Внутренняя политика Николая 1

--PAGE_BREAK--ЗНАЧЕНИЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА О КРЕСТЬЯНАХ
Легко заметить, какое значение могли получить все эти законы. До сих пор в дворянской среде господствовал взгляд на крепостных крестьян, как на простую частную собственность владельца наравне с землей, рабочим инвентарем в т. д… Мысль, что такою собственностью не может быть крестьянин, который платит государственную подать, несет государственную повинность, например рекрутскую, — мысль эта забывалась в ежедневных сделках, предметом которых служили крепостные крестьяне. Совокупность законов, изданных в царствование Николая, должна была коренным образом изменить этот взгляд; все эти законы были направлены к тому, чтобы охранить государственный интерес, связанный с положением крепостных крестьян. Право владеть крепостными душами эти законы переносили с почвы гражданского права на почву права государственного; во всех них заявлена мысль, что крепостной человек не простая собственность частного лица, а прежде всего подданный государства. Это важный результат, который сам по себе мог бы оправдать все усилия, потраченные Николаем на разрешение крестьянского вопроса.

Но был и другой столь важный результат, который вышел незаметно из основной мысли закона 2 апреля 1842 г. Результат этот надо весь поставить на счет графа Киселева. Закон просто говорил, что землевладелец может входить с крестьянином в добровольное соглашение, уступая ему право постоянного пользования землей на известных условиях, после чего крестьянин переставал зависеть от землевладельца, а последний освобождался от обязанностей, сопряженных с владением крепостными; только это и говорил закон[18]. Между тем можно было посмотреть на закон и с другой стороны. Очевидно, личная свобода приобреталась крестьянином даром, без выкупа; закон молча вошел в действующее законодательство. Помещики, говоря о неудаче закона, смеялись над ним, но они не заметили, какой переворот совершился в законодательстве; свобода крестьянской личности, следовательно, не оплачивалась; а мы помним, как государственные люди, даже очень умные, вроде адмирала Мордвинова, таксировали крестьянскую личность, назначая известную сумму за возраст. Как скоро молчаливо было признано законом это начало, тотчас же из закона могли вывести, что личность крестьянина не есть частная собственность землевладельца, что их связывают отношения к земле, с которой нельзя согнать большую часть государственных плательщиков. На почве закона 1842 г. только и стало возможно Положение 19 февраля, первая статья которого гласит, что крестьяне получают личную свободу «без выкупа». Повторяю, что этот закон надо отнести весь на счет графа Киселева.

Итак, в царствование Николая законодательство о крепостном праве стало на новую почву и достигло важного результата — общего молчаливого признания, что крепостной крестьянин не есть частная собственность землевладельца; закон 1842 г. достиг перемещения в праве, но не в положении крестьян. Законодательство при этом могло достигнуть и практических результатов, и эти результаты вышли бы из законодательства Николая, если бы законы применялись иначе. Однако в нашей внутренней истории XIX в. нет ничего любопытнее применения законов о крепостных крестьянах в царствование Николая, ничто так не наводит на размышление о свойстве государственного порядка. Приведу отдельный случай. Мы видели, какое важное значение имеет закон 1827 г. о четырех с половиною десятинах земли; этот закон был внесен в первое издание Свода законов. После Сперанского второе отделение Собственной е. в. канцелярии издавало второе издание Свода законов. Заглянули в него: закона 1827 г. нет как нет; он не был отменен, а просто пропал без вести, как пропало известное дело об откупщике.

Можно понять, какое важное значение мог бы иметь закон 8 октября 1847 г., предоставлявший крестьянам имений, продававшихся с публичного торга, выкупаться с землей: две трети дворянских имений состояли в неоплатных долгах казенным учреждениям. Сумма этих долгов близко подходила к миллиарду. Собственно говоря, освобождение крестьян можно было бы совершить чисто финансовой операцией, назначив срок для уплаты долгов, н потом конфисковать имения, как они конфискуются и теперь частными банками. Но не хотели прибегать к такой политической стратегеме, пользуясь затруднительным положением дворянства. Имений, которые продавались с публичного торга, было множество, но, чтобы крестьяне могли выкупаться, нужно было устроить удобный для них порядок аукциона, устроить известный порядок оповещения крестьян о продаже, наконец, устроить им возможность получать ссуды (редкое имение могло тотчас собрать достаточное количество своих денег), ничего этого не было предусмотрено. Закон просто был брошен в аукционную залу, со всех сторон полились представления о затруднениях, какие встречались при применении закона. Правительство могло поступить двояко: сознавая недостаток выработанного закона, оно могло гласно отменить его; сознавая пользу этого закона, оно могло развить и поправить его; то и другое оно могло сделать по праву, ибо каждое правительство может и отменить закон и поправить его, сознаваясь в ошибке; все это в порядке вещей. Поступили иначе. Высочайшая власть не отменяла закона, но через несколько месяцев вышло новое издание Свода законов; закона 8 октября там не оказалось. Имения продавали с торгов, крестьяне обращались с ходатайством к правительству; им говорили, что закона об этом нет, им показали издание, и просители не находили его там. Высшая власть не отменяла закона; бюрократия, устроенная для установления строгого порядка во всем, представляла единственное в мире правительство, которое крадет у народа законы, изданные высшей властью; этого никогда не было ни в одну эпоху, кроме царствования Николая, и, вероятно, никогда не повторится.

