Содержание
Введение ……………………………………………………………… 3
Глава 1. Георгий Иванов в России…………………………………. 17
§1. Поэт до 1914 года………………………………………………… –
§2. Эпоха потрясений………………………………………………… 21
Глава 2. Эмиграция…………………………………………………… 27
§1. Жизнь и творчество Г. Ивановав довоенный период …………… –
§2. Вторая мировая, «холодная война»и позиция Георгия Иванова35
Заключение …………………………………………………………… 47
Список источников и литературы…………………………………… 48
Примечания ……………………………………………………………52
Введение
* * *
Было все – и тюрьма, и сума,
В обладании полном ума,
В обладании полном таланта,
С распроклятой судьбой эмигранта
Умираю...[1]
Двойственный характерданного дипломного сочинения – биографический и источниковедческий определяетсяпозицией, которую занимает герой нашего исследования в истории русскойкультуры, литературы и мемуаристики. Георгий Иванов – поэт серебряного века,акмеист и антиакмеист, эмигрант и мемуарист, патриот и коллаборационист – и вто же время почти неизученная фигура серебряного века и русской эмиграции.
Сейчас, когда повышаетсяинтерес к источникам, до недавнего времени слабо введенными в историческийоборот, нам кажется интересным обратиться к творческому и мемуарному наследиюГеоргия Иванова, одного из знаковых фигур серебряного века и русской эмиграции.Несмотря на то, что его мемуары достаточно известны, они тем не мене слабовведены в научный оборот. Работа, таким образом, в определенной мере носитисточниковедческий характер, поскольку позволяет оценить место мемуарногонаследия Г. Иванова в источниковой базе по истории серебряного века и русскойэмиграции.
Ввод и разработка новыхили малоиспользуемых источников по этой проблематике кажется достаточноактуальным вопросом. Культура русской эмиграции оказала существенное влияние назападноевропейские, прежде всего французские и немецкие, литературу, философию,живопись, театр, балет, декоративное искусство, оперу, музыку, исполнительскоеискусство, которое продолжает сказываться и по сей день. Сейчас, когда ролькультуры в миротворческих усилиях становится все более значительной, насталовремя поднять из глубин памяти те имена, события и явления, которыми былабогата культура русской эмиграции.
«Слава Богу, — писал Г.Абрамович, — что сотни и тысячи русских людей в эти трагические для России годыиспользовали свои силы, дарования и ставшую их уделом свободу для творчества,которое бесследно развеяться в воздухе не могло и которое войдет когда-нибудь в«золотой фонд» русской культуры! Слава Богу, что эти люди не впали в уныние, несоблазнились донкихотством, благородным, но в конце концов бесплодным, ипродолжали работать в той области, где им удалось и проявить себя, и послужитьразвитию русского, а значит, и общечеловеческого духа!»[2]
Среди этих имен – и имяГеоргия Иванова. В воспоминаниях Н. Чуковского о Николае Гумилеве отмеченозначение, которое придавал Н. Гумилев Г. Иванову: «Начал он [Н. Гумилев] сГеоргия Иванова и Георгия Адамовича, о которых отзывался всегда как окрупнейших, замечательнейших поэтах. По его словам, они олицетворяли внутри«Цеха» как бы две разные стихии – Георгий Иванов стихию романтическую, ГеоргийАдамович – стихию классическую».[3]Естественно, что биографическая сторона работы была продиктована местом Г.Иванова в русской культурной жизни и эмиграции.
Казалось бы – что значитжизнь одного человека, причем поэта для серебряного века не первостепенного,для истории? Однако нельзя забывать, что эмиграция – часть не только русскойкультуры, это неотъемлемая часть исторического процесса нашей страны.Естественно поэтому было бы спросить, что же делали на чужбине эти люди,неужели только жили, тосковали, вспоминали, ждали лучших дней? Для историка,желающего верно представить себе историю ХХ в., как всемирную, так инепосредственно историю Отечества, крайне важно понять общую атмосферу исобытия, причины, задачи русской эмиграции. Изучение биографий русскихэмигрантов позволит приблизиться к решению этой задачи и станет базой длярасширенных обобщений. Напомним, что нет общего без частного, и нет историиэмиграции без ее людей.
Наконец, изучениебиографий и творческого наследия (в т. ч. и мемуарного) деятелей культурыпозволит еще раз обратиться к истории революции. Эта тема, разрабатываемая неодно десятилетие, постоянно открывается исследователям с новой стороны.Изучение жизни представителей культуры в революционные годы – одна из граней,позволяющих приблизиться к многостороннему, объемному построению объективнойистории революционной эпохи, в которой у каждого социального слоя были своиинтересы и своя правда. И если долгое время исследователей интересовали преждевсего настроения революционно настроенных слоев, то теперь мы можем убедиться впророческом видении И. Бунина: «… наша «пристрастность» будет ведь очень иочень дорога для будущего историка. Разве важна «страсть» только«революционного народа»? А мы-то что ж, не люди, что ли?»[4]
Таким образом,актуальность предлагаемого исследования не представляет сомнения. С научнойточки зрения его новизна обосновывается тем фактом, что, как справедливозаметил Р. Тименчик в своей статье «Георгий Иванов как объект и субъект»: «Посути дела, о Георгии Иванове мы знаем не так уж много/>».[5]О. А. Коростелев отмечает: «Общую канву жизни Бунина может изложить любойприлежный студент-филолог, жизнь Набокова расписана едва ли не по дням(почему-то стараниями славистов из Австралии преимущественно), о Цветаевойисследователи знают все, что можно знать о поэте, даже лишнее. Адамовичу иИванову в этом смысле повезло куда меньше. Сведения об их жизни скудны даже вбиографических словарях и серьезных исследованиях, хотя без упоминания этихимен не обходится практически ни одна работа о русском литературном зарубежье.И везде, как правило, повторяются, так или иначе, вместо реальных фактовбиографии, мифы и легенды о них, к которым надо относиться с осторожностью». [6]
Трудности дляисследователя начинаются с поиска источниковой базы: как пишет тот же О. А.Коростелев, «разбросанные по всему миру, их архивы сохранились в кошмарномсостоянии, а многое, по-видимому, не сохранилось вовсе, переписка публиковаласьслучайно, малыми частями и практически не комментировалась, дневников они невели, а свидетельства современников противоречат друг другу на каждом шагу».[7]
Основой источниковой базыдля написания этого курсового сочинения послужили, естественно, сочинениясамого Г. Иванова, как мемуарного характера, так и чисто литературного. Дажестихи были изучены мной с исторической точки зрения, поскольку в них отразилисьмировоззренческая эволюция автора, его настроения, осмысление происходящего сРоссией. И трагедию революции 1917 года, и эмиграцию Георгий Иванов, как имногие другие поэты и литераторы, осмыслил не только в мемуарах, но и в стихах,рассказах. Поэтому мной были изучено литературное наследие Г. Иванова всборниках «Г. Иванов. Поэзия» (1993),[8]«Г. Иванов. Белая лира.Избранные стихи 1910 – 1958» (1996),[9]«Строфы века. Антология русской поэзии» (1995),[10]а также в трехтомном собрании сочинений Г. Иванова.[11]Многие произведения, представленные в настоящем трехтомнике, публикуютсявпервые или перепечатаны со страниц периодических изданий, практическинедоступных современному читателю.
В третий том вошлилитературно-критические статьи поэта и его мемуары – «Петербургские зимы»,«Китайские тени», другие воспоминания. На них следует остановиться особо,поскольку в данной работе мемуары Г. Иванова выступают и в качестве источникадля изучения биографии поэта и его окружения, и в качестве объекта исследования(выше уже говорилось, что работа носит в том числе и источниковедческий характер).
С точки зрениябиографических сведений, хотя Г. Иванов и присутствует на страницах своихвоспоминаний не как абстрактный лирический герой, а как вполне конкретныйчеловек, все-таки весьма скудны. Не описание собственной жизни, а атмосфераПетербурга – вот что интересовало автора.
Если же рассматривать егомемуары как объект источниковедческого исследования, то для историка здесьмного работы, заключающейся прежде всего в оценке репрезентативности этогоисточника. Насколько они объективны, насколько достоверны, если сам Г. Ивановпризнавал правой лишь 25% своих воспоминаний, а некоторые авторы (в частности,Марина Цветаева) писали гневные опровержения на его «анекдотические истории»?Надо сказать, что мемуарно-философская и литературно-критическая публицистика, также дневники Георгия Иванова являются продолжением его художественной прозы.Дневники органично, как часть в целое, входят в корпус другихавтобиографических и публицистических материалов. Поэтому эти беллетризованныевоспоминания сложно рассматривать как документ. С другой стороны, без них будетнеполным ни одно исследование историка повседневности – исторического жанра,весьма сейчас востребованного. Атмосфера, дыхание эпохи, детали быта имироощущения – вот то, мимо чего не сможет пройти ни один исследовательсеребряного века, эпохи революционных потрясений и русской эмиграции.
Как кажется, в даннойработе достаточно полно очерчен круг нашего интереса к мемуарам Г. Иванова какисторическому источнику. Более подробно эти вопросы освещены во второй главе.
Увы, на основе мемуарногонаследия Г. Иванова работу о нём написать невозможно. Субъективность и поройдаже недостоверность источника очень велика. Н. Н. Берберова вспоминает: «… водну из ночей, когда мы сидели где-то за столиком, вполне трезвые, он все времятеребил свои перчатки… он объявил мне, что в его «Петербургских зимах»семьдесят процентов выдумки и двадцать пять правды. И по своей привычкезаморгал глазами. Я этому не удивилась, не удивился и Ходасевич, между тем досих пор эту книгу считают «мемуарами» и даже «документом».[12]Впрочем, как будет показано ниже, воспоминания самой Н. Н. Берберовой не могутслужить образцом документализма. Таким образом, исследователь сталкивается сочень субъективным набором свидетельств, что усугубляется характером еще одногоисточника – мемуаров супруги Г. Иванова Ирины Одоевцевой.
