что они превратились в его подручников и слуг, отдававших жизнь за чуждые им интересы… Летописец Нестор об этой странице истории умолчал»^35г.
Но эта «страница истории» принадлежала Олегу II, а не Олегу Вещему и не Игорю (о самостоятельной политике Игоря еще пойдет речь), и не исключено, что «молчание» Нестора об этом, другом Олеге (и походах его времени) объясняется и нежеланием помнить о нем...
Существует своего рода историческая «закономерность», о которой нередко рассуждают в общетеоретическом плане, но очень редко стремятся увидеть ее проявление в конкретном движении истории: период высокого подъема страны подчас как бы без особых причин сменяется периодом глубокого спада. То ли страна «устает» от мощного напряжения своих сил, то ли успехи порождают в ней самодовольство, закрывающее глаза на опасности, но, во всяком случае, эта закономерность реальна и, в частности, проявилась в истории нашей страны за последние полвека, которые явно делятся (примерно пополам) на два весьма различных периода.
Подобная смена периодов подъема и спада, как представляется, произошла на Руси посередине (то есть в 910-е годы) отрезка времени с 880-х до 940-х годов. При Олеге Вещем имели место прочное объединение Северной и Южной Руси, твердое противостояние Хазарскому каганату и плодотворные взаимоотношения с Византийской империей. В 910-х — начале 940-х годов все это так или иначе нарушается. Многозначительно, что позже, под 947 годом, «Повесть временных лет» сообщает (даю текст в переводе Д. С. Лихачева): «Отправилась Ольга к Новгороду (вернее — к Невогороду-Ладоге.— В. К.) и установила… погосты… оброки и дани»,— то есть, надо думать, возродила нарушенную связь с Северной Русью. Ранее, в 944 году, Игорь возобновил союз с Византией, начав тем самым и подготовку к борьбе с Хазарским каганатом (о чем — ниже).
Словом, Л. Н. Гумилев безосновательно «осудил» Олега Вещего и Игоря, достаточно высоко оцененных (особенно первый из них) в летописях; речь должна была идти о том, кто правил Русью в тридцатилетнем промежутке между 912 и 942 годом. Как уже сказано, Архангелогородский летописец сохранил своего рода реликт верного предания о том, что поход на Царьград в 941 году возглавлял Олег (понятно, не Вещий), который затем погиб, «перешел море» (я говорю «реликт» потому, что здесь же, в этом же самом летописце есть отрицающая приведенное сообщение,— внесенная, очевидно, позже,— «информация»: Игорь — сын Рюрика и начинает княжить еще в 913 году!).
Итак, занявшая три десятилетия «страница истории», о которой «умолчал» Нестор — время правления Олега II. Не следует понимать это в том смысле, что «спад» и ослабление Руси в 910— начале 940-х годов были обусловлены прежде всего личностью нового правителя: закономерная смена периодов подъема и спада коренится в бытии страны в целом, а не в характере правителя; последний только наиболее очевидно воплощает в своих действиях (и бездействии) и подъемы, и спады. Олег II уже в начале своего правления поддался коварнейшему хазарскому плану похода Руси на Каспий; впоследствии его увлекла предложенная византийским императором Романом I акция по ограблению богатого хазарского Самкерца (в «хазарском письме» сообщается, кстати, что Песах «нашел добычу, которую Хлгу захватил в Смкриу»), а затем он напал и на Константинополь (хотя, как совершенно верно писал Л.Н. Гумилев, «русам абсолютно не из-за чего было воевать с греками»^36г) и, наконец, обрел гибель в далеком Бердаа.
Естественно полагать, что этот Олег не заботился и о единстве Северной и Южной Руси; летописные сведения о такой заботе относятся к времени Олега Вещего, который, возможно, и умер на севере, в Ладоге, где он создал первую на Руси каменную крепость, и, затем, — спустя треть века — к времени Ольги.
Уже после выхода в свет первого издания этой книги я ознакомился с фрагментом работы (опубликованной в 1995 году во французском журнале «Revue des etudes byzantines») К. Цукермана — фрагментом, озаглавленном «Русь, Византия и Хазария в середине X века: проблемы хронологии». Это исследование в известной мере «перекликается» с данным разделом моей книги, — в частности, его автор во многом опирался на те же, что и я, предшествующие (но незаслуженно «подзабытые») скрупулезные разыскания Н.Я. Полового и В.М. Бейлиса.
В исследованиях К. Цукермана убедительно доказано, что (цитирую) «Игорь правил три-четыре года… он вокняжился в 941 г., когда… его предшественник Олег навсегда покинул свою страну… Олегова Русь, вторгшаяся в „Персию“ после неудачного похода на Царьград, больше не вернулась в Киев» (выше я высказал предположение, что какая-то часть Олегова войска во главе со Свенельдом все же смогла вернуться в Киев).
Как сказано здесь же, «есть все основания считать, что Русь напала на Бердаа (между 943 и 945 гг.-- В.К.) в союзе с хазарами», но «пока русские войска оккупировали Бердаа, киевский князь Игорь заключил летом 944 г. новый договор с Византией. Это хронологическое совпадение может поставить в тупик, если считать, что оба действия исходили из одной и той же власти. Трения между хазарами и Византией засвидетельствованы не только Письмом из Генизы (ок. 949 г.)*, но и Константином Багрянородным… Каким же образом Русь могла стать союзником обеих держав одновременно?» Но на деле действовавшая по хазарской указке «Олегова Русь… не имела никакого отношения к Игоревой политике замирения с Византией» (цит. по кн.: Славяне и их соседи. Вып. 6.--М., 1996, с. 74, 76).
Этот и ряд других выводов исследователя представляются совершенно верными и весьма важными. Вместе с тем К. Цукерман, внося
* Имеется в виду один из иудейско-хазарских документов.
ясность в «проблему хронологии» княжения Игоря, к сожалению «затемнил» эту же проблему по отношению к Олегу, который оказался в его версии неправдоподобным «долгожителем».
Стремясь выйти из трудного положения, исследователь попросту предложил считать, что в 944 году «Олегу было… не меньше шестидесяти лет» (с. 77),-- то есть он родился в начале 880-х годов. Однако при таком решении придется отрицать ту связь Олега с умершим до 880 года Рюриком, о которой есть вполне определенные летописные сведения, и, во-вторых, напрочь отвергнуть все летописные даты Олеговой смерти. К тому же сам К. Цукерман упоминает, что «летописи путаются в показаниях относительно места и обстоятельств смерти Олега» (с. 76), — чего, между прочим, нет в летописных сообщениях о других князьях. И вполне естественно прийти к выводу о существовании двух Олегов, первый из которых погиб в 912 (или 913), а второй — в 944 (или 945) году. Собственно говоря, исследование К. Цукермана прямо подводит к именно такому решению, и, очевидно, только своего рода историографическая «инерция» помешала автору принять это решение...
Но нельзя не отметить, что вскоре после выхода в свет первого издания этой книги было опубликовано исследование, в котором доказывается, что существовали два Олега — «Старший» («Вещий») и его сын, «Младший», причем — и это особенно существенно — исследователь опирался на иные факты и аргументы, чем я, — главным образом на сведения из скандинавского эпоса,— но пришел к тому же выводу; см.: Алексеев Сергей. «Вещий Священный» (Князь Олег Киевский)— В кн.: Русское Средневековье. Международные отношения, 1998. Вып. 2. М„ 1999, с. 4—24.
Игорь и Ольга. Став правителем Руси, Игорь решительно сменил политическую линию. Исследуя его договор с Византией 944 года, историк н археолог Д. Л. Талис так подвел итоги: «В нем (договоре.— В. К.) указывается, что русский князь будет препятствовать „черным болгарам“, т. е., в конечном счете, тем же хазарам (»черные болгары" являлись составной частью Каганата- В. К.), разорять Корсунскую страну (то есть владения Византии в Крыму— В. К.). В свою очередь, Византия берет на себя следующее обязательство: «если русский князь будет просить у нас помощи для войны, то мы окажем ему помощь, насколько ему будет нужно». По смыслу предусматриваемых событий и исходя из общей ситуации… Византия обязывалась оказывать русскому князю помощь в борьбе против тех же хазар. Договор Игоря раскрывает, таким образом… совместные действия Руси и Византии… против общего врага — хазар… При этом следует подчеркнуть,— заключает Д. Л. Талис— что… обязательства, принятые на себя русской стороной, вовсе не были продиктованы Византией. Во всяком случае, что касается борьбы против хазар, то это обязательство отвечало коренным интересам русской политики..."^37г.
Позднее союз Руси с Византией — несмотря на те или иные противоречия — становился все более прочным. Выше приводилось относящееся к 943 году сообщение арабского хрониста Масуди, согласно которому Русь «воюет с Румом» (Византией). Но всего через десятилетие, в 954—955 гг.,— то есть уже во время правления Ольги, тот же Масуди сообщил, что многие из «племен ар-Рус… в настоящее время вошли в общность ар-Рум… И они (византийцы) поместили их (русских) гарнизонами во многих из своих крепостей… обратили их против… народов, враждебных им»^38г. Исследователь этого текста, историк В. М. Бейлис, писал, что «указание ал-Масуди следует воспринимать именно в том смысле, что современное положение установилось недавно… о вступлении русов в союз (с Византией.— В. К.) ал-Масуди узнал лишь сейчас… Сообщение ал-Масуди об участии русов в борьбе Византии с ее внешнеполитическими противниками подтверждается и несколькими позднейшими, но зато более конкретными известиями» (цит. соч., с. 27, 28).
Начало же этого прочного союза с Византией В. М. Бейлис справедливо видит в действиях Игоря: «По договору 944 г. существуют уже взаимные обязательства. Византийские императоры дают войска русскому князю: „Аще просить вои у нас князь русский да воюеть, да дам ему елико будет требе“. Русские воины в случае необходимости являются в Византию… „Аще ли хотети начнеть наше царство от вас вои на противящаяся нам да пишем к великому князю вашему, и поедет к нам, елико же хочем“ (цит. соч., с. 29).
продолжение
--PAGE_BREAK--Игорь правил совсем недолго — с 941-го до конца 944 — начала 945 года, когда он был жестоко убит древлянами, разгневанными увеличением дани. Между прочим, Л. Н. Гумилев высказал предположение, что Игорь вынужден был увеличить древлянскую дань из-за необходимости платить большую дань Каганату (назначенную после поражения Олега II в войне с Песахом).
Вместе с тем договор с Византией недвусмысленно свидетельствует, что Игорь имел твердое намерение противостоять хазарам, и его сын Святослав через двадцать лет, в сущности, исполнил завет отца; поэтому негативная «оценка» Игоря, данная Л. Н. Гумилевым (он крайне возмущен Игорем и даже подвергает сомнению — без каких-либо аргументов,— что тот был отцом Святослава!^39г) несправедлива; другое дело — его предшественник, Олег II.
Ольга, фактически правившая Русью с конца 944 — начала 945 года от имени своего сына Святослава, которому было в момент гибели отца, по-видимому, не более шести-семи лет, продолжала политику Игоря.
Согласно летописи, где замужество Ольги датировано 903 годом, ей к тому времени было по меньшей мере пятьдесят пять лет (а Святослава она родила в пятидесятилетнем возрасте...). Это, вне всякого сомнения, не соответствует действительности. Сведения самой же летописи об Ольге говорят о ее поистине молодой энергии и, между прочим, даже прямо опровергают представление о ней, как о пожилой женщине: ее сватает после гибели мужа древлянский князь Мал, а еще позднее в нее чуть ли не «влюбляется» византийский император Константин Багрянородный, родившийся в 905 году — то есть бывший по меньшей мере на пятнадцать лет моложе ее (если верить летописной дате замужества Ольги).
Сведения летописи о правлении Ольги открываются пространным рассказом о ее жестокой мести древлянам за убийство мужа, наверняка поражавшей воображение и летописцев, и их читателей,— в особенности потому, что ни с чем подобным они в современной им жизни Руси XI—XII веков не сталкивались. Разумеется, те или иные акты мести совершались на Руси и позже, но изощреннейший и в то же время приобретающий характер своего рода монументальности ритуал, изображенный в летописи, как говорится, не имеет никаких аналогов в последующей русской истории. И есть все основания полагать, что этот ритуал мести был продиктован германской — скандинавской — традицией.
Имя Ольги свидетельствует об ее скандинавском происхождении, хотя имеются и летописные сведения о том, что она была славянкой и первоначально звалась «Прекрасой», но, по мнению (конечно, не лишенному тенденциозности) В. Н. Татищева, Олег, просватавший ее Игорю, «от любви переименовал ее в свое имя Ольга». Однако и Ольга, и ее супруг Игорь уже, без сомнения, «обрусели», что непреложно явствует из имени их сына — Святослав. До него правителей звали Рюрик, Олег, Игорь, а после него — Ярополк, Владимир, Святополк, Ярослав и т. д. (правда, и позднее представители династии Рюриковичей нередко «вспоминали» имена родоначальников и называли своих сыновей Рюриками, Олегами, Игорями). Так что «границей» между еще сохранявшими скандинавское сознание правителями Руси и уже обрусевшими можно считать время рождения Святослава (по всей вероятности, конец 930-х), и есть основания полагать, что Ольга уже была в большей мере русской, чем скандинавкой.
Но в начале ее правления ведущую роль играли воевода Свенельд (это своеобразно доказал выдающийся польский историк Руси Анджей Поппэ^40г) и «кормилец» (воспитатель) Святослава Асмуд, то есть скандинавы, которые, по летописи, непосредственно руководят походом возмездия против древлян (впоследствии — о чем ниже — оба они находились в Северной Руси, а в Киеве Ольгу в 968 году спасает от печенегов воевода со славянским именем Претич). И, по-видимому, именно эти скандинавы, а не сама Ольга, продиктовали тот впечатляющий ритуал возмездия древлянам, который позднее никогда уже не имел места на Руси.
Такое умозаключение подтверждается и тем, что Ольга через некоторое время приблизила к себе плененных и превращенных в рабов детей древлянского князя Мала — Малушу и Добрыню. Это вроде бы противоречит рассказу о самой жестокой расправе с древлянами, однако в «Повести временных лет» есть сообщение о том, что после захвата древлянского города Искоростень Ольга «старейшины же града изънима, и прочая люди овых изби, а другия работе предасть»,— то есть: «городских же старейшин забрала в плен, а других людей убила, третьих отдала в рабство...».
А. А. Шахматов привел целый ряд аргументов в пользу мнения, что рабыня-ключница Ольги Малуша и ее брат Добрыня были детьми древлянского князя Мала*. Правда, эта версия оспаривалась, но иначе трудно объяснить «карьеры» этих лиц: как могла рабыня стать супругой Святослава и матерью Владимира, а ее брат — наиболее важным воеводой последнего? Гораздо достовернее, что перед нами в самом деле «прощенные», в конце концов, за вину их отца дети князя Древлянского...
Летописные сведения о Малуше и Добрыне являют собой в своей совокупности своего рода драматический роман. После убийства Игоря древлянский князь Мал дерзко сватает его вдову Ольгу, но терпит поражение, а дети его становятся рабами Ольги. Но затем Ольга не только прощает этих детей — в сущности, отменяя тем самым завет неотвратимой мести,— но и делает их судьбу достойной их княжеского происхождения. Вполне возможно, что это прощение было порождено и принятием Ольгой христианства.
Вместе с тем создается впечатление, что Ольга, отомстив Малу, словно бы оценила его стойкость и дерзость и захотела, чтобы ее внук был и внуком Мала (таким образом, свадьба, предложенная Малом, все-таки состоялась у детей Ольги и Мала...). Этот драматичный «роман», действие которого началось в 945 году, как бы обретает острейшее завершение через много лет, в 980-м, когда внук Ольги и Мала Владимир Святославич посватает дочь полоцкого князя Рогволода — скандинавку Рогнеду, но та, зная о давнем статусе Малуши, надменно отвергнет предложение: «Не хочу разуть сына рабыни!»** — и совершится жестокая развязка — Владимир погубит отца и двух братьев Рогнеды и возьмет ее в жены насильно...
