Финансы
Правительство, лишенное мудрости, скорее всего, когда-нибудь окажется в затруднительном положении. Правительство, не имеющее.поддержки армии, будет беззащитным, если придет 6еда. Но Правительство, не имеющее экономических ресурсов, находится на грани катастрофы, и если оно не предпринимает безотлагательных мер, оно перестает существовать. Прежде всего чиновники и солдаты должны есть, и никакое чувство верности и долга не заставит их исполнять свои обязанности, если они голодают. Централизованное управление не в состоянии обойтись без системы финансового администрирования. Те, кто изучает историю государственного управления в Европе как правило, отмечают тесную взаимосвязь развития финансовой системы и подъема централизованных бюрократических государств.
Современные представители критической традиции чаще всего не склонны полагать, что западночжоуская система управления располагала чем-либо, хотя бы отдаленно напоминающим то, что можно назвать финансовым администрированием. Многие полагают, что торговые операции в те времена осуществлялись преимущественно по бартерному принципу. Масперо пишет, что удельные князья платили дань чжоуским ванам «не деньгами, поскольку таковых не существовало, не зерном, поскольку его было невозможно транспортировать, а редкими и драгоценными предметами». Прежде считалось само собой разумеющимся, что западночжоуская эпоха была временем децентрализации, при которой центральная власть вовсе не нуждалась в проведении четкой финансовой политики. Но теперь можно считать доказаннным, что в управлении чжоуских ванов находились обширные территории. Во многих удаленных местах стояли военные гарнизоны, а все главные дороги контролировались дозорами. У правителей Чжоу было по меньшей мере четырнадцать постоянных воинских соединений, которые, в случае необходимости, могли немедленно выступитъ по их приказу. Армия нуждалась в оружии, обмундировании и, прежде всего, провианте, а в стабильном государстве армия не имела права заниматься экспроприацией у населения тех земель, где она оказывалась.
Учитывая все вышесказанное, несомненно, что западночжоуский двор просто обязан был иметь какую-то финансовую систему. Причем это отнюдь не обязательно подразумевает наличие денег, по крайней мере в том смысле, в каком мы понимаем это слово. Расходы и доходы могли измеряться в любом эквиваленте — например, количеством зерна. Предположим, что некий удельный князь, владения которого находятся на расстоянии ста миль от чжоуской столицы, задолжал в казну в качестве налогов столько-то бушелей зерна. Об этом сообщается двору. После чего издается указ, повелевающий князю доставить зерно стоящим неподалеку от него войскам вана. Зерно может обмениваться на оружие, ткани и так далее. Кроме того, оно могло идти на жалованье чиновникам, находящимся на государственной службе вне столицы.
Наш случай — чисто гипотетический. Но даже для такой примитивной финансовой системы необходимы два момента. Во-первых, необходима некая признаваемая всеми ценностная единица, по которой и будут вестись счета. А во-вторых, должны существовать правила, по которым будут учитываться доходы и расходы и засчитываться в счет долгов платежи.
Если взглянуть на разноплановую деятельность западночжоуского двора, то трудно предположить, что чжоуские правители не имели никаких «поступлений» кроме подарков в виде редких вещей и драгоценностей. Определенно должна была быть хоть какая-нибудь, пусть даже зачаточная, система финансового управления и контроля. Естественно, мы не вправе говорить: раз должна была быть, значит, на самом деле была. Поэтому нам остается внимательно просмотреть источники и обратиться с вопросами к ним. Торговля, пусть даже косвенным образом, обязательно связана с финансами. Тог да наш первый вопрос будет таким: насколько развита была торговля в западночжоуские времена? Второй вопрос: имели ли хождение деньги и если да, то как они выглядели? И, наконец, третий: есть ли в источниках подтверждения того, что двор осуществлял функции финансового управления и контроля?
Однако прежде нам необходимо дать себе отчет в следующем. Если на мгновение предположить, что западночжоуская эпоха действительно знала и торговлю, и деньги, и финансовую политику, какой информации обо всем этом мы можем ждать от источников? Это очень важный вопрос, которого нередко стараются избегать.
Для сравнения вновь обратимся на какое-то время к средневековой Европе. Принято полагать, что раздробленность и хаос ведут к крушению финансовой системы и даже натуральному обмену, что, действительно, порой случалось. Но средневековая Европа была наследницей Римской империи, в которой торговля, банковское дело и кредитные операции достигли высокой ступени развития. Полностью исчезнуть они не могли. Около 800 г. Карл Великий предпринимал усиленные шаги с тем, чтобы улучшить коммуникации, унифицировать систему мер и весов и денежную единицу, а также установить правила и законы, которые бы стимулировали торговлю. Мелвин М. Найт писал: «Если бы экономические связи в Римской империи были более интенсивными (что является достаточно спорным), то в период позднего средневековья оказалась бы о6ьединенной в несколько раз болъшая территории Европы». Политические границы никогда не представляли серьезных препятствий ни для торговли, ни для обращения денег. Например, английский король Иоанн Безземельный (1199—1216 гг. н. э.) брал кредиты у банкиров Пьяченцы. Итальянские банкиры вели операции даже за пределами европейского континента. Около 1300 г. только один банкирский дом Перуцци из Флоренции регулярно посылал представителей для проведения сделок в Неаполе, Авиньоне, Париже, Брюгте, Лондоне, на Кипре, Родосе, в Тунисе и других странах.
Подсчет таких сделок должен был быть настоящим кошмаром для бухгалтеров. Ведь они имели дело не только со многими неустойчивыми местными валютами — даже курс обмена золота и серебра менялся с невероятной частотой. (В «Кембриджской истории средних веков» говорится, что на протяжении XIV столетия французские короли меняли официальный курс драгоценных металлов в общей сложности сто пятьдесят раз, причем вслед за этим содержание металлов в монетах могло изменяться, а могло и нет.) Встала настоятельная необходимость в общепринятой единице измерения, по которой можно было бы оценивать постоянно скачущую стоимость национальных валют. Так, в качестве «денег для подсчетов» появилась единица, практически повсеместно получившая наименование «фунт». Занимавшийся данной темой Луиджи Эйнауди пишет: «Единица подсчета обязана своим появлением не указу или закону — она возникла почти спонтанно из привычки вести счета в денежных единицах, некоторые из которых во времена Карла Великого соответствовали реальным деньгам. В последующем ее курс время от времени искусственно привязывали к курсу валют… Такое соответствие было чаще всего случайным, а если и намеренным, то непродолжительным». Поскольку «фунт» редко совпадал с какой-либо реальной денежной единицей, его иногда называли «воо6ражаемыми деньгами». Тем не менее изобретение сыграло весьма важую роль: оно облегчало ведение счетов и финансовый взаимообмен между государствами с различными неустойчивыми национальными валютами и даже с теми из них, которые вовсе не имели собственной денежной единицы. Свои функции, говорит Эйнггуди, «фунт» исполнял на протяжении тысячелетия, от времен Карла Великого до Французской революции.
В распоряжении ученого, занимающегося историей экономических отношении в средневековой Европе, тысячи и тысячи коммерческих и государственных документов, обилие которых просто приводит в замешательство. И при всем при этом о такой важной денежной единице, как «фунт», после 1800 г., когда он перестал существовать, практически забыли. И даже те европейцы, что писали о финансовых отношениях в XVI—XVIII веках, когда «фунт» был еще в ходу, не всегда четко представляли себе, что же это такое, и «их странная терминология», — говорит Эйнауди, — «заставляет нас, живущих уже в другом мире, блуждать какое-то время в потемках». Если даже такой существенный факт экономической жизни достаточно неплохо документированной истории средневековья покрыт мраком неизвестности, каких же сведений о сходном явлении — если оно, конечно, имело место быть — можно ожидать от столь скудных свидетельств западночжоуского периода.
По сути, мы располагаем весьма немногочисленными сведениями о торговле и финансах даже относительно позднейшей китайской истории, хотя Китай был одной из самых богатых стран мира, а населявшие его люди — одними из самых энергичных и умелых торговцев. Этьен Балаш писал: «Нет необходимости говорить, что такое высокоцивилизованное общество как китайское не могло обойтись без торговли и ремесел, и менее всего — без огромной армии бюрократов наверху, чья жизнь полностью зависела от них. Торговля, да и ростовщичество, процветали с молчаливого согласия чиновников, которые стремились не только к тому, чтобы держать их под контролем, но и к получению их доходов; тем не менее о них никогда не говорили иначе как в осудительных тонах. Вот почему сведения о торговле мы можем получить только косвенным образом — отбирая материал по крупицам из нравоучительных сочинений, из записей дискуссий между чиновниками и торговцами по коммерческим вопросам, из административных мероприятий или из случайных упоминаний о роли какого-нибудь торговца в карьере того или иного официального лица. Едва ли существуют какие-либо частные документы, и практически отсутствуют всякие «торговые хартии»».
Еще меньше оснований у нас ожидать найти в дошедших до нас документах западночжоуской эпохи больше данных о коммерческой и финансовой деятельности (если таковая была), чем в китайской литературе в целом.
Упоминания о торговле в западночжоуских источниках чрезвычайно скудны. При этом наиболее интересные и содержательные сведения датируются началом эпохи и содержатся даже в речах У-вана, основателя династии. Как мы помним, его весьма беспокоило пристрастие покоренных шанцев к потреблению алкогольных напитков. Шанцы, говорит он, должны отдавать свои силы возделыванию полей и «смиренно отправляться со своими повозками и быками в дальние земли и обменивать товары, дабы в соответствии с долгом сыновней почтительности помогать своим родителям». Фрагмент поразительный. Считается, что торговля в Китае, по крайней мере до весьма поздних времен, велась в ограниченных масштабах и по стране перевозились в основном редкие и достаточно ценные продукты. А здесь речь идет о торговле предметами потребления, причем в таких объемах, что предлагается испольэовать повозки, запряженные волами. Кроме того, У-ван говорит об этом вкупе с сельским хозяйством, т. е. как о занятии для большого количества населения. Других свидетельств о существовании торговли в таких масштабах уже в то время у нас нет, как нет, впрочем, и оснований не, доверять этому источнику.
Из всех западночжоуских источников только в одном упоминается конкретный торговец. Да и он, по сути, не столько является, сколько претендует на то, чтобы считаться таковым. В «Ши цзине» женщина начинает свою историю так:
Ты юношей простым пришел весной,
Ты пряжу выменял на шелк цветной.
Не пряжу ты менял на шелк цветной,
Ты к нам пришел увидеться со мной.
(Пер. А. Штукина)
Далее она рассказывает, как отправилась вместе с ним в дальний путь, но в конце концов оказалась обманутой и брошенной. Для нас интересен здесь тот момент, что мужчина, желающий соблазнить женщину, прикидывается торговцем. По-видимому, торговцев уже тогда было так много, что они вполне могли оставаться незамеченными — как какой-нибудь почтальон в детективном романе. Все прочие ссылки и упоминания о торговле случайны. «Ши цзин» сравнивает клеветников с теми, кто продает товары втридорога. В одной из, надписей на бронзе говорится о том, как пять человек были «обменяны» на лошадь и рулон шелка, но только потому, что случай этот повлек за собой ссору (в которой участвовал чиновник двора) и судебную тяжбу.
«Ши цзин» говорит мимоходом о рынках, а в одной надписи на бронзе перечисляются те из них, которые часто посещали и китайцы, и варвары. Таким образом, можно предположить, что уже в те времена существовали ярмарки, на которые приезжали издалека.
Богатые купцы и финансисты играли важную роль в политической истории самых разных народов, и Китай в данном случае (несмотря на официально пренебрежительное отношение к подобного рода деятельности) не был исключением. В 154 г. до н. э., когда мощное восстание поставило под угрозу будущность всей китайской государственности, императорский двор сумел выправить ситуацию благодаря нескольким займам всего у одного-единственного ростовщика. Согласно «Цзо чжуань», уже в период Западной Чжоу некоторые торговцы стали настолько влиятельными фигурами, что заключали соглашения и союзы с правителями феодальных царств.
Знаменитому государственному деятелю из царства Чжэн Цзы Чаню приписываются слова о том, как первый правитель царства Хуань-гун (806—771 до н. э.) заключил союз с некоторыми торговцами. Хуань-гун сказал: «Если вы не будете строить козни против меня, я не буду вмешиваться в ваши торговые дела. Я не буду ни просить вас ни о чем, ни забирать у вас. Вы можете получать доходы с рынков и от продажи драгоценных вещей, не ставя меня в известность об этом». На оснований данного соглашения, утверждает Цзы Чань, правители и торговцы «могли опираться друг на друга вплоть до настоящего времени, на протяжении двух с половиной столетий».
Упоминаний о торговле в западночжоуских источниках действительно очень мало, но именно этого и следовало ожидать. Однако даже те свидетельства, которыми мы располагаем, просто поразительны и позволяют сделать вывод, что торговые отношения в ту далекую эпоху были развиты в гораздо большей степени и имели куда большее значение, чем обычно принято считать. И если цитированный выше пассаж из «Цзо чжуань» соответствует действительности, то очевидно, что некоторые представители торгового сословия уже тогда достигали значительных высот в обществе.
Существовали ли деньги при Западной Чжоу? Некоторые ученые полагают, что уже в то время имели хождение металлические монеты, но достоверные свидетельства, которые могли бы либо подтвердить, либо опровергнуть их точку зрения, отсутствуют. В целом же распространено мнение, что в период Западной Чжоу преобладал товарный обмен. Чэнь Мэн-цзя говорит, что в чжоуский период — не уточняя, правда, когда именно — «очевидное неудобство масштабного бартерного обмена привело к использованию в качестве денег раковин-каури, шелка и металла». Но, добавляет он, «реальный переход к денежной экономике произошел не ранее периода Чжаньго (Борющихся царств)».
