Литература в революционные годы. Советская метрополия и эмиграция

Гипероглавление:
1. Литература в революционные годы. Советская метрополия и эмиграция.
2. литература о гражданской войне
3. творчество И.Бабеля. «Конармия».
Краткий пересказ
4. «Белая гвардия» М.А.Булгакова.
Краткое содержание
5. творчество Анны Ахматовой советского периода
8. Соцреализм как художественная система.
9. Соцреалистический роман. Темы, герои, враги.
10. Оппозиция «герой — враг» в соцреалистической литературе.
11. новый человек в творчестве М.М.Зощенко.
12. Д.Хармс. Советский абсурд.
13. «Сокровенный человек» в произведениях А.Платонова.
14. Литература русской эмиграции.
15. «Жизнь Арсеньева». Творчесво Бунина в эмиграции.
Краткий пересказ
26 января 1920 года на иностранном пароходе «Спарта» Бунины отплыли в
16. Русскоязычное творчество В.В.Набокова.
Защита Лужина
Приглашение на казнь
Камера Обскура
17. Соцреализм эпохи Великой Отечественной войны
18. Военный соцреализм. оппозиция «герой — враг» в новых условиях.
19. Поэма Твардовского «Василий Тёркин».
20.Литература поздней сталинской эпохи.
21.«В окопах Сталинграда» и окопная правда. Послевоенная литература о войне.
В окопах Сталинграда
Великая Отечественная война является страшным событием в истории нашего народа.
22. «Тёмные аллеи» Бунина и послевоенная литература эмиграции.
Анализ рассказа И. Бунина «Солнечный удар
Краткий анализ рассказа И. Бунина „Чистый понедельник“
23. „Лолита“ Набокова.
Роман Владимира Набокова «Лолита» был  написан  в  1955г.  на  английском
24. „Доктор Живаго“ — итоговая книга Пастернака.
25. Поэзия 1960-х годов. Безыдейность как основная идея.
26. Творчество Е.А.Евтушенко.
27.Творческий путь Б.Ш.Окуджавы.
28. Бродский о языке и язык поэзии И.Бродского.
29. романы В.П.Аксёнова. Соцреализм с человеческим лицом.
30. Лагерная проза.
Краткий пересказ «Один день Ивана Денисовича»
Колымские рассказы краткий пересказ.
«Жизнь и судьба»
«Жизнь и судьба» краткий пересказ.
Ю. Домбровский „Факультет ненужных вещей“
Краткий пересказ
32.»Арзхипелаг ГУЛАГ". Новизна жанра.
«Арзхипелаг ГУЛАГ» краткий пересказ
Краткий пересказ
35. «Москва-Петушки» как эпос советской действительности.
--PAGE_BREAK--    продолжение
--PAGE_BREAK--
2. литература о гражданской войне

тема революции — Александр Блок («Двенадцать»), Владимир Маяковский («Владимир Ильич Ленин», «Хорошо!»), Сергей Есенин («Анна Снегина»), Валерий Брюсов, Борис Пильняк («Голый год»), Максим Горький («Враги», «Жизнь Клима Самгина»), Александр Серафимович («Железный поток»), Алексей Толстой (вернулся из эмиграции) («Хождение по мукам»)

Гражданская война 1918—1920 годов —  один  из  самых  трагичных  периодов  в

истории  России;  она  унесла  жизни  миллионов,  заставила  столкнуться   в

жестокой и страшной борьбе народные массы  разных  сословий  и  политических

взглядов,  но  одной  веры,  одной  культуры  и  истории.  Война  вообще,  а

гражданская в частности — действо изначально противоестественное, но ведь  у

истоков любого события стоит Человек, его воля и желание: еще Л. Н.  Толстой

утверждал, что объективный результат в истории  достигается  путем  сложения

воль отдельных людей в  единое  целое,  в  одну  результирующую.  Человек  —

крохотная, порой невидимая, но вместе с тем незаменимая деталь в огромном  и

сложном  механизме  войны.  Отечественные  писатели,  отразившие   в   своих

произведениях события 1918—1920 годов, создали ряд  жизненных,  реалистичных

и ярких образов, поставив в центр повествования судьбу  Человека  и  показав

влияние войны на его жизнь, внутренний мир, шкалу норм и ценностей.
Любая экстремальная ситуация ставит человека  в  крайне  сложные  условия  и

заставляет его проявить самые значительные и глубинные  свойства  характера;

в борьбе доброго и злого начал  души  побеждает  сильнейшие,  а  совершаемый

человеком поступок становится итогом и следствием этой борьбы.

   Революция – слишком огромное по своим масштабам событие,  чтобы  не  быть

отраженным в литературе.  И  лишь  считанные  единицы  писателей  и  поэтов,

оказавшиеся под ее влиянием, не коснулись этой темы в своем творчестве.

   Надо также иметь в виду, что Октябрьская революция  –  важнейший  этап  в

истории  человечества  –  породила  в  литературе  и  искусстве   сложнейшие

явления.

   Много бумаги было исписано в ответ  на  революцию  и  контрреволюцию,  но

лишь немногое, что вышло из-под пера творцов рассказов и романов, смогло   в

полной точности  отразить все  то,  что  двигало  народом  в  столь  трудные

времена и именно в том направлении, в котором нужно было  наивысшим  постам,

не имеющим единого лица. Также  не  везде  описана  моральная  ломка  людей,

попавших в наитруднейшее положение зверя революции.  А  тот,  кто  возбудил,

развязал войну.… Разве им стало лучше? Нет! Они тоже оказались в руках  того

чудовища, которое они сами же и породили. Эти люди из  высшего  света,  цвет

всего русского народа – советская интеллигенция. Они подверглись  тяжелейшим

испытаниям со стороны второй, большей части населения страны,  перехватившим

прогресс, дальнейшее развитие войны.  Некоторые  из  них,  особенно  молодые

люди, сломались…

   Многие писатели использовали различные приемы воплощения и передачи  всех

своих мыслей по поводу революции в полном объеме и в той форме, которую  они

сами испытали, будучи в самих центрах гражданской войны.

   К примеру, сам А.А. Фадеев был таким же  человеком  революционного  дела,

как и его герои. Вся его жизнь и ее обстоятельства  были  таковы,  что  А.А.

Фадеев родился в семье сельских прогрессивно  настроенных  интеллигентов.  А

сразу же после школьной скамьи ринулся в битву. Про такие  времена  и  таких

же молодых ребят, втянутых в революцию он писал: «Вот мы все разъехались  на

лето,  а  когда  вновь  съехались  осенью  18  года,  уже  совершился  белый

переворот, шла уже кровавая битва, в которую был,  втянут  весь  народ,  мир

раскололся…  Молодые люди, которых  сама  жизнь  непосредственно  подвела  к

революции – такими были мы, — не искали друг друга, а  сразу  узнавали  друг

друга  по  голосу;  тоже  происходило   с   молодыми   людьми,   шедшими   в

контрреволюцию. Тот же, кто не понимал,  кто  плыл  по  течению,  увлекаемый

неведомыми ему быстрыми или медленными, иногда  даже  мутными  волнами,  тот

горевал, обижался, почему так далеко оказался он от берега, на  котором  вот

еще были видны вчера еще близкие люди…»

   Но выбор еще не определял судьбы. Среди  тех,  кто  ушел  вместе  с  А.А.

Фадеевым в партизаны, были и  «соколята»,  были  и  такие,  кто  «пришел  не

воевать, а просто прятаться  от  возможности  быть  мобилизованным  в  армию

Колчака».

  Другой пример — М.А. Булгаков «человек поразительного  таланта,  внутренне

честный и принципиальный и  очень  умный»  производит  большое  впечатление.

Следует сказать, что он не сразу принял и понял революцию. Он,  как  и  А.А.

Фадеев, во время  революции  много  видел,  ему  довелось  пережить  сложную

полосу гражданской волны, описанную затем в романе «Белая  гвардия»,  пьесах

«Дни Турбинных», «Бег» и многочисленных рассказах, в том числе –  гетманщину

и петлюровщину в  Киеве,  разложение  деникинской  армии.  В  романе  “Белая

гвардия”  много  автобиографического,  но  это  не  только  описание  своего

жизненного опыта в годы революции и гражданской войны, но и проникновение  в

проблему  “Человек  и  эпоха”;  это  и  исследование   художника,   видящего

неразрывную  связь  русской  истории  с  философией.  Это  книга  о  судьбах

классической культуры в грозную эпоху лома  вековых  традиций.  Проблематика

романа чрезвычайно близка Булгакову, “Белую гвардию” он любил  более  других

своих произведений.   Булгаков  всецело  принял  революцию  и  не  мог  себе

представить  жизни  вне  культурного  подъема,   постоянно,   напряженно   и

самозабвенно работал, внес свой вклад в  развитие  литературы  и  искусства,

стал крупным советским писателем и драматургом.

   Наконец И.Э. Бабель, работая в качестве  корреспондента  газеты  «Красный

кавалерист» под псевдонимом К. Лютов  в  первой  Конной  армии,  написал  на

основе дневниковых записей цикл рассказов «Конармия».

   Литературоведы отмечают, что И.Э. Бабель очень сложен  в  человеческом  и

литературном понимании, в связи,  с  чем  он  подвергался  гонению  еще  при

жизни. После его смерти вопрос о произведениях, созданных им, до сих пор  не

разрешен, поэтому отношение к ним не однозначное.

Согласимся с мнением К. Федина: «Если биография художника служит  конкретным

руслом его представления о мире, то на житейскую долю Шолохова  выпало  одно

из самых бурных, самых глубоких течений, какое знает социальная революция  в

России».

Путь Б.  Лавренева:  осенью  я  ушел  с  бронепоездом  на  фронт,  штурмовал

петлюровский Киев, ходил в Крым». Известны также слова Гайдара: «когда  меня

спрашивают, как это могло случиться, что был  таким  молодым  командиром,  я

отвечаю:  это  не  биография  у  меня  не   обыкновенная,   а   время   было

необыкновенное».

Таким образом видно, что многие писатели не могли находиться  в  стороне  от

событий своей Родины, среди  множества  социальных,  политических,  духовных

разногласий  и  царящего  сумбура,   но   всегда   честно   выполняли   свой

писательский и гражданский долг.

Чем, какими  веками  различаются  этапы  движения  искусства?  Особенностями

конфликта?  Возникновением  не  разрабатывавшихся  ранее,  сюжетов,  жанров?

Прогрессом художественной техники, наконец?

Конечно, всем этим, да и многим другим тоже.  Но,  прежде  всего  появлением

нового  типа  личности,  выражающей  ведущие  черты   времени,   воплощающей

народное стремление к будущему, к идеалу.

Человек  в  истории,  литературе,  философии,   искусстве   -   это   всегда

первоочередное, весомее всего остального, во все времена  актуально.  Именно

с этой позиции  расцениваем   возрастание   актуальности  исследуемой  темы,

потому что на фронтах  гражданской  войны,  во  главе,  прежде  всего  люди,

описанные  в  художественных  произведениях  –  Чапаев,  Клычков,  Левинсон,

Мелехов…

Литература в  ярких  образах  запечатлела  черты  реальных  героев,  создала

собирательные  фигуры  современников  писателей,  отразив   мысли,   чаяния,

идейные мытарства и мировоззрение целого  поколения  русского  общества,  из

которого складывается его менталитет.

Эти литературные аспекты позволяют потомкам обосновать  многие  исторические

процессы, объяснить духовный потенциал, психологию и нынешнего поколения.

      Вот почему данная тема является значимой и актуальной.

      Нами поставлены следующие задачи:

Раскрыть формирование исторического представления о  литературном  процессе,

раскрывающем  тему  революции  и  гражданской  войны  в   России,   значение

исторической  обусловленности  данной  тематики  и  проблематики  в  русской

литературе.

Изучить и проанализировать тему революции и гражданской войны  в  творчестве

А.А.Фадеева,  М.А.Шолохова,  И.Э.Бабеля,  М.А.Булгакова,  взгляды  и  оценку

литературных критиков на отражение исторической проблемы  данными  авторами.
Создать представление и выявить наиболее характерные черты личности  данного

периода, основные общественно-духовные конфликты и ценности, отразившиеся  в

литературе о революции и гражданской войне.

Ценность  рассматриваемых  нами  художественных   произведений   состоит   в

правдивом изображении революции и  гражданской  войны,  тех,  кто,  втянутый

эпохой, совершал революцию и сражался на фронтах.

Каким был человек времен революции и гражданской  войны?  Почему  он  шел  в

бой? О чем он думал? Как  менялось  его  отношение  к  происходящему?  Людям

нашего  поколения  интересно  узнать,  как  изменялся  этот   человек,   что

появилось в нем нового,  как  окрепли  и  утвердились  в  нём  те  качества,

которых требовало от них  жестокое,  кровавое  время,  какие  уроки  истории

вынесло из пережитого человечество.

С  этой  целью  мы  приступаем  к   изложению   проведенного   исследования.
А.А.  Фадеев  –  «важнейший  зачинатель  советской  литературы,  певец

юности нового мира и нового человека». Роман «Разгром»
Роман,  который  и  поныне  находится  в  обращении,  выдержавший   проверку

временем,  -  это  «Разгром»  А.А.   Фадеева.   В   романе   «тесный   мирок

партизанского отряда представляет собой  художественную  миниатюру  реальной

картины большого исторического масштаба. Система образов «Разгрома»,  взятая

в целом, отразила реально-типическое  соотношение  основных  социальных  сил

нашей революции». Не случайно,  что  ядро  партизанского  отряда  составляли

рабочие, шахтёры, «угольное  племя»  составляли  наиболее  организованную  и

сознательную часть  отряда.  Это  Дубов,  Гончаренко,  Бакланов,  беззаветно

преданные делу революции. Всех партизан объединяет единая цель борьбы.

   Со всей своей страстью писателя-коммуниста и  революционера  А.А.  Фадеев

стремился приблизить светлое время коммунизма. Эта  гуманистическая  вера  в

прекрасного человека  пронизывала  самые  тяжелые  картины  и  положения,  в

которые попадали его герои.

   Для А.А. Фадеева революционер  не  возможен  без  этой  устремленности  в

светлое  будущее,  без  веры  в  нового,  прекрасного,  доброго  и   чистого

человека.

    Характеристика  большевика  Левинсона,  героя  романа   «Разгром»,   как

человека стремящегося и верующего в лучшее, заключена  в  следующей  цитате:

«…все, о чем он думал, было самое глубокое и важное, о  чем  он  только  мог

думать, потому  что  в  преодолении  этой  скудости  и  бедности  заключался

основной  смысл  его  собственной  жизни,  потому  что  не   было   никакого

Левинсона, а был бы кто-то другой, если  бы  не  жила  в  нем  огромная,  не

сравнимая ни с каким другим желанием жажда нового, прекрасного,  сильного  и

доброго человека. Но какой может быть разговор о новом, прекрасном  человеке

до тех пор, пока громадные  миллионы  вынуждены  жить  такой  первобытной  и

жалкой, такой несмыслимо-скудной жизнью».

   Романы  А.А.  Фадеева  становились  огромными  событиями  в  литературной

жизни, вокруг них нередко возникали споры,  и  они  ни  кого  не   оставляли

равнодушными. И «Разгром» не исключение из этого полемического списка.

    Если  брать  чисто  внешнюю   оболочку,   развитие   событий,   то   это

действительно история  разгрома  партизанского  отряда  Левинсона.  Но  А.А.

Фадеев использует для повествования один из самых драматических  моментов  в

истории партизанского  движения  на  Дальнем  Востоке,  когда  объединенными

усилиями белогвардейских и японских войск были  нанесены  тяжелые  удары  по

партизанам Приморья.

   Оптимистическая идея «Разгрома» не в финальных словах: «…нужно было  жить

и исполнять свои  обязанности»,  не  в  этом  призыве,  объединившем  жизнь,

борьбу и преодоление, а во всей  структуре  романа,  именно  в  расположении

фигур, их судеб и их характеров.

   Можно обратить внимание на  одну  особенность  в  построении  «Разгрома»:

каждая из глав не только развивает какое-то действие, но и  содержит  полную

психологическую развертку, углубленную характеристику одного из  действующих

лиц. Некоторые главы так и названы по  именам  героев:  «Морозка»,  «Мечик»,

«Левинсон», «Разведка Метелицы». Но это не значит, что  эти  лица  действуют

только в этих главах. Они принимают самое активное участие во всех  событиях

жизни всего отряда. Фадеев, как  последователь  Льва  Николаевича  Толстого,

исследует  их  характеры  во   всех   сложных   и   порой   компрометирующих

обстоятельствах.  В  то  же  время,  создавая  все   новые   психологические

портреты, писатель стремится проникнуть в  самые  сокровенные  уголки  души,

пытаясь предвидеть мотивы  и  поступки  своих  героев.  С  каждым  поворотом

событий обнаруживаются все новые стороны характера.

   Чтобы  определить  основной  смысл  романа  я  выбрал  способ  нахождения

основного героя произведения.  Таким  образом,  можно  рассмотреть,  как  из

обыкновенных, повседневных ребят, как из нормальных, ничем  не  отличающихся

друг от друга рабочих вырастают дети революции.

   Но не так легко ответить на такой, казалось бы,  наивный  вопрос.  Одного

главного героя можно видеть  в  командире  партизанского  отряда  Левинсоне.

Другую  личность  можно  вообразить,  сливая  воедино  образы  Левинсона   и

Метелицы,  потому  что  своими  особенными  чертами  они  вместе   воплощают

истинный героизм  борьбы.  Третья  композиционная  окраска  романа  лежит  в

сознательном противопоставлении двух образов: Морозки и Мечика, и в связи  с

таким замыслом  писателя  личность  Морозки  выдвигается  на  первые  места.

Существует даже  такой  вариант,  где  подлинным  героем  романа  становится

коллектив – партизанский отряд,  слагаемый  из  множества  более  или  менее

детально описанных характеров.

   Но все-таки тему  такого  многогеройного  романа  «ведет»  Левинсон,  ему

отдан голос в самых важных  размышлениях  о  целях  революции,  о  характере

взаимоотношений между руководителями и народом. С ним  соотнесены,  сравнены

и противопоставлены почти все основные персонажи.

    Для  молодого  Бакланова,  «геройского  помощника»   командира   отряда,

Левинсон «человек особой, правильной породы», у которого следует  учиться  и

за которым надо следовать: «…он знает только одно – дело. Поэтому нельзя  не

доверять и не подчиняться такому  правильному  человеку…»  Подражая  ему  во

всем, даже во внешнем поведении, Бакланов вместе с тем  незаметно  перенимал

и ценный  жизненный  опыт  –  навыки  борьбы.  К  таким  же  людям  «особой,

правильной  породы»  Морозка  относит  командира  взвода   шахтера   Дубова,

подрывника  Гончаренко.  Для  него  они   становятся   примером,   достойным

подражания.

   Кроме Бакланова,  Дубова  и  Гончаренко,  сознательно  и  целеустремленно

участвующих в борьбе, с  Левинсоном  соотнесен  и  образ  Метелицы,  бывшего

пастуха, который «весь был огонь и  движение,  и  хищные  его  глаза  всегда

горели ненасытным желанием кого-то догонять и драться». Со  слов  Бакланова,

намечен и возможный путь Метелицы: «Давно ли коней пас, а годика через  два,

гляди, всеми нами командовать будет…» Это человек, для которого революция  –

цель и смысл существования.

   Соотнесены с образом Левинсона также Морозка  и  Мечик  –  две  важнейшие

фигуры в романе. Как писал сам  А.А.  Фадеев:  «В  результате  революционной

проверки оказалось, что Морозка является человеческим типом  более  высоким,

чем Мечик, ибо  стремления  его  выше,  -  они  и  определяют  развитие  его

личности как более высокой».

   Что же касается юного Мечика, то перед ним был один из  главных  моментов

выбора жизненного пути. И как человек молодой  и  неопытный  он  избрал  для

него романтический путь. О таких моментах в жизни А.А. Фадеев сказал:  «…уже

свершился белый переворот, шла уже кровавая  битва,  в  которую  был  втянут

весь народ, мир  раскололся,  перед  каждым  юношей  уже  не  фигурально,  а

жизненно вставал вопрос: «В каком сражаться стане?»

   А.А. Фадеев, ставя Мечика в  различные  положения,  показывает,  что  его

драма не в столкновении романтической мечты  с  суровой  реальностью  жизни.

Сознание Мечика воспринимает лишь внешнюю, поверхностную сторону  явлений  и

событий.

   Завершающим для понимания юноши и его судьбы становится  ночной  разговор

с Левинсоном. К этому времени накопилось не мало обид. Мечик  оказался  мало

приспособленным к партизанской жизни. Как  человек  посторонний,  смотревший

на отряд со стороны он с  предельной,  ожесточающей  откровенностью  говорит

Левинсону: «Я теперь никому не верю… я знаю, что, если  бы  я  был  сильнее,

меня бы слушались, меня бы боялись, потому что каждый здесь только с этим  и

считается, каждый смотрит только за тем, чтобы набить себе  брюхо,  хотя  бы

для этого украсть у своего товарища, и никому нет дела до всего  остального…

Мне даже кажется иногда, что, если бы они завтра попали к Колчаку,  они  так

же служили бы Колчаку и так же жестоко расправлялись со всеми, а я не  могу,

а я не могу этого делать!..»

   Есть у А.А. Фадеева и еще одна идея: «Цель оправдывает средства». В  этом

отношении перед нами  предстает  Левинсон,  который  не  останавливается  ни

перед какой жестокостью, чтобы спасти отряд. В  этом  вопросе  ему  помогает

Сташинский, давший клятву Гиппократа! А сам доктор и, казалось бы,  Левинсон

происходят из интеллигентного общества. До какой степени  нужно  измениться,

чтобы  убить  человека.  Этот  процесс  «ломки»  человека  можно  наблюдать,

принимая во внимание то, как преображается Мечик: «Люди здесь  другие,  надо

и мне как-то переломиться…»

   В конце романа перед  нами  плачущий  Левинсон,  командир  разгромленного

партизанского отряда:

   «…он сидел потупившись, медленно  мигая  длинными  мокрыми  ресницами,  и

слезы катились по его бороде… Всякий раз, как Левинсону удавалось  забыться,

он начинал снова растерянно оглядываться и,  вспомнив,  что  Бакланова  нет,

снова начинал плакать.

   Так выехали они из леса – все девятнадцать».

   Сам А.А. Фадеев, определил основную тему своего  романа:  «В  гражданской

войне происходит отбор человеческого  материала,  все  враждебное  сметается

революцией, все не способное  к  настоящей  революционной  борьбе,  случайно

попавшее в лагерь революции отсеивается,  а  все  поднявшееся  из  подлинных

корней  революции,  из   миллионных   масс   народа,   закаляется,   растет,

развивается в этой борьбе. Происходит огромнейшая переделка людей».

В главной теме перевоспитания человека в революции  полнее,  чем  в  других,

выражается  идейное  содержание  романа;  это  находит  отражение  во   всех

элементах  произведения:  композиции,  отдельных  образах,   всей   образной

системы. Подчеркивая эту мысль,? А.  Бушнин?   пишет:  «каждый  из  основных

персонажей  «Разгрома»  имеет  свой  законченный,  индивидуально  выраженный

образ. Вместе с тем сцепление  человеческих  фигур  в  романе,  совокупность

всех  социальных,  культурных,   идейных   и   нравственных   разновидностей

(большевик  Левинсон,  рабочие  –  Морозка,  Дубов,  Гончаренко,   Бакланов,

крестьяне – Метелица, Кубрак,  интеллигенты  –  Сташинский,  Мечик  и  т.д.)

образуют  сложную  «противоречивую  картину  духовного  становления   нового

человека, советского гражданина, в практике революции»

   Непобедимость революции – в ее жизненной силе, в глубине проникновения  в

сознание зачастую самых отсталых в прошлом людей. Подобно Морозке, эти  люди

поднимались к осознанному действию ради самых высоких исторических целей.  В

Морозке  А   Фадеев   показал   обобщенный   образ   человека   из   народа,

перевоспитания людей  в  огне  революции  и  гражданской  войны,  «переделку

человеческого материала», дал историю выработки нового сознания,  пережитого

миллионами людей в первые годы новой власти.

А. Фадеев писал: «Морозка – человек с тяжелым прошлым. Он мог  украсть,  мог

грубо выругаться, мог грубо обойтись с женщиной,  очень  много  в  жизни  не

понимал, мог врать, пьянствовать. Все эти черты  его  характера,  бесспорно,

огромные его недостатки. Но в трудные, решающие моменты борьбы  он  поступал

так, как нужно для революции, преодолевая  свои  слабости.  Процесс  участия

его в революционной борьбе был процессом формирования его личности». В  этом

и была главная оптимистическая идея трагического романа  «Разгром»,  который

и сейчас дает возможность обратиться к вопросу  о  революционном  гуманизме,

который,  вобрав  прогрессивных  идей   прошлого,  явился   новой   степенью

нравственного развития человечества.

Подведя итог всему выше сказанному, можно отметить, что  писатель  в  романе

«Разгром»  утверждал  торжество  революционного   дела,   связывая   его   с

правдивым,   исторически-конкретным    воспроизведением    действительности,

которую изображал со всеми ее противоречиями,  показывая  борьбу  нового  со

старым, проявляя при этом особый интерес к показу  процесса рождения  нового

человека в условиях нового времени.

Характеризуя эту особенность романа, К. Федин писал: «…  в  двадцатых  годах

А. Фадеев был одним из первых, кто поставил себе  задачу  коренной  важности

для всей литературы –  создание   положительного  героя  –  и  выполнил  эту

задачу в романе «Разгром»…»

Конкретизируя эту мысль, можно  привести  высказывание  самого  А.  Фадеева,

который, характеризуя свой  творческий  метод,  говорил,  что  он  стремился

прежде всего полнее «передать процессы изменения в ________, происходящие  в

людях, в их желаниях, стремлениях, показать, под  влиянием  чего  происходят

эти  изменения,  показать,   через   какие   этапы   совершается   развитие,

формирование нового человека социалистической культуры».