«На берегах Сены» – этопочти единственный источник сведений их жизни в эмиграции. Но эта книгаизобилует легендами едва ли не больше, чем знаменитые этим «Петербургские зимы»Георгия Иванова. Как, может быть, слегка преувеличенно заметил О. А.Коростелев, «об Ирине Одоевцевой, – несмотря на ее столь популярные мемуары, мымало что можем сказать с полной уверенностью, начиная с даты рождения и кончаяколичеством мужей».[13]
При всем том обе книги –«На берегах Невы» и «На берегах Сены» (третью книгу, «На берегах Леты», ИринаОдоевцева так и не успела написать) во многом точны и вполне могутиспользоваться как авторитетный источник, для этого надо только вписать их вобщий фон известных фактов и отделить реальность от легенд и преувеличений. Квеликому сожалению, для эмиграции мы этого общего фона не имеем, особенно дляэмиграции послевоенных лет, к которым и относится эта публикация/>.Но он и не может сложиться иначе, кроме как из большого числа таких публикаций.
Тем не менее мемуары «Наберегах Невы» и «На берегах Сены» дают возможность глубже понять внутренний мирГ. Иванова. Хотя прямых упоминаний о нем немного, но, читая эти произведения,мы все время ощущаем его присутствие. Ведь у этих людей была общая жизнь, азначит, и их мемуары взаимосвязаны. Тридцать семь лет провели бок о бок муж ижена – Георгий Иванов и Ирина Одоевцева, и многим читателям (да иисследователям) книги И. Одоевцевой кажутся не то продолжением, ни то дажеверсией «Петербургских зим» и «Китайских теней». Мемуарные книги ИриныОдоевцевой и Георгия Иванова взаимозависимы, но и взаиморазличны – не меньше,чем их поэтическое творчество.
Других воспоминаний оГеоргии Иванове осталось на удивление мало: очерк Ю. П. Анненкова, содержащийцеликом приводимые стихи поэта, но ничего не говорящий о личности Г. Иванова;воспоминания Кирилла Померанцева на самые яркие страницы в книге ИриныОдоевцевой «На берегах Сены»; очерк Г. Адамовча «Геогий Иванов»;[14]сюда же относятся и страницы в книге Н. Н. Берберовой «Курсив мой»,[15]которых, в общем-то, тоже немного.
«Свидетельствасовременников противоречат друг другу на каждом шагу».[16]Так, к примеру, работа Н. Н. Берберовой на первый взгляд предстает жесткозадокументированной достоверностью, но некоторые факты являются искаженными идомысленными: например, описание смерти Г. Иванова, изобилующей унижающимипоэта «подробностями»,[17]которые Н. Н. Берберова, тем не менее, видеть не могла, поскольку жила в товремя в Америке. О том, зачем возникла эта пристрастная книга, поройперебирающая грязные сплетни, лучше самой Н. Н. Берберовой не сказал никто: «Япишу сагу о своей жизни, о себе самой, в которой я вольна делать что хочу,открывать тайны и хранить их для себя, говорить о себе, о других, не говоритьни о чем… Я беру на себя одну всю ответственность за шестьсот написанныхстраниц и за шестьсот ненаписанных, за все признания, за все умолчания».[18]
Из источниковэпистолярного характера следует отметить переписку 1955 – 1958 гг. между Г.Ивановым и И. Одоевцевой с Г. Адамовичем,[19]своеобразный эпизод сорокапятилетней дружбы-вражды Иванова и Адамовича.
Георгий ВикторовичАдамович познакомился с Георгием Ивановым, по его собственным словам, «налекции Корнея Чуковского о футуризме, в круглом Тенишевском зале»/>.[20]Вскоре почти весь эстетский Петербург знал эту неразлучную пару как «двухЖоржиков». Вместе они организовывали второй Цех поэтов сезона 1916 – 1917 гг.,были главными действующими лицами третьего, вновь гумилевского, Цеха. Послерасстрела Н. Гумилева Георгий Иванов стал главой Цеха, а Г. Адамович – основнымкритиком. Перед самой эмиграцией они даже жили вместе – Георгий Адамович иГеоргий Иванов, только что женившийся на Ирине Одоевцевой – в пустующейквартире тетки Адамовича Веры Белэй, вдовы англичанина-миллионера.
И эмигрировали все троепочти одновременно: летом 1922 уехал Георгий Иванов, затем И. Одоевцева, а всамом начале 1923 года за ними последовал и Г. Адамович. Но вышло так, чтотеснейшая дружба, насчитывающая двадцать пять лет, сменилась пятнадцатилетнейвраждой. Что было настоящей причиной? Обоюдная зависть, – у одного к творческимуспехам, у другого – к житейским? Об этом можно только догадываться, судя повторостепенным признакам: по намекам, отдельным интонациям писем. Или все-такидействительно главной причиной стало внезапное несходство политическихубеждений. Г. Адамович в статьях конца 30-х гг. цитировал Сталина едва ли не накаждой странице, вынужденно признавая его главной защитой демократии от«коричневой чумы», поскольку на других надежды мало, а вот Г. Иванов, как иГиппиус с Мережковским, всегда был «за интервенцию», и остался стоять на этомдаже после начала второй мировой войны, что в глазах эмигрантскойобщественности автоматически превращало его в «коллаборациониста» и пособникафашистов.
В середине 50-хпроисходит примирение Иванова с Адамовичем и начинается последний период ихпереписки, которая и была использована в нашей работе (в ней гораздо большеписем к Одоевцевой, чем к Георгию Иванову, который хотя и заключил с Г.Адамовичем «худой мир»/>, с прежней теплотой к нему относиться неначал, и, например, в письмах Маркову крыл бывшего ближайшего друга почем зря).
Надо заметить, крупныепубликации писем Георгия Иванова и Адамовича этого периода стали появлятьсялишь в самое последнее время в журналах «Звезда»,[21]«Новый журнал».[22]Часть писем с предисловием О. А. Коростелева были опубликованы вИнтернет-издании «Каталог: Историко-литературное издание».[23]
Достаточно интересной вкачестве источника представляется переписка Г. Иванова с Р. Гулем.
Переписка через океанГеоргия Иванова и Романа Гуля, опубликованная первоначально на страницах«Нового журнала»,[24]а затем переизданная Р. Гулем в третьем томе своих мемуаров.[25]Известна также недавняя (1999) публикация девяти писем из этой переписки вжурнале «Звезда».[26]
Кроме того, как источникможно рассматривать работы эмигрантов В. Костикова и М. Назарова. Хотя они и несодержат информации, относящейся непосредственно к герою нашего исследования,но интересны как источники о внутренней жизни, атмосфере, целях и задачахрусской эмиграции.
Книга Вячеслава Костикова«Не будем проклинать изгнанье»[27]является первой попыткой непредвзятого рассказа о русской эмиграции, написаннаяв виде свободного эссе. Это живой и эмоциональный рассказ о путях и судьбахрусской эмиграции «первой волны». Как пишет автор, «этим скромным трудом мнехотелось бы почтить память всех тех заметных и незаметных летописцев русскойэмиграции, без чьих самоотверженных трудов и усердия была бы невозможна этакнига».[28]В книге явно ощутимо стремление осмыслить место эмиграции в общем потокерусской культуры, ее вклад в культурное наследие человечества.
В книге Михаила Назарова«Миссия русской эмиграции»[29]основное внимание уделено смыслу русской эмиграции, ее миссии по отношению ксвоей стране, а не к приютившему ее Западу. Автор пытается найти ответ навопрос, чем эмиграция была и может быть полезной для возрождения России.
Характеризуя литературупо теме нашего исследования, следует подчеркнуть, что круг ее весьма узок.Естественно, нами были использованы работы общего характера по истории русскойэмиграции, развитию литературы начала и первой половины ХХ в., однаконепосредственно Георгию Иванову работ посвящено очень мало.
Чуть лучше известны годы,проведенные ими в России, в силу обилия опубликованных мемуаров об этихбаснословных годах, в том числе и их собственных/>, а такжебольшего интереса славистов к литературе серебряного века, чем к ее завершению– литературе эмиграции. Кроме того, об Иванове есть целое исследование/>, посвященное этой поре: небольшая книжка Вадима Крейда«Петербургский период Георгия Иванова» (СПб., 1989),[30]правда, основывающаяся только на опубликованных источниках и практически неиспользующая архивные материалы, что по отношению к большому выдумщику Ивановунесколько опрометчиво. Георгий Иванов в жизни и письмах несколько другой, чемГеоргий Иванов в собственных публикациях и даже воспоминаниях современников.Впрочем, книга и преследовала скорее литературоведческие, чем биографическиецели. Еще одна работа В. Крейда посвящена пребываниюГ. Иванова в Йере (Hyeres), в домепрестарелых, то есть последним годам жизни поэта.[31]
Существует и книга осупруге поэта, Ирине Одоевцевой – брошюра Э. И. Бобровой «Ирина Одоевцева:поэт, прозаик, мемуарист. Литературный портрет»,[32]но она содержит не много новых сведений по интересующей нас проблематике иносит преимущественно литературоведческий и описательный характер.
