Е.И. Кэмпбелл (Воробьева)
Религиозные и национальные проблемы занимают важное место во внутренней политике государств, которые не являются этнически однородными образованиями и потому вынуждены постоянно заботиться о сохранении своего территориального единства.
В этом отношении актуальным оказался исторический опыт имперской политики России, которая на протяжении всего времени своего существования представляла собой государство, отличавшееся ярко выраженным этническим, конфессиональным, административным и культурным разнообразием. Обращение к историческому прошлому, вызванное современными национальными проблемами, ставит перед исследователем вопрос а существовала ли в Российской империи отчетливо сформулированная концепция национальной политики.
Безусловно, с самого начала существования империи специфические местные потребности (например, политического или административного характера) вовлекали регионы с нерусским населением в поле внимания властей, которые были вынуждены в связи с этим вырабатывать мероприятия для каждого конкретного случая. Осмысление же и концептуализация политики, направленной на урегулирование межэтнических отношений в империи в целом произошло во второй половине XIX века, когда гетерогенный характер Российского государства стал особенно отчетливо осознаваться имперскими властями как политическая проблема. Этому способствовало распространение национальных идей, ставших угрозой сословнодинастическому имперскому патриотизму, на который опиралось Российское самодержавие1.
В данной статье делается попытка рассмотреть, как российское правительство отреагировало на национальный вызов и как оно, включившись в национальный дискурс, формулировало имперскую идеологию.
В начале XIX века ведущие европейские страны переживали подъем, связанный с экономическими и социальными изменениями. Продуктом и одновременно компонентом этого процесса были национальные идеи, которые вытеснили космополитические воззрения конца предыдущего столетия и стали принципом устройства современного мира.
Национальная идея противоречила принципу, согласно которому политическая власть в государстве опиралась на божественное право и право завоевания. В соответствии с новой политической философией, политическая власть должна была быть органически связана с народом, так же как и каждое национальное общество должно было иметь право на государственное устройство2.
Под влиянием национальной идеологии в XIX веке изменилась почти вся политическая структура Европы. С одной стороны, национальная идея стала фактором государственного объединения (объединение Германии, Италии). С другой стороны, она явилась вызовом тем государствам, которые объединяли различные национальные группы, с разным историческим прошлым и разными культурами. Вместе с тем сама идея необходимости существования государства как формы организации общества осталась неизменной.
В это время получили особое значение идея государственного единства, которая теперь связывалась с национальным государством и национальным единством, а также идея неделимости территории3. В условиях, когда прочность государства и его конкурентоспособность на мировой арене определялись степенью его гомогенности, создание «единого и нераздельного/неделимого» (заимствовано из французского языка — «la republique franchise unie et indivisible»4) стало целью государственных европейских проектов в XIX веке.
Россия, претендуя на влияние в европейских делах, так же стала придавать особое значение идее государственного единства. Согласно сформулированному в 1860-х годах влиятельным публицистом М. Н. Катковым определению, России было необходимо единое и сильное государство. Со страниц газеты «Московские ведомости» он призывал: «Сохраним полную надежду, что с дальнейшим предстоящим нам политическим развитием Россия еще крепче утвердит свою государственную целостность, еще глубже, еще сильнее, еще могущественнее почувствует свое единство, за которое все, что ни есть на земле Русской русского, отдаст последнюю каплю своей крови»5. Идеал «единой и неделимой» России стал со второй половины XIX века основным ориентиром имперской политики.
Курс на укрепление империи являлся составной частью «нового курса», который проводился Александром III, а затем Николаем II, когда в области идеологии была выдвинута теория «народного самодержавия», а в экономической области под влиянием протекционистских идей и теории Ф. Листа была объявлена политика ускоренного развития национальной промышленности.
Появление установки на укрепление «единой и неделимой России»6 свидетельствовало о попытке правительства идеологически обосновать, а также объединить мероприятия по отношению к подданным империи.
В сознании правителей империи Российское государство представлялось как комплекс земель, состоявших из «центрального ядра»7, принадлежавшего русскому народу, и кольца окраин, населенных инородцами.