Точно так же разделан был закон 1848 г., предоставлявший крестьянам право приобретать недвижимую собственность. Он был так выражен, что крестьяне отказались от пользования этим законом. Крестьяне могли приобретать недвижимую собственность с согласия помещика; они должны были заявлять помещику свое желание и возможность приобрести собственность: землевладелец мог и отказать в этом согласии, то он знал, что у крестьянина есть капитал, и, пользуясь своим правом, миг отнять его или мог дать согласие на покупку собственности, а потом взять у крестьянина, ибо оставалась еще в полном действии статья, которая гласила, что крестьянин не имеет права начинать иск[19]. Значит, закон одной рукой давал сословию право, а другой подчинял пользование этим правом безграничному произволу.

Так умела выражать мысли верховной власти тогдашняя бюрократия; выразив столь своеобразно мысль закона, она тем самым отменила высочайшую волю. Это нужно знать, чтобы понять печальную справедливость слов императора, который сказал, что империей правит столоначальник. Благодаря недостатку решительности все законодательство Николая о крестьянах осталось без практических последствий, которые надо отличать от перемен в праве. Трудно объяснить эту непоследовательность и эту нерешительность; даже крепостники-землевладельцы удивились. Среди толков, вызванных законом 2 апреля, в бумагах Киселева записано и одно любопытное возражение, которое тогда часто повторяли. Некий дворянин говорил: «Зачем нас мучают этими полумерами? Разве в России нет верховной власти, которая может приказать землевладельцам отпустить своих крестьян на волю с землей или без земли? Это вправе сделать верховная власть. Дворянство, всегда верно преданное престолу, получив приказ исполнить это, исполнило бы его». Что можно было сказать против этого возражения, шедшего из среды помещиков, которые были против освобождения крестьян? Надо думать, что недостаток решимости и последовательности, боязнь пользоваться верховной властью объясняются недостатком знакомства со средой и настоящим того класса, интересы которого преимущественно были связаны с крепостным правом. Дворянство при Николае внушало более страха чем при Александре. Рассматривая бумаги неофициального комитета, который собирался при Александре в начале его царствования, мы там встречаем такие суждения графа Строганова о дворянстве, которые показывают, что государственные люди того времени вовсе не считали его средой, способной дать правительству оппозицию.
3. ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ В 20-х — 50-х гг.
XIX
ВЕКА.

ОХРАНИТЕЛЬНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ

Реакцией на неудачу реформ Александра Iи на выступление де­кабристов было нарастание консервативных настроений в русском об­ществе. Николай Iмечтал подчинить себе общество, руководить его идейной жизнью, управлять его настроениями. Он считал, что луч­шая теория — «добрая нравственность», и дело подданных «не рассуждать», а повиноваться. Однако начальственное «не рассуждать» было уже недостаточно для того, чтобы заставить общество не только повиноваться власти, но и служить ей не за страх, а за совесть.

По официальной доктрине, эффектно сформулированной минист­ром народного просвещения графом С. С. Уваровым (с 1833 до 1849 г.), в основе самобытной русской жизни лежат три принципа: самодержавие, православие и народность.  Он же (Уваров), известный, между прочим, своей реакционностью, был отправлен в отставку за то, что осмелился защищать в печати идею университетского образования[20]. Первым в «теории офици­альной народности», безусловно преобладающим, являлось, конечно, самодержавие, которому все должно подчиняться не только внешне, но и внутренне, не только за страх, а за совесть.

Самодержавие объявлялось основным устоем русской жизни, обеспечивающим якобы величие и мощь России, отсюда преданность и служба ему объявлялась гражданским долгом всех подданных.

Православие считалось основой духовной жизни народа, поэтому православная церковь, подчиненная светской власти, являлась опо­рой самодержавия.

«Православие — одна из опор этой власти, отнюдь не та „внутрен­няя правда“ самостоятельной и авторитетной русской церкви, о ко­торой мечтали славянофилы, а вполне реальная система церковного властвования над духовной жизнью „паствы“, притом церковность-орудие политической силы самодержавия, вполне покорное граждан­ской власти под управлением синодального обер-прокурора».