«Разгром» явился знаменательным событием в истории ранней  советской  прозы,

став на время средоточием горячих споров о  дальнейших  судьбах  литературы.

Успех романа Фадеева, новаторского  произведения,  основывается  на  высоких

идейно-художественных    достоинствах.    Талантливо    изобразив    процесс

становления  нового  человека,  в  революции  и  гражданской  войне,  Фадеев

зарекомендовал  себя   как  превосходный  мастер  психологического  анализа,

вдумчивый  проникновенный  художник,  воспринявший   традиции   классической

литературы.

М.А. Шолохов пришел в литературу с темой  рождения  нового  общества   в

накале и трагедиях классовой борьбы. Его  романы  «Тихий  Дон»  и  «Поднятая

целина»  получили  единодушное  и  широкое  признание  миллионов  людей  как

правдивая художественная летопись исторических судеб, социальных  стремлений

и духовной жизни народа, совершившим революцию, построившим новое  общество.

Писатель  стремился  воплотить  героику  и  драматизм  революционной  эпохи,

раскрыть силу и мудрость родного  народа,  донести  читателям  «  очарование

человечности, и отвратительную сущность жестокости и  вероломства,  подлости

и стяжательства как страшного порождения порочного мира.

     В  годы   гражданской   войны   Шолохов   жил   на   Дону,   служил   в

продовольственном  отряде,  участвовал  в  борьбе  с  бандами  белых.  После

окончания  гражданской  войны  Шолохов  работает  каменщиком,  чернорабочим,

статистиком, счетоводом.

    Шолохов  принадлежит  к  тому  поколению  советских  писателей,  которых

сформировала революция и  гражданская война.

    В (Тихом Доне( Шолохов выступает, прежде всего,  как  мастер  эпического

повествования.   Широко   и   свободно   развертывает   художник    огромную

историческую панораму бурных драматических событий. (Тихий  Дон(  охватывает

период в  десять  лет  -  с  1912  по  1922  год.  То  были  годы  небывалой

исторической насыщенности:  Первая  Мировая  Война,  февральский  переворот,

Октябрьская революция, гражданская война. Со страниц  романа  вырисовывается

целостный образ эпохи величайших перемен, революционного  обновления.  Герои

живут той жизнью, которая является идеалом миллионов и миллионов людей.  Кто

же они? Казаки, труженики, земледельцы и  воины.  Все  они  живут  в  хуторе

Татарском,  расположенном  на  высоком  берегу  Дона.   Немалое   расстояние

отделяет этот хутор  от  ближайшего  города,  не  сразу  долетают  вести  из

большого мира  до  казачьих  куреней.  Но  именно  хутор  с  его  укладом  и

традициями,  нравами  и  обычаями,  именно  мятущаяся   душа,   «простой   и

бесхитростный ум «Григория Мелехова, пламенное сердце Аксиньи,  нетерпеливая

и угловатая натура Мишки Кошевого, добрая душа казака Христони  явились  для

художника тем зеркалом, в  котором  отразились  события  большой  истории  и

перемены в быту, сознании и психологии людей».

В «Тихом Доне» развеяна  легенда  о  сословной  монолитности,  социальной  и

кастовой  замкнутости  казачества.  На  хуторе  Татарском  действуют  те  же

закономерности социального расслоения, классовой  дифференциации,  что  и  в

любом месте крестьянской России.  Повествуя  о  жизни  хутора,  Шолохов,  по

существу, дает социальный срез современного  общества  с  его  экономическим

неравенством и классовыми противоречиями.

      Неотвратимо «шагает» по страницам (Тихого Дона( история,  в  эпическое

действие  втягиваются судьбы десятков персонажей, оказавшихся на  перепутьях

войны. Грохочут грозы, в  кровопролитных  схватках  сталкиваются  враждующие

станы, и на фоне разыгрывается трагедия душевных метаний Григория  Мелехова,

который оказывается заложником войны: он всегда в  центре  грозных  событий.

Действие в романе развивается  в  двух  планах  –  историческом  и  бытовом,

личном. Но оба плана даны в неразрывном единстве. Григорий Мелехов  стоит  в

центре (Тихого Дона(  не  только  в  том  смысле,  что  ему  уделено  больше

внимания: почти все события в романе  либо  происходят  с  самим  Мелеховым,

либо так или иначе связаны с ним. «Наша эпоха – эпоха обострения  борьбы  за

Мелеховых…в условиях  всемирной  популярности  шолоховской  эпопеи  особенно

бросаются в глаза неточность и ограниченный подход  к  образу  Мелехова  как

образу отщепенца, морально деградирующего человека,  которого  ждет,  якобы,

неизбежная гибель.  Это  противоречит  отношению  к  нему  самого  автора  и

большинства  читателей.  Шолохов  учит   мудрому   соединению   политической

проницательности и принципиальности с гуманностью и чуткостью», — эти  слова

принадлежат А.И. Метченко, который высоко  оценил  роман-эпопею  Шолохова  в

своих статьях « Великой силой  слова»  и  «Мудрость  художника».  Шолохов  с

шекспировской глубиной лепит образ,  нигде  и  никогда  не  теряющий  такого

человеческого качества, как очарование личности. А.И.  Метченко  утверждает,

что  перед  нами  не  только  образ  заблудившегося  на  перепутьях  истории

донского казака, но и тип эпохи  и  та  распространенная  психологическая  и

политическая ситуация,  при  которой  человек  должен  сделать  свой  выбор:

прошлое или будущее, уже испытанное и пережитое или неизвестное, неясное.

В последнее время  высказывается  мнение,  что  «воспитательное  воздействие

образа Мелехова возрастает». В чем же состоит оно, прежде  всего?  Наверное,

в исступленном правдоискательстве, в этической  бескомпромиссности.  На  наш

взгляд эта книга тем поучительна и важна молодым читателям, что  напоминает

о праве и обязанности каждого на свой выбор.  При  всем  том,  что  Григорий

Мелехов тяжело ошибается в поступках, он никогда не  кривит  душой.  Величие

Мелехова состоит в том, что в нем нет «второго человека».

      Мелехов охарактеризован в романе  разносторонне.  Юношеские  годы  его

показаны на фоне жизни и быта  казачьей  станицы.  Шолохов  правдиво  рисует

патриархальный строй жизни станицы. Характер Григория  Мелехова  формируется

под воздействием противоречивых впечатлений. Казачья станица  воспитывает  в

нём с ранних лет отвагу, прямодушие, смелость, и вместе с  тем  она  внушает

ему многие предрассудки, передающиеся от  поколения  к  поколению.  Григорий

Мелехов  умён  и  по-своему  честен.  Он  страстно  стремится  к  правде,  к

справедливости, хотя классового понимания справедливости у  него  нет.  Этот

человек яркий и крупный, с большими и сложными переживаниями. Нельзя  понять

до  конца  содержание  книги,  не  уяснив  сложности  пути  главного  героя,

обобщающей художественной силы образа.

Немалое  достоинство  роману  «Тихий  Дон»  придает   сочетание   эпического

изображения  великих  исторических  событий   с   удивительной   лиричностью

повествования, передачей тончайших интимных  переживаний  людей,  раскрытием

их самых сокровенных чувств и мыслей, и в большей мере  это  относится  I  к

описанию женских образов простых русских женщин.

Смолоду был добрым, отзывчивым к чужой  беде,  влюблённым  во  всё  живое  в

природе. Как-то на сенокосе случайно зарезал дикого утёнка  и  «с  внезапным

чувством острой жалости глядел  на  мёртвый  комочек,  лежавший  у  него  на

ладони». Писатель заставляет нас запомнить Григория в гармоничной  слитности

с миром природы.

Как трагедия пережита Григорием первая пролитая  им  человеческая  кровь.  В

атаке он  убил  двух  австрийских  солдат.  Одного  из  убийств  можно  было

избежать. Сознание этого страшной тяжестью легло  на  душу.  Скорбный  облик

убитого являлся потом и  во  сне,  вызвал  «нутряную  боль».  Описывая  лица

попавших на фронт  казаков,  писатель  нашёл  выразительное  сравнение:  они

напоминали «стеблинки скошенной вянущей и меняющей свой облик травы».  Таким

скошенным вянущим стеблем стал и  Григорий  Мелехов:  необходимость  убивать

лишала его душу нравственной опоры в жизни.

Григорию Мелехову много раз приходилось  наблюдать  жестокость  и  белых,  и

красных,  поэтому   лозунги   классовой   ненависти   стали   казаться   ему

бесплодными:  (Хотелось  отвернуться   от   всего   бурлившего   ненавистью,

враждебного и непонятного мира … Тянуло к большевикам – шёл, других  вёл  за

собой, а потом брало раздумье, холодел сердцем(.

Междоусобицы измотали Мелехова, но человеческое в нём не угасло. Чем  больше

втягивал Мелехова водоворот гражданской войны, тем вожделённее его  мечта  о

мирном  труде.  От  горя  утрат,   ран,   метаний   в   поисках   социальной

справедливости  Мелехов  рано  постарел,  утратил  былую  удаль.  Однако  не

растерял «человеческое в человеке»,  его  чувства  и  переживания  –  всегда

искренние – не притуплялись, а пожалуй, обострялись.

Проявления его отзывчивости  и  сочувствия  людям  особенно  выразительны  в

завершающих частях произведения. Героя потрясает  зрелище  убитых:  «обнажив

голову, стараясь  не  дышать,  осторожно»  объезжает  он  мёртвого  старика,

растянувшегося  на  рассыпанной  золотой  пшенице.  Проезжая  местами,   где

катилась колесница войны, печально останавливается перед  трупом  замученной

женщины, поправляет на ней одежду,  предлагает  Прохору  похоронить  её.  Он

похоронил невинно убитого, доброго, трудолюбивого  деда  Сашку  под  тем  же

тополем, где в своё время последний похоронил его и Аксиньи  дочь.  В  сцене

похорон Аксиньи перед нами предстаёт убитый горем, выпивший до краёв  полную

чашу страданий, до срока постаревший  человек,  и  мы  понимаем:  ощутить  с

такой глубинной силой горе утраты могло только великое,  хотя  и  израненное

сердце.

В заключительных сценах  романа  Шолохов  обнажает  страшную  опустошенность

своего героя. Мелехов потерял самого  любимого  человека  –  Аксинью.  Жизнь

утратила в его глазах весь  смысл  и  всё  значение.  Ещё  раньше  осознавая

трагизм своего положения, он  говорит:  «От  белых  отбился,  к  красным  не

пристал, так и плаваю как навоз в проруби…».  В  образе  Григория  заключёно

большое типическое обобщение. Тот тупик, в котором он оказался,  разумеется,

не отражал процессов, происходивших во  всём  казачестве.  Типичность  героя

заключается не в том. Трагично поучительна  участь  человека,  не  нашедшего

своего пути в жизни. Нелегко сложилась жизнь Григория  Мелехова,  трагически

завершается его  путь  в  «Тихом  Доне».  Кто  же  он?  Жертва  заблуждений,

испытавший  всю  тяжесть   исторического   возмездия,   или   индивидуалист,

порвавший с народом, ставший жалким отщепенцем? Трагедия  Григория  Мелехова

зачастую воспринималась критикой  как  трагедия  человека  оторвавшегося  от

народа, ставшего отщепенцем, или  как  трагедия  исторического  заблуждения.

Казалось бы, ничего, кроме неприязни и презрения,  не  может  вызвать  такой

человек.  У  читателя  же  остается  впечатление  о  Григории  Мелехове  как

человеке ярком и сильном; недаром в его образе писатель стремился не  только

показать   пагубность   решений   и   поступков,   обусловленных   иллюзиями

собственнического мира, но и передать «очарование человека».

В сложной обстановке гражданской войны Григорий не может найти верного  пути

с силу политической малограмотности, предрассудков  своей  страны.  Шолохов,

изображая  путь  мучительных   исканий   правды,   которым   шел   Григорий,

прочерчивая дороги, уводившие  его  в  лагерь  врагов  революции,  и  сурово

осуждая  героя  за  преступление  перед  народом  и  человечностью,  все  же

постоянно напоминает, что по своим внутренним задаткам, глубоко  коренящимся

нравственным  стремлениям  этот  самобытный  человек  из  народа   постоянно

тянулся к тем, кто боролся в  лагере  революции.  Поэтому  не  случайно  его

кратковременной пребывание у  красных  сопровождалось  обретением  душевного

равновесия, нравственной устойчивостью.

Образ  Григория  невозможно  понять,  анализируя  лишь  его  поступки  и  не

учитывая состояние его внутреннего мира, тех мотивов, которые объясняют  его

поступки.

Трагично завершается путь героя  в  романе,  и  все  сильнее  и   напряжение

звучит мотив страдания, неотступнее становится наше  желание  благополучного

исхода  его судьбы. Особого напряжения этот мотив достигает в  сцене  гибели

Аксиньи.   Психологически   проникновенный   портрет   Григория   и    образ

бесконечного космического мира, перед которым  он  предстал  один  на  один,

передает глубину трагедии.

Но все же трагедия не заслоняет  в  романе  мотив  исторического  оптимизма,

мысли о реальной  возможности  преодоления  трагических  конфликтов  в  ходе

исторических катаклизмов. Именно таков  пафос  «  Тихого  Дона»  как  эпопеи

народной жизни на крутом историческом рубеже. Шолохов показал,  что  процесс

всякого обновления,  перестройки,  требует  напряжения  всех  сил,  приносит

лишения, порождает острые конфликты и смятение народных масс.  Это  отражено

в судьбе Григория Мелехова. Его образ выступает  как  олицетворение  высоких

человеческих возможностей,  которые  в  силу  трагических  обстоятельств  не

получили своего полного осуществления.

 Григорий Мелехов проявил незаурядное мужество  в  поисках  правды.  Но  для

него  она  –  не  просто  идея,  некий   идеализированный   символ   лучшего

человеческого  бытия.  Он  ищет  её  воплощение  в  жизни.  Соприкасаясь   с

множеством  маленьких  частиц  правды,  и   готовый   принять   каждую,   он

обнаруживает их несостоятельность при столкновении с жизнью.

Внутренний конфликт разрешается для Григория  отказом  от  войны  и  оружия.

Направляясь к родному хутору, он выбросил его, «тщательно вытер руки о  полу

шинели».

Проявлениям  классовой  вражды,  жестокости,  кровопролития   автор   романа

противопоставляет извечную  мечту  человека  о  счастье,  о  согласии  между

людьми. Он последовательно ведёт  своего  героя  к  той  правде,  в  которой

заключена идея единства народа как основы жизни.

Что же будет с человеком,  Григорием  Мелеховым,  который  не  принял  этого

враждующего мира, этого «недоумённого существования»? Что с ним будет,  если

он, как самка стрепета, которую не в силах  спугнуть  залпы  орудий,  пройдя

всеми дорогами войны, упрямо стремится к миру, жизни, труду на земле?  Автор

не отвечает на эти вопросы. Трагедия Мелехова, усиленная в романе  трагедией

всех родных и дорогих ему людей, отражает драму целого  края,  подвергшегося

насильственной  «классовой  переделке».  Революция   и   гражданская   война

изорвала и исковеркала жизнь Григория  Мелехова.  Память  об  этом  страшном

месиве незаживающей раной ляжет на душу Григория.

«Тихий Дон» –  эпопея  народной  жизни  в  исторически  знаменательные  годы

воспроизведенная писателем с ее героикой и трагизмом. Шолохов  показал,  как

в ходе революции и гражданской  войны  открывается  возможность  претворения

высших идеалов человечности, вековых народных чаяний. Шолохов изобразил  эту

эпоху как историческое действие, овеянной героикой и трагизмом.
     В 1934 году в связи с пятисотым  спектаклем  “Дней  Турбиных”  друг  М.

Булгакова П. С. Попов писал: “«Дни Турбиных» — одна из  тех  вещей,  которые

как-то входят в собственную жизнь и  становятся  эпохой  для  самого  себя”.

Ощущение, выраженное Поповым, испытали едва ли не все  люди,  которые  имели

счастье видеть спектакль, шедший в Художественном  театре  с  1926  по  1941

год.
    Ведущей  темой  этого  произведения   стала   судьба   интеллигенции   в

обстановке гражданской войны и всеобщего одичания. Окружающему хаосу  здесь,

в этой пьесе, противопоставлялось упорное  стремление  сохранить  нормальный

быт, “бронзовую лампу под абажуром”, “белизну скатерти”,  “кремовые  шторы”.
Пьеса «Дни Турбиных» М.А. Булгакова  изначально  имела  цель  показать,  как

революция меняет людей, показать судьбу  людей,  принявших  и  не  принявших

революцию. В центре оказывается трагическая судьба интеллигентной  семьи  на

фоне развала  белой  гвардии,  бегства  гетмана,  революционных  событий  на

Украине.

 В  центре  пьесы  -  дом  Турбиных.  Его  прообразом  во  многом  стал  дом

Булгаковых  на  Андреевском  спуске,  сохранившийся   до   наших   дней,   а

прототипами героев — близкие писателю люди. Так прототипом Елены  Васильевны

была сестра М.Булгакова,  Варвара  Афанасьевна  Карум.  Все  это  и  придало

булгаковскому  произведению  ту  особую   теплоту,   помогло   передать   ту

неповторимую атмосферу, которая отличает дом Турбиных. Дом их -  это  центр,

средоточие жизни, причем в отличие от предшественников  писателя,  например,

поэтов-романтиков, символистов начала XX века, для которых уют и покой  были

символом мещанства и пошлости, у М.Булгакова Дом — это  средоточие  духовной

жизни, он овеян поэзией, его обитатели дорожат  традициями  Дома  и  даже  в

трудное время стараются их  сохранить.  В  пьесе  «Дни  Турбиных»  возникает

конфликт между человеческой  судьбой  и  ходом  истории.  Гражданская  война

врывается в дом Турбиных, разрушает его. Емким символом  становятся  не  раз

упоминаемые Лариосиком «кремовые шторы» — именно эта грань отделяет  дом  от

охваченного жестокостью и враждой  мира.  Композиционно  пьеса  строится  по

кольцевому принципу: действие начинается и заканчивается в доме Турбиных,  а

между этими сценами местом действия становятся рабочий  кабинет  украинского

гетмана, из которого сам гетман бежит,  бросая  людей  на  произвол  судьбы;

штаб   петлюровской   дивизии,   которая   входит   в    город;    вестибюль

Александровской гимназии, где собираются юнкера, чтобы дать отпор Петлюре  и

защитить город.

Именно эти события истории  круто  изменяют  жизнь  в  доме  Турбиных:  убит

Алексей, искалечен Николка, да и все обитатели турбинского дома  оказываются

перед выбором.

 «Дни Турбиных», конечно, пьеса психологическая. Вместе с сильно  выраженным

лирическим началом дает себя знать юмор в изображении разоблачения  гетмана,

бандитского существования петлюровцев. И  трагическим  концом  заканчивается

крушение убеждений честного и сильного человека –  Алексея  Турбина.  Старый

мир рушится и перед оставшимися героями пьесы встает проблема выбора.

Остановимся подробнее на героях  этой  бессмертной  пьесы.  Семья  Турбиных,

типичная  интеллигентная  семья  военных,  где  старший  брат  —  полковник,

младший — юнкер, сестра — замужем за полковником Тальбергом. И все друзья  —

военные. Большая квартира, где есть библиотека, где  за  ужином  пьют  вино,

где играют на рояле, и, подвыпив, нестройно поют российский гимн,  хотя  уже

год как царя нет, а в Бога никто не верит. В этот дом всегда  можно  прийти.

Здесь вымоют и накормят замерзшего капитана  Мышлаев-ского,  который  бранит

на чем свет стоит и немцев, и Петлюру, и гетмана. Здесь  не  очень  удивятся

неожиданному появлению “кузена из Житомира” Лариосика и “приютят  и  согреют

его”. Это дружная семья, все любят друг друга, но без сентиментальности.
    Для восемнадцатилетнего Николки, жаждущего битв, старший  брат  является

высшим авторитетом. Алексей Турбин, на наш теперешний взгляд,  очень  молод:

в тридцать лет — уже полковник. За  его  плечами  только  что  закончившаяся

война с Германией, а на войне талантливые офицеры выдвигаются быстро.  Он  —

умница, думающий командир. Булгакову удалось  в  его  лице  дать  обобщенный

образ именно  русского  офицера,  продолжая  линию  толстовских,  чеховских,

купринских офицеров.  Особенно  близок  Турбин  к  Рощину  из  “Хождения  по

мукам”. Оба они — хорошие, честные, умные люди, болеющие за  судьбу  России.

Они служили Родине и хотят ей служить, но приходит такой  момент,  когда  им

кажется, что Россия гибнет, — и тогда нет смысла в их существовании.
    В пьесе две  сцены,  когда  Алексей  Турбин  проявляется  как  характер.

Первая — в кругу друзей и близких, за “кремовыми шторами”, которые не  могут

укрыть от войн и революций. Турбин говорит о том, что его волнует;  несмотря

на “крамольность” речей, Турбин сожалеет,  что  раньше  не  мог  предвидеть,

“что такое Петлюра”. Он говорит,  что  это  “миф”,  “туман”.  В  России,  по

мнению Турбина, две силы: большевики и бывшие царские военные. Скоро  придут

большевики, и Турбин склонен думать, что победа будет  за  ними.  Во  второй

кульминационной сцене Турбин уже действует. Он командует. Турбин  распускает

дивизион, приказывает всем снять знаки  отличия  и  немедленно  скрыться  по

домам. Турбин говорит горькие вещи: гетман и его  подручные  бежали,  бросив

армию на произвол судьбы. Теперь уже некого  защищать.  И  Турбин  принимает

тяжелое решение: он не хочет больше участвовать в “этом балагане”,  понимая,

что дальнейшее кровопролитие бессмысленно.  В  его  душе  нарастают  боль  и

отчаяние. Но командирский дух в нем силен. “Не сметь!” —  кричит  он,  когда

один из офицеров предлагает ему бежать к Деникину на Дон.  Турбин  понимает,

что там та  же  “штабная  орава”,  которая  заставляет  офицеров  драться  с

собственным народом. А когда народ победит  и  “расколет  головы”  офицерам,

Деникин тоже убежит за границу. Турбин не может сталкивать  одного  русского

человека с другим. Вывод таков: белому движению конец, народ не  с  ним,  он

против него.
    А  ведь  как  часто  в  литературе  и  кино  изображали   белогвардейцев

садистами  с  болезненной  склонностью  к   злодействам!   Алексей   Турбин,

потребовав, чтобы все сняли погоны,  сам  остается  в  дивизионе  до  конца.

Николай, брат, верно понимает, что  командир  “смерти  от  позора  ждет”.  И

командир дождался ее — он погибает под пулями петлюровцев. Алексей Турбин  —

трагический образ, это цельный, волевой, сильный,  смелый,  гордый  человек,

который пал жертвой обмана и предательства тех, за кого он  сражался.  Строй

рухнул и погубил многих из тех, кто ему служил. Но, погибая,  Турбин  понял,

что был обманут, что сила у тех, кто с народом.
    Булгаков  обладал  большим   историческим   чутьем   и   верно   понимал

расстановку сил. Долго  не  могли  простить  Булгакову  его  любви  к  своим

героям.   В   последнем   действии   Мышлаевский   кричит:    “Большевики?..

Великолепно! Мне надоело изображать навоз в проруби… Пусть мобилизуют.  По

крайней мере буду знать, что я буду служить в  русской  армии.  Народ  не  с

нами. Народ против нас”. Грубоватый, громкоголосый,  но  честный  и  прямой,

хороший  товарищ  и  хороший  солдат,  капитан  Мышлаевский   продолжает   в

литературе известный тип русского военного — от  Дениса  Давыдова  до  наших

дней, но  он  показан  в  новой,  небывалой  еще  войне  —  гражданской.  Он

продолжает и заканчивает мысль старшего Турбина о  гибели  белого  движения,

мысль важную, ведущую в пьесе.
    В доме есть  “крыса,  бегущая  с  корабля”,  —  полковник  Тальберг.  Он

вначале пугается, врет о “командировке” в Берлин, потом  о  командировке  на

Дон, дает лицемерные обещания жене, за которыми следует трусливое бегство.
    Мы так привыкли к названию “Дни Турбиных”, что не задумываемся над  тем,

почему так названа пьеса. Слово “Дни” означает время, те  считанные  дни,  в

которые  решалась  судьба  Турбиных,  всего  уклада   жизни   этой   русской

интеллигентной  семьи.  Это  был  конец,  но  не   оборванная,   погубленная

уничтоженная жизнь, а переход к новому существованию в  новых  революционных

условиях, начало жизни и работы  с  большевиками.  Такие,  как  Мышлаевский,

будут хорошо служить и в Красной Армии, певец Шервинский найдет  благодарную

аудиторию, а Николка, наверное, будет учиться. Финал пьесы  звучит  мажорно.

Нам  хочется  верить,  что   все   прекрасные   герои   булгаковской   пьесы

действительно станут счастливыми, что минует их участь многих  интеллигентов

страшных тридцатых, сороковых, пятидесятых  годов  нашего  непростого  века.
    М.А. Булгаков мастерски  передал  события,  произошедшие  в  Киеве  и  в

первую очередь сложнейшие переживания Турбиных, Мышлаевского,  Студзинского,

Лариосика.  Перевороты,  волнения  и  им  подобные   происшествия   накаляют

обстановку, после чего мы  видим  не  только  судьбу  интеллигентных  людей,

которые втянуты в эти события и вынуждены решать вопрос:  принимать  или  не

принимать большевиков? –  но  и  то  скопище  людей,  которое  противостояло

революции – гетманщину, ее  хозяев  –  немцев.  Как  гуманист,  Булгаков  не

принимает дикое начало Петлюры, с гневом  отвергает  Болботуна  и  Галаньбу.