Охарактеризовав состояниеисточниковой базы и историографии вопроса, представим цель данного дипломного сочинения:изучить биографию Г. Иванова с точки зрения его места в истории русскойэмиграции и охарактеризовать источниковедческую ценность его мемуарногонаследия.
Задачи, поставленные длядостижения этой цели, таковы:
1) изучить основные вехи жизненного путиГ. Иванова;
2) охарактеризовать его политическуюпозицию по отношению к России и СССР в постреволюционный период и во времявторой мировой войны;
3) проследить творческую эволюцию Г.Иванова и ее зависимость от исторических событий;
4) оценить репрезентативность и ценностьего мемуарного наследия.
Хронологические рамкиработы охватывают весь период жизни Г. Иванова – 1892 – 1958 гг.
Структура работы носитхронологический характер и состоит из двух глав.Такое разделение кажется вполне естественным, поскольку все исследователисходятся на том, что в жизни Г. Иванова доэмигрантский (1894 – 1922) иэмигрантский период (1923 – 1958) четко разделены и представляют, по сути, дверазные жизни (впрочем, это относится почти к каждому писателю-эмигранту).
Первая глава делится надва параграфа: первый охватывает жизнь Г. Иванова до 1914 г., второй – с 1914по 1922 гг. Казалось бы, логичнее было бы поделить доэмигрантский период 1917годом, однако нам кажется, что для Георгия Иванова,да и не только для него, старый мир закончился с началом 1914 года. Недаромпериодизация Нового времени (за исключением советской) начинается чаще всего сПервой мировой! Сам поэт оставил достаточно четкие указания того, какой годследует считать водоразделом:
Втринадцатом году, ещё не понимая,
Чтобудет с нами, что нас ждёт,-
Шампанскогобокалы подымая,
Мывесело встречали – Новый Год.
Какмы состарились! Проходят годы,
Проходятгоды – их не замечаем мы…
Ноэтот воздух смерти и свободы,
Ирозы, и вино, и счастье той зимы
Никтоне позабыл, о, я уверен…
Должнобыть, сквозь свинцовый мрак,
Намир, что навсегда потерян,
Глазаумерших смотрят так.[33]
«Мир, чтонавсегда потерян», для Георгия Иванова ассоциировался именно с 1913 годом –последним для него (и не только для него) годом «старого мира». Период 1914 –1922 гг. несет в себе совершенно иное мироощущение.
Вторая главатакже подразделяется на два параграфа: жизнь в эмиграции до второй мировой ипосле второй мировой. Дело в том, что вторая мировая стала для Г. Иванова и И.Одоевцевой очередным водоразделом, после которого их репутация из-за поддержкигитлеровской оккупации СССР оказалась подмоченной, многие знакомые отвернулись,финансовые дела пошли хуже и вообще наступил совершенно иной период жизни. Вэтом параграфе мы попытаемся раскрыть основы противоречивой политическойпозиции Г. Иванова и ответить, на вопрос, можно ли его назвать патриотом иможно ли его назвать коллаборационистом.
Глава 1. Георгий Иванов в России
§1. Поэт до 1914 года
Георгий Иванов родился в1894 г. и был младшим, любимым сыном не очень знатного, но волей судьбыставшего на некоторое время очень богатым, отставного военного. Детствописателя прошло в имении Студенки на границе Польши, где юношу окружалаживописная природа и произведения искусства. В доме, к примеру, находилисьподлинные картины Ватто и Гогена. Устраиваемые матерью музыкальные вечера,домашние концерты певцов и музыкантов воспитали в будущем поэте чувствомелодики – признаки его ранней поэзии.
«Имею ласковую мать, отцанестрого. И все мне делает семья, чего хочу»,[34] — писал Г. Иванов. Представленный сам себе, мальчик увлекался античноймифологией и даже назвал подаренный ему отцом остров на одном из прудов именияЦитерой. После разорения и смерти отца Г. Иванов учился в кадетском корпусе вПетербурге, но не окончил его, поскольку всерьез увлекся поэтическимтворчеством.
Одержимый стихами иписавший их даже во время уроков, он был уже в некоторой степени известен влитературных кругах. Произошло это с легкой руки писателя-символиста Г.Чулкова, встретившегося Г. Иванову на его жизненном пути. Знакомство имелозамечательные последствия. Г. Чулков представил начинающего поэта А. Блоку;каким-то образом состоялось знакомство и с М. Кузьминым. Стихи шли неудержимымпотоком. Довольно скоро он отдал свои стихи в «Гаудеамус» – литературный журнал,издававшийся в университете. Журнал был эстетическим, такими же были и стихиначинающего поэта. Журналу они подошли и стали появляться на его страницахпочти еженедельно. Эти ранние пробы пера вошли в сборник Г. Иванова «Отплытиена о. Цитеру» (1912). Триста экземпляров книги отпечатаны были попечениемстаршей сестры юного поэта. Первая книга была замечена критикой. Н. Гумилевписал в «Аполлоне»: «Редкие переходы от «прекрасной ясности» и насмешливойнежности восемнадцатого века к восторженно звонким стихам-молитвам».[35]Однако такой знаток поэзии, как Н. Гумилев, не мог не заметить подражательностьпьес семнадцатилетнего автора. В своей рецензии он не останавливался на подробностях,кроме, пожалуй, одной: «Георгий Иванов всецело под влиянием Кузьмина».[36]однако слово «всецело», по мнению В. Крейда, не совсем к месту, так как впериод своего ученичества Г. Иванов сумел хорошо прочитать не только Кузьмина,но и великое множество других поэтов.[37]
Кардинальным фактом всудьбе юного поэта оказалось знакомство с Н. Гумилевым и вступление весной 1912года в Гумилевский кружок «Цех поэтов». Этому событию предшествовала быстраясмена увлечений: Сологуб и Бальмонт, XVIII век и Кузьмин, Блок и футуристы, Игорь Северянин и близкий ВячеславуИванову мистик Алексей Скалдин.
Со вступлением в «Цех»для Г. Иванова начались самые яркие, самые памятные во всей последующей жизнипоэта годы. Да и сам русский серебряный век вступил тогда в свою золотую пору.Н. Гумилев продумывал окончательно свою миссию – строителя русского ренессанса.Предвоенный Петербург был самым подходящим местом для осуществления этихчестолюбивых замыслов. В этой атмосфере столицы, изобилующей талантами икультурными начинаниями, проходила насыщенная литературными встречами исобытиями юность Г. Иванова. Со вступлением в «Цех» он свел знакомство сбольшой группой молодых поэтов Гумилевского кружка. Почти все они, начиная сосени 1912 года, сотрудничали в ежемесячнике стихов и критики «Гиперборей».
Сам Г. Иванов временемсвоего «вступления в литературу» считал предвоенную зиму.[38]Три предшествующих года (то есть время его настоящего литературного дебюта) имбыли отнесены к своей, так сказать, предбиографии. Творческая биографияначалась для него с «Горницы» – второго поэтического сборника.
Работа над «Горницей»велась в 1913 г., а весной 1914 г. книга вышла в издательстве «Гиперборея».Сотрудничество в журнале того же названия способствовало укреплениюлитературной репутации Г. Иванова. Хотя журнал издавался незначительным тиражом(около двухсот экземпляров), он попадал в руки тех литераторов, чей голос имелвес на петербургском Парнасе. Сотрудничество в «Гиперборее» сблизило ГеоргияИванова с Осипом Мандельштамом настолько, что у них была одна визитка на двоих.Кроме того, оно влекло за собой частые встречи с молодыми поэтами,печатавшимися в журнале и собиравшимися у Михаила Лозинского на редакционныхпятницах.
В январе 1913 г. Г.Иванов впервые напечатался в «Аполлоне», в том номере, где были опубликованыманифесты акмеистов. Сам же он чрезвычайно высоко ставил этот журнал ипубликацию в нем расценивал как факт признания. Сотрудничество в «Аполлоне»также способствовало расширению круга литературных знакомств, послуживших вдальнейшем материалом для «Китайских теней» и других его мемуаров.Примечательно и участие его в Обществе ревнителей художественного слова, вобиходе известном под именем «Академия стиха». В этот кружок входили ВячеславИванов, С. Маяковский, В. Недоброва, А. Скалдин, О. Мандельштам, А. Ахматова,А. Блок, Н. Гумилев, В. Гиппиус, В. Пяст, С. Городецкий, А. Кондратьев, Ф.Сологуб и др.
В 1913 г. возник вПетербурге еще один кружок – Общество поэтов, называвшийся «Физа». На егособраниях встречалось до ста человек, из которых многие были поэтами. Добавим кэтому посещаемый Г. Ивановым кружок Ф. Сологуба и еще несколько кружков исалонов, да к тому же встречи с поэтами в редакциях журналов, например, в«Северных записках» и в «Лукоморье». А еще знаменитая «Бродячая собака», гдеможно было увидеть кого угодно: от Маяковского до Тинякова, от БорисаСадовского до Виктора Шкловского.
Так или иначе, но 1913год остался в памяти Георгия Иванова как самый яркий, насыщенный, счастливый,свободный, год апофеоза молодости и удачи, и «розы, ивино, и счастье той зимы»[39]особенно ярко отражались в контрасте с последующими годами, которые для поэтаассоциировались со «свинцовым мраком».[40]
§2. Эпоха потрясений
В 1914 г. закрылисьзначившие столь много в жизни Георгия Иванова «Цех поэтов» (весна 1914 г.) и«Гиперборея» (февраль 1914 г.). Наверное, с этого и надо начинать «эпохупотрясений», которая продолжилась в ужасах Первой мировой, смерти НиколаяГумилева, много значившего для Г. Иванова, кошмаре революционных лет и печальнозавершилась эмиграцией в 1922 году.