Рассуждая по этому поводу, член Государственного совета барон Н. А. Николаи в 1882 году писал: «Российская империя состоит из двух органических элементов: коренного русского государства, сердцевины империи, ее ядра, обнимающего то большинство населения, которое принадлежит к русско-славянскому племени, и из разнородных, разновременно присоединенных инородческих и иноплеменных окраин: Царство Польское, Прибалтийский край, Финляндия, в большей мере Сибирь, Туркестанский край, Кавказ и Закаспийский край. Так как всякое государство, для утверждения своей силы, должно стремиться к возможному объединению разнородных элементов, то весьма естественно, что государственная политика требует, чтобы эта цель объединения была преследуема постоянно, настойчиво, но вместе с тем осторожно и разумно. Никакая приобретенная веками национальная или племенная своеобразность не сдается без борьбы к поглощению, а потому, при преследовании целей объединения, необходимо с этим естественным законом считаться и часто делать ему временные уступки, не упуская из вида главные цели окончательного создания гармонического единства»8.
Проект создания «единой и неделимой» России сталкивался с действительностью, которая демонстрировала национальное и религиозное разнообразие подданных империи. Преодолеть это препятствие должна была политика «сближения/или слияния инородцев с русскими». Эта политика, как и сам термин, были известны из европейской практики колониального управления. Под слиянием понималось не поглощение, а «порядок вещей, при котором две народности различного происхождения должны находиться под влиянием одного и того же экономического и социального строя, повиноваться одним и тем же всеобщим законам и следовать тем же побуждениям». Результатом такой политики ожидалось не столько уничтожение различий в культурах, сколько установление «тождества интересов» в экономических, политических и социальных отношениях9.
В России в политике «сближения/слияния» главная роль отводилась «великорусской народности», которая должна была способствовать объединению империи.
Согласно официальной точке зрения, великорусский народ являлся частью «ядра» империи, к которому также относились малороссы и белорусы10. Правда, это представление об едином «ядре» империи постоянно приходилось отстаивать. Во-первых, принадлежность малороссов к единому русскому народу была поставлена под сомнение в связи с украинофильским движением". Во-вторых, приходилось считаться с католичеством части белорусов и малороссов. В-третьих, проблему составляли и сами этнические русские, которых необходимо было иногда «удерживать» в их «русскости». Так, например, русские чиновники и миссионеры неоднократно отмечали факты «слабого развития национального» достоинства у русских12, их неспособности к распространению своей культуры среди нерусских соседей13, и даже податливости русских к культурной ассимиляции другими народами (как, например, их «онемечивание», «обурячивание» и т. д.)-14
Что касается инородцев, то содержание этого понятия претерпело существенные изменения на протяжении XIX начала XX столетий. Как показал исследователь Д. Слокум,15 в качестве юридического понятия эта категория появилась в 1822 году в связи с изданием Устава об управлении инородцев16 и включала в себя группы восточных народов, отличавшихся «стилем жизни» (преимущественно кочевым и полукочевым), что ставило их в особые отношения с государством. Постепенно этот термин расширил свое значение и был применен ко многим другим группам населения, не включавшимся в разряд инородцев первоначально (в 1835 году к инородцам были причислены евреи, затем в ходе разработки образовательной политики правительства — организации инородческих начальных школ, к инородцам были причислены все остальные «нерусские» народы империи. В основу этой классификации был положен этнический принцип. В такой интерпретации термин инородцы получил распространение со второй половины XIX столетия как в официальных документах, так и печати.
Это вызывало возмущение со стороны тех, кого таким образом относили к инородцам. Так, в 1905 году уполномоченные мусульманского общества Казани в записке, адресованной председателю Комитета Министров, обращали внимание властей на неправомерное причисление татар к инородцам. В представлении уполномоченных, это означало перевод татар в разряд неполноправных граждан и, следовательно, их уравнение с «малокультурными племенами»17. Если авторы записки относили к инородцам только народы, находившиеся на низкой ступени культурного развития, то власти, распространявшие эту категорию на все население империи, не принадлежавшее ее «ядру», выделяли «культурных» и «некультурных / невежественных» инородцев. Вера в прогресс давала властям надежду на постепенное приобщение «некультурных» народов к «цивилизации».
В связи с этим политика «сближения» имела свою специфику, в зависимости от того, по отношению к каким народам западным или восточным — она применялась. Если на западе империи, в Польше, Прибалтийском крае и Финляндии, предстояло объединение «разнородных элементов, которые в культурном отношении не уступают коренному составу государства», то на восточных окраинах «русская народность» представлялась носительницей высшей культуры, поэтому политика «сближения» здесь состояла в «слиянии» местных «низших» культур с «высшей»18. Политика «сближения» в отношении «культурных» народов понималась не как денационализация инородческого населения, а как приобщение его к «общему течению русской государственной жизни»19. В отношении же народов, находящихся на «низкой ступени развития», предполагалась их ассимиляция20.