Также М.А. Булгаков высмеивает гетмана и его «подданных». Он показывает,  до

какой  низости  и  бесчестия  доходят  они,  предавая  Родину.  Человеческая

подлость имеет свое место  в  пьесе.  Таковыми  событиями  являются  бегство

гетмана, его низость  перед  немцами.  В  сцене  с  Болботуном  и  Галаньбой

автором с  помощью  сатиры  и  юмора  раскрыто  не  только  античеловеческое

отношение, но и разгулявшийся национализм.

   Болботун говорит дезертиру-сечевику: «А ты знаешь, що  роблють  з  нашими

хлеборобами германские офицеры, а там комиссары?  Живых  у  землю  зарывают!

Чув? Так яж тебя самого закопаю у могилу! Самого!»

    Драматическое  действие  в  «Днях  Турбиных»  развивается   с   огромной

скоростью. А двигающей силой  является  народ,  отказывающийся  поддерживать

«Гетмана всея Украины» и Петлюру. И от этой основной силы и  зависит  судьба

гетмана, и судьба Петлюры, и  судьба  честных  интеллигентов,  в  том  числе

белых офицеров – Алексея Турбина и Виктора Мышлаевского.

   В  знаменитой  сцене,  когда  Алексей  Турбин  распускает  артиллерийский

дивизион, состоящий  из  юнкеров  и  студентов,  действие  достигает  своего

наивысшего состояния. Все готово взорваться. Юнкера готовы разорвать,  убить

Алексея Турбина. Но вдруг он прямо спрашивает: «Кого вы  желаете  защищать?»

И отвечает: «Гетмана? Отлично! Сегодня в три часа  утра  гетман,  бросив  на

произвол  судьбы  армию,  бежал,   переодевшись   германским   офицером,   в

германском поезде, в Германию… Одновременно с этой канальей бежала  по  тому

же направлению другая каналья – его  сиятельство  командующий  армией  князь

Белокуров…»

   Сквозь гул, смятение и  растерянность  юнкеров  и  студентов  прорывается

голос  разума.  Алексей  Турбин  отказывается  участвовать   «в   балагане»,

начавшегося еще в  три  часа  утра,  не  хочет  вести  дивизион  на  Дон,  к

Деникину, как предлагают капитан Студзинский и некоторые юнкера, потому  что

он ненавидит «штабную сволочь» и говорит юнкерам в открытую, что и  на  Дону

они встретят « тех же генералов и  ту  же  штабную  ораву».  Как  честный  и

глубоко осмысливающий события офицер он понял, что  белому  движению  пришел

конец.  Остается  только  подчеркнуть,  что  основным   мотивом,   двигавшим

Турбиным, является осознание им  одного   события:  «Народ  не  с  нами.  Он

против нас».

   Также  Алексей  говорит  юнкерам  и  студентам  о  деникинцах:  «Они  вас

заставят драться с собственным народом». Он предсказывает неизбежную  гибель

белого движения: «Я вам говорю: белому движению на Украине конец. Ему  конец

в Ростове-на-Дону, всюду! Народ не с нами. Он против нас.  Значит,  кончено!

Гроб! Крышка!..»

    Заглядывая  в  историю  гражданской  войны,  нами  замечено   интересное

высказывание  генерала  Пётра  Врангеля,  писавшего  о  наступлении   Антона

Деникина: «Население, встречавшее  армию  при  её  продвижении  с  искренним

восторгом, исстрадавшееся от большевиков и  жаждавшее  покоя,  вскоре  стало

вновь испытывать на себе ужасы грабежей, насилия  и  произвола.  В  итоге  –

развал фронта и восстание в тылу»…

    Пьеса  заканчивается  трагической  безысходностью.  Петлюровцы  покидают

Киев, в город входит Красная Армия. Каждый из героев решает вопрос, как  ему

быть.  Происходит  столкновение  Мышлаевского  со   Студзинским.   Последний

собирается бежать на  Дон  и  там  драться  с  большевиками,  а  другой  ему

возражает. Мышлаевский, как и Алексей  уверен  в  крахе  белого  движения  в

целом – он готов перейти  на  сторону  большевиков:  «Пусть  мобилизуют!  По

крайней мере буду знать, что я буду служить в русской  армии.  Народ   не  с

нами. Народ против нас. Алешка прав!»

   Не случайно, что  в  заключении  Мышлаевскому  уделено  особое  внимание.

Уверенность Виктора Викторовича, что за большевиками есть  правда,  что  они

то и способны построить новую Россию, -  эта  убежденность,  характеризующая

выбор нового  пути  героя,  выражает  идейный  смысл  пьесы.  Поэтому  образ

Мышлаевского оказался так близок М.А. Булгакову.

Михаил Афанасьевич Булгаков — писатель сложный, но в  то  же  время  ясно  и

просто излагающий самые высокие философские вопросы в  своих  произведениях.

Его  роман  “Белая   гвардия”   рассказывает   о   драматических   событиях,

разворачивающихся в Киеве  зимой  1918-1919  годов.  Писатель  диалектически

рассуждает  о  деяниях  рук  человеческих:  о  войне  и   мире,   о   вражде

человеческой и прекрасном единении — “семье, где только и можно укрыться  от

ужасов окружающего хаоса”.

Эпиграфом из “Капитанской дочки” Пушкина Булгаков подчеркнул, что речь  идет

о людях, которых настиг буран революции,  но  которые  смогли  найти  верную

дорогу, сохранить мужество и трезвый взгляд на  мир  и  свое  место  в  нем.

Второй эпиграф носит библейский характер. И этим Булгаков вводит нас в  зону

вечного времени, не внося в роман никаких исторических сопоставлений.
    Развивает мотив эпиграфов эпический  зачин  романа:  “Велик  был  год  и

страшен по рождестве Христовом 1918, от  начала  революции  второй.  Был  он

обилен летом солнцем, а зимой снегом, и особенно высоко в  небе  стояли  две

звезды: звезда пастушеская Венера и красный  дрожащий  Марс”.  Стиль  зачина

почти библейский. Ассоциации заставляют вспомнить о вечной Книге бытия,  что

само по себе
    своеобразно  материализует  вечное,  как  и  образ  звезд  на   небесах.

Конкретное время истории как бы впаяно в вечное время бытия,  обрамлено  им.

Противостояние звезд, природный ряд образов, имеющих  отношение  к  вечному,

вместе с тем символизирует коллизию  времени  исторического.  В  открывающем

произведение зачине, величавом, трагическом и  поэтическом,  заложено  зерно

социальной и философской проблематики, связанной с  противостоянием  мира  и

войны, жизни и смерти, смерти и бессмертия. Сам выбор звезд дает  спуститься

из космической дали к мир  у  Турбиных,  поскольку  именно  этот  мир  будет

противостоять вражде и безумию.
    В “Белой гвардии” милая,  тихая,  интеллигентная  семья  Турбиных  вдруг

становится причастна великим событиям, делается свидетельницей и  участницей

дел  страшных  и  удивительных.  Дни  Турбиных   вбирают   вечную   прелесть

календарного времени: “Но дни и в  мирные,  и  в  кровавые  годы  летят  как

стрела, и молодые Турбины не заметили, как В крепком морозе наступил  белый,

мохнатый декабрь.

Дом Турбиных противостоит внешнему миру, в котором царят  разрушение,  ужас,

бесчеловечность, смерть. Но Дом не может  отделиться,  уйти  из  города,  он

часть его, как город — часть  земного  пространства.  И  вместе  с  тем  это

земное пространство социальных страстей и битв включается в просторы Мира.
    Город, по описанию Булгакова, был “прекрасный в морозе  и  в  тумане  на

горах, над  Днепром”.  Но  облик  его  резко  изменился,  сюда  бежали  “...

промышленники, купцы, адвокаты,  общественные  деятели.  Бежали  журналисты,

московские и петербургские, продажные и алчные, трусливые. Кокотки,  честные

дамы из  аристократических  фамилий...”  и  многие  другие.  И  город  зажил

“странною,  неестественной   жизнью...”   Внезапно   и   грозно   нарушается

эволюционный ход истории, и человек оказывается на ее изломе.
    Изображение большого и малого пространства жизни вырастает  у  Булгакова

в противопоставление разрушительного времени войны и вечного времени Мира.
    Тяжкое время нельзя пересидеть,  закрывшись  от  него  на  щеколду,  как

домовладелец Василиса — “инженер и  трус,  буржуй  и  несимпатичный  ”.  Так

воспринимают Лисовича Турбины, которым не по  нраву  мещанская  замкнутость,

ограниченность, накопительство, отъединенность  от  жизни.  Что  бы  там  ни

случилось, но не  станут  они  считать  купоны,  затаившись  в  темные,  как

Василий  Лисович,  который  мечтает  только  пережить  бурю  и  не  утратить

накопленного капитала. Турбины иначе встречают грозное время. Они ни  в  чем

не изменяют себе, не меняют своего образа жизни. Ежедневно собираются  в  их

доме  друзья,  которых  встречают  свет,  тепло,   накрытый   стол.   Звенит

переборами Николкина гитара — отчаянием и вызовом даже  перед  надвигающейся

катастрофой.
    Все честное и чистое, как магнитом, притягивается Домом.  Сюда,  в  этот

уют Дома, приходит  из  страшного  Мира  смертельно  замерзший  Мышлаевский.

Человек чести, как и Турбины,  он  не  покинул  поста  под  городом,  где  в

страшный мороз сорок человек ждали сутки в снегу, без костров, смену,
    которая так бы и не пришла, если бы  полковник  Най-Турс,  тоже  человек

чести и  долга,  не  смог  бы,  вопреки  безобразию,  творящемуся  в  штабе,

привести  двести  юнкеров,   стараниями   Най-Турса   прекрасно   одетых   и

вооруженных. Пройдет какое-то время, и Най-Турс, поняв, что он и его  юнкера

предательски  брошены  командованием,  что  его  ребятам  уготована   судьба

пушечного  мяса,   ценой   собственной   жизни   спасет   своих   мальчиков.

Переплетутся  линии  Турбиных  и  Най-Турса  в  судьбе   Николки,   ставшего

свидетелем  последних  героических  минут  жизни   полковника.   Восхищенный

подвигом и гуманизмом полковника,  Николка  совершит  невозможное  —  сумеет

преодолеть, казалось бы, непреодолимое,  чтобы  отдать  Най-Турсу  последний

долг — похоронить его достойно и стать родным человеком для матери и  сестры

погибшего героя.
    В мир Турбиных вмещены судьбы всех истинно  порядочных  людей,  будь  то

мужественные  офицеры  Мышлаевский  и  Степанов,  или  глубоко  штатский  по

натуре, но не  уклоняющийся  от  того,  что  выпало  на  его  долю  в  эпоху

лихолетья  Алексей  Турбин,  или  даже  совершенно,  казалось  бы,   нелепый

Лариосик. Но именно Лариосик сумел  достаточно  точно  выразить  самую  суть

Дома, противостоящего эпохе жестокости и насилия. Лариосик говорил  о  себе,

но под этими словами могли бы подписаться многие, “что  он  потерпел  драму,

но здесь, у Елены Васильевны,  оживает  душой,  потому  что  это  совершенно

исключительный человек Елена Васильевна и в квартире у них тепло и уютно,  и

в особенности замечательны кремовые шторы  на  всех  окнах,  благодаря  чему

чувствуешь себя оторванным от внешнего мира… А  он,  этот  внешний  мир...

согласитесь сами, грозен, кровав и бессмыслен”.
    Там, за окнами, — беспощадное  разрушение  всего,  что  было  ценного  в

России.
    Здесь, за шторами,  —  непреложная  вера  в  то,  что  надо  охранять  и

сохранять все прекрасное, что это необходимо при любых обстоятельствах,  что

это осуществимо. “… Часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен  и

Саардамский Плотник, и  голландский  изразец,  как  мудрая  скана,  в  самое

тяжкое время живительный и жаркий”.
    А за окнами — “восемнадцатый год летит к концу и  день  ото  дня  глядит

все грознее, щетинистей”. И с тревогой думает  Алексей  Турбин  не  о  своей

возможной гибели, а о  гибели  Дома:  “Упадут  стены,  улетит  встревоженный

сокол с белой рукавицы, потухнет огонь  в  бронзовой  лампе,  а  Капитанскую

Дочку сожгут в печи”.
    Но, может быть, любви и преданности дана сила оберечь  и  спасти  и  Дом

будет спасен?
    Четкого ответа на этот вопрос в романе нет.
    Есть противостояние очага мира и культуры петлюровским бандам, на  смену

которым приходят большевики.
    Одна  из  последних  зарисовок   в   романе   —   описание   бронепоезда

“Пролетарий”. Ужасом и отвращением веет от этой картины: “Он сипел  тихонько

и злобно, сочилось что-то в  боковых  снимках,  тупое  рыло  его  молчало  и

щурилось в приднепровские леса.  С  последней  площадки  в  высь,  черную  и

синюю, целилось широченное дуло в глухом  наморднике  верст  на  двадцать  и

прямо в полночный крест”. Булгаков знает, что в  старой  России  было  много

такого, что привело к трагедии страну. Но  люди,  нацелившие  дула  пушек  и

ружей на свое отечество, ничуть не лучше  тех  штабных  и  правительственных

мерзавцев, которые посылали на верную гибель лучших сынов отечества.
    Убийц,  преступников,  грабителей,  предателей  всех  рангов  и   мастей

история неминуемо сметает с пути, и имена  их  будут  символом  бесчестия  и

позора.
    А Дом Турбиных как  символ  нетленной  красоты  и  правды  лучших  людей

России, ее  безымянных  героев,  скромных  тружеников,  хранителей  добра  и

культуры, будет согревать  души  многих  поколений  читателей  и  доказывать

каждым своим проявлением, что настоящий  человек  остается  человеком  и  на

изломе истории.
    Те, кто нарушил естественный ход истории, совершили  преступление  перед

всеми, — в том числе перед усталым и  замерзшим  часовым  у  бронепоезда.  В

рваных  валенках,  в  рваной  шинели  зверски,  не  по-человечески,  озябший

человек засыпает на ходу, и  снятся  ему  родная  деревня  и  сосед,  идущий

навстречу. “И тотчас грозный сторожевой голос в груди выстукивал три  слова:
    “— Прости… часовой… замерзнешь...”
    Зачем отдан этот человек бессмысленному кошмару?
    Зачем отданы этому тысячи и миллионы других?
    Можно не быть уверенным, что маленький Петька  Щеглов,  который  жил  во

флигеле и увидел замечательный сон  о  сверкающем  алмазном  шаре,  дождется

того, что сон обещал ему, — счастья?
    Кто знает? В эпоху битв и  потрясений  хрупка,  как  никогда,  отдельная

человеческая жизнь. Но тем и  сильна  Россия,  что  есть  в  ней  люди,  для

которых  понятие  “жить”  равносильно  понятиям   “любить”,   “чувствовать”,

“постигать”, “думать”, быть верным долгу и чести. Эти люди знают, что  стены

Дома — не просто жилище, а место связи поколений,  место,  где  сохранена  в

нетленности душевность, где никогда  не  исчезает  духовное  начало,  символ

которого — главная часть Дома — книжные шкафы, наполненные книгами.
    И как в начале романа, в его эпилоге, глядя на яркие звезды  в  морозном

небе, автор заставляет нас думать о вечности, о жизни будущих поколений,  об

ответственности перед историей, друг перед другом: “Все пройдет.  Страдания,

муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а  вот  звезды  останутся,  когда  и

тени наших тел и дел не останется на земле”.
    Глубоко  изучив  широкий   спектр   литературно-художественых   произведений

прошлого столетия, проанализировав литературную критику,  можно  утверждать,

что тема революции и гражданской войны надолго стала одной  из  главных  тем

русской литературы XX века. Эти  события  не  только  круто  изменили  жизнь

Российской империи,  перекроили  всю  карту  Европы,  но  изменили  и  жизнь

каждого  человека,  каждой  семьи.  Гражданские   войны   принято   называть

братоубийственными.  Братоубийственна  по  своей  сути  любая  война,  но  в

гражданской эта ее суть выявляется особенно остро.

Из  произведений  Булгакова,  Фадеева,  Шолохова,  Бабеля   нами   выявлено:

Ненависть нередко сталкивает в ней людей, родных по крови, и  трагизм  здесь

предельно обнажен. Осознание гражданской  войны  как  национальной  трагедии

стало определяющим во многих произведениях русских писателей, воспитанных  в

традициях гуманистических ценностей классической литературы.
3. творчество И.Бабеля. «Конармия».
Краткий пересказ
 Книга рассказов, 1925
    Анкифиев Иван — конармеец, повозочный Ревтрибунала, получающий приказ отвезти в Ровно дьякона Ивана Агеева, симулирующего глухоту (рассказ «Иваны»). Отношения героев-тезок основаны на абсурдном сочетании ласки и ненависти. Анкифиев периодически стреляет у дьякона над ухом из револьвера, чтобы изобличить симулянта и иметь повод убить его. От выстрелов дьякон действительно начинает плохо слышать; он понимает, что вряд ли доедет живым до Ровно, о чем и говорит Лютову. В дальнейшем Анкифиев, несмотря на тяжелое ранение, остается в строю («Чесники»). После боя при Чесниках он обвиняет Л готова в том, что тот идет в атаку с незаряженным наганом («После боя»); падая па землю в припадке, Акинфмев разбивает лицо. Аполлинарий (Аполек) — старый монах, художник-иконописец. Тридцать лет тому назад («Пан Аполек») он явился в Новоград-Волынский вместе с приятелем, слепым музыкантом Готфридом, и получил заказ на роспись нового костела. Персонажам икон Анкифиев придает черты горожан, вследствие чего его обвиняют в богохульстве: в течение тридцати лет длится война между церковью и богомазом, который «производит в святые» реальных людей. Прихожане защищают Анкифиева, и церковникам не удается уничтожить его росписи. В беседе с Лютовым Анкифий излагает «истинные» версии агиографических сюжетов, придавая им такой же бытовой колорит, как и своим иконам.
    Рассказы Анкмфиева сурово осуждает костельный служка пан Робацкий. В дальнейшем («У Святого Валента») Лготов видит росписи Анкифиева в костеле Берестечка; манера художника характеризуется как «обольстительная точка зрения на
    смертные страдания сынов человеческих». Афопька Вида -конармеец-взводный, которого Лютоп вначале называет свои!
    другом.
    «в рассказе „Путь и Броды“ Анкифиев рассказывает ему притчу о пчеле, не захотевшей ужалить Христа, после чего заявляет, что пчелы должны претерпеть мучения войны, ибо она ведется п для их пользы. После этого Анкпфий поет песню о жеребенке по имени Джигит, который довез подъесаула, своего хозяина, на небо, однако тот хватился забытого на земле штофа водки п „заплакал о тщете своих усилий“. Увидев, что Лютоп не: может застрелить смертельно раненного телефониста Долгушова, чтобы прекратить его мучения (»Смерть Долгушо-ва"), Анкифиев сам делает это, после чего начинает относиться к Лютову с ненавистью за его слабость и отсутствие, по мнению Анкифиева, истинного милосердия; пытается застрелить Лготова, но ему препятствует повозочный Грищук.
    В рассказе «Афопька Вида» казаки взвода Анкифиева «для смеху» секут плетьми пеших ополченцев. Вскоре в перестрелке убивают копя Апкнфиева; наутро герой исчезает и отсутствует несколько недель, добывая нового коня. Когда дивизия вступает в Берестечко, навстречу ей выезжает Апкпфиев па рослом жеребце; за это время Анкифиев потерял один глаз. Затем герой «гуляет»: пьяный, разбивает в костеле раку с мощами святого п пытается играть на органе, аккомпанируя своим песням («У Святого Валента»). Балмашев Никита — конармеец. В рассказе «Соль» — герой-рассказчик, автор письма в редакцию, посвященного теме «несознательности женщин, которые нам вредные». На станции Фастов бойцы из конармейского эшелона отбиваются от многочисленных мешочников, везущих соль н пытающихся сесть в поезд; однако Балмашев жалеет одну из женщин, па руках которой грудной ребенок, и сажает ее в вагон, причем убеждает бойцов не насиловать ее. Однако через некоторое время Балмашев догадывается, что женщина обманула их, а в ее свертке — «добрый пудовик соли». Оскорбленный низостью женщины, которую бойцы «возвысили как трудящуюся мать в республике», Балмашев сначала выбрасывает ее на ходу из вагона, а затем, чувствуя, что это недостаточное наказание, убивает из винтовки. Письмо Балмашева завершается клятвой от имени бойцов второго взвода «беспощадно поступать со всеми изменниками».
    В рассказе «Измена» Балмашев — герой-рассказчик, автор заявления следователю, в котором повествует о том, как вместе с однополчанами Головицыным и Кустовым попал в Ы-… ский госпиталь в местечке Козине. На предложение доктора Явейна
    сдать оружие, принять ванну и переодеться в больничную одежду бойцы отвечают решительным отказом и начинают вести еебя как в осаде. Однако через неделю они, от ран и переутомления, теряют бдительность, и «немилосердным сиделкам» удается их разоружить и переодеть. Обращение с жалобой к пре-дуревкома Бойдерману остается безрезультатным, и тогда конармейцы на площади перед госпиталем обезоруживают милиционера и из его нагана стреляют по стеклам больничной кладовки. Через четыре дня после этого один из них — Кустов — «должен был скончаться от своей болезни». Поведение всех окружающих Валмашев квалифицирует как измену, о чем с тревогой заявляет следователю. Брацлавский Илья — сын житомирского раввина Мот; гл: Брацлавекого; впервые Лютов ветре-чается с ним в доме отца («Рабби»): это юноша «с могущественным лбом Спинозы, с чахлым лицом монахини», он демонстративно курит в присутствии молящихся, его называют «проклятым сыном, непокорным сыном». Через некоторое время он уходит из дома, вступает в партию и становится командиром полка («Сын рабби»); когда фронт прорван, полк Балмашева разбит, а сам герой умирает от тифа.
    Галин — один из сотрудников газеты «Красный кавалерист», «узкий в плечах, бледный и слепой», влюбленный и прачку Ирину. Он говорит ей о русской истории, однако Ирина уходит спать с поваром Василием, «оставив Галина наедине с луной». Подчеркнутая тщедушность персонажа резко контрастирует с проявляемой им силой воли: он называет Лютова «слюнтяем» и говорит о «политическом воспитании Нерпой Конной» — в то время как из открывшейся двери кухни «высовываются в прохладу» ноги Ирины и Василия.
    Гедалп — герой одноименного рассказа, старый слепой еврей-философ, хозяин лавочки в Житомире. В беседе с Люто-вым он выражает готовность принять революцию, но сетует, что в пей много насилия и мало «добрых людей». Гедали мечтает об «Интернационале добрых людей»; он не может понять разницу между революцией и контрреволюцией, поскольку та и другая несут с собой смерть.
    Дьяков — начальник конского запаса дивизии, бывший цирковой атлет. Когда конармейцы насильственно меняют своих измученных лошадей па более свежих крестьянских («Начальник конзапаса»), мужики протестуют: один из них говорит Д., что доставшаяся ему «в обмен» лошадь не может даже встать. Тогда Дьяков, которому придан романтически-театральный облик (черный плащ и серебряные лампасы вдоль красных шаровар), подходит к лошади, и та, почувствовав «умелую силу, истекавшую от этого седого, цветущего и молодцеватого Ромео», непостижимым образом поднимается на ноги.
    Конкин — герой одноименного рассказа, бывший «музыкальный эксцентрик п салонный чревовещатель из города Нижнего», ныне «политический комиссар Ы-… ской кавбригады и троекратный кавалер ордена Красного Знамени». На привале он «со всегдашним своим шутовством» рассказывает, как однажды, раненный во время боя, преследовал польского генерала, который еще дважды ранил его. Однако Конкин настигает поляка и уговаривает сдаться; тот отказывается сдаться нижнему чипу, не веря, что перед ним — «высший начальник». Тогда Кок-шш «но старинке» — не открывая рта — матерно ругает старика. Узнав, что Конкин — комиссар и коммунист, генерал просит героя зарубить его, что тот и делает; при этом сам Конкин уже почти теряет сознание от потери крови.
    Курдюков Василий — конармеец, мальчик экспедиции Политотдела, диктующий Лютову письмо к матери («Письмо»), » котором бесстрастно повествует о судьбе своего брата Федора — красноармейца, зверски убитого их отцом, Тимофеем Родионовичем Курдюковым — командиром роты у Деникина; Тимофей пытает и самого Курдюкова, но тому удается бежать. Он добирается в Воронеж к другому брату — Семену, командиру полка у Буденного. Вместе с ним Василий отправляется в Майкоп, где Семен, пользуясь авторитетом, получает в свое распоряжение отца, взятого в плен вместе с другими деникинцами, подвергает его жестокой порке, а затем убивает. Курдюкова, диктующего письмо, больше, чем судьбы отца и братьев, волнует судьба его оставленного копя Степки. Окончив диктовать, Василий показывает Лютову фотографию своей семьи — Тимофея «со сверкающим взглядом бесцветных и бессмысленных глаз», «чудовищно огромных, тупых, широколицых, лупоглазых» Федора и Семена и «крохотной крестьянки с чахлыми светлыми и застенчивыми чертами лица» — матери, которой адресовано письмо.
    Лёвка — конармеец, кучер начдива, бывший цирковой артист. В рассказе «Вдова» Л. упрашивает Сашку — «полковую жену» командира полка Шевелева — отдаться ему (сам Шевелев смертельно ранен). Комполка дает Сашке и Левке последние распоряжения; как только он умирает, Левка требует у «вдовы», чтобы та выполнила наказ и отослала матери Шевелева его «одежду, сподники, орден»; в ответ на слова Сашки о несвоевременности этого разговора Левка разбивает ей кулаком лицо, чтобы «помнила память» покойного.
    Лютов — главный герой-рассказчик цикла, фигурирующий в большинстве рассказов. «Кирилл Лютов» — псевдоним Бабеля в качестве военного корреспондента б-й кавалерийской дивизии 1-й Конной армии; естественно, что в образе героя явственно автобиографическое начало. Лютов — еврей-одессит, брошенный женой; кандидат прав Петербургского университета: интеллигент, пытающийся примирить принципы общечеловеческого гуманизма с реальностью революционной эпохи -жестокостью, насилием, разгулом примитивных инстинктов. Его «страшная» фамилия плохо сочетается с чувствительностью и душевной тонкостью. Получив назначение в штаб 6-й дивизии, Лютов является к начдиву Савицкому («Мой первый гусь»), производя на того отрицательное впечатление своей интеллигентностью. Квартирьер, провожающий Лютова к месту ночлега, говорит, что единственный способ стать «своим» среди красноармейцев — быть столь же брутальным, как и они. Встретив весьма нелюбезный прием со стороны бойцов, проголодавшийся Лютов толкает кулаком в грудь старуху-хозяйку, отказавшуюся его накормить, затем убивает хозяйского гуся, раздавив ему голову сапогом, и приказывает старухе изжарить его. Наблюдавшие сцену конармейцы приглашают Лютова к котлу; он читает им «Правду» с речью Ленина, затем они идут спать на сеновал: «Я видел сны и женщин во сне, и только сердце мое, обагренное убийством, скрипело и текло». Приехав в занятый Новоград-Волынский («Переход через Збруч»), Лютов занимает квартиру в еврейском семействе и ложится спать рядом с заснувшим хозяином. Герой видит страшный сон -беременная хозяйка будит Лютова, и оказывается, что тот спал рядом с ее мертвым отцом, убитым поляками. В рассказе «Костел в Новограде» Лютов отправляется с докладом к военкому, живущему в доме ксендза, пьет ром с помощником ксендза Ромуальдом, затем отправляется разыскивать военкома и находит его в подземелье костела: вместе с другими конармейцами они обнаруживают в алтаре деньги и драгоценности. Иконы в Новограде-Волынском («Пап Аполек») явно напоминают Лютову знакомых горожан; он беседует с художником Аполеком. В рассказе «Письмо» Лютов записывает под диктовку Кур-дюкова его письмо к матери. Б рассказе «Солнце Италии» читает отрывок письма, написанного его соседом по квартире Сидоровым к женщине по имени Виктория. В Житомире («Геда22 ли»), под воздействием воспоминаний детства, Лютов в субботу ищет «первой звезды», а затем беседует с лавочником-философом Гедали, убеждая его (и себя), что зло допустимо в качестве средства к добру, что революция невозможна без насилия, а Интернационал «кушают с порохом и приправляют лучшей кровью». В рассказах «Рабби» и «Сын Рабби» Лютов встречается с Ильёй Брацлавским — сыном житомирского раввина. В рассказе «Учение о тачанке» Лютов получает под командование повозочного Грищука и становится обладателем тачанки, перестав быть «парнем среди казаков». Во время сражения под Бродами Лютов не может найти в себе силы застрелить смертельно раненного телефониста Долгушова по его просьбе («Смерть Дол-гушова»); это делает Афонька Вида, после чего пытается застрелить самого Л.: сталкиваются два представления о гуманности; утешая Лютова, повозочный Грищук угощает его яблоком. После перехода из Хотина в Берестечко («Берестечко») Лютов, бродя по городу, попадает в замок графов Рациборских; глядя оттуда па площадь, видит митинг, на котором воепком-див Виноградов говорит о Втором конгрессе Коминтерна; затем Лютов находит обрывок французского письма, датированного 1820 г., в котором идет речь о том, что умер Наполеон. В рассказе «Вечер» Лютов говорит о сотрудниках по газете «Красный кавалерист» — Галине, Слинкине и Сычеве («три холостые сердца со страстями рязанских Иисусов»). Герой — «в очках, с чирьями на шее и забинтованными ногами» — жалуется Галину на болезнь и усталость, после чего тот называет Л готова слюнтяем. В рассказе «У Святого Валента» Лютов, видя оскверненный конармейцами костел, пишет рапорт «об оскорблении религиозного чувства местного населения». В рассказе «Эскадронный Трунов» Лютов жестоко бранится с Труновым, убившим двух пленных поляков. В бою под Хотином («Иваны») убивают коня Лютова, и он на санитарной повозке подбирает раненых, после чего встречает двух Иванов — конармейца Акинфиева и дьякона Агеева, который ожидает скорой смерти; он просит Лютова написать его жене в Касимов: «пущаи моя супруга плачет обо мне». Во время ночевки в Замостье («Замостье») Лютов видит во сне женщину по имени Марго, «одетую для бала», которая вначале ласкает его, а затем читает по нем поминальную молитву и кладет пятаки ему на глаза. Наутро штаб дивизии перемещается в Ситанец; Лютов останавливается в хате вместе с квартирьером Волковым — однако противник наступает, и вскоре им приходится бежать на одной лошади; Лютов соглашается со словами Волкова: «Мы проиграли кампанию». В рассказе «После боя» Лютов в стычке с Акинфиевым признает, что ходит в атаку с незаряженным наганом; после этой стычки он «вымаливает у судьбы простейшее из умении — умение убить человека». В рассказе «Песня» Лютов, угрожая оружием, требует у «злой хозяйки» щей, однако ему мешает своей песней Сашка Христос: «Сашка смирил меня полузадушенным и качающимся своим голосом». В рассказе «Аргамак» Лютов решает перейти в строй — в 6-ю дивизию; его определяют в 4-й эскадрон 23-го кавполка и дают лошадь, отобранную по приказу командира эскадрона Баулина у казака Тихомолова в наказание за то, что тот убил двух пленных офицеров. Неумение Лютова обращаться с конем приводит к тому, что спина аргамака превращается в сплошную рану. Лютову жалко коня; кроме того, оп переживает, что стал соучастником несправедливости, допущенной в отношении хозяина аргамака. Встретившись с Тихомоловым, герой предлагает ему «помириться», но тот, увидев, в каком состоянии находится конь, отказывается. Эскадронный Баулин за то, что Лютов «норовит жить без врагов», прогоняет его, и герой переходит в 6-й эскадрон. В Будятичах («Поцелуй») Лютов останавливается на квартире школьного учителя. Ординарец Мишка Суровцев советует дочке учителя, Елизавете Алексеевне Томилином, лечь спать «поближе» к нему и Лютову, после чего в дом начинают собираться многочисленные старики и старухи, чтобы защитить женщину от грозящего насилия. Лютов успокаивает Томилину; через два дня они становятся друзьями, затем любовниками. Полк по тревоге уходит из Будятичей; однако через несколько недель, оказавшись на ночевке в девяти километрах, Лютов и Суровцев вновь едут туда. Лютов проводит ночь с Томили-ной, по перед рассветом ординарец торопит его уехать, хотя герой не понимает причин спешки. По дороге Суровцев сообщает Лютову, что парализованный отец Томилипой ночью умер. Последние слова рассказа (и всей книги): «В это утро наша бригада прошла бывшую государственную границу Царства Польского». Павличенко Матвей Родионович — конармеец, «красный генерал», герой-рассказчик «Жизнеописания Павличенки Матвея Родноныча». Будучи пастухом в Ставропольской губернии, женился на девушке по имени Настя. Узнав, что помещик Никитинский, у которого он работал, пристает к его жене, просит расчет; однако помещик заставляет его в течение десяти лет выплачивать долг. В 1918 г. уже став командиром красно-казачьего отряда, Павличенко приезжает в усадьбу Никитинского и предает его мучительной смерти в присутствии сумасшедшей жены помещика. Характерна мотивировка: «Стрельбой от человека только отделаться можно: стрельба — это ему помилование, а себе гнусная легкость, стрельбой до души не дойдешь, где она у человека есть и как она показывается. Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага час топчу пли более часу, мне желательно узнать, какая она у нас есть...» В рассказе «Чеснп-ки» Павличенко — начдив шесть — пререкается с Ворошиловым, не желая начинать атаку не в полном составе дивизии. В рассказе «Комбриг два» Павличепко назван «своевольным». Прищепа — конармеец, герой одноименного рассказа: «молодой кубанец, неутомительный хам, вычищенный коммунист, будущий барахольщик, беспечный сифилитик, неторопливый враль». За то, что Прищепа бежал от белых, они убили его родителей; имущество было расхищено соседями. Вернувшись в родную станицу, Прищепа мстит всем, у кого находит вещи из своего дома. Затем он, запершись в хате, двое суток пьет, поет, плачет и рубит шашкой столы; на третью ночь поджигает дом, убивает корову и скрывается из станицы. Ромуальд — помощник ксендза в Новограде-Волынском, шпионящий за красноармейцами и расстрелянный ими. В рассказе «Костел в Новограде» Лютов (не зная, что Ромуальд -шпион) пьет с ним ром. В рассказе «Пан Аполек» Ромуальд оказывается «прототипом» Иоанна Крестителя на иконе, написанной Аполеком. Савицкий — начальник шестой дивизии. В рассказе «Мой первый гусь» говорится о «гигантском теле» героя, о том, что от Савицкого «пахнет духами и приторной прохладой мыла». Когда Лютов является к нему с приказом о назначении в дивизию, Савицкий называет его «паршивеньким». В рассказе «Переход через Збруч» Лютову снится, что Савицкий убил комбрига за то, что тот «поворотил бригаду». В рассказе «Комбриг два» Савицкий назван «пленительным»; именно его выучкой Лютов объясняет молодецкую кавалерийскую посадку Колесникова, командира второй бригады. После неудачных боев Савицкий смещен с должности («Смерть Дол-гушова», «История одной лошади») и отправлен в резерв; он живет с казачкой Павлой в Радзивилове — «облитый духами и похожий на Петра Великого». В рассказе «Продолжение истории одной лошади» Савицкий вновь командует дивизией, которая ведет тяжелые арьергардные бои; об этом Савицкий пишет в ответном письме Хлебникову, обещая увидеться с ним разве что «в царствии небесном». Сашка — санитарка 31-го кавполка, «дама всех эскадронов». В рассказе «Вдова» • «полевая жена» комполка Шевелева вплоть до его гибели. В рассказе «Чесники» Сашка уговаривает казачонка Степку Дуплищева случить принадлежащего начдиву кровного жеребца Урагана с Сашкиной кобылой, обещая за это рубль; в конце концов, тот соглашается, однако после случки Сашка уезжает, не отдав Степке денег. В рассказе «После боя» Сашка не желает сесть за стол рядом с командиром первого эскадрона Воробьевым из-за того, что он и его бойцы не проявили себя в атаке должным образом. Сашка Христос (Коняев) — конармеец, герой одноименного рассказа. Когда С. было 14 лет, он отправился в Грозный подручным к отчиму Тараканычу, который работал плотником. От прохожей нищенки они оба заразились сифилисом. Когда они возвращаются в станицу, Сашка Христос, угрожая рассказать матери о болезни отчима, получает у него разрешение уйти в пастухи. Герой «прославился на весь округ простодушием», за что получил прозвище «Христос». В рассказе «Песня» он назван «эскадронным певцом»; в избе, где стоит Л ютов, Сашка поет под гармонику кубанскую песню «Звезда полей» (песням его научил в 1919 г. браконьер на Дону). Сидоров — конармеец, сосед Лютова по квартире в Ново-граде-Волынском («Солнце Италии»), изучающий по ночам итальянский язык и план Рима. Л ютов называет Сидорова «тоскующим убийцей». В письме к женщине по имени Виктория Сидоров рассказывает о былом увлечении анархизмом, о своем трехмесячном пребывании в махновской армии и о встрече с лидерами анархистов в Москве. Герой тоскует без «настоящего» дела; ему скучно и в Конармии, поскольку из-за раны он не может быть в строю. Сидоров просит Викторию помочь ему отправиться в Италию для подготовки там революции. Основа образа Сидоров — сочетание светлой романтической мечты и мрачного мотива смерти: «ночь, полная далеких и тягостных звонов, квадрат света в сырой твме — и в нем мертвенное лицо Сидорова, безжизненная маска, нависшая над желтым пламенем свечи». Трунов Павел — конармеец, герой рассказа «Эскадронный Трунов». Из десяти взятых в плен поляков Трунов убивает двоих, старика и юношу, подозревая, что они офицеры. Он просит Лютова вычеркнуть убитых из списка, однако тот отказывается. Увидев в небе вражеские самолеты, Трунов вместе с Андреем и Восмилетовым пытается сбить их из пулеметов; при этом оба они погибают. Трунов похоронен в Сокале. Хлебников — конармеец, командир первого эскадрона. Начпив Савицкий забирает у Хлебникова белого жеребца («История одной лошади»); после тщетных попыток вернуть его Хлебников пишет заявление о выходе из ВКП(б), поскольку партия не может восстановить справедливость в его деле. После этого у него начинается нервный припадок, и в итоге его де мобилизуют «как инвалида, имеющего шесть поранении. Лю-тов сожалеет об этом, поскольку считает, что Хлебникова был похож характером на него: „Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кони. В рассказе “Продолжение истории одной лошади» Хлебников -председатель уревкома на Витебщине; он пишет Савицкому примирительное письмо.
«Конармия И.Э. Бабеля – летопись будничных злодеяний» времен  революции

и гражданской войны.
   Последняя книга принадлежит И.Э. Бабелю. Это наследие, дошедшее до  наших

времен,    стало    заметным    событием    литературной    жизни    первого

послереволюционного десятилетия.

   По словам Н. Берковского: «Конармия» — одно  из  значительных  явлений  в

художественной литературе о гражданской войне».

   Идея этого романа – выявить и  показать  все  изъяны  революции,  русской

армии и безнравственность человека.

   Роман И.Э. Бабеля «Конармия» — это ряд казалось  бы  не  связанных  между

собой эпизодов, выстраивающихся в огромные мозаичные полотна. В  «Конармии»,

несмотря на ужасы войны, показана свирепость тех лет, — вера в  революцию  и

вера в человека. Автор рисует пронзительно-тоскливое   одиночество  человека

на войне. И.Э. Бабель, увидев в революции не только  силу,  но  и  «слезы  и

кровь», «вертел» человека так и этак, анализировал его. В главах «Письмо»  и

«Берестечко» автор показывает разные позиции людей на войне. В  «Письме»  он

пишет о том, что на шкале жизненных ценностей  героя,  история  о  том,  как

«кончали» сначала брата Федно, а потом  папашу,  занимает  второе  место.  В

этом  заключается  протест  самого  автора  против  убийства.  А   в   главе

«Берестечко» И.Э. Бабель  старается  уйти  от  реальности,  потому  что  она

невыносима.  Описывая  характеры  героев,   границы   между   их   душевными

состояниями, неожиданные поступки, автор  рисует  бесконечную  разнородность

действительности,  способность  человека  одновременно  быть  возвышенным  и

обыденным,  трагическим  и  героическим,  жестоким  и  добрым,  рождающим  и

убивающим.  И.Э.  Бабель  мастерски  играет  переходами   между   ужасом   и

восторгом, между прекрасным и ужасающим.

   За пафосом революции автор разглядел ее лик: он понял,  что  революция  -

это экстремальная ситуация, обнажающая тайну человека.  Но  даже  в  суровых

буднях  революции  человек,   имеющий   чувство   сострадания,   не   сможет

примириться с убийством и кровопролитием. Человек, по  мнению  И.Э.  Бабеля,

одинок в этом мире. Он пишет о том, что революция идет «как  лава,  разметая

жизнь» и оставляя  свой  отпечаток  на  всем,  чего  коснется.  И.Э.  Бабеля

ощущает  себя  «на  большой  непрекращающейся  панихиде».  Еще  ослепительно

светит раскаленное  солнце,  но  уже  кажется,  что  это  «оранжевое  солнце

катится  по  небу,  как  отрубленная  голова»,  и  «нежный  свет»,   который

«загорается в ущельях туч», уже  не  может  снять  тревожного  беспокойства,

потому  что  не  просто  закат,  а  «штандарты  заката   веют   над   нашими

головами...» Картина победы на глазах приобретает непривычную жестокость.  И

когда вслед за «штандартами заката» автор напишет  фразу:  «Запах  вчерашней

крови и убитых лошадей каплет в вечернюю прохладу», — этой  метаморфозой  он

если  не  опрокинет,  то,   во   всяком   случае,   сильно   осложнит   свой

первоначальный торжествующий запев. Все  это  подготавливает  финал,  где  в

горячем сне рассказчику видятся схватки и пули, а наяву  спящий  сосед–еврей

оказывается мертвым, зверски зарезанным поляками стариком.

   Все рассказы у Бабеля наполнены  запоминающимися,  яркими  метаморфозами,

отражая драматизм его мировоззрения.  И  мы  не  можем  не  горевать  о  его

судьбе,  не  сострадать  его  внутренним  терзаниям,  не   восхищаться   его

творческим даром. Его проза не выцвела во времени. Его герои не  потускнели.

Его  стиль  по-прежнему  загадочен  и   невоспроизводим.   Его   изображение

революции  воспринимается  как  художественное  открытие.  Он  выразил  свою

позицию на революцию, стал  «одиноким  человеком»  в  мире,  который  быстро

меняется и кишит переменами.

   В.  Полянский  отмечал,  что  в  «Конармии»,  как  и  в  «Севастопольских

рассказах»  Л.  Толстого,  «героем  в  конце   концов   является   «правда»…

поднявшейся  крестьянской  стихии,  поднявшейся   на   помощь   пролетарской

революции, коммунизму, хотя бы и своеобразно понимаемому».

   «Конармия»  И.Э.  Бабеля  в  свое  время  вызвала  огромный  переполох  в

цензуре, и, когда  он  принес  книгу  в  Дом  печати,  то,  выслушав  резкие

критические замечания, спокойно произнес: «Что я видел у Буденного  –  то  и

дал. Вижу, что не дал я там вовсе политработника, не дал  вообще  многого  о

Красной Армии, дам, если сумею, дальше»…
    Последний  эпиграф  отнюдь  не  случайно  вписался   в   общую   картину

