Двухтомник Бориса Миронова «Социальная история России» запоследние шесть лет вышел третьим изданием. Первое было совсем недавно – в 1999г., а уже через год книгу перевели и издали в США.
В статье В. В. Согрина[1]дается высокая оценка фундаментальной монографии Б. Н. Миронова,рассматривающей историю имперского периода отечественной истории вмеждисциплинарном научном контексте, используя элементы «новой социальнойистории». Критически переосмыслена его философия истории. Показано, чтоконкретно-исторические исследования ученого, представленные в основном в первомтоме труда, в частности, концепция тотального закрепощения российскогообщества, сближающая образ самодержавия и восточной деспотии, вступают впротиворечие с поставленной им идеологической задачей внушения обществуисторического оптимизма (клиотерапия), реализуемой в основном во втором томе.Попытка историка представить цивилизационную специфику развития России какчасть пессимистического исторического мифа опровергается при помощи собранногоим материала. Продемонстрировано, что вместо пессимистического мифа историкпытается создать новый, оптимистический миф о существовании «народной» или«патриархальной» монархии в Московской Руси XV—XVII веков и общейпрогрессивности истории имперской России. В частности, неудовлетворительнымипредставляются игнорирование восточно-христианских и золотоордынских корнейроссийской цивилизации; формально-правовая концепция правомерного государства,затушевывающая разницу между правом как формой проявления властной воли и какформой общественного компромисса; попытка наделения самодержавия статусомлидера модернизации, что ведет к игнорированию социально-политической стороныэтого процесса.
Новымфактором в развитии фундаментальных дискуссий о российской/советской историиявляется участие в них собственно российских историков, транслирующих илитворчески развивающих концепты западной русистики. Двухтомник Б. Н. Миронова«Социальная история России» является ярким примером применениянемарксистской теории модернизации и подходов социальной истории для решениявопроса о «нормальности» российского исторического развития. Наряду ссобственно исследовательскими задачами, Миронов, будучи российским историком,также формулирует общественную значимость своей работы, которая, по его мнению,заключается в клиотерапии российского исторического сознания, т.е. в коррекциистигматизированного образа российской истории как девиантной или непоправимоотстающей от европейского развития. Такая постановка вопроса показывает,насколько плотно исторические вопросы переплетаются с вопросами политики и — шире — с проблемами понимания постсоветской реальности. Проблеманормальности/девиантности истории России напрямую связана с дискуссией овозможности постсоветской России интегрироваться в современное мировоесообщество на правах демократического общества и правового государства. Процессинтеграции, в свою очередь, основан на процессе реформ, история которых всовременной России знала как радикальную фазу кардинальной ломки доставшихся отсоветского периода институтов, социальных отношений и ментальностей, так иэволюционистско-синтетическую фазу сочетания экономических преобразований сконсервативными тенденциями в государственно-политической сфере, частью которыхявляется ретро-стиль новой государственной символики. Несложно рассмотреть заэтими разными стратегиями реформ логику «тоталитарной» и «модернизационной»парадигм. Реформаторский радикализм исходил из посылки несовместимостисоветского наследия с демократическим будущим новой России. Парадоксальнымобразом, именно эта логика разрушала предпосылки для складывания гражданскогообщества (противоядия от тоталитаризма), которое нуждается в«густоте» социальных отношений, традициях и символах. С другойстороны, формула «реформы в экономике — авторитарный технократизм вполитике» определенно отсылает к модернизационной логике, в силу которой успешностьпреобразований измеряется общими социально-экономическими показателями, аэкономические реформы мыслятся как предварительный базис для построениядемократии. Подобное нормативное понимание модернизации может быть опасно длястратегии демократических реформ, так как авторитарный политический режим в XXвеке оказался вполне совместимым с рыночными формами хозяйствования. По мнению А. Ахизера, Борис Миронов видит в историческомразвитии России эволюцию от общности к обществу (по Фердинанду Теннису),трудную и противоречивую, но неизбежно ведущую к гражданскому обществу,правовому государству и т. д., то есть повторение пути, которым давно идутзападные страны.[2]
Уже на первых страницах он постулирует «нормальностьроссийского исторического процесса» (т. 1, с. 17). Однако об эталоне этой«нормальности» и о том, как ее определить, ученый умалчивает. Междутем в книге можно найти целый реестр отклонений от нормы в развитии России:признается трагичность российской истории, ее кровавый драматизм, цикличность,маятниковость и инверсионные повороты. Но все это, как бы не выходя за рамки«нормальности», гарантирующей России, по мысли автора, достижениеблагосостояния, правового государства, гражданского общества «и все другиеблага цивилизации, которых так жаждет современный россиянин» (там же).Миронов составил и список несогласных с идеей «нормальности»российского развития. Трудно отделаться от ощущения, что в обнародовании этогосписка присутствует элемент бестактности, поскольку тем самым автор как бывыводит за рамки научной дискуссии любую попытку обсудить подобную«нормальность». По существу, перед нами априорное принятие концептавестернизации, никак не доказывающего «жажду» россиян иметьгражданское общество и т. п. Эта предвзятость, как я постараюсь показать,мешает автору в полной мере осмыслить свои собственные исследовательскиедостижения.
Богатство разнообразного материала, представленного в книге,позволяет, на мой взгляд, сосредоточив внимание — вопреки установке автора — впервую очередь на реальной специфике опыта российской истории,попытаться ухватить целое, движение целого. Решить эту сложную задачу можно,лишь все глубже проникая в механизмы истории, совершенствуя методологиюисторического исследования.
Миронов расщепляет историю на конкретные социальные процессы,изучение каждого из которых может внести свой вклад в целостное познаниединамики российского общества. Вот над этой проблемой и хотелось быпоразмышлять вместе с автором. Тем более что он собрал множество новыхисточников и ввел их в научный оборот; благодаря этому рецензируемую книгуможно использовать и как своего рода справочник по российской истории.
Важнейшая составляющая социальной истории — это процессколонизации, расширение территории российского государства, с 1462 по 1987 годыувеличившейся более чем в 50 раз (см. т. 2, с. 380). Ряд ведущих историковдосоветского времени считали территориальную экспансию ключевым фактором вистории нашей страны. Сравнение с аналогичным явлением в США показывает, чтотам колонизация изначально имела экономическое измерение, в конечном итогеслившись с процессом интенсификации хозяйства. В России же территориальноерасширение исходило из стратегических соображений (т. 1, с. 51). Освоение новыхземель носило экстенсивный характер и, в свою очередь, способствоваловоспроизводству экстенсивной культуры. Перед нами существенное различие,проливающее свет на особенности динамики российского общества.
Автор перечисляет негативные аспекты российской колонизации:закрепление экстенсивной формы развития, ведущее к отставанию; затрудненностьформирования хорошо структурированной системы городов; истощение ресурсовЦентра; замедленное развитие единой русской нации (т. 1, с. 46-47). Отсюдаследует вывод: победа этого пути над тенденцией к интенсификации создаласерьезные проблемы, нараставшие по мере усложнения общества. Что касаетсяглубоко лежащих причин такого исторического выбора, неспособности найти емуальтернативу, то их можно усмотреть в мифологической основе культуры миллионоврусских людей. Народ рассматривал экстенсивный путь «как уход отнеоправданной „новизны“ и перенесение на новое место справедливой»старины", как поиск рая на земле…" (т. 1, с. 28).
