Аристотель вслед за Платоном проводит различие между видами знания, между ремеслом, искусством и наукой, систематически выявляет особенности научного знания. Наиболее фундаментальное различие между технически-практической деятельностью и наукой состоит в следующем: первая направлена на то, что может быть иным; наука же имеет дело с тем, что не может быть иным, т.е. с вечным, неизменным. Научное знание – доказательное, и ему можно научить другого. Можно даже определить науку как приобретённую способность души к доказательствам[30].
Теория науки Аристотеля по преимуществу – часть его логики, имеющей точки соприкосновения с психологией и метафизикой.
Его «Органон» рассматривает три главные проблемы: 1) вопрос о вероятном знании, способах его поиска и обоснования (диалектика); 2) вопрос о достоверном знании и методах его доказательства (аналитика, силлогистика, теория дедукции); 3) вопрос о методах установления исходных посылок для доказательства (теория индукции).
Диалектика (топика) Аристотеля – это общая методология платоновских диалогов. Здесь речь идёт не о научной истине, но о мнениях, их столкновении, методах их испытания с упором на опровержение. Трактат «Топика» рассматривает «общие места», или точки зрения, с которых можно и нужно рассматривать и обсуждать проблемы, чтобы получить как можно более надёжное решение. Это – логика обсуждения и изучения проблемы, логика рассмотрения того, что правдоподобнои заслуживает доверия. Здесь, например, в отличие от аналитики, имеет значение авторитет. Топика – предварительная подготовка к усвоению или построению собственно научного, аподиктически достоверного знания. Она «прокладывает путь к началам всех учений»[31].
Первый раздел теории научного знания, или аналитики, - учение о понятии. Если в чувственном восприятии дано единичное (индивид), то в понятии мыслится нечто общее, присущее ряду (роду или виду) индивидов. Вообще говоря, понятия возникают на основе чувственного восприятия, опыта, посредством сравнения индивидов, отвлечения от различий, выделения общего. Но наука должна начинать с определения понятий, и определение должно быть таким, чтобы было возможным доказательство, дедуктивное умозаключение. Главный вид определений в науке – через указание ближайшего рода и видового отличия (специфического признака). Например, «квадрат – это прямоугольный четырёхугольник, у которого все стороны равны». Логическая теория понятия и определения основывается у Аристотеля на онтологии: мир состоит из отдельных вещей (сущее), обладающих свойствами (признаками) различной степени общности и составляющих соответственно этим свойствам иерархию видов и родов, например: квадрат - прямоугольный четырёхугольник – четырёхугольник – многоугольник – геометрическая фигура – геометрический объект – математический объект – объект науки – объект (предмет) вообще. Правильно данные определения субординируют понятия, дают их однозначную и всеобъемлющую иерархию, соответствующую иерархии самого бытия, объективному отношению родов и видов вещей.
Науки также разделяются (классифицируются) по степени общности своих понятий, схеме родо-видовых отношений – предмет каждой есть определённый «род сущего». Не следует при объяснении вещей одного рода привлекать начала из другого рода: «каждую вещь можно доказать не вообще, а только из свойственных ей начал»[32], то есть из того общего, что присуще всем вещам данного рода. Наука, изучающая более общий род сущего и исходящая поэтому из меньшего числа начал, «совершеннее». Более общее, первое в объяснении из причин – «достойнее» менее общего, производного.
Ясно, что если определения в науке даются через указание рода и видового отличия, то в конечном итоге в основе всех определений, на самом «верху» концептуальной научной пирамиды, должны лежать самые общие понятия, которые уже определить невозможно. Эти понятия предельной общности Аристотель назвал категориями. Любое понятие через ряд определений в конечном счёте восходит к той или иной категории. Свои категории есть в каждой науке. Категории всех наук восходят в конечном счёте к философским категориям - субстанции (вещь, предмет), количеству, качеству, отношению, месту, времени, движению, обладанию (присущности), действию, страданию (в смысле «претерпевание», испытывание действия). Одна из важнейших и труднейших проблем последующей истории науки – построение исчерпывающей системы категорий. Важнейшая задача философии науки (начиная с Аристотеля) – выявление категорий отдельных наук, отдельных областей научного знания, общенаучных категорий, исследование их связей друг с другом и с философскими категориями.
Второй раздел логической теории науки Аристотеля – учение о суждениях. Для того, чтобы понятия стали знанием, они должны быть соединены друг с другом в суждение, наиболее общая форма которого - «S есть P», где S – логический «субъект», P – «предикат», «есть» - логическая связка. Аристотель анализирует все возможные виды(формы) суждений(высказываний, утверждений, пропозиций), которые различаются типом входящих в них понятий (субъектов и предикатов) и способом их соединения (связкой). Например, суждения могут быть утвердительными («есть») либо отрицательными («не есть»), истинными либо ложными, общими («все S») либо частными («некоторые S»), категорическими («есть»), проблематическими («возможно, что есть») и аподиктическими («необходимо есть»). Наука – это совокупность наиболее важных, наиболее ценных для познания суждений, а именно, истинных, утвердительных, общих и необходимых, иначе говоря – аподиктических. Только такого рода суждения могут быть предметом доказательства. Через 2200 лет после Аристотеля Кант также утверждал, что науку в собственном смысле слова составляют одни лишь аподиктические суждения, обладающие признаками строгой всеобщности и логической необходимости.