Втринадцатом году, ещё не понимая,
Чтобудет с нами, что нас ждёт…[41]–
напишет впоследствииГеоргий Иванов. Для него это год был последним годом старого мира. И в этом онбыл не одинок: другие литераторы отмечали то же самое. Та же Анна Ахматова указывала напринципиальное отличие петербургского серебряного века до начала войны 1914 г.,самое большее – до переломного 1917 г., от петроградского периода.[42]
Н. Н. Берберова в своеобразном мемуарном стихотворении,посвященном Г. Иванову, указывал на то же обстоятельство:
Как в тринадцатом, последнем,
В незабвенном, вольном году…
Сложно сказать, был ли 1913 год «последним» для самой Н.Н. Берберовой или она просто хотела подчеркнуть мировосприятия самого Г.Иванова, но факт остается фактом: с 1914 годом в небытие ушел старый мир,началась новая эпоха.
Н. Гумилев с началом войны записался добровольцем вуланский полк. Г. Иванов по его рекомендации начинает заведовать в «Аполлоне»отделом поэзии. Картина литературной жизни меняется. В журналах ведущейстановится военная тема. Значительную дань ей отдал и Г. Иванов в своем третьемсборнике стихов «Памятник славы». Литературная активность Г. Иванова в этовремя чрезвычайно велика. В 1914 – 1916 гг. он пишет критические стихи для«Аполлона», рассказы для «Аргуса», в журнале «Лукоморье» печатает под своимименем и под псевдонимом множество стихотворений. Его произведения появляются ив других журналах («Нива», «Огонек») и в альманахах «Цевница», «Зеленыйцветок», «Петроградские вечера» и др. Добавим к этому участие в обществе«Медный всадник», в кружке «Трирема», Академии стиха, в возродившемся ненадолго«Цехе поэтов», а также в литературных вечерах, например, в вечере современнойпоэзии в Тенитевском училище. Но важнейшим литературным событием 1916 г. былвыход в свет четвертого сборника Г. Иванова «Вереск», лучшей егодореволюционной книги. 1916 год занимает особое место в творчестве Г. Иванова.К нему приурочены многие его воспоминания. В этом же году происходит действиеромана «Третий Рим». Атмосфера этого последнего года старой России живо ирельефно отразилась в «Вереске».
Естественно, светская и, если можно так сказать,литературно-богемная жизнь Г. Иванова продолжалась и в эти годы «нового мира».В то время, согласно источникам, Г. Иванова знали как достаточно известногочеловека в литературно-эстетском обществе Петербурга. И. Одоевцева: «Я знаю отГумилева, что он [Г. Иванов] самый насмешливый человек литературногоПетербурга. И, вместе с Лозинским, самый остроумный».[43]К его мнению прислушивались: той же И. Одоевцевой Н. Гумилев, который тогда сней встречался, советовал понравиться прежде всего именно Г. Иванову,насмешливо-критические замечания которого могли стоить литературной карьерыначинающему литератору.[44]Впрочем, «… Георгий Иванов… был великим открывателем молодых талантов. Делал онэто с совершенно несвойственной ему страстностью и увлечением».[45]
Начало Февральской революции Г. Иванов встретил сэнтузиазмом, Октябрьскую – сразу же понял как бедствие, несчастье, демонскуюстихию. Под советской властью он прожил до своего отъезда пять лет. Пережилобыск и арест, потерю друзей; самой трагической из которых была гибель Н.Гумилева. С ним настолько многое было связано в его петербургской жизни, что вскорепосле смерти старшего друга Г. Иванов задумал написать о нем книгу. Замысел неосуществился, но продуманные для этой книги воспоминания нашли воплощение в«Китайских тенях».
Однако в эти же годы Г. Иванов нашел свою вторуюполовину, с которой проживет 37 лет и покинет этот мир с мыслью о ней. Речьидет, конечно, о встрече с И. Одоевцевой, которая приехала в Петербург (ужеПетроград!) в 1919 году. Как уже говорилось, Анна Ахматова указывала напринципиальное отличие петербургского серебряного века до начала войны 1914 г.,самое большее – до переломного 1917 г., от петроградского периода. И, посколькуона не могла спокойно говорить об Ирине Одоевцевой, занявшей ее место подлеНиколая Гумилева, Анна Ахматова ставила ей это обстоятельство в упрек: «Ни Одоевцева,ни Оцуп Петербурга и не нюхали. Они появились в 19 г., когда все превратилось всвою противоположность».[46]
В последние свои годы в России, трудные для жизни ивыживания, для деятельности и искусства, творческая активность Г. Иванова непошла на убыль. В эти годы, когда столь трудно, а порой и было невозможноиздать новую книгу, Г. Иванов участвует в поэтических вечерах, читает стихивместе с Н. Гумилевым и А. Блоком, переводит с французского и английского дляиздательства «Всемирная литература», вступает в Петроградский союз поэтов,принимает участие в новом «Цехе поэтов» и в самиздатовском журнале «НовыйГиперборей», работает в литературных студиях. Когда же с наступлением НЭПа скнигопечатанием становится чуть легче, участники «Цеха» начинают выпускатьальманахи.
Одновременно Г. Иванов готовит к печати сборникстихотворений «Сады» – творческий итог всех лет, прошедших со времени«Вереска». «Сады» – романтическая книга; в ней присутствует поэтический Восток,воспринятый через русский XIX век и показанныйсредствами акмеистической поэтики. Но еще точнее, в «Садах» Г. Иванов свободнопереходит от романтических мотивов к классическим и обратно. И пафос воспеваниястарой общечеловеческой культуры находит новую жизнь в стихах, написанных вгоды надругания над классическим наследием. Контраст обыденного ивдохновенного, низшей и высшей реальности создает энергетическое поле этойкниги:
Обыкновенный день, обыкновенный сад,
Но почему кругом колокола звенят
И соловьи поют и на снегу цветы,
О почему, ответь, или не знаешь ты?[47]
«Сады» были лучшей, но не последней книгой, написанной вРоссии. В 1922 г. вышел его сборник «Лампада», представляющий в основном итогидвенадцатилетнего творчества, свого рода «Избранное» из предшествовавших«Лампаде» пяти книг и стихотворений, в свое время не включенных в них.
Однако, по мнению А. Г. Соколова, Г. Иванов «программноне хотел видеть того огромного социального и духовного сдвига в жизни Родины,который волновал Блока, Брюсова, Белого, а среди акмеистов – прежде всегоАхматову».[48]
Об удаленности стихов Г. Иванова «от всего насущного» врусской общественности начала века сказал в 1919 г. в одной из своих рецензийА. Блок: «… страшные стихи ни о чем, не обделенные ничем – ни талантом, ниумом, ни вкусом, и вместе с тем – как будто нет этих стихов, они обделены всем,и ничего с этим сделать нельзя». Блок считал, что в стихах Г. Иванова нет души.
В последний свой петербургский год Г. Иванов проявил себяв еще одной литературной ипостаси. Его известность как поэта благодаря «Садам»возросла чрезвычайно. До революции он был в некоторой степени известен и какпрозаик – автор печатавшихся в иллюстрированных журналах рассказов. В годывоенного коммунизма и НЭПа он работал и как переводчик французской и английскойпоэзии. Читателям «Аполлона» и «Русской воли» он был известен как литературныйкритик. Теперь же, разбирая архив Н. Гумилева, он увидел, что именно емунадлежит выступить в качестве редактора-составителя и исследователя творческогонаследия погибшего друга.
Перед отъездом из России он подготовил к печатиГумилевские «Письма о русской поэзии» – своего рода малую энциклопедию поэзиисеребряного века, а также «Посмертные стихи» Н. Гумилева. Знакомством с Н.Гумилевым началась фактически литературная биография Г. Иванова, и публикациейГумилевского наследия закончился для него петербургский период его творчества ижизни. Неудивительно поэтому, что Н. Гумилев и его окружение играют стольсущественную роль в мемуарах Г. Иванова – как в «Петербургских зимах», так и в«Китайских тенях».
Отъезд был бегством из страны «победившего пролетариата».Но уезжал Г. Иванов вполне легально, «посланный, — как вспоминала И. Одоевцева,- в Берлин и Париж для составления репертуаров государственных театров».[49]
Поселившись в Берлине, где эмигрантская культурная жизньтогда била ключом, Г. Иванов еще не представлял себе со всей отчетливостью, чтокомандировка окажется более чем затяжной – продлится тридцать шесть лет, допоследних мгновений его странствия земного. Советская Россия так и не дождется«командировочного».
Глава2. Эмиграция
§1.Жизнь и творчество Г. Иванова в довоенный период
Год, проведенный в Берлине, явился временем подведенияитогов. Г. Иванов переиздавал свои сборники стихов, участвовал в переизданииальманахов «Цеха поэтов», предпринял усилия продолжить и другие «цеховые»традиции. Только переехав весной 1923 г. в Париж, он окончательно осознал, чтотранзитное состояние между «там» и «здесь» завершилось, начинается новый периоджизни, открываются новые горизонты творчества.