Таким образом, Миронов обратил внимание на иррациональныемотивы миграции, проистекающие из господства мифологического мышления.Гигантские просторы, низкая плотность населения, недостаточная эффективностьсредств сообщения создавали повышенную опасность дезинтеграции, доходившейподчас до критической точки. Нельзя не согласиться с автором, когда он говоритоб объективной обусловленности экстенсивного выбора на определенномисторическом этапе (т. 1, с. 46). Но, опираясь на материалы книги, можносделать более общий вывод: закрепление экстенсивной альтернативы былонепосредственным результатом тяготения к архаичной массовой культуре,нацеленной на сохранение статики. В обществе были слабы аспекты культуры,ориентирующие человека на интенсивный тип развития, что связано с отставаниеммассовой интеллектуализации от постоянного усложнения проблем, подлежащихформулировке и разрешению. Здесь возникает вопрос: каким образом такоесостояние народной культуры согласуется с представлением о«нормативности» российской истории? Последуем, однако, за автором.
В книге много места отведено развитию сословий. Мироновполагает, что их динамику в российских условиях лучше объясняет нехозяйственно-экономическая деятельность, а развитие их социокультурных функций.В процессе дифференциации сложилось примерно семь десятков сословных групп (т.2, с. 265). Развитие сословий — один из тех процессов, которые можнорассматривать как результат дифференциации общества, роста его внутреннегоразнообразия, как отход от первобытного синкретизма, то есть от исходнойнерасчлененности общества. О месте сословий в социуме велись длительные споры,высказывались самые разные точки зрения вплоть до полного отрицания самихсословий. Автор пишет о некоторой мере взаимопроникновения сословий, омежсословной мобильности. Например, численность дворянского сословия ичиновничества росла за счет выходцев из духовенства и крестьянства. К серединеХIХ века «новое дворянство», получившее этот статус за службу,составляло около 59 проц. дворянского сословия, на рубеже ХIХ-ХХ столетий — 66процентов (т. 1, с. 133). До 1830-х годов широко практиковалось производство вофицеры (а значит, и в дворяне) из военных низших чинов и недворянскогопроисхождения, что открывало путь наверх малограмотным людям.
А это значит, что дворянство, которое могло претендовать нароль массовой опоры государства, на роль сословия, способного быть своего родамедиатором между крестьянским населением и властью, персонифицировать«народ» (высшая точка в расцвете этой функции пришлась на правлениеЕкатерины II), постоянно разбавлялось, размывалось низшими сословиями. Врезультате основная масса помещиков, несмотря на существование помещичьейкультурной элиты, не смогла порвать с архаичным мировосприятием. Автор неоценил должным образом эту сторону дела, не оценил то, что в России несложилась достаточно сильная и авторитетная основа воспроизводства правящейэлиты, что, в свою очередь, препятствовало диалогу сословий, общества и власти.
Сословия никак не могли достичь завершенных форм. Авторназывает их «полусословиями», «квазисословиями» (т. 1, с.123). У него можно встретить даже такую формулировку (применительно к ХVIIвеку): «в обществе не существовало истинных сословий и сословныхорганизаций» (т. 2, с. 134). Тем самым в книге, по сути дела, показано,что сословия обособлялись от нерасчлененного синкретического целого оченьмедленно, не достигая завершенных форм и исторически оставаясь«полуфабрикатами». Это «затрудняло формирование не только среднегокласса и гражданского общества, но также и единой российской нации с единойкультурой, единой системой ценностей, единым законом» (т. 1, с. 147). Отпризнания столь постоянной незавершенности логически должен был бы следоватьвывод, что российское общество с трудом расстается с синкретизмом, более того,в ответ на кризисы периодически пытается вернуться в его лоно. Эти попытки иобразуют важнейшую предпосылку специфических циклов в истории российскогообщества, которые Миронов отрицает.
Поворот к культуре, к ее логике и содержанию какобъяснительному принципу общественных явлений — важнейшее изменение в развитииметодологии общественных наук. Этот подход не исключает обращения к другимфакторам, например экономическим, но лишь в той степени, в какой подобныефакторы выступают в роли элементов культуры, становятся содержанием культурныхпрограмм тех или иных групп населения. Эту возрастающую роль культуры можновидеть и в анализе семьи, предпринятом в книге.
Автор указывает, что понятия «семья», или«семейство», и «двор», или «домохозяйство»,прежде были тождественными, иными словами, представляли собой синкретическое,нерасчлененное целое. Требовалось время для большой работы по расщеплениюпервоначального синкретизма. Этот процесс открывает путь к типологии семьи, врамках которой, в частности, выделяется отцовский тип, построенный на«монархической модели» (т. 1, с. 241). Данный тип семьи, точнее, еекультурная модель служит социокультурной основой формирования авторитарнойгосударственности в России (точно так же, как братская семья представляет собойкультурную основу соборной государственности). Поэтому сложившаяся в культуремодель авторитарной семьи исключительно важна для анализа специфики российскойгосударственности. «Составная отцовская семья — это маленькоеабсолютистское государство. Большак — обычно отец или дед домочадцев, самыйопытный и старший по возрасту мужчина — осуществлял в своей семье, до некоторойстепени подобно царю в ХVII в. в государстве, патриархальное управление итрадиционное господство, основанное на вере в законность и священностьотцовской власти. Он распоряжался трудом членов семьи, распределял работу,руководил ею и наблюдал за ней, разбирал внутрисемейные споры, наказывалпровинившихся, следил за нравственностью, делал покупки, заключал сделки,платил налоги, являлся главой семейного культа и ответственным перед деревней ипомещиком… и администрацией за поведение членов семьи» (т. 1, с. 237).Точнее было бы сказать, что не большак подражал царю, а царь осуществлял в государствесвои функции подобно большаку в семье и т. д. Это следует понимать и висторическом, и в логическом аспектах: исторически семья задаваласоциокультурный образец для государства, а не наоборот. Анализ форм архаичнойсемьи важен по той причине, что возникновение государства опиралось на реальноесодержание сложившейся культуры как возможной основы для интеграции большогообщества. Образ отцовской семьи выступает в русской культуре проектомцелостности, реализуемым в форме государства и общества.
Отсюда вопрос: как в России могли сформироваться большоеобщество и государство, если логически и исторически исходной точкой быллокальный мир с его культурой инверсионно-эмоционального типа, враждебнойвсему, что лежит за его границами, не знающей непременного для большогообщества и государственности господства абстрактного мышления? В этом — некаяисторическая загадка русской истории. Ее сформулировал Николай Бердяев в формеантиномии. С одной стороны, «Россия — самая безгосударственная, самаяанархическая страна в мире. И русский народ — самый аполитический народ,никогда не умевший устраивать свою землю». С другой стороны, «Россия- самая государственная и самая бюрократическая страна в мире».[3]Другими словами, требуется объяснить, каким образом могло образоватьсягосударство на неадекватной культурной основе. Миронов не рассматривает даннуюпроблему, хотя это помогло бы понять, каким образом мощные пласты традиционнойкультуры способны сочетаться с движением к гражданскому обществу и т. д. Новажно уже то, что книга, содержащийся в ней материал дают возможностьприблизиться к решению антиномии Бердяева.
Сложность проблемы заключается не только в том, чтороссийское крестьянство, прежде всего по своей культуре, было носителемценностей догосударственных локальных миров, в которых господствовали ритмымифологического эмоционального мышления, но и в том, что носители этой культурысоставляли подавляющее большинство общества. Достаточно сказать, что надворянство и духовенство в начале ХХ века приходилось всего 2 процентанаселения. Читательская аудитория, то есть люди, претендовавшие на овладениеабстрактным мышлением, в конце ХIХ столетия составили всего лишь 3-4 проц.населения (т. 1, с. 264-265). На какую же социокультурную базу в таком случаеопирался интересующий автора, как и всех нас, «генезис личности,демократической семьи, гражданского общества и правового государства»?