Это переплетение мести и прощения, ненависти и любви словно предвещает ситуации романов Достоевского. Вообще, внимательно вглядываясь в самые начальные страницы истории Руси, мы уже и там обнаруживаем богатую, сложную и многостороннюю жизнь, которая способна захватить разум и душу так же, как и новейшая отечественная история.
Нельзя не сказать и о том, что после того как Ольга выдала дочь древлянского князя за Святослава, по-видимому, полностью прекратилось то противостояние Деревской земли Киеву, которое имело место, согласно летописи, уже в начале IX века, после смерти Кия, и, умиротворившись во времена мощной власти Олега Вещего (который «облада деревляны»), вновь обострилось в период ослабления Руси, приведя, в конце концов, к гибели Игоря.
* А. А. Шахматов, в частности, предложил убедительное объяснение причины возникновения двух разных летописных именований отца Малунши и Добрыни: Мал и Малк Любчанин: Мал происходил, по преданию, из древлянского города Кольческ — Кьльческ и звался Мал Кьльчанин, но переписчик летописи неправильно разделил слова, получился «Малкъ Льчанин». и второе слово превратил в «Любчанин», поскольку город Любеч был гораздо более известным (см.: Шахматов А. А. Разыскания о древнейших летописных сводах. СПб., 1908. с. 375).
** По тогдашнему обычаю после свадьбы жена снимала обувь мужа.
Ольга и Святослав. Перед нами подлинно великие исторические деятели, значение которых в судьбе Руси невозможно переоценить. Восходящая к XI веку «Похвала княгине Олге» говорит с удивлением о ней: "… телом жена сущи, мужеску мудрость имеющи"; в «Повести временных лет» сказано, что она «мудрейши всех человек». Но, судя по делам Ольги, она обладала не только мудростью, но и поистине не женской властной волей и отвагой.
Как уже говорилось, летописные сведения, согласно которым Ольга к моменту гибели мужа была уже на шестом десятке лет, заведомо неверны; ей, по всей вероятности, было менее тридцати лет, о чем особенно весомо свидетельствует ее чрезвычайно энергичная деятельность,— поход на древлян, путешествие, или, скорее всего, два путешествия (в 946 и в середине 950-х годов) в далекий (более тысячи верст) Константинополь, поездка (кстати, также более тысячи верст по прямой от Киева до Ладоги) и преобразования в Северной Руси, создание своей мощной укрепленной ставки — Вышгорода и т. д.
Ольга продолжала политическую линию Игоря, стремясь всемерно укреплять и расширять союз с Византийской империей. Она прибыла в Константинополь с внушительным (более ста пятидесяти человек) посольством и, несмотря на то, что в ее взаимоотношениях с императором Константином Багрянородным имелись определенные трения и противоречия, союз был достаточно прочным.
До недавнего времени полагали, что путешествие Ольги в Константинополь состоялось сравнительно поздно — в 957 году, то есть через двенадцать лет после начала ее правления. Но, начиная с 1981 года, один из виднейших современных историков Византии и ее отношений с Русью, Г. Г. Литаврин, в целом цикле исследований^41г основательно доказывает, что Ольга отправилась в Константинополь вскоре же после гибели Игоря (конец 944 или начало 945-го) — в начале лета 946 года.
Эту точку зрения поддержал ряд видных историков. Вместе с тем ее оспорил в нескольких статьях А. В. Назаренко^42г, оговорив, правда, что он не опровергает вывод Г. Г. Литаврина, а лишь выражает определенные сомнения, опираясь при этом на различные детали исторических источников.
Можно согласиться с тем, что вывод Г. Г. Литаврина не обладает стопроцентной достоверностью, но, если исходить из общей исторической ситуации того времени, он все же гораздо более достоверен, чем датировка посольства Ольги 957-м годом.
Во-первых, предшествующий византийский император Роман Лакапин, заключивший летом 944 года договор с Игорем, был 16 декабря того же года отстранен от власти, и примерно тогда же погиб его «содоговорник» Игорь. Естественно, что н Ольга, и занявший место Романа император Константин Багрянородный должны были не откладывая осуществить подтверждение заключенного их предшественниками договора.
Далее, точно известно, что уже в 949 году большой отряд русских воинов участвовал в войне Константина Багрянородного с арабами, а это, надо полагать, подразумевало состоявшееся ранее «перезаключение» договора 944 года (где военная помощь Руси была предусмотрена). В византийской хронике Скилицы, между прочим, сказано, что «жена… русского архонта (то есть князя Игоря.--В. К.), когда умер ее муж, прибыла в Константинополь»; естественно полагать, что приезд Ольги имел место непосредственно после гибели Игоря, а не почти полтора десятилетия спустя.
Наконец, уже в 954 году (то есть опять-таки до 957 года) Русь предстает в арабских источниках в качестве самого важного союзника Византии. Так, знаменитый арабский поэт ал-Мутаннаби (915-965) непосредственно после первой — неудачной — битвы византийцев (совместно с русскими) и арабов у крепости ал-Хадас 30 октября 954 года писал, что напрасно, мол, «ар-Рум и ар-Рус» (то есть Русь и Византия — Ромейское царство) надеются победить арабское войско. В.М. Бейлис заметил по этому поводу: «Здесь впервые мы видим употребление рядом терминов „Рус“ и „Рум“ (впоследствии это часто встречается в восточной литературе при изображении двух мощных военных сил, являющихся наиболее опасными врагами мусульман)»^43г.
Поскольку эти сведения относятся к 954 году, естественно заключить, что приезд Ольги в Константинополь состоялся не в 957-м, а еще в 946 году, ибо едва ли то военное единство Византии и Руси, о котором свидетельствуют арабские источники, сложилось без прямых переговоров Ольги и Константина Багрянородного.
В составленном при непосредственном участии Константина трактате «О церемониях» так рассказано о первом приеме Ольги: "… когда василевс (император Константин) с августой (императрицей Еленой) и его багрянородными детьми уселись… была позвана архонтисса (княгиня Ольга). Сев по повелению василевса, она беседовала с ним, сколько пожелала. В тот же самый день состоялся клиторий (торжественный обед)… Архонтисса, наклонив немного голову, села к апокопту (императорскому столу)".
Видный историк Византии и Руси, эмигрант Г.А. Острогорский (1902-1976) писал о цитируемом тексте: «Значение этих подробностей станет ясно, если иметь в виду исключительную важность, приписывающуюся им правилами византийского церемониала. Право сидеть в присутствии императора считалось чрезвычайной привилегией… По общему правилу каждый, предстающий перед императором… падал перед ним ниц...» Ольга же «ограничилась тем, что слегка наклонила голову», а «после официальных приемов… встречалась с императором Константином Багрянородным и императрицей Еленой, можно почти сказать, запросто»^44г.
При этом необходимо учитывать, что Константин вовсе не был «русофилом»; известный историк А. Н. Сахаров, автор труда «Дипломатия Древней Руси», справедливо говорит (исходя из рассуждений Константина в его трактате «Об управлении Империей»), что император являл собой, напротив, «русофоба»^45г. В то же время А.Н. Сахаров всецело соглашается с процитированными суждениями Г. А. Острогорского.
Чем же объясняются высокие почести, оказанные Ольге? А. Н. Сахаров дает вполне убедительный ответ на этот вопрос: «Русь была нужна (вернее, необходима.— В. К.) Византии как противовес в борьбе с Хазарией… а также как поставщик союзных войск в противоборстве с арабами» (там же, с. 273).
Отношения Византийской империи с Хазарским каганатом в 940- 950-х годах действительно были крайне враждебными: так, в своем трактате «Об управлении империей» (948— 952 гг.) Константин, характеризуя соседствующие с Империей государства и народы, главу о Каганате озаглавил весьма выразительно: «О Хазарин, как нужно и чьими силами воевать с нею»^46г,— то есть Каганат представал в его мировосприятии в качестве врага, как говорится, по определению.
Вместе с тем между Ольгой и Константином были, несомненно, определенные несогласия. Так, по убеждению ряда историков, Ольга преследовала цель обручить Святослава с представительницей византийской императорской семьи (скорее всего, с младшей из пяти дочерей Константина — Анной). Этот «сюжет» в «преображенном» виде явлен, как полагают, в летописном рассказе о якобы прозвучавшем предложении Константина обручиться с самой Ольгой (рассказе, конечно, несообразном, поскольку у императора была супруга Елена, о чем летопись умалчивает).
По догадке видного историка В.Т. Пашуто^47г, поддержанной А.Н. Сахаровым, Ольга прибыла в Константинополь вместе с отроком-сыном Святославом; ведь в византийских протоколах о приеме Ольги фигурирует ее «анепсий», что означает «кровный родственник», который занимает второе место после Ольги в иерархии посольства. Тот факт, что Святослав едва ли еще достиг даже и десятилетнего возраста, вовсе не исключает замысел сватовства, поскольку решения о династических браках принимались нередко задолго до достижения женихом и невестой брачного возраста. А «инкогнито» Святослава, вполне вероятно, было продиктовано нежеланием объявить о его присутствии в посольстве ранее договоренности о будущем браке.
Из сочинений Константина явствует, что он категорически возражал против браков императорской семьи с русскими «варвар-ми», и намерение Ольги было заведомо обречено на неудачу. Однако Ольга все же оказалась как бы более прозорливой, чем Константин, ибо хотя ей не удалось устроить свадьбу своего сына с дочерью императора,— которую, скорее всего, звали Анной,— впоследствии, через сорок лет, когда правил внук Константина, Василий II, внук Ольги Владимир все же обвенчался с другой Анной — внучкой императора Константина!
И это, конечно, отнюдь не просто любопытный «случай». В различии итогов сватовства к дочери и, позднее, к внучке императора Константина наглядно воплотился исторический путь Руси от 940-х до 980-х годов.
По всей вероятности, уже после той поездки в Констинтинополь, о которой шла речь, Ольга приняла христианство. О месте и дате этого события с давних пор идут споры. Г. Г. Литаврин считает наиболее достоверным, что оно совершилось во время второй поездки Ольги в Константинополь — в 954 или 955 году; по мнению других историков, Ольга в это время крестилась в Киеве.
Как было показано выше, христианство в той или иной мере развивалось на Руси еще с 860-х годов, и есть даже некоторые основания полагать, что тогда крестился и сам правитель Киева Аскольд.
Но Крещение Ольги, во-первых, всецело несомненно, и, во-вторых, было гораздо более осознанным и содержательным актом, чем прежние приобщения русских Православию. Согласно летописи, Ольга постоянно — хотя и тщетно — стремилась приобщить к христианству Святослава (о чем — ниже), и летописец вложил в ее уста проникновенные слова:
«Воля Божья да будет; аще Бог хощет помиловать рода моего и земле Русские, да возложит им на сердце обратитися к Богу, яко же мне Бог дарова». И внук Ольги Владимир действительно «обратился к Богу». Поэтому русская Церковь обоснованно присвоила Ольге (как и Владимиру) достоинство равноапостольной (то есть имеющую заслугу, равноценную заслугам Христовых апостолов).
Государственная деятельность Ольги была чрезвычайно масштабной. Помимо утверждения прочных взаимоотношений с Византией и установления порядка в Северной Руси, Ольга предприняла усилия для налаживания связей с Западом. В 959 году она отправила посольство к германскому королю (с 962 года — императору Священной римской империи) Оттону I Великому. В германских хрониках утверждается, что «послы Елены (христианское имя Ольги. — В.К.), королевы ругов (русских.-- В.К.), крестившейся в Константинополе… явившись королю… просили назначить их народу епископа и священников». В 961 году католический епископ Адальберт отправился в Киев, но был по сути дела изгнан оттуда^49г.
Это сообщение побудило ряд историков высказать предположение, что к 959 году отношения Руси и Византии решительно испортились, и Ольга вознамерилась примкнуть к католической Церкви. 0днако такой версии явно противоречит тот факт, что в 960 году русское войско в очередной раз участвует в сражениях Византии с арабами. И, надо думать, правы те исследователи, которые считают что превращение Руси в католическую епархию отнюдь не соответствовало устремлениям Ольги, желавшей только установления взаимоотношений с Западом.
В высшей степени показательно, что процитированная статья германской хроники начинается так: "...959. Король снова отправился против слаавян; в этом походе погиб Титмар. Послы Елены, королевы ругов..." и т.д. И, очевидно, прав автор трактата «Папство и Русь в Х-ХV веках» Б.Я. Рамм, который доказывал: «В тесной связи с захватническими войнами против полабских славян, начавшимися с новой силой в 956 г. (то есть за три года до посольства Ольги.- В. К.), стоит и неприкрытый интерес, проявленный Оттоном к Руси… он задумал создать… епархии… в областях язычников: одна такая епархия намечалась в Польше и другая на Руси. Обращение в христианскую (католическую.— В. К.) веру русских было для Оттона I важным постольку, поскольку оно, как он надеялся, могло облегчить окончательное покорение западных славян и распространение его политического влияния на Русь… Адальберт явился в Киев с титулом „епископа русского“… и вскоре по приезде гостей в Киев поднялось по их адресу такое возмущение… что Адальберт со своими спутниками счел за лучшее спешно оставить пределы Киевской земли»^50г.
Весьма примечательно, что отвержение «миссии» Адальберта не привело к разрыву отношений Руси и Германии. Отгон I, по-видимому, все же смирился с тем, что Русь не пожелала стать частью католического мира, и на созванном им в марте 973 года «имперском съезде» присутствовало посольство Руси, представлявшее княжившего тогда в Киеве внука Ольги (умершей около четырех лет до этого) Ярополка (отец его, Святослав, погиб годом ранее).
Итак, Ольга, в сущности, «вывела» Русь на мировую арену, установив взаимосвязи и с расположенной к югу от Киева Византией, и с Западной Европой в лице самой ее мощной тогда державы. Но достаточно сложна была проблема отношений с восточным соседом — Хазарским каганатом.
У нас нет сведений о каких-либо военных столкновениях Руси с хазарами в период от 945 до 965 года,— когда совершился победоносный поход Святослава на Итиль. Но сам факт этого мощного похода, начиная с которого и развернулась героическая деятельность Святослава, ясно свидетельствует о грозной опасности со стороны Каганата.
Император Константин писал между 948 и 952 годом о «крепости Киева, называемой Самватас». Это название, как подтвердило недавно тщательное филологическое исследование А. А. Архипова, имеет еврейское происхождение («Самбатион») и означает в данном случае пограничную крепость— то есть расположенную на западной границе Каганата^51г. Другой исследователь положения в Киеве того времени, В. Н. Топоров, опираясь на целый ряд сведений, доказывает, что «ситуация… характеризуется наличием в городе хазарской администрации и хазарского гарнизона»^52г.
Это, на мой взгляд, всецело подтверждается тем фактом, что Ольга пребывала не в Киеве, а в созданной ею в двадцати километрах к северу от столицы крепости Вышгород; летопись под 946 годом констатирует: «бе бо Вышегород град (что означало „крепость“.— В. К.) Вользин» (Ольгин). Подчас Вышгород рассматривается как «загородная резиденция»; однако хорошо известно, что, помимо княжеского дворца в самом Киеве, существовал и действительно загородный (в двух-трех километрах от тогдашних пределов города) дворец в сельце Берестове.
Вышгород (это явствует уже из самого названия) представлял собой высящуюся на крутом холме над Днепром неприступную крепость, и, что особенно многозначительно, и этом Ольгином городе, как доказано недавними археологическими исследованиями, были созданы железоделательные и железообрабатывающие предприятия, образовавшие (по определению археологов) целый «квартал металлургов^53г. Поскольку в Киеве имелась высокоразвитая по тогдашним меркам металлургия, вполне очевидно, что Ольга считала необходимым иметь возможность производить оружие вне какого-либо контроля хазарской крепости Самватас. Важно добавить, что, как показали археологические исследования, при преемниках Ольги, когда в Киеве уже не было хазарского „присутствия“, „квартал металлургов“ в Вышгороде „суживается, на его месте появляются жилые усадьбы“ (цит. соч., с. 35).