В понятие «народность» вкладывалось отсутствие якобы социаль­ной розни в России, «единство» народа и «единение» его с царем. "… Под «народностью» разумелся казенный патриотизм — безусловное преклонение перед правительственной Россией, перед ее военной мощью и полицейской выправкой, перед Россией в ее официальном облике, «в противоположность России по бумагам с Россией в нату­ре», по выражению историка М. П. Погодина, перед Россией де­коративной, в казенном стиле, притворно уверенной в своих силах, в непогрешимости и устойчивости своих порядков и умышленно закрывающей глаза на великие народно-государственные нужды".

«Во внутренней жизни страны эта система „официальной народ­ности“ воплощает полный застой органической, творческой деятель­ности и прикрывает агонию разлагавшегося старого порядка. В отношениях международных она ведет к выступлениям, полным чрезмерной самонадеянности, к политическому авантюризму, ко­торый через перенапряжение сил страны, расшатанных внутренним кризисом, увлекает государство к роковой катастрофе».

Новый университетский устав 1835 г. передавал руководство де­лом просвещения в руки попечителей учебных округов (назначав­шихся часто из генералов) и ограничивал (но не уничтожал) университетскую автономию. Было учреждено несколько женских институтов[21].

Сам министр просвещения граф Уваров был просвещенным чело­веком, и наука могла жить под его «отеческим» попечением[22]. По мне­нию ряда современных исследователей, Уваров стремился не просто пресечь нежелательные тенденции в духовном развитии страны, но и направить его в нужное русло, до известной степени поощряя про­свещение. В Московском университете в уваровскую эпоху действо­вала блестящая плеяда профессоров — Т. Н. Грановский, Н. Д. Каве­лин, П. Г. Редкий и другие («золотой век» Московского университе­та).

Рупорами правительственной идеологии были популярные журна­листы Ф. В. Булгарин и Н. И. Греч, издававшие газету «Северная пчела». Ф. В. Булгарин и Н. И. Греч являлись нештатными осведоми­телями IIIОтделения.

Когда в 1830 г. кружок Пушкина, Дельвига и Вяземского стал из­давать «Литературную газету», то Булгарин, боявшийся кон­куренции, стал яростно травить газету. Сначала Булгарин не задевал самого Пушкина, но позже в «Северной пчеле» напечатал против него грязный пасквиль. На это Пушкин ответил следующей эпиграммой.

Не то беда, Авдей Флюгарин,

Что родом ты не русский барин,

Что на Парнасе ты цыган,

Что в свете ты Видок Фиглярин:

Беда, что скучен твой роман.

Правящая верхушка пыталась исторически и теоретически обос­новать «теорию официальной народности», придать ей национальную окраску,   вывести   «устои»   русской   жизни   из   особенностей   ис­торического развития России.

Наиболее обстоятельно эта теория была развита и обоснована в трудах профессора-историка Московского университета М. П. Пого­дина. Он исходил из противопоставления истории России и стран За­падной Европы. В России, писал Погодив, сложился особый тип власти, основанный на «единении» царя и народа. И даже крепостное право у Погодина, который сам был в прошлом крепостным, вызыва­ет умиление, поскольку оно «сохраняет в себе много патриархально­го»: хороший помещик является «благодетелем» своих крестьян. Сохранение самобытности России — залог того, что и в будущем Рос­сия станет развиваться не путем революций, как на Западе, а «мудрым попечением» самодержавной власти.

Прямее, проще и воинственнее эту же концепцию проводил про­фессор литературы С. П. Шевырев, который в своих писаниях резко противопоставлял «разлагающийся и гниющий» Запад, одержимый «злым заразительным недугом, окруженный атмосферою опасного дыхания» нашей «святой Руси», которая крепка «тремя коренными чувствами» — самодержавием, православием и народностью. И в России, и в Европе привыкли видеть в императоре Николае сторонника старых начал политической реакции и врага демократических движений[23].

Неотъемлемую черту идеологической доктрины «официальной народности» составлял квасной патриотизм, призванный способство­вать максимальному искажению реальной действительности. Апофе­озом его служат известные слова шефа жандармов А. X. Бен­кендорфа относительно прошлого, настоящего и будущего России: «Прошедшее России удивительно, ее настоящее более, чем велико­лепно, что же касается будущего — оно выше всего, что только может представить себе самое пылкое воображение».

Другой точки зрения придерживался тонкий наблюдатель, французский путешественник маркиз де Кюстин, путешествующий по николаевской России: «Внешний порядок, царящий в России -лишь иллюзия; под ним таятся недуги, подтачивающие госу­дарственный организм. Правительство, которое ничего не стыдится, потому что оно силится все скрывать, и добивается этого, более страшно, чем прочно; в нации — недомогание, в армии — отупение, во власти — ужас, испытываемый даже теми, кто наиболее внушает страх, раболепство в церкви, лицемерие у знатных, невежество и ни­щета в народе и Сибирь для всех, — вот какою сделали страну необхо­димость, история, природа, Провидение, намерения которого всегда непроницаемы...».