Миронов делает усилия понять, как этот процесс прокладывалсебе путь в обществе. Он прослеживает постепенную гуманизацию законодательства,означавшую, что общество начало считать опасным произвол патриархального главысемьи над ее членами, что ценность индивида, личности росла. По Уложению 1649года вводилась смертная казнь для родителей за убийство собственных детей. Подвоздействием частных законодательных актов ХVIII-первой половины ХIХ векапостепенно ослабевала власть главы семьи над домочадцами. Например, если в ХVIстолетии отец мог продать детей в рабство, то в ХVII — только отдавать в кабалудо смерти господина, а в начале ХVIII — лишь в услужение господину или в закладза долги не более чем на пять лет (т. 1, с. 252). С 1845 года муж за нанесениепобоев жене привлекался к уголовной ответственности (там же). В 1863-м былиотменены телесные наказания для женщин. Автор пишет о «некотором прогрессев гуманизации отношений между супругами и между родителями и детьми».Прогресс был достигнут в городах и промышленных губерниях. Он «выражался всмягчении насилия над слабыми в семье и в установлении известного контроля состороны общества и закона за соблюдением интересов женщин и детей. Абсолютизмвнутри семьи был в большей или меньшей степени поставлен в рамки закона»(т. 1, с. 266-267). Этот процесс усиливался нараставшей способностью черпатьинформацию в печатном слове, что снижало общесоциальную значимость дляреального поведения исходных моделей семьи (т. 1, с. 265). Законодательноеограничение внутрисемейного авторитаризма, сдвиги в культуре не могли не влиятьна авторитаризм в масштабе большого общества и государства, хотя размеры,условия и скорость этого влияния пока еще не исследованы. Тем не менееочевидно, что исходная архаичная модель культуры, послужившая историческойматрицей возникновения государства, постоянно корректировалась, подвергаласькритике.[4]
Динамика урбанизации — одна из форм преодоления синкретизма.Автор показывает, что отделение города от деревни происходило вяло инепоследовательно. «До середины ХVII в. город и деревня представляли собойв социальном, экономическом и культурном отношениях единое пространство…Между городом и деревней не было четкой правовой, культурной, социальной,административной и экономической границы… различия в экономическом,общественном и домашнем быту горожан и сельских жителей были несущественными…массовое сознание и менталитет всех социальных групп являлись достаточноедиными» (т. 1, с. 345). Окончательное размежевание города и деревнипроизошло лишь в 1775-1785 годах. До последней трети ХIХ века «можноговорить скорее о влиянии города на деревню, чем деревни на город» (т. 1,с. 348). Это спровоцировало Миронова даже резюмировать, что в России не былопротивоположности между городом и деревней (т. 1, с. 349).
Миронов обращает также внимание на активизацию деревни, навлияние деревенской культуры на город вплоть до окрестьянивания горожан, тоесть на «реанимацию в среде городского населения стандартов и стереотиповкрестьянского сознания» (т. 1, с. 349). Перед нами, по сути дела, процессархаизации. Очаги развития, интеллектуализации, всех форм прогресса оказалисьнедостаточно мощными, чтобы поднять уровень интеллектуализации в масштабахвсего общества, более того, они сами становились жертвой аграризации.
Это обстоятельство поднимает проблему не менее сложную, чемта, которую поставил Бердяев. Как возможно в России развитие гражданскогообщества, правового государства и т. п., если в ней мала степеньинтеллектуализации, крайне неразвита способность формировать и наращиватьзнания об обществе на основе абстракций, слабы очаги развития и, напротив,сильны традиционные институты? Все, что автор пишет об урбанизации, не можетнас убедить в том, будто этот процесс привел в России к решающему результату — массовому господству в обществе городской, в конечном итогелиберально-модернистской, культуры. Динамика урбанизации, развития городов унас неоднозначна, двусмысленна.
Социальная история России невозможна без анализа того, чтоназывают крепостным правом. Автор начинает свое исследование с констатацииизвестного факта: крепостничество на Западе существовало в ХI-ХV веках и былолишено наиболее стеснительных и грубых аспектов — запретов на приобретениенедвижимости, на участие в гражданских сделках и пр. Оно сводилось к той илииной форме личной и поземельной зависимости. Крепостничество в России,напротив, означало полную личную зависимость от господина, прикрепление к местужительства и сословию, социальную незащищенность (т. 1, с. 361). Тем самымналицо глубокое, качественное различие России и Запада. В связи сисключительной важностью феномена крепостничества для понимания спецификироссийского общества уже само существование различия ставит под сомнениеправомерность исходного методологического принципа автора. Это различие носиткачественный характер и требует объяснения. Можно предположить, что оно связанос разницей в степени натурализации хозяйства. Специфика крепостничества вРоссии связана, по всей видимости, со стремлением общества оградить натуральноехозяйство от товарно-денежных отношений, сделать его единственной формойхозяйства. Сила закрепощения на определенной стадии развития большого обществазависела от масштабов и степени натурализации общества, от меры превращениячеловека в винтик нацеленного на собственную неподвижность натуральногомеханизма.
Автор справедливо считает, что крепостничество в Россиивыступало в государственной, корпоративной и частной формах (т. 1, с. 361). Всеобщество, все сословия были закрепощены, люди становились собственностьюгосударства, общины, помещика.
Так, в начале ХVIII века дворяне в своих отношениях сгосударством обнаруживали все признаки крепостных. По указу 1720 года зауклонение от службы дворянину грозили кнут, вечная каторга, вырывание ноздрей(т. 1, с. 362-363). Положение духовенства было еще тяжелее (т. 1, с. 363).Податные жители городов (посадские) были прикреплены к городу, к посадскойобщине. Самовольное переселение и переход в другие состояния считалисьпреступлением (т. 1, с. 365). Крестьянство всех разрядов было прикреплено кземлевладельцам — помещикам, церкви, казне, царю. Зависимость казенных крестьянот казны также была формой крепостничества (т. 1, с. 366-367).
Заслуга автора в том, что он, вопрекибольшевистско-манихейским бредням о крепостничестве как следствии определеннойрасстановки классовых сил, вернулся к старой точке зрения, согласно которой этобыло всеобщее состояние российского общества на конкретном историческом этапе.Социокультурная клеточка, из которой выросло крепостничество, охватившее всехпоголовно, — локальное сообщество, патриархальная семья, базировавшиеся нанатуральном хозяйстве, та самая семья, модель которой лежала в основеформирования государства и общества в России.
Каким же видит автор путь из этих дебрей крепостничества кгражданскому обществу и правовому государству? Отход от представления, будтонасилие служит необходимым инструментом поддержания общественного порядка,Миронов связывает с Екатериной II, когда просвещенная часть обществамало-помалу стала относиться к насилию отрицательно. В начале ХIХ века получилапризнание индивидуальная вина при совершении коллективного преступления,например в суде над декабристами (т. 2, с. 18). В книге довольно подробнопрослежено совершенствование законодательства, свидетельствовавшее о сдвигах всторону правового государства.
Обращает на себя внимание напряженный поиск автором причинисторически длительного сохранения крепостничества. Вывод, к которому он приходит,отнюдь не тривиален: причина в том, что крепостничество не изжило себяэкономически . «Всестороннее закрепощение производителя — этооборотная сторона и следствие потребительского менталитета крестьянства…Крестьяне работали ровно столько, чтобы удовлетворить свои минимальныепотребности» (т. 1, с. 401). По-видимому, автор имеет в виду описанноеАлександром Чаяновым натуральное крестьянское хозяйство, ориентированное не наразвитие и достижительность, а на то, чтобы обеспечить выживание на основе натуральногопроизводства.