Далее, есть все основания полагать, что летописное сообщение о распределении древлянской дани — »две части дани идет Киеву, а третья Вышгороду и Ользе" — подразумевает прискорбное обстоятельство: «две части дани» доставались «хазарской администрации» Киева… Американский тюрколог Омельян Прицак не так давно вы-сказал мнение, что упомянутая в летописи под 945 годом «Пасынъча беседа», расположенная у киевского урочища (района) «Козаре», — это шатер («беседа» в древнерусском языке означала не только «разговор», но и «палатку», «шатер» — ср. слово «беседка») сборщиков дани, ибо «пасынъча» — тюркское слово того же корня, что и позднейшее (уже монгольских времен) слово «баскак»^54г.
Так что ситуация в Киеве при Ольге была сложная и угрожающая, но княгиня не прекращала свою деятельность, соблюдая меры безопасности; это ясно и из наличия Вышгорода, и из установленного Г.Г. Литавриным количества воинов — более 1300 человек, — сопровождавших Ольгу в ее путешествии в 946 году в Константинополь. По сообщениям летописи, Ольга вынуждена была долго ожидать в заливе перед Константинополем, прежде чем ее пустили в город; возможно, греков встревожило такое обилие воинов при ее посольстве.
Наконец, нельзя не обратить сугубого внимания на тот факт, что, согласно вполне достоверным сведениям современника императора Константина, относящимся к 948-952 году, юный Святослав «сидел» не в Киеве, и даже не в Вышгороде, а в Северной Руси, в «Немо-гарде», который долго отождествляли с Новгородом, на самом деле построенном позже; речь шла о Невогороде-Ладоге, где еще Олег Вещий воздвиг первую на Руси каменную крепость (современная археология доказала, что Новгород возник не ранее второй половины Х века)".
продолжение
--PAGE_BREAK--Согласно летописи, Ольга в 947 году отправилась в Северную Русь с целью восстановить в ней государственный порядок и прочную связь с Киевом; вместе с тем она поселила там юного сына, дабы обеспечить ему безопасность и условия для создания — вдали от хазарского контроля — мощного войска.
* * *
Святослав. Существует летописная дата рождения этого князя --942 год, но она противоречит не лишенному юмора сообщению самой летописи о том, как в 946 или, точнее, в 945 году Святослав «почал» сражение с древлянами, восседая на коне и бросив боевое копье: «и копье лете сквозь уши коневе». Ведь трехлетний ребенок вообще не мог бы управиться с весьма тяжелым тогдашним оружием. Кроме того, трое сыновей Святослава предстают в летописных статьях 975— 980 годов как пусть и юные, но уже, так сказать, «совершеннолетние» люди, которые родились, следовательно, не позже второй половины 950-х годов; между тем, если признать годом рождения Святослава 942-й год, ему в 955 году было всего 13 лет.
Словом, Святослав родился, надо думать, несколькими годами ранее 942 года, но, пожалуй, не ранее 937 года, поскольку во время похода Ольги на древлян ему едва ли было (судя по рассказу о броске копья) больше семи — восьми лет.
«Участие» мальчика в военном походе, конечно же, оказало глубокое воздействие на его душу. Затем он, вполне вероятно, совершил с матерью путешествие в Константинополь и получил сильное впечатление от зрелища «Царягорода»; это, кстати, гораздо более правдоподобно, нежели предположение о том, что Ольга оставила сына в контролируемом Хазарским каганатом Киеве. Далее следует поездка в Северную Русь, в крепость Невогорода, где Святослав и «возрос» под патронатом воеводы Свенельда и «кормильца» Асмуда. Все это заложило основы характера и сознания будущего великого полководца и правителя.
В историографии «посажение» Святослава в Северной Руси нередко истолковывается как первое проявление установившегося позже порядка. Так, А. В. Назаренко, отметив, что «поездка Ольги в Новгород (еще раз напомню о более позднем создании Новгорода; речь должна идти о Невогороде-Ладоге.— В. К.) для посажения там сына должна была иметь место до 950/951 г., как видно из датировки трактата „Об управлении империей“*. Мы не скажем ничего нового,— резюмирует А. В. Назаренко— если напомним, что в раннюю пору древнерусской государственности владению Новгородом киевские князья придавали особое значение, сажая здесь, как правило, старшего сына: при Ольге здесь княжил Святослав, при Святославе — Владимир, при Владимире — старший Вышеслав, а затем Ярослав, при Ярославе — старший Владимир»^56г.
Начиная с Владимира Святославича, который, вероятнее всего, и создал Новгород (то есть новый по отношению к Ладоге город), этот порядок действительно имел место. Но неосновательность переноса этого порядка на более ранний период обнаруживается уже в том, что столь высококвалифицированный историк, как А. В. Назаренко, неожиданно «забыл» общеизвестное: ведь Владимир Святославич был отнюдь не старшим, а самым младшим сыном Святослава! Тем более несостоятельна версия о том, что Ольга, которая, в сущности, правила «от имени» юного Святослава (о чем сказано в летописи) в качестве «регентши», будто бы явилась основоположницей позднейшего обычая отправлять старшего (Святослав-то был не старшим и не младшим, а единственным)
* В этом трактате императора Константина VII сообщается о «сидении» Святослава в «Немогарде».
сына в Северную Русь. Гораздо достовернее полагать, что Ольга,
увозя примерно десятилетнего Святослава в далекую северную крепость, имела в виду его безопасность и свободные условия для создания (вначале под руководством опытного воеводы Свенельда) могучего войска,— о чем ясно говорит и летопись: «Князю Святославу възраставшю и възмужавшю, нача воины совокупляти многи и храбры и легъко ходя, аки пардус (барс), войны многи творяше».
Между прочим, тот факт, что Святослав «возрос» и «возмужал» в Ладоге, основательно подтверждается его полным неприятием христианства, которое в Северную Русь проникло гораздо позднее, чем в Киев (так, даже и в 990-х годах, при Владимире, его воевода Добрыня вынужден был для крещения новгородцев прибегнуть к жесткому насилию,— чего не было в Киеве, где христианство уже имело длительную историю). Не приходится говорить уже о том, что если бы Святослав вырастал под рукой принявшей христианство Ольги, он, вероятнее всего, как-то испытал бы его воздействие. Между тем летопись сообщает резкие слова Святослава: «Вера хрестьянска уродъство есть». И на просьбы матери принять христианство он отвечал: «Дружина моя сему смеятися начнуть». Ясно, что речь шла о дружине, собранной в Северной Руси, ибо уже при Игоре определенную часть киевской дружины, согласно летописи, составляли христиане, которые клялись соблюдать договор с Византией «в церкви святого Ильи».
Наконец, и в поход на хазар Святослав отправился, по-видимому, из Северной Руси, ибо он шел к востоку по Оке, а не через расположенные непосредственно восточнее Киева Северский Донец и Дон. Правда, этот путь Святослава имел и иное — и гораздо более существенное — значение. Выше подробно говорилось о грандиозном военно-хозяйственном лагере Хазарского каганата в области Дона, где были поселены вокруг мощных крепостей хорошо вооруженные (оружие изготовлялось здесь же) воины из аланских, болгарских и, частично, гузских и печенежских племен. Святослав не пошел по прямому пути, на котором русское войско, вероятно, не один раз терпело поражения. Он предпринял обходной маневр, в два-три раза удлинивший его путь, но позволивший атаковать Каганат на менее защищенных его рубежах.
Пройдя по Оке, Святослав уничтожил хазарскую власть над племенем вятичей (которая установилась еще в начале IX века, то есть полтора столетия назад), а затем двинулся к Итилю по Волге. «Повесть временных лет» содержит предельно краткое сообщение (поскольку речь идет о событии полуторастолетней давности); «Иде Святославъ на козары; слышавше же козари, изидоша противу с князем своим Каганом (титул уже понимается как имя.— В. К.), и съступишися битися, и бывши брани, одоле Святослав козаром и град их и Белу Вежю взя».
Во многих работах «град» понят как столица Каганата Итиль (вблизи современной Астрахани), а «Белая Вежа» (башня) — как весьма далекая от Итиля крепость в низовьях Дона Саркел (что и значит «белая вежа»). Хотя Святослав позже действительно захватил донской Саркел, гораздо более достоверна точка зрения, согласно которой в «Повести временных лет» речь идет о двух частях Итиля — левобережном «граде» и правобережном Саркеле (Белой Башне), где находилась резиденция кагана^57г.
После того как Итиль был захвачен Святославом, многоплеменные войска Каганата, расположенные в различных его областях, потеряли управление и просто рассыпались: археологические исследования показали, что мощный придонский военный лагерь с его крепостями начисто опустошился (некоторые авторы почему-то связывают это с нашествием враждебной хазарам части печенегов, которые на самом деле кочевало значительно южнее, в непосредственно причерноморской степи).
Как достаточно четко сообщают арабские источники, Святослав не ограничился взятием Итиля, а покорил также расположенные южнее хазарские центры, в частности Самандар (вблизи нынешней Махачкалы), а затем уже через Дон возвратился в Киев.
Итак, Святослав совершил беспрецедентный победный поход, преодолев несколько тысяч километров, захватив целый ряд крепостей и разгромив не одно сильное войско. Была полностью сломлена мощь Хазарского каганата, который, по определению современного историка А. П. Новосельцева, до этого похода Святослава «господствовал на обширной территории Восточной Европы, где многие народы… от него зависели» и был «главной политической силой Восточной Европы»^58г.
Не раз народы и государства, подчиненные Каганатом, пытались сокрушить его, но победа в конечном счете оставалась за хазарами. Так, терпели поражение от Каганата и аланы, и булгары, и гузы (торки), и касоги (черкесы), а венгры и часть печенегов «спаслись» тем, что просто ушли от Каганата на запад. Словом, в самом факте полнейшей победы Святослава выразилось растущее величие Руси. И поход Святослава—и по замыслу, и по осуществлению — это, конечно, деяние великого полководца.
В заключение темы стоит отметить, что из-за некоторых хронологических деталей в арабских источниках в последнее время возникло предположение не об одном, а о двух походах Святослава на хазар,— в 965-м и, позднее, в 969 году, причем второй поход состоялся уже без участия самого Святослава, но по его указанию. Это предположение, основанное, повторяю, на хронологической «неувязке» в арабском сообщении, едва ли основательно. Невозможно поверить, что Святослав, столь долго готовивший свой хазарский поход, все же не довершил его; с другой стороны, совершенно неправдоподобно, что некий второй поход был предпринят тогда, когда Святослав уже вел свою новую войну за Дунаем, к которой мы теперь и обратимся.
Достаточно широко распространено представление, что Святослав был своего рода принципиальным врагом не только Хазарин, но и Византии: это мнение как бы находит веское подтверждение и Святославовом неприятии христианства. В связи с этим, в частности, возникла и версия о будто бы имевшем место остром конфликте между Святославом и христианкой Ольгой, хотя для такого мнения и нет никаких серьезных оснований. Утверждают, например, что, достигнув зрелости Святослав якобы насильственно «отстранил» Ольгу от власти, даже совершил-де «государственный переворот» (то ли в 960-м, то ли в 964 году) Между тем хорошо известно, что Ольга правила от имени Святослава: так, в «Повести временных лет» рассказ о правлении Ольги озаглавлен следующим образом: «Начало княженья Святославля, сына Игорева».
Несостоятельна и концепция о заведомо «антивизантийской» направленности Святослава (которая, в частности, и отделила-де его от Ольги). Едва ли не главным виновником этой версии является знаменитый византийский историк Лев Диакон, создавший повествование о событиях в Византии в 959-976 годах — повествование, один из главных и наиболее подробно изображенных героев которого именно Святослав (что само по себе говорит о громадном значении этого русского исторического деятеля). Незадолго до того, как Святослав предпринял наступление на Хазарский каганат, 16 августа 963 года в Константинополе начал править Никифор II Фока — один из самых выдающихся императоров за всю историю Византии. И в 964 году (то есть когда на Руси правил уже Святослав, а не Ольга) русское войско участвует в борьбе Никифора с арабами — так что говорить о конфликте Святослава с Византией нет пока никаких оснований. Далее, в 966 году назрела война Никифора с Болгарией, и он решает пригласить на помощь Святослава (исходя, понятно, из союза своих предшественников на византийском троне с Ольгой). Для этого он отправляет к Святославу своего полномочного представителя Калокира — человека, который принадлежал к знати города Херсонеса, то есть столицы византийских владений в Крыму; здесь важно иметь в виду, что херсонесцы непосредственные соседи Руси, лучше знали и понимали ее настроения и интересы. Для весомости посольства Никифор присваивает Калокиру один из высших и наиболее почетных византийских титулов патрикия. Кроме того, Калокир везет с собой в Киев в качестве дара огромное количество золота (около 450 килограммов),
По-видимому, в 967 году Калокир прибыл в Киев и вскоре, как сообщает Лев Диакон, «завязал дружбу» и даже принял «побратимство» со Святославом. И в самом деле, византийский патрикий уже почти не расставался со Святославом во время его последующих походов. Но далее в рассказе Льва Диакона появляется заведомое искажение реальности. Он утверждает, что Калокир-де «уговорил» Святослава «помочь ему… в борьбе за овладение престолом и ромейской (византийской) державой», обещая за это «несказанные богатства из царской сокровищницы», а также и власть над Болгарией (дунайской).
В комментарии к недавно вышедшему в Москве (в 1988 году) изданию «Истории» Льва Диакона (в его подготовке участвовали выдающийся византолог М. Я. Сюзюмов, начавший изучать наследие этого византийского историка еще в 1916 году, и Г. Г. Литаврин) вполне убедительно вскрыта исказившая реальное положение вещей тенденциозность Льва Диакона. В частности, отвергается утверждение последнего, будто бы Калокир — фаворит и посланец Никифора — побуждал Святослава свергнуть этого императора. И, опираясь не только на повествование Льва Диакона, но и на корректирующие исследования современных историков, можно восстановить истинную картину Святославовых походов на Дунай (до сих пор во многих сочинениях некоторые домыслы Льва Диакона излагаются некритически).
Итак, в 968 году Святослав, «будучи мужем...— по описанию Льва Диакона,— отважным и деятельным, поднял на войну все молодое поколение тавров (так в Византии нередко называли русских, поскольку они жили вблизи от Тавра — Крыма.— В. К.). Набрав, таким образом, войско, состоявшее… из шестидесяти тысяч цветущих здоровых мужей, он вместе с патрикием Калокиром, с которым соединился узами побратимства, выступил против мисян» (болгар). В августе 968 года войско Святослава достигло Болгарии и чрезвычайно быстро одержало победу.
Когда Святослав подплыл к Дунаю, болгары— рассказывает Лев Диакон,— «собрали и выставили против него фалангу в тридцать тысяч вооруженных мужей. Но тавры (русские) стремительно выпрыгнули из челнов, выставили вперед щиты, обнажили мечи и стали направо и налево поражать мисян (болгар). Те не вытерпели первого же натиска, обратились в бегство и постыдным образом заперлись в безопасной крепости своей Дористол». Так Византия была избавлена от болгарской опасности, а сами болгары даже обратились к Никифору с просьбой о мире и о спасении их от русского войска...
Лев Диакон далее утверждает, что Святослав будто бы собирался потом вести войну уже против самого Никифора, но это вымысел. Верно другое: Святославу пришлись по душе земли в низовьях Дуная у города Малый Преслав (Переяславец), и он решил обосноваться здесь.
Это предприятие Святослава вроде бы являло собой захват чужой земли, но М. Н. Тихомиров уже давно показал, что дело обстояло сложнее. Между прочим, в «Повести временных лет» содержится неточность: Святослав говорит здесь: "… хочю жити в Переяславци на Дунае, яко то есть середа земли моей",— то есть «середина», «центр». Но ясно, что Малый Преслав, расположенный в дельте Дуная, находился на самой окраине владений Святослава. И, очевидно, более точно определение из Архангелогородского летописца, сохранившего целый ряд первоначальных деталей летописи: "… хочю жити в Переславци на Дунаю среде земли моея",— то есть среди, в пределах своей земли, а не в ее середине.