Высказывались предположения, что в западночжоуские времена вместо денег имели хождение кусочки металла. В источниках под словом «металл», по-видимому, подразумеваются медь или бронза. Металлы эти, 6езусловно, ценились в ту эпоху, поскольку из них делали оружие и прочие инструменты, а также изысканные ритуальные сосуды. В нескольких надписях на бронзе металл перечисляется среди военной добычи, а в десяти с небольшим фигурирует в качестве подарков (обычно царских). В некоторых случаях говорится, что металл давали мастеру для того, чтобы он изготовил из него сосуд; металл же служил платой за работу, однако такое толкование можно считать спорным. Помимо этого из данных источников трудно сделать вывод о том, что металл служил средством обмена. Количество металла обычно не уточняется, хотя в одной надписи сказано, что правитель дал сыну Чжоу-гуна «сто ле металла» (Ле, как принято считать — мера веса, неизвестная нам (с ней мы встретимся в дальнейшем).
Другой предмет, предположительно использовавшийся в качестве денег в западночжоуские времена, — раковины-каури. Каури — маленький морской моллюск, раковины которого служили «денежной единицей" в самых разных частях света, с глубокой древности вплоть до XX столетия. Отсюда идет название одного из видов моллюска — Сурrаеа топеtа. Причины такой поистине мировой «моды» на каури, предмет украшения и обмена, являются тайной — некоторые ученые объясняли популярность схожестью раковины с вульвой, т. е. каури были якобы сексуальными символами. Так это или нет, но каури упоминаются еще в шанских надписях, и в шанских стоянках найдены не только раковины, но и их бронзовые изображения. Большинство ученых считают, что шанцам каури заменяли деньги, но мы не располагаем достоверными сведениями о торговых операциях в шанские времена, которые бы исчислялись в каури. --PAGE_BREAK--
В письменных источниках Западной Чжоу каури упоминаются нечасто, чего нельзя сказать о надписях на бронзе. В тех надписях, на которых основывается наше исследование, перечисляются четырнадцать случаев, когда правитель жалует каури своим подчиненным, и семь случаев, когда подобные подарки делают менее знатные особы. Дважды удельные князья дарят каури чиновникам двора, посланным с инспекцией в их земли, а еще два раза каури захватывают в качестве трофеев, в том числе — у «восточных варваров». Еще в двух надписях раковины-каури упоминаются в непонятном контексте.
Возможно, что в некоторых случаях ими вознаграждали за работу — отливку 6ронзового сосуда, но как и в случае с металлами, о котором мы говорили выше, определенно это утверждать нельзя. Трудно предположить, что каури использовались как обычные деньги, ибо они являлись весьма ценными. В одной надписи говорится о даре в 30 ле (неизвестная мера веса) каури, но обычно их измеряли в пэн, или двойных связках. Считается, что в одной двойной свяэке было десять каури. Однажды Чжоу-гун преподнес в дар сто двойных связок, но данный случай является, скорее, исключением. Обычными были подарки в десять двойных связок, а в одном случае правитель дал одному из подданных всего одну связку. Если даже царский подарок мог измеряться десятью каури, то, значит, стоимость даже одной раковины была настолько велика, что делала бы весьма затруднительным исчисление в каури стоимость простых вещей.
Тем не менее отдельные свидетельства позволяют утверждать, что каури в чем-то ассоциировались с идеей стоимости и обменом товаров. На протяжении большей части китайской истории, начиная с глубокой древности, деньги в Китае были по-преимуществу металлическими — сперва только бронзовыми, а затем с добавлением золота и серебра. Однако изучение китайского словаря подсказывает, что хотя в языке существует множество иероглифов, в которые входит элемент со значением «металл» (цзинь), очень немногие из них как-то связаны с деньгами, богатством, торговлей или перевозкой товаров. Зато в подавляющие число таких иероглифов, в том числе и по сей день, входит графема бэй, «раковина-каури». Также обстояло дело и в западночжоуские времена. В тот период в ходу было множество подобных иероглифов, имевших значение «продавать», «покупать», «торговец», «налог», «выплачивать долг» и т. д.
Иногда каури появляются в весьма неожиданном контексте. Вспомним, как в одной из песен «Ши цзина» соблазнитель прикинулся торговцем, который «пряжу выменял на шелк цветной». В иероглиф мао, переведенный здесь как «обменивать», в качестве ключа входит элемент бэй, «каури». Казалось бы, что общего мог иметь мелкий торговец, все богатство которого умещалось в его в руках (об этом свидетельствует иероглиф 6ао с ключом «рука»), с такой ценной вещью, как каури? Возможно, отгадка кроется в монетаристских теориях: «Принято считать, что трудности, связанные с чистым товарообменом, сперва преодолеваются через выражение стоимости разных вещей в каком-то ценимом всеми предмете, причем еще до того, как этот либо какой-нибудь другой предмет начинает служить средством обмена, и что качества, позволяющие тому или иному товацу быть всеобщим определителем ценности, отнюдь не обязательно в равной мере помогут ему исполнять роль хорошего средства обмена… Поэтому Риджуэй высказал предположение, что истоки современных метал-лических денег следует искать в существовании на большей части евразийского континента единицы измерения стоимости, исчислявшейся в количестве скота. Золото к тому времени, как оно стало средством обмена, уже обладало стоимостью, а примитивные единицы веса драгоценных металлов происходят от того количества золота, которое равнялось его «бычьей» стоимости...».
Кто знает, быть может, ответ таится именно здесь: каури, слишком дорогостоящие и ценные для того, чтобы служить простым средством обмена, в один прекрасный момент неизвестным для нас образом превратились в мерило стоимости. Следы этого превращения сохранились в китайском языке точно так же, как и наши слова «денежный», «бедный», «присваивать»* происходят от латинского ресш, что значит «скот».
Что уж определенно являлось средством обмена в западночжоуские времена, так это шелк, что, впрочем, не удивит никого, хоть чуть-чуть знакомого с китайской историей. Шелк был в Китае второй «валютой» еще спустя долгое время после того, как в обращение вошли металлические деньги. Ян Лянь-шэн пишет: «В 221 г. н. э. император династии Вэй Вэнь-ди отменил медную монету и повелел народу использовать в качестве средства обмена зерно и шелк». «В период раздробленности, последовавший за падением династии Хань и вплоть до 600 г. н. э. главной единицей измерения стоимости при совершении крупных операции служили куски шелка стандартной длины и ширины. Также обстояло дело и на начальном этапе правления династии Тан».
С незапамятных времен шелк играл первостепенную роль в экономике Китая. Шелководством китайцы занимались еще в эпоху неолита, а при династии Шан они уже умели создавать на шелке сложные и изысканные узоры. При Западной Чжоу шелка в стране было достаточно много. В течение долгого времени, в том числе и на протяжении христианской эры, китайцы обладали исключительной монополией на производство шелка, потребность в котором оставалась очень высокой. Существуют предположения, что уже в V столетии До Н. э. о китайском шелке знали жители Средиземноморья. Определенно это утверждать невозможно, но точно известно, что еще до начала христианской эры шелк в больших количествах ввозился в Римскую империю, и, несмотря на это, в III веке н. э. шелк в самом Риме ценился на вес золота. С III столетия до н. э. китайцы каждый год отправляли огромные количества шелка — к IX веку объем экспорта составил около миллиона кусков — кочевникам севера и запада и в Центральную Азию, получая взамен столь необходимых для армии лошадей.
Однако сортов шелка существует так много, что трудно представить, как шелк использовать вместо денег. Китайцы, однако, предпринимали все усилия к тому, чтобы делать каждый кусок шелка стандартной длины и ширины и ни при каких обстоятель· ствах не отступать от этого стандарта. Когда впервые появились такие куски шелка — неизвестно, но в «Цзо чжуань» под 545 г. до н. э. описан диалог, в котором есть чрезвычайно интересная реплика: «Богатство подобно кускам материи или шелка, выделанным по неукоснительным размерам, кои нельзя изменять». Согласно традиции, уже в самом начале правления Чжоу были установлены стандартные длина и ширина куска шелка для того, чтобы использовать его в качестве средства обмена, однако поскольку первые свидетельства об этом относятся лишь к I веку новой эры, мы не можем говорить о достоверности такой традиции.
Упоминания о кусках шелка в западночжоуских источниках немногочисленны. Одно из них — в «И цзине». А в надписи на бронзе «рулон шелковой материи» назван в числе даров, преподнесенных посланнику супруги правителя. Из другой надписи мы узнаем об обмене пяти человек на лошадь и один рулон шелка. В «Шу цзине» дань, приносимая удельными князьями вану, неоднократно обозначается иероглифом би. Переводчики трактуют его как «дары», «подарки», «подноше-ния», но буквальное значение этого иероглифа — «шелковая материя». Кроме того, в последующем иероглиф приобрел значение «деньги», которое он сохраняет до сих пор.
В одной из надписей дань вану (видимо, налоги) обозначена иероглифом, состоящим из двух элементов — «шелковая материя» и «каури». Учитывая довольно распространенный способ образования иероглифов, данный случай можно интерпретировать как «шелковые деньги», хотя это всего лишь догадка, поскольку иероглиф в таком виде более нигде не встречается. В ряде источников количество шелка измеряется в ле. Надпись свидетельствует о наложении штрафа в триста ле какого-то товара, скорее всего, шелка. Другая — о платеже в «три ле шелка». Именно в ней встречается самый интересный иероглиф. Но прежде чем мы будем говорить о нем, нам следует побольше узнать о ле.
Обнаруживаются некоторые поразительные сходства между средневековым европейским фунтом и древнекитайским ле. Фунт, как мы помним, был в ходу на протяжении примерно тысячелетия; ле в качестве единицы стоимости использовался почти также долго — с начала Западной Чжоу как минимум до IV века до н. э. В истории фунта множество белых пятен, и реконструируется она с большим трудом; тем более это касается ле, знание о котором никогда не будет полным. Тем не менее очевидно, что, как и фунт, ле долго использовали в качестве единицы измерения стоимости, и что на позднем этапе своей истории ле являлся тем стандартом, применительно к которому «взвешивали» денежные единицы разных китайских государств точно так же, как их сравнивали с фунтом в Европе. Иероглиф ле присутствует в надписях на четырех видах монет, отчеканенных в IV столетии до н. э. в государстве Лян. Одна из них гласит: «Лянские деньги для использования в качестве одного цзиня и равные одному ле». А вот другая: «Лянские деньги для использования в качестве пяти цзиней и равные двенадцати ле».
Ван Юй-цюань предполагает, что правители Лян выпустили эти монеты для того, чтобы стимулировать торговые отношения между купцами их царства и других регионов Китая. Лян было богатым и могущественным государством, оно находилось в центре страны, и через него шли многие торговые пути. Цзинь был местной денежной единицей, а ле, полагает Ван, использовался по всему тогдашнему Китаю. Монеты эти видели в качестве «международной валюты» для облегчения расчетов между территорией, на которой ходил цзинь, и теми регионами, где в качестве денежной единицы использовался ле. Поэтому-то номинал монет и выражен в двух денежных единицах.
Однако тут возникают вопросы. На одной из монет указано, что один цзинь равен одному ле, а на другой — что пять цзиней равны двенадцати ле. Поскольку монеты, по-видимому, выпущены в относительно небольшой промежуток времени, то столь 6ыстрое обесценивание ле можно считать просто-таки удивительным. Известно, что изначально ле, был мерой веса, но попытки определить, какой именно, давали разные результаты. По-видимому, ле, со временем из меры веса превратился в единицу измерения денежной стоимости, курс которой менялся, как это обычно бывает с валютой. Точно так же в Европе обстояло дело с «фунтом». Английский «фунт стерлингов» изначально равнялся по стоимости фунту серебра, но сегодня его колебания происходят независимо от изменения цен на серебро. Средневековый фунт около 800 г. тоже приравнивался к стоимости фунта серебра, но к 1690 г. он упал до трех процентов первоначальной стоимости. В древнейшей литературе иероглиф ле встречается очень редко. Однако в западночжоуских надписях его можно видеть довольно часто. Мы помним, что ле использовали в связи с шелком, металлом и каури. А в восьми надписях из тех, что мы относим к Западной Чжоу, говорится о «стольких-то ле» — интересно, чего же именно? Иероглифу, который встречается в этих надписях, ученые уделяли самое присталь-ное внимание, и тем не менее нельзя сказать, что он окончательно расшифрован. Вместе с рядом других исследователей я полагаю, что он означает «шелк». Если так, то, поскольку в состав иероглифа входит элемент «каури», речь может идти о «шелке, заменяющем деньги». Кроме того, в различных написаниях иероглифа присутствуют элементы со значением «двигаться, идти». Таким образом, быть может, не будет слишком самонадеянным истолковать данный иероглиф как «шелк, циркулирующий в качестве денежной единицы», т. е. «шелк-валюта».
Все это, однако, лишь гипотезы, поэтому обозначим нерасшифрованный иероглиф просто как X. Что на самом деле символизирует X, имеет второстепенное значение, поскольку вполне возможно, что скоро окажется: «пять ле Х» имеют лишь символическую денежную стоимость — точно так же, как «пять фунтов стерлингов» обладают вполне определенным значением, не имеющим, правда, ничего общего (кроме истории) с фунтовым измерением серебра.
Если мы не знаем, что же на самом деле означает X, нам, как это ни странно, легче составить представление о его стоимости. В одной из надписей пять человек оценены в «сто ле Х». Таким образом, получается, что один ле равен одной двадцатой «стоимости» человека. Однако до точности еще далеко, поскольку люди эти могли быть как простыми поденщиками, так и искусными ремесленниками. Тем не менее ясно, что стоимость одного ле X достаточно мала, что позволяет использовать данную единицу при расчете множества финансовых операции. В семи других надписях, где встречается иероглиф X, речь идет о чиновниках. Везде одна и та же формула из четырех иероглифов, буквально означающая «взять столько-то ле Х». Во всех случаях она идет после того, как правитель наделяет чинов· ника определенными обязанностямй и, по-видимому, указывает на такое-то и такое-то вознаграждение. Количество ле варьируется: пять (четыре случая), двадцать (один случай) и, наконец, тридцать (один случай).