Автор высказал криминальную для советской исторической наукимысль, что «освобождение крестьянства, начавшееся с конца ХVIII века,проходило такими темпами, которые соответствовали, с одной стороны,потребностям общества и государства, с другой стороны, стремлениям ивозможностям самого крестьянства, может быть даже обгоняя их» (т. 1, с.402). Эта идея в свете дальнейших событий, прежде всего согласия советскогонарода на свое новое закрепощение, выглядит весьма убедительной. Не менееинтересны идущие в том же методологическом русле соображения Миронова о том,почему было отменено крепостничество. Он полагает, что «крепостная системахозяйства заходила в тупик не из-за ее малой доходности, а по причиненевозможности сохранения прежнего уровня насилия, тем более его усиления, безчего система переставала быть эффективной» (т. 1, с. 407).
Таким образом, на первый план выходят перемены в культуре.Крайне важно, что автор ищет причины возникновения крепостничества, как и егоотмены в 1861 году, в культуре, в массовых сдвигах в ней. Именно они, а неэкономические факторы привели к реформе. Последовательное развитие этой точкизрения требует пересмотра всей истории хозяйства России, что, возможно, пролилобы свет и на загадочный упадок нашего современного сельского производства, а сним и всего народного хозяйства.
Предпринятый в книге анализ крепостничества показывает, чтоего господство было крайне неблагоприятно для движения России в сторонугражданского общества. Но вместе с тем автор показал, что твердынюкрепостничества сокрушили именно культурные процессы, сдвиги в сференравственности: "…частное крепостное право было отменено благодаряотрицательному отношению к нему со стороны верховной власти, церкви ипрогрессивной части общества, смягчению нравов, повышению образовательного икультурного уровня населения, пробуждению самосознания у крестьянства и егонастойчивой борьбе за свое освобождение, коммерциализации экономики" (т.1, с. 408). Это говорит о мощном потенциале прогрессивного развития в формесдвигов в культуре, что должно стать предметом самого тщательного изучения.
Из исследования прямо напрашивается вывод, которого, правда,автор не делает: история России не сводится ни к истории крепостничества, ни кистории его преодоления — ее фокус следует искать между этимипроцессами. Перед нами расколотый процесс, постоянное метание от однойкрайности к другой.
В центре интересов автора находится теория модернизации. Сутьсоциальной модернизации, по Миронову, состоит в том, что происходит«генезис личности, малой демократической семьи, гражданского общества иправового государства», в результате чего «люди превращаются изверноподданных его величества в граждан» (т. 2, с. 289). Очевидно, чтоавтор придерживается чисто прогрессистской концепции: «Россия в принципеизменялась в тех же направлениях, что и другие европейские страны» (т. 2,с. 291). Однако эти выводы заслоняют ту глубинную реальность страны, которойнаполнена вся книга. Читая ее, постоянно ощущаешь двойственность происходящихпроцессов,
У автора есть еще один пласт выводов, требующий особоговнимания. «Формула советской модернизации, — пишет он, — сводилась ктехнологическому и материальному прогрессу на основе традиционных социальныхинститутов… Вся страна превратилась в большую общину и действовала на еепринципах. Если мы сравним основополагающие принципы, на которых строиласьжизнь общинной русской деревни до 1917 года и советского общества в сталинскоевремя, то обнаружим между ними большое сходство» (т. 2, с. 333-334). Затемавтор подробно обосновывает свой вывод.
Что скрывается за неясным словом «сходство»? Здесьчитатель улавливает причину двойственной оценки автором модернизации, а посути, и двойственности всей книги. Определение советской модернизации, предложенноеМироновым, несет в себе самоотрицание. Модернизация есть исторически конкретныйпроцесс интенсификации массовых способностей людей обеспечивать в конечномитоге выживаемость на основе собственных и мировых достижений. Это предполагаетизменение целей общества, целей саморазвития, а также средств, прежде всегоформирование институтов с более эффективными возможностями, созданиестимулирующих условий для этого. Определив, что советская модернизация основанана сочетании целей прогресса (хочется добавить — либерально-модернистских, носильно усеченных) и традиционных средств-институтов, автор под давлениемматериала своего исследования рисует советскую модернизацию как некоегокентавра (хотя сам он и отрицает применимость этого образа к России), для которогохарактерно взаиморазрушение средств и целей, традиционной и модернистскойкультур. В этом и состоит подлинная суть советской модернизации во всех ееформах.
Отсюда неизбежен методологический вывод. Из картинысоциальной истории, как она нарисована Мироновым, вытекает не только процессразвития элементов гражданского общества и государства (автор пытается насубедить, что в этом и есть суть социальной истории России), но одновременно ипрямо противоположный процесс — постоянное возвращение к архаичной, по сутимифологической, реальности, — который по своей мощи превосходит движение кгражданскому обществу. Но как эти процессы сосуществуют в одном обществе? Авторпишет о дуализме и компромиссе между различными институтами власти, одуалистической правовой монархии (т. 2, с. 154), о функциональном и структурномдуализме общинного и общественного (т. 1, с. 473).
Однако указание на двойственность, дуализм, тем более насходство — это только намек на ответ. В свете современной культурологии всяреальность выступает в виде множества дуальных оппозиций: «мужчина — женщина», «земля — небо», «правда — кривда» и такдалее до бесконечности. Признание двойственности мира — это только начало,только приглашение к формулированию и решению проблемы. Двойственность всегдане столько ответ, сколько вопрос. Суть же проблемы в следующем: как жить вдуальности? как из нее выйти? как субъекту, обществу избежать гибели отвозможной угрозы разорванности, раскола между полюсами дуальности? как пройтимежду ними, не погибнув в ситуации постоянного возвращения к старым решениям,угрожающим застоем и дезорганизацией? наконец, как преодолеть этудвойственность? Нужно не только понять механизм устойчивости, выживаемости впространстве между полюсами, но и осмыслить такие отношения в понятияхвзаимопроникновения и взаиморазрушения, выявить механизм динамики этихотношений, найти способы ухода от опасности раскола, взаиморазрушения полюсов.Осмысление автором обширнейшего материала, собранного и введенного им в оборот,не достигло того уровня, на котором стало бы возможно обобщение, способноеответить на поставленные выше вопросы. Это не упрек, так как у каждой работыесть своя ограниченная задача. Тем не менее очевидна необходимость решать этизадачи, жизненно важные не только для осмысления прошлого, но и длявоспроизводства способности выживать в наших нынешних условиях.
Ключевое понятие для решения данной проблемы — «раскол».
Раскол — это фундаментальная категория, и историю российскогообщества невозможно объяснить только дуализмом, свести ее к развитиюгражданского общества, понятого как магистральный монистический процесс, лишьосложненный теми или иными огрехами. Автор своим материалом вынуждает прийти квыводу, что анализ механизма раскола и должен стать фокусом концептуального исследованиядинамики российского общества.
Вся книга — вопреки декларациям автора — требует отказа отметодологии, выдвигающей в центр «нормативный» линейный прогресс. Вфокусе исследования неизбежно должен оказаться раскол между полюсамипротивоположных процессов. Именно там происходят решающие события: компромиссмежду полюсами в России всегда был динамичным, циклически смещался к полюсамсвоих возможностей — либо к распаду, конфликту, взаиморазрушению, либо кактивизации сил, пытающихся вернуть общество к синкретизму. История Россиипостоянно движется между попыткой подавления этого компромисса силамиавторитарной бюрократии (абсолютный максимум был достигнут в результатеколлективизации в советский период, превращения общины в колхозы) или силамиактивизирующегося локализма, разрушающего государство (например, крестьянскиевойны и смуты уничтожали государственную власть, заменяя ее общиной, казацкимкругом, локальными функциями догосударственного управления; сегоднятрадиционный локализм смещает или пытается сместить центры власти к регионам ина еще более низкие уровни).[5]
Опыт России свидетельствует, что «сфера между »весьма проблематична для устойчивого компромисса (для Миронова жедвойственность — это область компромисса), тем более в условиях большогообщества. Автор не замечает, что именно в этом пункте решается судьба егоконцепции, которую можно считать концепцией дуальности социальной историивопреки его попытке подать ее как монистическую концепцию прогресса кгражданскому обществу. Из книги неясно, в какой мере утверждение права,гуманизация и т. д. в состоянии размыть толщу традиционализма, преодолеть его;непонятно, достаточны ли для этого сами масштабы и темпы роста гражданскогообщества и действительно ли в условиях реальной угрозы архаизации потенциалэтого процесса достаточен, чтобы оттеснить традиционализм.