рассуждений о революции. Если рассматривать только лишь Русь –  Россию,  то,

конечно же, можно согласиться с М.А. Булгаковым, который  принял,  предпочел

что  ни  на  есть  лучший  путь  для  нашей  страны.  Да,  так   согласиться

практически  каждый,  но  не  все  задумываются  над   таинственной   кривой

ленинской прямой. Судьба страны в руках самой  страны.  Но  как  сказал  сам

народ,  что  из  него  как  из   деревянного   полена,   смотря,   кто   его

обрабатывает.… Или Сергий Радонежский, или Емельян Пугачев. Хотя под  второе

имя больше подходит гетман, Колчак  и  Деникин,  а  также  вся  та  «штабная

сволочь»,   которые   и   развязали   саму   кровавую    бойню    революции,

подразумевавшейся изначально как «прямая». Но, в общем,  из  всей  суматохи,

«из крови», «праха», «мук» и «душ» возникла «праведная  Русь»!  Вот  к  чему

подходил  М.А.  Булгаков,  восклицая  через  своих  героев.  К  его   мнению

присоединяюсь и я. Но не следует забывать про М.А. Шолохова и  И.Э.  Бабеля,

они то и показали практически всю ту «кривую»,  все  то,  что  возникло  «из

преступлений», «из ненавидящей любви», все то, что «в конце концов»  явилось

Правдой.
4. «Белая гвардия» М.А.Булгакова.
Гражданская война началась 25 октября 1917 года, когда Россия раскололась на два лагеря: “белых” и “красных”. Кровавая трагедия перевернула представления людей о морали, чести, достоинстве, справедливости. Каждая из воюющих сторон доказывала свое понимание правды. Для многих людей выбор цели стал жизненной необходимостью. “Мучительные поиски” изображены в романе М. Булгакова “Белая гвардия”. Ведущей темой этого произведения стала судьба интеллигенции в обстановке гражданской войны и окружающего хаоса.
    Семья Турбиных является представителем русской интеллигенции, которая тысячами нитей (родовых, служебных, воспитанием, присягой) связана с монархической Россией. Семья Турбиных — это семья военных, где старший брат Алексей — полковник, младший Николай — юнкер, сестра Елена — замужем за полковником Тальбергом. Турбины — люди чести. Они презирают ложь, корысть. Для них верно, что “честного слова не должен нарушать ни один человек, потому что иначе нельзя будет жить на свете”. Так говорил шестнадцатилетний юнкер Николай Турбин. А людям с такими убеждениями сложней всего было вступать во времена обмана и бесчестия. Турбины вынуждены решать: как жить, с кем идти, кого и что защищать. На вечеринке у Турбиных разговоры ведутся об этом же. В доме Турбиных мы можем найти высокую культуру быта, традиций, человеческих отношений. Обитатели этого дома начисто лишены высокомерия и чопорности, ханжества и пошлости. Они радушны и сердечны, снисходительны к слабостям людей, но непримиримы ко всему, что за порогом порядочности, чести, справедливости. Турбины и часть интеллигенции, о которой в романе сказано: армейские офицеры, “сотни прапорщиков и подпоручиков, бывших студентов”, выметены из обеих столиц метелью революции. Но именно они и принимают на себя самые жестокие удары этой метели, именно им “при дется мучиться и умирать”. Со временем они поймут, какую неблагодарную взяли на себя роль. Но то будет со временем. А пока убеждены, что иного выхода нет, что смертельная опасность нависла над всей культурой, над тем вечным, что растилось веками, над самой Россией. Турбиным преподан урок истории, и они, делая свой выбор, остаются с народом и принимают новую Россию, они стекаются под белые знамена, чтобы драться насмерть.
    Большое внимание вопросу о чести и долге уделил Булгаков в романе. Почему Алексей и Никол-ка Турбины, Най-Турс, Мышлаевский, Карась, Шер-винский и другие белогвардейцы, юнкера, офицеры, зная, что все их действия ни к чему не приведут, шли защищать Киев от превосходивших в несколько раз по численности войск Петлюры? Их заставила это делать офицерская честь. А честь, по мнению Булгакова, есть то, без чего невозможно было бы жить на земле. Мышлаевский с сорока офицерами и юнкерами, в легких шинелях и сапогах на морозе оберегал город. Вопрос о чести и долге связан с проблемой предательства и трусости. В самые критические моменты положения белых в Киеве эти страшные пороки проявились у многих военных, находившихся во главе белой армии. Их Булгаков называет штабной сволочью. Это и гетман Украины, и те многочисленные военные, которые при первой опасности “крысьей пробежкой” удалились из города, в числе которых был и Тальберг, и те, из-за которых на снегу около Поста замерзали солдаты. Тальберг — белый офицер. Окончил университет и военную академию. “Это же лучшее, что должно было быть в России”. Да, “должно было ...” Но “двухслойныеглаза”, “крысиная пробежка”, когда уносит он ноги от Петлюры, оставляя жену и ее братьев. “Чертова кук ла, лишенная малейшего понятия о чести!” — вот что такое этот Тальберг. Белые юнкера Булгакова — это обыкновенные юнцы из определенной классовой среды, терпящим крушение со своими дворянско-офицерскими “идеалами”.
    В “Белой гвардии” события бушуют вокруг тур-бинского дома, который, несмотря ни на что, остается островком красоты, уюта и покоя. В романе “Белая гвардия” дом Турбиных сравнивается с вазой, которая незаметно разбилась и из которой потихоньку вытекла вся вода. Дом для писателя — это Россия, и потому процесс гибели старой России во время гражданской войны и гибели дома Турбиных как следствие гибели России. Молодые Турбины, хоть их и затягивает водоворот этих событий, до конца сохраняют то, что особенно дорого писателю: неистребимое жизнелюбие и любовь к прекрасному и вечному.
По мнению самого писателя, “Белая гвардия” — “это упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране...”, “изображение интеллигентско-дворянской семьи, брошенной в годы Гражданской войны в лагерь белой гвардии”. Здесь повествуется об очень сложном времени, когда невозможно было сразу во всем разобраться, все понять, примирить в самих себе противоречивые чувства и мысли. В этом романе запечатлелись еще не остывшие, жгучие воспоминания о городе Киеве во время Гражданской войны.
Я думаю, что в своем произведении Булгаков хотел утвердить мысль о том, что люди, хоть и по-разному воспринимают события, по-разному к ним относятся, стремятся к покою, к устоявшемуся, привычному, сложившемуся. Вот и Турбиным хочется, чтобы все они всей семьей дружно жили в родительской квартире, где с детства все привычно, знакомо, где дом — крепость, всегда цветы на белоснежной скатерти, музыка, книги, мирные чаепития за большим столом, а по вечерам, когда вся семья в сборе, чтение вслух и игра на гитаре. Их жизнь развивалась нормально, без каких-либо потрясений и загадок, ничего неожиданного, случайного не приходило в их дом. Здесь все было строго организовано, упорядочено, определено на много лет вперед. И если бы не война и революция, то жизнь их прошла бы в спокойствии и уюте. Но страшные события, происходящие в городе, нарушили их планы, предположения. Настало время, когда нужно было определить свою жизненную и гражданскую позиции.
Я думаю, что не внешние события, передающие ход революции и Гражданской войны, не перемена власти, а нравственные конфликты и противоречия движут сюжетом “Белой гвардии”. Исторические события — это фон, на котором раскрываются человеческие судьбы. Булгакова интересует внутренний мир человека, попавшего в такой круговорот событий, когда трудно сохранять свое лицо, когда трудно оставаться самим собой. Если в начале романа герои пытаются отмахнуться от политики, то потом ходом событий вовлекаются в самую гущу революционных столкновений.
Алексей Турбин, как и его друзья, — за монархию. Все новое, что входит в их жизнь, несет, ему кажется, только плохое. Совершенно политически неразвитый, он хотел только одного — покоя, возможности радостно пожить около матери, любимых брата и сестры. И только в конце романа Турбины разочаровываются в старом и понимают, что нет к нему возврата.
Моментом перелома для Турбиных и остальных героев романа становится день четырнадцатое декабря 1918 года, сражение с петлюровскими войсками, которое должно было стать пробой сил перед последующими боями с Красной Армией, а обернулось поражением, разгромом. Мне кажется, что описание этого дня сражения — сердце романа, его центральная часть.
В этой катастрофе “белое” движение и такие герои романа, как Итман, Петлюра и Тальберг, раскрываются перед участниками событий в своем истинном свете — с гуманностью и предательством, с трусостью и подлостью “генералов” и “штабных”. Вспыхивает догадка, что все — цепь ошибок и заблуждений, что долг не в защите развалившейся монархии и предателя гетмана и честь в чем-то другом. Погибает царская Россия, но Россия — жива...
В день сражения возникает решение о капитуляции белой гвардии. Полковник Малышев вовремя узнает о бегстве гетмана и дивизион свой успевает вывести без потерь. Но поступок этот дался ему нелегко — может быть, самый решительный, самый отважный поступок в его жизни. “Я, кадровый офицер, вынесший войну с германцами… на свою совесть беру и ответственность, все!., все!., вас предупреждаю! Вас посылаю домой! Понятно? ”
Полковнику Най-Турсу это решение придется принимать несколько часов спустя, под огнем противника, в середине рокового дня: “Ребят! Ребят!.. Штабные стегвы!..” Последние слова, которые в своей жизни произнес полковник, были обращены к Николке: “Унтег-цег, бгостьте геройствовать к чег-тям...” Но он, кажется, выводов не сделал. Ночью после смерти Ная Николка прячет — на случай петлюровских обысков — револьверы Най-Турса и Алексея, погоны, шеврон и карточку наследника Алексея.
Но день сражения и последовавшие затем полтора месяца петлюровского господства, я полагаю, слишком маленький срок, чтобы недавняя ненависть к большевикам, “ненависть горячая и прямая, та, которая может двинуть в драку”, перешла в признание противников. Но это событие сделало возможным такое признание в дальнейшем.
Много внимания Булгаков уделяет выяснению позиции Тальберга. Это антипод Турбиных. Он карьерист и приспособленец, трус, человек, лишенный моральных устоев и нравственных принципов. Ему ничего не стоит поменять свои убеждения, лишь бы это было выгодно для его карьеры. В Февральской революции он первым нацепил красный бант, принимал участие в аресте генерала Петрова. Но события быстро замелькали, в городе часто менялись власти. И Тальберг не успевал в них разбираться. Уж на что казалось ему прочным положение гетмана, поддержанного немецкими штыками, но и это, вчера такое незыблемое, сегодня распалось, как прах. И вот ему надо бежать, спасаться, и он бросает свою жену Елену, к которой питает нежность, бросает службу и гетмана, которому недавно поклонялся. Бросает дом, семью, очаг и в страхе перед опасностью бежит в неизвестность...
Все герои “Белой гвардии” выдержали испытание временем и страданиями. Только Тальберг в погоне за удачей и славой потерял самое ценное в жизни — друзей, любовь, Родину. Турбины же смогли сохранить свой дом, сберечь жизненные ценности, а главное — честь, сумели устоять в водовороте событий, охвативших Россию. Эта семья, следуя мысли Булгакова, — воплощение цвета русской интеллигенции, то поколение молодых людей, которое пытается честно разобраться в происходящем. Это та гвардия, которая сделала свой выбор и осталась со своим народом, нашла свое место в новой России.
Роман М. Булгакова “Белая гвардия” — книга пути и выбора, книга прозрения. Но главная мысль авторская, я думаю, в следующих словах романа: “Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших дел и тел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему? ” И весь роман — это призыв автора к миру, справедливости, правде на земле.
Краткое содержание
Действие романа происходит зимой 1918/19 г. в некоем Городе, в котором явно угадывается Киев. Город занят немецкими оккупационными войсками, у власти стоит гетман «всея Украины». Однако со дня на день в Город может войти армия Петлюры — бои идут уже в двенадцати километрах от Города. Город живет странной, неестественной жизнью: он полон приезжих из Москвы и Петербурга — банкиров, дельцов, журналистов, адвокатов, поэтов, — которые устремились туда с момента избрания гетмана, с весны 1918 г.
    В столовой дома Турбиных за ужином Алексей Турбин, врач, его младший брат Николка, унтер-офицер, их сестра Елена и друзья семьи — поручик Мышлаевский, подпоручик Степанов по прозвищу Карась и поручик Шервинский, адъютант в штабе князя Белорукова, командующего всеми военными силами Украины, — взволнованно обсуждают судьбу любимого ими Города. Старший Турбин считает, что во всем виноват гетман со своей украинизацией: вплоть до самого последнего момента он не допускал формирования русской армии, а если бы это произошло вовремя — была бы сформирована отборная армия из юнкеров, студентов, гимназистов и офицеров, которых здесь тысячи, и не только отстояли бы Город, но Петлюры духу бы не было в Малороссии, мало того — пошли бы на Москву и Россию бы спасли.
    Муж Елены, капитан генерального штаба Сергей Иванович Тальберг, объявляет жене о том, что немцы оставляют Город и его, Тальберга, берут в отправляющийся сегодня ночью штабной поезд. Тальберг уверен, что не пройдет и трех месяцев, как он вернется в Город с армией Деникина, формирующейся сейчас на Дону. А пока он не может взять Елену в неизвестность, и ей придется остаться в Городе.
    Для защиты от наступающих войск Петлюры в Городе начинается формирование русских военных соединений. Карась, Мышлаевский и Алексей Турбин являются к командиру формирующегося мортирного дивизиона полковнику Малышеву и поступают на службу: Карась и Мышлаевский — в качестве офицеров, Турбин — в качестве дивизионного врача. Однако на следующую ночь — с 13 на 14 декабря — гетман и генерал Белоруков бегут из Города в германском поезде, и полковник Малышев распускает только что сформированный дивизион: защищать ему некого, законной власти в Городе не существует.
    Полковник Най-Турс к 10 декабря заканчивает формирование второго отдела первой дружины. Считая ведение войны без зимней экипировки солдат невозможным, полковник Най-Турс, угрожая кольтом начальнику отдела снабжения, получает для своих ста пятидесяти юнкеров валенки и папахи. Утром 14 декабря Петлюра атакует Город; Най-Турс получает приказ охранять Политехническое шоссе и, в случае появления неприятеля, принять бой. Най-Турс, вступив в бой с передовыми отрядами противника, посылает троих юнкеров узнать, где гетманские части. Посланные возвращаются с сообщением, что частей нет нигде, в тылу — пулеметная стрельба, а неприятельская конница входит в Город. Най понимает, что они оказались в западне.
    Часом раньше Николай Турбин, ефрейтор третьего отдела первой пехотной дружины, получает приказ вести команду по маршруту. Прибыв в назначенное место, Николка с ужасом видит бегущих юнкеров и слышит команду полковника Най-Турса, приказывающего всем юнкерам — и своим, и из команды Николки — срывать погоны, кокарды, бросать оружие, рвать документы, бежать и прятаться. Сам же полковник прикрывает отход юнкеров. На глазах Николки смертельно раненный полковник умирает. Потрясенный Николка, оставив Най-Турса, дворами и переулками пробирается к дому.
    Тем временем Алексей, которому не сообщили о роспуске дивизиона, явившись, как ему было приказано, к двум часам, находит пустое здание с брошенными орудиями. Отыскав полковника Малышева, он получает объяснение происходящему: Город взят войсками Петлюры. Алексей, сорвав погоны, отправляется домой, но наталкивается на петлюровских солдат, которые, узнав в нем офицера (в спешке он забыл сорвать кокарду с папахи), преследуют его. Раненного в руку Алексея укрывает у себя в доме незнакомая ему женщина по имени Юлия Рейсе. На. следующий день, переодев Алексея в штатское платье, Юлия на извозчике отвозит его домой. Одновременно с Алексеем к Турбиным приезжает из Житомира двоюродный брат Тальберга Ларион, переживший личную драму: от него ушла жена. Лариону очень нравится в доме Турбиных, и все Турбины находят его очень симпатичным. Василий Иванович Лисович по прозвищу Василиса, хозяин дома, в котором живут Турбины, занимает в том же доме первый этаж, тогда как Турбины живут во втором. Накануне того дня, когда Петлюра вошел в Город, Василиса сооружает тайник, в котором прячет деньги и драгоценности. Однако сквозь щель в неплотно занавешенном окне за действиями Василисы наблюдает неизвестный. На следующий день к Василисе приходят трое вооруженных людей с ордером на обыск. Первым делом они вскрывают тайник, а затем забирают часы, костюм и ботинки Василисы. После ухода «гостей» Василиса с женой догадываются, что это были бандиты. Василиса бежит к Турбиным, и для защиты от возможного нового нападения к ним направляется Карась. Обычно скуповатая Ванда Михайловна, жена Василисы, тут не скупится: на столе и коньяк, и телятина, и маринованные грибочки. Счастливый Карась дремлет, слушая жалобные речи Василисы. Спустя три дня Николка, узнав адрес семьи Най-Турса, отправляется к родным полковника. Он сообщает матери и сестре Ная подробности его гибели. Вместе с сестрой полковника Ириной Николка находит в морге тело Най-Турса, и в ту же ночь в часовне при анатомическом театре Най-Турса отпевают. Через несколько дней рана Алексея воспаляется, а кроме того, у него сыпной тиф: высокая температура, бред. По заключению консилиума, больной безнадежен; 22 декабря начинается агония. Елена запирается в спальне и страстно молится Пресвятой Богородице, умоляя спасти брата от смерти. «Пусть Сергей не возвращается, — шепчет она, — но этого смертью не карай». К изумлению дежурившего при нем врача, Алексей приходит в сознание — кризис миновал. Спустя полтора месяца окончательно выздоровевший Алексей отправляется к Юлии Рейсе, спасшей его от смерти, и дарит ей браслет своей покойной матери. Алексей просит у Юлии разрешения бывать у нее. Уйдя от Юлии, он встречает Николку, возвращающегося от Ирины Най-Турс. Елена получает письмо от подруги из Варшавы, в котором та сообщает ей о предстоящей женитьбе Тальберга на их общей знакомой. Елена, рыдая, вспоминает свою молитву. В ночь со 2 на 3 февраля начинается выход петлюровских войск из Города. Слышен грохот орудий большевиков, подошедших к Городу.

5. творчество Анны Ахматовой советского периода.

6. Сборники стихотворений И.Мендельштама.


Посох мой, моя свобода —
Сердцевина бытия,
Скоро лъ истиной народа
Станет истина моя?
О. Мандельштам

Поиск ответа на вопрос, вынесенный в эпиграф сочинения, проходит через все многогранное творчество поэта и его нелегкую судьбу. Осип Мандельштам проявил большой талант и мастерство во многих литературных жанрах. Он и поэт, и прозаик, очеркист, эссеист, переводчик, литературный критик… Но прежде всего Мандельштам — это поэт. Лирическое восприятие мира в его творчестве преобладало над прочим. Поэтому наиболее популярна его лирика.
Имя Мандельштама становится известно в 1910 году, когда в журнале “Аполлон” публикуются его первые стихи. Причем Мандельштам сразу же входит в число наиболее популярных поэтов. Вместе с Николаем Гумилевым и Анной Ахматовой он стал основателем нового направления — акмеизма.
В творчестве Мандельштама можно условно выделить три периода. Первый приходится на 1908— 1916 годы. Уже в ранних стихах поэта чувствуется интеллектуальная зрелость и тонкое описание юношеской психологии. Трудная адаптация к жизни, ощущение одиночества в годы взросления, перепады настроения, так свойственные этому возрасту, хорошо переданы в следующем стихотворении:

Из омута злого и вязкого
Л вырос тростинкой шурша,
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша.
И никну, никем не замеченный,
В холодный и топкий приют,
Приветственным шелестом встреченный
Коротких осенних минут.
Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни, похожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблен.

О. Мандельштам сравнивает жизнь с омутом, злым и вязким. Из многих его ранних стихотворений нам передается смутная тоска, “невыразимая печаль”. Но все-таки главное в них — поиск цельности, попытка постичь окружающий мир, “из глубокой печали восстать”.
Со временем восприятие поэтом окружающего мира становится более полным. Таким, что мы сами начинаем его видеть по-новому. Он наполнен чувствами и красками:

На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви подымали
И незаметно вечерели.

Образ “незаметно вечереющих” берез поражает нас глубиной ощущения поэтом природы, осознания себя ее частью.
Уже в раннем творчестве О. Мандельштама начинает обрисовываться главная тема его поэзии — тема общечеловеческой, не знающей границ культуры. В стихах Мандельштама мы не найдем прямого изображения важных общественных событий того времени. Каждый этап развития человечества оценивается поэтом как новая степень развития культуры. Это хорошо видно в его цикле “Петербургские строфы”. Городской пейзаж Мандельштама насыщен историческим содержанием. Поэт создает также стихи о музыке и музыкантах, о творчестве. Обращение к этим темам позволяет поэту высказать идею единства мировой культуры. Русскую культуру О. Мандельштам видит универсальной:

И пятиглавые московские соборы,
С их итальянскою и русскою душой,
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.

На 1917—1928 годы приходится второй этап творчества О. Мандельштама. Исторические потрясения этого времени не могли не найти отклика в душе поэта. Стихотворение “Век” передает нам ощущение Мандельштамом трагизма истории:

Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь — строителъница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.

Поэт считает, что в революции есть сила, способная принести ожидаемое, но для этого “снова в жертву, как ягненка, темя жизни принесли”. В стихах Мандельштама появляются образы голодающего, “умирающего Петрополя”, ночи, “темноты”, человека, который “изучил науку расставаний”. Свою неуверенность в успехе политических преобразований того времени поэт высказывает в стихотворении “Проспавши, братья, сумерки свободы!..” Его вывод таков:

Ну что ж, попробуем, — огромный неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи,
Как плугом океан деля...

Циклом стихов об Армении, написанным осенью 1930 года, открывается третий этап творческого пути О. Мандельштама. Эти стихотворения проникнуты чувством любви и братства разных народов, поэт говорит о том, что общечеловеческое выше национального. Как истинный художник, О. Мандельштам не мог закрыть глаза на происходящее вокруг него. И после трехлетнего перерыва (1926—1929) он возобновляет свой разговор с веком. Трагизм судьбы народа и страны вновь становится центральным в его творчестве. В стихах этого периода мы видим и смятение поэта, и его боль, и отчаяние от видений “грядущих казней”. Иногда Мандельштаму становится “страшно, как во сне”-. Такие стихи, как “Старый Крым”, “Квартира тиха как бумага”, “За гремучую доблесть” и резкое стихотворение против “кремлевского горца” (Сталина) фактически стали приговором поэту. О. Мандельштам не мог молчать тогда, когда большинство молчало. В результате мы имеем потрясающе глубокий социально-психологический портрет Сталина:

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкогиеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз...

С одной стороны, эти строки описывают конкретного человека, с другой — мы видим обобщающий образ диктатора. Типична и обстановка в обществе, задушенном произволом властей:

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны...

Реакцией власти на эти стихотворения стал арест О. Мандельштама и его последующая ссылка. После отмены ссылки поэту разрешили поселиться где он захочет, кроме двенадцати крупнейших городов страны. Он едет в Воронеж. Там Мандельштам очень остро ощущает свою оторванность от привычного круга общения. Мы слышим его отчаяние: “Читателя! Советчика! Врага! На лестнице колючей разговора б!”
Фактически оказавшись отрезанным от внешнего мира, поэт начинает терять чувство реальности. В его творчестве появляются мотивы вины перед народом, перед Сталиным. Мандельштам пишет, что он входит в жизнь, “как в колхоз идет единоличник”. Кажется, что он отказался от всего, чем дорожил ранее. В его душе произошел надлом. И в этом был самый большой ужас наказания поэта “полулюдьми”, фактически лишившими его голоса. Трудно представить, что человек, ни за что на свете не соглашавшийся “присевших на школьной скамейке учить щебетать палачей”, мог создать цикл оправдательных стихов о “вожде народов”. К этим стихам нельзя относиться иначе как к воплю загнанного в ловушку человека.

7. Творчество маяковского после 1917 года.

В послереволюционный период в творчестве Маяковского появляются новые темы: революционная, гражданско-патриотическая, антимещанская. Поэт всем сердцем принял революцию, он надеялся на изменение этого мира к лучшему, поэтому много работал в окнах РОСТА, агитируя за революцию. Он создает множество агитационных плакатов, попросту говоря, рекламы:
Пролетарка, пролетарий,
Заходите в планетарий.
Многие стихи этого периода посвящены антибуржуазной и антибюрократической темам. В стихотворении “Прозаседавшиеся” Маяковский высмеивает всевозможные бюрократические учреждения (“а-б-в-г-д-е-ж-з-комы”), появившиеся, как грибы после дождя, в первые годы Советской власти. А в стихотворении “О дряни” маленькая канарейка становится символом нового советского мещанства, и рождается призыв: “головы канарейкам сверните — чтоб коммунизм канарейками не был побит!”
В “Стихах о советском паспорте” автор затрагивает сразу две темы: антибюрократическую и патриотическую. Но главной темой этого стихотворения, бесспорно, является патриотическая тема. Лирический герой горд за свою страну, проводящую невиданный эксперимент, строящую новое общество:
Читайте, завидуйте!
Я — гражданин Советского Союза!
К патриотической лирике можно также отнести такие стихи, как “Товарищу Нетте, человеку и пароходу”, “Рассказ товарища Хренова...”. Последнее стихотворение является гимном рабочему человеку:
Я знаю — город будет,
Я верю — саду цвесть,
Когда такие люди
В Стране Советской есть.
Важное место в послереволюционном творчестве поэта занимает тема поэта и назначения поэзии, затронутая в таких произведениях, как “Поэт-рабочий”, “Разговор с фининспектором о поэзии”, “Сергею Есенину”, “Юбилейное”, вступление к поэме “Во весь голос”. Маяковский дает оценку своему творчеству, называя себя поэтом-горланом (“Во весь голос”), пишет, что работа поэта трудна, что “поэзия — та же добыча радия”, и труд поэта родствен любому другому труду. Поэзия -это “острое и грозное оружие”. Она способна агитировать, поднимать на борьбу, заставлять трудиться. Но такая позиция поэта-главаря зачастую мешала поэту-лирику. Маяковский часто должен был “наступать на горло собственной песне”, и дар тонкого поэта-лирика все реже и реже звучал в его творчестве (“Неоконченное”, “Письмо Татьяне Яковлевой”).
Все творчество поэта Маяковского было посвящено одной цели: служению людям. Именно любовь к людям называет поэт движущей силой своего творчества (“Письмо товарищу Кострову...”), поэтому поэт уверен, что “мой стих трудом громаду лет прорвет и явится весомо, грубо, зримо...”.



После 1917 года Маяковский творил в бойком и энергичном ритме побеждающего социализма (пьеса «Мистерия-буфф», 1918, поэмы «150 000 000», 1921, «Владимир Ильич Ленин», 1924, «Хорошо!», 1927). Однако впоследствии в работах Маяковского стали появляться тревожные и беспокойные мысли, чувствоваться опасение за Советскую Республику, автор изобличает пороки нового общества, недостатки нового строя (от стихотворения «Прозаседавшиеся», 1922, до пьесы «Баня», 1929). «Время митингов и собраний» как нельзя больше способствует победоносному шествию с эстрады в народ. В это время страна ещё едина в ожидании мировой революции, падения всех государств и эры всеобщей справедливости. Многие исследователи Маяковского утверждают, что в середине 1920-х годов он начал разочаровываться в социалистическом строе, хотя стихи, проникнутые официальной бодростью, в том числе посвящённые коллективизации, продолжал создавать до последних дней. Ещё одна особенность поэта — сочетание пафосности и лиричности с ядовитейшей щедринской сатирой. автор тогда не решился включить в текст стихотворения, но в 1928 году опубликовал их в составе критической статьи, хотя и с извиняющимся пояснением: «Несмотря на всю романсовую чувствительность (публика хватается за платки), я эти красивые, подмоченные дождем пёрышки вырвал». Существует мнение, что даже в панегирической поэме «Хорошо» Маяковский издевается над парадным официозом. «Жезлом правит, что б вправо шёл. / Пойду направо. / Очень хорошо.» Возможно, это непроизвольная самопародия, но не исключено и предвестие постмодернистского «Милиционера» Пригова.

Ныне противники СССР[    продолжение
--PAGE_BREAK--кто?] ставят в вину Маяковскому его приверженность Октябрьской революции. Однако революцию воспевали Блок, Брюсов, Есенин, Клюев, Пастернак (хотя и поставивший целесообразность революции под вопрос в романе «Доктор Живаго», но написан он был уже после Великой Отечественной войны), Хлебников и многие-многие другие, искренне и с восторгом принявшие революцию, увлечённые революционной романтикой, воспевавшие начавшиеся в стране перемены, как дорогу в прекрасный новый мир, открывающийся перед обновлённым человечеством. Революция 1917 года имела колоссальное романтическое очарование, принесла воодушевление и обновление в массы, сформировала образ жизни десятков миллионов молодых людей, во многом благодаря творчеству В. В. Маяковского.

В поэме «Во весь голос» (1930) — утверждение искренности своего пути и надежда быть понятым в «коммунистическом далеке». Однако таинственным образом исчезла поэма «Плохо». Маяковский все свои записные книжки хранил. Из репертуара были изъяты его резко сатирические пьесы «Клоп» и «Баня». Из уже отпечатанного журнала по распоряжению сверху были вырваны его юбилейные портреты. Кроме того, от Лубянки поступила странная посылка с револьвером.

Реформатор поэтического языка, оказал большое влияние на поэзию XX века. Особенно на С. Кирсанова, А. Вознесенского, Е. Евтушенко, Р. Рождественского, К. Кедрова.

8. Соцреализм как художественная система.

Литература и искусство Социалистический реализм создали новый образ положительного героя — борца, строителя, вожака. Через него полнее раскрывается исторический оптимизм Социалистический реализм: герой утверждает веру в победу коммунистических идей, несмотря на отдельные поражения и потери. Термин «оптимистическая трагедия» может быть отнесён ко многим произведениям, передающим драматические ситуации революционной борьбы: «Разгром» Фадеева, пьесы В. Вишневского, Ф. Вольфа (ГДР), «Репортаж с петлей на шее» Ю. Фучика (Чехословакия). Для Социалистический реализм характерны произведения, изображающие революционную героику и её носителей, ведущих за собой народные массы. Первым классическим образом пролетарского вожака явился герой романа М. Горького «Мать» Павел Власов; позже — Левинсон («Разгром» Фадеева), Корчагин («Как закалялась сталь» Н. А. Островского), Давыдов («Поднятая целина» Шолохова). Положительные герои Социалистический реализм — разные по характеру и масштабу деятельности, по темпераменту, душевному складу. Многообразие различных типов героев — неотъемлемая черта Социалистический реализм С первых лет Октябрьской революции 1917 в поэзию многих народов входит образ В. И. Ленина — реалистичный и выступающий вместе с тем как символ революции, вбирающий в себя всю романтичность эпохи. Становление Социалистический реализм было неотделимо от патетики утверждения новой жизни, приподнятости в воспроизведении героики революционной борьбы в годы Гражданской войны, социалистической перестройки страны, Великой Отечественной войны 1941—45. Эти черты широко проявились в поэзии антифашистского Сопротивления во Франции, Польше, Югославии и др., в произведениях, изображающих народную борьбу («Морской орёл» Дж. Олдриджа). Творчеству художников Социалистический реализм присуще «… умение смотреть на настоящее из будущего» (Горький А. М., см. Ленин В. И. и Горький А. М. Письма. Воспоминания. Документы, 3 изд., 1969, с. 378), обусловленное историческим своеобразием развития социалистического общества, в котором в реальных явлениях действительности ясно проступают ростки зримого будущего.

  Социалистический реализм интернационален, представляют собой исторически единое движение искусства в эпоху социалистического переустройства мира. Эта общность проявляется в многообразии национальных путей, форм развития нового метода. По убеждению Амаду, разделяемому многими художниками, «для того, чтобы наши книги — романы и поэзия — могли служить делу революции, они должны быть прежде всего бразильскими, в этом и заключается их способность быть интернациональными» (Второй Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчёт, 1956, с. 88). Принципиальное значение для мирового художественного развития имеет в этой связи опыт советской литературы и искусства. В СССР Социалистический реализм — объединяющее начало советской литературы в целом при всём различии национальных литератур, их исторических традиций и др. индивидуальных особенностей. Характер развития Социалистический реализм и его этапы были разнообразны в зависимости от конкретных национально-исторических условий, в которых он находил опору для своего художественного своеобразия, приобретая всё новые формы и стилевые проявления, как бы рождаясь каждый раз заново, но сохраняя при этом принципиальную общность. Э. Межелайтис и А. Твардовский, Ч. Айтматов и М. Стельмах, Р. Гамзатов и Ю. Смуул — художники, разные по стилю, но близкие друг другу по общему идеологическому направлению творчества. Процесс становления Социалистический реализм включал в себя момент перехода на его позиции ряда художников, творчество которых стожилось в русле иных методов и направлений. Так, в советской литературе 20-х гг. ряд писателей, сформировавшихся в дореволюционную эпоху, лишь постепенно осваивает новые художественные тенденции, социалистический характер нового гуманизма, иногда в острых противоречиях (путь А. Н. Толстого).

9. Соцреалистический роман. Темы, герои, враги.

10. Оппозиция «герой — враг» в соцреалистической литературе.

11. новый человек в творчестве М.М.Зощенко.

12. Д.Хармс. Советский абсурд.