Что все это на самом деле означает — не совсем понятно. Пять ле X — одна четвертая «стоимости человека» — кажется слишком малой суммой, чтобы ей мог исчисляться разовый царский подарок; скорее всего, речь идет о периодических пожалованьях. Го Мо-жо предполагает, что таково было ежемесячное содержание чиновника.
Между первой и второй половиной западночжоуского периода происходит драматический поворот, затрагивающий как надписи на бронзе из нашего корпуса, так и те Иероглифы, которыми обозначались различные виды денег. В восьмидесяти семи надписях, относящихся к первому периоду, металл упоминается двенадцати раз. А в девяносто семи, датируемых вторым, — всего лишь три. Относительно каури изменения еще более разительны: двадцать четыре надписи против трех. Что касается шелка, то тут ситуация обратная. Иероглифы, которые мы определили как «шелк, используемый в качестве денег» (в том числе и иероглиф X) встречаются только в одной надписи, принадлежащей первому периоду, и три раза в надписях второго периода. Но самое интересное — это ле X. За всю первую половину Западной Чжоу ле X появляется всего один раз, да и то в надписи, датируемой временем правления последнего владыки — Му-вана. А вот во второй половине западночжоуского периода — семь раз.
Отметим, однако, что, хотя все эти цифры и интересны, их смысл отнюдь не становится от этого понятнее. Ниже мы будем говорить о том, что вскоре после утверждения Чжоу ваны взяли за правило дарить своим вассалам парадные украшения для лошадей и колесниц, и такие подарки символизировали высочайшую милость правителя. Возможно, отчасти поэтому каури вышли из употребления. А ле X, как мы помним, не вручались таким же образом, как каури, поэтому едва ли правомерно говорить о том, что первые заменили последних.
Тем не менее участившееся упоминание ле X в надписях представляет несомненный интерес. Экономисты различают два вида денег: «средство обмена» и «деньги подсчета. Мы обычно считаем деньги средством обмена, переходящим из рук в руки. Однако гораздо большие суммы просто записываются на приход, как «деньги подсчета». Администрация такой империи, как западночжоуская, 6езусловно, нуждалась в таких «деньгах подсчета», а ле X, несомненно, обладали характеристиками, которые позволяли испольэовать их для этих целей. Мы знаем, что в последующем ле (уже в виде чистой денежной единицы, свободной, как и «фунт», от какой-либо спецификации) действительно стали «деньгами подсчета», в которых исчислялись даже курсы различных «национальных валют». Растущая популярность ле X при Западной Чжоу может, таким образом, свидетельствовать об упрощении системы подсчета с помощью данной единицы.
Вполне возможно, что в действительности все обстояло именно так, как рассказывается в «Цзо чжуань», но из этого зачастую делаются ошибочные выводы. Едва ли Чу когда-нибудь было вассалом Западной Чжоу, а даже если и было, то еще менее вероятно, что именно таков был общий объем его финансовой контрибуции. Посланники царств Ци и Чу вели, преследуя собственные цели, тонкие дипломатические маневры, и уж в их цели никак не входило достоверное изображение истории. Однако данные «Цзо чжуань» подтверждают один важный момент. Людям, жившим в эпоху Весен и Осеней, почему-то очень хотелось полагать, что прошлое было, в сущности, точно таким же, как и их время. Поэтому они часто подходили с мерками своего дня к западночжоуским событиям и принимали как само собой разумеющееся, что существовавшие при Западной Чжоу институты в точности походят на их собственные. Конечно, это не значит, что они не дают нам достоверной и ценной информации о более ранних временах — таких сведений немало. Но мы всегда должны проверять и оценивать их данные, как, впрочем, и любые другие. продолжение
--PAGE_BREAK--
Точно так же не вправе мы принимать на веру и свидетельства западночжоуских документов, по крайней мере если они не выглядят правдоподобно. «Ши цзин» сообщает, что Лю-гун, правнук основателя чжоуского дома, «собирал налоги с полей, чтобы обеспечить запас зерна». Возможно, так оно и было, но оценить достоверность подобных сведений чрезвычайно сложно.
Некоторые фргаменты «Шу цзина» позволяют сделать вывод, что у чжоусцев, сразу после завоевания, не существовало организованной системы налогообложения. Член правящего дома внушает вану, что если он будет вести себя надлежащим образом, то «все государства с почтением понесут дань». А вот что говорил Чэн-вану Чжоу-гун в связи с церемониями в честь основания новой столицы: «Вам надлежит тщательно записыватъ, кто из множества правителей (т. е. вассалов) платит дань, а кто нет». Очевидно, что в то.время утвержденной схемы получения налогов от вассалов еще не было, равно как не сложилась еще и развитая система их учета.
В «Ши цзине» описывается, как ханьский хоу преподнес чжоускому вану «шкуры леопардов, красных пантер и бело-коричневых медведей». «Шу цзин» также неоднократно отмечает подобные факты, правда, речь всегда идет об особых, торжественных случаях. Дважды дары выражены иероглифом би, тем же самым, что в древности означал «шелковая материя», а сегодня означает «деньги». Мы, конечно, не можем утверждать наверняка, составляли ли «добровольные пожертвования» даже в самом начале правления династии весь объем доходов, получаемых чжоуским правителем от своих вассалов, но в период сразу после завоевания так вполне могло быть. Ведь после покорения Шан казна вана и так должна была ломиться от захваченной добычи, поэтому правитель мог и не нуждаться в дополнительных доходах. А удельные князья, в свою очередь, перед которыми стояла задача утвердиться и организовать жизнь в провинции, едва ли имели так уж много излишков.
Однако чжоусцы не упустили из виду очевидный источник пополнения казны, а именно — покоренных шанцев. Чжоу-гун, обращаясь к шанцам через несколько лет после завоевания с упреками в непокорности, говорил: «Что касается требуемых налогов и разных поборов, больших и малых, то среди вас нет никого, кто бы не мог следовать закону». Словом «налог» здесь переведен иероглиф фу. Его левую часть составляет элемент «каури», а правую — «военный». О происхождении этого иероглифа мы можем только догадываться. Лежит ли в его основе идея, что налоги взыскиваются под угрозой применения силы, или же что они собираются преимущественно на военные нужды, мы не знаем. Но каково бы ни было происхождение иероглифа фу, вскоре он стал очень распространенным термином. Согласно «Цзо чжуань», в 484 г. до н. э. Конфуций говорил, что относительно земельных налогов (фу) «установления Чжоу-гуна по-прежнему существуют».
Однако нам почти ничего не известно о налогообложении простых людей в период Западной Чжоу. Мы даже не знаем, взимались ли с них вообще какие-либо налоги, или же население земель, находившихся во владений удельных князей, платило подати в какой-то иной форме. Вероятно — хотя даже об этом мы не можем говорить наверняка — что налоги в чжоускую казну шли не напрямую от населения государства, а преимущественно от удельных правителей -вассалов.
В нашей информации о системе налогообложения при Западной Чжоу уже через короткий срок после воцарения династии возникает большой пробел. Источники вновь заговорят об этом уже ближе к концу интересующего нас периода, правда, теперь и в «Ши цзине», и в надписях на бронзе сведений о налогах намного больше. И в источниках перед нами предстает система налогообложения столь высокоразвитая и воспринимаемая людьми того времени как само собой разумеющееся, что становится очевидно — машина поставления доходов в казну совершенствовалась в течение долгого времени и, по-видимому, уже с начального периода правления династии.
Если верить Карлгрену, в одной из песен «Ши цзина», датируемой около 800 г. до н. э., говорится, что правитель вновь созданного царства «разделил поля на участки… и определил размеры налогов» Буквально речь идет о том, что он разделил и зарегистрировал участки земли. Однако регистрация не обязательно влечет за собой взимание налогов.» В надписи на бронзе, также датируемой около 800 г. до н.э., чжоуский ван поручает Мао-гуну взять в свои руки контроль за деятельностью чиновников и приказывает, в числе прочего, «установить большие и малые налоги (фу)». Правитель также предупреждает его не угнетать народ и не искать личного обогащения при сборе налогов. Таким образом, можно сделать вывод о том, что к описываемому времени институты налогообложения, как и финансового администрирования, уже имели какую-то историю.
В другой надписи, датируемой примерно тем же временем, правитель назначает некоего чиновника ответственным за снабжение территории, в которую входили прилегающие к восточной столице земли, а также владения «южных варваров хуай». Чжоуский ван говорит, что эти варвары долгое время были его данниками, поставляли товары и выполняли трудовые повинности, и если они откажутся делать это впредь, то будут наказаны. Согласно некоторым интерпретациям, правитель поручает также чиновнику собирать налоги, дабы обеспечить снабжение данной территории, но данный пункт весьма спорен. В ряде моментов можно усмотреть также намеки на налогообложение торговли, но они настолько трудны для понимания, что лучше не делать из них выводов
Вели ли чжоуские власти тщательный подсчет поступлений в казну и проверяли ли их? В «Чжоу ли», как и следовало ожидать, описывается высокобюрократизированное государственное учреждение, занимающееся сбором и регистрацией дани, налогов и подарков, хранением товаров и ценностей и их надлежащим распределением. Над многочисленными чиновниками, исполняющими каждый свои функции, надзирают Великий Казначей и трое других казначеев. Кроме того, есть еще и Ведающий расчетами, который, вместе со своими подчиненными, сверяет приход и расход; в его ведомстве есть копия каждого документа. Он подводит годовой, месячный и даже ежедневный баланс. На нем также лежат и некоторые другие функции, связанные с управлением. «Так он полностью осведомлен относительно дел во всех государствах четырех частей света. Свои суждения он доносит до сведения правителя и Великого Хранителя, которые возвышают и понижают соответственно».
Есть также обширная и даже слишком высокоразвитая финансовая администрация. Многие ученые высказывают сомнения, что она действительно существовала в западночжоуские времена, и их сомнения оправданны. Даже названия постов и имена самых главных чиновников не упоминаются в источниках того времени. В то же время нет сомнений, что уже на очень раннем этапе своей истории китайцы разрабатывали методики как управления финансами, так и девизии бухгалтерских счетов. «Хань Фэй-цзы» сообщает, что около 300 г. до н. э. чиновники проводили все время, «дни и ночи», за проверкой отчетов о поступлений в государственные закрома зерна и других продуктов. А спустя столетие один честный чиновник из царства Вэй поплатился должностью после того, как подал свой годовой отчет, и произошло это потому, что продажные чиновники при дворе не любили его; по-видимому, хотя прямо об этом в тексте и не сказано, они предвзято «проверили» его работу. И тогда он попросил дать ему возможность «исправиться», сроком на один год. Он обложил народ жестокими поборами и преподнес несколько подарков чиновникам. Через год, когда он вновь подал свой отчет, правитель поздравил его. Чиновник подал в отставку в знак протеста.
Из всех западночжоуских источников применительно к вопросу о финансовой деятельности государственной власти наиболее интересны те, что связаны с шаоским князем Ху-бо. Он был потомком знаменитого Шао-гуна, сыгравшего столь важную роль в первые годы правления Чжоу и жил, скорее всего, в правление Сюань-вана (827—782 до н. э.).В «Ши цзине» есть два стихотворения, где говорится о князе Ху из Шао, и оба они представляют несомненный интерес в связи с налогообложением. Первое повествует об образований государства Шэнь: «Ван приказал князю Шао основать дом шэньского князя… Ван поручил князю Шао собирать налоги с шэньских земель… Ван повелел князю Шао собирать налоги с шэньских земель, дабы пополнить запасы зерна». Второе начинается с описания великого военного похода в земли варваров хуай. После того как варвары были усмирены и поход успешно закончился, Вновь Шао Ху получает царя приказ:
«Наши расширить земли мы слали рать,
Здесь, на границах, подать с земли собрать,
Мы не тесним с обидою наш народ,
Пусть, как у нас, и всюду налог идет!
Земли межуйте, делите поля скорей,
Так поступайте до самых южных морей!»
(Пер. А. Штукина)
Под «южными морями» здесь имеется в виду, конечно, не Южно-Китайское море, а море к югу от той части восточного побережья Китая, которую контролировала Западная Чжоу. Как мы видим, западночжоуские ваны по крайней мере пытались установить юрисдикцию (причем вплоть до взимания налогов) над обширными территориями, выходящими далеко за пределы «домена правителя», над которым, как принято полагать, они якобы только и имели власть.
Очевидно, что правитель наделил шаоского князя широкими полномочиями в связи с поставленной перед ним задачей. Возможно, что князь занимал какой-либо пост, связанный со сбором налогов, но даже если он и носил соответствующий титул и ранг, источники умалчивают о них. Шаоский князь Ху-бо упоминается в двух надписях на бронзе. В одной из них он приносит правителю весть о победе, и тот вознаграждает его. Князь Ху-бо явно был высокопоставленным чиновником и пользовался благосклонностью правителя. Что, впрочем, не уберегало предъявляемые им финансовые отчеты от тщательной проверки.
Другая же надпись является самой интересной из тех, в которых говорится о финансовых делах. К сожалению, некоторые ее фрагменты чрезвычайно трудны для прочтения, но на общий смысл они не влияют. Она начинается с того, что Дяо Шэн (очевидно, Интендант, стоявший во главе центрального правительства) вновь вызывает в столицу князя Ху-бо с тем, чтобы «проверить вопрос о его дани», т. е. о платежах налогов в казну. Поскольку его вызывают «вновь», ясно, что он уже заплатил их, но чиновники желают проверить его сведения. Из того, что следует далее, очевидно, что они подозревали его в укрывательстве части доходов.