Работа Миронова ценна еще и тем, что в ней, по существу,развенчиваются некоторые мифы, как приукрашивающие историю России, так идемонизирующие ее. Среди них широко распространенное убеждение, будто в Россиивсегда во всем виновата власть, в которой собрались исключительно мерзавцы,злодеи, преступники и воры, или, например, представление, что в основе всехобщественных процессов лежит экономика, сводимая к корыстному интересу. Иглавное, Миронов последовательно и доказательно опроверг глубоко укорененноезаблуждение, будто народ (крестьянство и городские низы) и есть носитель высшеймудрости, будто он способен самостоятельно, без диалога с властью и духовнойэлитой наиболее эффективно решать свои проблемы.
В размышлениях над исследованием Миронова я затронул далеконе все проблемы, поднятые автором. Например, я не касался темы России какимперии и национального государства, которую автор подробно освещает.Ограничусь здесь только одним соображением относительно того, была ли Россияколониальной державой. Однозначно ответить на этот вопрос невозможно:своеобразие российского исторического процесса дает основания считать, что наконкретном историческом этапе Россия относилась к самой себе, как к колонии.Отсюда — хищнический подход к своим человеческим ресурсам, доведенный докрайней точки в советский период.
Фундаментальный труд Бориса Миронова свидетельствует осущественном продвижении к полному и глубокому освещению социальной историинашей страны, о стремлении найти новые ракурсы для ее объяснения, а также овозвращении к некоторым старым, идеологически дискредитированным в советскоевремя представлениям, которые сегодня выглядят вполне здравыми. Но нельзя неотметить и концептуальную противоречивость исследования. Эта его особенность,несомненно, есть результат серьезного отставания сложившейся в общественнойнауке методологии, которая не поспевает за усложнением человеческой реальностии связанных с этим проблем. Как бы то ни было, рецензируемая книга еще разнапоминает нам, что умножение знаний настоятельно требует углублять методологиюих получения и обобщения на всех уровнях анализа.
В конце 1980-х – начале1990-х годов историков-профессионалов особенно часто упрекали в том, что ониотстают от потребностей жизни, запросов дня. В ответ порой слышалось какрефрен, что писание истории — дело не скорое, по самой своей природеконсервативное. Новую книгу петербургского историка Бориса Миронова,безусловно, можно считать одним из действительно неспешных и весомых ответов натот вызов, который был брошен профессиональной историографии не только перестроечнойпублицистикой, но и всей жизнью, ее радикально изменившимися условиями, темболее что и сам автор датирует возникновение замысла книги тем памятнымвременем. Обращаясь к фундаментальным проблемам социального бытия России впоисках широкого научного синтеза, автор не столько уходит от современности,сколько постоянно возвращается к ней. Это позволяет говорить о воспроизведениив современных условиях давней традиции отечественной историографии, еще всередине XIX века самоопределявшейся в качестве историко-научного знания,дающего свой прогноз социального развития России. Редакцией журнала«Отечественная история» проведен обмен мнениями об этой книге. В немприняли участие: Владимир Булдаков, Джон Бушнелл (Нортвестернский университет,США), Питер Гейтрелл (Манчестерский университет, Великобритания), НатальяДроздова (Санкт-Петербургский университет), Павел Зырянов (Институт российскойистории РАН), Александр Камкин (Вологодский педагогический университет), МихаилДолбилов, Михаил Карпачев (Воронежский университет), Наталья Куксанова, ТатьянаЛеонтьева (Тверской университет), Александр Куприянов, Андрей Медушевский(Институт российской истории РАН), Дэвид Мэйси (Миддлбери Колледж, США),Николай Романовский (журнал «Социологические исследования»), СергейСекиринский (Институт российской истории РАН), Михаил Шиловский (Новосибирскийуниверситет), Даниэл Филд (Сиракузский университет, США), Грегори Фриз(Брандайский университет, США), Манфред Хильдермайер (Геттингенскийуниверситет, Германия), Александр Шевырев (МГУ имени М.В. Ломоносова) и др.
А.Камкин считает, что «Показательно, что крубежу веков одна за другой стали выходить не привычные коллективные обобщающиетруды, а крупные авторские работы с оригинальными концепциями отечественнойистории, опирающиеся на новые методологии. Достаточно напомнить о работеЛеонида Милова «Великорусский пахарь и особенности российскогоисторического процесса» (М.: РОССПЭН, 1998). И вот буквально вслед за неюв свет выходит двухтомник Миронова».[6]
П.Гейтрелл: «Трудно предположить, что кто-нибудьдругой, кроме него, мог бы взяться за решение этой задачи. Мне не известно ниодного равноценного исследования, например, в британской историографии. Тольконедавняя «Social History of Modern Britain» («Социальная историяБритании нового времени») наибольшим образом приближается к книге Мироновапо своему масштабу, но это — коллективный труд».
Д.Филд: «Миронов не только работалединолично, но и дал простор своей личности (ему не страшно авторское«я») и своим иногда своеобразным взглядам, как и следует, может быть,автору, который рисует и прославляет развитие индивидуализма в России».
П.Зырянов: «Но вот что действительно ему несвойственно, так это, на мой взгляд, любовь к фактам как таковым, к ихприхотливой игре, к несистематизированному течению событий. Нет, у него всезаорганизовано, на все надета схема, всюду дисциплина. Я не помню, чтобы на протяжениивсего двухтомного произведения встретилась яркая психологическая характеристикакакого-нибудь исторического деятеля. Лица только на форзацах, в тексте — социологизированные человеческие массы. Пожалуй, только для себя автороставляет право на яркость и индивидуальность».
М.Долбилов: «Число присутствующих в исследованииконкретных исторических персонажей сравнительно с общим его объемом не так ужвелико, причем цари, министры и чиновники традиционно занимают среди нихзаметное место. И тем не менее на развертывающемся перед читателем полотнеРоссия прорисовывается в своей подлинно человеческой ипостаси, в измерениилюдских страстей, надежд, радостей и бедствий, людского трудолюбия ипраздности, душевности и равнодушия, доброты и жестокости. Даже пресловутыйвзяточник (о нем ли, казалось бы, рассуждать?) благодаря авторскому вниманию ксоциальному миру человека выступает в новом и неожиданном качестве регулятораобщественных противоречий».
С.Секиринский: «Двухтомник Миронова возвращает наси к обсуждению предмета социальной истории в свете перспективы широкойинтеграции современного историко-гуманитарного знания, в центре которого долженстоять человек, а не заслоняющие его общественные структуры или умозрительныеконструкции. Именно такое авторское намерение ярко выражено эпиграфом,составленным из взаимоисключающих, но почти синхронных высказываний Пушкина:«Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом!» и«Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество,или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог еедал». Заявленный этим двуединым эпиграфом перспективный аналитическийракурс, к сожалению, не всегда раскрывается по ходу исследования, хотяизначальной чертой настроений не одного поколения образованных русских в XIXвеке была именно амбивалентность, двойственность восприятия окружающейдействительности и существующей власти. В этом отношении особенно выразительнапозиция известного либерала Константина Кавелина. Доведенный до восторженногоисступления известием о смерти «калмыцкого полубога», «исчадиямундирного просвещения» и «нового Навуходоносора» Николая I,Кавелин все же не находил в России другой политической силы, способной косуществлению формирующихся либеральных требований, кроме самодержавия».