Особенно усиливается реакция в последнее семилетие царствова­ния Николая I(оно получило название «мрачного»). Европейские революции 1848-1849 гг. напугали Николая I, который переходит к системе" безудержной реакции и обскурантизма. Министром народ­ного просвещения назначается мрачный реакционер кн. Ширинский, Шихматов. Вводится строгий надзор над университетским образова­нием; кафедры философии и других «вредных» наук закрываются; вводится ограниченный комплект студентов — до 300 человек на каж­дом факультете (кроме медицинского).

Невыносимым делается гнет цензуры, старающейся не пропустить на страницы книг и журналов западной «заразы». Известный русский историк   С.   М.   Соловьев,   современник   этих   событий,   писал: «Фрунтовики воссели на всех правительственных местах, и с ними воцарилось невежество, произвол, грабительство, всевозможные бес­порядки. Смотр стал целью общественной и государственной жизни Все делалось напоказ, для того, чтобы державный приехал, взглянул и сказал: „Хорошо! Все в порядке!“ Отсюда все потянулось напоказ во внешность, и внутреннее развитие остановилось».
4.Революционные кружки конца 20-х — начала 30-х гг.

Эпоха политической реакции при Николае Iне была, однако, эпохой духовной спячки и застоя для русского общества[24]. Хотя и после 14 декабря 1825 г. позиции самостоятельно мыслящего об­щества были сильно ослаблены. «Тридцать лет тому назад, — писал А.И. Герцен в конце 50-х годов XIXвека, — Россия будущего сущест­вовала исключительно между несколькими мальчиками, только что вышедшими из детства, а в них было наследие общечеловеческой на­уки и чисто народной Руси. Новая жизнь эта прозябала, как трава, пытающаяся расти на губах не простывшего кратера». Такими «маль­чиками..., вышедшими из детства», были А. И. Герцен и Н. П. Ога­рев, которые под непосредственным влиянием восстания декабристов дали клятву на Воробьевых горах в Москве (в 1826 г.) бороться с са­модержавием за волю, за освобождение народа (позднее А. И. Герцен писал, что «декабристам на Сенатской площади не хватало народа»). Покинув Россию и поселившись в Англии, Герцен и Огарев стали первыми политическими эмигрантами. В начале 50-х гг. XIXвека они основали в Лондоне Вольную русскую типографию. Издаваемая ими газета «Колокол», журнал «Полярная звезда» с большим ин­тересом читались передовыми людьми России.

Несмотря на правительственные репрессии, уже в конце 20-х го­дов XIXвека имели место попытки продолжить революционные традиции декабристов, выразившиеся в распространении вольнолю­бивых стихов, в создании нелегальных революционных кружков, в антиправительственных разговорах. Характерно, что эти попытки происходили не в Петербурге, где правительственный пресс давил всего сильнее, а в Москве или на далекой периферии. Наряду со стихотворениями А. С. Пушкина, нелегально распространялись стихи К. Ф. Рылеева, его поэма «Наливайко» и письмо к жене из Петропавловского каземата[25].

Общественное значение приобрело нелегальное распространение в Москве стихотворений студента А. Полежаева. Героем его шуточной поэмы «Сашка» стал вольнолюбивый студент, любивший свободу, осуждавший лесть и ханжество и мечтавший о том времени, когда бу­дет свергнута власть «презренных палачей».

Как отклик на восстание декабристов воспринимались его стихи «Вечерняя заря»:

А. Полежаев был исключен из университета и отдан в солдаты, где вскоре умер от чахотки.

Наиболее известным из кружков конца 20-х годов XIXв. являлся кружок или тайное общество братьев Критских, сложившийся в Мос­кве в конце 1826 — начале 1827 г. и объединявший 6 членов. Все были детьми разночинцев, студенты университета. Участники организации видели будущую Россию свободной от крепостничества и самодержавия. В день коронации Николая Iони разбросали на Красной площади   прокламации,   в   которых   осуждалось   монархическое управление и содержался призыв к его свержению. Группа была об­наружена полицией. Все ее участники без суда, по личному повелению царя, были заключены в казематы Соловецкого монастыря, а через 10 лет отданы в солдаты.

Ведущее место в революционном движении начала 30-х годов [ XIXв. принадлежало Московскому университету, среди студенчества которого или при его участии возникали многочисленные кружки, связанные с именами Н. П. Сунгурова, В. Г. Белинского, Н. В. Станкевича, А. И. Герцена и Н. П. Огарева.