Но почему Святослав имел основания считать своею эту придунайскую землю у Черного моря? М. Н. Тихомиров напомнил, что восточнославянские племена уличей и тиверцев, согласно летописи, «седяху бо по Днестру, приседяху (соседили) к Дунаеви… оли (вплоть) до моря». А по меньшей мере к 940-м годам тиверцы вошли в состав Руси; так, они участвовали в походе Олега («второго») на Константинополь, притом в летописи отмечено: «тиверци, яже суть толковины»,— то есть толмачи, переводчики; находясь поблизости к Византии, тиверцы (очевидно, какая-то их часть) владели греческим языком.
Знаменательно, что область в устье Дуная, которая ныне носит название Добруджа, византийцы называли «Малой Скифией», связывая ее тем самым с «Великой Скифией» (так нередко именовалась тогда в Византии Русь). М. Н. Тихомиров небезосновательно говорит, что император Никифор Фока «готов был согласиться на предоставление Добруджи русскому князю»,--тем более, что «население Малой Скифии (Добруджи) издавна было связано с уличами и тиверцами»^59г.
Стоит отметить, что земля в дельте Дуная, которую Святослав считал своею, но которая затем надолго была утрачена Русью, все же вернулась в XVIII веке в границы России. Правда, само то место, где стоял Святославов Переяславец (сейчас там селение Нуфэру, еще в начале XIX века называвшееся Приславой), находится на территории Румынии, но нынешняя граница Одесской области проходит всего в полутора десятков километров от этого села, и совсем недалеко от него находится прославленный Измаил, где в 1945 году был воздвигнут памятник Суворову, но мог бы стоять и памятник Святославу...
Уместно здесь же сказать (несколько забегая вперед) о взаимоотношениях Святослава с болгарами, которых он пришел «усмирить» по просьбе императора Никифора Фоки. Святослав быстро подавил сопротивление болгар, и те даже обратились к Никифору, прося о мире, и, более того, о защите от Святослава. Но когда позднее Святослав оказался в остром конфликте со свергнувшим императора Никифора и занявшим его место Цимисхисмем, положение изменилось.
«Византийские источники, — писал М.Н. Тихомиров, — говорят о зверствах русских в завоеванной Болгарии, но многие факты находятся в явном противоречии с этими известиями. Прежде всего, и Лев Диакон, и другие византийские авторы подтверждают наличие болгар в войсках Святослава… вторичное появление Святослава в Болгарии не было простым завоеванием… Царский дворец… не был разорен русскими, как и царская сокровищница, а царь Борис не лишился знаков царского достоинства… Все это чрезвычайно мало напоминает варварское завоевание страны, приписываемое русским византийскими авторами. Особенно становится это ясным при сравнении действий русских и византийцев»: по воле Цимисхия «царь Борис лишен был престола, а Болгария сделалась окончательно византийской провинцией». Итак, заключает М.Н. Тихомиров, «Святослав и не ставил своей задачей покорение Болгарии, а довольствовался Добруджей (где он опирался на уличей и тиверцев. — В.К.) и… вступил в союзные отношения с болгарским царем, обещав ему свою поддержку против греков (точнее, против Цимисхия. — В.К.), угрожавших независимости Болгарии и несколько времени позже осуществивших свою угрозу… становится понятным участие болгар в русском войске… Во второй войне Святослава… русские и болгары были не врагами, а союзниками»^60г.
Но более сложны, чем долгое время считалось, были и отношения Святослава с Византией. Нет никаких оснований говорить о конфликте Святослава с пригласившим его на помощь Никифором Фокой. «Усмирив болгар к осени 968 года, Святослав провел зиму в полюбившемся ему Переяславце. Однако весной 969 года к нему пришло известие, что Киев, где находилась Ольга с тремя сыновьями Святослава, осаждают печенеги. До сих пор распространено мнение, что печенегов якобы натравили на Киев византийцы, ибо император Никифор, мол, уже стал к тому времени врагом Святослава. Гораздо более убедительна точка зрения Т.М. Калининой, полагающей, что „толкнуть печенегов на Киев“ сумели уцелевшие отчасти после Святославова похода „верхи Хазарии, осведомленные об отсутствии князя“^61г. Как сказано в „Повести временных лет“, „то слышав Святослав, вборзе вседе на коне с дружиною своею, и приде Киеву. И собра вои, и прогна печенеги в поли (степь), и бысть мир“.
Но Святослав рвался из Киева назад, на Дунай: »… хочю жить в Переяславци на Дунаи… яко ту вся благая сходятся: от Грек злато, паволоки, вина и овощеве розноличныя, из Чех, из Угорь (Венгрии) сребро и комони (кони), из Руси же скора (меха) и воск, мед и челядь". Из этих слов, между прочим, ясно, что у Святослава вовсе не было планов завоевания Византии или иных государств: он только хочет, чтобы в его дунайскую столицу «сходились» все богатства окрестных стран.
И далее приводятся задушевные слова Ольги, которые едва ли бы были уместны, если бы действительно существовал вымышленный некоторыми историками острый конфликт матери и сына: «Видиши мя болну сушю: камо хощеши от мене ити?.. Погреб мя иди, ямо же хочеши». «По трех дне умре Ольга, и плакася по ней сын ея,,,» Это произошло 11 июля 969 года, и «заповедала Ольга не творити трызны над собою, бе бо имущи презвутер (священник), сей похорони блаженую Ольгу».
После погребения Ольги Святослав к зиме 969 года возвратился на Дунай. Но вскоре ситуация крайне резко изменилась. Опальный византийский вельможа, выдающийся полководец Иоанн Цимисхий совместно с Феофано — изменницей-женой императора Никифора — подготовил заговор, и 10 декабря Никифор Фока был предательски и зверски убит ночью в своей спальне.
Именно после этого ставший побратимом Святослава Калокир призвал его выступить уже не против Болгарии, но против Византии — то есть в действительности против злодея-узурпатора Цимисхия. Об этом убедительно сказано в современном комментарии к «Истории» Льва Диакона:
«Лев 13 своем повествовании объединил два похода Святослава (имеются в виду походы 968 и 969 года в Болгарию; уже это явное искажение свидетельствует о недостоверности повествования Льва Диакона. — В.К.) в один, так что, помимо прочих недоразумений, произошло смешение целей начальной и последующей деятельности Калокира… Лишь тогда, когда Калокир получил сообщение об убийстве Никифора (напомню: своего покровителя. — В.К.), он решил при опоре на Святослава поднять мятеж и захватить власть… Версия о начальном этапе действий Калокира (что он будто бы побуждал Святослава бороться еще с самим Никифором. — В.К.), изложенная Львом, исходила от официальных кругов правительства Иоанна Цимисхия»^62г (которое стремилось представить Святослава непримиримым врагом не нынешнего императора, а Византии как таковой). Следует знать и о «недовольстве военной аристократии (византийской) по поводу расправы над Никифором и возведения на престол его убийцы»; известны и тогдашние прямые византийские восстания против Цимисхия. И трудно усомниться в том, что Святослав понимал войну против организатора подлого убийства Никифора (который был союзником Святослава) как требование воинской чести и долга.
Византийские хронисты и историки — прежде всего Лев Диакон — запечатлели и действия, и сам образ Святослава во время его противоборства с императором Иоанном Цимисхием; сведения русской летописи гораздо более скупы и отрывочны. Поэтому для знания и понимания личности Святослава необходимо опереться на эти первоисточники — к тому же мало известные широкому кругу интересующихся отечественной историей людей.
Правда, Лев Диакон, который в своем сочинении, написанном в 980-х годах, подробнее всех рассказал о русском князе, во многом, как уже говорилось, искажает реальность; иначе, впрочем, и не могло быть, ибо Лев, по-видимому, служил «придворным дьяконом» самого Иоанна Цимисхия в последний (975) год его правления (это доказывал знаменитый византинист К. Б. Газе) и проникся той ненавистью, которую, без сомнения, питал сей император к своему опаснейшему врагу. Тем не менее историк волей-неволей воссоздал многие замечательнейшие черты русского полководца.
Лев, о чем уже шла речь, пытается утверждать, что Святослав будто бы покушался свергнуть еще и императора Никифора (чтобы посадить на его место своего «побратима» Калокира). Однако в «Истории» Льва не приведен ни один факт, который доказывал бы, что Святослав действительно выступал против Никифора.
Более того: Лев сам свидетельствует, что вообще первая враждебная акция в тогдашних русско-византийских отношениях исходила не от Святослава, но от Цимисхия, который вскоре после своего прихода к власти «отрядил» к Святославу «послов с требованием, чтобы он, получив обещанную императором Никифором за набег на мисян (болгар) награду (неожиданно убитый император, оказывается, не успел передать эту награду.— В. К.), удалился в свои области… покинув Мисию, которая принадлежит ромеям… Ибо… мисяне покинули родные места (болгары и в самом деле жили до середины VII века не у Дуная, а в степях севернее Кавказа.— В. К.) и, бродя по Европе, захватили… эту область (будущую Болгарию.—В. К.) и поселились в ней».
продолжение
--PAGE_BREAK--В определенном смысле Цимисхий вроде бы был прав: придунайские земли, населенные болгарами, когда-то входили в Империю. Однако уже почти три столетия на этих землях существовало независимое Болгарское царство. И Святослав имел основания ответить Цимисхию (проявив своеобразный геополитический «максимализм»), что пусть-де как раз византийцы «тотчас же покинут Европу, на которую они не имеют права, и убираются в Азию, а иначе пусть и не надеются на заключение мира с тавроскифами» (русскими). В этих суждениях Святослава выразилось, между прочим, недюжинное знание истории, поскольку давным-давно, за триста лет до того, в VII веке, воинственные славянские и тюркские племена действительно почти полностью вытеснили византийцев из европейской части их Империи.
Цимисхий снова отправил послов, высказавших от его имени резкие угрозы и, в частности, напомнивших Святославу о поражении Руси под стенами Константинополя за тридцать лет до того, в 941 году. «Если вынудишь ромейскую силу выступить против тебя,— угрожал Цимисхий,—ты найдешь погибель здесь со всем своим войском».
Разгневанный Святослав отвечал: «Я не вижу никакой необходимости для императора спешить к нам… Мы сами разобьем вскоре свои шатры у ворот Константинополя».
Далее Лев сообщает: «Получив известие об этих безумных речах, император ромеев решил незамедлительно со всем усердием готовиться к войне. Он тут же набрал отряд из храбрых и отважных мужей, назвал их „бессмертными“ и приказал находиться при нем… приказал собрать войско и отправить в ближайшие и пограничные с Мисией (Болгарией) земли...»
Но выяснилось, что Святослава невозможно остановить. Весной 970 года его войско мощным стремительным броском двинулось от низовьев Дуная, пересекло Балканские горы, разметало передовые отряды Цимисхия, захватило целый ряд городов и, преодолев таким образом около четырехсот километров, осадило Аркадиополь, расположенный всего в ста с небольшим километрах от Константинополя. Здесь произошло сражение, о котором Лев пишет: "… успех битвы склонялся то в пользу одного, то в пользу другого войска", но в конечном счете русские, по его словам, «обратились в бегство».
Однако многие историки выразили глубокое сомнение по поводу сведений Льва о таком исходе битвы. До нас дошло свидетельство непосредственного участника событий — византийского епископа Иоанна, который в момент приближения Святослава к Константинополю обратился с горькими словами к покойному императору Никифору, выражая тем самым неверие в победу Иоанна Цимисхия: "… восстань теперь, император. и собери войска, фаланги и полки. На нас устремляется русское вторжение".
И, надо думать, более верно, нежели Лев Диакон, рассказывает об Аркадиопольском сражении «Повесть временных лет» (цитирую в переводе Д. С. Лихачева): «И пошел Святослав к столице (Константинополю), воюя и разбивая города, что стоят и доныне пусты. И созвал царь (Цимисхий) бояр своих и сказал им: „Что нам делать, не можем ведь ему сопротивляться?“… И сказали бояре… „Плати ему дань“. И послал к нему царь, говоря так: „Не ходи к столице, возьми дань сколько хочешь“, ибо только немногим не дошел он до Царьграда. И дали ему дань… Взял же и даров много и возвратился в Переяславец со славою великою».
По всей вероятности, «Повесть временных лет» ближе к истине, ибо ведь Цимисхий безоговорочно требовал от Святослава «удалиться» на Русь, а между тем и после битвы при Аркадиополе Святослав (о чем сообщает и Лев Диакон) продолжал спокойно пребывать на Дунае.
Но Цимисхий, конечно же, слишком опасался Святослава, чтобы смириться с его пребыванием на Дунае, и начал долгую и чрезвычайно тщательную подготовку к войне с русским полководцем. Он обратился к войскам, находившимся в азиатских провинциях Византии, приказав им «переправиться через Геллеспонт в Европу и провести зиму в расположенных там зимних укреплениях… Ожидая весны, он ежедневно обучал… войско умению передвигаться в полном вооружении во всех направлениях и упражнял его в различных военных приемах»… Кроме того, Цимисхий заблаговременно «отправил на продовольственных судах в Адрианополь (город, близкий к границе Болгарии.-- В.К.) много хлеба и корма для вьючных животных, а также достаточное количество оружия для войска».
Наступил следующий, 971 год, и весной Цимисхий повел свою армию в Болгарию: «Впереди… двигалась фланга воинов, сплошь закрытых панцирями и называвшихся „бессмертными“, а сзади — около пятнадцати тысяч отборнейших гоплитов (пеших воинов.-- В.К.) и тринадцать тысяч всадников. Заботу об остальном войске император поручил проедру Василию; оно медленно двигалось позади вместе с обозом, везя осадные и другие машины».
И эта грозная армада, вобравшая в себя всю мощь Империи, должна была обрушиться на Святослава. Тем не менее Лев Диакон не скрыл, что Цимисхий, уже познавший мощь Святослава, испытывал сильнейшие опасения. Он говорил перед походом своим приближенным, что «счастье наше поставлено на лезвие бритвы». И единственную возможность избежать поражения в противоборстве со Святославом Цимисхий видел в том, что нападение будет целиком и полностью неожиданным. Для этого он, в частности, потребовал провести войска в Болгарию «по ущельям и крутым теснинам». Понимая заведомое воинское превосходство русских, Цимисхий сказал: «Если мы… неожиданно нападем на них, то, я думаю, — да поможет нам Бог...- обуздаем безумие росов».
Как установил ряд историков, действительная неожиданность нападения могла иметь место лишь при том условии, что после Аркадиопольской битвы (которая на деле вовсе не была выиграна византийцами) Цимисхий договорился со Святославом, что оставит его в покое, признав его владения на Дунае. Именно поэтому русские никак не ожидали новой воины, и Цимисхию удалось обрушиться на них врасплох.
14 апреля 971 года довольно быстро, за два дня, Цимисхий сумел захватить болгарскую столицу Преслав, где был небольшой русский гарнизон, и двинулся к дунайской крепости Доростол, в которой в это время находился сам Святослав. Как сообщает Лев, после вторжения армии Цимисхия болгары (ранее бывшие в союзе со Святославом) «переходят на сторону императора», еще более увеличивая его силы.
23 апреля Цимисхий подошел к Доростолу. На подступах к крепости был первый бой: «Росы, стяжавшие среди соседних народов славу постоянных победителей в боях (Святослав действительно не знал ни одного поражения.—В. К.)… дрались, напрягая все силы». Позднее русские и оборонялись на стенах крепости, и совершали почти ежедневные вылазки из нее. Армия Цимисхия имела безусловное «техническое» превосходство, употребляя, в частности, «военные машины», метавшие камни на большие расстояния: «каждый день от ударов камней, выбрасываемых машинами, погибало множество скифов» (русских).
Но еще важнее было то громадное преимущество Цимисхия, о котором поведано в хронике византийца Иоанна Скилицы: он писал о воинах Святослава, что «на помощь им не приходилось надеяться. Одноплеменники были далеко, соседние народы… боясь ромеев, отказывали им (русским) в поддержке, у них не хватало продовольствия… К ромеям же каждый день притекали, как из неисчерпаемого источника, всевозможные блага и постоянно присоединялись конные и пешие силы». Русских же «внутри города терзал голод, снаружи они терпели урон от стенобитных орудий».