Сложной и противоречивой была культурная и научная жизньэмиграции. «… Когда на родине было провозглашено истребление традиции инационального самосознания, – пишет Михаил Назаров. – на долю техпредставителей народа, которые оказались – пусть в чужих странах, но в миресохранивших традиционных ценностей – выпала труднейшая задача: продолжить, вмеру возможностей, духовное творчество своей нации».[50]
«Уходящие тени» – так в1921 году назвал белоэмигрантских литераторов Н. Мещеряков в одном из своихочерков. «Вспомните, читатель, картину Максимова «Все в прошлом», — писал он вжурнале «Красная новь». – В кресле сидит старая дама-помещица. Кругом цветущиекусты сирени. Вдали помещичий дом. Старая дама глубоко погружена в воспоминаниямолодости. Она живет только ими. Она не видит молодой, новой жизни, котораяпышно расцветает вокруг нее. Эта картина часто вспоминается мне, когда я читаюбелогвардейские книги и журналы».[51]
Эмигрантская жизнь малопривлекала известных писателей-эмигрантов, они жили воспоминаниями о России,той России, которая была им близка и знакома. А. И. Куприн, говоря о своейжизни на чужбине, жаловался: «Ну что же я могу с собой поделать, если прошлоеживет во мне со всеми чувствами, звуками, песнями, криками, образами, запахамии вкусами, а теперешняя жизнь тянется передо мною как ежедневная, никогда непеременяемая истрепленная лента фильма».[52]
Для И. А. Бунина,например, основной темой стал мир русской помещичьей усадьбы. «Это был человек,- писал Симонов, — не только внутренне не принявший никаких перемен,совершенных в России октябрьской революцией, но и в душе все еще никак несоглашавшийся с самой возможностью таких перемен, все еще не привыкший к нимкак к историческому факту».[53]
К такому же типуэмигрантов принадлежал, пожалуй, и Георгий Иванов. Слово «эмиграция» И.Одоевцева не очень любила: «Мы никогда не чувствовали себя эмигрантами. Мы былии останемся русскими писателями».[54]
На мировоззрении г.Иванова в эмиграции сказалось его политические взгляды. Он, как, к примеру, З.Гиппиуз и О. Мережковский, всегда был за интервенцию и на протяжении всейжизни не оставлял надежды на свержение большевистского строя.
Нам трудно сказать, былли Георгий Иванов монархистом, так как на это нет прямых указаний. Во всякомслучае, царская семья периодически всплывает в его творчестве, как осколокстарого мира, более правильного мироустройства, нежели советская власть.
Образы царской семьиромантизируются, наделяются сакральным смыслом:
* * *
Эмалевыйкрестик в петлице
Исерой тужурки сукно...
Какиепечальные лица
Икак это было давно.
Какиепрекрасные лица
Икак безнадежно бледны -
Наследник,императрица,
Четыревеликих княжны...[55]
Тоска по потерянномумиру, по безнадежно ушедшему миру сквозит и в поэзии Г. Иванова, и в прозе.«Распад атома» показывает героя не только в состоянии крайнего отчаяния, но и висторической перспективе: «Пушкинская Россия, зачем ты нас обманула? ПушкинскаяРоссия, зачем ты нас предала?»[56]
Та же тоска определяет итональность его воспоминаниий. В мемуарной литературе о серебряном веке ГеоргиюИванову принадлежит своего рода первенство. И хотя эта обширная литература неначалась с этого писателя, однако трудно назвать запомнившиеся мемуары,написанные до «Китайских теней». Их Г. Иванов начал писать в середине 1924 г.,еще не прожив и года в парижской эмиграции.
Попытаемсяпроанализировать источниковедческую ценность этих сочинений.
Как личность и какписатель Г. Иванов целиком зависел от петербургской атмосферы, и ееисчезновение переживалось им как личная утрата. В этом расположении духа он,естественно, и обращается к мемуарам – к роду литературных упражнений, ккоторому эмиграция проявляла особенный интерес.
Воспоминания началипечататься в парижской газете «звено» 7 июля 1924 г. С самого начала Г.Ивановым был задуман цикл-серия мемуарных очерков. С самого начала определилсяи замысел: «Быт литературного Петербурга последних 10 – 12 лет», т. е. с 1910по 1922 г. Хотя название, возможно, было заимствовано у А. Толстого,выпустившего в 1922 г. сборник рассказов «Китайские тени», то замысел иреализация у Г. Иванова полностью самостоятельны. Его привлекает «дух мелочей»,говоря словами М. Кузьмина, Г. Иванов в своих мемуарах – художник атмосферы,духа времени. Недаром в качестве эпиграфа к другим своим мемуарам –«Петербуржским зимам» – Г. Иванов взял строфу Г. Адамовича: «… Но брезжил наднами тогда // Какой-то божественный свет, // Какое-то легкое пламя, // Которомуимени нет».
«Мне часто придетсяговорить как будто о мелочах и пустяках, — предуведомляет Г. Иванов читателя, — но я думаю, эти мелочи достойны внимания, если именно они были тем воздухом,которым дышало целое поколение деятелей русского искусства».
Говоря орепрезентативности мемуаров Г. Иванова как исторического источника, следуетзаметить, что он был не просто врун и выдумщик, выдумка ему была нужна,соответствовала его целям. Интересно и важно сравнить прозу Г. Иванова и егомемуары: его проза документальна, он четко следовал прототипы, а мемуары – нет.Казалось бы, отчего такое противоречие? На наш взгляд, мемуары Георгия Ивановаоказались несвободными от выдумки, поскольку главным его героем была атмосфераэпохи, которая должна была быть выписана с несравненной верностью – и писатель,вероятно, полагал, что лучше уж деформировать факт, если он не работает наатмосферу эпохи: тем хуже для факта! – перефразируя известную фразу.
Таким образом, герой Г.Иванова – атмосфера, в которой легко и глубоко дышится, которая заражаетэнергией. При этом она не застывает, а меняется, неизменным остается Петербургкак фон серьезного рядом со смешным, трагического рядом с анекдотическим. Сэтой точки зрения… будет интересно историкам популярного ныне жанраповседневности, историкам эпохи. Кто изучает атмосферу и характерные чертыфеномена Серебряного века, богемную жизнь – в этом субъективность рассказчика…будут полезны даже малоправдоподобные анекдоты, так как они являются отражениемсплетен, мировосприятия и восприятия отдельных знаковых фигур в этой среде.
Число характеров,выведенных или упомянутых в этих воспоминаниях, очень велико: А. Ахматова, А.Блок, В. Брюсов, Д. Бурлюк, С. Гедройц, Василий Гиппиус, Василиск Гнедов, А.Крученых, М. Кузьмин, М., Лозинский, О. Мандальштам, В. Нарбут, К. Олимпов, В.Пяст, В. Розанов, А. Рославлев, И. Северянин, Ф. Сологуб, А. Тиняков, К.Фофанов, В. Хлебников, К. Чуковский, В. Шилейко, Ю. Юркун и др. Можнопочерпнуть определенные биографические сведения даже о писателях, с которыми Г.Иванов имел мало общего, видел раз-другой: Уэллсе, Амфитеатрове, И. Ясинском.Но насколько они достоверны, если даже в рассказе о главных своих героях – Н.Гумилеве и О. Мандельштаме, ближайших друзьях Г. Иванова, он не был свободен отвыдумки.
Приведем пример из очеркаГеоргия Иванова «Китайские тени»: «С флюсом, обиженный, некормленный,Мандельштам выходил из дому шел к ларьку, где старушка-еврейкаторговала спичками, папиросами, булками, молоком… Эта старушка, единственноесущество во всем Коктебеле, относилась к нему по-человечески (может быть, оннапоминал ей собственного внука, какого-нибудь Янкеля или Осипа), по добротесердечной оказывала Мандельштаму «кредит»: разрешала брать каждоеутро булочку и стакан молока «на книжку» Если же он, потерявчувствительность, рассеянно тянулся к чему-нибудь более ценному – коробкепеченья или плитке шоколада, – добрая старушка, вежливо отстранив его руку,говорила грустно, но твердо: «Извиняюсь, господин Мандельштам, это вам не посредствам». Очерк этот настолько возмутил М. Цветаеву, что заставил ее написатьопровержение под названием «История одного посвящения», в котором онапротестовала против почти каждой строчки Иванова, в том числе и цитируемогопассажа.[57]
В мемуарных очерках Г.Иванова мы видим еще одного персонажа – самого рассказчика, причем не випостаси надуманного лирического героя, а реального Георгия Иванова с егосимпатиями и неприязнью, с незлобивым юмором и остро отточенной иронией. Но какбиографический источник эти очерки все-таки недостаточно достоверны, о чем ужеговорилось во введении.
Тем не менее, на нашвзгляд, собрание мемуарной литературы о Серебряном веке нельзя считать полнымбез «Китайских теней» и других эссе Г. Иванова.
В эмиграции изменился иоблик поэзии Г. Иванова. В общем-то, по вполне понятному направлению. Сборник«Розы» (1931) объединил стихотворения 1926 – 1930 гг., и в них очевидны приметырасставания с прошлым.
В связи с этой эволюциейбыло бы интересным остановиться на одном из вопросов, в ответе на которыйисследователи расходятся во мнениях – к какому течению принадлежал Г. Иванов.
Георгий Иванов 1910-х гг.номинально принадлежал Серебряному веку, но лица его ни в коей мере неопределял; тут он – один из многих второстепенных литераторов. Поздняя поэзияГ. Иванова хронологически далеко отстоит от ранней – это феномен другойисторической эпохи. Но если исходить не из хронологии, а из существа достиженийпоэта, то возникает впечатление возврата: поэт словно вернулся в Серебряныйвек, чтобы переместиться из второго ряда в первый. Его стихи 50-х гг.отвоевывают себе место на вершине постклассики.