Выпускник Московского университета Н. П. Сунгуров в 1831 г. организовал тайное общество, считавшее своей главной целью введение конституционного строя в России, который ограничит деспотизм ;    монархов и даст свободу гражданам. В него входило 26 молодых студентов. В плане сунгуровцев было много наивного и незрелого. Это нелегальное общество было разгромлено в самом начале.

В самом начале 30-х годов в Московском университете сложилось «литературное общество 11 нумера» (название произошло от номера комнаты, где жили и собирались его участники). Это был дружеский литературный кружок, в центре которого стоял будущий критик В. Г. Белинский. Реальная русская жизнь, судьбы страны, ужас крепостного права, протест против «гнусной российской действительности» — вот основные вопросы, которые волновали собиравшихся единомышленников. Здесь студенты читали и обсуждали произведения Пушкина,  ненапечатанную  еще тогда комедию Грибоедова «Горе от ума», стихи Полежаева, обсуждали проблемы философии, эстетики, однако больше всего их волновала реальная жизнь. Белинский прочитал здесь свою юношескую драму «Дмитрий Калинин», в которой выражался резкий протест против крепостничества, подавления одних людей другими[26].

Белинский был    изгнан    из    университета    с    лицемерной  формулировкой «по слабости здоровья и ограниченности способностей» (предлогом стала продолжительность болезни Белинского — с; января по май 1832 г.)[27]. Белинский был вынужден заниматься vкорректорской работой, переписывать бумаги, пробиваться частными уроками и в то же время заниматься самообразованием. В это время он вошел в новый кружок из студентов и выпускников университета,  группировавшийся вокруг Н. В. Станкевича (183Ы839). Кружок ( Станкевича состоял из людей, интересовавшихся, главным образом, вопросами философии и этики, и развивался под влиянием идей немецкого философа Шеллинга, проповедовавшихся профессорами В Павловым, у которого Станкевич и жил, и Надеждиным.

Кружок Станкевича оказывал заметное влияние на идейную жизнь общества. Из него вышли будущие славянофилы (К. С. Акса­ков, Ю. Ф. Самарин), западники (Т. Н. Грановский, В. П. Боткин), революционеры (В. Г. Белинский, М. А. Бакунин), К. Д. Кавелин. Взгляды членов кружка были умеренны: распространение просвещения, которое само собою якобы должно привести к измене­нию «быта общественного».

В 1831 году сложился кружок А. И. Герцена и Н. П. Огарева, ко­торый имел острую политическую направленность. Целью кружка, в который входили Н. И. Сазонов, Н. М. Сатин, Н. X. Кетчер, В. В. Пассек и другие, было революционное преобразование России. «Мы подали друг другу руки, — вспоминал Герцен, — и  пошли проповедовать свободу и борьбу во все четыре стороны нашей моло­дой Вселенной». Идеология кружка была расплывчата и политически незрела[28]. «Идеи были смутны, — писал Герцен, — мы проповедовали де­кабристов и французскую революцию, конституционную монархию и республику; чтение политических книг и сосредоточение сил в одном обществе, но пуще всего проповедовали ненависть ко всякому наси­лию, ко всякому правительственному произволу...». Позже Герцен и его друзья обратились к утопическому социализму, и прежде всего, к сен-симонизму. Герцен и Огарев не отказались также и от политиче­ской борьбы и оставались «детьми декабристов».

В 1834 г. Герцена и Огарева арестовали за пение песен, наполнен­ных «гнусными и злоумышленными» выражениями в адрес царя, и после длительного тюремного следствия выслали без суда: Герцена — на службу в Пермь, Вятку, а затем во Владимир, Огарева — в Пензу.

Революционный подъем начала 30-х годов XIXв. в Западной Ев­ропе сменился полосой упадка, торжества реакционных сил. Для это­го времени особенно характерны настроения пессимизма, отчаяния, неверие в возможность борьбы за лучшее будущее. Эти настроения нашли яркое отражение в первом «Философическом письме» П. Я. Чаадаева, опубликованном в 1836 году в журнале «Телескоп».

Друг А. С. Пушкина и декабристов, офицер в царствование Алек­сандра I, П. Я. Чаадаев тяжело переживал поражение восстания де­кабристов, ушел в отставку[29]. Произведения Чаадаева свидетель­ствовали о том, что их автор пришел к самым пессимистическим вы­водам, которые заключали в себе страстные нападки на Россию, ее отсталость, некультурность, ничтожность ее истории, убожество ее настоящего. Потеряв надежду на возможность общественного прогресса в России, он писал: «Окиньте взглядом все пережитые нами века… вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспомина­ния… Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем, без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя… Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли...».

Чаадаев писал о разных исторических путях России и других стран Европы. Он подчеркивал, что все народы Европы имели «об­щую физиономию», «преемственное идейное наследие». Сопоставляя это с историческими традициями России, Чаадаев приходит к выводу, что ее прошлое было иным: «Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее — иноземное владычество, жестокое, унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, — вот печальная история нашей юности».