Вера в закон поглощения мелких —«низших» культур крупными — «высшими», с одной стороны, оправдывала усилия властей в политике ассимиляции, но с другой стороны, усиливала опасения по поводу развития ассимиляторских способностей нерусских «культурных» народов. В связи с этим правительство было постоянно озабочено проблемой распространения польского, немецкого и татарского влияния среди соседних народов, видя в этом угрозу «инородческого засилья»21.
Таким образом, со второй половины XIX века российская имперская политика претерпевает изменения. По отношению к нерусским народам официальный С.-Петербург продолжал проводить прагматичную политику, традиционную для предыдущего столетия. В то же время для центральной власти сохранения формальной лояльности подданных стало больше недостаточно, поэтому в имперской политике обозначилось стремление к культурной и административной унификации империи. Это подразумевало более значительное, чем прежде, вторжение имперских властей в жизнь нерусских сообществ, культурные особенности которых стали рассматриваться как существенное препятствие политике интеграции.
Одним из факторов, повлиявших на формирование имперского курса, стали национальные движения, которые в XIX веке охватили почти все этнические группы в Российской империи.
Подъем национальных движений, с одной стороны, и изменившийся имперский проект, с другой, поставили перед властью новую проблему инородческий вопрос, который состоял из более мелких «вопросов», как, например: польского, финляндского, остзейского, еврейского, мусульманского и др. Решение этих «вопросов» должно было обеспечить успех стратегии самодержавия, направленной на превращение Российской империи в «единое и неделимое» государство.
Важным фактором, способствовавшим постановке инородческого вопроса и особенно «превращению» его в проблему, было наличие прессы, развитие которой явилось следствием демократизации российской жизни в пореформенное время. Именно периодическая печать спровоцировала дискуссию по инородческому вопросу и задала ей тон. Правительственные круги тоже оказались вовлеченными в это обсуждение, вынужденные, с одной стороны, реагировать на настроение умов в обществе, а с другой стороны формировать общественное мнение по вопросам, касающимся политической жизни страны.
Наиболее активной в постановке и обсуждении инородческого вопроса была газета «Московские ведомости», особенно в период 1863-1887 гг., когда главным редактором был М. Н. Катков.
Поводом к началу дискуссии стало польское восстание 1863 года. Именно поляки «открыли глаза русскому обществу и правительству». Польское восстание явилось не только свидетельством нелояльности части населения империи, но также и вызовом единству империи. Память об этом восстании оказалась настолько глубокой, что впоследствии Польский вопрос отождествлялся не только собственно с проблемой Польши, но и в целом был аналогией «инородческого сепаратизма» (к сравнению с поляками прибегали часто для определения силы «сепаратизма» других народов).
Пример Польши стал поводом обратить внимание на других инородцев. В сентябрьском выпуске Московских ведомостей за 1863 год Катков, обращая внимание на Польский вопрос, вместе с тем неодобрительно высказался и по поводу открытия Финляндского сейма22. Впрочем, развернуть дискуссию и. по Финляндскому вопросу в тот момент не удалось.
Вплоть до 1880-х годов критика особых прав Великого Княжества не велась, хотя Катков время от времени высказывал свою неудовлетворенность положением Финляндии. Такая ситуация определялась позицией правительства, сдерживавшего открытую дискуссию на эту тему.
Термин «Финляндский вопрос» начал входить в постоянное употребление в середине 1880-х годов23. Во многом этому способствовали «Московские ведомости», критиковавшие самоуправление в Финляндии, наличие которого, по их мнению, являлось главным препятствием к решению Финляндского вопроса и объединению Финляндии с империей.
В 60-е годы объектом обсуждения в консервативной печати стал Еврейский вопрос24. Еврейская проблема формулировалась как проблема существования группы населения, которое, в силу своих стойких религиозных убеждений, наличия особой социальной организации и особого образа жизни, закрепленного в Талмуде, не только не поддавалось политике сближения, но и составляло угрозу порядку империи и препятствовало «процветанию» ее жителей. Такое видение Еврейского вопроса доминировало в правительственных кругах, хотя и не было присуще всем бюрократам. Так, И. И. Толстой, видный государственный деятель и известный правозащитник, в своей статье по поводу антисемитизма в России, признавая важность Еврейского вопроса, критиковал принятые в России представления о евреях, считая их пережитками средневековья25. К 80-м годам Еврейский вопрос превратился в глазах правительства и консервативной националистической прессы в одну из наиболее чувствительных проблем. Впрочем, в отличие от других вопросов, еврейская проблема чаще описывалась в таких терминах, как «фанатизм», «эксплуатация», и «изоляционизм», нежели «сепаратизм». Это продолжалось до начала XX века, пока правительство не обратило внимание на развитие идей социализма и национализма среди евреев26.