Т.Леонтьева: «Книга, в основе которой лежатсистемные представления о развитии российского общества, активизирует полемикуо факторах его стабилизации и дестабилизации как в прошлом, так и настоящем — она актуальна в хорошем смысле слова. Автор предлагает взглянуть на опытэволюционного развития России, что все еще непривычно для отечественныхавторов, до сих пор сознательно или бессознательно нацеленных на поискиреволюционаризма».
Д.Бушнелл: «Картина поступательного движенияобщественных и правительственных институтов старой России от крепостничества ибесправия к личным и политическим правам и самоуправлению составляет основутезиса Миронова о нормальности русской истории. Его доводы вполне состоятельны.Однако в них слышится голос гегельянца-государственника. Он полагает, что вцелом путь общественного и политического развития, которым Россия следовала сXVIII по XX век, был для нее и наилучшим, и единственным: что существует, то идолжно быть. Государственник Миронов задним числом выражает последовательноеодобрение политическим мерам, направленным на поддержание твердого контроля состороны центра, таким, как контрреформы Александра III и сильная исполнительнаявласть думской монархии. Однако если, с одной стороны, народ был не готов к парламентскойдемократии, то, с другой стороны, образованная общественность была более неготова терпеть антилиберальный авторитарный режим. Но ставка на авторитаризм вконце концов провалилась. Разве не было бы разумней, если бы в 1906 году царьуступил Думе и назначил ответственных министров?»
Д.Мэйси: «Миронов создает новую парадигмуроссийской истории, которая лишь на первый, поверхностный взгляд напоминаетлиберально-виговскую версию. В действительности он совершил для пониманияСтарого режима России нечто аналогичное тому, что Коббан (Соbban) и егопреемники, так называемые историки-ревизионисты, для нашего пониманияпроисхождения Французской революции, и, без сомнения, наследство Миронова будеттакже спорным по крайней мере некоторое время».
Н.Дроздова: «Социальная история Россиидействительно демонстрирует множество сходных тенденций с Западом. Но в Россииимел место ряд явлений, определявших основы ее социального строя, которыеотсутствовали на Западе. Миронов же считает, что поскольку Россия в ходе своейэволюции повторяла путь Запада, то в ее социальной ткани не возникалопринципиально отличных институтов. Доминирующей тенденцией было сходство, а всето, что в императорский период считалось национальной спецификой русских(крепостное право, община и др.), несколькими поколениями ранее встречалось вдругих европейских странах. Но сходство само по себе еще ничего не доказывает.Явления могут быть похожи, но не иметь ничего общего. Историческаякомпаративистика пока находится в стадии становления, и, чтобы реализоватьпринцип сопоставимости, нужны точные инструменты и средства. В свою очередь, наЗападе существовали институты, которых не было в России. Одним из важнейшихявлялся комплекс институтов феодализма и феодального права, имевшийпринципиальное значение в процессе трансформации Запада от традиционногообщества к современному».
П.Гейтрелл: «Как заметил один западный историк,«чем большее число российских правителей пытались модернизироватьгосударство, тем более отсталой империя становилась». В качестве одного изспособов представления прошлого модернизационная модель не оставляет места длятех форм социального поведения и организации людей, которые не пересекаются сданной схемой и являются уже по определению отсталыми. Миронов — слишкомвнимательный ученый, чтобы пропустить своеобразие социальной организации икультурной практики в дореволюционной России, но его книга тем не менее имееттенденцию минимизировать его в поиске «прогрессивных» сил. Так, онуделяет мало внимания маргинальным социальным группам. Было бы также интереснознать, как будет выглядеть российская модернизация, если ее изучать с точкизрения нерусских меньшинств — от периферии, а не от Центра. Наконец, стоитотметить, что Миронов придает большое значение тому, как модернизация обеспечивалавозможности для индивидуальной деятельности и самоопределения. Однако этотподход не принимает в расчет вызова, сделанного прежде всего Мишелем Фукопонятиям Просвещения об автономном «я». Согласно Фуко,«современное я» производится и ограничивается изменяющимися режимамизнания и технологии власти, которые работают вместе на различных уровнях. Хотяя знаю, что простое упоминание имени Фуко может вызвать дрожь в позвоночникенекоторых историков».
В.Булдаков: «Если Миронов изначально (это видно иззаглавия) настроен убедить читателя, что на протяжении двух с половиной вековРоссия уверенно двигалась к активной форме индивидуализма, демократическойсемье, гражданскому обществу и правовому государству, то реальная, поставленнаявсеми последующими событиями проблема, точнее — ее часть, состоит в другом:насколько органичным — по отношению к внутреннему и внешнему миру — было этодвижение России по времени, какие специфические трудности подстерегали ее — несколько громоздкую для кабинетных экспериментов евразийскую империю — на этомпути? Далее: историк обязан видеть в чисто эволюционном процессе факторынепредсказуемости. Автор громадное место уделяет статистике смертности ирождаемости. Но не стоило ли в связи с этим более основательно задуматься о том,какое место в российской, как и в мировой истории занимали процессы природнойсаморегуляции, чем оказалось обусловлено то, что люди посягнули на естественноеразвитие, начав эксперименты с «ускорением» общественного развития, вкакой мере катастрофичность российской истории связана со всем этим. В историивсе определяется не так называемыми объективными факторами, а людскимипредставлениями — часто идущими вразрез с ними. Кстати, небрежение этимфактором — опасный стереотип «просвещенного» сознания. Скажем, авторуказывает на «оптимистичную» оценку специалистами фактора ростадеревенского хулиганства в 1914 году. Но при известных условиях этот факторстал психоосновой российской революционности. Сама природа всякой социальнойтенденции является ситуационно двоякой — она может сработать и во благо, и вовред обществу. В том-то и дело (или беда), что для такойсверхсложноорганизованной системы, как Россия, опаснее всего была потеряравновесия, всегда чреватая «стабилизирующим» откатом назад, — ситуация,в которой, кстати сказать, мы пребываем в настоящее время».
Д.Филд: «В последние десятилетия в центревнимания западных социальных историков находились такие категории населения,как женщины, молодежь, старики, а также «униженные и оскорбленные»всех видов: преступники, проститутки, инакомыслящие из простого народа.Западные исследователи занимаются повседневным, бытовым, неформальным, переносяакцент на повествование, известное под именем «микроистории», или«нарратива». Миронов идет против всех этих течений. Для него предметсоциальной истории образуют большие социальные группы — сословия и классы — иглавные тенденции социальной жизни, например, распад общинного менталитета ивозникновение и распространение индивидуализма...».
А.Медушевский: «Но смысл российской истории неможет быть понят без реконструкции той целостности, которая существует вреальной жизни и часто теряется в исследованиях историков. Именно в этомшироком значении Миронов и употребляет понятие социальной истории,интерпретируя ее как развитие инфраструктуры гражданского общества. Ведьпроцесс обновления не всегда имеет линейный характер, и лишь в длительнойисторической перспективе содержание российской истории раскрывается как трудныйпуть к гражданскому обществу и правовому государству...».