Чаадаев считал, что все беды России от ее отлученности от «все­мирного воспитания человеческого рода», от национального самодо­вольства и связанного с ним духовного застоя[30]. Основной бедой он считал отрыв от католического мира.

«По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учени­ем, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету глубокого презрения всех народов… затем, освободившись от чужеземного ига, мы могли бы воспользоваться идеями, расцветшими за это время среди наших братьев на Западе, если бы только не были отторгнуты от общей семьи, мы подпали рабству, еще более тяжелому...».

Виной отставания, считал П. Я. Чаадаев, был отрыв России от Европы и, в особенности, православное мировоззрение. Чаадаев утверждал, что «России нечем гордиться перед Западом, напротив, она не внесла никакого вклада в мировую культуру, осталась непричастной к важнейшим процессам в истории человечества». vПисьмо Чаадаева — это «безжалостный крик боли и отчаяния», «это был выстрел, раздавшийся в темную ночь», «мрачный обвинительный акт против России». (А. И. Герцен). Письмо Чаадаева, как отмечал Герцен, «потрясло всю мыслящую Россию». В знаменитом письме П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 г. А. С. Пушкин писал: «Хотя лично я сердечно привязан к государю (к Николаю I— Л.П.), я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человека с предрассудками — я оскорблен, но кля­нусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечест­во, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал»[31].

Правительство сурово расправилось и с Чаадаевым, и с издателя­ми этого письма: журнал «Телескоп» был закрыт, редактор его Н. И. Надеждин выслан из Москвы и лишен права заниматься изда­тельской и преподавательской деятельностью. Чаадаева объявили су­масшедшим и отдали под полицейский контроль.

    продолжение
--PAGE_BREAK--5.Западничество и славянофильство

На рубеже 30-х — 40-х годов происходили изменения в обществен­ных настроениях, внешне еще мало заметные, но ощутимые. А. И. Герцен писал: «Что-то пробудилось в сознании, в совести — ка­кое-то чувство неловкости, неудовольствия. Ужас притупился, людям надоело в полумраке темного царства». Сгруппировались два лагеря, причем, оба эти лагеря одинаково чужды правительственному кругу, одинаково далеки от его взглядов и работ и одинаково для него подозрительны[32].

Исследователи считают, что с «Философического письма» П. Я. Чаадаева началось формирование течения «западников». На­звали их так потому, что они считали неизбежным повторение Рос­сией пути Западной Европы и призывали учиться у нее. Западники верили в единство человеческой цивилизации и утверждали, что Западная Европа идет во главе этой цивилизации, наиболее успешно осуществляет принципы гуманности, свободы и прогресса и указывает правильный путь всему остальному человечеству[33]. Предста­вителями западничества были историки Т. Н. Грановский, П. Н. Кудрявцев, С. М. Соловьев, юрист, философ и историк Б. Н. Чичерин, юрист и философ К. Д. Кавелин, литераторы В. П. Боткин, П. В. Анненков, В. Ф. Корш и другие. К западникам примыкали критик В. Г. Белинский и А. И. Герцен.

К Грановскому тяготели литераторы И. П. Галахов, Н. X. Кетчер, Н. А. М^льгунов, Н. Ф. Павлов, Н. М. Сатин, актер М. С. Щепкин. «Наши» назвал их Герцен: «Такого круга людей, талантливых; много­сторонних и чистых я не встречал потом нигде, ни на высших вершинах политического мира, ни на последних маковках ли­тературного и артистического».

Во главе московского кружка западников стоял Т. Н. Грановский. Профессор Московского университета, Грановский читал курс ис­тории средних веков. В своих записках славянофил А. И. Кошелев писал: «Лекции Грановского были, прежде всего, посвящены поискам ответов «а вопросы русской общественной жизни, и дворянская ин­теллигенция находила в них подлинный отклик на злобу дня. Ис­тория служила современности. Умело нарисованные картины европейского прошлого помогали понять российское настоящее, а не­избежные недомолвки не мешали приученным к иносказаниям слу­шателям».

Лекционный курс Грановского был открытым выступлением против казенного, уваровского тезиса о «гниющем» Западе и Рос­сии, благоденствующей под сенью православия, самодержавия и народности. Грановский не скрывал своих симпатий к Западу, своего неприятия «своенародности», противостоящей европейскому просве­щению.