Г. Иванова принятопричислять к акмеистам. Вот суждение одного из критиков Е. Витковского: «Досередины двадцатых годов он [Г. Иванов] оставался акмеистом «без примесей»…сборник «сады» явился апофеозом ивановского акмеизма… стихи конца 1920-х –первой половины 1930-х годов уже далеко не просто акмеистические по канонампроизведения» и, в конце концов, «… ироничные и подчеркнуто антиакмеистическиестихи… вывели его в первый ряд русских поэтов».
Таким образом, Г. Ивановаможно охарактиризовать как акмеиста, творчески эволюционировавшего и пришедшегок жесткому разрыву с акмеизмом. Самое примечательное, что в полосе наибольшегоуспеха в конечном счете оказались его антиакмеистические произведения.
Однако, по мнениюнекоторых критиков, акмеизма и антиакмеизма не существовало в принципе. ЛидияГинзбург писала: «Литературная школа – понятие растяжимое: от эпохальногонаправления до компании друзей. Символизм со всем, что его подготовило и чтошло по его следам, был большим, мировым течением в области теоретической мысли,литературы, изобразительного искусства, театра; акмеисты – это пять – шестьмолодых поэтов, связанных с Цехом поэтов, но отделявших себя даже от этого,более нестрогого по составу объединения. Нельзя мерить эти величины однойисторической мерой». С этой точки зрения неправомерно уравнивать кружок и«большое течение». Следовательно, когда разговор идет о «компании друзей», ктому же просуществовавшей недолго, какой бы то ни было «изм» не уместен; былиакмеисты, но не было акмеизма. При такой позиции теряют смысл частовстречающиеся выражения «от символизма к акмеизму» и «от акмеизма кантиакмеизму».
Тем не менее, несмотря нато, что эта точка зрения достаточно интересна, на наш взгляд, начав творить внежанра, Г. Иванов ушел от канонов и определенного стилистико-жанровогоподражательства. В акмеизме лицо определяли его более смелые товарищи, но вовнестилевой поэзии он сам определял себя, получив возможность оригинального исамостоятельного видения.
§2. Вторая мировая, «холодная война» и позиция Георгия Иванова
Вторая мировая война завершила целуюэпоху в жизни русской эмиграции в Париже. 3 сентября 1939 года – день, когдаФранция и Великобритания вступили в войну с Германией, – можно одновременносчитать и концом «русского блистательного Парижа». Ему уже никогда не сужденобыло возродиться в своем прежнем качестве.
Нельзя сказать, что война оказаласьдля эмигрантов событием неожиданным. О том, что она вот-вот разразится,поговаривали задолго до осени 1939 года – слишком уж напряженная была атмосферав Европе в конце тридцатых. Но одно дело ждать и предчувствовать, и совсемдругое – делать выбор, когда этого требует время. Вторая мировая заставиласделать свой выбор каждого эмигранта. Некоторым эмигрантам судьба предоставиланесколько более широкие возможности для выбора, чем, например, советским людям,но выбирать тем не менее пришлось всем.
Соответственно широким оказался идиапазон решений. Война все перевернула. Лидер кадетов Милюков приветствовалсталинскую политику, Деникин возлагал надежды на Ворошилова, а Мережковский –на Гитлера, сын террориста Лев Савинков оказался капитаном интербригады вИспании, а бывший белогвардеец Сергей Эфрон – агентом НКВД. Трудно дажепридумать вариант судьбы, которому нельзя было бы подыскать аналог в историирусской эмиграции. Одни шли в Иностранный легион, другие организовывалиСопротивление во Франции, третьи сотрудничали с гитлеровцами, четвертыеэмигрировали вторично,– в Новый Свет, в нейтральные страны. Литература в этовремя окончательно отошла на задний план, все заслонила политика, и в спискахсражавшихся на той или иной стороне немало имен литераторов, в том числе идовольно известных: Н. Оцуп, Г. Газданов, В. Варшавский, Д.Кнут, А. Ладинский,В. Андреев и многие другие.
А уж остаться от политики в стороне,не быть замешанным в нее или хотя заподозренным в симпатии к той или другойстороне удалось и вовсе единицам. Не остался в стороне и Г. Иванов.[58]
Георгий Иванов, как иГиппиус с Мережковским, всегда был «за интервенцию», и остался стоять на этомдаже после начала второй мировой войны, что в глазах эмигрантскойобщественности автоматически превращало его в «коллаборациониста» и пособникафашистов.
Дело в том, что средиширокой массы эмигрантов патриотические настроения проявлялись и в горячеминтересе к тому, что делается на советско-германском фронте, и во все болеерастущей уверенности в победе, которые в это время оттеснили на второй пландругие желания и заботы. Говоря об этих особенностях эмигрантской психологии вгоды войны, уместно, может быть, привести строки поэта-эмигранта ГеоргияРевского, отражавшие настроения многих его соотечественников:
Да, какие пространства и годы
До тех пор ни лежали меж нас,
Мы детьми одного народа
Оказались в смертельный час.
По ночам над картой России
Мы держали пера острие.
И чертили кружки и кривые
С верой, гордостью за нее.[59]
Даже И. Бунин, креволюции в России относившийся однозначно отрицательно, в дни ВеликойОтечественной называл СССР Россией и возмущался: «… пошли на войну с Россией:немцы, финны, итальянцы, словаки, венгры, албанцы (!) и румыны. И все говорят,что это священная война против коммунизма».[60]«Верно, царству Сталина скоро конец»,[61] — записывает в дневнике И. Бунин – но где же радость? Где восклицательныезнаки?! Наоборот, он задумывается о том, «Что дальше? Россия будет завоевана?Это довольно трудно себе представить!».[62]А во время побед радуется за «большевиков»: «Русские атакуют и здорово бьют»;[63]«Битвы в России. Что-то будет? Это главное, главное – судьба всего мира зависитот этого».[64]
Не приняв революцию,многие эмигранты все же душой болел за Россию до конца дней своих и во времяВеликой Отечественной войны в мыслях своих были с русским народом, сражающимсяс фашизмом.
Но Геогрий Иванов имелдругие представления. Надо сказать, что это, хотя, на наш взгляд, и ошибочный,тем не менее отнюдь не был самый легкий и простой выбор, так как он отнюдь невызвал восторга у всей эмиграции. Позиция Г. Иванова сказалась на егорепуцтации. Сразу же после окончания войны Алданов запрашивал Г. Адамовича о Г.Иванове и интересовался, может ли он дать «гарантии», что Иванов ни в чемпредосудительном с политической точки зрения не замешан. Г. Адамович, легкоидущий на компромиссы ради дружбы и в куда более незначительных вопросах, несмог покривить душой и 28 июля 1945 года пишет Алданову: «О Г.В.Иванове. Скажуоткровенно, вопрос о нем меня смущает. Вы знаете, что с Ивановым я дружен, –дружен давно, хотя в 39 году почти разошелся с ним. Я считаю его человеком стакой путанице в голове, что на его суждения не стоит обращать внимания. Сейчасего суждения самые ортодоксальные. Но прошлое не таково. Я был бы искренно рад,если бы Вы послали ему хоть десять посылок, но дать то ручательство, котороеВам нужно, не могу. Писать мне это Вам тяжело. … По всему тону Вашего письма ячувствую, что не имею права отнестись к поставаленному Вами вопросулегкомысленно. Пусть официальной причиной моего отказа дать гарантию останетсяобщее нежелание их давать. Остальное – строго между нами. Не скрою от Вас, чтомне было бы неприятно, если бы о нашей переписке по этому поводу узнал самИванов. Он истолковал бы мое поведение, как недоброжелательство. Анедоброжелательства нет».
Действительно, Г. Иванови И. Одоевцева были уверены, что репутацию им испортил именно Г. Адамович. Пословам Одоевцевой, репутация их была испорчена в начале второй мировой войны,когда Ивановы жили в Биаррице: «Однажды мы устроили большой прием, на которомбыл даже английский адмирал. Перечень всех гостей появился в газете. Наш друг,«спарженька» Фельзен, бежавший с матерью из Парижа и пробиравшийся в Швейцарию,нашел у нас эту самую газету с отчетами, прочитал и ахнул: «Вот как живутнаши». Этим открытием он решил поделиться с Адамовичем. Но Адамович тогда былна войне, и письмо шло несколько месяцев. А когда он его получил, то решил, чтомы принимаем немецкий генералитет, и оповестил об этом всех знакомых, украсиврассказ «цветами своей фантазии». А именно, что я разъезжаю с немецкимиофицерами верхом и играю с ними в теннис. Хотя я и с английскими офицерамиверхом не ездила и в теннис не играла. Все поверили этому и отвернулись от нас,даже такие друзья, как Керенский, который бывал у нас с женой и, прощаясь,целовал нас и крестил. С этого и начались все наши несчастья».[65]
Политические суждения Ивановапосле войны и впрямь были весьма своеобразны, так что легко могли поставить втупик человека куда более решительного в политических вопросах, чем осторожныйАлданов. К примеру, поздравляя М. Карповича с новым, 1951, годом, Иванов желалему личной удачи, счастья, всего самого лучшего и осуществления в новом годуобщей русской надежды на падение большевиков. Ведь, как будто, возможно...»(речь идет о холодной войне и намерении Соединенных Штатов использовать противСССР атомные бомбы).
Однако для Г. Ивановавсегда существовала эта самоценность русского народа, которая не подлежала вего сознании никакой переоценке:
НетуПетербурга, Киева, Москвы –
Можетбыть и были, да забыл, увы.
Ниграниц не знаю, ни морей, ни рек,
Знаю– там остался русский человек.
Русскийон по сердцу, русский по уму,
Еслия с ним встречусь, я его пойму.