Третья часть теории науки Аристотеля – учение об умозаключениях вообще и о доказательстве в частности. Умозаключение (логический вывод) – это последовательность суждений, логически следующих друг из друга, или такое отношение суждений, в котором «если признаётся истинным нечто, то необходимо следует как признаваемое истинным другое». Аристотель описал основные формы дедуктивных умозаключений (фигуры силлогизма). Ему удалось создать силлогистику (и логику как науку вообще) благодаря тому, что он обозначил буквами понятия, входящие в суждение (по существу, идея «алгебры мышления»), в результате чего 1) стала наглядно видимой в чистом виде логическая форма суждений или рассуждений, независимая от их содержания (их смысла, значения), 2) стало очевидным, что вывод делается не в результате понимания содержания высказываний, но исключительно вследствие одной лишь их формы. Иначе говоря, дедуктивный вывод лишь переносит истинность посылок на вывод: если истинны посылки, то вывод также необходимо истинен. Вопрос же об истинности посылок логика не решает – она решает лишь вопрос их выводимости из других посылок.
Научное доказательство в аристотелевском понимании и есть логическое выведение из истинных посылок. Доказательство возможно только в науке. Доказательство возможно только относительно общего (сущности). Относительно единичного предмета, чувственно воспринимаемого индивидуума ничего доказать нельзя. В доказательстве, правда, может фигурировать единичная сущность (Сократ), но доказывается нечто только о её общем свойстве (смертности). Если бы в вещах не было ничего общего (устойчивого, сохраняющегося, повторяющегося), то наука была бы невозможна. Научно познаваема лишь общая сущность ряда вещей (их «форма»).
Построив логику как науку, Аристотель впервые смог сформулировать саму идею наукии первый научный идеал: вся совокупность знаний об истинном бытии может быть упорядочена однозначным образом, так как одни знания логически следуют, «вытекают» из других. Хорошо выразил эту мысль Плотин: если некоторое положение принадлежит науке, «то оно в потенции заключает в себе целое, и сведущий человек… последовательно развивает из него всё остальное»[33]. По мнению Аристотеля, наука должна содержать в себе одно лишь абсолютно достоверное, доказанное знание и не может включать в себя никаких «мнений». Она должна состоять сплошь и целиком из аподиктических истин.
Для того, чтобы таким образом построить науку как единую всеобъемлющую систему, необходимо среди всех научных знаний выделить наиболее общие – «первые начала», исходные аксиомы, или принципы, из которых можно чисто логически «дедуцировать» всё остальное. Модель построения науки у Аристотеля имеет «линейный» характер: иерархия доказанного, выводного знания восходит к неким первым, абсолютно фундаментальным для всей науки положениям.
Поскольку в силлогизме истинность посылок лишь переносится на вывод, постольку истинность вывода зависит от истинности посылок. Эти посылки в свою очередь либо могут быть доказаны, либо нет. Если они могут быть «доказаны», то означает лишь, что их можно вывести из других посылок. Если и эти посылки могут быть доказаны, то у них также есть свои предпосылки и т.д. Эта цепочка предпосылок не может уходить в бесконечность, так как знание всегда конечно. Кроме того, если бы эта цепочка уходила в бесконечность, то всё наше знание до бесконечности (то есть всегда) оставалось бы недоказанным, следовательно, и наука была бы невозможна. Следовательно, если истинность хотя бы чего-то можно доказать, если наука как познание сущности вещей вообще возможна, то цепочка предпосылок должна иметь «первые начала». Ясно, что эти первые посылки сами в принципе никогда и никоим образом не могут быть доказаны. Всё доказанное в науке в конечном счёте исходит не просто из недоказанного, но из недоказуемого. Иначе говоря, истинность первых оснований научного знания признаётся не на основании доказательства. Первые основания науки лежат вне самой науки (ведь наука – совокупность доказанного).
Откуда же берутся эти посылки, как их найти, на каком основании признаётся их истинность?