Тем не менее ожесточенные сражения под Доростолом продолжались почти три месяца! Естественно, что Дев Диакон, который вообще-то отзывается о войске Святослава негодующе и даже просто злобно, все же написал: "… этот народ безрассуден, храбр, воинственен и могуч".
21 июля 971 года «на рассвете Святослав созвал совет знати… Когда они собрались вокруг него, Святослав спросил у них как поступить. Одни высказали мнение, что следует поздней ночью погрузиться на корабли и попытаться тайком ускользнуть, потому что невозможно сражаться с покрытыми железными доспехами всадниками, потеряв лучших бойцов, которые были опорой войска… Другие возражали, утверждая, что нужно помириться с ромеями… Тогда Святослав глубоко вздохнул и воскликнул с горечью: „Погибла слава, которая шествовала вслед за войском росов, легко побеждавшим соседние народы и без кровопролития подчинявшим целые страны, если мы теперь позорно отступим перед ромеями. Итак, проникнемся мужеством, вспомним о том, что мощь росов до сих пор была несокрушимой… Не пристало нам возвращаться на родину, спасаясь бегством; мы должны либо победить и остаться в живых, либо умереть со славой“.
Не следует удивляться тому, что византийцы были осведомлены обо всем происходящем в лагере Святослава; Лев Диакон не раз говорит о многочисленных знающих русский язык лазутчиках, засылавшихся Цимисхием в расположение русских войск (это было обычным делом в высокоразвитой византийской военной практике).
Но заветные слова Святослава переданы в „Повести временных лет“, по всей вероятности, точнее:
»Уже нам некамо ся дети (некуда деться), волею и неволею стать противу; да не посрамим земле Русские, но ляжем костьми, мертвыми бо срама не имам. Аще ли побегнем, срам имам. Не имам убежати, но станем крепко, аз же пред вами поиду: аще моя глава ляжеть, то промыслите собою" (позаботьтесь сами о себе),
О том, что Святослав исполнил свое обещание — «пред вами пойду»,— свидетельствовал Лев Диакон; "… выслушав речь своего повелителя, росы с радостью согпасились вступить в опасную борьбу… они… построились в мощную фалангу и выставили вперед копья… с неистовой яростью бросался Святослав на ромеев и воодушевлял к бою ряды своих" (это происходило 21 июля 971 года, а сражения под Доростолом начались, как уже сказано, еще 23 апреля).
Тогда лучший из византийских воинов, телохранитель Цимисхия Анемас, «вырвался на коне вперед… устремился на предводителя росов и, ударив его мечом по ключице, поверг вниз головой наземь, но не убил. Святослава спасла кольчужная рубаха и щит». Соратники князя тут же уничтожили Анемаса и с воодушевлением «начали теснить ромеев… Но вдруг разразился ураган… поднялась пыль, которая забила им (русским) глаза (Лев далее приписывает это божественному вмешательству в битву.— В.К.)… Ромеи преследовали их до самой стены, и они бесславно погибали. Сам Святослав, израненный стрелами, потерявший много крови, едва не попал в плен: его спасло лишь наступление ночи… Всю ночь провел Святослав в гневе и печали… Но, видя, что ничего уже нельзя предпринять против несокрушимого всеоружия ромеев (вспомним: к ним „каждый день присоединялись конные и пешие силы“), он счел долгом разумного полководца… приложить все усилия для спасения своих воинов. Поэтому он отрядил на рассвете (22 июля) послов к императору Иоанну».
Святослав предложил следующее соглашение: русские «возвратятся на родину, а ромеи… не нападут на них по дороге… а кроме того снабдят их продовольствием… Император… с радостью принял эти условия» (значит, он вовсе не считал, что Святослав уже побежден и должен капитулировать без всяких условий). Для переговоров Цимисхий отправил к Святославу свое доверенное лицо — епископа Феофила.
Итак, поражения в прямом смысле слова Святослав так и не потерпел. Согласно «Повести временных лет», он в конце сражения, «видев же мало дружины своея, рече в себе: „Пойду в Русь, приведу боле дружины“, то есть собирался позднее вновь вступить в борьбу с Цимисхием.
После переговоров с Феофилом Святослав пожелал встретиться с самим императором — вероятно, захотел увидеть в лицо своего упорнейшего противника. Лев Диакон рассказал, как Святослав подплыл в ладье к берегу, у которого на коне, „покрытый вызолоченными доспехами“, ожидал его Цимисхий: „Он сидел на веслах и греб вместе с его приближенными, ничем не отличаясь от них… умеренного роста, не слишком высокого и не очень низкого, с мохнатыми бровями и светло-синими глазами, курносый… широкая грудь и все другие части тела вполне соразмерные… Одеяние его было белым и отличалось от одежды его приближенных только чистотой. Сидя в ладье на скамье для гребцов, он поговорил немного с государем об условиях мира и уехал“.
Так подробно (здесь приведены к тому же далеко не все детали) изобразил византийский историк Святослава, чувствуя, что он призван запечатлеть облик одного из величайших полководцев. Предельную простоту Святославова бытия отметила, как известно, и „Повесть временных лет“ (перевод Д. С. Лихачева): »… не имел он и шатра, но спал, постилая потник с седлом в головах".
Тот факт, что русский полководец, не победив Цимисхия, все же и не потерпел действительного поражения, ясно выразился еще и в следующем: после описанной встречи с императором в конце июля 971 года он, очевидно, еще долго находился на Дунае. Ибо на не столь далеком Днепре Святослав оказался уже поздней осенью. У грозных днепровских порогов его поджидали печенеги...
Иоанн Скилица сообщает, что ранее Святослава на Днепр прибыл посол Цимисхия — уже упомянутый Феофил. Скилица уверяет, что, согласно договоренности Святослава с Цимисхием, Феофил должен был, в частности, предложить печенегам «беспрепятственно пропустить росов», но те, мол, «отказались» это сделать, недовольные-де примирением Святослава с Цимисхием. Едва ли можно верить этой версии; она, скорее всего, выдумана ради прикрытия низкого коварства Цимисхия*, который только что оказал Святославу знаки высокого уважения. И, надо думать, Феофил, напротив, даже заплатил печенегам за нападение на возвращающегося на Русь Святослава.
Воевода Свенельд, о котором шла речь выше, убеждал Святослава: «Обойди, князь, пороги на конях, ибо стоят у порогов печенеги». Но гордый полководец не захотел обходить опасность. Правда, он отложил свое возвращение в Киев до весны,— вероятно, потому, что Днепр уже замерзал: «И остановился зимовать в Белобережье (у устья Днепра.— В. К.), и не стало у них еды, и был у них великий голод, так что по полугривне платили за конскую голову, и тут перезимовал Святослав. В год 972, когда наступила весна, отправился Святослав к порогам. И напал на него Куря, князь печенежский, и убили Святослава, и взяли голову его, и сделали чашу из черепа, оковав его, и пили из него. Свенельд же пришел в Киев к Ярополку».
Ясно, что голодная зимовка окончательно подорвала силы уцелевших в войне с Цимисхием Святославовых воинов. Печенеги же, по своему поверью, стремились воспринять из сделанной ими «чаши» великую воинскую мудрость и доблесть погибшего полководца...
Но византийский император не надолго пережил своего русского соперника: не прошло и четырех лет после гибели Святослава, и в начале января 976 года узурпатор Цимисхий, против которого не раз составлялись заговоры, был, согласно сообщению Льва Диакона, отравлен одним из своих приближенных. На византийский престол взошел законный император Василий II — внук того самого Константина Багрянородного, который в свое время заключил тесный союз с Ольгой.
* Это было типично для Цимисхия: так, став императором исключительно благодаря помощи жены Никифора Феофаио, он тут же отправил ее в ссылку на пустынный остров.
И при Василии союзные отношения Византии с Русью были восстановлены; есть сведения, что уже в 980 году сын Святослава Владимир отправил в Константинополь дружественное посольство.
Подводя итоги рассказа об Ольге и Святославе, хочу еще раз возразить тем историкам, которые так или иначе «противопоставляли» этих деятелей.
М. В. Левченко справедливо писал, что, хотя Святослав не смог победить Цимисхия (ибо, как писал этот византинист, «будучи отрезанные от своей родины, не получая подкреплений, он должен был сражаться со всеми силами византийской армии в период ее наивысшего расцвета, когда она, бесспорно, была наиболее хорошо организованной и обученной армией Европы и находилась под командованием одного из лучших своих полководцев»), все же именно при этом князе, «разгромив хазар» и продемонстрировав свою военную мощь в противоборстве с Цимисхием, «Русь становилась первостепенной политической силой и, по существу, добивалась гегемонии в Восточной Европе». Однако далее М. В. Левченко утверждал, что «политика Святослава была глубоко отлична от политики Ольги», которая созидала внутренние государственные и духовные устои Руси^63г.
Разумеется, между Ольгой и Святославом были определенные разногласия (так, мать очень огорчало его неприятие христианства, и она, очевидно, считала ошибкой его попытку прочно обосноваться в дунайском Переяславце). И все же, как я стремился доказать, сам поход Святослава на Дунай был естественным порождением того самого прочного союза с Византией, который утвердила именно Ольга. Сподвижник Иоанна Цимисхия Лев Диакон искажал реальность, пытаясь приписать Святославу агрессивные намерения в отношении пригласившего его на помощь императора Никифора. Святослав, начав затем борьбу против Цимисхия, предательски убившего его союзника Никифора, очевидно, полагал, что он действует вовсе не против истинных интересов Византии; нельзя не упомянуть, что в 987 году, через пятнадцать лет после гибели Святослава, когда на Руси правил его сын Владимир, в Византии вновь возник военный заговор против тогдашнего законного императора Василия II, и, как писал тот же М. В. Левченко, «Владимир… без промедления послал шеститысячный отряд… в Константинополь. Этот отряд явился вовремя, чтобы изменить ход войны и спасти Василия II»^64г (вскоре император отдал свою сестру Анну в жены Владимиру).
В заключение целесообразно обратить внимание на само соотношение двух «приглашений» русского войска на помощь Византии — в 967 и 987 годах. Поскольку в историографии очень широко распространено ложное, как я убежден, мнение о том, что Святослав, приглашенный для «усмирения» болгар, так сказать, не оправдал надежд и вскоре стал воевать с самой Византией, каждый дополнительный аргумент в пользу иного представления немаловажен.
Дело в том, что император Василий II, обратившийся в 987 году за военной помощью к Владимиру Святославичу, без сомнения, досконально знал всю историю предшествующего приглашения — с той же целью — Святослава. Он родился в 957 году (этой даты придерживался один из наиболее выдающихся византистов Ф. И. Успенский) и в 963-м, после ранней смерти своего отца, Романа II (сына Константина Багрянородного) формально стал императором, но правил страной Никифор Фока (963—969) и, затем, убивший последнего Иоанн Цимисхий (969— 976). Приглашение Святослава Никифором Фокой и последующая борьба русского князя с Цимисхием совершались на глазах юного Василия; когда Святослав был вынужден вернуться на Русь (осенью 971 года) Василию пошел пятнадцатый год. И если бы русский князь действительно проявил себя как «принципиальный» враг Византии и по сути дела как предатель (ведь он пришел в страну в качестве союзника), а не как враг узурпатора Цимисхия*, едва ли бы Василий спустя всего полтора десятка лет решился бы пригласить в Византию Святославова сына (даже еще не принявшего Христианство) с крупной военной силой.
Те или иные позднейшие византийские хронисты по тем или иным причинам усматривали в Святославе непримиримого врага Империи, но Василий II, не убоявшийся прихода войска его сына, конечно же, знал суть действий русского князя гораздо лучше, чем все хронисты. По инерции представляют Святослава «антивизантийцем» и многие нынешние историки. Но, как уже отмечалось, даже намерение Святослава сделать столицей Руси дунайский Переяславец — как бы своего рода южный Петербург — вовсе не означало стремления завоевать Византию и вообще вступать с ней в конфликт (кроме, конечно, закономерного конфликта с Цимисхием).
И в конечном счете действия великого полководца Святослава совершались именно в том «направлении», основу коего заложила Ольга: союз с Византией, но союз, при котором Русь выступает и как сильная самостоятельная держава, имеющая свою собственную политическую волю.
И вполне уместно заключить, что во времена Ольги и Святослава, благодаря различным по своему характеру, но все же, в конечном счете, устремляющимся к единой цели действиям этих, без сомнения, великих созидателей, в судьбе Руси впервые ясно обозначились черты великой державы.
Владимир Святославич. Ранняя гибель Святослава — ему было, по-видимому, не более тридцати пяти лет, и к тому же последние восемь из них он провел в почти беспрерывных походах — стала причиной опасного ослабления государственности на Руси. Отправляясь в последний раз на Дунай в 969 году, он «посадил» старшего сына Ярополка в Киеве, Олега — в Деревской земле, а младшего Владимира — в
* Он, кстати сказать, не подпускал к реальной власти самого являвшегося
законным императором Василия II, хотя в 976 году ему было уже 18 лет.
Северной Руси. Но даже и Ярополк был еще весьма юным правителем: ко времени гибели отца в 972 году он едва ли достиг восемнадцати лет.
Летописные сведения о последующих годах дают основания полагать, что юные сыновья Святослава оказались вовлечены в прискорбную «усобицу», за кулисами которой находился, по-видимому, воевода Свенельд.
Вначале произошло столкновение Олега с сыном Свенельда Лютом, который самовольно стал охотиться в Олеговых угодьях (вероятно, имелась более существенная причина конфликта). Лют был убит Олегом, и Свенельд, находившийся при Ярополке, призвал его к мести. Во время похода Ярополка на Деревскую землю Олег погиб, и «Ярополк над ним плакася и рече Свенельду: „Вижь, сего ты оси хотел!“ Но дело было сделано...
По летописи, это произошло в 977 году, и „слыша же Владимер в Новегороде, яко Ярополк уби брата Олга, и, убояся, бежа за море (то есть к “варягам». — В. К.). И посла Ярополк в Новгород посадники своя и нача княжити един". Однако Владимир возвратился из-за моря с большим войском наемников-варягов, победил Ярополка, и убили того «два варяга мечьми».
Эта схватка между братьями, осложненная участием в ней чужого войска, явилась, увы, прообразом многих будущих княжеских «усобиц» и, казалось бы, должна была нанести Руси тяжкий политический и нравственный ущерб. Но молодой Владимир Святославич обретя власть — это произошло скорее всего в 980 году (предлагается и другая дата — 978, но едва ли за один год могло произойти все изложенное выше)-- сумел за краткий срок свершить исключительно много, и уже к концу 980-х голов Русь предстает в более величественном виде, чем когда-либо ранее.
Это побуждает задуматься о глубоком смысле и значении самого хода истории: то, что уже совершено, достигнуто, не исчезает, не проходит бесследно (хотя, в конечном счете, цивилизации и государства, как свидетельствует вся история мира, «умирают»). Правлению Владимира предшествовала деятельность Олега Вещего, Ольги, Святослава и плоды их исторического творчества так или иначе сохранялись в бытии Руси. Речь идет как об определенных политических устоях, так и о духовных основах этого бытия.
Здесь необходимо сказать следующее. Заведомо ложно представление, что в те далекие времена — более тысячелетия назад — духовная жизнь людей была гораздо «проще» либо даже примитивнее, чем в новейшую эпоху. Другое дело, что человеческое сознание — или, точнее, самосознание — еще не воплощало, не «опредмечивало» себя в тех тщательно разработанных за века развития формах самосознания, в зрелом «языке» богословия, философии, науки, которым более или менее владеет сегодня каждый мало-мальски образованный человек.
Дабы со всей ясностью показать, о чем идет речь, обращусь к гораздо более позднему, но зато к очевидному, наглядному «примеру». В рассуждениях об эпопее Льва Толстого «Война и мир», созданной в 1860-х годах, нередко отмечается, что духовная жизнь людей 1812 года как бы «модернизирована» в ней: Андрей Волконский, Пьер Безухов или Наташа Ростова мыслят, чувствуют, говорят, скорее, как люди середины XIX века, а не его начала. И это как бы полностью подтверждается тем, что в дошедших до нас литературных и вообще письменных произведениях, созданных непосредственно во время Отечественной войны 1812 года, не запечатлена такая утонченность и глубина переживаний, которая присуща героям «Войны и мира».