Грановский стал любимцем московского студенчества. В феврале 1845 г, студенты приветствовали его восторженными овациями. Грановский начал свою очередную лекцию словами: «Мы, равно и вы, и я, принадлежим к молодому поколению, — тому поколению, в руках которого жизнь и будущность. И вам, и мне предстоит благородное и, надеюсь, долгое служение нашей великой России — России, преобразованной Петром, России, идущей вперед и с равным презрением внимающей и клеветам иноземцев, которые видят в нас только легкомысленных подражателей западным формам, без всякого собственного содержания, и старческим жалобам людей, которые лю­бят не живую Русь, а ветхий призрак, вызванный ими из могилы, и нечестиво преклоняются перед кумиром, созданным их праздным во­ображением».

Западники считали, что Россия вступила на европейский путь -единственно возможный для цивилизованной страны — с опозданием, только в начале XVIIIвека, в результате реформ Петра Великого. Ес­тественно, что по уровню развития она значительно отстает от передовых стран Западной Европы. Задача современного русского об­щества, по мнению западников, заключалась в том, чтобы теснее примкнуть к европейскому Западу и слиться с ним воедино, образовав одну общечеловеческую культурную семью[34]. Движение в «западном направлении» неизбежно должно привести к таким же переменам в русской жизни, какие в свое время пережили эти страны, — к замене подневольного, крепостного труда свободным и преобразованию деспотического государственного устройства в конституционное. Задача России — как можно скорее изжить свое бескультурие, слиться с европейским Западом в «одну общечеловече­скую семью». В основе идей западников лежала философия Гегеля. Они были сторонниками прогресса, свободы личности; индивидуа­лизм противопоставляли общинности и соборности славянофилов. Западники считали, что основная задача «образованного меньшинст­ва» — подготовить русское общество к мысли о необходимости преобразований и воздействовать в должном духе на власть. Именно в живом сотрудничестве власть и общество должны подготовить и провести хорошо продуманные, последовательные реформы, с по­мощью которых будет ликвидирован разрыв между Россией и Запад­ной Европой. Идеи «западников» проповедовал Т. Н. Грановский — с кафедры Московского университета, В. Г. Белинский — на страницах журнала «Отечественные записки» и «Современник», А. И. Герцен и Н. П. Огарев — в литературных салонах.

Радикально настроенные А. И. Герцен, Н. П. Огарев и В. Г. Бе­линский в конце 1830-х — начале 1840-х гг. разделяли основные идеи «западников». Будучи полностью согласными с тем, что Россия идет по западному, европейскому пути, радикалы были не склонны идеа­лизировать современную им Европу. Буржуазный строй они под­вергали резкой критике. С их точки зрения, Россия в своем развитии не только должна догнать западные европейские страны, но и со­вершить вместе с ними решительный шаг к новому строю — социализ­му. Если представители буржуазно-либерального течения (Т. Н. Грановский, В. П. Корин, Н. Д. Кавелин) надеялись на путь реформ, то деятели революционно-демократического течения (А. И. Герцен, Я. П. Огарев и В. Г. Белинский) верили в необходимость насильственного, революционного переворота.

А. И. Герцен был первым, кто в русском общественном движении воспринял идеи популярного в 30-40-е гг. XIXв. западноевропейского утопического социализма. Опираясь на существование в России крестьянской общины, полагая, что она уже сама по себе есть зача­ток социализма, он создал теорию русского общинного социализма, дав мощный толчок развитию социалистической мысли в России. Не видя возможности активной борьбы с мрачной действительностью в России, тяжело переживая цензурный гнет, Герцен в 1847 г. покинул Россию, чтобы стать «свободным русским словом» за границей. Поки­нув Россию и поселившись в Англии, Герцен и Огарев стали первыми политическими эмигрантами. В начале 50-х гг. XIXвека они основа­ли в Лондоне Вольную русскую типографию. Издаваемая ими газета «Колокол» и журнал «Полярная звезда» с большим интересом чита­лись передовыми людьми России.

В 40-е годы XIXв. Белинский стал популярным публицистом и литературным критиком России. Белинский выступал с обзорами русской литературы, со статьями о Пушкине, Лермонтове, Гоголе, Кольцове и других русских писателях. «Отечественные записки» и «Современник», в которых сотрудничал Белинский, стали известны­ми журналами, а каждая статья Белинского, как отмечали современники, воспринималась радикалами как праздник. Ф. Булгарин в своих доносах в IIIОтделение неоднократно писал, что Бе­линский проповедует революцию, «коммунизм» и «терроризм»: «Безрассудное юношество… семинаристы, дети бедных чиновников и прочие — почитают „Отечественные записки“ своим Евангелием, а „первого министра“ журнала — Белинского — »апостолом".

Итогом всей деятельности Белинского является его «Письмо к Гоголю», которое он написал в 1847 г., будучи тяжело больным, неза­долго до смерти. Критикуя Гоголя за его «Выбранные места из переписки с друзьями» как «проповедника кнута», «апостола невеже­ства», Белинский противопоставляет его консервативным взглядам программу революционного преобразования России "… не в аскетиз­ме..., а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности… видит свое спасение Россия"; «Самые важные, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя бы тех законов, которые есть».