Аристотель, по существу, ввёл четыре типа исходных предложений в науке: 1) определение; 2) постулат; 3) аксиома; 4) предположение (тезис, ипотеса). Евклид пояснял это так: благодаря определениям мы знаем, что означает термин; благодаря постулатам мы знаем, что нечто существует (в математическом смысле). Постулат, по-гречески, - требование. Это положение, которое необходимо принять в качестве исходного, чтобы начать рассуждения. Постулаты Евклида – суждения, которыми вводится и строится сам объект геометрического рассмотрения (точка, линия, поверхность и т.д.). Предположение (ипотеса, тезис) – это «весьма правдоподобное с виду» утверждение, которое временно принимается в отдельной науке для логического упорядочивания того, что пока известно. Слово аксиома использовалось и до Аристотеля, и не было связано с математикой (в текстах Геродота это - «оценка», «требование»[34]). Аристотель вводит это слово в теорию науки и использует его, вообще говоря, в разных смыслах. В «Топике» - это исходный пункт рассуждения, принимаемый участниками диалога как правдоподобное основание (предположение). В «Метафизике» - это положение того или иного философа (докса, мнение). Математического значение появляется лишь в результате создания теории доказательства. В ней аксиомы - это очевидные, сами по себе «необходимо истинные» положения. Самоочевидностьаксиом означает, прежде всего, что их истинность усматривается непосредственно, или из них самих (а не опосредствованно, т.е. не посредством выведения из других). Кем «усматривается» эта истинность? Ясно, что они «очевидны» не для всякого, а для некоего обобщённо взятого «ума», «мышления» - той способности, которая проявляется во всяком отдельном человеке, способном к пониманию смысла или содержания этих аксиом. Поэтому аксиомы, словами Аристотеля, суть некие «общие достояния ума». Что это означает?
Вообще говоря, существуют аксиомы разного рода, разных степеней общности, для разных родов и видов вещей. Существуют аксиомы, лежащие в основе одной науки либо ряда наук. Например, в основе всех наук, изучающих количественные отношения (математики), лежат аксиомы величины: если к равным прибавить (отнять) равные, то получим равные и т.д. Архимед сформулировал более конкретные аксиомы для статики (теории весов) и гидростатики. Самоочевидность или непосредственная истинность этих аксиом заключается в том, что хотя они и были каким-то образом «навеяны» опытом, хотя они и были результатом эмпирического обобщения, однако, строго говоря, не только математические аксиомы величины, но и физические аксиомы статики Архимеда невозможно ни доказать, ни опровергнуть опытом: не только потому, что опытное измерение всегда приблизительно и его «абсолютная точность» недостижима, но и потому, что в случае сколь угодно малого противоречия аксиомы опыту мы всегда сделаем вывод о неточности измерения (несовершенстве опыта), но не о ложности аксиомы.
Наиболее важны и интересны для теории науки высшие аксиомы, всей науки в целом, науки как таковой, которые, согласно Аристотелю, определяют «сущее как таковое», все роды «сущего», поэтому они имеют одновременно и логический, и онтологический характер. Из этого следует, что первые начала всех наук (аксиомы всеобщего) должны исследовать и устанавливать логика и метафизика.
Высшая аксиома всего научного познания для Аристотеля – это первый закон логики: «невозможно, чтобы одно и то же вместе было и не было присуще одному и тому же и в одном и том же смысле». Эта аксиома формулируется Аристотелем так, что её можно понять и в онтологическом смысле (невозможно, чтобы некоторой сущности что-то было присуще и не было присуще), и в логическом смысле (не следует утверждать, что некоторой сущности нечто и присуще, и не присуще). Эта аксиома получила в логике название закона запрета противоречия («неверно, что A и не-A», где A – некоторое суждение; или: «неверно, что S есть P и S не есть P»; или: два взаимно противоречащих утверждения не могут быть одновременно истинны). Он формулирует первое и минимальное условие связности мышления, упорядоченности знаний, возможности логического вывода и доказательства. Для возможности любого логического вывода и доказательства необходимо соблюдать и другие законы логики – закон тождества и закон исключённого третьего.
Вопрос о сущности и происхождении аксиом (исходных теоретических принципов) – принципиальнейший в теории познания и философии науки. Аксиомы, согласно Аристотелю, не устанавливаются произвольно, не являются предметом «конвенции» (простого «соглашения» между учёными). То, что называется «аксиомами» в современной науке, после создания математической логики и формальных исчислений, соответствует аристотелевским понятиям предположения, тезиса или постулата. Аксиомы же в аристотелевском смысле обладают не только истинностью, но и высшей степенью достоверности, или абсолютной достоверностью. Однако здесь и возникает трудная проблема объяснения происхождения и сущности аксиом, их отношения к действительности. Проблема состоит в том, что истинность аксиом очевидно не зависит от опыта (они не могут быть доказаны или опровергнуты опытом, их истинность усматривается умом непосредственно, из них самих), но они, согласно самому Аристотелю, не являются и «врождёнными» истинами в платоновском смысле, не «находятся» каким-то образом «в душе» или «в разуме» до опыта, так сказать, «в готовом виде». Каким же образом они устанавливаются? Как мы их находим? Как удостоверяемся в их истинности? В чём заключается источник их достоверности?
На этот вопрос отвечает другая часть логики Аристотеля – теория индукции. Той самой индукции, которой согласно К.Попперу, «вообще не существует»[35]. Однако для полного понимания проблемы необходимо выйти за пределы логики и рассмотреть в самых общих чертах теорию познания Аристотеля вообще, тесно связанную и с логикой, и с психологией, и с метафизикой.