продолжение
--PAGE_BREAK--Из этого вроде бы следует, что духовная жизнь реальных людей, действовавших в 1812 году, была грубее и поверхностнее, чем духовная жизнь героев толстовского повествования. Но едва ли подобное умозаключение верно. Суть дела в другом: в течение 1820—1850-х годов в России совершается стремительное и поистине колоссальное развитие «языка» культуры, становление зрелой философии, литературы, науки, публицистики и т. п., и люди обретают возможность выразить, запечатлеть в слове свой духовный мир во всей его полноте и глубине.
Убедительным доказательством этого может служить следующее. Нам известны участники войны 1812 года, дожившие до 1860-х годов, — например, князья Сергей Волконский (1788—1865) и Петр Вяземский (1792—1878). И в их написанных в середине века сочинениях предстает не менее сложный духовный мир, чем духовный мир толстовских героев. Вместе с тем, едва ли сколько-нибудь уместно полагать, что в молодости эти люди не обладали богатой духовной жизнью и обрели ее лишь в пожилом возрасте; суть дела, очевидно, в другом — в имевшей место в начале века недостаточной разработанности форм выражения, воплощения утонченной и глубокой духовной жизни.
Но вернемся в наш Х-й век. Общеизвестны сообщенные «Повестью временных лет» слова Святослава перед его последней битвой с Цимисхием (они по-своему воспроизведены и в «Истории» Льва Диакона): "… да не посрамим земле Русские, но ляжем костьми, мертвыми бо срама не имам".
В этих словах обычно видят только выражение воинского героизма; однако, если вдуматься, в них можно и должно почуять и глубокое осознание сути человеческого бытия в целом: человек — и в этом его истинное величие— не удовлетворяется своей (ограниченной неизбежной смертью) жизнью; он, оказывается, имеет в виду и свою посмертную судьбу перед лицом мира. И лишь самодовольное верхоглядство склонно считать живших тысячелетие назад людей менее значительными по своей духовной сущности, чем современные (или, скажем, XIX века) люди.
Владимир Святославич, хотя ко времени гибели своего великого отца он был еще отроком, без сомнения, достаточно хорошо знал о его деяниях, о его исторической воле. Вместе с тем он явно отказался от выходящих за пределы основной Руси «странствий», которым отдал дань Святослав, пытавшийся перенести центр государственности в устье Дуная.
Многозначительно первое (согласно летописи) дело Владимира, совершенное после его вокняжения в Киеве: он «избра» из приведенных им «из-за моря» варягов «мужи (очевидно, весьма немногие,— В. К.) добры, смыслены и храбры, и раздая им грады»,— то есть поручил им управление крепостями. «Прочим же» варягам он предложил идти на службу к византийскому императору. И отправил заранее своих послов, велев им сообщить «царю»: «Се идут к тебе варязи, не мози их держать в граде, оли то створят ти зло, яко и сде, но расточи я разно, а семо не пущай ни единого»,— то есть (перевод Д. С. Лихачева): «Вот идут к тебе варяги, не вздумай держать их в столице, иначе наделают тебе такого же зла, как и здесь, но рассели их по разным местам, а сюда (наРусь.— В. К.) не пускай ни одного».
С одной стороны, это сообщение свидетельствует о том, что варяги, которые ранее играли на Руси подчас очень значительную роль, отныне только используются как «профессионалы» (притом, от тех, кто «похуже», вообще стараются избавиться); с другой,— о том, что отношения с Византией (где уже четыре года правит не враг Святослава узурпатор Цимисхий — возможно, отравленный в 976 году,— а внук Константина Багрянородного Василий II) по-прежнему — как при Ольге — дружелюбны.
Многозначительны летописные сообщения о походах Владимира в 981—983 годах: правитель Руси явно заново собирает и присоединяет земли, которые, по-видимому, отпали в годы «смуты» после гибели Святослава, и устанавливает границы с Польшей и Литвой на Западе и с волжскими булгарами на Востоке.
«Память и похвала Иакова мниха» сообщает также о походе Владимира на хазар: «на Козары шед, победи я (их) и дань на них положи»^65г. Это сообщение не раз подвергали сомнению, полагая, что Владимиру в нем приписан поход его отца Святослава. Однако оно подтверждается современными арабскими источниками, согласно которым после сокрушительного разгрома Каганата тот в какой-то мере восстановился благодаря помощи связанного с ним с давних пор сильного мусульманского государства Хорезм, хотя для этого Каганату пришлось объявить себя исламским. Это произошло в конце 970-х или даже в начале 980-х годов, уже после гибели Святослава, и крупнейший арабский географ ал-Мукаддаси (947—1000) писал в конце 980-х годов, что хорезмский эмир ал-Мамун «обратил ее (Хазарию) в ислам. Затем… войско из ар-Рума, которых (воинов) зовут ар-Рус напало на них и овладело их страной»^66г.
Союз Руси и Византии был тогда настолько прочен, что арабскому автору русское войско представлялось частью византийского; во второй половине 980-х годов для такого представления были, как мы еще увидим, существенные основания. С другой стороны, из сообщения явствует, что Владимир действительно «шед» на восстановленную в конце 970-х или начале 980-х годов под эгидой мусульманского Хорезма Хазарию. И именно Владимир, окончательно подчинив себе Каганат, принял титул «каган» (который наследовал и его сын Ярослав). И, надо думать, именно потому образ Владимира оказался в центре сложившегося к тому времени богатырского эпоса, порожденного борьбой с Хазарским каганатом и победой над ним,— эпоса, где, в частности, Царьград и правящий в нем былинный «царь Константин Боголюбович» предстают как верные союзники Киева.
Поистине замечательна метаморфоза, пережитая Владимиром Святославичем всего через несколько лет после его вокняжения в Киеве. Восстанавливая и укрепляя государственность Руси, он сразу же, по сообщению летописи, решил упрочить и духовную основу бытия страны — религию. Поскольку он еще совсем юным (примерно десятилетним) был «посажен» в Северной Руси, где еще всецело господствовало язычество, Владимир создал в Киеве — по летописи, в 980 году — целый языческий пантеон: "… и постави кумиры на холму вне двора теремного: Перуна древяна, а гляну его сребрену, а ус злат, и Хърса, Дажьбога, и Стрибога, и Симарьгла, и Мокошь".
Однако уже под 986 годом летопись подробно рассказывает о том, что Владимир Святославич обращается к «изучению» основных религий Европы и Западной Азии (то есть всего известного тогда Руси мира), ставя цель «избрать» наиболее соответствующую духовным устремлениям своей страны. В самом рассказе об этом «выборе» явлена та глубочайшая суть русского сознания, которую через почти девять столетий Достоевский определил словом «всечеловечность».
Вместе с тем выбор именно византийского Православия был вполне закономерным, естественным итогом. В последнее время достаточно часто высказывается мнение, что-де, приняв христианство, Русь тем самым отказалась от своей самобытной национальной религии, уходящей корнями в глубь многовековой предыстории, и заменила ее чужой Верой, навязанной Руси мощной Византийской империей. Сторонники этой точки зрения как-то ухитряются «не замечать», что она неизбежно подразумевает вывод о своего рода «ошибочности», даже «извращенности» последующего тысячелетнего пути Руси-России...
И, между прочим, одним из основных «истоков» подобных представлений является то воспринятое в XVIII—XIX веках из идеологии Запада негативное отношение к Византии, о котором не раз говорилось выше. Поэтому в историографии и, особенно, в исторической публицистике всячески преувеличиваются конфликты между Русью и Византией, хотя в действительности походы киевских правителей на Константинополь совершались лишь тогда, когда Киев оказывался под диктатом Хазарского каганата,— как это было при Аскольде и «втором» Олеге. Летопись, созданная через много лет после полного уничтожения Каганата, не сообщает об этом, но нельзя не видеть, что летописцы отнюдь не «одобряют» агрессивных действий войска Руси против Византии!
Вместе с тем, зная об этих действиях, летописцы полагали, что до окончательного принятия христианства Русь была склонна к войнам с Византией, и в вошедшем в «Повесть временных лет» рассказе об осаде и захвате Владимиром столицы византийских владений в Крыму Корсуни (Херсонеса),— рассказе, который А. А. Шахматов верно определил как «Корсунскую легенду»— это событие толкуется в качестве враждебной по отношению к Византии акции. Правда, цель Владимир согласно «Корсунской легенде», состояла лишь в том, чтобы заставить императора Василия II исполнить обещание отдать ему в жены сестру Анну, но все же поход в Херсонес предстает здесь как антивизантийская акция — и именно в этом духе он истолковывается и в большинстве нынешних работ историков.
Между тем еще в 1970-х годах превосходный польский историк Древней Руси и Византии Анджей Поппэ убедительно доказал, что (цитирую) «Владимиров поход на Корсунь не был направлен против Византийской империи. Наоборот, русский князь предпринял поход, чтобы поддержать своего шурина (брата жены; имеется в виду, что вопрос о женитьбе Владимира на Анне был уже решен.— В. К.) — законного византийского императора,— в подавлении внутреннего мятежа»^67г.
Император Василий II находился в то время в труднейшем положении и просто вынужден был войти в теснейший союз с Русью. К сожалению, реальная историческая ситуация в Византии в 986— 989 годах обычно не учитывается историками, рассуждающими о походе Владимира на Корсунь. Вот краткое, но точное изложение этой ситуации в одном из новейших исследований истории Херсонеса:
«17 августа 986 г. византийские войска потерпели катастрофическое поражение в сражении с болгарами… Давний претендент на ромейский престол, Варда Склир, заручившись поддержкой арабов, вновь выступил против Василия… Перед лицом нарастающей опасности Василий II возвратил опальному полководцу Варде Фоке… важнейший в создавшейся ситуации пост… (фактически отдававший в его власть всю Малую Азию), с приказом выступить против Склира. Но в августе (вернее, в сентябре.— В. К.) 987 г. Фока сам провозгласил себя императором, и, захватив обманом Склира, объединил под своей властью оба мятежных войска». И тогда Василий II отправил «посольство к Владимиру»^68г.
И, по изложению Анджея Поппэ, «весной или летом 988 г. рус-ский 6-тысячный отряд прибыл в Константинополь и, обеспечив в решающих сражениях у Хрисополя и Абидоса 13 апреля 989 г. перевес в пользу Василия II, спас его трон» (указ. соч., с. 46),— и именно в это самое время Владимир осадил Корсунь.
Уместно напомнить, что ровно за двадцать лет до того император Никифор Фока в критической ситуации также пригласил на помощь Святослава; весьма многозначительно, что Василий II «не убоялся» снова обратиться за помощью к Руси,— хотя ему был, конечно, досконально известен ход событий 968—971 годов, приведший к жестокой борьбе Святослава против Иоанна Цимисхия. Выше говорилось, что Святослав сражался не против Византии как таковой, но против Цимисхия, убившего его союзника Никифора и «незаконно» воссевшего на троне. Вполне естественно полагать, что Василий II понимал действия Святослава именно так и именно потому не убоялся пригласить на помощь его сына Владимира,— вполне оправдавшего ожидания.
Анджей Поппэ показывает несостоятельность, даже абсурдность представления, согласно которому одно войско Руси спасает императора Василия II, а другое в то же время агрессивно захватывает столицу его крымских владений. И историк убедительнейшим образом объясняет поход Руси на Херсонес тем, что последний примкнул к «мятежнику» Варде Фоке (указ. соч., с. 34— 36).
Дело в том, что византийская колония в Крыму вообще не раз—и до 980-х г., и позднее — была склонна к «сепаратизму», стремилась так или иначе отделиться от Константинополя. Как отмечено в специальном исследовании истории Херсонеса, «Константин Багрянородный особо останавливается на мероприятиях, которые должно принять в случае мятежа херсонитов»; это уже само по себе свидетельствует о том, что подобные выступления происходили в городе, а также, что они были явлением не случайным, но повторяющимся^69г.
Нельзя не сказать и о том, что уже после публикации исследования Анджея Поппэ оно нашло сильнейшее подтверждение в целом ряде работ археологов, изучавших остатки Херсонеса. До недавнего времени считалось, что Владимир чуть ли не до основания разрушил и сжег этот византийский город. Мнение это основывалось на предшествующих весьма поверхностных археологических наблюдениях и предвзятых выводах. Новейшие тщательные археологические исследования доказали^70г, что в 980-х годах Херсонес не потерпел никакого урона, из чего естественно заключить: поход Владимира Святославича на Херсонес преследовал цель не нанести ущерб Империи, а, напротив, возвратить ей перешедший на сторону мятежника Варды Фоки город.
Этот вывод подтверждается еще и позднейшим фактом: через четверть века, в 1015 году, Крым в очередной раз попытался отделиться от Византии. Василий II, готовя свой флот для подавления мятежа, вновь обратился за помощью к Владимиру Святославичу, и войско Руси приняло участие в возвращении Византии ее владений^71г (правда, Владимир скончался 15 июля 1015 года, а мятеж был подавлен в начале следующего, 1016 года, но решение о поддержке Василия II, по всей вероятности, исходило от Владимира).
Словом, версия о конфликтах Владимира Святославича с Византией и, в частности, с императором Василием II лишена серьезных оснований. Разумеется, могли иметь место те или иные разногласия (в частности, не исключено, что брак «варвара» Владимира с Анной встречал поначалу резкие возражения, поскольку противоречил византийским традициям). Но в основе своей отношения русского князя и византийского императора были отношениями близких союзников; это ясно, между прочим, из того факта, что при Крещении Владимир принял имя Василий, которым он и называется позднее в «Слове о законе и Благодати» Илариона.
Вместе с тем изложенные выше факты в их совокупности говорят о том, что во второй половине 980-х годов Русь являла собой мощ-ную силу: ведь, несмотря на все величие Византийской империи, Русь, как явствует из фактов, «покровительствует» ей (а не наоборот), и аналогичные ситуации будут иметь место и позже — при Ярославе Мудром и Владимире Мономахе.
Эта мощь Руси не могла бы создаться за предшествующий краткий срок правления (с 978 или 980 года) Владимира; она, так сказать, накапливалась и при Олеге Вещем, и при Ольге, и при Святославе. И высшей степени существенно, что принятие Владимиром и Русью в целом христианства совершилось не в силу воздействия со стороны Византии (как было во многих землях, подчинявшихся ей), но по собственной воле Руси, — о чем справедливо писал недавно Анджей Поппэ (в котором нет оснований видеть увлеченного русского патриота):
«Инициатива христианизации зародилась у правящих классов Киевской Руси… Крещение Руси явилось не проявлением деятельных сил византийской цивилизации, но результатом активного стремления правящих слоев древнерусского общества найти в византийских пределах христианского мировосприятия те ценности, которые помогут находить ответ на волнующие их вопросы»^72г.
Вместе с тем, приняв свое решение, Владимир как бы мгновенно и категорически отверг прежнюю веру. Совсем еще недавно в Киеве был воздвигнут языческий пантеон, и вот, сообщает летопись (перевод Д.С. Лихачева), Владимир «повелел опрокинуть кумиры — одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву взвозу к Ручью и приставил двенадцать мужей колотить его жезлами… Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем. Когда влекли Перуна по Ручью к Днепру, оплакивали его неверные, так как не приняли еще они Святого Крещения. И, притащив, кинули его в Днепр. И приставил Владимир к нему людей, сказав им: „Если пристанет где к берегу, отпихивайте его...“ И поставил церковь во имя Святого Василия на холме, где стоял Перун».
Многие сегодня «критикуют» — или даже проклинают — новейшую историю России за такого рода стремительные и тотальные «перевороты», но, как видим, уже тысячелетие назад совершилось, в сущности, нечто подобное. И, повторюсь, в этом выразилось своеобразие страны, которое бессмысленно однозначно оценивать — будь то положительные или отрицательные оценки. В своеобразии неизбежно коренятся как поражения, так и — в равной мере — победы Руси-России...