Н.Куксанова: «Вот вам пример социальнойцелостности: семья. Миронов рассматривает ее в качестве первичной моделироссийского общества. Детство и юность, как правило, проходили в рамкахсоставной отцовской семьи, складывавшейся из двух или более супружеских пар иявлявшейся не только родственным, но и хозяйственным союзом. Такая семьяпредставляла собой небольшое абсолютистское государство, монархом которого былсамый опытный и старший по возрасту мужчина. Более чем неприхотливые условиядетства, а затем и взрослой жизни порождали необыкновенную приспособляемость итерпение. Замедленность демократизации внутрисемейных отношений задержаларазрушение монархической парадигмы в сознании народа, тормозила изменениеполитической структуры общества: привычку к насилию, освященную авторитетомстаршинства, люди уносили из детства в большую жизнь — на службу в армию иучреждения, на заводы и фабрики. Патриархальная семья исчезла, но модельпатриархально-авторитарных отношений до сих пор активно используется в государственнойполитике России».
М.Карпачев: «Во всех подобных случаях необходимакорректность построений. Например: по оценкам Миронова, чем сильнее (доизвестных пределов, конечно) эксплуатировался русский крестьянин, тем лучше онначинал трудиться. Снижение же контроля народ немедленно использовал дляразвития праздности. Значит, самодержавие действительно руководствовалось всвоей политике соображениями общего блага. Точно так же и крепостное правоимело большой позитивный смысл. Доля истины в этих построениях, безусловно,есть. Но в обосновании этих тезисов автор не всегда аккуратен. Скажем,утверждения об увеличении числа праздничных дней к началу ХХ века до 140 в годи о непременном отказе крестьян от работы в эти дни страдают явнымпреувеличением. По свидетельству церковных авторов, крестьяне легкоотказывались от отдыха в праздничные дни, если возникала такая необходимость.Рисковать урожаем мог только непутевый работник. Еще одним примером чрезмерногоувлечения может служить заявление автора о том, что даже в первые годысоветской власти крестьяне оставались «глубоко религиозными». Увы,достаточно взглянуть на бесчисленные руины разрушенных церквей, чтобыусомниться в таком утверждении. Конечно, выводы об уравнительных иантисобственнических наклонностях крестьян можно подкрепить определенным рядомсвидетельств. Но есть не меньше сведений и о прямо противоположных настроенияхнарода».
П.Гейтрелл: «Итак, что же такое социальнаяистория? Этот вопрос был остро поставлен как безотлагательный в британской историографиив последние годы. Как хорошо известно, современная социальная история является,по крайней мере частично, продуктом французской школы «Анналов», чьипредставители были не удовлетворены тем, что при объяснении историческихизменений первое место отводилось политике (в особенности «высокой»политике). Но это было также результатом работы группы историков, ушедших оттрадиционного марксистского подхода, который объяснял историческое развитие спомощью грубой модели «базис-надстройка». Они предложили другоевидение истории — сквозь призму опыта тех социальных групп, которые преждесчитались маргинальными. Несколько позже, однако, социальные историкистолкнулись с необходимостью ответить на вызов «культурной истории» вразличных ее ипостасях. В частности, их спрашивали, существует ли вообще опыт,который может быть понят независимо от лингвистических или дискурсивныхпрактик, которыми этот опыт описывали. Миронов, как мне кажется, и считаетсвоей главной задачей обнаружить те социальные реальности и определить тесоциальные практики, которыми до настоящего времени пренебрегали или которыебыли неправильно истолкованы. Трудность здесь состоит в том, что в этом подходене находится места для того взгляда, согласно которому, как выразился одинзападный исследователь, «сами по себе представления о социальном миреявляются элементами социальной действительности». Другими словами,общество — не первично, а производно от представлений. Миронов стремитсяизбежать этого редукционистского взгляда на историю (заменить историческуюреальность представлениями) с помощью привлечения данных о самовосприятии исамоидентификации действующих лиц. Он уделяет значительное внимание культурнымнормам и практикам, например, в исследовании отношения крестьянина к детям илипри изучении мира отходников, в среде которых крестьянский менталитетпреобладал. Но в его работе видна тенденция идентифицировать сложноемировоззрение крестьянина, в то время как, наверное, больше внимания следовалобы уделить тем способам, которыми менталитет крестьянства конструировалсявнешними наблюдателями в качестве средства кристаллизации их собственногочувства самоидентичности. Возьмем другой пример. Любое изучение преступлениядолжно было бы начинаться с уяснения того, что сами по себе категории преступленийбыли продуктами представлений современников о преступлении и отражалиозабоченность бюрократии, социальных работников, газетных редакторов и т.д.Тщетно я ожидал обсуждения того, как понятие преступления конструировалосьсовременниками! Вместо этого Миронов ограничился анализом статистических данныхо преступности. Главная моя мысль состоит в том, что в историческомисследовании следует уделять больше внимания тем способам, которымисовременники представляли социальную действительность, а также тому, кто именноэто делал и для какой цели. Когда можно говорить о «социальном» впредреволюционнной России? Как различные понятия «социального»борются друг с другом? Что современники считали социальными или общественнымипроблемами, каким образом некоторые явления стали признаваться и трактоваться вкачестве предметов, заслуживающих научного исследования, социальной политики инаблюдения, какими критериями они руководствовались для отнесения тех или иныхвопросов к актуальным, какие средства они предлагали для их решения и почему?Как «образованное общество» пришло к тому, чтобы осознать себя вкачестве группы интересов, отделенной одновременно и от народа и от бюрократии?Насколько существенны были эти различия? Разумеется, чем больше людей вовлекалосьв ту или иную общественную проблему, чем злободневнее им представляласьпроблема, тем сильнее была оппозиция между образованным обществом (цензовымобществом) и народом».
С.Секиринский: «В условиях больших перемен передпрофессиональными исследователями прошлого остро встают вопросы как обобщественном признании их труда, так и вообще о критериях самоидентификацииисторика, границах и пограничных зонах его ремесла. Книга Миронова предлагаетответы и на эти внутрицеховые вопросы, во всяком случае, побуждает к разговоруо них. И в этом смысле его работу можно рассматривать как своеобразную попыткусинтеза высокой технологии профессиональной историографии с общественным амплуаисторической публицистики, сумевшей доказать свою социальную действенность нарубеже 1980-1990-х годов, когда ее основные лозунги, став до известной степенидостоянием массового сознания, сыграли немалую роль в его развороте к новымценностным ориентирам. Об этом вдохновившем его примере Миронов нигде не пишетпрямо, но его «выдает» характерная для известного специалиста вобласти количественных методов исторического исследования «играсловами», которой он, по существу, определяет диапазон современногоисторика: от клиометрии до клиотерапии».
А.Шевырев: «Лучше всего Миронову удалисьстатистические исследования. Он проявил незаурядную изобретательность впостановке вопросов, ответы на которые можно найти с помощью статистики, и впоиске неожиданных способов решения трудноразрешимых вопросов. Уже сами по себеэти числовые данные представляют собой прекрасный материал для размышлений надпрошлым России...».
А.Куприянов: «Решая, например, вопрос о степенивлияния церковных запретов на сексуальные отношения во время Великого поста,Миронов не просто исходит из констатации того, что колебания рождаемости через9 месяцев служат «хорошим показателем» строгости соблюдения поста, нои вовлекает в анализ данные из современной демографии России, прибегает ксопоставлению данных о рождаемости по месяцам у представителей всех основныхконфессий. Все это позволило ему получить достаточно точные данные о неуклонномснижении доли лиц, соблюдавших воздержание во время постов. Эти данные особенноценны тем, что они точнее, чем какие-либо другие (например, рост числаосужденных за преступления против религии, рост числа разводов и др.),позволяют говорить о секуляризации общественного сознания».