Решая проблему, Аристотель фактически уже различает вопрос о происхождении того или иного знания (суждения) и о его содержании (значении). Он признал бы справедливость знаменитых слов Канта, с которых начинается «Критика чистого разума»: без сомнения, всё наше познание начинается с опыта, но далеко не всё его содержание происходит из опыта. Поскольку аксиомы самоочевидны, то индукция лишь находит аксиомы («наводит» ум на них; они «навеяны» опытом), но отнюдь не обосновывает их истинность. Их содержание не совпадает с содержанием того опыта, который «навёл» на них. В них есть некое дополнительное содержание, которого нет и не может быть в опыте. (всеобщность и необходимость). Если бы не только происхождение, но и обоснование аксиом было только эмпирическим, то они не обладали бы самоочевидностью, абсолютной достоверностью, необходимой истинностью, и не могли бы быть основой науки как системы аподиктического знания.
Индукция - противоположность дедукции. В «Топике» она определяется как «восхождение от отдельного к общему». Например, продолжает Аристотель, если знающий штурман - лучший штурман, а знающий возничий - лучший возничий, то во всяком деле знающий – лучший. Дедукция движется «сверху вниз», или от общего к частному, индукция – «снизу вверх», от единичного и частного ко всё более общему. Индукция в процессе познания предшествует дедукции. С неё начинается познание. Она доставляет тот материал, из которого впоследствии строится наука. Проблема индукции в том, как именно совершается это «восхождение», насколько оно правомерно и достоверно. Тексты показывают, что Аристотель тщательно продумал основные этапы этого процесса, опираясь на всё, что было сделано его предшественниками, от натурфилософов до Платона.
Знание первоначально возникает из чувственного восприятия отдельных предметов, из опыта, путем постепенного обобщения. Это первоначальное опытное знание, во-первых, всегда относится к отдельному, частному или ограниченно общему. Во-вторых, оно всегда недостоверно, поскольку всегда может быть опровергнуто или дополнено, исправлено новым опытом, новыми фактами. Но другого пути к науке нет. «Нет ничего в интеллекте, чего первоначально не было бы в чувствах». Познание начинается именно с внешнего воздействия на органы чувств, с вызванного этим воздействием чувственного восприятия реального мира, существующего независимо от нас, и первый продукт познавательной деятельности человека – опытное, эмпирическое знание, пусть и несовершенное и недостоверное. И хотя конечная цель науки – строгое доказательство всех своих положений, последовательное логическое выведение всего особенного из первых общих начал, из определений, аксиом и постулатов, однако путь к такой системе истинного и достоверного знания пролегает исключительно через «неверный свет чувств», как писал Ф.Бэкон, через опыт, «сын ошибок трудных», как писал А.Пушкин, через рискованное и недостоверное индуктивное обобщение. Индукция должна, отталкиваясь от непосредственного чувственного восприятия единичного, отдельных вещей, индивидуумов, их свойств и отношений, найти шаг за шагом наиболее общие роды вещей, внутри которых она далее различает все виды согласно их отличительным признакам. Это различение делает возможным определение через указание ближайшего рода и отличительного (специфического) признака. Таким образом создаётся основа и для классификации всех предметов, и для дедуктивного выведения суждений о них.
Взаимосвязь индукции и дедукции в процессе познания, следовательно, такова, что отношение первичного и вторичного, предшествующего и последующего, непосредственного и опосредствованного в процессе познания изменяется на прямо противоположное: то, что в действительности первично (общее, род, сущность; каждый отдельный человек существует лишь благодаря реальности рода человеческого), по времени познается позднее, из отдельного и особенного (индивидов и видов). В науке же оно (общее, первичное по природе и сущности) становится первым, так что логическийпорядок воспроизводит действительныйпорядок вещей, который первоначально, в чувственном восприятии и опыте, был ещё скрыт и неизвестен. Знаменитый принцип рационализма, таким образом, также был по существу предвосхищён и намечен Аристотелем: порядок и связь идей (в науке!) должен точно соответствовать порядку и связи вещей.
Аристотель, однако, исходит и из принципа эмпиризма, поэтому, в отличие от рационалистов Нового времени (и Платона), он утверждает, что общее, или сущность вещей, непосредственно и независимо от чувственного восприятия и опыта не познаётся. Истина не прирождена уму. Никакого «врождённого», «готового» (пусть и неявного, скрытого) знания в душе нет. Это утверждение связано и с психологией Аристотеля, его учением о сущности души, согласно которому душа не является бестелесной субстанцией (в отличие от Платона или христианства), а является лишь своего рода функцией (формой) живого человеческого тела. Тем самым душа не существовала «до» тела, не существует «после» него, не может иметь никакого знания без деятельности тела и его органов чувств. Поэтому человек не может достичь познания скрытой от него вначале сущности вещей без их чувственного восприятия, без тщательного и всестороннего эмпирического изучения и постепенного обобщения полученного опыта. Существо, лишённое способности ощущения, никогда ничему не научится и никогда ничего не узнает. Первое основание индукции и всякого познания – это прирождённая всему живому способность ощущать. Всякое познание начинается с ощущения, с чувственного восприятия внешнего мира.