«Славянофилы» (А. С. Хомяков, братья К. С. и И. С. Аксаковы, братья И. В. и П. В. Киреевские, Ю. Ф. Самарин) считали необходи­мым вернуться к идеалам допетровской Руси (отсюда их название). Московское царство, по мнению славянофилов, гораздо более соот­ветствовало духу и характеру русского народа, чем петербургская бюрократическая монархия, построенная Петром Iпо европейским образцам. Православие, самодержавие, народность – могли быть и лозунгом славянофилов, ибо указывали на те основы самобытного русского порядка, церковного, политического и общественного, выяснение которых составляло задачу славянофилов[35]. Славянофилы считали, что для России исконными идейными началами являются православная вера и связанные с нею принципы внутренней правды и духовной свободы, воплощением этих начал в жизни является община, крестьянский мир как добровольный союз для взаимной помощи и поддержки. По мнению славянофилов, ни западные принципы, ни западные организацион­ные формы не нужны и неприемлемы для России. Политическим идеалом славянофилов была патриархальная демократическая  монархия, опирающаяся на добровольную поддержку народа[36]. «Сила мнения» народа должна выражаться в совещательном земском соборе, который царь должен был бы созывать по примеру московских царей.

Подлинным центром, душой славянофильского кружка был А. С. Хомяков. «Ильей Муромцем» славянофильства назвал его Герцен, который писал: «Хомяков был действительно опасный противник… он пользовался малейшим рассеянием, малейшей ус­тупкой. Необыкновенно даровитый человек, обладавший страшной эрудицией, он, как средневековые рыцари, караулившие богородицу, спал вооруженный. Во всякое время дня и ночи он был готов на запу-таннейший спор».

Славянофилы видели недостатки общественно-политического строя николаевской России и иногда подвергали резкой критике за­силье бюрократии и ее произвол, несправедливость судей, взяточни­чество чиновников. Ко всем тем, кого славянофилы подозревали в служении «официальной народности», они относились враждебно.[37]

«Где рабство — там бунт и беда, защита от бунта — свобода», — писал К. С. Аксаков. Положительное значение имел практический вклад славянофилов в изучение быта, нравов, песен народа.

В 40-е годы XIXв. противники обвиняли славянофилов в том, что очи находятся под покровительством правительства. Под впечатлени­ем недавних споров Герцен писал в 1850 г.: «Славянофилы пользовались большим преимуществом перед европейцами (западниками -Л.П.), но преимущества такого рода пагубны: славянофилы защища­ли православие и национальность, тогда как европейцы нападали на то и другое; поэтому славянофилы могли говорить почти все, не рискуя потерять орден, пенсию, место придворного наставника или звание камер-юнкера. Белинский же, напротив, ничего не мог го­ворить; слишком прозрачная мысль или неосторожное слово могли довести его до тюрьмы, скомпрометировать журнал, редактора и цен­зора. Но именно по этой причине все симпатии снискал смелый писа­тель, который, в виду Петропавловской крепости, защищал независимость, а все неприязненные чувства обратились на его противников, показывавших кулак из-за стен Кремля и Успенского собора и пользовавшихся столь широким покровительством пе­тербургских „немцев“.

Споры западников и славянофилов… Они были парадоксальным отражением глубокого внутреннего единства западничества и славя­нофильства. На одну из сторон этого единства указал Герцен: „Да, мы были противниками их, но очень странными. У нас была одна лю­бовь, но неодинаковая. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно“.

При всех идейных разногласиях славянофилы и западники сходи­лись в отрицательном отношении к крепостному праву и к современному им бюрократическому полицейскому строю госу­дарственного управления. Оба течения требовали свободу слова и печати и в глазах правительства оба являлись „неблагонадежными“ (западники в большей степени)[38].

Особое место в общественном и освободительном движении тех лет занимает кружок петрашевцев (1844-1849), получивший свое название по имени его руководителя — М. В. Буташевича-Петрашевского. Члены кружка находились под влиянием идей современного французского социализма — идей Фурье — и обсуждали на своих собраниях социальные вопросы. Петрашевский называл себя „старейщим пропагандистом социализма“. На собраниях Петрашевского бывали М. Е. Салтыков-Щедрин, Ф. М. Достоевский. Боль­шинство петрашевцев, в отличие от либералов (западников и славянофилов), выступало за республиканское устройство, полное освобождение крестьян без выкупа. Все участники кружка петрашевцев (в т. ч. и великий русский писатель Ф. М. Достоевский) были арестованы и приговорены к расстрелу, но затем помилованы и сосланы на каторгу в Сибирь[39].

    продолжение
--PAGE_BREAK--