Еще одним вопросом, поднятым консервативной публицистикой в 60-е годы был Остзейский вопрос27. Суть Остзейского вопроса сводилась к существованию сильной степени отчуждения Прибалтики от России, которая выражалась в сохранении прав и привилегий остзейских баронов и в доминировании немецкой культуры в крае. Опасность «особого остзейского режима» для единства империи усиливалась внешнеполитическими обстоятельствами — усилением Пруссии, ставшей центром объединения Германии. Несмотря на усилия правительства, направленные на сдерживание начавшейся в 1861-63 гг. в русской прессе критики «особого остзейского порядка»28, с конца 60-х годов такая критика стала частью имперского дискурса по инородческому вопросу, а обсуждение в прессе Остзейского вопроса оказало влияние на правительственную политику в крае и, в частности, на проведение реформ 70-Х-80-Х годов, направленных на изменение особого статуса Остзейских губерний, а также политику «разнемечивания» края29.
Большинство инородческих вопросов, поставленных в 60-е годы, касались преимущественно населения «западных окраин империи. Наконец, призрак сепаратизма появился и в восточной части страны. В связи с этим был поднят Мусульманский вопрос30. Эта проблема была поставлена казанскими миссионерами, напуганными массовыми переходами крещеных татар в ислам. Миссионеры видели проблему в живучести и силе ислама, который не только не поддавался «противомусульманской» деятельности миссионеров, но и имел способность распространяться на немусульманские народности. Имея в виду силу мусульманских религиозных убеждений и связанного с ними образа жизни, миссионеры сопоставляли ислам с иудаизмом31. Описывая мусульманскую проблему, миссионеры пытались ей придать политический характер. Правительство до 1907 года не обращало серьезного внимания на эту проблему, считая ее исключительно религиозным вопросом, не опасным для государства. Власти проявили обеспокоенность лишь тогда, когда Мусульманский вопрос, в связи с активной культурной и политической деятельностью татар, приобрел национальный оттенок и, таким образом, превратился в Татаро-мусульманский вопрос.
Таким образом, в 60-е годы посредством печати, преимущественно консервативно-националистического направления, были поставлены следующие вопросы: польский, финляндский, остзейский (или прибалтийский), еврейский и мусульманский. Кроме этих основных вопросов, в печати и правительственных кругах поднимались и другие вопросы. Так, в записке, найденной в бумагах Н. X. Бунге, в которой дается характеристика политического курса Александра III, политика по отношению к инородцам рассматривается через призму вопросов, среди которых были обозначены: еврейский, прибалтийский, польский, финляндский, мусульманский, грузинский и армянский вопросы. При этом, последние два, по мнению Бунге, еще только появлялись.32 Частью национального дискурса стал украинский (или украинофильский) вопрос33, постановка которого была связана с развитием украинофильского движения, которое явилось вызовом официальной концепции, причислявшей малороссов к единому «ядру» империи. Несколько раз в миссионерской печати появлялись заявления о возможном зарождении киргизского вопроса. Впрочем, эти заявления остались одинокими, не получив поддержки ни со стороны общественного мнения, ни со стороны правительства.
Дискуссии в прессе по инородческим вопросам способствовали, вопервых, формулированию этих проблем, во-вторых, формированию правительственного и общественного мнения по этим вопросам. Для властей формулирование вопроса означало не столько обозначение комплекса мероприятий по отношению к какой-либо этнической группе населения, сколько наличие проблемы, что делало народ, составлявший такую проблему, опасным в глазах правительства.
Несмотря на специфику отдельных вопросов, было выработано также понятие об инородческом вопросе, как общей проблеме сближения инородцев с русскими. В этой связи возник и русский вопрос34, т.е. проблема способности русского населения участвовать в имперском проекте сближения.