Однако было бы поспешно и неосторожно на этом основании назвать Аристотеля «эмпириком». Он ведь был учеником Платона. Он был уверен в возможности построения аподиктической науки (а последовательный эмпиризм ведёт к отрицанию такой возможности). Он, наконец, был основоположником психологии, как науки, и самым внимательным образом присматривался к деятельности души. Благодаря всему этому уже в самом первом начале знания, в акте простого ощущения, он сразу же находит удивительную двойственность. Ощущение оказывается парадоксальным тождеством активности и пассивности.
С одной стороны, несомненно, что ощущение – не во власти ощущающего, «ибо необходимо, чтобы было ощущаемое». Чувственность вообще – «страдательная» способность человека, т.е. его способность испытывать внешнее воздействие, подвергатьсявоздействию внешнего предмета и каким-то образом «принимать его в себя» – «воспринимать». Ощущение всегда связано с телом, органами чувств, их состоянием, и возникает тогда, когда органы чувств приводятся в движение, изменяют своё состояние под внешним воздействием, что-то «претерпевают». Аристотель абсолютно, непоколебимо убеждён в том, что внешний мир, предметы нашего познания существуют независимо от нас, сами по себе, что «ощущаемое» существует до того, как оно ощущается. В этом отношении он – самый последовательный материалист. Иначе, как через посредство чувственного восприятия, телесного воздействия на телесные же органы чувств внешний реальный предмет не может быть нам дан, у нас нет иного, «обходного» доступа к нему (как у Платона или христианских мыслителей), чтобы получить знание о нём. «Изнутри» он нам никоим образом не дан. Лишь внешний предмет, воздействуя на органы чувств (своим актом), превращает присущую нам способность ощущения (потенцию) - в действительное ощущение (акт). Здесь, через анализ этой «способности» (возможности, потенции) и этого «действия» (акта, формы), и начинается погружение в нетривиальную глубину вопроса. В человеке должна быть заложена некая возможность чувствовать, и эта возможность ощущения реализуется, становится действительностью, лишь благодаря действительности внешнего предмета, его действенности, его действию, его «актуальности». Ощущение, говорит Аристотель, возникает лишь тогда, когда в состоянии органа чувств и внешнего предмета есть различие (если вода той же температуры, что и тело, то я не ощущаю её тепла или холода), и в акте внешнего воздействия «неподобное» в человеке, испытав действие, становится «подобным». В акте ощущения происходит некое «уподобление» человека внешнему миру, как верно думали уже первые натурфилософы. Аристотель использует даже образ восковой дошечки: внешнее воздействие оставляет «оттиск», «отпечаток» в душе. Воск «уподобляется» перстню, человек в чувственном восприятии «уподобляется» внешнему миру. Кажется, что активен, действует внешний мир, вещи, а человек лишь пассивен, уподобляется, отображает, воспроизводит и т.п.
С другой стороны, однако, мы должны иметь способность к ощущению. Ведь воздействие света или тепла на камень не вызывает в нём ощущений, хотя какие-то изменения и вызывает. Воздействие то же самое, а результат совершенно иной. Результат определяется не только тем, что действует, но и тем, на что (на кого) действует. И хотя ощущение возникает в результате внешнего воздействия, то оно возникает во мне, принадлежит мне, находится «внутри» и, следовательно, в каком-то смысле создаётся мною, моими способностями, моей душевной «силой»: именно я ощущаю, и «ощущение» – это не чисто пассивное состояние, это и моя деятельность. Не случайно мы говорим (и совершенно верно): «я вижу», «я слышу» и т.д. Когда я ощущаю, я что-то делаю, я действую. Даже в простейшем ощущении человек активен. В нём выражается вся сложность и активность его организации. Чувственное восприятие, «видение» и «слышание» – это весьма сложная и активная деятельность человека.
Аристотель обращает внимание далее на то, что до акта ощущения внешний предмет и орган чувств разделены и различны, но ощущение возникает в результате их соединения, даже некоего слияния в одно целое, которое и есть «ощущение». И поскольку ощущение вызывается действием внешнего предмета и это действие вызывает изменение состояния органа чувств, т.е. приводит его в движение, т.е. также вынуждает действовать, то в акте ощущения деятельность объекта и деятельность субъекта совпадают: это одна и та же деятельность! Неоднократно Аристотель подчёркивает эту мысль: как только ощущение (а тем самым и внешний предмет для нас) становится действительным, мы уже не можем отделить ощущение от ощущаемого, или, более общо – не можем отделить предмет знания от знания о предмете: «знание есть в некотором смысле то, что познаётся, а ощущение – то, что ощущается». «Красный» - это название и для ощущения субъекта (человека), и для цвета самого объекта (предмета, вещи). Любая «вещь» дана нам только через знание о ней. Но это не значит, что вещь и знание – просто одно и то же.