Хармс начинал как поэт. В его драматургии 20-х годов (пьесах  “Комедия

города  Петербурга”,  “Елизавета  Вам”)   также   преобладают   стихотворные

реплики. Что же  касается  прозы,  то  до  1932  года  мы  встречаем  только

отдельные ее  фрагменты.  Постобэриутский  этап  характеризуется  все  более

нарастающим удельным весом прозы в творчестве Хармса.  Драматургия  тяготеет

к прозе, а ведущим  прозаическим  жанром  становится  рассказ.  В  тридцатых

годах у Хармса возникает стремление и к крупной форме.  Первым  ее  образцом

можно считать  цикл  “Случаи”  -  тридцать  небольших  рассказов  и  сценок,

которые Хармс расположил  в  определенном  порядке,  переписал  в  отдельную

тетрадь и посвятил своей второй жене  Марине  Малич.  Несмотря  на  то,  что

создавался этот цикл с 1933 по  1939  год,  Хармс  подходил  к  нему  как  к

целостному  и  законченному  произведению  с  определенными  художественными

задачами. Цикл “Случаи” — своеобразная попытка воссоздания  картины  мира  с

помощью особой логики искусства.

     Цикл “Случаи” удивительным образом передает, несмотря на весь лаконизм

и фантасмагоричность, — и атмосферу и быт 30-ых годов. Его юмор -  это  юмор

абсурда.

     С 1928 г. Хармс начал свое сотрудничество с журналом “Еж”, а  затем  с

журналом “Чиж” (с 1930-го). В одном номере журнала  могли  появиться  и  его

рассказ, и стихотворение, и подпись под картинкой.  Можно  лишь  удивляться,

что при сравнительно небольшом числе  детских  стихотворений  (“Иван  Иваныч

Самовар”, “Врун”, “Игра”, “Миллион”, “Как папа застрелил  мне  хорька”,  “Из

дома вышел человек”, “Что это было?”, “Тигр на улице” и др.) он создал  свою

страну в поэзии для детей и стал ее классиком.

     Параллельно продолжается “взрослое” творчество — уже целиком “в стол”.

     После публикации в журнале “Чиж” знаменитого  стихотворения  “Из  дома

вышел человек...” Хармса не печатали почти целый год.

     В  этот  период  проза  занимает  главенствующее   положение   в   его

творчестве. Появляется вторая большая вещь — повесть “Старуха”.

     “Старуха” имеет  несколько  планов:  план  биографический,  отразивший

реальные черты жизни самого  Хармса  и  его  друзей;  план  психологический,

связанный с ощущением одиночества и с попытками этого одиночества  избежать;

фантастический план.

     После “Старухи” Хармс пишет исключительно прозу.  До  нас  дошло  чуть

больше десятка рассказов, датированных 1940 — 1941 годами.

     Читателю  нетрудно  будет  обнаружить  сдвиг  мировоззрения  Хармса  в

гораздо более тяжелую, мрачную сторону.  Трагизм  его  произведений  в  этот

период усиливается до ощущения полной безнадежности, полной  бессмысленности

существования. Аналогичную эволюцию проходит также и  хармсовский  юмор:  от

легкого, слегка ироничного в “Автобиографии”,  “Инкубаторном  периоде”  -  к

черному юмору “Рыцарей”, “Упадания” и других вещей 1940-41 гг.

     В дни  и  годы  безработицы  и  голода,  безнадежные  по  собственному

ощущению, он вместе с тем интенсивно работает. Рассказ “Связь” датирован 14-

м  сентября  1937   года.   Он   как   художник   исследует   безнадежность,

безвыходность, пишет о ней: рассказ “Сундук” — 30 января 1937  года,  сценка

“Всестороннее исследование” — 21 июня 1937-го, “О  том,  как  меня  посетили

вестники” — 22 августа того же года и т.д.). Абсурдность сюжетов этих  вещей

не поддается сомнению, но  также  несомненно,  что  они  вышли  из-под  пера

Хармса во времена, когда то, что кажется абсурдным, стало былью.

     В среде  писателей  он  чувствует  себя  чужим.  Стихи  “На  посещение

Писательского Дома 24 января 1935 года” начинаются строчками:

                    Когда оставленный судьбою,

                    Я в двери к вам стучу, друзья,

                    Мой взор темнеет сам собою

                    И в сердце стук унять нельзя...
     Особенно ценны для нас дневниковые записи  Хармса.  В  них  отражается

весь ход истории 20-30-х годов. Дневники могли быть изъяты  НКВД,  письма  -

перехвачены и прочитаны той же организацией.  Об  этом  постоянно  помнил  и

Хармс  -  вот  почему  мы  иногда  встречаем  в   его   записях   совершенно

нехарактерные для него обороты и суждения.  Аналогично  -  и  Марина  Малич:

после ареста мужа  она  “ненароком”  подтверждает  в  письме  “спасительную”

версию о его помешательстве.

     Архив Хармса был чудом спасен из руин его дома. В нем  были  и  девять

писем к актрисе Ленинградского ТЮЗа (театра А. Брянцева) Клавдии  Васильевны

Пугачевой, впоследствии артистки Московского театра сатиры  и  театра  имени

Маяковского, — при очень небольшой дошедшей до нас  эпистолярии  Хармса  они

имеют  особенную  ценность  (ответные  письма  Пугачевой,  к  сожалению,  не

сохранились); рукопись  как  бы  неоконченной  повести  “Старуха”  -  самого

крупного у Хармса произведения в  прозе.  Сейчас  все  эти  рукописи,  кроме

автографа  “Старухи”  находятся   в   отделе   рукописей   и   редких   книг

Государственной  публичной  библиотеки  имени   М.Е.   Салтыкова-Щедрина   в

Ленинграде.

      Хрмса  любят  особенной  любовью.  Нет  другого  автора,  которого  бы

пародировали столь активно и  анонимно,  что  некоторые,  особенно  удачные,

подделки долгое  время  (до  издания  первого  полного  собрания  сочинений)

считались вышедшими из-под пера Хармса.

      При жизни Хармс считался сначала обэриутом, потом  детским  писателем.

Теперь  его  нередко  величают  “юмористом”.  По   меньшей   мере,   спорное

утверждение: “Скоты не должны смеяться”  (это  он,  Хармс,  Шардам,  Дандан,

Ювачев). В скандинавской мифологии есть история об  источнике,  из  которого

первый поэт по имени  Один  черпал  “мед  поэзии”;  Хармс  нашел  искаженное

отражение этого источника в Зазеркалье, и с тех  пор  пил  исключительно  из

него. “Я хочу быть в жизни тем же,  чем  Лобачевский  в  геометрии”,  -  это

слова самого Хармса. Как часто мы хотим того, что и так имеем!

      Литература Хармса  действительно  сродни  геометрии  Лобачевского.  Он

расставляет знаки на бумаге таким образом, что на глазах  читателя  начинают

пересекаться параллельные прямые; непрерывность бытия  отменяется;  знакомые

слова отчасти утрачивают привычное значение, и хочется  отыскать  подходящий

словарь; живые люди становятся плоскими и бесцветными; да и сама  реальность

разлетается под его безжалостным пером на мелкие  осколки,  как  хрустальный

шарик под ударом молотка. Дистанция между текстом  и  автором,  без  которой

немыслима  ирония,  в  случае  Хармса  не  просто  велика,  она   измеряется

миллионами световых лет.

Особенности творчества Даниила Хармса
      Кажется,  Хармс  с  его  трагической  эксцентрикой  и   блестящими   и

кошмарными остротами на  глазах  превращается  в  актуального  автора  конца

века. На каждом шагу обнаруживаешь следы  его  абсурдистской  фантастической

поэтики. Политика, экономика нравственность, человек в конце 90-х годов  так

же перестает удерживать равновесие, как это происходило в 30-х  -  при  всем

различии эпох и скидках на исторический прогресс.  Разумеется,  мы  живем  в

эпоху демократии, и ужасы кровавого террора тридцатых — не про  нашу  честь,

и все-таки… Словно “случаях” Хармса, в его  фантастических  “нескладухах”,

жизнь то и дело летит в  тартарары,  часы  теряют  стрелки,  цифры  меняются

местами, доллар зашкаливает, рубли теряют голову — поди удержи душевное  (да

и любое другое) равновесие в перевернутом мире!

      Вот и получает так, что  причудливо-иронический,  насквозь  гротескный

Хармс, перешагнув более чем  через  полвека,  выходит  в  первые  драматурги

эпохи[8]. Трагически рано ушедший из жизни Даниил Хармс спустя  полвека  все

чаще возвращается в наше культурное пространство.

      Рассуждения   Даниила   Хармса   “о   времени,   о   пространстве,   о

существовании” поразительны по  своей  глубине  и  затрагивают  все  области

человеческой жизни.

      Искажение,  приломление  пространства  и  времени  излюбленный   прием

Даниила Хармса. Он использует его везде в своем творчестве.  Именно  поэтому

мы сейчас можем говорить о Хармсе,  как  о  феномене  своего  и  последующих

времен. Он, как естествоиспытатель, постоянно  совершенствовался,  изобретал

все новые перекосы жизненных путей.

      Одним из таких перекосов является “Сонет” (в прозе,  парадокс  даже  в

этом).

     Для европейской литературы жанр стихотворения в прозе давно  уже  стал

привычным. Но Даниил Хармс изобрел нечто доселе невиданное, а  именно  сонет

в прозе. Как  известно,  стихотворение  в  прозе,  понятие  по  преимуществу

содержательное (оно говорит,  в  первую  очередь,  о  лирическом  настроении

автора). Прозаический сонет Хармса есть явление по преимуществу  формальное.

Этот крохотный рассказ  насчитывает  14  предложений,  столько  же,  сколько

строк в сонете, причем по смыслу эти предложения органически объединяются  в

два “катрена” и два “терцета”: тематическая композиция “Сонета”  в  точности

соответствует классической сонетной схеме (тезис, его  развитие,  антитезис,

синтез). Кроме того, в первом предложении “Сонета” в  точности  14  слов,  а

всего слов в этом произведении 196, то есть 14 в  квадрате.  Таким  образом,

абсурдность хармсовского “Сонета” отнюдь не в неадекватности названия.  Куда

более  парадоксально,  противоречие  между   “квантитативностью”   формы   и

“квалитативностью” содержания: произведение, персонажи которого страдают  от

затруднений при счете, само, судя по всему, было тщательно просчитано[9].

      Всю эту  парадоксальность  творчества  Хармса  нетрудно  понять,  если

разобраться, что же в этой жизни любил Хармс. Вот как  ответил  он  на  этот

вопрос Л. Липавскому[10].

      Его интересует: Писание стихов и узнавание  из  стихов  разных  вещей.

Проза. Озарение, вдохновение, просветление, сверхсознание, все, что к  этому

имеет  отношение;  пути   достижения   этого;   нахождение   своей   системы

достижения.  Различные  знания,  неизвестные  науке.  Нуль  и  ноль.  Числа,

особенно не связанные порядком последовательности. Знаки.  Буквы.  Шрифты  и

почерка. Все логически бессмысленное и нелепое. Все вызывающее  смех,  юмор.

Глупость. Естественные мыслители. Приметы старинные и заново выдуманные  кем

бы  то  ни  было.  Чудо.  Фокусы  (без  аппаратов).  Человеческие,   частные

взаимоотношения.  Хороший  тон.  Человеческие  лица.   Запахи.   Уничтожение

брезгливости.   Умывание,   купание,   ванна.   Чистота   и   грязь.   Пища.

Приготовление некоторых блюд. Убранство обеденного стола.  Устройство  дома,

квартиры и комнаты. Одежда,  мужская  и  женская.  Вопросы  ношения  одежды.

Курение (трубки и сигары). Что делают люди наедине с  собой.  Сон.  Записные

книжки.  Писание  на  бумаге  чернилами  или  карандашом.  Бумага,  чернила,

карандаш. Ежедневная запись событий. Запись погоды. Фазы луны.  Вид  неба  и

воды. Колесо. Палки, трости,  жезлы.  Муравейник.  Маленькие  гладкошерстные

собаки. Каббала. Пифагор. Театр  (свой).  Пение.  Церковное  богослужение  и

пение. Всякие обряды. Карманные часы и хронометры.  Пластроны.  Женщины,  но

только моего любимого типа. Половая физиология женщин. Молчание.

      Стихотворения и прозу Хармса нельзя анализировать в  привычном  смысле

этого слова. Это все можно разбирать, переставлять местами  –  всегда  можно

получить из этого что-то новое. Одним словом, можно смотреть,  как  УСТРОЕНЫ

произведения Даниила Хармса.

      Во все времена поэты играли со словом. Но если, например, в  ХIХ  веке

тексты строились по принципу парадокса, не нарушая при  этом  грамматических

форм и структурных  компонентов  предложения  (Эдвард  Лир,  Льюис  Кэрролл,

Козьма Прутков и  др.),  то  в  начале  ХХ  века  игра  со  словом  породила

философию зауми и язык абсурда.

      Творчество  Хармса,  как  и  творчество  любого   другого   художника,

исторически обусловлено, но своеобразие его позиции заключается в  том,  что

он сознательно пытался  порвать  с  пониманием  литературы  и  литературного

“смысла”  как  исторических  образований.  “История”   в   ее   традиционном

понимании описывается им как  “остановка  времени”,  а  потому  как  феномен

антиисторический по существу.

      Антиаллегоричность Хармса позволяет ему решительно преодолевать  искус

меланхолии,  вызываемой  созерцанием  остановки  времени  в   аллегорической

“руине”. Рефлексия  над  историей,  как  правило,  принимает  у  него  форму

юмористическую, ироническую.

      То, что Хармс не работает в режиме  классической  интертекстуальности,

то, что память в его текстах ослаблена  до  предела,  именно  и  ставит  его

творчество на грань традиционных филологических представлений о  литературе,

и   делает   его   исключительно   интересной   фигурой   для   сегодняшнего

исследователя.
    продолжение
--PAGE_BREAK--
13. «Сокровенный человек» в произведениях А.Платонова.

Слободской сирота Филат

    Слободской сирота Филат,  вечный  поденщик  у  мещан-ямщиков  в  повести

«Ямская слобода» — первый платоновский «душевный бедняк», «идущий снизу»,  -

сирота в личном и  социальном  плане,  вечный  подсобный  рабочий,  человек-

заплатка, который  изживает  свою  обездоленность,  побеждает  все  страшные

следствия  былого  разбогащения  и  угнетения  и  прежде  всего  «отсутствие

личности»[3].

    В рассказе «Ямская слобода» есть герой – Филат. «Человек  без  памяти  о

своем родстве и жил разным слободским заработком: он  мог  чинить  ведра   и

плетни, помогать в кузнеце, замещал пастуха, оставался с  грудным  ребенком,

когда какая-нибудь хозяйка уходила на базар,  бегал  в  собор  с  поручением

поставить свечку  за  болящего  человека,  караулил  огороды,  красил  крыши

суриком и рыл ямы в глухих лопухах, а потом носил туда вручную нечистоты  из

переполненных отхожих мест.

  И еще кое-что мог делать Филат, но одного не мог – жениться» [ 23, 42].

  Было ему тридцать лет. «Филат немного  гундосил,  что  люди  принимали  за

признак дурости, но никогда не сердился» [ 23, 42].

«Дурной ты, Филат!» — говорил Макар, а сам пользовался его услугами.

Филат способен чувствовать.

   «Филат до тех пор смотрел на непонятные звезды, пока не подумал, что  они

ближе не подойдут и ему ничем не помогут,  -  тогда  он  покорно  заснул  до

нового лучшего дня» [ 23, 49]. «Падающие звезды с детства волновали его,  но

он ни разу, за всю жизнь, не мог  увидеть  звезду,  когда  она  трогается  с

неба». [23, 65].

  Все люди в слободе пользовались услугами Филата, не замечая его самого,  а

лишь посмеиваясь над его физическим недостатком.

«- Ты короток, но глуп не особенно! – успокаивал Филата Сват.

— Да мне что, Игнат Порфирыч,  весь  век  одними  руками  работаю  –  голова

всегда на отдыхе, вот она и завяла! – сознался Филат.

— Ничего, Филат, пущай голова отдохнет, когда-нибудь и она задумается…[23  ,

54]

«Филат не сообразил, но согласился: он не считал себя умным человеком»  [23,

54].

   То  что  Филат  «был  единственным  и  неповторимым  мастером,  способным

пользовать всякое дворовое хозяйство», обнаружилось, лишь когда  Филат  ушел

шить шапки к Свату, пока  тот  «не  прогонит».  Без  Филата  многие  дела  в

деревне пришли в запустение, но и тогда люди не поняли  Филата,  по-прежнему

просили его помочь по хозяйству. Филат «по  доброте  сердца  никому  не  мог

отказать»  [23, 55]. Но и тогда люди не стали к нему относиться иначе.

   Особенно остро  Филат  чувствует  свое  одиночество  и  непонятость.  «Он

никогда не искал женщины, но полюбил бы страшно, верно  и  горячо,  если  бы

хоть одна рябая  девка  пожалела  его  и  привлекла  к  себе  с  материнской

кротостью и нежностью. Он потерял бы себя под  ее  защищающей  лаской  и  до

смерти не утомился бы любить ее. Но такого не случилось ни разу» [23 ,  56].

«Иногда Филат был рад, что он  один,  но  это  бывало  в  особенно  тяжелее

минуты. «Филат дремал и думал о госте, что  тяжело  ему  было  сына  и  жену

хоронить – хорошо, что у него нет никого»  [23, 63].

  Филат любит свою работу. «В неугомонной суете  ему  всегда  жилось  легче:

что-то свое, свое, сердечное и трудное, в работе забывалось» [23, 56].

    Тяжело  переживает  Филат  расставание  со  Сватом.  «Филат  глядел   на

отбывающих с покорным горем и не знал, чем помочь себе в тоске  расставания»

[ 23, 66].

    «Иногда Филату казалось, что если бы он мог хорошо и гладко думать,  как

другие люди, то ему было  бы  легче  одолеть  сердечный  гнет  от  неясного,

тоскующего зова. Этот зов звучал и вечерами превращался в явственный  голос,

говоривший малопонятные, глухие слова. Но  мозг  не  думал,  а  скрежетал  –

источник ясного сознания в нем был забит навсегда  и  не  поддавался  напору

смутного чувства (…) Душу свою Филат ощущал, как бугорок в горле,  и  иногда

гладил горло, когда  было  жутко  от  одиночества  и  от  памяти  по  Игнате

Порфирыче [ 23, 70].

   Но в конце рассказа эти смутные чувства пробуждают у  Филата  достоинство

и даже некоторую гордость.  Когда  Макар  говорит  «хорошим  людям  погибель

приходит, а таким маломощным как ты, надо прямо ложиться в  снег  и  считать

конец света!», Филат неожиданно для себя самого обижается и  отвечает:  «Для

кого в снегу смерть, а для меня  он  –  дорога»  [23  ,  80].  Обида  –  это

проблески первого самосознания, когда человек впервые чувствует  потребность

защитить себя самого. «Филат почувствовал такую крепость в себе,  как  будто

у него был дом, а в доме обед и жена».  В  конце  повести  происходит  выход

героя  из  плена  Ямской  слободы,  осознание  себя  личностью,  возвращение

памяти.
                     2. Сокровенный человек – Фома Пухов

    Фома Пухов – необычный человек, думающий,  чувствующий,  сопереживающий.

«Когда  был  Пухов  мальчишкой,  он  нарочно  приходил  на   вокзал   читать

объявления — и с завистью и тоской провожал поезда дальнего следования,  но

сам никуда не ездил» [23, 133]. Повзрослев, Фома не  тратил  наивного,  по-

детски чистого, искреннего восприятия мира. Даже имя  Пухова  указывает  нам

на некую связь е евангелическим Фомой.

    На первых порах этот платоновский машинист, способный резать колбасу  на

гробе жены  в  состоянии  наивного  озорства,  «окаянства»  («Естество  свое

берет»), попросту отмахивается от всех сложных вопросов. Какой-то  задорный,

озорной культ элементарщины, даже  бездушия,  арсенал  нескольких  словечек,

поверхностной  любознательности   владеют  Пуховым   целиком.   Элементарные

вопросы – ответы исчерпывают (или скрывают) его душевный мир[4].

   «Он ревниво следил за революцией, стыдясь за каждую ее глупость,  хотя  к

ней был мало причастен» [23, 96 ]. Пухов «был любитель  до  чтения  и  ценил

всякий человеческий помысел [23, 97],  по  дороге  он  разглядывает  «всякие

надписи и объявления». Даже море не удивляло Пухова  –  «качается  и  мешает

работать». Одно только любит  Пухов:  свое  дело.  «Пухов  влез  в  машинное

отделение «Шани» и почувствовал себя очень хорошо.  Близ  машины  он  всегда

был добродушен». [23 ,109]  «Снов он видеть не мог, потому  что  как  только

начинало ему что-нибудь сниться,  он  сейчас  же  догадывался  об  обмане  и

громко говорил: да ведь это же сон, дьяволы!-- и  просыпался»  [23  ,  140].

Герой  Платонова  много  размышляет  о  жизни:  «Но,  ворочаясь  головой  на

подушке, Пухов чувствовал свое бушующее сердце и не знал, где  этому  сердцу

место в уме» [23, 151].

    Герою  повести  «Сокровенный  человек»  машинисту  Фоме  Пухову  хочется

«очутиться среди множества людей и заговорить о всем  мире».  Он,  стихийный

философ, чуточку озорник, впадающий то в душевный полусон, то  в  повышенную

возбужденность, путешествует по простору революции,  пытаясь  понять  что-то

важное во времени  и  в  себе  «не  в  уюте,  а  от  пересечки  с  людьми  и

событиями».

Люди воспринимали по-разному Пухова:

«Ты, Пухов, в политике — плетень!»[23, 103], — говорили ему.

«- Пухов, ты бы хоть в кружок записался, ведь  тебе  скучно!--  говорил  ему

кто-нибудь.

-  Ученье  мозги  пачкает,  а   я   хочу   свежим   жить!--   иносказательно

отговаривался Пухов, не то в самом деле, не то шутя.

— Оковалок ты, Пухов, а еще рабочий!-- совестил его тот.

— Да что ты мне  тень  на  плетень  наводишь:  я  сам  --  квалифицированный

человек!-- заводил ссору Пухов»

«- Ты своего добьешься, Пухов! Тебя где-нибудь  шпокнут!--  серьезно  сказал

ему секретарь ячейки.

— Ничего не шпокнут!-- ответил Пухов.-- Я всю тактику жизни  чувствую»  [23,

150].

   Понять Фому Пухова может не каждый.

   «Потом ячейка решила, что Пухов — не предатель, а  просто  придурковатый

мужик, и поставила его на прежнее место.  Но  с  Пухова  взяли  подписку  --

пройти вечерние курсы  политграмоты.  Пухов  подписался,  хотя  не  верил  в

организацию мысли. Он так и сказал на ячейке: человек  --  сволочь,  ты  его

хочешь от бывшего бога отучить, а он тебе Собор  Революции  построит!»  [23,

150]. «Уволили Пухова охотно и быстро, тем более что он для рабочих  смутный

человек. Не враг, но какой-то ветер,  дующий  мимо  паруса  революции»  [23,

152].

   Никто не мог понять, что  чувствует  Фома,  что  у  него  на  душе.  «Все

действительно думали, что Пухов корявый человек и вареную колбасу  на  гробе

резал. Так оно и было, но Пухов делал это не  из  похабства,  а  от  голода.

Зато потом чувствительность начинала мучить его, хотя горестное событие  уже

кончилось» [23, 122].

  Сам о себе Пухов говорит с нескрываемым достоинством:

«- После гражданской войны я красным дворянином буду!-- говорил  Пухов  всем

друзьям в Лисках.

— Это почему же такое?-- спрашивали его мастеровые  люди.--  Значит,  как  в

старину будет, и землю тебе дадут?

— Зачем мне земля?-- отвечал счастливый Пухов.--  Гайки,  что  ль,  сеять  я

буду? То будет честь и звание, а не угнетение». [23, 99]

На вопрос командира отряда, «почему он почему не в  военной  форме»,  Пухов

отвечает: « Я и так хорош, чего мне чайник цеплять! [23, 104].

Не лишен Пухов и чувства юмора, на предложение коммунистом, он отвечает:

«- А что такое коммунист?

— Сволочь  ты!  Коммунист  --  это  умный,  научный  человек,  а  буржуй  --

исторический дурак!

— Тогда не хочу.

— Почему не хочешь?

— Я  --  природный  дурак!--  объявил  Пухов,  потому  что  он  знал  особые

ненарочные  способы  очаровывать  и  привлекать  к  себе  людей   и   всегда

производил ответ без всякого размышления» [23, 155].

    К людям Пухов относится неоднозначно:

   Пухов понимает, что «на свете жил хороший народ и лучшие люди  не  жалели

себя» [23, 106]

  «Дурак ты, Петр!-- оставил надежду Пухов.-- В  механике  ты  понимаешь,  а

сам по себе предрассудочный человек!» [23, 99].

«Афанас, ты теперь не цельный человек,  а  бракованный!--  говорил  Пухов  с

сожалением.

— Э, Фома, и ты со щербиной:  торец  стоит  и  то  не  один,  а  рядышком  с

другим!» [23, 151].

«Когда зима начала подогреваться,  Пухов  вспомнил  про  Шарикова:  душевный

парень»[23, 151].

   Склад ума Пухова поражает своей простотой и логичностью:

«- А ты бы там подумал и попробовал, может,  сумеешь  поправить  пароходы!--

советовал политком.

— Думать теперь нельзя, товарищ политком!-- возражал Пухов.

— Это почему нельзя?

— Для силы мысли пищи не хватает: паек мал!-- разъяснял Пухов. — Ты,  Пухов,

настоящий очковтиратель!-- кончал беседу комиссар и опускал глаза в  текущие

дела.