Трудно составить картину того, что произошло затем. Наверное, супруга правителя отправила к нему гонца, чтобы передать, что ее отец Чжи-гун обвиняется в сокрытии доходов от казны и все из-за того, что князь Ху-бо был слишком снисходительным к нему. Почему она предъявляет ему претензий, непонятно. По-видимому, и об этом говорит «Ши цзин», князь отвечал за сбор налогов с достаточно большой территории и, по мнению супруги вана, должен разделить с ее отцом ответственность за недосдачу. Непонятно также, чем все закончилось. Посланник женщины преподнес Ху-бо дары от ее имени, а князь, в ответ, передал дары посланнику. Потом Ху-бо извинился и отправил ценный подарок Дяо Шэну, после чего, видимо, проблема разрешилась.
К сожалению, надпись является достаточно непонятной. Тем не менее можно сделать вывод о наличии уже в те времена систематического подхода к финансовым делам и о регулярной практике ревизий. Отметим при этом, что только благодаря стечению обстоятельств (помимо счастливого сохранения памятника) информация оказалась нам доступной. Ведь едва ли в ходе рутинного процесса функционирования финансовой машины появился бы какой-нибудь документ, который бы дошел до нас. Данный эпизод сочли достойным запечатления на бронзе, скорее всего, потому, что действующими лицами в нем были весьма высокопоставленные особы: князь Ху-бо, супруга правителя и Дяо Шэн. Очень немногое известно нам о том, каким образом чиновники вознаграждались за службу. Принято считать, что высшие сановники были одновременно и крупными зем-левладельцами и получали доходы со своих владений. Это согласуется с известными нам фактами. Кроме того, получила распространение весьма любопытная практика, о которой мы говорили выше и которая зафиксирована в семи надписях на бронзе, — правитель, давая поручения своим вассалам, приказывал «взять столько-то ле Х». Скорее всего, это была плата за службу. Предположение Го Мо-жо, что это месячное жалованье, не подтверждается никакими источниками, и потому ле X по-прежнему остается для нас загадкой.
В западночжоуских источниках не упоминается ни один чиновничий титул, о носителе которого можно было бы с уверенностью сказать, что он занимался финансами. Впрочем, в свете наших сведений об управлении в целом, это неудивительно. В следующей главе мы увидим, что почти также обстоит дело и с системой правосудия, которая, несомненно, функционировала и решала множество задач, но с которой однозначно можно связать очень небольшое число чиновников. По-видимому, обязанности, связанные как с финансовым контролем, так и с исполнением правосудия, распределялись между различными чиновниками, носившими разные титулы и имеющими каждый свою сферу ответственности. С уверенностью можно утверждать, что трое человек в разное время были главными мытарями государства — это Чжоу-гун, Мао-гун и Интендант Дяо Шэн. Каждый из них фактически являлся главой правительства. При том многоступенчатом и обширном бюрократическом аппарате, что существовал при Западной Хань, именно Первый Канцлер составлял бюджет и проверял, укладываются ли в него конкретные ведомства. В Британии премьер-министр был, как правило, и первым лордом казначейства.
В целом, данные западночжоуских источников о финансовых делах империи чрезвычайно немногочисленны и непонятны. Тем не менее даже по дошедшим до нас письменным сведениям можно судить о достаточно широком распространений торговли, наличии разнообразных средств обмена и напряженнои финансовой деятельности властей. Если же дополнить литературные источники результатами, полученными при анализе надписей на бронзе, то стиль государственного подхода к управлению финансами вырисовывается если не в полной Мере, то во всяком случае в основных своих чертах. Отношение западночжоуского двора к такому важному делу, как управление финансами страны, вполне соответствовало тем огромным экономическим задачам, которые ему приходилось решать. Варвары.
На протяжении всей китайской истории «варвары» оставались одним из ее главных действующих лиц, иногда в меньшей, иногда в большей степени. Они упоминаются еще в шанских надписях, и последняя, сокрушенная в 1912 году императорская династия, была, с точки зрения китайцев, «варварской». В некоторые периоды варваров можно 6ыло сравнить лишь с гремящим за кулисами театрального действа далеким громом; порой их набеги напоминали внезапно налетающий ураган — они исчезали так же быстро, как и появлялись; но случалось и так, что их вторжение опустошало всю страну и оставляло ее под чужим господством на несколько столетий. В западночжоускую эпоху варвары играли в китайской истории в высшей степени важную роль. Они олицетворяли собой заклятого врага, противостояние которому требовало постоянного напряжения всех военных сил государства; когда источннки повествуют о войнах, то, как правило, они имеют в виду борьбу с варварами. Многие из них считались подданными чжоусцев или их вассалов — но подданными они 6ыли весьма беспокойными и постоянно поднимали мятежи и восстания. Варвары, находившиеся в сфере влияния Чжоу, платили налоги — или дань — в государственную казну, на что в немалой степени опиралась чжоуская экономика. Падение Западной Чжоу нередко объясняют мятежом, в котором армии варваров играли далеко не последнюю роль. Но, пожалуй, главная «заслуга» варваров, заслуга не столь очевидная и даже парадоксальная, состоит в том, что в значительной степени благодаря им чжоуские ваны в своих руках власть и трон, а значит — сохраняли себе жизнь.
Великие завоевания — явление не столь уж редкое. Жадность, нищета, скука, стремление к роскоши и богатству — все эти факторы сплавливались воедино и помогали какому-нибудь авантюристу, обещающему тем, кто последует за ним, все блага земные и не только, набрать готовую на все вооруженную орду. Первые победы лишь добавляют ей уверенности в себе, и вот уже орду не остановить. Но в какой-то момент она достигает пределов, и тогда возникает необходимость организации жизни на завоеванной территории, а это уже нечто совершенно иное. Главных помощников нужно одаривать властью и одновременно держать в подчинении и тогда, когда перспектива получения новых награбленных богатств исчезает. Но ни один из них не согласится с тем, чтобы львиная доля полученного попала к одному человеку — если, конечно, им не будет он сам. Очень редко государства, образованные в ходе быстрых завоеваний, сохраняются столетиями. Империя Александра Македонского просуществовала не дольше, чем прожил ее основатель. И даже исламская империя, организованная и управлявшаяся с поразительным искусством и мудростью, оставалась единой лишь чуть более ста лет после того, как было положено начало арабским завоеваниям. И в обоих названных случаях причинами распада явилось не давление извне, а внутренние центробежные силы. продолжение
--PAGE_BREAK--
Конечно, западночжоуские правители, а особенно первые чжоуские ваны, в значительной степени заложившие те основы традиционной модели управления государством, которые будут сохраняться на протяжении тысячелетий, были людьми исключительно одаренными и достигли в создании жизнеспособной государственной системы успехов гораздо больших, чем обычно принято считать. Но весь вопрос, и весьма серьезный, в том, могла ли такая система удерживать в подчинении у чжоуского дома многочисленных удельных князей, если бы последние не сталкивались постоянно с угрозой, а нередко и реальностью, варварских вторжений. Несомненно, что многие вассалы едва ли сумели бы удержаться в своих владениях без обещаемой, а при необходимости и действительной, поддержки правителей Чжоу и их армий. Побудительный мотив к сохранению единства был весьма сильным.
В том, что такой стимул был необходим, мы убедимся, если вспомним а первых годах правления династии. Когда шанцы и ряд других племен восстали, к ним присоединились даже сыновья Вэнь-вана, дядья сидевшего на троне правителя. Если уж даже они не чувствовали себя обязанными быть верными новому режиму, то понятно, что для того, чтобы привязать к чжоускому дому далеких вассалов, живших на окраинах чжоуских владений, требовалось нечто большее, чем просто чувство преданности. А потому не столь уж надуманно выглядит предположение, что именно варвары, естественно, сами мало то сознавая, стали тем «скрепляющим фактором», что позволил молодому государству сохранить единство и развиваться.
Чтобы понять западночжоускую эпоху, необходимо понять варваров. Однако составить сколько-нибудь содержателъную картину их жиэни, исходя из западночжоуских источников, практически невозможно. О них говорится довольно часто, но только как о военных противниках. И в ста процентах случаев даже та незначительная информация, которую мы имеем о них, отражает китайскую точку зрения, а поскольку источники почти всегда рисуют варваров врагами, то свидетельства их не более «беспристрастные и убедительные», чем любые другие, касающиеся непримиримых противников. Чтобы хоть как-то приблизиться к более адекватному представлению об этих народах и их роли в истории, необходимо учесть весь спектр данных о них за чжоускую эпоху в целом, и особенно за период Весен и Осеней. Проанализировав эти данные, мы можем вернуться назад и уже более плодотворно исследовать источники, относящиеся непосредственно к западночжоускому времени.
Кто же такие были варвары на самом деле? У китайцев не было единого термина для их обозначения. Но все варвары были не-китайцами точно так же, как для греков все варвары были не-греками. Возникает вопрос: а кем же были китайцы? И ответить на него также непросто.
Мы помним, что китайская традиция, по крайней мере та, что признавалась существующей в начале Чжоу, говорила о двух предшествовавших Чжоу династиях: Ся и Шан. Потомки Ся имели полное право именоваться «китайцами», ведь и само слово «Ся» обозначает «китайский». Несомненно, что «китайцами» были и шанцы.
Происхождение же чжоусцев, в свою очередь, вызывает некоторые сомнения. Жители востока относились к чжоусцам, причем даже после завоевания, как к нецивилизованным самозванцам. Еще в конце IV века до н. э. Мэн-цзы говорил, что Вэнь-ван был «человеком из западных и», т, е. варваром. А в подлинных «Бамбуковых книгах» утверждается, что армия, которую У-ван повел на шанцев, состояла из «западных и». Так это или нет, но считалось, что правящий дом Чжоу был так тесно связан с вождями одного из племен варваров-жунов, что браки с последними воспринимались как кровосмесительные.
Можно быть уверенным в том, что, когда чжоусцы утвердились у власти, едва ли кто-либо осмеливался открыто заявлять о том, что они «не-китайцы». И все государства, правители которых происходили от чжоуского дома, считались ведущими. Точно так же гордились своей родословной и государства, восходившие корнями к тем уделам, которые были образованы в самом начале Чжоу. Что ж касается других образований, то они имели подчас двусмысленный статус.
Главным критерием «китайскости» с глубокой древности и на протяжении всей долгой истории был культурный фактор. Китайцы вели особый образ жизни, имели целый ряд специфических обычаев, которые иногда называют словом ли. Тех, кто исповедовал такой образ жизни, считали «китайцами». Те же, кто в силу каких-то причин отворачивался от него, «китайцами» быть переставали. Так, правителей одного из царств, происходивших, по преданию, еще от владык Ся, обвинили в том, что они приняли варварские обычаи и тем самым поставили собственое государство вне «китайской общности».
Китайский народ как единая общность появился в ходе долгого процесса «окультуривания», превращения варваров в китайцев. Западночжоуские варвары были большей частью будущими китайцами или же предками будущих китайцев, что весьма важно. Едва ли можно ожидать услышать об этом из западночжоуских источников, которые создавали люди, вряд ли имевшие представление об этом. Однако примечательно, что в литературе раннего периода мы не видим почти никаких замечаний насчет физических различий китайцев и варваров. Таким образом, можно утверждать, что отличия между ними лежали, в первую очередь, в сфере культуры.
Нет ни одного китайского иероглифа, который можно было бы совершенно адекватно перевести как «варвар». Для обозначения раэличных варварских народностей используются разные названия, но преобладают среди них четыре: жуны, ди, мань, и. По-видимому, так наэывались данные этнические группы изначально. Кроме того, были и особые народы, которых называли «хуай-и» (и района реки Хуай), «белые-ди» и т. д. Возможно, некоторые из этих данных китайцами имен и носили презрительный оттенок, но отнюдь не все. Так, слово «жун» поначалу, видимо, имело значение «военный», и лишь потом стало использоваться применительно к народу. И действительно, варвары-жуны славились своим боевым духом и воинственностью. Со временем китайцы стали употреблять эти термины в «условной» манере; так, «Ли цзи» сообщает, что и — это не-китайские обитатели востока, мань — юга, жуны — запада, а ди — севера. Уже в начале периода Весен и Осеней варваров в целом обозначали такими сочетаниями, как жуны-ди и мань-и. А в одном пассаже «Цзо чжуань» мы видим рядом сразу четыре иероглифа: «Если кто-либо из мань, и, жунов или ди не подчинится приказаниям правители, и своим распутством и пьянством будет попирать моральные устои, правитель велит напасть на них». В другом месте мы встречаем даже аббревиатуру: «четыре и».
Очевидно, что китайцы называли общими словами жуны-ди и мань-и «не-китайцев», «чужаков», «варваров». Высказывание типа «жуны и ди подобны волкам» вполне в духе слов «Цзо чжуань», которые, однако, и поныне разделяются многими народами в разных частях света: «ни одному чужеземцу доверять нельзя». У китайцев было по крайней мере две причины для ненависти и презрительного отношения к не-китайским народам. С одной стороны, многие окружавшие китайцев племена постоянно совершали набеги, грабили и убивали, чем причиняли китайцам много бед. С другой стороны, китайцы, расширяя сферу своего влияния, прибирали к рукам земли «варваров», подкупая одних и силой подчиняя других. Естественно, что, очерняя «варваров» и изображая их как «недочеловеков», китайцам было легче и оправдывать собственные действия, и примиряться с угрызениями совести.
Точка зрения, что все жуны, мань, и и ди были, по сути, одним народом, совершенно ошибочна. Удивительно, но даже некоторые современные ученые придерживаются мнения, что это были родственные народы, состоявшие из кочующих племен, не задерживавшихся на одном месте. Но на самом деле между разными народами, правильно ли, нет ли обозначавшихся четырьмя именами, существовали огромные различия. Некоторые из них строили окруженные стенами города. Более того, мы не можем быть уверены даже в том, что те из них, которые назывались жунами, действительно были родственны друг другу. Ведь китайские тексты дают нам очень мало сведений о «варварах», но и при этом большая их часть вполне может оказаться ненадежной.