«Действие ощущаемого и действие ощущающего, - пишет Аристотель, - суть одно действие». Звук как «колебание воздуха», как внешняя деятельность звучания, и звук как слуховое ощущение, как деятельность слышания – это одна и та же деятельность, но - в разных материях. Во мне, слышащем, находится «энергия» (деятельность) звучащего. Я слышу не воздух и не его движение, а форму этого движения, которая совпадает с формой движения колокола и формой движения моего органа чувства, моего мозгового вещества. Даже в простейшем случае перстень оставляет в воске не свою материю (золото), а свою форму. В акте «оттискивания» золото перстня и воск отождествляются, но не в своей материи, а в своей форме. Форма же сама по себе – не материя, ибо разные материи могут иметь одну и ту же форму. Даже в этом простейшем случае видно также, что форма – не образ или фигура, а деятельность, ибо форму воска нужно создать, он должен принять форму перстня, и лишь после этой деятельности «отпечатывания» мы видим форму как устойчивый и неизменный образ. В акте ощущения внешний предмет также «входит» в орган чувств не своей материей, а своей формой. Если бы камень, который я вижу, вошёл в глаз своей материей, я бы уже ничего не увидел. Во мне в акте «видения» находится не камень, а «форма» камня, или его «идея». Наши представления о вещах – «это как бы предметы ощущения, только без материи».
Ощущение, как и всякое познание – форма, деятельность. Само «ощущение», как и всякое знание, всякая мысль, есть не сам орган чувств, не «материя» мозга, не какая-то тонкая материя в теле или мозге, а их состояние, способ их движения, их когерентная деятельность, их «энергия», или «функция». «Душой» мы и называем мысленно представляемое в виде отдельной «субстанции» (по неадекватной аналогии с вещами) «вместилище» всех этих форм, во всей их возможной совокупности. Душа, пишет Аристотель, «есть как бы рука: как рука есть орудие орудий, так и ум - форма форм». Форма же вещи, или её «идея» – это её сущность. Поэтому сущность вещи и понятие ума – это одна и та же форма, хотя и «в разных материях». Поскольку, далее, форма – это деятельность, «энергейя», то и «душа», неадекватно и поверхностно представляемая в виде отдельной «сущности» (вещи) – это «действенность» тела, способ его существования как «единства», как одного целого. Поскольку форма – сущность, то душа – сущность тела. Внутренняя, «душевная» жизнь человека существует лишь до тех пор, пока тело сохраняет свою «действенность», свою «энергейю» и «энтелехию», своё «динамическое» единство с окружающим миром. Смерть и есть утрата этого единства тела, этой действенности, его единой «формы», распад тела на множество других тел, т.е. исчезновение «души». Философия Аристотеля ясно показывает, что проблемы теории науки и теории познания вообще теснейшим образом связаны с онтологическими, метафизическими проблемами.
Однако в душе человека, согласно Аристотелю, есть и нечто вечное, не связанное с телом, а тем самым – сверхличное, сверхиндивидуальное. Эта «часть» души – ум. Деятельность ума с самого начала лежит в основании опыта, в основании самой индукции. В отдельном ощущении эта деятельность ещё остаётся незаметной, хотя мы уже отметили наличие активности в нём, а активное начало в человеке и связывается не с чувственностью (напомним, способность подвергаться действию, испытывать действие), а с мышлением, разумом. Но в более высоких ступенях познания спонтанная (самопроизвольная), активная деятельность ума становится всё более явной. Конечно, существо, у которого нет способности ощущать, ничему не научится и ничего не узнает о внешнем мире. Но и существо, имеющее способность лишь чувствовать (подвергаться внешнему действию), но не имеющее ума, тоже не получит (вернее, не создаст) никакого знания. Ведь чистое ощущение само по себе – ещё не знание. Для того, чтобы возникло знание о «предметах», их свойствах и отношениях, мы должны иметь другие способности - схватить текучие и переменчивые ощущения (не перцепция, но - апперцепция), удержать их в памяти (те ощущения, которые мы уже не испытываем), различать их, сравнивать, соединять друг с другом воедино ощущения, полученные в разное время, от разных органов чувств. Даже при простом осмотре предмета чувственные образы непрерывно сменяют друг друга, и я должен не забывать те, что уже исчезли, вопроизводить их в воображении, соединять друг с другом и относить к одному и тому же предмету, чтобы возник его чувственный образ. И хотя предмет есть «сам по себе», но всё это со своими собственными ощущениями я должен делать сам. Никакой предмет это за меня не сделает. Память, как отмечает Аристотель, неразрывно связана со способностью воображения, благодаря которой мы можем иметь представление вещи и в её отсутствие, уже без её воздействия на органы чувств, в отличие от ощущения. Если в ощущении мы зависим от присутствия предмета, то в воображении душа уже свободнее. Способность воображения, как спонтанная деятельность человека, лежит в основе возникновения вообще всякого целостного чувственного образа вещи, поскольку в нём соединяются в одно целое многие ощущения. Ведь соединение ощущений само не есть ощущение – оно производится деятельностью ума и памяти. Аристотель заметил также, что «без воображения невозможно никакое составление суждений», т.е. мышление. Обратим внимание на парадокс: чувственный образ вещи, конечно, уже «ближе» к самой вещи, адекватнее ей, чем отдельные ощущения, но он, в отличие от ощущения, уже не «вынуждается» самой вещью, в нём уже сильнее выражается именно самодеятельность, спонтанность, свобода ума, независимость от самой вещи!