— Это вы очковтиратели, товарищ комиссар! [23, 121]

   Пухов умеет  чувствовать  и  уважает  людей,  чувствующих:  «Если  только

думать, тоже далеко не уедешь, надо и чувство иметь!» [23, 99].

  Фома Пухов не только любит природу, но и понимает ее. Единение с  природой

вызывает у него целую гамму чувств.

  «В один день, во время  солнечного  сияния,  Пухов  гулял  в  окрестностях

города  и   думал   --   сколько   порочной   дурости   в   людях,   сколько

невнимательности к такому единственному занятию, как жизнь и  вся  природная

обстановка.

   Пухов шел, плотно ступая подошвами. Но через кожу он все-таки  чувствовал

землю всей голой ногой, тесно  совокупляясь  с  ней  при  каждом  шаге.  Это

даровое удовольствие, знакомое всем  странникам,  Пухов  тоже  ощущал  не  в

первый раз.  Поэтому  движение  по  земле  всегда  доставляло  ему  телесную

прелесть — он шагал почти со сладострастием и  воображал,  что  от  каждого

нажатия ноги в почве образуется тесная дырка, и  поэтому  оглядывался:  целы

ли они?

    Ветер тормошил  Пухова,  как  живые  руки  большого  неизвестного  тела,

открывающего страннику свою девственность и не дающего  ее,  и  Пухов  шумел

своей кровью от такого счастья.

   Эта супружеская любовь  цельной  непорченой  земли  возбуждала  в  Пухове

хозяйские чувства. Он с домовитой  нежностью  оглядывал  все  принадлежности

природы и находил все уместным и живущим по существу.

   Садясь в бурьян, Пухов отдавался отчету  о  самом  себе  и  растекался  в

отвлеченных мыслях, не имеющих  никакого  отношения  к  его  квалификации  и

социальному происхождению»  [23, 122].

   Пухов с трепетом относится  к  природе  и  даже  жалеет  ее.  «На  глухих

стоянках ветер шевелил железо на крыше вагона, и  Пухов  думал  о  тоскливой

жизни этого ветра и жалел его».

«Ночью, бредя на покой, Пухов  оглядывал  город  свежими  глазами  и  думал:

какая масса имущества! Будто город он видел в первый  раз  в  жизни.  Каждый

новый день ему казался утром небывалым, и он разглядывал его,  как  умное  и

редкое изобретение. К вечеру же он уставал на работе, сердце его дурнело,  и

жизнь для него протухала» [23, 140].

    По-философски относится Фома к жизни и смерти.  «В  смерти  жены  увидел

справедливость и примерную искренность» [23, 122], хотя «сердце  его  иногда

тревожилось и трепетало от гибели родственного человека и хотело  жаловаться

всей круговой поруке людей на общую беззащитность»  [23,  122].  Он  находил

необходимым научное воскрешение мертвых, чтобы ничто напрасно не  пропало  и

осуществилась кровная справедливость[23, 123].

    Философски относится Пухов и  жизни  человека:  «в  шагу  человека  один

аршин, больше не шагнешь; но если шагать долго подряд, можно далеко зайти,--

я так понимаю; а, конечно, когда шагаешь, то думаешь об одном шаге, а не  о

версте, иначе бы шаг не получился» [23, 124].

   Фома способен на искренние чувства. «Все это было  истинным,  потому  что

нигде человеку конца не  найдешь  и  масштабной  карты  души  его  составить

нельзя. В каждом человеке есть  обольщение  собственной  жизнью,  и  поэтому

каждый день для него — сотворение мира. Этим люди и держатся» [23, 122].

   Пухов любит выдумывать байки, сочинять истории, но  когда  дело  касается

особых вещей он не умеет и не хочет лгать:

     Впечатления и величественные, как движение красноармейского десанта   в

Крым сквозь штормовую ночь, и мелочные – попросту заполняют  память  Пухова,

подавляют героя.  Осмысление  событий  и  людей  то  запаздывает,  то  вдруг

опережает их, принимает фантастический, на редкость  затейливый,  «фигурный»

характер.

     Пухов, например, заметил, что его былой друг, матрос  Шариков,  в  годы

гражданской войны простой, даже «простецкий» человек,  вдруг  получил  некую

должность, стал ездить на автомобиле. Замечает Пухов довольно многое.

«- Я сам теперь член партии и секретарь ячейки мастерских! Понял ты  меня?--

закончил Зворычный и пошел воду пить.

— Стало быть, ты теперь властишку имеешь?-- высказался Пухов» [23, 136].

  Для Пухова главное не материальный уют, а уют душевный, внутренне   тепло.

«Скучно там, не квартира, а  полоса  отчуждения!--  ответил  ему  Пухов»[23,

138]. «Квартиры Пухов не имел, а спал на инструментальном ящике  в  машинном

сарае.  Шум  машины  ему  совсем  не  мешал,  когда  ночью  работал  сменный

машинист. Все равно на душе было тепло --  от  удобств  душевного  покоя  не

приобретешь; хорошие же мысли приходят не в уюте, а от пересечки с людьми  и

событиями — и так дальше. Поэтому Пухов не нуждался  в  услугах  для  своей

личности.

— Я — человек облегченного типа!-- объяснял  он  тем,  которые  хотели  его

женить и водворить в брачную усадьбу» [23, 154].

 Пухов, наконец, осознает свою неповторимость, душевную  силу,  даже  мощь,

он способен на самые высокие чувства.

   «Нечаянное сочувствие к людям, одиноко работавшим против  вещества  всего

мира, прояснялось в заросшей  жизнью  душе  Пухова.  Революция  --  как  раз

лучшая судьба для людей, верней  ничего  не  придумаешь.  Это  было  трудно,

резко и сразу легко, как нарождение.

   Во второй раз — после молодости — Пухов снова увидел  роскошь  жизни  и

неистовство смелой природы, неимоверной в тишине и в действии.

   Пухов шел с удовольствием, чувствуя, как и давно, родственность всех  тел

к своему телу. Он постепенно догадывался о самом важном  и  мучительном.  Он

даже остановился, опустив глаза,-- нечаянное в  душе  возвратилось  к  нему.

Отчаянная природа перешла в людей и в смелость революции.  Вот  где  таилось

для него сомнение.

   Душевная чужбина оставила Пухова на том месте, где он стоял, и  он  узнал

теплоту родины, будто  вернулся  к  детской  матери  от  ненужной  жены.  Он

тронулся по своей линии к буровой  скважине,  легко  превозмогая  опустевшее

счастливое тело. Пухов сам не знал — не то он таял, не то рождался. Свет  и

теплота  утра  напряглись  над  миром  и  постепенно  превращались  в   силу

человека» [23, 156].

   Что же такое «сокровенность» для Пухова? Почему так сложен  в нем путь от

«внешнего» человека к «сокровенному», самому подлинному?

   Следует сказать, что Платонов одним  из  первых  почувствовал  не  просто

численный   рост   бюрократической   касты,   но   возникновение   страшного

психологического  состояния,  типа  сознания,  как  бы  «разливаюшегося»  из

учреждений по всей жизни. В  этих  условиях  «сокровенный»  человек  как  бы

спрятался,  устыдился  или  претерпел  метаморфозу,  выродился,  в  том   же

Шарикове в чванливого чиновника.
    продолжение
--PAGE_BREAK--
14. Литература русской эмиграции.

15. «Жизнь Арсеньева». Творчесво Бунина в эмиграции.

Краткий пересказ

Алексей Арсеньев родился в 70-х гг. XIX в. в средней полосе России, в отцовской усадьбе, на хуторе Каменка. Детские годы его прошли в тишине неброской русской природы. Бескрайние поля с ароматами трав и цветов летом, необозримые снежные просторы зимой рождали обостренное чувство красоты, формировавшее его внутренний мир и сохранившееся на всю жизнь. Часами он мог наблюдать за движением облаков в высоком небе, за работой жука, запутавшегося в хлебных колосьях, за игрой солнечных лучей на паркете гостиной. Люди вошли в круг его внимания постепенно. Особое место среди них занимала мать: он чувствовал свою «нераздельность» с нею. Отец привлекал жизнелюбием, веселым нравом, широтой натуры и ещё своим славным прошлым (он участвовал в Крымской войне). Братья были старше, и в детских забавах подругой мальчика стала младшая сестра Оля. Вместе они обследовали тайные уголки сада, огород, усадебные постройки — всюду была своя прелесть.
    Потом в доме появился человек по фамилии Баскаков, ставший первым учителем Алеши. Никакого педагогического опыта у него не было, и, быстро выучив мальчика писать, читать и даже французскому языку, к наукам по-настоящему он ученика не приобщил. Его воздействие было в другом — в романтическом отношении к истории и литературе, в поклонении Пушкину и Лермонтову, завладевшим навсегда душой Алеши. Все приобретенное в общении с Баскаковым дало толчок воображению и поэтическому восприятию жизни. Эти беспечные дни кончились, когда настало время поступать в гимназию. Родители отвезли сына в город и поселили у мещанина Ростовцева. Обстановка была убогой, среда совершенно чужой. Уроки в гимназии велись казенно, среди преподавателей не нашлось людей сколько-нибудь интересных. Все гимназические годы Алеша жил только мечтой о каникулах, о поездке к родным — теперь уже в Батурино, имение умершей бабушки, поскольку Каменку отец, стесненный в средствах, продал. Когда Алеша перешел в 4-й класс, случилось несчастье: был арестован за причастность к «социалистам» брат Георгий. Он долго жил под чужим именем, скрывался, а потом приехал в Батурине, где его по доносу приказчика одного из соседей и взяли жандармы. Это событие стало большим потрясением для Алеши. Через год он бросил гимназию и возвратился под родительский кров. Отец сначала бранился, но потом решил, что призвание сына не служба и не хозяйство (тем более что хозяйство приходило в полный упадок), а «поэзия души и жизни» и что, может быть, из него выйдет новый Пушкин или Лермонтов. Сам Алеша мечтал посвятить себя «словесному творчеству». Развитию его очень способствовали долгие разговоры с Георгием, которого освободили из тюрьмы и выслали в Батурине под надзор полиции. Из подростка Алексей превращался в юношу, он возмужал телесно и духовно, ощущал в себе крепнущие силы и радость бытия, много читал, размышлял о жизни и смерти, бродил по окрестностям, бывал в соседних усадьбах. Вскоре он пережил первую влюбленность, встретив в доме одного из родственников гостившую там молоденькую девушку Анхен, разлуку с которой пережил как истинное горе, из-за чего даже полученный в день её отъезда петербургский журнал с публикацией его стихов не принес настоящей радости. Но потом последовали легкие увлечения барышнями, приезжавшими в соседние имения, а затем и связь с замужней женщиной, которая служила горничной в усадьбе брата Николая. Это «помешательство», как называл свою страсть Алексей, кончилось благодаря тому, что Николай в конце концов рассчитал виновницу неблаговидной истории. В Алексее все более ощутимо созревало желание покинуть почти разоренное родное гнездо и начать самостоятельную жизнь. Георгий к этому времени перебрался в Харьков, и младший брат решил поехать туда же. С первого дня на него обрушилось множество новых знакомств и впечатлений. Окружение Георгия резко отличалось от деревенского. Многие из входивших в него людей прошли через студенческие кружки и движения, побывали в тюрьмах и ссылках. При встречах кипели разговоры о насущных вопросах русской жизни, порицался образ правления и сами правители, провозглашалась необходимость борьбы за конституцию и республику, обсуждались политические позиции литературных кумиров — Короленко, Чехова, Толстого. Эти застольные беседы и споры подогревали в Алексее желание писать, но вместе с тем мучила неспособность к его практическому воплощению. Смутное душевное неустройство побуждало к каким-нибудь переменам. Он решил повидать новые места, отправился в Крым, был в Севастополе, на берегах Донца и, решив уже вернуться в Батурино, по пути заехал в Орел, чтобы взглянуть на «город Лескова и Тургенева». Там он разыскал редакцию «Голоса», где ещё раньше задумывал найти работу, познакомился с редактором Надеждой Авиловой и получил предложение сотрудничать в издании. Поговорив о делах, Авилова пригласила его в столовую, принимала по-домашнему и представила гостю свою кузину Лику. Все было неожиданно и приятно, однако он даже предположить не мог, какую важную роль предназначила судьба этому случайному знакомству. Сначала были просто веселые разговоры и прогулки, доставлявшие удовольствие, но постепенно симпатия к Лике превращалась в более сильное чувство. Захваченный им, Алексей постоянно метался между Батурином и Орлом, забросил занятия и жил только встречами с девушкой, она то приближала его к себе, то отталкивала, то снова вызывала на свидание. Отношения их не могли остаться незамеченными. В один прекрасный день отец Лики пригласил Алексея к себе и довольно дружелюбную беседу завершил решительным несогласием на брак с дочерью, объяснив, что не желает видеть их обоих прозябающими в нужде, ибо понял, сколь неопределенно положение молодого человека. Узнав об этом, Лика сказала, что никогда не пойдет против отцовской воли. Тем не менее ничего не изменилось. Напротив, произошло окончательное сближение. Алексей переехал в Орел под предлогом работы в «Голосе» и жил в гостинице, Лика поселилась у Авиловой под предлогом занятий музыкой. Но понемногу начало сказываться различие натур: ему хотелось делиться своими воспоминаниями о поэтическом детстве, наблюдениями над жизнью, литературными пристрастиями, а ей все это было чуждо. Он ревновал её к кавалерам на городских балах, к партнерам в любительских спектаклях. Возникало непонимание друг друга. Однажды отец Лики приехал в Орел в сопровождении богатого молодого кожевника Богомолова, которого представил как претендента на руку и сердце дочери. Лика проводила все время с ними. Алексей перестал с ней разговаривать. Кончилось тем, что она отказала Богомолову, но все-таки покинула Орел вместе с отцом. Алексей терзался разлукой, не зная, как и зачем теперь жить. Он продолжал работать в «Голосе», опять стал писать и печатать написанное, но томился убожеством орловской жизни и вновь решил пуститься в странствия. Сменив несколько городов, нигде не оставаясь надолго, он наконец не выдержал и послал Лике телеграмму: «Буду послезавтра». Они снова встретились. Существование порознь для обоих оказалось невыносимым. Началась совместная жизнь в небольшом городке, куда переселился Георгий. Оба работали в управе по земской статистике, постоянно были вместе, посетили Батурине. Родные отнеслись к Лике с сердечной теплотой. Все как будто наладилось. Но постепенно сменились роли: теперь Лика жила только своим чувством к Алексею, а он уже не мог жить только ею. Он уезжал в командировки, встречался с разными людьми, упивался ощущением свободы, вступал даже в случайные связи с женщинами, хотя все так же не мыслил себя без Лики. Она видела перемены, изнывала в одиночестве, ревновала, была оскорблена его равнодушием к её мечте о венчании и нормальной семье, а в ответ на уверения Алексея в неизменности его чувств как-то сказала, что, по-видимому, она для него нечто вроде воздуха, без которого жизни нет, но которого не замечаешь. Совсем отрешиться от себя и жить лишь тем, чем живет он, Лика не смогла и, в отчаянии написав прощальную записку, уехала из Орла. Письма и телеграммы Алексея оставались без ответа, пока отец Лики не сообщил, что она запретила открывать кому-либо свое убежище. Алексей едва не застрелился, бросил службу, нигде не показывался. Попытка увидеться с её отцом успеха не имела: его просто не приняли. Он вернулся в Батурине, а через несколько месяцев узнал, что Лика приехала домой с воспалением легких и очень скоро умерла. Это по её желанию Алексею не сообщали о её смерти. Ему было всего двадцать лет. Ещё многое предстояло пережить, но время не стерло из памяти эту любовь — она так и осталась для него самым значительным событием жизни.

26 января 1920 года на иностранном пароходе «Спарта» Бунины отплыли в

   Константинополь, навсегда покинув Россию — горячо любимую Родину. Бунин

   мучительно тяжело переживал трагедию разлуки с Родиной. Душевное

   состояние писателя и события тех дней отчасти отображены в рассказе

   «Конец» (1921). К марту Бунины добрались до Парижа — одного из центров

   русской эмиграции. Вся дальнейшая жизнь писателя связана с Францией, не

   считая кратковременных поездок в Англию, Италию, Бельгию, Германию,

   Швецию, Эстонию. Большую часть года Бунины проводили на юге страны в

   городке Грас, близ Ниццы, где снимали дачу. Зимние месяцы Бунины обычно

   проводили в Париже, где у них была квартира на улице Жака Оффенбаха.

   Бунин не сразу смог вернуться к творчеству. В начале 1920 — х годов

   издаются книги дореволюционных рассказов писателя в Париже, Праге,

   Берлине. В эмиграции Иван Алексеевич написал мало стихотворений, но среди

   них есть лирические шедевры: «И цветы, и шмели, и трава, и колосья...»,

   «Михаил», «У птицы есть гнездо, у зверя есть нора...», «Петух на

   церковном кресте». В 1929 году в Париже выходит итоговая книга Бунина -

   поэта «Избранные стихи», утвердившая за писателем одно из первых мест в

   русской поэзии. В основном в эмиграции Бунин работал над прозой,

   результатом чего явились несколько книг новых рассказов: «Роза Иерихона»

   (Берлин, 1924), «Митина любовь» (Париж, 1925), «Солнечный удар» (Париж,

   1927), «Божье древо» (Париж, 1931) и другие.

   Необходимо особо отметить, что все произведения Бунина эмигрантского

   периода за очень редким исключением построены на русском материале.

   Писатель вспоминал на чужбине Родину, ее поля и деревни, крестьян и

   дворян, ее природу. Бунин прекрасно знал русского мужика и русского

   дворянина, у него был богатый запас наблюдений и воспоминаний о России.

   Он не мог писать о чуждом ему Западе и никогда не обрел второй родины во

   Франции. Бунин остается, верен классическим традициям русской литературы

   и продолжает их в своем творчестве, пытаясь решить вечные вопросы о

   смысле жизни, о любви, о будущем всего мира.

   Над романом «Жизнь Арсеньева» Бунин работал с 1927 по 1933 год. Это самое

   крупное произведение писателя и главная книга в его творчестве. Роман

   «Жизнь Арсеньева» как бы объединил в себе все, о чем писал Бунин. Здесь и

   лирические картины природы и философская проза, жизнь дворянской усадьбы

   и повесть о любви. Роман имел огромный успех. Он был сразу переведен на

   разные языки мира. Имел успех и перевод романа.

   «Жизнь Арсеньева» — это роман — размышление об ушедшей России, с которой

   у Бунина связано все творчество и все его мысли. Это не автобиография

   писателя, как считали многие критики, что приводило Бунина в негодование.

   Иван Алексеевич утверждал, что «всякое произведение у любого писателя

   автобиографично в той или иной мере. Если писатель не вкладывает часть

   своей души, своих мыслей, своего сердца в свою работу, то он не творец...
   — Правда, и автобиографичность — то надо понимать не как использование

   своего прошлого в качестве канвы произведения, а, именно, как

   использование своего, только мне присущего, видения мира и вызванных в

   связи с этим своих мыслей, раздумий и переживаний».

   Девятого ноября 1933 года из Стокгольма пришло; известие о присуждении

   Бунину Нобелевской премий. Ивана Алексеевича выдвигали на премию Нобеля

   еще в 1923 году, затем снова — в 1926, а с 1930 года его кандидатуру

   рассматривали ежегодно. Бунин был первым из русских писателей, получивший

   Нобелевскую премию. Это было мировое признание таланта Ивана Бунина и

   русской литературы в целом.

   Вручение Нобелевской премии происходило 10 декабря 1933 года в

   Стокгольме. Бунин сказал в интервью, что получил эту премию возможно, за

   совокупность произведений: «Я думаю, однако, что Шведская академия хотела

   увенчать мой последний роман „Жизнь Арсеньева“. В Нобелевском дипломе,

   выполненным специально для Бунина в русском стиле, было записано, что

   премия присуждена „за художественное мастерство, благодаря которому он

   продолжил традиции русской классики в лирической прозе“ (пер. со швед.).

   Из полученной премии Бунин около половины роздал нуждающимся. Только

   Куприну он подарил сразу пять тысяч франков. Иногда деньги раздавались

   совершенно незнакомым людям. Бунин говорил корреспонденту газеты

   »Сегодня" П. Пильскому «Как только я получил премию, мне пришлось раздать

   около 120000 франков. Да я вообще с деньгами не умею обращаться. Теперь

   это особенно трудно». В итоге премия иссякла быстро, и надо было уже

   помогать самому Бунину.

   В 1934 — 1936 годах в Берлине издательство «Петрополис» выпустило

   Собрание сочинений Бунина в 11 томах. Готовя это здание, Бунин тщательно

   правил все ранее написанное, главным образом немилосердно сокращая.

   Вообще Иван Алексеевич всегда очень требовательно подходил к каждому

   новому изданию и старался каждый раз совершенствовать свою прозу и стихи.

   Этим собранием сочинений подводился итог литературной деятельности Бунина

   почти за пятьдесят лет.

   В сентябре 1939 года грянули первые залпы второй мировой войны. Бунин

   осуждал наступающий фашизм еще до начала военных действий. Годы войны

   Бунины провели в Грасе на вилле «Жаннет». Вместе с ними еще жили М.

   Степун и Г. Кузнецова, Л. Зуров, некоторое время жил А. Бахрах. С

   особенной болью и волнением встретил Иван Алексеевич известие о начале

   войны Германии с Россией. Под страхом смерти Бунин слушал русское радио,

   отмечал на карте обстановку на фронте. Во время войны Бунины жили в

   страшных нищенских условиях, голодали, с большой радостью встретил Бунин

   победу России над фашизмом.

   Несмотря на все лишения и тягости войны, Бунин продолжает работать. За

   время войны им написана целая книга рассказов под общим заглавием «Темные

   аллеи» (первое полное издание. — Париж, 1946). Бунин писал: «Все рассказы

   этой книги только о любви, о ее „темных“ и чаще всего очень мрачных и

   жестоких аллеях»~. Книга «Темные аллеи» — это 38 рассказов о любви в

   различных ее проявлениях. В этом гениальном творении Бунин предстает

   превосходным стилистом и поэтом. Бунин «считал эту книгу самой

   совершенной по мастерству». Лучшим из рассказов сборника Иван Алексеевич

   считал «Чистый понедельник», он написал о нем так «Благодарю Бога, что он

   дал мне возможность написать „Чистый понедельник“.
16. Русскоязычное творчество В.В.Набокова.
Защита Лужина