Племена жунов и ди обитали, условно говоря, на западе и севере, причем не только за пределами китайских земель, но и в многочисленных внутренних анклавах. Некоторые из них были предками последующих великих кочевых народов, таких, как сюнну, в ханьские и последующие времена доставлявших так много бед китайцам.Тем не менее заметим, что в культурном по крайней мере отношении, они отличались от таких народов, как сюнну, ибо не имели того, что делало кочевников, если они сохраняли единство, практически непобедимыми, а именно — боевой конницы. Хотя и у китайцев, и у их соседей-варваров лошади были уже с древнейших времен, воины в Китае и прилегающих к нему землях начали сражаться на лошадях начиная лишь приблизительно с IV века до н. э.
Высказывались предположения, что жуны и ди были кочевниками и пришли к границам Китая из степей Центральной Азии. Возможно, некоторые племена действительно происходили из Средней Азии, но явно не большинство их. Наверное, в какой-то степени они контактировали с центральноазиатскими кочевниками, но есть серьезные основания сомневаться в том, что контакты эти были обширными. Представляется несомненным, что многие из тех, кого называли жунами и ди, жили на территории «Китая» уже в глубокой древности и, более того, вытеснялись китайцами со своих земель.
В какой степени племена «жунов и ди» были кочевыми — вопрос весьма спорный. В «Цзо чжуань» один китаец говорит, что жуны и ди перемещаются с места на место и весьма охотно отдают за товары свои земли. В западночжоуских списках военной добычи, захваченной у жунов и ди, значатся лошади, скот и овцы. Несомненно, что некоторые из них были именно пастухами-кочевниками. С другой стороны, «Цзо чжуань» свидетельствует, что некоторые жуны занимались сельским хозяйством.
Археологические данные, коими мы располагаем, позволяют сделать вывод, что в целом на территории обитания «варварских» народов люди вели и кочевое хозяйство, и занимались земледелием, охотой и рыболовством. Скорее всего, они жили различными занятиями, а некоторые из них принадлежали к смешанной культуре. Народам мань-и (обитавшим к югу и востоку от «центра», хотя и в данном случае использование соответствующих терминов нельзя назвать постоянным) кочевой образ жизни был свойствен, в сколько-нибудь значительном по крайней мере масштабе, еще в меньшей степени. Конечно, в одной надписи среди захваченных у хуай-и трофеев упоминаются и рогатый скот, и овцы. Однако и лошади, и рогатый скот были одомашнены людьми, жившими на востоке Китая, еще во времена, предшествовавшие шанскому периоду, причем людьми, которых никак нельзя заподозрить в кочевом образе жизни, ибо они построили город и обнесли его стеной. В целом южные и восточные земли вполне подходили для сельского хозяйства и охоты, и именно этим главным образом и занимались населявшие их люди.
Военная добыча, захваченная у восточных и южных племен, несколько отличалась от того, что порой попадало в руки китайцев на севере и западе. В одной из надписей, датируемой началом Чжоу, говорится о захвате у восточных и раковин-каури, а в «Ши цзине» сообщается, что после победы лусцев над хуай-и последние явились к ним, чтобы «преподнести свои богатства, больших черепах, бивни слонов и большое количество южного металла». О поимке металла у хуай-и сказано и в надписи. Металлом была, несомненно, бронза, и археологические находки подтверждают, что в западночжоуские времена, а кое-где и еще ранее, в южных и восточных районах, выходивших за сферу китайского влияния, уже знали искусство металлургии. Однако, вероятнее всего, использование металла ограничивалось лишь несколькими культурными центрами (как, впрочем, и в китайских землях). Люди же в целом, как правило, переходили, в ограниченной степени, с места на место, истощая почвы в одних землях и перебираясь в другие; так всегда происходит на примитивном уровне развития технологии ведения сельского хозяйства.
Что касается данных о культурных различиях между китайцами и варварами, то они весьма немногочисленны. Сообщается, что последние носили волосы незабранными, а Конфуций говорит, что только варвары запахиваются налево, а не направо; если различий проявлялись только в одежде, то они представляются незначительными, хотя, без сомнения, люди той эпохи считали иначе. «Цзо чжуань» приводит слова одного из жунских вождей: «Питье, еда, одежда у нас, жунов, отличаются от (китайских). Мы не обмениваемся шелком и другими церемониальными дарами с их двором. Наш язык не позволяет поддерживать с ними тесные отношения».
Насколько позволяют судить источники, язык жунов, или как минимум некоторых из тех, кого называли жунами, отличался от китайского. Тем не менее выяснить, насколько значительными были эти отличия, невозможно. Даже сегодня выходцы из разных районов Китая порой совершенно не понимают друг друга из-за различных диалектов. Тем более удивнтельно, что в древней литературе мы не встретим множества упоминаний о коммуникативных трудностях и об использовании переводчиков. Вполне возможно, что институт переводчиков был весьма распространен, а не упоминали о нем потому, что считали это самим собой разумеющимся.
Несомненно, что между некоторыми языками, на которых говорили люди, населявшие нынешнюю территорию Китая, существовали огромные расхождения. И все же имеющиеся свидетельства позволяют предположить, что некоторые народы говорили на наречиях, являвшихся, с лингвистической точки зрения, вариантами одного и того же языка. Если дело обстояло именно так, то это в конечном счете в немалой степени способствовало их постепенному превращению в единую общность.
Большая часть сведений о варварах имеет, мягко говоря, уничижительный характер. «Ди алчные и жадные». «Жуны и ди не ведают о любви и дружбе, они знают только жадность; самое лучшее, что можно сделать — это напасть на них». «И легкомысленны; они не в состоянии долго следовать одному и тому же». Последнее обвинение повторяется многократно; согласно множеству описаний некитайских народов, все они, особенно на войне, как правило, не могут придерживаться одной цели. Вновь и вновь читаем мы о том, что на войне варвары не имеют ни организации, ни дисциплины, и что китайцы, пользуясь этим обстоятельством, одерживают верх.
Не подлежит сомнению, что в целом, как на войне, так и в мирной жизни, китайцы были более организованы, чем большинство их соседей. В конечном счете именно поэтому и восторжествовал китайский стиль жизни. Отметим, однако, что если, как часто указьшалось, чжоусцы сами вышли из варваров, то они явно не имели этих недостатков. Скорее, наоборот, их, как мы видели, отличали умение составлять далеко идущие планы и придерживаться их, а также строгая дисциплина, причем еще до завоевания Шан. Они обладали двумя качествами, кои высоко ценили и древние римляне: gravitas (уравновешенностью) и constantia (постоянством). Но из этого отнюдь не следует, что до завоевания чжоусцы были более цивилизованными, чем другие «варварские» народы, особенно восточные и южные.
Мы помним, что в ранней литературе просматривается устойчивая тенденция считать чжоусцев варварами по происхождению, что едва ли могло бы помочь им завоевать признание в качестве правителей, а тем более религиозных и духовных лидеров китайского мира. Мы видели также, что чжоусцы вели интенсивную пропаганду с целью убедить новых подданных в том, что они являются легитимными, назначенными Небом наследниками правителей Ся и Шан. Чжоусцы наставивали на том, что до завоевания они принадлежали к общности «Ся».
Таким образом, несмотря на то, что в западночжоуской литературе часто говорится о племенах жунов, и и прочих, внимания сколько-нибудь существенным отличиям «китай-цев» от «варваров» практически не уделяется — отличиям, которые ярко просматриваются уже в следующий период Весен и Осеней. Даже собственно термины «китайцы» и «не-китайцы», в противостоянии друг другу в западночжоуских источниках встречаются крайне редко. Более того, источники практически лишены пренебрежительных высказываний в адрес не-китайских народов, которые в дальнейшем станут общим местом. Причин тому можно привести несколько. Во-первых, история собственного восхождения к власти заставляла чжоусцев быть достаточно деликатными в данном вопросе. Несомненно, они строили свое государство и свою культуру на основе того, что было унаследовано от шанцев и других народов, и все-таки и в государственном устройстве, и в других сферах оставалось немало специфически чжоуского. И получилось так, что китайская культура оформилась в значительнои степени на тех ценностях и предпочтениях, которые избрали именно чжоусцы. В будущем придет время, когда слово «Чжоу» станет синонимом всего самого возвышенного и цивилизованного, но в начале ситуация была иной. В первый период своего пребывания у власти чжоусцы едва ли могли себе позволить называть кого бы то ни было «варварами»; в противном случае они оказались бы в положении человека, бросающего камень в собственный огород. продолжение
--PAGE_BREAK--
Во-вторых, чжоусцы весьма благоразумно решили придерживаться политики примирения — по крайней мере с теми, кто был готов подчиниться им. Они всеми силами старались создать из народов, стоящих на разных уровнях развития, политическое и культурное целое. Подчеркивать же имевшиеся различия явилось бы для них в высшей степени неосмотрительным. Кроме того, провести четкую грань между «китайцами» и «не-китайцами» в начале западночжоуского периода было, наверное, значительно труднее, чем ближе к его концу.
Наконец, пренебрежительно относиться к не-китайским народам было трудно еще и потому, что они представляли собой весьма грозную силу. Если мы посмотрим на данные о войнах и набегах, даже на те, что дают надписи на бронзе, то обнаружим, что неассимилированные племена являли собой постоянную угрозу чжоускому государству, и угрозу весьма значительную. Тех, кого опасаешься, можно не любить или даже ненавидеть, но едва ли возможно относиться к ним совсем уж пренебрежительно.
Некоторые из чжоуских уделов были целыми государствами при Шан; им позволили сохранить некоторую независимость при условии признания власти Чжоу. Новые же чжоуские уделы образовывались вокруг укрепленных стенами городов, в которых стояли гарнизоны, контролировавшие в той или иной степени окружающие земли. Население территорий было отчасти китайским, но несомненно, что значительное количество теоретически проживавших в уделах людей принадлежало к не-китайским племенам. Многие из них постепенно ассимилировались с китайцами. Подчинение одних поначалу выглядело чисто символическим. Другие оставались практически независимыми; иногда они выступали на стороне китайцев, иногда соблюдали нейтралитет, а порой превращались в коварных и опасных врагов.
Чрезвычайно интересная беседа зафиксирована в «Цзо чжуань» под 559 г. до н. э. Тогда состоялось совещание чиновников из различных государств, на котором обсуждались вопросы стратегии, а председательствовал на нем представитель царства Цзинь, игравшего в ту пору одну из ведущих ролей. Речь шла о том, как противостоять могущественному южному «варварскому» государству Чу. В числе прочих на совете присутствовал и вождь одного из жунских племен, в источнике названный титулом цзы. Цзиньский сановник обвинил его в предательстве — раскрытии намерений китайских государств, и хотел изгнать его с совета. На это вождь жунов ответил:
«Когда-то люди царства Цзинь, используя численное превосходство, захватили наши земли и изгнали нас, жунов. Цзиньский Хуэй-гун (650—637 до н. э.) проявил великую доброту и, признав, что мы являемся потомками Четырех гор, и что несправедливо лишать нас земель и изгонять, дал нам поселиться на южных границах своего государства. В тех местах рыли норы лисицы и выли волки, но мы, жуны, очистили их от колючек и ежевики и стали верными подданными; ни разу мы не напали (на Цзинь) и не дали повод усомниться в нашей преданности. Вплоть до сего дня нас нельзя было упрекнуть в неискренности… В битве при Сяо (627 г. до н. э.) Цзинь ударило врага в лоб, а мы, жуны, противостояли ему в тылу. В том, что армия Цинь не вернулась тогда домой, наша заслуга. Как при поимке оленя Цзинь ухватило его за рога, а мы, жуны, держали его за ноги, так и (Цинь) мы повергли вместе с Цзинь. Как же можно не стыдиться (обвинять нас в предательстве)? С давних пор во всех войнах Цзинь без исключения мы следовали за правителями царства точно так же, как при Сяо. Как мы могли осмелиться поступить иначе? И теперь, когда армии ваших полководцев совершили ошибки, из-за которых удельные князья отвернулись от вас, вы пытаетесь обвинить в этом нас, жунов… Если я не буду участвовать в вашем совете, то ничуть не огорчусь». Представитель Цзинь принес свои извинения.
Ясно, что в некоторых случаях китайцы действительно жаждали приобрести земли варваров; так, один из цзиньских чиновников рекомендует купить угодья у жунов и ди. Но китайские властители были заинтересованы в приобретении новых подданных, пожалуй, в не меньшей степени, чем получении земель. Одна из западночжоуских надписей, датируемая XI столетием до н. э., говорит о взятии в плен 13084 пленных-варваров, и навряд ли они были казнены, за исключением разве что вождей. Всех остальных почти наверняка «раздали» в качестве слуг чжоуской знати.
В «Ши цзине» отмечается факт дарования правителей некоему Хань-хоу целых племен чжуй и мо; неясно лишь, находились ли они уже под властью Чжоу или же должны были перейти к князю после того, как он их завоюет. В одном из разделов «Шу цзина» рассказывается о военном по ходе против жунов Сюй, а в «Ши цзине» говорится о том, что правитель послал армию с целью подчинить государство Сюй — очевидно, что речь идет об одном и том же народе. Стихотворение заканчивается тем, что Сюй потерпело поражение, и местный правитель явился к чжоускому двору с тем, чтобы выразить свою покорность. Сюй было «аннексировано», т. е. превратилось в зависимое от Чжоу государство. В период Весен и Осеней государством Сюй управлял владыка, носивший лишь титул цзы. В данном случае мы имеем дело с тем случаем «ассимиляции», когда государству позволяли сохранять определенную независимость.