Оценка правительственными кругами степени важности того или иного. инородческого вопроса зависела главным образом от того, насколько среди инородцев были развиты национальные идеи, поскольку именноони считались властями наиболее опасными для единства государства. Особенно четко правительственная позиция определилась в начале XX века, когда инородцы прошли «проверку» революцией 1905 года и связанной с ней возможностью участвовать в политической жизни страны, а также начавшейся затем первой мировой войной, ставшей в глазах властей своеобразным тестом на лояльность. Так, среди основных вопросов, по мнению властей, наименее опасным был мусульманский. Объяснение этому правительство видело в «культурной отсталости» мусульман, по сравнению с поляками, армянами, финнами, немцами. Эта «культурная отсталость» являлась причиной того, что мусульмане меньше остальных были «заражены» национальными, т.е. «сепаратистскими» идеями35. Также по оценкам властей, среди мусульманского населения практически не было левых. В связи с этим, Мусульманский вопрос волновал правительство гораздо меньше, чем другие инородческие вопросы.
По замыслу властей, средством решения инородческих вопросов должна была стать политика сближения. Имея определенную специфику по отношению к различным инородцам, эта политика фактически заключалась в сочетании ограничительных мер с мероприятиями, направленными на распространение русских учреждений, русской культуры и, прежде всего, русского образования. По мнению правительства, школа являлась не только «рассадником просвещения и проводником идей русской государственности», но и средством объединения многочисленных народностей, населявших империю. При этом важное место отводилось государственному языку, как одному из важнейших факторов государственного единства36. Меньше внимания правительство уделяло распространению такой части русской культуры, как православия. Несмотря на неоднократные заявления православного духовенства о важности православной веры в деле духовного сближения инородцев с русскими, власти на практике лишь заботились о поддержании православия в среде уже крещеных и не особенно содействовали миссионерским устремлениям православной церкви37.
Веруя в силу русского языка, как основного средства сближения (даже когда распространение русского языка шло не очень успешно или вызывало сопротивление нерусского населения), власти неожиданно столкнулись с ситуацией, когда надежность этого средства была поставлена под сомнение. Это было связано с Мусульманским вопросом, обострение, которого, по мнению правительства, было связано с распространением среди мусульман русского образования, а через него и «вредных», с государственной точки зрения, национальных идей. Заметив, это уже годы первой мировой войны, власти не стали пересматривать всю концепцию сближения, а лишь ограничились частной мерой, приостанавливавшей активное распространение русского языка среди мусульманского населения.38
Хронология постановки, география инородческих вопросов, развитие обсуждения этих вопросов и участие в нем правительства показывает, как власть смотрела на империю и как формулировала и строила политику в отношении нерусских подданных империи. Поставив общую задачу объединения империи, самодержавие, между тем, играло скорее пассивную роль в формулировании связанных с этим проблем. Инициатива в большинстве случаев принадлежала общественному мнению, которое вынуждало власть реагировать на поставленные проблемы. Первоначально, делая акцент на единстве империи, власти пытались сдерживать дискуссию по инородческим вопросам, которая не только указывала на существовавшие проблемы, но и являлась дискурсом о нестабильности империи. Постепенно власть оказалась втянутой в этот дискурс. Это вызывало различную реакцию со стороны нерусских подданных империи. Так, мусульманские депутаты Государственной думы обвиняли русских националистов и правительство, пошедшее у них на поводу, в искусственном создании Польского, Еврейского и Мусульманского вопросов39. В то же время активисты латышского и эстонского национальных движении были заинтересованы в полемике по Остзеискому вопросу.
Тактика властей в решении поставленных инородческих вопросов не всегда была последовательной и строго следовавшей официально заявленному курсу. Иногда власти стремились скорее «заморозить» проблему, чем ее решить. Большинство проектов реформ так и остались на бумаге. Хотя с момента формулирования проблем до фактической потери дееспособности режима прошло не так много времени. Первая мировая война оборвала многие замыслы властей, отложив тем самым решение инородческих вопросов до более «благоприятного времени». Список литературы
1 См.: Каппелер А. Россия — многонациональная империя. Возникновение, история, распад. М., 1997. Гл. 6.
2 Градовский А. Национальный вопрос в истории и литературе. СПб., 1873. С. 9-10.
3Лазаревский Н. И. Русское государственное право. Т.1. Конституционное право. Вып. 1. Пг, 1917, С. 179-184.
4 Градовский А. Национальный вопрос… С. 136.
5. Московские ведомости. 1863. 10 сентября. № 196.
6. Этот принцип был сформулирован в Основных Государственных законах. Раздел Первый. Ст. 1. СПб., 1906.