Принятие Православия было, конечно, исключительно существенным судьбоносным событием, о значении которого невозможно сказать сколько-нибудь кратко, — для его понимания необходимо осмыслить всю последующую историю Отечества. Напомню только одну сторону дела — приобщение к христианской культуре. Владимир, сообщает летопись, «посылал… собирать у лучших людей детей и отдавать их в обучение книжное». И всего через полвека русский священник Иларион, ставший позднее митрополитом Киевским, создаст «Слово о законе и Благодати» — древнейшее из дошедших до нас творение отечественной письменности, и вместе с тем творение, отмеченное, — как ныне общепризнанно, — гениальностью. Но это уже следующая, иная эпоха Руси.
Ярослав Мудрый. Речь пойдет о правителе, которого исключительно высоко ценили в Древней Руси, о чем свидетельствует уже хотя бы само определение «Мудрый»,— притом Ярослав был единственным государственным деятелем, удостоенным такого эпитета. Наиболее выдающийся внук Ярослава, Владимир Мономах, родившийся за год до кончины деда, в старости начал свое автобиографическое сочинение признанием, что он горд «дедом своим Ярославом, благословенным, славным».
Однако историки XIX—XX веков явно недооценивали Ярослава: достаточно, полагаю, сказать о том, что нет ни одного сколько-нибудь подробного исследования его жизни и деятельности. А в наше время весьма широко распространяется очерняющая Ярослава Мудрого «концепция», которую трудно определить иначе, чем злостно клеветническая… Но к этому мы еще обратимся.
Согласно новейшему исследованию А. Н. Ужанкова^73г, почти девятьсот шестьдесят лет назад, 25 марта 1038 года, под сводами церкви Святого Благовещенья, воздвигнутой незадолго до того на монументальных Золотых воротах Киева, будущий митрополит Иларион произнес свое «Слово о законе и Благодати», в котором, в частности, содержалась и возвышенная хвала деятельности Ярослава, правившего к тому времени в Киеве уже около двух десятилетий (а до его кончины — 20 февраля 1034 года — оставалось тогда около шестнадцати лет). Обращаясь к его покойному отцу Владимиру Святославичу, Крестителю Руси, митрополит Иларион так говорил о Ярославе:
Его ж сотвори Господь наместника по тебе,
твоему владычьству,—
не рушаша твоих устав,
но утвержающа,
не умаляюща твоему благоверию положениа,
но паче прилагаюша,
и не казяша,
но учиняюща*,
иже недоконьчаная твоя,
наконьча...
Вдумываясь в эти древнерусские речения (они на полтора столетия старше «Слова о полку Игореве»), понимаешь, что деятельность Ярослава имела в глазах его великого и прозорливого современника завершающий, упорядочивающий, гармонизирующий смысл. Между тем русская история, увы, не богата правителями и вообще деятелями, о которых уместно с полным основанием сказать нечто подобное. И, более
* Не искажающего, но совершенствующего.
того, деятелей этого склада как-то не очень уж выделяли и ценили; гораздо больше внимания привлекали разного рода реформаторы или даже прямые разрушители. Этим, в частности, объясняется отсутствие книг или хотя бы пространных статей о Ярославе Мудром.
Иларион «сообщал» также Владимиру о его преемнике Ярославе, что тот
славный град твой Кыев
величеством, яко венцем, обложил.
Но Ярослав Мудрый оставил после себя не только величественный и могучий Киев, превосходивший все тогдашние города Западной Евразии, кроме Константинополя и еще, может быть, Кордовы (в принадлежавшей в то время арабам части Испании). Именно Ярослав, окончательно утвердил государственное пространство Руси.
Основанные им города — Ярославль на северной Волге и другой, «галицкий», Ярославль (позднее — Ярослав) на притоке верхней Вислы реке Сан, вблизи Карпат (ныне принадлежащий Польше), а также Юрьев, нареченный во имя небесного покровителя Ярослава св. Георгия-Юрия, в северной Прибалтике (ныне — эстонский Тарту), и еще один Юрьев на южном притоке Днепра, реке Рось,— выразительно обрамляют громадное пространство Ярославовой Руси. Впрочем, эти города, за исключением галицкого Ярославля, не очерчивали действительных тогдашних границ: Русь к концу правления Ярослава простиралась от Белого до Черного моря и — с запада на восток — от Балтики и бассейна Вислы до Печоры и Камы.
При этом необходимо подчеркнуть, что, устанавливая власть Киева над этим пространством, Ярослав отнюдь не сокрушал и не подавлял какие-либо другие, чужие государственные образования; напротив, к концу его правления были утверждены вполне благоприятные отношения со всеми имевшимися к началу Ярославовой эпохи соседними государствами — Булгарией (Волжской), Швецией, Польшей, Чехией, Венгрией, Византией; наладились и прочные дипломатические связи с более дальним «зарубежьем» — Норвегией, Англией, Данией, Германией. Что же касается тех многочисленных, но не имевших даже зачатков собственной государственности финно-угорских и тюркских племен, которые жили в границах Ярославовой Руси, они — что показано, например, в сравнительно недавнем исследовании весьма добросовестного историки М. Б. Свердлова «Генеалогия в изучении класса феодалов на Руси XI— XIII вв.»^74г, были всецело равноправными участниками государственного строительства Руси (так, финские и тюркские имена очень широко представлены, наряду со славянскими, в высшем слое носителей власти при Ярославе и позже).
Помимо плодотворного созидания русской государственности, при Ярославе было исключительно много сделано в сфере культуры (в самом широком значении этого слова); но об этом еще пойдет речь.
Весь характер Ярославовой эпохи рождает мысль о глубоко продуманной (недаром — Мудрый!) и уравновешенной созидательной деятельности. Однако приход Ярослава к власти совершался в остро драматических обстоятельствах.
В «Повести временных лет» есть два противоречащих друг другу сообщения, указывающих дату рождения Ярослава: отмечено, что к 1016 году он прожил 28 лет и, значит, родился в 989 году^75г, а в 1054-м, в момент кончины, ему-де было 76 лет, то есть дата его рождения — 979 год. Правдоподобнее первое сообщение, которое подтверждается медицинской экспертизой скелета Ярослава^76г; известно также, что из семи сыновей Ярослава только один, Илья, родился до 1020 года, и странно было бы, если бы Ярослав начал обзаводиться многочисленными наследниками лишь после достижения им сорока лет.
Ярослав был четвертым (по старшинству) из двенадцати сыно-вей Владимира Святославича. Двое старших — Вышеслав и Изяслав — умерли еще при жизни отца, и в 1010 году, после кончины Выше-слава, Владимир дал Ярославу в «держание» Новгород — главное тогда после Киева владение Руси (до этого Ярослав «сидел» в Ростове, куда в 1010-м был переведен младший его брат Борис).
Но тем самым оказался обойденным третий по старшинству брат Ярослава Святополк, державший Туровскую землю (расположенную к западу от среднего течения Днепра и до границы с Польшей). Как общепризнанно, недостаточное благоволение Владимира к Святополку имело своей первопричиной тот факт, что он не являлся его родным сыном. Судя по всему, отцом Святополка был Ярополк Святославич, жену которого «унаследовал» Владимир сразу после гибели этого своего старшего брата в междоусобной борьбе: Святополк родился, очевидно, до истечения девяти месяцев с мо-мента смерти Ярополка.
В последние годы жизни Владимира (он скончался 15 июля 1015 года) события развивались следующим образом. Князь (позднее, с 1025 года, король) Польши Болеслав Великий, объединивший свой народ и прочно связавший свою деятельность с Римской церковью (поляки приняли из ее рук христианство еще в 966 году) решил в 1013 году отторгнуть от Руси так называемые Червенские города (в верхнем течении Западного Буга и Сана). Для этого он вступил в военный союз с враждебными Руси печенегами. Но его замысел сорвался, поскольку он (по неизвестной нам причине) на этот раз рассорился с приглашенными им печенегами и был вынужден сражаться с ними, а не с русскими. Впоследствии он сумел восстановить польско-печенежский союз, а еще до того завязал также самые тесные отношения с правителем граничивших с Польшей русских земель — Святополком, за которого отдал свою дочь.
продолжение
--PAGE_BREAK--Историки спорят о точной дате этого брака — состоялся ли он до нападения Болеслава на Червенские города либо после этого. Но так или иначе в дальнейшем Болеслав действовал в прочном союзе со Святополком. Вместе с супругой к Святополку явился — в качестве ее «духовного отца» — польский епископ германского происхождения Рейнберн, который, как убеждены многие новейшие исследователи, представлял и интересы Римской церкви, всегда чрезвычайно активно стремившейся превратить в свою паству все новые и новые пле-мена и народы. В данном случае дело шло о подчинении или хотя бы о включении в орбиту польского влияния всей Руси, в чем были горячо заинтересованы и Римская церковь, и правители Польши.
В 1014 году Владимир, как сообщает прямой современник собы-тий, германский хронист Титмар Мерзебургский, узнал, что Святополк, «побуждаемый Болеславом, тайно готовится ему сопротивляться, он (Владимир. — В.К.) схватил и епископа, и сына с женой и запер в одиночном заключении… Болеслав, узнав обо всем этом, не переставал мстить»^77г.
После кончины Владимира Святополк сумел взять бразды правления в Киеве в свои руки. Но было ясно, что он — хотя бы как вчерашний заговорщик — имеет сомнительные права на верховную власть над Русью. Поэтому он тут же начал организовывать убийства своих братьев-соперников. Уже 24 июля был злодейски умерщвлен Борис, 5 сентября — Глеб, а затем еще князь Деревлянский Святослав (в результате Святополк получил прозвание «Окаянный», а Борис и Глеб были причислены к лику святых мучеников, исключительно высоко почитаемых наРуси).
Ярослав, находившийся в Новгороде, стал готовиться к войне со Святополком. И, по всей вероятности, осенью 1016 года у города Любеч (севернее Киева) произошла первая битва Ярослава со Святополком, на помощь которому пришли уже снова обретшие союз с Болеславом печенеги. Святополк проиграл это сражение и прямо с поля боя бежал к печенегам, а затем к тестю, в Польшу.
Ярослав начал княжить в Киеве и вскоре, отправив посольство, возобновил союз с германским королем и императором Священной римской империи Генрихом II, — союз, который был заключен его отцом Владимиром, в частности, женившемся после кончины своей византийской супруги Анны (по-видимому, в 1012 году) на внучке этого императора. По договоренности с Генрихом II, который вел в то время войну с Болеславом, Ярослав в 1017 году начал поход на Польшу (где находился, как сказано, Святополк). Однако в ответ Болеслав побудил печенегов напасть на Киев, и Ярослав вынужден был вернуться, чтобы отстоять свою столицу, где, помимо прочего, сгорел тогда деревянный храм святой Софии, построенный, возможно, еще Ольгой (впоследствии Ярослав создал на его месте величественный собор, сохранившийся в своей основе до наших дней).
Болеслав же в январе 1018 года сумел заключить мир с Генрихом II и уже в июле вторгся в пределы Руси вместе со Святополком. Его очень мощная по тем временам армия включала в себя германцев (из Саксонии) и венгров, а также полчища печенегов. Это была первая в истории внушительная агрессия на Русь с Запада.
Войско Ярослава потерпело поражение, и он вынужден был удалиться обратно в Новгород. Болеслав со Святополком 14 августа 1018 года захватили Киев. Однако именно в это время началась междоусобица вПольше, и через месяц Болеслав покинул Киев, увозя с собой множество награбленных ценностей и уводя тысячи пленников. Тогда же он присоединил к Польше Червенские города на западе Руси.
Но Ярослав вновь собрался с силами и в следующем, 1019 году, одолел Святополка в сражении на реке Альте южнее Киева (Святополк ушел туда, чтобы соединиться с печенегами). Позднее, в 1030-1031 годах, Ярослав вернул Руси Червенские города и установил долговременный мир с Польшей.
Все вышесказанное в своих основных чертах было выяснено уже давно, а в последнее время подтверждено, уточнено и конкретизировано в тщательно выполненных исследованиях М. Б. Свердлова, А. В. Назаренко и Н. И. Щавелевой^78г.
Однако вот уже в течение сорока лет ряд историков пытается навязать совсем иную картину событий 1015-1019 годов. Начало было положено в книге Н. Н. Ильина «Летописная статья 6523 (то есть 1015.— В. К.) года и ее источник. (Опыт анализа).» (М., 1957). В этой в целом весьма основательной книге автор в какой-то момент впадает в своего рода затмение, пытаясь доказать, что убийство князя Бориса подстроил вовсе не Святополк Окаянный, но… Ярослав Мудрый.
Насколько влиятельна ныне эта версия, явствует из того, что она (кстати сказать, вообще без какой-либо аргументации) изложена в изданном в 1984 году 100-тысячным тиражом трактате академика Б. А. Рыбакова «Мир истории. Начальные века русской истории» (см. с. 157—158), а позднее, в 1990-м, стала предметом целой книги, иронически озаглавленной «История „преступлений“ Святополка Окаянного», книги, принадлежащей перу ярого специалиста по антирелигиозной пропаганде Г. М. Филиста. Еще бы! Ведь эта версия, в сущности, разрушает исторический образ не только Ярослава Мудрого, но и в равной мере святого мученика Бориса, который, оказывается, погиб в своекорыстной борьбе за власть с Ярославом...
Как же возникла эта «новаторская» версия? В наших руках имеется несколько разнообразных русских источников, а также польских и германских хроник, рассказывающих о событиях на Руси в 1015—1019 годах; все они дают более или менее единую картину событий, очерченную мною выше. Но существует еще исландская (первоначально — норвежская) «Сага об Эймунде», повествующая о норманнах (варягах), которые были вынуждены уйти из родных мест и стать наемными воинами русских князей. И образы этой «поэмы в прозе» затмили в глазах некоторых историков гораздо более достоверные сообщения всех других имеющихся налицо источников.
Нет сомнения, что «Сага об Эймунде» восходит к рассказам непосредственных очевидцев событий — скандинавских наемников, служивших русским князьям начала XI века. Однако рассказы эти передавались из уст в уста в течение четырех с половиной (!) столетий и лишь в конце XIV века были записаны в далекой Исландии...
В «Саге об Эймунде» повествуется, в частности, о том, как норманны помогают русскому «конунгу» по имени «Ярицлейв» бороться против его соперника-брата, зовущегося «Бурицпав» (в ранних переводах на русский язык имена героев саги воспроизводились неточно — как «Ярислейф» и «Бурислав»^79г) и, в конце концов, тайно убивают «Бурицлава». Сага эта стала объектом внимания русских историков еще с 1833 года, и вплоть до 1957-го года «Бурицлав» рассматривался как образ, соединивший в себе двух «прототипов» — Болеслава и вдохновляемого им Святополка; важно отметить, что в других источниках о конце Святополка говорится весьма неясно, неопределенно, и, вполне возможно, он в 1019 году в самом деле был тайно убит норманнскими наемниками Ярослава (как это изображено в саге). Естественно предполагать также, что вначале в саге фигурировали по отдельности оба врага Ярослава, но за четыре с лишним века устного бытования саги они «слились» в один образ.
Однако в новейших сочинениях (особенно последовательно в книге украинского историка А. Б. Головко^80г) утверждается, что «Бурицлав» — это-де князь Борис, с которым-де боролся в 1015—1017 годах за власть Ярослав; уже позднее, организовав убийство Бориса, он, мол, начал борьбу с другим соперником — Святополком, поддерживаемым Болеславом, который ранее-де помогал не своему зятю Святополку, а Борису!
Следует прямо сказать, что версия эта смогла возникнуть только в силу звуковой «переклички» Борис-Бурицлав,— хотя «соответствие» Болеслав-Бурицлав ничуть не менее правдоподобно; потом уже стали подбираться разного рода дополнительные «доводы».