Однако порой некитайскйе общности просто-напросто уничтожали как нежелательных соседей. В западночжоуские времена такое, видимо, случалось нередко. Свидетельств на сей счет у нас немного, но зато более полные источники периода Весен и Осеней описывают немало подобных инцидентов. Так, одно из воинственных племен ди сражалось попеременно с разными китайскими государствами до тех пор, пока все его вожди не были перебиты и оно само не прекратило существование. В 594 г. царство Цзинь истребило племя другой общности, красных ди. Еще на одно племя — наверное, последнее из красных ди, Цзинь напало в 588 г. до н. э., и, как говорит источник, племя «рассыпалось, ибо их правитель потерял своих людей». Скорее всего, ди разуверились в способности своего вождя защитить их. Когда мы читаем в источниках о том, что такое-то Племя или государство «было истреблено» или «перестало существовать», то чаще всего о дальнейшей судьбе земель и людей, живших на них, умалчивается. Не стоит, однако, думать, будто все население истреблялось до последнего человека. В большинстве случаев земли аннексировались, а племена становились подданными какого-нибудь нового правителя. Под «истреблением» следует понимать исчезновение общности или группы, в то время как сами люди ассимилировались — за исключением, конечно, тех случаев, когда «истребление» проводило другое, более удачливое варварское племя, что тоже случалось. В случае же с одним из племен красных ди после слов о том, что племя было истреблено, сказано, что Цзинь захватило их вождя, овладело людьми и аннексировало его земли.
Горькая судьба исчезновения постигала не только варварские племена. Около сорока лет назад археологи раскопали в провинции Шаньдун остатки городских стен столицы маленького государства Тань. Это государство существовало еще до Западной Чжоу и сохранилось вплоть до периода Весен н Осеней. Правители его были связаны брачными узами с правящий домом большого и могущественного государства Ци. Но в 684 г. до н. э. циская армия стерла Тань с лица земли. Причиной тому послужила «непочтительность» таньского цзы к цискому хоу.
Указывать причины уничтожения того или иного китайского государства считалось правилом хорошего тона. Что же касается истребления варварских племен, то это, в некоторых по крайней мере случаях, вызывало не только восхищение, но и глубокое моральное одобрение. Поводы для этого были, ибо варварские племена нередко совершали набеги и разбои, доставлявшие срединным государствам столько бед. Последним, в конечном счете, и оправдывали всевозможные обманы и предательства во вэаимоотношениях с ними.
В войне с китайцами считалось должным (хотя принцип этот нередко нарушался) не нападать не неподготовившегося к атаке противника, но в борьбе с варварами подобных правил если и придерживались, то очень редко. Для того чтобы победить, а иногда и полностью истребить то или иное племя, на него не только нападали тогда, когда оно менее всего этого ожидало, но и использовали всевозможные «хитрости». Однажды государство Цзинь отправило к реке Лэ чиновников в сопровождении конвоя с тем, чтобы совершить жертвоприношения реке. Стоявшее неподалеку племя жунов сохраняло полную безмятежность, пока цзиньская армия не обрушилась на них. Вождь племени бежал, а большая его часть попала в плен; один из чиновников чжоуского вана предвидел такой поворот событий и тоже расположил поблизости воинов, так что своя доля пленных досталась и правителю Чжоу. Через несколько лет группа людей, одетых, как торговцы рисом, остановилась на отдых перед воротами главного города одного из племен белых ди. Внезапно они раскрыли мешки, которые несли, выхватили оружие и взяли город. Как оказалось, это были воины царства Цзинь. Правителя увели в плен, а земли отдали в управление цзиньскому сановнику. В 590 г. до н. э. чжоуский ван заключил договор о мире с жунами. Но сразу же после этого его брат, рассчитывая на то, что жуны будут чувствовать себя в безопасности, повел армию в поход против одного из жунских племен. Но на этот раз он просчитался — жуны одержали верх
В противоборстве с варварами китайцы опирались не только на военную силу; порой перевес был вовсе не на стороне последних. Зная о поистине беспредельной доверчивости и простодушии своих противников, они прибегали и к хитрости, и к откровенному вероломству. Конечно, далеко не все варвары были столь уж наивными, но китайцы в целом обладали более высокой культурой, что и сыграло главную роль в окончательной китаизации варваров.
Так, китайцам порой удавалось лестью и красноречием одержать верх над теми, кого они ни за что не одолели бы на поле боя. Царство Лу, в котором родился Конфуций, считалось самым высококультурным из всех. В 482 г. до н. э. луский придворный — знакомый Конфуция, хотя и не приходившийся ему родственником — участвовал в споре с правителей царства У. Могущественное государство У, располагавшееся на юго-востоке, было «варварским». Оно делало только первые шаги на поприще дипломатических игр, Но уже стремилось к ведущей роли. Посланник царства Лу непреклонен В том, что его государство не смирится с тем ничтожным положением, которое У стремится ему приписать. И с помощью лести и казуистики ему удается отстоять свою точку зрения. Потом, однако, когда правитель У понимает, что его просто-напросто перехитрили, он приходит в ярость и отдает приказ бросить луского придворного в тюрьму, но в конце концов тому удалось вырваться на свободу.
Спустя столетия пребывания у власти потомки завоевателей-чжоусцев прониклись уже не просто мыслью, что они китайцы, но что они китайцы в большей степени, чем кто бы то ни было, и поистине безмерное самомнение некоторых из них прекрасно иллюстрирует эпизод из «Цзо чжуань», имевший место в V веке до н. э., через шестьсот лет после завоевания. Некоторые его моменты представляются просто невероятными, но, видимо, в целом источник более-менее достоверно отображает подлинный ход событий. Однажды князь Вэй-хоу обозревал свои владения с городских стен столицы и осведомился о названии одной из деревень. Ему ответили, что называется она «место жунов». Вэй-хоу заявил: «Мы зовемся Цзи (фамильный знак правящего дома Чжоу). Так что же здесь делают жуны?» И приказал разграбить деревню. В другой раз, когда он вновь обозревал окрестности с высоты городских башен он заметил — какие удивительно зоркие, однако, были у него глаза — что у одной из женщин из жунского поселения очень красивые волосы. Он немедленно приказал обрезать их, чтобы сделать парик для своей жены. Потом, когда в его владениях возник мятеж; правитель попытался укрыться в доме этой женщины, и ее муж убил его.
Фамилия и родственные связи начинают играть рчень важную роль. «Государства Цзи», владыки которых происходили — или претендовали на происхождение — от правящего дома Чжоу, образовали союз, сплоченный осо6о тесными узами. «Менее близкими» родственниками считались те государства, с которыми их связывали брачные соглашения. Последние вообще в большей или меньшей степени установились между правящими домами всех китайских государств. В 587 г. до н. э. Лу-гун решил отказаться от прнзнания лидерства государства Цзинь и присоединиться к мощному южному «варварскому» царству Чу. Но один из его министров возразил против этого и заявил: «В книге историографа И сказано: „Если он не из нашего рода, значит, он вынашивает иные замыслы“. Хотя Чу и могущественно, оно не родственно нам. Разе оно может испытывать к нам дружеские чувства?»
В действительности браки заключались не только между правящими домами китайских государств, но и с вождями варваров. Но в большинстве случаев такие браки не вели к установлению сколько-нибудь значимых родственных уз. Им, как и матримониальным союзам между европейскими дворами, придавали мало значения.
Однако если с варварами порой поступали весьма и весьма жестоко, из этого не следует заключать, что те были настолько беспомощными, что не могли защитить себя. В военном отношении многие варварские племена были очень сильны. Различные китайские государства, да и сам чжоуский ван, с радостью принимали их на службу. Заключив военный союз с каким-нибудь могущественным варварским племенем, любое китайское государство, несомненно, могло занести себе это в актив. К 569 г. до н. э. царство Цзинь, некогда самое сильное в Поднебесной, подрастеряло свою силу, но тем не менее по-прежнему оставалось очень влиятельным. В тот год один из цзиньских министров резко выступил против вражды с варварами- жунами и ди и, напротив, предложил установить с ними дружеские отношения. Обосновывая свою позицию, он приводил следующие доводы: «Границы наши не будут пребывать в постоянном страхе… Когда жуны и ди будут служить (т. е. заключат союз) Цзинь, наши соседи будут испуганы, а владетельные князья будут благоговейно трепетать и беречь наше дружеское расположение… Наши армии не будут истощены, а наше оружие не будет уничтожено».
Китайцы вовсе не всегда одерживали победы в противостоянии с варварами. Набеги последних случались довольно часто и порой имели весьма разрушительные последствия. Так, в 660 г. до н. э. варвары-ди захватили столицу государства Вэй, чем поставили его на грань исчезновения. А в 649 г. до н. э. одно из жунских племен напало уже на столицу Чжоу; изгнать их удалось лишь через несколько месяцев. Южное царство Чу, прокладывая себе путь на север, аннексировала столько земель китайских государств, что последние не без оснований опасались — дело может кончиться тем, что Чу сменит Чжоу у руля управления всей Поднебесной. Период Чуньцю
С самого начала своего существования Западно-Чжоуское государство было поставлено перед необходимостью отражать набеги окружающих племен, особенно на северо-западе и юго-востоке, и до поры справлялось с этой задачей. С ростом сепаратизма чжухоу ослаблялась военная мощь ванов, падал авторитет царской власти. Чжоуские правители все с большим трудом сдерживали натиск племен, ставший особенно сильным на северо-западе и юго-востоке страны. В VIII в. до н. э. под напором непрекращающихся вторжений западных кочевых племен из глубин Центральной Азии чжоусцы стали покидать свои исконные земли в бассейне р. Вэйхэ. В 771 г. войско Ю-вана было разбито кочевниками, сам он попал в плен, после чего его сын Пин-ван перенес столицу на восток. Этим событием традиционная китайская историография начинает эпоху Восточного Чжоу (770-256 гг. до н. э.). Его начальный этап, охватывающий период с VII до V в. до н. э., по летописной традиции называют периодом «Чуньцю» («Весны и Осени»- «Чуньцю» — название летописи царства Лу, единственной дошедшей до нас от этого периода, содержащей погодные записи 722-481 гг. до н. э. В научной литературе для периода «Чуньцю» даются разные даты в пределах VIII-V вв. до н. э., но не позже 403 г. до н. э.; соответственно по-разному датируется и начало следующего периода — «Чжаньго».).
Закрепившись на востоке страны, Пин-ван образовал здесь небольшое государство со столицей в г. Лои. К этому времени, согласно традиционной историографии, на территории Китая существовало около 200 царств, которые ряд исследователей, не без основания, основания, относят к категории городов-государств. И вообще, представление о раннегосударственных образованиях в древнем Китае как о деспотиях восточного типа давно требует пересмотра и подвергается основательной критике. Раннечжоуские царства древнего Китая (которые огульно нельзя относить к числу протодревнекитайских, ибо в них консолидировались различные этнические общности, а не только протоханьцы) располагались с запада на восток от долины р. Вэйхэ до п-ова Шаньдун, включая Великую Китайскую равнину, на юге и юго-востоке они захватывали долину нижнего и среднего течения р. Янцзы, а на севере достигали района современного Пекина. Их окружали враждебные племена, известные под обобщающими названиями: ди (северные племена), и (восточные племена), мань (южные племена), жун (западные племена). продолжение
--PAGE_BREAK--
Об эпохе «Чуньцю» наряду с археологическим материалом повествуют многие нарративные памятники. Среди них упомянутая выше лапидарная летопись царства Лу (в Шаньдуне) «Чуньцю» с комментариями на нее: «Гуньянчжуань», «Гулянчжуань» и самым известным из всех — «Цзочжуань», так называемым «Левым комментарием», а также «Гоюй» («Речи царств»), восходящим к традиции IX в. до н. э. и представляющим особенно большой интерес для изучения этого этапа древней истории Китая.
Среди царств, рассеянных в это время в бассейне среднего и нижнего течения Хуанхэ на Великой Китайской равнине, одни относили себя к потомкам чжоусцев, другие — шанцев. Но все они признавали над собой верховную власть чжоуского вана, провозглашаемого Сыном Неба, и считали себя «срединными царствами» (чжунго) мира — средоточием Вселенной. Распространившаяся в это время ритуально-магическая концепция чжоуского вана как Сына Неба была связана с культом Неба — верховного божества, — зародившимся в Китае вместе с чжоуской государственностью. По сравнению с шанскими культами предков и сил природы культ Неба и Сына Неба, как его земного воплощения, был надплеменным, межэтническим, совместимым с местными общинными культами, но возвышающимся над ними. Вместе с учением о Воле (Мандате) Неба (Тяньмин — «Божественной инвеституре») он служил идее харизмы власти вана и легитимации права династии Чжоу на господство в Поднебесной (Тянься — Страна под Небом). Хотя Восточно-Чжоуское царство в это время было отнюдь не самым крупным и далеко не самым сильным в военном отношении, но именно оно являлось своего рода связующим единством «чжоуского мира» в силу освященного традицией представления о сакральном характере власти его правителей. Оно играло большую роль в установлении дипломатических отношений между «срединными царствами» на всем протяжении периода «Чуньцю». Кроме «срединных царств» на территории «чжоуского мира» находились и другие государства, нисколько не уступавшие им ни по размерам, ни по уровню культурного развития. Среди них выделялись южные царства Чу (в среднем течении Янцзы), У (в дельте Янцзы) и южнее их — Юэ. Их население было родственно предкам вьетнамцев, чжуан, мяо, яо, таи и других народов Юго-Восточной Азии. К VII в. до н. э. Чу оказалось в числе самых сильных царств, его правители присвоили себе титул ванов и, возглавив коалицию южных царств, активно включились в борьбу древнекитайских царств за гегемонию в Поднебесной.