Сразу, с полуслова… И тогда начну
Различатьв тумане и его страну.[66]
Г. Иванов, таким образом,помнил русских, но не понимал, что русский человек живет в «его стране», неРоссии, в СССР, но больше ему жить негде, и уничтожение страны обернетсяуничтожением того самого «русского человека»… Однако, похоже, постепенно этоосознание начинает проникать в мысли Георгия Иванова: по-крайней мере, онначинает задумываться ор реальной цене «интервенции» В 1951 г. он пишет: «Хотя,все-таки никак не могу, про себя, решить – если бахнуть двести или сколько таматомных бомб и, не говоря уже о людях, не останется ни Петербурга, ни Москвы,не выйдет ли «одно на одно», хуже «разбитого корыта»? Это, конечно, праздныеразмышления, и все-таки трудно не думать, а думается, и становитсяотвратительно не по себе».
После войны Г. Адамовичдолгое время оставался при своих прежних убеждениях, здесь можно упомянуть иучастие в газете «Русские новости», финансировавшейся советским посольством воФранции, и визит делегации эмигрантов к советскому послу Богомолову, в котором,по уверениям Н. Берберовой принимал участие и Адамович/>.[67]Улучшить отношения с Ивановым все это никак не могло.
50-е гг. для Г. Иванова иИ. Одоевцевой оказались тяжелы. Одни жили в доме престарелых на юге Франции ихотели перебраться под Париж, ближе «к цивилизации», однако это у них неполучалось. И. Одоевцева думала, что в этом виновата их «политическаярепутация», хотя Г. Адамович уверял их: «Мои сведения сводятся к тому, чтохлопоты о Вас наталкиваются на препятствия. Но дело никак не в политике, т.к. весьпринцип этих домов «аполитичен», и живут в них люди самых крайних, в обестороны, мнений и с любыми политическими репутациями».[68]В то же время Алданову Г. Адамович писал совершенно иное: «Я видел Вырубова иговорил с ним опять о их переводе в Париж. Он что-то предпринимает, но, по егословам, Долгополов заявил, что в тот день, как Иванов будет в одном из здешнихдомов, он подаст в отставку».[69]
В эти последние годы Г.Иванов жил, по сути, на милостыню: как писал Г. Адамович, «Цвибак мне ответилнасчет Лит Фонда: «Фонд помогает Иванову регулярно». Но они,вообще-то, присылают гроши… кроме экстренных случаев, вроде операции и т.д.».[70]В другом письме он писал, что Наталия Владимировна Кодрянская (1901 – 1983) –прозаик, мемуарист, автор воспоминаний о Ремизове и нескольких книг сказок,«хотела мне дать 5000 фр, чтобы передать Вам анонимно, нооказалось, что у нее их нет, а просить у мужа она не хотела. Сказала, что даст,когда я вернусь».[71]
Г. Иванову предлагали такжеразличные авантюры, например: «Ну, сначала о деле – т.е. о книге, с таким женазванием, как у Madame. Надо сделать так. Найдите делового человека или дажеадвоката (у меня сначала была адвокатесса, с которой я был знаком уРабиновичей, а потом все сделал Кантор, – но, конечно, он слишком мягок и взялмало. Адвокатесса пришла в ужас, когда узнала. Но она теперь в Тель-Авиве,навсегда). Пусть Ваш homme d’affaires напишет Издву письмо: мыудивлены, негодуем и требуем немедленного изменения названия.Издво, конечно, будет отвиливать. Надо дать понять, что иначебудет суд. Только до суда не доводите: есть риск, т.к. судья может признать,что название не столь оригинальное, чтобы быть чьей-либо собственностью. Нориск есть и для Издва: поэтому, нормально оно должно предложитьdommage-interets. Мало помалу на этом и надо сговориться. Изменение заглавиядолжно стоить Издву дорого, если оно есть в тексте, наверхукаждой страницы: тогда можно взять с них больше. Если заголовок только наобложке, дело для Вас хуже. Но во всяком случае, меньше, чем на 100 000 несоглашайтесь. (А главное, ничего не просите сами, а только возмущайтесьи дайте понять, что в решении суда Вы уверены. Ce qui n’est pas le cas, – entrenous). Желаю успеха. Нодлилось это у меня около полгода».[72]
Сам Г. Иванов разработалдаже целую систему выпрашивания денег у глуповатых и тщеславных меценатов,например, у Александра Павловича Бурова – состоятельного, но малоталантливогоэмигранта-беллетриста, занимавшегося меценатством. Методика, которойруководствовался Г. Иванов, лучше всего изложена в недатированном письме Г.Иванова Софии Ивановне Аничковой-Таубе: «Дорогая София Ивановна. Вот конспектписьма, который советую Вам использовать, пиша Бурову. Я думаю, результат будетбыстрый и приятный. Маслом кашу не портить, не жалейте похвал по его адресу: отБунина до меня все мы делали это печатно, не то что в письме. Не забудьтеперечислить все свои литературные заслуги ГлубАлександр Павлович, уже давно, больше года тому назад, мои старинные друзья –И.Одоевцева и Георгий Иванов – дали мне прочесть Вашу прекрасную книгу«Русь Бессмертная». Я прочла ее с большим волнением. Не знаю другогописателя, который бы так проникновенно писал бы о русской Голгофе, русскойдоле, русской – гордости – смирении. Скажу прямо – никто из современнойлитературы так искренно и так правдиво не писал об эмиграции и о России. Г.Иванов, дав мне книгу, рассказал много о Вас как о человеке, о Вашей отзывчивости,Вашей чуткости, нежности Вашей души и доброте. Теперь, находясь в очень трудныхобстоятельствах, я вспомнила все это. Вспомнила и Бурова-писателя иБурова-человека (Я такая-то – редактор таких-то изданий, автор – таких-то книг,– пьеса моя такая-то шла тогда-то в Малом театре). Я больна, у меня нетсредств. Если можете, помогите мне (нужны лекарства, усиленное питание – ничегоэтого нет). Независимо от этой просьбы – благодарю Вас за наслаждение идуховную помощь, которую мне дала Ваша прекрасная книга" (Coll.Anichkova-Taube. Bakhmeteff Archives, Columbia University, New York)».[73]
И. Одоевцева просилапенсию, на что получала ответы наподобие этого: «Получил вчера Ваше письмо иотвечаю по горячим следам. Сначала я был в недоумении. Вы пишете о «пенсии»Жоржу на год, и притом «5-10 тысяч не помогут». Ну где, дорогая душка, я могутакую пенсию выхлопотать? У кого?».[74]
К сожалению, возникаетподозрения, что и возобновившаяся дружба с Г. Адамовичем имела те же меркантильныекорни, поскольку Г. Адамович был более удачлив в делах и не имел запятнаннойполитической репутации… Видимо, Г. Адамович понимал это – и кто знает,насколько шутя писал: «Пишите и пишите, а то не пошлю лекарства. Впрочем, пошлюего в понедельник»?[75]Г. Адамовичу, конечно, нужны были письма друга, но был ли он настолько наивен,что не понимал их подоплеку – ведь все их переписка со стороны И. Одоевцевойсводилась к бесконечным просьбам?
В 1958 г. Г. Ивановпокинул этот мир. Описание его смерти дает Н. Н. Берберова: «Последняя стадияего началась в Иерее… В этом старческом доме, где он умер, до сих пор живутлюди, бывшие при его смерти… Руки и ноги Иванова были сплошь исколоты иглой, поодеялу и подушке бегали тараканы, комната неделями не убиралась… депрессия егопочти не оставляла, она была с ним все последние годы… Когда ему говорили, чтонадо умыться, что комнату надо прибрать, сменить на постели белье, он толькоповторял, что не «боится грязи». Он, видимо, этой фразе приписывал не толькоморальный смысл… но и физический. Смерти он всегда боялся до ужаса, доотчаяния. Она оказалась для него спасением, пришедшим слишком поздно». [76]
Однако этот рассказвызывает серьезные сомнения. Н. Н. Берберова была в это время в Нью-Йорке. Г.Иванов умер от тяжелого сердечно-сосудистого заболевания. Одоевцева от него неотходила, приезжали Померанцев и Адамович. Было бы странно, если бы ИринаОдоевцева не заботилась об умирающем муже…
Как ни были страшны последниедни поэта, он все же находил в себе силы диктовать последние стихотворения«Посмертного дневника», — значит, слова Н. Н. Берберовой о том, что смерть«оказалась для него спасением», — на наш взгляд, не более чем беллетристика.
Георгий Иванов умер 27 августа1958 года. 4 сентября 1958 Г. Адамович писал С. Прегель: «Я был в Hyeres напохоронах Георгия Иванова. Она, «вдова», – ей как-то не идет это слово! –растеряна и недоумевает: что ей делать дальше? Показала мне записку,оставленную Жоржем для распространения после его смерти. Он, по ее словам,предназначал ее для печати. По-моему, печатать в газетах ее нельзя, и она,Ирина, с этим согласилась. Я Вам ее списываю и прилагаю. Что, по-Вашему, можнос ней сделать? Мне записка не очень нравится по тону, но это вопрос другой изначения не имеет. Ирина хотела бы ее распространить, а главное, – онамечтает уехать в Америку, и ей обещан даровой билет. Но, кроме билета, нужнавиза, affidavit (даже если на время – 6 месяцев, «а там видно будет») и т.п. Ясейчас ее делами немножко занимаюсь, и хотел бы знать, как Вы относитесь кмысли об Америке и кто, и как мог бы в этом деле помочь и содействовать? Друзейу нее мало, и она это знает, что растерянность ее и увеличивает».