Но обратимся к самой «Саге об Эймунде». Ее герой, находясь еще в Норвегии, говорит своим сподвижникам: «Я слышал о смерти Вальдимара (Владимира) конунга… и эти (его) владения держат теперь трое сыновей его… И зовется Бурицлав тот, который получил большую долю отцовского наследия, и он — старший из них (ясно, что речь идет о Святополке.— В. К.). Другого зовут Ярицлейв, а третьего Вартилав (Брячислав Полоцкий; в действительности не брат, а племянник двух первых.— В. К.). Бурицлав держит Кэнугард (Киев.— В.К.), а это — лучшее княжество… Ярицлав держит Хольм-гард (Новгород.— В. К.), а третий — Палтескью (Полоцк.— В. К.)… Теперь у них разлад из-за владений… И пришло мне теперь на мысль, если вы согласны, отправиться туда (на Русь.— В. К.) и побывать у каждого из этих конунгов… добудем и богатство, и почесть». Затем «Эймунд и его спутники… прибыли на восток в Хольмгард (Новгород) к Ярицлейву конунгу» (с. 107).
Поскольку сведения о смерти Владимира, постигшей его 15 июля 1015 года, и о «разладе» между сыновьями не могли мгновенно дойти до Норвегии, а зимой корабли Эймунда не отправились бы в Новгород, ясно, что Эймунд прибыл на Русь никак не раньше лета 1016 года. Между тем, по летописи, Борис был убит еще летом 1015 года. Могут возразить, что летописец ошибся. Но абсолютно недостоверно представление, что Борис (именуемый Бурицлавом) правил в Киеве, об этом нет даже и намека во всех других исторических источниках, а в то же время сообщается, что Борис княжил на Волыни и затем в Ростове.
Что же касается называния Святополка в саге Бурицлавом (то есть Болеславом), оно имеет вполне правдоподобное объяснение. Ведь Святополк оказался, в сущности, ставленником, «подручным» Болеслава,— о чем недвусмысленно свидетельствует «Повесть временных лет»: «Приде Болеслав с Святополком на Ярослава с ляхы (поляки)… и победи Болеслав Ярослава. Ярослав же убежа с 4-мя мужи Новугороду. Болеслав же вниде в Кыев с Святополком».
Говоря, что именно Болеслав «победил» и «вошел» в Киев, летопись все же не забывает и Святополка, поскольку для русского сознания он являл впечатляющую фигуру «окаянного» предателя (хотя в то же время летопись видит в нем только презренного подручного Болеслава). Между тем в глазах норманнов важен был носитель военной силы, которой они, наемники, должны были противостоять, и Болеслав-Бурицлав целиком заслонил в саге Святополка.
Подробно остановиться на этом «сюжете» было важно для того, чтобы на конкретном примере показать тот — принимающий подчас поистине патологический характер — «критицизм», или, вернее, очернительство, которое, увы, характерно, как уже говорилось, для значительной части историков Руси-России (и, конечно, проявилось вовсе не только в данном случае). Такие историки готовы «обличать» тех или иных отечественных деятелей даже тогда, когда их версии опираются на заведомо шаткие, как говорится, высосанные из пальца «аргументы».
И в высшей степени показательно, что Лудольф Мюллер, виднейший исследователь Древней Руси и современной Германии, не без возмущения заявил не так давно: «В 1937 г. была опубликована книга Н. Н. Ильина… Автор этой книги утверждает, что убийство Бориса и Глеба дело рук не Святополка, а Ярослава Мудрого. С тех пор и до сего времени растущее число исследователей склоняется к этому мнению, которое все, что сказано в наших источниках, переворачивает вверх ногами. Мнение это… является просто клеветой»^81г.
Полная несостоятельность сего «мнения» подтверждается, в частности, и тем, что Ярослав в продолжение своего тридцати-пятилетнего правления в Киеве не раз вступал в острые конфликты с другими русскими князьями, но не только не прибегал к убийствам, но и умел наладить вполне дружественные отношения с самыми, казалось бы, непримиримыми противниками.
Очень характерна в этом смысле история вражды и затем союза Ярослава с его младшим братом, Мстиславом Храбрым — князем Тмутороканским и, позднее, Черниговским. Отдаленная Тмуторо-канская (Таманский полуостров и окрестные территории) земля до 960-х годов была одной из главный составных частей Хазарского каганата.
Ставший каганом после своего победного похода на хазар Владимир посадил одного из своих сыновей, Мстислава, в Тмутороканской земле, где тот — вольно или невольно — нашел опору в остатках разбитых дедом и отцом хазар. На рубеже 1010—1020-х годов Мстислав подчинил еще себе соседних касогов (адыгов) и обрел немалую мощь. И в 1023 году, как сообщает «Повесть временных лет», «поиде Мстислав на Ярослава с козары и с касогы». Ярослав находился тогда в Новгороде, и Мстислав смог войти в Киев, однако «не прияша его кыяне», и он «седе на столе Чернигове» и объявил своим владением левобережье Днепра, — прежде всего земли древнерусского племени северян.
Ярослав, наняв в помощь большой отряд варягов, предпринял поход на Мстислава, который (для большей ясности цитирую летописный текст в переводе на современный язык, сделанном Б. А. Романовы и Д. С. Лихачевым) «поставил северян прямо против варягов а сам стал с дружиною своею по обеим сторонам». А после битвы «увидев лежащих посеченными… северян и Ярославовых варягов, сказал: „Кто тому не рад? Вот лежит северянин, а вот варяг, а дружина своя цела… “
Смысл этого многозначительно приведенного летописцем изречения явно более важен для Ярослава, ибо ради его дальнейшей борьбы с Мстиславом ему пришлось бы жертвовать не хазарами с касогами, а киевлянами… И Ярослав, торжественно сообщает далее летописец, „заключил мир с братом своим… И начал жить мирно и в братолюбии, и затихли усобица и мятеж, и была тишина великая в стране“.
И несколькими годами позднее Ярослав вместе с Мстиславом отправились на запад и возвратили Руси захваченные еще Болеславом Червенские города; здесь был основан тогда новый пограничный город Ярославль. Таким образом, Ярослав ради предотвращения кровавой междоусобной борьбы отдал своему воинственному брату в „держание“ левобережную Русь, но был с ним в прочном союзе, а после кончины Мстислава в 1036 году стал уже полновластным хозяином страны в целом.
Такая благоразумная — мудрая — политика Ярослава определила прочное единство русского государства; это единство не только было безусловным в последние два десятилетия его жизни, но и в той или иной степени сохранялось почти в течение столетия после его кончины. Именно к такому выводу пришла ныне историческая наука В обстоятельном труде О. М. Рапова „Княжеские владения на Руси в Х-- первой половине XIII в.“ (М., 1977) обоснованно сказано (это вытекает из всей книги):
»В русской дореволюционной исторической науке глубоко укоренилась мысль о том, что после того как в 1054 году Ярослав Мудрый наделил своих сыновей землями, единое государство Русь распалось на самостоятельные княжества… Однако это не так. Ярослав Мудрый перед смертью завещал Русь только одному князю, старшему… «Се же поручаю в собе место стол старейшему сыну моему и брату вашему Изяславу Кыев, сего послушайте, яко же послушаете же мене»… Ярослав Мудрый вовсе не помышлял о каком-либо разделе территории государства в духе короля Лира… По-прежнему над держателями (отдельных земель. — В.К.) возвышался великий Киевский князь… Земельные владения его братьев были не чем иным, как условными держаниями данных феодалов, которые в любой момент могли быть у них отобраны или заменены на другие" (с. 49, 51).
И далее: «отдельные князья превращали вверенные им условные держания в территории, не подчиненные власти киевского князя, но
существование таких княжеств-государств было, как правило, явлением кратковременным» (с. 233). И лишь в конце 1130-х годов Русь «распалась на отдельные самостоятельные в политическом отношении княжения» (с. 235).
Я бы добавил к этому, что «распад» Руси был в известной степени остановлен в 1160-х годах великим князем Андреем Боголюбским, перенесшим столицу из Киева во Владимир и так или иначе управлявшим оттуда страной в целом. После монгольского нашествия Русь действительно распалась на самодовлеющие княжества, и лишь при Иване III Великом вновь восстановилась та держава, основы которой создал Ярослав Мудрый. Стоит отметить, что двуглавый орел, утвержденный, как известно, в качестве государственного герба Иваном III и символизировавший евразийское двуединство Руси, был впервые введен за четыре с лишним столетия до того не кем иным, как Ярославом Мудрым^82г.
Мощь государства Ярослава ярко выразилась в том, что в 1036 году было нанесено поистине сокрушающее поражение напавшим в очередной раз на Киев печенегам. Это воинственное племя, склонное превратить набеги на соседей в один из основных источников своего существования, в продолжавшийся более столетия период атаковало и Русь, и другие окрестные государства, включая Византийскую империю. А после 1036 года печенеги перестали быть серьезной военной силой.
Теперь нам необходимо обратиться к вопросу о взаимоотношениях Ярослава с Византийской империей. К сожалению, многие историки, находившиеся под влиянием западноевропейской идеологии, всячески принижавшей и искажавшей облик Византии (как главной соперницы Запада в эпоху Средневековья), стремились так или иначе противопоставить Русь и Византию,— в частности и при освещении событий времен Ярослава Мудрого. Только в последние десятилетия стали появляться исследования (В. Г. Брюсовой, Г. Г. Литаврина, польского историка Анджея Поппэ^83г и др.), аргументированно отвергающие это надуманное противопоставление.
Казалось бы, борьба Руси с Византией налицо, ибо, как хорошо известно, в 1043 году Ярослав отправил своего старшего сына Владимира (вообще-то старшим был Илья, но он умер еще в 1020 году) в поход на Константинополь,— поход, правда, неудачный, так как сильная буря на Черном море погубила большую часть русского флота еще до начала боевых действий. Однако ныне достаточно убедительно доказано, что это был поход не против Византии как таковой, а только против определенных сил, стремившихся захватить власть в Империи.
С 1028 года, после кончины своего отца, Константина VIII, носительницей легитимной власти в Византии стала его дочь Зоя (сыновей у Константина не было); однако вскоре она начала подвергаться всякого рода унижениям и насилиям, и, наконец, в апреле 1042 года ее вообще отстранили от власти и постригли в монахини. В результате в Константинополе вспыхнуло мощное восстание, в котором, что может показаться удивительным, самое активное участие приняли находившиеся в городе русские, как сообщает знаменитый хронист, современник событий Михаил Пселл, они «все готовы были пожертвовать жизнью за царицу»^84г.
Впрочем, это не может удивить, если вспомнить, что Зоя была племянницей Анны — родной сестры ее отца, императора Констан-тина VIII и супруги Владимира Святославича; таким образом Зоя являлась двоюродной сестрой Ярослава Мудрого*. Вместе с тем как дочь императора, не имевшего наследника мужского пола, Зоя представала в глазах ее сторонников, в том числе русских, законной властительницей; «хотим законную наследницу?» — кричали вос-ставшие на площадях Константинополя.
И Зоя была немедля возвращена к власти. Вскоре, 11 июля 1042 года, она вступила в брак с представителем знатного рода Конс-тантином Мономахом. Однако всего через несколько месяцев обна-ружилось, что Константин имеет намерение «заменить» Зою своей любовницей Склиреной, из-за чего 9 марта 1043 года произошло новое восстание под лозунгом «Не хотим Склирену царицей, да не примут из-за нее смерть матушки наши Зоя и Феодора!» (Феодора — младшая сестра Зои, ставшая ее соправительницей). Но главное было даже не в Склирене, а в очередной попытке отстранения Зои от власти,— попытке, которая и вызвала, очевидно, поход Руси, чей флот подошел к Константинополю через четыре месяца после вос-стания, в июле 1043 года (вполне вероятно, что Зоя сама обратилась к своему русскому двоюродному брату за помощью).
В результате гонения и интриги против Зои прекратились, и она спокойно царствовала до своей кончины в 1050 году в возрасте 72-х лет (после смерти Зои роль носительницы законной власти исполняла ее сестра Феодора). В 1046, по всей вероятности, именно благодарная Зоя устроила бракосочетание сына Ярослава Мудрого, Всеволода, с дочерью своего супруга (от предыдущего его брака) Константина Мономаха,— которая, конечно, считалась теперь и ее дочерью,— Анастасией; в 1053 году Анастасия родила сына — в будущем одного из славнейших русских князей — Влади-мира Всеволодича Мономаха^85г.
Уже изложенные факты (а круг подобных фактов можно бы значительно расширить) показывают, что взаимоотношения Руси и Византии при Ярославе — проблема весьма сложная, и речь должна идти об участии Ярослава Мудрого во внутренней борьбе, развер-тывавшейся в Империи (что свидетельствует как раз о самых глубоких связях с Константинополем), а не о борьбе против Визан-тии как таковой.
Кстати сказать, сама мысль о борьбе Ярослава с Византией ре-шительно противоречит коренным основам его внешней политики; как уже сказано, утвердив свою власть, Ярослав стремился и сумел установить мирные отношения со всеми соседними и более отдален-ными государствами. Это, в частности, выразилось в имевших непосредственно
* Считается, правда, что Ярослава родила не Аииа, а другая жена Владимира — Рогнеда, но, во-первых, это спорно, а, во-вторых, «формаль-но» Зоя все же была родственницей Ярослава.
политическое значение браках сыновей, дочерей и сестер Ярослава с отпрысками иностранных династий; благодаря этим бракам Ярослав (сам женившийся на дочери короля Швеции) породнился с властителями Франции, Германии, Норвегии, Венгрии, Польши и, как уже сказано, Византии (ближайшие его потомки продолжали эту традицию, включив в число своих родственников королей и князей Англии, Дании, Чехии, Хорватии).
Проблема взаимоотношений Руси и Византии невольно обращает наше внимание к личности самого выдающегося сподвижника Ярослава — митрополита Киевского Илариона. Как ни прискорбно, многие историки создали ему совершенно необоснованную репутацию некоего беззаветного врага Византии. Сошлюсь еще раз на германского русиста Лудольфа Мюллера, который посвятил личности и творчеству Илариона свои основные труды. В 1989 году Л. Мюллер не без недоумения говорил, что само поставление Илариона в митрополиты «очень часто интерпретируют… в том смысле, что оно было якобы совершено без разрешения и против воли Константинопольского патриарха… Нигде не сказано, что избрание Илариона совершилось иным способом, чем избрание всех других митрополитов Константинопольской церкви (в состав которой входила Киевская митрополия.— В. К.)… А именно: постоянным Синодом Константинопольской патриархии… По моему мнению, Ярослав попросил своего шурина — византийского императора Константина IX — воспользоваться своим влиянием на Синод, чтобы тот избрал любимца Ярослава… Значит, никакого раскола, никакого антагонизма… не было. По крайней мере, никакой достоверный источник не говорит об этом, и в сочинениях Илариона я не вижу ни одного антивизантийского выражения»^86г.
Л. Мюллер допустил здесь одну словесную неточность, которую, впрочем, могло бы допустить сегодня и большинство русских авторов: он назвал императора Константина «шурином» (что означает «брат жены») Ярослава; в действительности император был зятем Ярослава — то есть мужем его сестры (хоть и двоюродной) Зои, а также одновременно и сватом — отцом жены Ярославова сына Всеволода… Но это двойное родство (или, вернее, свойство) тем более подкрепляет точку зрения Л. Мюллера.
Выше цитировалось «Слово о законе и Благодати» митрополита Илариона, которое в последнее время общепризнанно в качестве одного из великих творений русской литературы и мысли. Да и вообще митрополит Иларион принадлежит к немногим величайшим деятелям России за всю ее историю: правда, все его достижения нераздельно связаны с деятельностью Ярослава Мудрого и немыслимы вне ее.
Жизнь Илариона началась, по-видимому, еще при Владимире Святославиче. Высшая образованность Илариона побуждает прийти к выводу, что в молодости он учился в Византии. Возвратившись, он стал иеромонахом — настоятелем церкви Святых Апостолов в резиденции Владимира и, затем, Ярослава — Берестове (пригород Киева). В работах современных историков, филологов и искусствоведов, касающихся деятельности Илариона, доказывается, что именно он был основоположником Киево-Печерской лавры — этого духовного и культурного средоточия Древней Руси, что он играл существеннейшую роль в созидании главного тогдашнего собора — Святой Софии (в особенности, в формировании ее монументальных фресок), что именно он заложил основы русского летописания и т. д. Приблизительно в 1048 году Иларион, полагают, возглавил русское посольство в Париж (позднее, в 1051 году, дочь Ярослава Анна стала королевой Франции).
продолжение
--PAGE_BREAK--