7. Понятие центрального «ядра» было скорее культурной, нежели географической концепцией. Известно географическое определение центра империи Д. И. Менделеевым в районе между Обью и Енисеем («К познанию России» СПб., 1912).
8. Записка статс-секретаря барона Н. А. Николаи по вопросу о преобразовании центрального управления на Кавказе. Октябрь 1882 г. // Библиотека РГИА, Пз. 263. С. 3.
9. Больё Л. Колонизация новейших народов. СПб., 1877. С. 280-281.
10 Подробнее об этом см.: Горизонтов Л. Е. «Большая русская нация» в имперской и региональной стратегии самодержавия.
» Подробнее об этом см.: Миллер А. И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX века). СПб., 2000.
12. Марков А. К вопросу о положении противомусульманской миссии в Тавриде // Таврический церковно-общественный вестник. 1911. № 24. С. 856-858.
13. Отчет уфимского епархиального комитета Православного миссионерского общества за 1891 год. С. 104-105.
14. РГИА. Ф. 1276. Оп. 4. Д.20. С. 26-30.
15. John W. Slocum. Who, and When, Where the Inorodtsy? The evolution of the Category of «Aliens» in Imperial Russia. // The Russian Review 57. April 1998.
|6ПС31.Т. 38. №29.126.
17 Записки и прошения, поданные Председателю Комитета Министров по инородческим вопросам. Март, 1905 // Библиотека РГИА. Печатная записка 255 п. С. 57-58.
18. Записка статс-секретаря барона Н. А. Николаи. С. 4-5.
19. РГИА. Ф. 1276. Оп. 4. Д. 20. Л. 38-42.
20. Миропиев М.А. О положении русских инородцев. СПб., 1901.
21. Такие опасения появились в XIX веке. Между тем в предыдущем столетии власти пользовались посредничеством одних народов для установления контактов и влияния среди других, например, посредничеством татар в Средней Азии.
22 Московские ведомости. №196. 10.09.63.
23. Полвинен Т. Держава и окраина. Н. И. Бобриков генерал-губернатор Финляндии 1898-1904 гг. С. 31.
24. До этого дискуссии о статусе евреев являлись государственной монополией, общие же дискуссии по еврейскому вопросу носили абстрактный характер философских дебатов. Подробнее см. Klier J. D. Imperial Russia's Jewish Question, 1855-1881. Cambridge, P. XIV, XVII.
25. И. И. Толстой и Ю. Гессен. Факты и мысли. Еврейский вопрос в России. СПб., 1907. С. 139, 144.
26. Weeks Т. R. Nation and State in Imperial Russia. Nationalism and Russification on the Western Frontier, 1863-1914. Northern Illinois University Press, 1996. P. 61-62.
27. Исаков С. Г. Остзейский вопрос в русской печати 1860-х годов // Ученые записки Тартуского государственного университета. Тарту, 1961. Вып. 107.
28 Там же. С. 25-26.
29 Андреева Н. С. Прибалтийские немцы и российская правительственная политика в начале 20 века. Автореф. дис. канд. ист. наук. СПб., 1999. С. 10-11.
30. См.: Воробьева Е.И. Мусульмансий вопрос в имперской политике Российского самодержавия: вторая половина XIX века 1917 г. Автореф. дис. канд. ист. наук. СПб., 1999.
31. Коблов Я. Д. О татаризации инородцев Приволжского края. Казань, 1910. С. 4.
32. 1881-1894. Записка, найденная в бумагах Н. X. Бунге // Библиотека СПб ФИРИ РАН. Печатная записка. С. 19, 69. См. также публикацию записки в: Река времен. Книга первая М., 1995.
33. См. Миллер А. И. Украинский вопрос...
34. Инородческий вопрос-русский вопрос // Сотрудник Братства Св. Гурия. 1909. № 7. С. 111.
35. РГИА. Ф. 821. Оп. 133. Д. 614. Л. 21.
36. РГИА. Ф. 1022. Оп. 1. Д. 28. С. 2.
37. См.: Воробьева Е.И. Христианизация мусульман Поволжья в имперской политике самодержавия // Имперский строй России в региональном измерении (XIX начало XX века). Сб. научных статей. Российские общественные науки: Новая перспектива. М., 1997.
38. РГИА. Ф. 821. Оп. 133. Д.576. Л. 309-311 об.
39. Государственная Дума. Третий созыв. Стенографические отчеты. Сессия четвертая. Заседание 67. 26. 02. 1911. СПб., 1911. Ч. 2. С. 2936.