Чжоуская цивилизация восприняла и развила важные достижения шан-иньской культуры (прежде всего, иероглифическое письмо и технику бронзолитейного производства). «Чуньцю» было периодом развитого бронзового века в Китае. В это время прогрессирует технология изготовления бронзовых сплавов. Расширяется производство бронзовых орудий труда. Появляются новые типы наступательного оружия, прежде всего, стрелкового. Так, в Чу изобретается мощный арбалет с бронзовым спусковым механизмом, конструкция которого требовала использования для его изготовления бронзы высшего качества. Эпоха «Чуньцю» была апогеем мощи колесничного войска, вождение колесницы входит в число шести высших видов искусства чжоуской аристократии. В это время наблюдается рост городов как культурно-политических центров; они, как правило, остаются небольшими, но возникают и города с населением 5-15 тыс. человек.
Правители царств широко практикуют раздачу земли за службу, что, в частности, означало переуступку прав на получение поступлений от общин. В связи с разложением общинной собственности во многих царствах прекратились общинные переделы земли, которая наследственно закреплялась за отдельными семьями. Это вызвало изменение всей системы изъятия государством прибавочного продукта у основной массы производителей. По имеющимся данным, сначала в царстве Лу (в 594 г. до н. э.), потом в Чу (в 548 г. до н. э.), а затем и в других государствах система коллективной обработки общиной части ее полей в пользу царя была заменена зерновым налогом (обычно в одну десятую урожая) с поля каждой семьи. По сути, это и было началом регулярного налогообложения земледельцев, что повлияло на характер общинных органов самоуправления.
Из представителей общинных органов самоуправления нам известны: старейшины фулоо, избираемые простым народом (шужэнь) в общинах (ли), коллегия трех главных старейшин (соньлоо) и староста, или городской голова (личжэн). Органы самоуправления, по-видимому, активно функционировали в городах и общинных объединениях (и). Представители общинных органов самоуправления отвечали за выполнение трудовых повинностей, за сбор налогов, за поддержание порядка в общине, исполнение межобщинного культа (в частности, саньлао). Они могли созывать местное ополчение, организовывать городскую оборону, вершить суд над людьми общины и даже приговаривать их к смерти. В ряде царств они могли самостоятельно сноситься с внешним миром, с помощью местного ополчения могли оказывать влияние на исход междоусобной борьбы претендентов на царский трон. В общественно-политической жизни периода «Чуньцю» активную роль играл слой гожэнь — «свободных людей», «полноправных граждан города-государства», обязанных военной службой, уплатой податей и несением ряда повинностей. Иногда они выступают на стороне правителя в его борьбе с могущественной знатью, их активное вмешательство в дела внутренней и внешней политики царств заставляет предположить наличие там пережитков института народного собрания. Сведения о гожэнь в царствах Чжэн, Вэй, Цзинь, Ци, Сун, Чэнь, Лу, Цзюй могут быть свидетельством того, что эти государства сохраняли известные черты демократического устройства. В ряде случаев правители царств даже заключали с гожэнь договоры о взаимной поддержке. Однако роль гожэнь в политической жизни царств к середине I тысячелетия до н. э. повсюду сходила на нет.
В этот период появляются факты отчуждения частных усадеб и огородов, но сколько-нибудь заметного распространения сделки с землей все еще не получают. С углублением процесса расслоения общины развивается долговое рабство, сначала под видом «усыновления», «залога» детей. Заложников-чжуйцзы с целью сохранить в хозяйстве работника нередко женили на дочери хозяина. В частных хозяйствах общинников было распространено патриархальное рабство. Для домашней работы использовались нучаньцзы — рабы, прижитые в доме от рабынь. Рабский труд находил применение и в земледелии. В отдельных случаях у частных лиц скапливалось множество рабов. Так, например, по данным нарративных памятников, в 593 г. до н. э. цзиньский полководец получил тысячу семей из числа захваченных в плен «варваров» из племени «красных ди». Даже если это число значительно преувеличено источником, все же оно очень велико. Столь большое число работников едва ли могло единовременно быть использовано в частном хозяйстве. Видимо, расчет был на их реализацию, что заставляет предполагать развитие работорговли. Однако в целом частное рабство в этот период еще не получило заметного развития. Источниками государственного рабства оставались захват военнопленных и порабощение по суду. Рабов часто называли по профессиям (конюх, дровосек, носильщик, пастух, уборщик, ремесленник) или применяли по отношению к ним общие наименования, например «слуга», «отрок». Подневольные работники, используемые в производстве, обозначались также собирательными терминами ли и пу, относившимися к лицам, утратившим статус, гарантирующий личную свободу. Показательно, что в этот период утверждается «классический» термин для обозначения раба — ну, ставший затем стандартным для всех дальнейших периодов истории Китая. Характерной чертой рабовладения восточночжоуского общества было сохранение многими категориями рабов признаков субъекта права.
На территории «срединных царств» шел процесс формирования этнокультурной общности хуася, в ходе которого возникает представление об исключительности и культурном превосходстве хуася над всей остальной мировой периферией — «варварами четырех сторон света» (сы и). Причем в этой восточночжоуской этноцентрической модели ойкумены на первый план выдвигаются не этноразличительные, а культурно-различительные признаки. Идея абсолютного культурного приоритета чжунго жэнь («людей срединных царств») становится с этого времени важнейшим компонентом этнического самосознания древних китайцев. Однако уже тогда она решительно оспаривалась теми древнекитайскими мыслителями, которые осознавали ее полное несоответствие современной им действительности. Как уже говорилось, кроме «срединных царств» на территории Китая находились и другие крупные государства, в чем-то даже опережавшие их в общественном развитии. О высокой культуре нехуасяских царств Чу, У и Юэ уже сравнительно давно стало известно из материалов раскопок, и археологи получают все новые данные, подтверждающие это. В последние годы благодаря их усилиям были открыты памятники до этого почти неизвестного по письменным источникам восточночжоуского царства Чжуншань, основанного племенами «белые ди» в Северном Китае (в Хэбэе), обладавшего высокой оригинальной культурой; чжуншаньские изделия относятся к лучшим художественным образцам бронзолитейного искусства древнего Китая середины I тысячелетия до н. э. Однако в летописных памятниках о царстве Чжуншань упоминается лишь вскользь, поскольку оно не выдержало натиска «срединных царств». Известно также, что кроме Чжувшань «белыми ди» в том же регионе в эпоху «Чуньцю» были созданы еще два царства — Фэй и Гу.
Противостояние хуасяских царств всем «варварам четырех сторон света» ярко проявляется во взаимоотношениях царств в период «Чуньцю»: взаимоуважительных — «братских, родственных» между хуася, связанных особыми правилами ведения междоусобных войн, — с одной стороны, и исполненных презрительного отношения хуасяских царств к «ничтожным варварам» — с другой. Между тем с конца VII-начала VI в. до н. э. окраинные нехуасяские царства выдвигаются на первый план политической конъюнктуры в качестве «гегемонов» (ба), фактически диктующих свою волю Поднебесной в период «Чуньцю». Среди них древнекитайская историческая традиция называет по крайней мере четырех правителей «варварских» царств: северо-западного жунского царства Цинь, уже упомянутых южных маньских царств Чу и У и самого южного из всех, этнически неоднородного царства Юэ. Из них только Цинь номинально признавало власть восточночжоуского вана.
На протяжении веков «срединные царства» находились в постоянных и интенсивных контактах с этими и другими соседними иноэтническими народами и племенными группами Восточной Азии, в ходе которых происходил сложный процесс ассимиляции и взаимовлияний. На формирование общности хуася существенное воздействие оказало оседание на Среднекитайской равнине в VII-VI вв. до н. э. северных племен ди, принадлежавших к так называемому «скифскому миру». Заимствование культурных достижений «чужих» этносов имело немаловажное значение для социально-политического, хозяйственно-экономического и идеологического развития «срединных царств». С конца периода «Чуньцю» заметно расширяется территория хуася, хотя и в пределах бассейна р. Хуанхэ и среднего течения р. Янцзы. Становятся все более тесными взаимоотношения «срединных царств» с периферийными царствами Цинь, Янь и Чу, которые, со своей стороны, непосредственно вовлекаются в сферу культурного влияния хуася. Все эти процессы происходят на фоне ожесточенных войн между царствами, приобретавших исключительно напряженный характер в начале второй половины I тысячелетия до н. э. В междоусобную борьбу «срединных царств» активно вмешиваются сильные в военном отношении нехуасяские царства, и именно их участие в той или иной военной коалиции зачастую решает исход конфликтов. «Государства с десятью тысячами боевых колесниц» («Вань чэн го») представлялись современникам могучей силой, определявшей судьбы Поднебесной. Возраставшее напряжение междоусобной борьбы «срединных царств» дополнялось столкновениями политических сил внутри их. Господствующее положение в древнекитайских царствах периода «Чуньцю» принадлежало наследственной аристократии, связанной обычно родством с царскими домами. Она занимала высшие посты в государственном управлении, владела боевыми бронзовыми колесницами, составлявшими основную ударную силу войска. В противовес ей правители стали формировать армии из пехотных подразделений. Начиная с VI в. до н. э. повсеместно отмечается яростная борьба знатных родов за власть в своих царствах. Стремясь ослабить мощь этой клановой иерархической аристократии, правители царств пытаются опереться на лично им преданных людей из незнатных семей, вводят новую систему служебного вознаграждения — «жалованье», которое стало выплачиваться зерном, служившим важнейшим эквивалентом стоимости. Эти нововведения в сфере политического управления вели к изменению характера государственного устройства. В крупных царствах постепенно устанавливается централизованная политико-административная система управления.
В середине I тысячелетия до н. э. политическая карта древнего Китая по сравнению с началом периода «Чуньцю» кардинальным образом меняется: от двухсот государственных образований остается менее тридцати, среди которых выделяются «семь сильнейших» — Цинь, Янь и Чу, относящиеся к числу «периферийных», а также Вэй, Чжао, Хань и Ци — крупнейшие из «срединных царств». Непримиримая борьба между ними за преобладание и господство в Поднебесной становится определяющим фактором политической истории древнего Китая в последующий период — V-III вв. до н. э., — вошедший в традицию под названием «Чжаньго» («Борющихся царств»), который завершается 221 г. до н. э. Период Чжаньго
С середины I тысячелетия до н. э. в истории древнего Китая наступает эпоха, ознаменованная глубокими изменениями в экономике и культуре. Кардинальные сдвиги в развитии производительных сил были связаны с возникновением в VI-V вв. до н. э. производства железа и стали, причем оно началось сразу с освоения техники плавки железа, что создавало условия для быстрого подъема ремесла и земледелия в связи с возможностью налаживания массового производства железных изделий. Распространение железных орудий позволило выйти за пределы речных пойм, значительно расширить площадь обрабатываемых земель. На начало второй половины I тысячелетия до н. э. падает активная деятельность по созданию системных гидротехнических сооружений в бассейнах Хуанхэ, Хуайхэ и верховьев Янцзы. С ирригацией повсюду был связан переход к интенсивной системе земледелия. После осуществления царством Цинь в конце IV-середине III в. до н. э. водохозяйственных мероприятий в бассейнах рек Вэйхэ (притока Хуанхэ) и Миньцзян (притока Янцзы) орошаемое земледелие становится основой экономики циньского государства и залогом его хозяйственного подъема. Большие ирригационные работы производились в этот период и в других «сильнейших» царствах, расширивших свои территории до пределов речных долин. Однако не согласованные между собой локальные гидротехнические предприятия отдельных царств бывали чреваты губительными последствиями. Так, возведение береговых дамб на Хуанхэ шаньдунским царством Ци привело к страшным наводнениям в царстве Вэй, расположенном выше по течению реки. Тем не менее, достигнутые в этот период успехи в борьбе с разливами Хуанхэ в нижнем и среднем ее течении привели к быстрому росту населения в этих регионах. Со второй половины I тысячелетия до н. э. ирригация, причем крупномасштабная, становится непременным условием сельского хозяйства в районах исконного земледелия бассейна Хуанхэ, поскольку здесь, с одной стороны, в результате многовекового сведения лесов и засоления произошло истощение почвы, а с другой — в связи с увеличением численности и плотности населения и нарастающими симптомами аграрного перенаселения остро встала проблема массового освоения «высоких» целинных земель, требующих искусственного орошения. Проведение комплекса необходимых ирригационно-мелиоративных работ и строительство многопрофильных оросительных систем наряду с усовершенствованием сельскохозяйственной технологии (введение пахоты на волах, более эффективных методов удобрения, изобретение водоподъемных механизмов) позволило значительно повысить общую продуктивность земледельческого производства, что отвечало насущным потребностям древнекитайской экономики. Именно с этого времени развитие культуры поливного земледелия становится важнейшим фактором прогресса китайской цивилизации.
В сельском хозяйстве основной фигурой остается полноправный земледелец-общинник. Государство существует теперь за счет регулярного поземельного налога с каждого общинного двора, обязанного также воинской и рабочей повинностью.
В период «Чжаньго» намечается специализация ремесленного производства по отдельным районам, возникают новые его отрасли. Стремительно развиваются товарно-денежные отношения. Распространяется монетная форма денег. Формируется новый социальный слой «торговых людей» (шанжэнь), у которых преимущественно и скапливаются свободные денежные средства. Появляются торгово-ремесленные города с полумиллионным населением. Несмотря на трудности внутренней и внешней торговли, связанные с таможенной политикой царств, товарный рынок сильно вырос повсюду.
Развивающаяся торговля требовала разработки устойчивого денежного эквивалента. Постепенно монеты становились менее громоздкими и приобрели нарицательную стоимость. По археологическим данным известно 96 мест отливки монет. Имело хождение несколько видов монет: бронзовые в форме наконечника мотыги (в царстве Цзинь, в 403 г. до н. э. распалось на царства Вэй, Чжао и Хань), в форме ножа (в царствах Янь и Ци), в виде бронзовых каури (в царстве Чу), круглые с квадратным отверстием посредине (в царстве Цинь); золотые квадратные и круглые с клеймом столицы Чу; лопатовидные серебряные деньги царства Чжэн. С расширением денежного обращения получило развитие ростовщичество. Все это вело к резкому имущественному расслоению общины, в ней появляется категория малоземельных семей, у которых, по образному выражению источников, «нет места, куда воткнуть шило». В царстве Цинь обезземелившихся общинников — как «лодырей, впавших в бедность из-за собственной лени», — обращали в рабство. Впервые общественное мнение, от лица легистов (школы сторонников закона — фацзя), выдвигает постулат: «Бедность — это порок». «Нерадивые и ленивые впадают в бедность, трудолюбивые же — богаты», — заявляет философ-легист Хань Фэйцзы.