Благодаря способности памяти и воображения отдельные ощущения и чувственные восприятия не забываются, накапливаются, соотносятся друг с другом и как бы «накладываются» друг на друга. Благодаря этому наложению, или синтезу, многократных восприятий, благодаря активной деятельности «ума», постепенно образуется опыт относительно данного предмета, относительно ряда сходных предметов, в результате чего, пишет Аристотель, постепенно выделяется повторяющееся, устойчивое, общее или существенное в этих предметах. Аристотель абсолютно убеждён в том, что в предметах есть нечто неизменное и между ними есть нечто общее. Ясно, что при повторных восприятиях крепче запоминается то, что постоянно повторяется, присутствует во всех восприятиях, т.е. нечто существенное для данных предметов. Поэтому даже опытное знание – это всегда знание общего. Это общее, инвариантное, существенное в различных восприятиях и отдельных предметах со временем отделяется, обособляется от них, от того меняющегося случайного содержания, которое его сопровождает и окружает, т.е. отвлекается или абстрагируется, и таким образом из чувственного многообразия наконец возникает понятие– первая логическая форма. «Из многократности отдельного становится очевидным общее». Чем шире основание индукции, тем очевиднее общее. Это общее реально существует в самих вещах, но оно существует именно как общее между ними и в них самих, и никакой самостоятельной и отдельной реальностью не обладает. Поэтому и узнать его можно лишь путём эмпирического восприятия и сравнения, из опыта. Лишь в опыте возникают понятия. Понятие образуется путём синтеза эмпирического. Вспомним ещё раз: «нет ничего в интеллекте, чего первоначально не было в чувствах». Но с самого начала, напомним и это, в основе возникновения любого абстрактного понятия лежит и некоторая спонтанная активность, деятельность ума. Поэтому всякое понятие – результат союза ощущения и ума, пассивности и активности.
Возникновение понятий позволяет далее составлять суждения, которые первоначально имеют форму «мнений». Наше время – культ мнений. Главное, по убеждению современных идеологов, чтобы человек «имел своё мнение» и имел право его высказать. Тот, кто притязает на знание «истины», хочет, по их мнению, просто навязать другим своё мнение. Слово «истина» - прикрытие для насилия, диктатуры и тоталитаризма! Современная «философия» науки в лице некоторых её представителей и науку хочет низвести до уровня «мнения». Есть, видите ли, «мнение», что человека создал Бог, есть «мнение», что первых людей «собрали» из запчастей инопланетяне, а есть «мнение», что он появился в результате эволюции. И если вы думаете, что первые два «мнения» - миф и газетная болтовня, а третье – истина, то вы – насильники над свободой личности, деспоты и тираны. Демократия – это свобода мнений! И если люди равны перед законом, то равны и их мнения! Софистика, как убеждает и этот пример, - общая черта духовной культуры современного «цивилизованного общества». Для Аристотеля же мнение – низшая форма знания. Мнения, основанные на одном лишь опыте, различаются у людей, потому что они имеют разный опыт относительно сходных предметов. Мнения всегда со-мнительны, и они меняются со временем. Изменяется опыт, изменяются и мнения. В них нет достоверности, и ценность их невелика. Это всего лишь мнения.
Расширение опытного знания со временем, благодаря индукции, позволяет найти общие причины для ряда многих сходных предметов или явлений. Так возникает уже более совершенная форма знания - искусства, которые основаны на том, что сходные причины вызывают сходные последствия. Скажем, медицина для Аристотеля – одно из важнейших искусств, созданных человеком. Слава Богу, что медицина – это уже не только «мнения»! Заболев, мы всё же обращаемся к врачам, специалистам, а не проводим социологический опрос случайных людей, чтобы узнать их мнения о том, как надо лечиться. Но и искусство, как мы уже говорили, – это знание, связанное с технической деятельностью, и всегда направленное на частное и изменчивое, хотя и основанное на знании общего и неизменного. И поскольку индивидуальное, особенное всегда текуче, неповторимо, неисчерпаемо, то знание-искусство остаётся на ступени недостоверности, неточности, лишь вероятной истинности.
Высшая ступень достоверности и совершенства знания возникает лишь на уровне науки, знания общего как такового, неизменного, не зависящего от обстоятельств места и времени, того, «что не может быть иным». Это – знание общей сущности, а не отдельных чувственно воспринимаемых индивидов. Чем шире эмпирическое основание науки, тем больший круг предметов она охватывает, тем общее род, тем она абстрактнее и тем меньшее число «начал» лежит в её основе. Чем меньше начал, тем совершеннее и фундаментальнее наука. Должна существовать, таким образом и самая совершенная наука, которая обладает предельной степенью общности, имеет наименьшее число начал (причин) и лежит в основании всех других наук. Эта наука – метафизика (онтология).