В последние дни жизниГеоргий Иванов думал о жене. Он писал: «Благодарю тех, кто мне помогал.Обращаюсь перед смертью ко всем, кто ценил меня, как поэта, и прошу об одном.Позаботьтесь о моей жене Ирине Одоевцевой. Тревога о ее будущем сводит меня сума. Она была светом и счастьем моей жизни, и я ей бесконечно обязан. Если уменя действительно есть читатели, по-настоящему любящие меня, умоляю ихисполнить мою посмертную просьбу и завещаю им судьбу Ирины Одоевцевой. Верю,что мое завещание будет исполнено».
Умирающий Георгий Ивановбыл очень озабочен творческой судьбой жены после его смерти; он понимал, чтоумирает, и предполагал, что И. Одоевцева его переживет. Себя он чувствовалреализовавшимся, читая же стихи И. Одоевцевой, понимал, что она реализоватьсяначала только-только.
Действительно, у ИриныОдоевцевой после смерти Г. Иванова вышло еще четыре поэтических сборника. Можнодолго обсуждать и спорить, имела ли поэтический дар И. Одоевцева и наскольковерна позиция Анна Ахматовой, которая из ревности к Николаю Гумилеву говорила,что И. Одоевцеву «Николай Степанович во что бы то ни стало хотел сделатьпоэтом, уговаривая ее не подражать мне». Конечно, уровень Анны Ахматовой иИрины Одоевцевой не сравним, и вторая не входит в число первостепенных поэтов.Однако правда и то, что великая Ахматова полностью теряла объективность, когдаупоминалось имя Ирины Одоевцевой или что-либо, связанное с ней. Но нам кажутсянесправедливыми реплики Анны Ахматовой относительно любовного стихотворенияГеоргия Иванова, посвященного Ивине Одоевцевой и изобилующего ласкательнымиименами. «Он бы еще пупочкой ее назвал!» — возмущалась А. Ахматова.
Но это стихотворение, повыражению критика, навсегда останется «черная жемчужиной неправильной формы,тем более ценной — «барокко». И, добавим от себя, вечным признанием в любви, скоторой завершил свой жизненный путь Георгий Иванов.
Заключение
Георгий Ивановпредставляет собой одну из самых ярких фигур русского зарубежья. Выдающийсяпоэт, романист, мемуарист, историк, переводчик французской и английской поэзии,которому принадлежит своего рода первенство в мемуарах о Серебряном векерусской культуры.
Репрезентативность егомемуаров, конечно, под большим сомнением. В них много выдумки, писатели, вчастности, Марина Цветаева, писали на них гневные опровержения. Однако главноев этих воспоминаниях – атмосфера, дух эпохи, которые ярко и правдиво переданыавтором, и потому его сочинение может считаться важным историческим источником.
В эмиграции политическиевзгляды Г. Иванова мало претерпели изменения. Он, как Гиппиус и Мережковский, выступалза интервенцию, и верил в падение большевиков даже в 50-х гг. Однако,ослепленный ненавистью, он, по сути, поддерживал Гитлера в годы ВеликойОтечественной, когда, по выражению И. Бунина, почти все эмигранты стали«красней красного».[77]
Г. Иванов не был одинок –такой же позиции придерживались Мережковский, Гиппиус. Кто скажет, что это нерусские люди? Но, вероятно, все-таки историческая справедливость вынуждает наспризнать, что в этом случае Г. Иванов не понимал, что он выступает, по сути,против России. Возможно, к концу жизни он частично это осознал.
Тем не менее, ГеоргийИванов остается одним из важнейших фигур русской эмиграции.
Источники
1. Адамович Г. Вклад русской эмиграции вмировую культуру. Париж, 1961.
2. Адамович Г. Георгий Иванов // Новое русскоеслово. 1958. 2 ноября.
3. Адамович Г. В. Одиночество и свобода.М., 1996.
4. Ахматова А. Записные книжки. 1958 –1966. СПб., 1990.
5. Берберова Н. Н. Курсив мой:автобиография. М., 1996.
6. Бунин И.Дневники. М., 1990.
7. ГеоргийИванов. Белая лира. Избранные стихи 1910 – 1958.
Москва: Яуза, 1996.
8. Гуль Р. Георгий Иванов // Критикарусского зарубежья. Ч. 2. М., 2002. С. 194 – 214.
9. Гуль Р. Я унес Россию. Нью-Йорк,1989.
10. Иванов Г. Девятьписем к Роману Гулю // Звезда. 1999. №3. С. 138 – 158.
11. Иванов Г. Мемуарыи рассказы. М., 1992.
12. Иванов Г. Поэзия.М., 1993.
13. Иванов Г.Сочинения в трех томах. М., 2003.
14. Костиков В. Небудем проклинать изгнанье. М., 1990.
15. Мандальштам Ю. В.Заметки о стихах: Георгий Иванов // Критика русского зарубежья: Ч. 2. М., 2002.С. 343 – 349.
16. Марков В. Ф. Опоэзии Георгия Иванова // Критика русского зарубежья. Ч. 2. М., 2002. С. 409 –421.
17. Назаров М. В.Миссия русской эмиграции М., 1992.
18. Одоевцева И. Наберегах Невы. М., 1989.
19. Переписка Г.Иванова и И. Одоевцевой с Г. Адамовичем //http://www.litcatalog.al.ru/personalii/korostelev/publications/2pred.html#let
20. Переписка Ивановаи Гуля // Новый журнал. 1980. № 140. С. 200.
21. Петербургскийпериод в воспоминаниях Георгия Адамовича / Публ. О.А.Коростелева // Дружбанародов. 1995. № 10. С.183 -191; № 11. С.161 – 173.
22. Письма АдамовичаР. Гулю // Новый журнал. 1999. № 214. С. 197 – 224.
23. Письма Иванова иАдамовича. Звезда.1999. № 3. С. 134 – 158.
24. Стихи. Строфы века. Антология русской поэзии / Сост. Е. Евтушенко.Минск – М., 1995.
25. Чуковский Н.Литературныевоспоминания. М., 1989.
Литература
1. Басинский П. В.,Федякин С. Р. Русская литература конца XIX – начала XX в. и первой эмиграции. М., 2000.
2. Боброва Э. И.Ирина Одоевцева: поэт, прозаик, мемуарист. Литературный портрет. М., 1995.
3. Богомолов Н. А.Георгий Иванов и Владислав Ходасевич // Богомолов Н. А. Русская литературапервой трети ХХ века: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. С 406 – 422.
4. Богомолов Н. А.Маргиналии к поздним строкам Георгия Иванова // Богомолов Н. А. Русскаялитература первой трети ХХ века: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. С442 – 446.
5. Богомолов Н. А.Поэты вне течений и групп: Владимир Ходасевич, Георгий Иванов, Марина Цветаеваи др. // Русская литература рубежа веков (1890 – начало 1920-х). М., 2001. С.650 – 681.
6. Богомолов Н. А.Талант двойного зренья // Богомолов Н. А. Русская литература первой трети ХХвека: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. С. 132 – 167.
7. Гончар И. А.Георгий Владимирович Иванов (1884 – 1958) // Художественная речь русскогозарубежья: 20 – 30-е годы ХХ века. СПб., 2002. С. 188 – 220.
8. Гурвич И. ГеогрийИванов: Восхождение поэта // Вопросы литературы. 1998. №4. С. 36 – 53.
9. Калюжная А.«Отчаянье я превратил в игру…» // Иванов Г. В. Стихотворения. М., 2000. С. 5 –25.
10. Карпов А. С.«Вернуться в Россию – стихами»: поэзия Георгия Иванова // Русская словесность.1998. №3. С. 27 – 31.
11. Кормилов С. И.Сонеты Георгия Иванова // Вестник Московского университета. Серия: Филология.1997. №2. С. 38 – 49.
12. Коростелев О. А.Переписка Г. Иванова и И. Одоевцевой с Г. Адамовичем //http://www.litcatalog.al.ru/personalii/korostelev/publications/2pred.html#let
13. Крейд В. ГеоргийИванов в Йере // Звезда. 2003. №6. С. 88 – 102.
14. Крейд В. Дальниеберега: Портрет писателей эмиграции: Мемуары. М., 1994.
15. Крейд В.Петербургский период Георгия Иванова. СПб., 1989.
16. Крейд В. Ковчег:Поэзия первой эмиграции. М., 1991.
17. Литературарусского зарубежья. 1920 – 1940. М., 1999.
18. Мяновска И.Литература русского зарубежья: Проза, первая и третья волна. М., 1997.
19. Незабытые могилы:Российское зарубежье: Некрологи 1917 – 1997. М., 1999.
20. Пономарев Е.Распад атома в поэзии русской эмиграции: Георгий Иванов и Владимир Ходасевич //Вопросы литературы. 2002. №4. С. 48 – 81.
21. Русские безотечества: Очерки антибольшевистской эмиграции 20 – 40-х гг. М., 2000.
22. Семенова С. Дваполюса русского экзистенциального сознания: Проза Георгия Иванова и ВладимираНабокова-Сирина // Новый мир. 1999. №9. С. 183 – 205.
23. Семенова С. Г.«Распад атома» Георгия Иванова // Семенова С. Г. Русская поэзия и проза 1920 –1930-х годов: Поэтика. Видение мира. Философия. М., 2001. С. 520 – 528.
24. Тименчик Р.Георгий Иванов как объект и субъект // Новое литературное обозрение. 1995. №16.
25. Цыбин В. Д.Удивления: Творческий сад. Этюды. Беглые мемуары. М., 1991.Пронин А. А.Историография русской эмиграции. Екатеринбург, 2000.
26. Шкаренков Л. К.Агония белой эмиграции. М., 1987.
Примечания