В эпоху «Чжаньго» создаются крупные частные хозяйства, как сельскохозяйственного профиля, так и ремесленно-промысловые, рассчитанные на рынок. Мощный стимул получает частное рабовладение. Нам поименно известны богачи из разных царств, владевшие сотнями рабов и основывавшие свои предприятия на подневольном труде. Пределом тяжкой участи в источниках выступает в это время «горестный труд раба» («Хань фэйцзы»). Рабы покупались и продавались на городских рынках. В рабов обращали военнопленных. Рабы приобретались разбойным захватом. Уже упоминалось, что были и рабы, проданные или сами продавшиеся за долги, хотя эта форма частного рабства относилась к числу предосудительных. Знаменательно, что именно в период «Чжаньго» в этико-политических учениях зазвучала «тема народа», и именно с этого времени проблема долгового рабства и кабальных займов стала превращаться в общественную проблему.
Патриархально-рабовладельческая эксплуатация проникает в общину, разъедает ее изнутри. Внутриобщинные земельные отношения претерпевали коренные изменения. Поля обедневших семей из числа неоплатных должников фактически переходили в руки их кредиторов — богатеев, общинной верхушки. В ряде царств официально была разрешена купля-продажа земли и предпринимались другие меры, объективно расчищающие путь частнособственническим и товарно-денежным отношениям. Постепенно община превращалась в самоуправляющееся сообщество земельных собственников, владевших полями по праву принадлежности к общине.
Наиболее последовательно и прямолинейно мероприятия, отвечающие потребностям политического, социального и экономического развития, были проведены министром Шан Яном в царстве Цинь в середине IV в. до н. э. Они ставили целью политическую централизацию, административно-территориальное переустройство, подрыв могущества аристократических родов, изменение системы налогообложения с учетом трансформации общины. Шан Ян ввел единое законодательство и судопроизводство, узаконил залог и скупку земли, отменил ограничение размера земельных наделов, вторгся в землевладение общинных объединений, требуя раздела хозяйств больших семей: в противном случае с них взимался двойной налог. Отменялись все прежние аристократические наследственные титулы. Новые ранги знатности (двадцати иерархических степеней) жаловались только за личные, в первую очередь, военные, заслуги, и только они давали право на занятие административных постов. Их обладатели получали, в соответствии со статусом, права на регламентированное владение землей, рабами и другим имуществом. Вскоре ранги стали продаваться, что открыло доступ в управленческий аппарат имущественной знати. В политике и идеологии царства Цинь уже в это время намечаются контуры будущей Циньской империи, охватившей менее чем через полтора столетия все территории древнего Китая.
Бурная эпоха «Чжаньго» была насыщена драматическими военно-политическими событиями, ознаменована радикальными общественными переменами. Никогда, ни до, ни после, на протяжении древности и средневековья общество Китая не знало такой напряженности интеллектуальной жизни, захватившей все слои свободного населения, такой плодовитости в создании морально-этических, идейно-политических и философских учений, такой активности выражения общественного мнения. На городских площадях, на улицах и в переулках, во дворцах правителей и домах знати открыто происходили многолюдные диспуты идейных соперников. В знаменитой на весь чжаньгоский Китай «академии» Цзися — «у ворот Цзи» в циской столице Линьцзы — одновременно сходилось до тысячи «мужей, искусных в споре», состязавшихся в философском красноречии. В эту эпоху «соперничества ста школ» — как ее называют источники — складываются важнейшие древнекитайские литературно-философские направления, в русле которых создаются художественные произведения, основанные на авторском замысле и отмеченные яркой индивидуальностью, служившие сотням последующих поколений своего рода «недосягаемым образцом» культурного наследия китайской цивилизации. Именно в этот период, как результат длительного процесса преодоления архаических форм общественного сознания, в древнекитайском обществе формируется новый социально-психологический тип личности, вырвавшейся из оков традиционного общинно-религиозного мировосприятия. Вместе с ней возникают критическая философия и теоретическая научная мысль.
Однако на глубинном уровне массового сознания продолжало господствовать нерасчлененное народно-мифологическое мышление. Культы общинных богов продолжали играть огромную роль, что говорило о большой живучести породивших их норм общественной жизни. Кроме повсеместно распространенного культа предков семейной общины, продолжавшего сохранять свое значение в Китае чуть ли не до нового времени, широко практиковались общинно-территориальные культы, связанные с магией плодородия, в частности, весенней обрадностью. Оргиастические игрища вершились в священных рощах шелковицы у слияния рек, где, по народным поверьям, обитали души предков, готовые к перевоплощению. На рубеже V-IV вв. до н. э. в царстве Вэй ежегодно осуществлялся ритуал священного брака избранницы-девушки с Богом Реки, завершавшийся ее жертвоприношением: празднично убранную невесту божества привязывали к деревянному брачному ложу и пускали плыть вниз по реке, пока она не погружалась в ее волны. Общинные старейшины, облеченные жреческими функциями, использовали этот обряд для взимания с общинников весьма обременительных поборов. Принесение девушек в жертву (в жены) общинному Богу Реки существовало в царстве Цинь (на территории Сычуани) вплоть до III в. до н. э. Символическое участие в обряде священного брака было культовой прерогативой чуского правителя, выступавшего в роли «супруга» богини реки Ло. В весенних обрядах плодородия принимал личное участие чжоуский Сын Неба. К числу наидревнейших земледельческих культов относился культ покровителя общины — Божества земли, выступавшего под разными наименованиями: Хоуту, Шэ, Тубо и др. Источники IV-III вв. до н. э. донесли до нас описание Бога (Царя) земли и Хозяина подземного царства Тубо — зооморфного чудовища каннибальского типа:
«В стране Тьмы
Царь земли (Тубо), свернувшись в девять колец, с рогами острыми-преострыми,
Спиной горбатой и кровавыми когтями, людей преследует
он, быстроногий,
Трехглазый, с тигровой головой, и телом он быку подобен»
(«Призыв души», пер. Э.М.Яншиной).
Еще с Иньской эпохи существовали культы космических сил природы. Одним из наиболее стойких и популярных оставался сопровождаемый человеческими жертвами культ священных гор. В 530 г. до н. э. в ознаменование военной победы чуский царь принес горе Ган человеческую жертву. Ритуал жертвоприношений пяти священным горным пикам возглавлял чжоуский Сын Неба.
Среди чжоуских верований, которые активно насаждались царской властью, наиважнейшим был утративший связь с духами природы культ Неба как антропоморфного высшего божества. В непосредственной связи с укреплением культа верховного божества Неба стоит сакрализация самого института монархии, выражавшаяся в обоготворении ставленника Неба на земле — носителя священного титула высшей царственности «Тяньцзы» («Сын Неба»). Титулатуру «Сына Неба» в период «Чжаньго» стали присваивать себе не только чжоуские ваны, но и правители других «сильнейших» царств вместе с прерогативой отправления ими культа Неба. Вместе с тем с ослаблением общинных связей шла постепенная перестройка массовой общественной психологии, хотя и очень медленно, но подтачивавшая коллективную веру в традиционных родо-племенных богов. Когда на месте мелких царств стали возникать крупные политические образования, охватывавшие целые регионы и речные бассейны, общинные культы и верования должны были потесниться перед общегосударственными.
Консервация патриархальной семейной общины, в чем немаловажную роль сыграло конфуцианство, сказалась на падении престижа древних богинь (таких, как прародительница, мать-земля Нюйва), низводимых постепенно до роли безличных супруг своих божественных мужей. Вместе с тем общинные культы, которые строились на мифологических представлениях и магических обрядах, особенно связанные с человеческими жертвоприношениями, перестали пользоваться авторитетом и общим признанием. К тому же материально они становились все более разорительными для основной массы общинников. По некоторым данным, регулярные внутриобщинные сборы на культовые нужды составляли (за вычетом поземельного налога) более одной пятой части бюджета средней земледельческой семьи в царстве Вэй. В этом царстве, так же как и в Цинь, опостылевший народу ненавистный культ Бога Реки, видимо, без всякого противодействия со стороны общинников к концу эпохи «Чжаньго» был уничтожен властями и заменен культом официальных святых. Но там, где местные традиционные верования оказывались устойчивыми и упорно противостояли внедряемым властями, государство стало вмешиваться в отправление местных культов. Так, в 227 г. до н. э. на захваченной царством Цинь чуской территории законом было предписано уездным властям под страхом казни «искоренить местные обычаи» как «наносящие вред государству». Через несколько лет, после подчинения царством Цинь всего древнего Китая, вставший во главе огромной империи циньский правитель продолжал столь же непримиримо уничтожать архаические культы; по преданию, он отправил три тысячи рабов на вырубку священных чуских рощ, где располагались капища местных божеств.
В эпоху «Чжаньго» происходит культурное сближение царств древнего Китая, чему, в значительной степени, способствовало повсеместное распространение универсальной древнекитайской иероглифической письменности. В лингвистическом отношении население древнего Китая представляло собой конгломерат этнокультурных общностей, говорящих не только на разных диалектах древнекитайского языка, но и на языках, не родственных китайскому; особенно ощутим был языковой барьер между «срединными царствами» Великой Китайской равнины и южным государством Чу, обладавшим своеобразной высокой древней культурой. В этих условиях древнекитайская иероглифическая письменность, которая могла быть использована носителями любого языка благодаря отсутствию в ней прямой связи между чтением и графическим начертанием, оказалась важнейшим фактором, содействующим культурной и политической интеграции разноязычных царств и народов. Стандартизированный язык письменных памятников «Чжаньго» не совпадал ни с одним из разговорных языков того времени, а являлся наддиалектным языком, грамматически и лексически основанным на диалектах центральных государств Среднекитайской равнины, его называют «классическим китайским языком». Грамотность охватывала достаточно широкие слои населения и считалась признаком образованности. Показательно, что царские указы не только оглашались, но и записывались на скрижалях и выставлялись у городских ворот для публичного ознакомления. Перемещения огромных людских масс в ходе непрерывных войн и особенно переселений, вызванных колонизаторской политикой «сильнейших» царств, вели к постепенному смешению и нивелированию диалектных особенностей, в связи с чем в эпоху «Чжаньго» — в ареале формирования древнекитайской этнической общности — начинал складываться общий устный древнекитайский язык. Все это открывало возможности для расширения и интенсификации разносторонних культурных контактов и активного обмена идеями.
Одну из отличительных особенностей культурной и общественно — политической жизни эпохи «Чжаньго» составляет напряженнейшая борьба идеологических школ, которая является отражением резкого обострения социальных и классовых антагонизмов. Страх перед возмущением низов звучит во всех этико-политических учениях этого времени. Знаменательно в этом отношении объяснение философом Мэнцзы (372-289) причин составления (будто бы Конфуцием) летописи царства Лу «Вёсны и осени»: «Мир пришел в упадок, [прежние] нравы утрачивались… подданные убивали правителей, сыновья — отцов. Поэтому Конфуций [в поучение] и составил летопись». Повстанцы — «пагуба всей Поднебесной» в представлении правящих классов — наводили ужас на господ, но вызывали горячее сочувствие у общественных низов. Главари этой вольницы народной молвой прославлялись как подлинные герои. «Сердце — точно бьющий фонтаном источник, силы хватает, чтобы справиться с любым врагом, глаза сияют, как звезды, волосы стоят дыбом… рост богатырский, от лица исходит блеск, губы — чистая киноварь, зубы — ровный перламутр, голос — словно медный колокол набатный» — таким запечатлен философом Чжуанцзы (369-286) образ защитника обездоленных — Разбойника Чжи. Ожесточенная борьба шла между группировками внутри господствующего класса. Показательно и, конечно, не случайно, что у большинства мыслителей эпохи «Чжаньго» социальная и этико-политическая тематика оттесняет на второй план гносеологию и онтологию, что наложило свой отпечаток на специфику борьбы основных направлений древнекитайской философии.
С общим прогрессом, достигнутым в разделении труда, в частности с высоким уровнем отделения умственного труда от физического, органически связано возникновение в этот период своего рода интеллигенции — переходящих из царства в царство странствующих проповедников и бродячих мудрецов, происходивших из самых различных общественных слоев. Эта «духовная элита», вырвавшаяся за рамки интересов отдельных царств, ознаменовала собой появление в обществе совершенно новых духовных сил, вызванных к жизни развитием индивидуально-личностного начала.
Эпоха «Чжаньго» считается «золотым веком» китайской философии. В это время впервые в Китае возникают философские учения в собственном смысле слова. Наиважнейшие из них — конфуцианство, даосизм, моизм и легизм — оказали огромное влияние на все последующее развитие китайской философской и общественно-политической мысли.
Период «Борющихся царств» был в известном смысле неповторимой эпохой в истории духовной культуры как древнего, так и средневекового Китая — эпохой широкой и свободной борьбы идей, мировоззрений, философских направлений, фактически не стесняемой еще никакой официальной идеологической догмой. В противоположность этому одним из государственных актов древнекитайской империи Цинь, возникшей в конце III в. до н. э., был эдикт 213 г., запрещающий под страхом казни любые дискуссии и споры и повелевающий «изъять песни и предания, изречения всех учителей», чтобы пресечь «рассуждения о древности», направленные на то, чтобы «порочить современность». Вне закона были объявлены все частные школы, кроме фацзя, провозглашенной государственной идеологией.