Г.Фриз: «Но чем дальше мы уходим назад отВсероссийской переписи 1897 года, тем больше подозрений вызывают цифры.Множество факторов делало получение объективных и поддающихся проверкестатистических сведений фактически невозможным. Особенной осторожности требуетработа с длинными динамическими рядами. В некоторых случаях, например, в ростепреступности или семейных тяжб и вообще в любом резком увеличении каких-топоказателей на душу населения, может отражаться либо глубокое социальноеизменение, либо явный рост численности чиновников, которые занимались этимипроблемами. Не менее важен сам рост формальных административных и судебныхучреждений. Например, новая судебная система, возникшая после судебной реформы1864 года, способствовала развитию народного юридического сознания и, какжаловались современники, начиная с 1880-х годов вызвала резкое увеличениесутяжничества. Если объективная динамика какого-либо явления представляетважную величину, то не меньшее значение имеет и восприятие этого явлениясовременниками, так как само восприятие — важная реальность, имеющая право насамостоятельное изучение».
М.Шиловский: «Актуально обращение Миронова именнок жанру социальной истории как интегратора исторических знаний вообще. Но вплане репрезентативности полученных результатов и распространения их на всютерриторию Российской империи в разные периоды ее истории двухтомник Мироноваблизок к категории «обобщающих» трудов недавнего прошлого. Полагаю,что в принципе невозможно создание обобщающего труда в масштабах всейРоссийской империи даже по отдельным аспектам ее социальной истории в силузначительных различий, которые и сейчас наблюдаются между отдельнымитерриториально-административными образованиями внутри крупных регионов. Можноговорить лишь о некоторых общих тенденциях развития и процессах, не более того».
Н.Романовский: «Интересно, что выделенные Мироновымконстанты российской истории, долговременные изменения и тенденции легкоэкстраполируются на современность. Такова, например, характеристика менталитетароссийских крестьян периода империи: «Они легко мирились с принуждением ирегламентацией. Им были свойственны уравнительные тенденции при разделе, какобщинного пирога, так и общинных повинностей. Они не любили значительнуюдифференциацию в чем бы то ни было. Они ориентировались на устоявшиесяавторитеты...» Показанный автором механизм подрыва авторитета венценосныхсупругов Николая II и Александры Федоровны сработал и против четы Горбачевых:отход от стереотипов патриархата наказуем. Современны и наблюдения о присущейправославным русским трудовой этике: время — не деньги, а праздник, тем болеечто количество праздников и культура праздности в России говорят о том же. Апрочитав авторские слова о том, что «по представлениям русских людейвплоть до XX века, кто контролирует, тот должен помогать, опекать ипокровительствовать», ловишь себя на мысли: нет ли тут ошибки на целыйвек? До наших дней дожили и традиционные представления россиян о том, чтосвобода и «порядок» по существу несовместимы. Как пишет автор, всоветской России во многих отношениях был воспроизведен социальный стройдореволюционной общины».
М.Карпачев: «Хороший историк умеет еще иутешить: движение нашего общества в сторону либеральных принципов, утверждаетМиронов, необратимо. Кризисы же — дело временное, как показывает опытроссийской истории — не более чем на 15-25 лет. Значит, большую часть новогосмутного времени страна уже прошла и, надо полагать, скоро она с удвоеннойсилой возобновит сближение с благоустроенными государствами Запада. Неплохобыло бы для полного успокоения привести доказательства такой цикличности, нонадо все же признать, что оптимизм автора не наигран».
Г.Фриз: «Можно было бы поставить авторувопрос относительно его основополагающего предположения о «нормальностироссийского исторического процесса». Проблема здесь состоит не в том,чтобы утверждать некоторую самобытность России, а в том, что понятиенормальности находится в рискованной близости к абсолютизации и идеализациизападноевропейских и американских стандартов политического и социальногоразвития. Можно попасть в «западню» Фрэнсиса Фукуямы относительно«конца истории», радуясь по поводу необратимого поражения коммунизмаи славного триумфа того, о чем американцы трубят как о демократии, свободномрынке и гражданском обществе. Точно так же, как постсоветская Россия страдаетот своих собственных проблем, так и западные общества страдают (и все более иболее будут это осознавать) от таких фундаментальных проблем, как плутократия вполитике, как глобализация, уничтожающая все индивидуальное, местные и даженациональные права, как неолиберальная модель рыночной экономики, углубляющаяразрыв между богатыми и бедными, между развитыми и слаборазвитыми. Современноегосударство, фантастически финансируемое за счет растущего валовогонационального продукта и вооруженное всеми инструментами технократической икомпьютерной эпохи, материализует саму форму репрессии, которую Мишель Фуко имногие другие осудили. Ни в коем случае не является аксиомой, что эта западнаямодель плутократии, глобализации и экономического неолиберализма являетсяжелательной и что ей уготована длительная жизнь. На самом деле все это — проявления нового империализма, и они порождают мощные противодействующие силыкомпенсационного свойства, направленные на ограничение непрерывного роставласти государства и его учреждений. Как ни парадоксально, но в некоторомсмысле следует чувствовать некоторую ностальгию и зависть в отношении самойинституциональной отсталости России при старом режиме, где, по крайней мере досередины девятнадцатого столетия, государство осуществляло только спорадическийконтроль над обществом и индивидуумом. Нет необходимости и, вероятно, даженикто не должен предполагать, что западная модель идеальна или ужедействительно достигла своей заключительной стадии».
В.Булдаков: «Удивляют авторские рассуждения отом, что в нашей историографии особенно не повезло «реформаторам иправительственной политике», которым постоянно вменялись в винубездеятельность, ошибки, недостатки и «упущенные возможности». Нестоит беспокоиться! Положение уже «исправлено» — из всякого правителяпрошлого ныне готовы сделать «мыслителя», «преобразователя»,кого только еще! Совсем уже странны рассуждения автора о«клиотерапии», а также предложения о том, чтобы историки стали«социальными врачами». Это напоминает советы армейского«фершала» активнее использовать пиявки и клистир. Во всяком случае,из недавнего прошлого известно, что своего рода историографическую шокотерапиюнаша общественность воспринимает естественней. Слов нет, государственность вРоссии чаще оказывалась «умнее» общественности. Но спасти себя властьмогла только путем такого расширения диалога с общественностью, такого воспитаниянарода, которые во все большей мере страховали бы всех от Смуты. А это означалоодновременно, что власть должна встать на длительный путь постепеннойсамоликвидации. Смысл реформ в России мог состоять только в воспитании народа,а не в «улучшении его положения», «приумножении богатства».Задумывались ли российские самодержцы об этом? Способна ли была к выполнениюподобной задачи бюрократия? Если нет и нет, то чего же можно было ожидать отнарода? При этом надо иметь в виду, что даже всеобщее нежелание бунта,восстания, смуты еще не есть движение по рельсам эволюционного развития. Как быто ни было, социальному историку — по определению — не надо спешить в областьполитики. Впрочем, автор, похоже, прекрасно понимает, что «проблемаРоссии» (и не только ее) лежит не в сфере политики и социологии, апсихологии. Но если он солидарен с Евгением Трубецким в том, что русский народ(и не только он) по своему складу нетерпим к «земной греховности», тоему придется признать, что «спасение» — в творчестве самих людей, ане власти».[7]
Литература
Ахиезер А. Специфика исторического опыта России:
трудности обобщения (Размышления над книгой Бориса Миронова) // Pro et Contra. Т. 5. Осень 2000.
Миронов Б. Н. Социальнаяистория России периода империи (ХVIII-начало ХХ в.): Генезис личности,демократической семьи, гражданского общества и правового государства. СПб.,1999. Т. 1. 548 с. Т. 2.
Согрин В. В. Клиотерапия и историческая реальность: тест насовместимость (Размышление над монографией Б.Н.Миронова «Социальная историяРоссии периода империи») // Общественные науки и современность. 2002. N1. С. 144-160.
«Социальная историяРоссии» Б. Н. Миронова. «Круглый стол»/ Сост. С. Секиринский // Отечественнаяистория. 2000. №6; 2001. №1.