Но на всех этих ступенях, с самого начала (ощущения) и до конца (построения системы наук), при всей зависимости от воздействия внешнего мира и ощущения, знание создаётся деятельностью ума. Без него мы не можем «схватить» ощущение, запомнить его, связать с другими ощущениями, абстрагировать понятие, составить из понятий суждения, вычленить из опыта аксиомы и сделать логические выводы. Поэтому ум, говорит Аристотель, первее и ощущений, и аксиом, и самой науки. Он имеет своим предметом и начала знания, начала и предпосылки самой науки. Поэтому он «истиннее» самой науки. Более того, ум, согласно Аристотелю, вообще «не соединён с телом», поэтому он не зависит от органов чувств и не ограничен ими, несмотря на то, что любая деятельность ума в человеке невозможна без помощи наглядных чувственных образов. Но ум – не эти образы. Ум – деятельность, создающая эти образы, деятельность с представлениями. Эти представления заменяют уму сами вещи, данные лишь в чувственном восприятии. Поэтому в ощущении, замечает Аристотель, мы связаны и зависимы, но в мышлении – свободны. Ощущать или не ощущать – не в нашей власти, а «мыслить – это во власти самого мыслящего». Но самое важное отличие ума от чувственного восприятия состоит в том, что ощущение зависит от определённого устройства (организации) тела и органов чувств, а ум – не зависит. Ум, говорит Аристотель, вообще «не имеет органа».
Почему? В силу свободы и универсальности. Что это значит? Органы чувств ограничены: для того, чтобы видеть, нужно одно устройство органа восприятия, для того, чтобы слышать – другое. Глаз не слышит, ухо не видит. Для восприятия конкретных вещей и свойств необходимо конкретное устройство органа восприятия. Это специфическое назначение обусловливает и их ограниченность. Но ум в человеке – та способность, которая позволяет соединять данные различных чувств, любые ощущения, любые представления. Более того, мы сознаем, что чувства наши ограничены, но в понятии «ума» как такового мы не мыслим никакой ограниченности. «Ум может мыслить всё», пишет Аристотель, и сколь угодно точно, именно поэтому «ему необходимо быть ни с чем не смешанным». Если бы ум имел особый телесный орган, «смешан» с ним, то он был бы ограничен его особым устройством. Поэтому «нет разумного основания считать, что ум соединён с телом». Это значит, что ум, в отличие от способности чувственного восприятия, не прирождён человеку (как устройство тела, органов чувств). Ум, как таковой, - не способность отдельного индивида, хотя обнаруживается и в нём. Его возможности не ограничены существованием и способностями отдельных людей. Каждый из них в отдельности может быть лишь в большей или меньшей мере «причастен» уму, а может и совсем потерять его. Ум – нечто вечное, космическое, «божественное». Поскольку мы причастны уму (мышлению, знанию, истине), в нас есть нечто всеобщее и божественное, а не телесное, личное и индивидуальное.
Кроме того, ум не может быть связан с телом и зависеть от него потому, что ум по самой сути своей – деятельность, активность, спонтанность. Это значит, что на него нельзя «подействовать». Он сам есть действие. Поэтому пока он не действует, его вовсе и нет: не на что действовать. До своего «проявления», он есть ничто из действительного или существующего. Всякое «что» определённо, ограничено. Ум может мыслить всё, принять в себя любую форму. Ум не есть «вещь». Он «есть» только тогда, когда действует, когда осуществляется действие. Если ум «в возможности – всё», то именно поэтому в действительности он – ничто. Поэтому на нём ничего не напишешь, не поставишь «отпечаток». Мышление – спонтанность, и пока ум не мыслит – его и нет. Ум – не «носитель» мыслей, не «субстанция», которая мыслит, отличная от самого мышления. Ум – сама «энергия» мысли, само действие, за которым не стоит некое действующее. Мы привыкли различать то, что действует, и деятельность этого «носителя». Я, как человек, могу действовать так или иначе. Этой деятельности без меня не было бы. Я – первичен, моя деятельность – вторична. Так вот ум – это деятельность без действующего, вернее – сама деятельность как субстанция.
Поскольку, однако, отдельный человеческий индивид может иметь ум, а может его не иметь, может мыслить, а может и не мыслить, и поскольку его мышление связано с «уподоблением» тому, о чём он мыслит и что познаёт, то Аристотель вынужден различать «два ума»: ум пассивный, который «становится всем», может, следовательно, «претерпевать» и подвержен воздействиям (как бы «материя ума»), и Ум активный, «всё производящий», неизменный, бессмертный и вечный, который ничему не подвержен и мыслит всегда. Первый, «маленький» и человеческий ум – лишь проявление в человеке второго, «большого» Ума, без которого не было бы и первого. Это вечный и чисто активный ум, сама активность как таковая, как бестелесная субстанция, как чистая «энергейя» без всякой «материи» – Бог. Вопрос о том, что такое ум, приводит нас, таким образом, в сферу аристотелевской метафизики. Таково конечное обоснование возможности аксиом, возможности науки, возможности абсолютно достоверного, «аподиктического» познания мира – единство, тождество той деятельности ума, которая пронизывает и осуществляет всю познавательную деятельность человека, и той деятельности Ума, которая формирует и осуществляет всю материю Космоса, «разлита» во всех вещах, как их собственная вечная и неизменная сущность.