Родители десятилетнего Лужина к концу лета наконец решаются сообщить сыну, что после возвращения из деревни в Петербург он пойдет в школу. Боясь предстоящего изменения в своей жизни, маленький Лужин перед приходом поезда убегает со станции обратно в усадьбу и прячется на чердаке, где среди прочих незанимательных вещей видит шахматную доску с трещиной. Мальчика находят, и чернобородый мужик несет его с чердака до коляски. Лужин старший писал книги, в них постоянно мелькал образ белокурого мальчика, который становился скрипачом или живописцем. Он часто думал о том, что может выйти из его сына, недюжинность которого была несомненна, но неразгаданна. И отец надеялся, что способности сына раскроются в школе, особенно славившейся внимательностью к так называемой «внутренней» жизни учеников. Но через месяц отец услышал от воспитателя холодноватые слова, доказывающие, что его сына понимают в школе еще меньше, чем он сам: «Способности у мальчика несомненно есть, но наблюдается некоторая вялость». На переменах Лужин не участвует в общих ребяческих играх и сидит всегда в одиночестве. К тому же сверстники находят странную забаву в том, чтобы смеяться над Лужиным по поводу отцовских книжек, обзывая его по имени одного из героев Антошей. Когда дома родители пристают к сыну с расспросами о школе, происходит ужасное: он как бешеный опрокидывает на стол чашку с блюдцем. Только в апреле наступает для мальчика день, когда у него появляется увлечение, на котором обречена сосредоточиться вся его жизнь. На музыкальном вечере скучающая тетя, троюродная сестра матери, дает ему простейший урок игры в шахматы. Через несколько дней в школе Лужин наблюдает шахматную партию одноклассников и чувствует, что каким-то образом понимает игру лучше, чем играющие, хотя не знает еще всех ее правил. Лужин начинает пропускать занятия — вместо школы он ездит к тете играть в шахматы. Так проходит неделя. Воспитатель звонит домой, чтобы узнать, что с ним. К телефону подходит отец. Потрясенные родители требуют у сына объяснения. Ему скучно что-либо говорить, он зевает, слушая наставительную речь отца. Мальчика отправляют в его комнату. Мать рыдает и говорит, что ее обманывают и отец, и сын. Отец думает с грустью о том, как трудно исполнять долг, не ходить туда, куда тянет неудержимо, а тут еще эти странности с сыном… Лужин выигрывает у старика, часто приходящего к тете с цветами. Впервые столкнувшись с такими ранними способностями, старик пророчит мальчику: «Далеко пойдете». Он же объясняет нехитрую систему обозначений, и Лужин без фигур и доски уже может разыгрывать партии, приведенные в журнале, подобно музыканту, читающему партитуру. Однажды отец после объяснения с матерью по поводу своего долгого отсутствия (она подозревает его в неверности) предлагает сыну посидеть с ним и сыграть, например, в шахматы. Лужин выигрывает у отца четыре партии и в самом начале последней комментирует один ход недетским голосом: «Худший ответ. Чигорин советует брать пешку». После его ухода отец сидит задумавшись — страсть сына к шахматам поражает его. «Напрасно она его поощряла», — думает он о тете и сразу же с тоской вспоминает свои объяснения с женой… Назавтра отец приводит доктора, который играет лучше его, но и доктор проигрывает сыну партию за партией. И с этого времени страсть к шахматам закрывает для Лужина весь остальной мир. После одного клубного выступления в столичном журнале появляется фотография Лужина. Он отказывается посещать школу. Его упрашивают в продолжение недели. Все решается само собой. Когда Лужин убегает из дому к тете, то встречает ее в трауре: «Твой старый партнер умер. Поедем со мной». Лужин убегает и не помнит, видел ли он в гробу мертвого старика, когда-то побивавшего Чигорина, — картины внешней жизни мелькают в его сознании, превращаясь в бред. После долгой болезни родители увозят его за границу. Мать возвращается в Россию раньше, одна. Однажды Лужин видит отца в обществе дамы — и очень удивлен тем, что эта дама — его петербургская тетя. А через несколько дней они получают телеграмму о смерти матери. Лужин играет во всех крупных городах России и Европы с лучшими шахматистами. Его сопровождает отец и господин Валентинов, который занимается устройством турниров. Проходит война, революция, повлекшая законную высылку за границу. В двадцать восьмом году, сидя в берлинской кофейне, отец неожиданно возвращается к замыслу повести о гениальном шахматисте, который должен умереть молодым. До этого бесконечные поездки за сыном не давали возможности воплотить этот замысел, и вот сейчас Лужин-старший думает, что он готов к работе. Но книга, продуманная до мелочей, не пишется, хотя автор представляет ее, уже готовую, в своих руках. После одной из загородных прогулок, промокнув под ливнем, отец заболевает и умирает. Лужин продолжает турниры по всему миру. Он играет с блеском, дает сеансы и близок к тому, чтобы сыграть с чемпионом. На одном из курортов, где он живет перед берлинским турниром, он знакомится со своей будущей женой, единственной дочерью русских эмигрантов. Несмотря на незащищенность Лужина перед обстоятельствами жизни и внешнюю неуклюжесть, девушка угадывает в нем замкну- тый, тайный артистизм, который она относит к свойствам гения. Они становятся мужем и женой, странной парой в глазах всех окружающих. На турнире Лужин, опередив всех, встречается с давним своим соперником итальянцем Турати. Партия прерывается на ничейной позиции. От перенапряжения Лужин тяжело заболевает. Жена устраивает жизнь таким образом, чтобы никакое напоминание о шахматах не беспокоило Лужина, но никто не в силах изменить его самоощущение, сотканное из шахматных образов и картин внешнего мира. По телефону звонит давно пропавший Валентинов, и жена старается предотвратить встречу этого человека с Лужиным, ссылаясь на его болезнь. Несколько раз жена напоминает Лужину, что пора посетить могилу отца. Они планируют это сделать в ближайшее время. Воспаленный мозг Лужина занят решением неоконченной партии с Турати. Лужин измучен своим состоянием, он не может освободиться ни на мгновение от людей, от себя самого, от своих мыслей, которые повторяются в нем, как сделанные когда-то ходы. Повторение — в воспоминаниях, шахматных комбинациях, мелькающих лицах людей — становится для Лужина самым мучительным явлением. Он «шалеет от ужаса перед неизбежностью следующего повторения» и придумывает защиту от таинственного противника. Основной прием защиты состоит в том, чтобы по своей воле, преднамеренно совершить какое-нибудь нелепое, неожиданное действие, выпадающее из общей планомерности жизни, и таким образом внести путаницу в сочетание ходов, задуманных противником. Сопровождая жену и тещу по магазинам, Лужин придумывает повод (посещение дантиста), чтобы оставить их. «Маленький маневр;, — усмехается он в таксомоторе, останавливает машину и идет пешком. Лужину кажется, что когда-то он уже проделывал все это. Он заходит в магазин, вдруг оказавшийся дамской парикмахерской, чтобы этим неожиданным ходом избежать полного повторения. У дома его дожидается Валентинов, предлагающий Лужину сняться в фильме о шахматисте, в котором участвуют настоящие гроссмейстеры. Лужин чувствует, что кинематограф — предлог для ловушки-повторения, в которой следующий ход ясен… «Но этот ход сделан не будет». Он возвращается домой, с сосредоточенным и торжественным выражением быстро ходит по комнатам в сопровождении плачущей жены, останавливается перед ней, выкладывает содержимое своих карманов, целует ей руки и говорит: «Единственный выход. Нужно выпасть из игры». «Мы будем играть?» — спрашивает жена. Вот-вот должны прийти гости. Лужин запирается в ванной. Он разбивает окно и с трудом пролезает в раму. Остается только отпустить то, за что он держится, — и спасен. В дверь стучат, явственно слышится голос жены из соседнего окна спальни: «Лужин, Лужин». Бездна под ним распадается на бледные и темные квадраты, и он отпускает руки. «Дверь выбили. «Александр Иванович, Александр Иванович?» — заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было».
    продолжение
--PAGE_BREAK--
Дар

Герой романа — Федор Константинович Годунов-Чердынцев, русский эмигрант, сын знаменитого энтомолога, отпрыск аристократического рода — бедствует в Берлине второй половины 20-х гг., зарабатывая частными уроками и публикуя в русских газетах ностальгические двенадцатистишия о детстве в России. Он чувствует в себе огромный литературный потенциал, ему скучны эмигрантские посиделки, единственный его кумир среди современников — поэт Кончеев. С ним он и ведет неустанный внутренний диалог «на языке воображения». Годунов-Чердынцев, сильный, здоровый, молодой, полон счастливых предчувствий, и жизнь его не омрачается ни бедностью, ни неопределенностью будущего. Он постоянно ловит в пейзаже, в обрывке трамвайного разговора, в своих снах приметы будущего счастья, которое для него состоит из любви и творческой самореализации. Роман начинается с розыгрыша: приглашая Чердынцева в гости, эмигрант Александр Яковлевич Чернышевский (еврей-выкрест, он взял этот псевдоним из уважения к кумиру интеллигенции, живет с женой Александрой Яковлевной, его сын недавно застрелился после странного, надрывного «ménage à trois») обещает ему показать восторженную рецензию на только что вышедшую чердынцевскую книжку. Рецензия оказывается статьей из старой берлинской газе-; ты — статьей совершенно о другом. Следующее собрание у Чернышевских, на котором редактор эмигрантской газеты публицист Васильев обещает всем знакомство с новым дарованием, оборачивается фарсом: вниманию собравшихся, в том числе Кончеева, предложена философическая пьеса русского немца по фамилии Бах, и пьеса эта оказывается набором тяжеловесных курьезов. Добряк Бах не замечает, что все присутствующие давятся смехом. В довершение всего Чердынцев опять не решился заговорить с Кончеевым, и их разговор, полный объяснений во взаимном уважении и литературном сходстве, оказывается игрой воображения. Но в этой первой главе, повествующей о цепочке смешных неудач и ошибок, — завязки будущего счастья героя. Здесь же возникает сквозная тема «Дара» — тема ключей: переезжая на новую квартиру, Чердынцев забыл ключи от нее в макинтоше, а вышел в плаще. В этой же главе беллетрист Романов приглашает Чердынцева в другой эмигрантский салон, к некоей Маргарите Львовне, у которой бывает русская молодежь; мелькает имя Зины Мерц (будущей возлюбленной героя), но он не отзывается на первый намек судьбы, и встреча его с идеальной, ему одному предназначенной женщиной откладывается до третьей главы. Во второй же Чердынцев принимает в Берлине мать, приехавшую к нему из Парижа. Его квартирная хозяйка, фрау Стобой, нашла для нее свободную комнату. Мать и сын вспоминают Чердынцева-старшего, отца героя, пропавшего без вести в своей последней экспедиции, где-то в Центральной Азии. Мать все еще надеется, что он жив. Сын, долго искавший героя для своей первой серьезной книги, задумывает писать биографию отца и вспоминает о своем райском детстве — экскурсиях с отцом по окрестностям усадьбы, ловле бабочек, чтении старых журналов, решении этюдов, сладости уроков, — но чувствует, что из этих разрозненных заметок и мечтаний книга не вырисовывается: он слишком близко, интимно помнит отца, а потому не в состоянии объективировать его образ и написать о нем как об ученом и путешественнике. К тому же в рассказе о его странствиях сын слишком поэтичен и мечтателен, а ему хочется научной строгости. Материал ему одновременно и слишком близок, и временами чужд. А внешним толчком к прекращению работы становится переезд Чердынцева на новую квартиру. Фрау Стобой нашла себе более надежную, денежную и благонамеренную постоялицу: праздность Чердынцева, его сочинительство смущали ее. Чердынцев остановил свой выбор на квартире Марианны Николаевны и Бориса Ивановича Щеголевых не потому, что ему нравилась эта пара (престарелая мещанка и бодрячок-антисемит с московским выговором и московскими же застольными шуточками): его привлекло прелестное девичье платье, как бы ненароком брошенное в одной из комнат. На сей раз он угадал зов судьбы, даром что платье принадлежало совсем не Зине Мерц, дочери Марианны Николаевны от первого брака, а ее подруге, которая принесла свой голубой воздушный туалет на переделку. Знакомство Чердынцева с Зиной, которая давно заочно влюблена в него по стихам, составляет тему третьей главы. У них множество общих знакомых, но судьба откладывала сближение героев до благоприятного момента. Зина язвительна, остроумна, начитанна, тонка, ее страшно раздражает жовиальный отчим (отец ее — еврей, первый муж Марианны Николаевны — был человек музыкальный, задумчивый, одинокий). Она категорически противится тому, чтобы Щеголев и мать что-нибудь узнали об ее отношениях с Чердынцевым. Она ограничивается прогулками с ним по Берлину, где все отвечает их счастью, резонирует с ним; следуют долгие томительные поцелуи, но ничего более. Неразрешенная страсть, ощущение близящегося, но медлящего счастья, радость здоровья и силы, освобождающийся талант — все это заставляет Чердынцева начать наконец серьезный труд, и трудом этим по случайному стечению обстоятельств становится «Жизнь Чернышевского». Фигурой Чернышевского Чердынцев увлекся не по созвучию его фамилии со своей и даже не по полной противоположности биографии Чернышевского его собственной, но в результате долгих поисков ответа на мучающий его вопрос: отчего в послереволюционной России все стало так серо, скучно и однообразно? Он обращается к знаменитой эпохе 60-х гг., именно отыскивая виновника, но обнаруживает в жизни Чернышевского тот самый надлом, трещину, который не дал ему выстроить свою жизнь гармонически, ясно и стройно. Этот надлом сказался в духовном развитии всех последующих поколений, отравленных обманной простотой дешевого, плоского прагматизма. «Жизнь Чернышевского», которой и Чердынцев, и Набоков нажили себе множество врагов и наделали скандал в эмиграции (сначала книга была опубликована без этой главы), посвящена развенчанию именно русского материализма, «разумного эгоизма», попытки жить разумом, а не чутьем, не художнической интуицией. Издеваясь над эстетикой Чернышевского, его идиллическими утопиями, его наивным экономическим учением, Чердынцев горячо сочувствует ему как человеку, когда описывает его любовь к жене, страдания в ссылке, героические попытки вернуться в литературу и общественную жизнь после освобождения… В крови Чернышевского есть та самая «частичка гноя», о которой он говорил в предсмертном бреду: неумение органично вписаться в мир, неловкость, физическая слабость, а главное — игнорирование внешней прелести мира, стремление все свести к рацее, пользе, примитиву… Этот на вид прагматический, а на самом деле глубоко умозрительный, абстрактный подход все время мешал Чернышевскому жить, дразнил его надеждой на возможность общественного переустройства, в то время как никакое общественное переустройство не может и не должно занимать художника, отыскивающего в ходах судьбы, в развитии истории, в своей и чужой жизни прежде всего высший эстетический смысл, узор намеков и совпадений. Эта глава написана со всем блеском набоковской иронии и эрудиции. В пятой главе сбываются все мечты Чердынцева: его книга увидела свет при содействии того самого добряка Баха, над пьесой которого он покатывался со смеху. Ее расхвалил тот самый Кончеев, о дружбе с которым мечтал наш герой. Наконец возможна близость с Зиной: ее мать и отчим уезжают из Берлина (отчим получил место), и Годунов-Чердынцев с Зиной Мерц остаются вдвоем. Полная ликующего счастья, эта глава омрачается лишь рассказом о смерти Александра Яковлевича Чернышевского, который умер, не веря в будущую жизнь. «Ничего нет, — говорит он перед смертью, прислушиваясь к плеску воды за занавешенными окнами. — Это так же ясно, как то, что идет дождь». А на улице в это время сияет солнце, и соседка Чернышевских поливает цветы на балконе. Тема ключей всплывает в пятой главе: свои ключи от квартиры Чердынцев оставил в комнате, ключи Зины увезла Марианна Николаевна, и влюбленные после почти свадебного ужина оказываются на улице. Впрочем, скорее всего в Грюневальдском лесу им будет не хуже. Да и любовь Чердынцева к Зине — любовь, которая вплотную подошла к своему счастливому разрешению, но разрешение это от нас скрыто, — не нуждается в ключах и кровле.

Приглашение на казнь

«Сообразно с законом, Цинциннату Ц. объявили смертный приговор шепотом». Непростительная вина Цинцинната — в его «непроницаемости», «непрозрачности» для остальных, до ужаса похожих (тюремщик Родион то и дело превращается в директора тюрьмы, Родрига Ивановича, и наоборот; адвокат и прокурор по закону должны быть единоутробными братьями, если же не удается подобрать — их гримируют, чтобы были похожи), «прозрачных друг для дружки душ». Особенность эта присуща Цинциннату с детства (унаследована от отца, как сообщает ему пришедшая с визитом в тюрьму мать, Цецилия Ц., щупленькая, любопытная, в клеенчатом ватерпруфе и с акушерским саквояжем), но какое-то время ему удается скрывать свое отличие от остальных. Цинциннат начинает работать, а по вечерам упивается старинными книгами, пристрастясь к мифическому XIX в. Да еще занимается он изготовлением мягких кукол для школьниц: «тут был и маленький волосатый Пушкин в бекеше, и похожий на крысу Гоголь в цветистом жилете, и старичок Толстой, толстоносенький, в зипуне, и множество других». Здесь же, в мастерской, Цинциннат знакомится с Марфинькой, на которой женится, когда ему исполняется двадцать два года и его переводят в детский сад учителем. В первый же год брака Марфинька начинает изменять ему. У нее родятся дети, мальчик и девочка, не от Цинцинната. Мальчик хром и зол, тучная девочка почти слепа. По иронии судьбы, оба ребенка попадают на попечение Цинцинната (в саду ему доверены «хроменькие, горбатенькие, косенькие» дети). Цинциннат перестает следить за собой, и его «непрозрачность» становится заметна окружающим. Так он оказывается в заключении, в крепости. Услышав приговор, Цинциннат пытается узнать, когда назначена казнь, но тюремщики не говорят ему. Цинцинната выводят взглянуть на город с башни крепости. Двенадцатилетняя Эммочка, дочь директора тюрьмы, вдруг кажется Цинциннату воплощенным обещанием побега… узник коротает время за просмотром журналов. Делает записи, пытаясь осмыслить собственную жизнь, свою индивидуальность: «Я не простой… я тот, который жив среди вас… Не только мои глаза другие, и слух, и вкус, — не только обоняние, как у оленя, а осязание, как у нетопыря, — но главное: дар сочетать все это в одной точке...» В крепости появляется еще один заключенный, безбородый толстячок лет тридцати. Аккуратная арестантская пижамка, сафьяновые туфли, светлые, на прямой пробор волосы, между малиновых губ белеют чудные, ровные зубы. Обещанное Цинциннату свидание с Марфинькой откладывается (по закону, свидание дозволяется лишь по истечении недели после суда). Директор тюрьмы торжественным образом (на столе скатерть и ваза со щекастыми пионами) знакомит Цинцинната с соседом — м-сье Пьером. Навестивший Цинцинната в камере м-сье Пьер пробует развлечь его любительскими фотографиями, на большинстве которых изображен он сам, карточными фокусами, анекдотами. Но Цинциннат, к обиде и недовольству Родрига Ивановича, замкнут и неприветлив. На следующий день на свидание к нему является не только Марфинька, но и все ее семейство (отец, братья-близнецы, дед с бабкой — «такие старые, что уже просвечивали», дети) и, наконец, молодой человек с безупречным профилем — теперешний кавалер Марфиньки. Прибывает также мебель, домашняя утварь, отдельные части стен. Цинциннату не удается сказать ни слова наедине с Марфинькой. Тесть не перестает упрекать его, шурин уговаривает покаяться («Подумай, как это неприятно, когда башку рубят»), молодой человек упрашивает Марфиньку накинуть шаль. Затем, собрав вещи (мебель выносят носильщики), все уходят. В ожидании казни Цинциннат еще острее чувствует свою непохожесть на всех остальных. В этом мире, где «вещество устало: сладко дремало время», в мнимом мире, недоумевая, блуждает лишь незначительная доля Цинцинната, а главная его часть находится совсем в другом месте. Но и так настоящая его жизнь «слишком сквозит», вызывая неприятие и протест окружающих. Цинциннат возвращается к прерванному чтению. Знаменитый роман, который он читает, носит латинское название «Quercus»» («Дуб») и представляет собою биографию дерева. Автор повествует о тех исторических событиях (или тени событий), свидетелем которых мог оказаться дуб: то это диалог воинов, то привал разбойников, то бегство вельможи от царского гнева… В промежутках между этими событиями дуб рассматривается с точки зрения дендрологии, орнитологии и прочих наук, приводится подробный список всех вензелей на коре с их толкованием. Немало внимания уделяется музыке вод, палитре зорь и поведению погоды. Это, бесспорно, лучшее из того, что создано временем Цинцинната, тем не менее кажется ему далеким, ложным, мертвым. Измученный ожиданием приезда палача, ожиданием казни, Цинциннат засыпает. Вдруг его будит постукивание, какие-то скребущие звуки, отчетливо слышные в ночной тишине. Судя по звукам, это подкоп. До самого утра Цинциннат прислушивается к ним. По ночам звуки возобновляются, а день за днем к Цинциннату является м-сье Пьер с пошлыми разговорами. Желтая стена дает трещину, разверзается с грохотом, и из черной дыры, давясь смехом, вылезают м-сье Пьер и Родриг Иванович. М-сье Пьер приглашает Цинцинната посетить его, и тот, не видя иной возможности, ползет по проходу впереди м-сье Пьера в его камеру. М-сье Пьер выражает радость по поводу своей завязавшейся дружбы с Цинциннатом — такова была его первая задача. Затем м-сье Пьер отпирает ключиком стоящий в углу большой футляр, в котором оказывается широкий топор. Цинциннат лезет по вырытому проходу обратно, но вдруг оказывается в пещере, а затем через трещину в скале выбирается на волю. Он видит дымчатый, синий город с окнами, как раскаленные угольки, и торопится вниз. Из-за выступа стены появляется Эммочка и ведет его за собой. Сквозь небольшую дверь в стене они попадают в темноватый коридор и оказываются в директорской квартире, где в столовой за овальным столом пьют чай семейство Родрига Ивановича и м-сье Пьер. Как принято, накануне казни м-сье Пьер и Цинциннат являются с визитом ко всем главным чиновникам. В честь них устроен пышный обед, в саду пылает иллюминация: вензель «П» и «Ц» (не совсем, однако, вышедший). М-сье Пьер, по обыкновению, в центре внимания, Цинциннат же молчалив и рассеян. Утром к Цинциннату приходит Марфинька, жалуясь, что трудно было добиться разрешения («Пришлось, конечно, пойти на маленькую уступку, — одним словом, обычная история»). Марфинька рассказывает о свидании с матерью Цинцинната, о том, что к ней самой сватается сосед, бесхитростно предлагает Цинциннату себя («Оставь. Что за вздор;, — говорит Цинциннат). Марфиньку манит просунутый в приоткрывшуюся дверь палец, она исчезает на три четверти часа, а Цинциннат во время ее отсутствия думает, что не только не приступил к неотложному, важному разговору с ней, но не может теперь даже выразить это важное. Марфинька, разочарованная свиданием, покидает Цинцинната («Я была готова все тебе дать. Стоило стараться» ). Цинциннат садится писать: «Вот тупик тутошней жизни, — и не в ее тесных пределах искать спасения». Появляется м-сье Пьер и двое его подручных, в которых почти невозможно узнать адвоката и директора тюрьмы. Гнедая кляча тащит облупившуюся коляску с ними вниз, в город. Прослышав о казни, начинает собираться публика. На площади возвышается червленый помост эшафота. Цинциннату, чтобы до него никто не дотрагивался, приходится почти бежать к по- мосту. Пока идут приготовления, он глядит по сторонам: что-то случилось с освещением, — с солнцем неблагополучно, и часть неба трясется. Один за другим падают тополя, которыми обсажена площадь. Цинциннат сам снимает рубашку и ложится на плаху. Начинает считать: «один Цинциннат считал, а другой Цинциннат уже перестал слушать удалявшийся звон ненужного счета, привстал и осмотрелся». Палач еще не совсем остановился, но сквозь его торс просвечивают перила. Зрители совсем прозрачны. Цинциннат медленно спускается и идет по зыбкому сору. За его спиной рушится помост. Во много раз уменьшившийся Родриг безуспешно пытается остановить Цинцинната. Женщина в черной шали несет на руках маленького палача. Все расползается и падает, и Цинциннат идет среди пыли и упавших вещей в ту сторону, где, судя по голосам, стоят люди, подобные ему.

Камера Обскура

1928 г. Берлин. Бруно Кречмар, преуспевающий знаток живописи, имеющий жену Аннелизу и дочку Ирму и ни разу не изменявший жене в течение девяти лет брачной жизни, неожиданно увлекается незнакомкой, которую встречает в кинематографе. Она работает там капельдинершей.
    Ее зовут Магда Петере. Ей шестнадцать лет. Она из бедной семьи. Отец стар и болен. Мать всегда готова ударить её или её брата Отто, который старше Магды на три года. Родители корили Магду дармоедством, и она сбегает от них к пожилой даме Левандовской и начинает работать натурщицей. Сама Магда мечтает стать актрисой. Левандовская пытается свести её с господином, назвавшимся Мюллером. Поскольку они понравились друг другу, Магда охотно убегает с ним. Через месяц он уезжает. Магда сначала хотела покончить с собой, но потом раздумала. После Мюллера были какие-то японцы, толстый старик «с носом, как гнилая груша». Магда пытается найти себе место актрисы, но безуспешно. Квартирная хозяйка устраивает её работать в кинотеатр. Здесь её и встречает Кречмар.
    Кречмар дивится своей двойственности: с одной стороны, «ненарушимая нежность» к жене, с другой — желание встречи с, Магдой. Магда узнает его телефонный номер и звонит ему.
    Кречмар в ужасе: трубку могла взять его жена. Он запрещает Магде звонить и предлагает ей снять квартиру. Магда, естественно, предложение принимает, но звонить не перестает. Однажды телефонистка случайно соединяет Макса — брата Аннелизы — с Кречмаром во время его разговора с Магдой. Макс ошеломлен и тут же вешает трубку. Он ничего не говорит Аннелизе.
    Кречмар отправляется посмотреть квартиру, которую сняла Магда. Магда признается ему, что послала ему письмо с новым адресом. Это удар для Кречмара: его жена всегда читает его письма, потому что у них не было тайн друг от друга. Он понимает, что все кончено. Письмо уже нельзя вернуть. Он остается у Магды.
    Аннелиза вместе с дочерью переезжает к Максу. Кречмар не может позволить себе пустить Магду в свою квартиру, поэтому поселяется у нее. Он пишет жене письмо о том, что по-прежнему её любит, просит прощения. Однако о его возвращении речь не идет. Магда привлекает его, несмотря на вульгарность и грубое бесстыдство. Когда появляется брат Магды и требует у нее денег за молчание о её прошлом, Кречмар выгоняет его. Кречмар ревнует Магду. Магда же так боится утратить все то, что дал ей Кречмар, что не смеет заводить какие-либо романы. Вскоре Магда начинает требовать их переезда на старую квартиру Кречмара. Тот поддается на уговоры. Они переезжают. Кречмар обещает получить развод и жениться на Магде, но на самом деле мысль о разводе приводит его в ужас. Магда уговаривает его финансировать фильм, где ей обещают вторую женскую роль. Фильм пошлый, глупый, но Кречмар дает на него деньги: лишь бы Магда была счастлива. На одном из обедов у Кречмара появляется американец Горн, в котором Магда узнает человека, из-за которого она хотела расстаться с жизнью. Горн тоже узнает Магду. Страсть вновь разгорается. Однако все держится в секрете, поскольку терять деньги Кречмара Магда не собирается, а Горн имеет лишь неоплаченные долги. Роберт Горн — карикатурист, он считает, что самое смешное в жизни основано на тонкой жестокости. Дочь Кречмара Ирма неожиданно заболевает гриппом. Выздороветь она уже не может. Кречмар, за которым съездил Макс, застает последний день жизни дочери. Она умирает при нем. Пока он прощается с дочерью, Магда изменяет ему с Горном. Фильм, в котором снималась Магда, наконец закончен. На просмотре над Магдой смеется весь зал: так отвратительно она играет. Дома Магда закатывает истерику и в очередной раз требует, чтобы Кречмар женился на ней. Тот обещает, но развод для него немыслим. Магда и Горн встречаются почти каждый день, сняв для этих встреч квартиру. Кречмар и Магда едут в путешествие по Европе. Вместо шофера с ними едет Горн. Во Франции они останавливаются в отеле в соседних комнатах, соединенных общей ванной. Магда, делая вид, что моется, получает возможность свиданий с Горном. Так проходят две недели. Возвращаясь с одной из прогулок дачным поездом, они попадают в разные вагоны. В вагон к Магде и Горну садится друг Кречмара — писатель Зегелькранц. Собирая материал для нового романа, он записывает разговор Магды и Горна и помещает почти дословно в свой роман. Через несколько дней у горного ручья Зегелькранц читает этот роман Кречмару, поскольку не знает, что эта пара знакома ему. Кречмар кидается в гостиницу: он хочет убить Магду. Но та клянется ему, что Горна не интересуют женщины. Кречмар ей верит, но требует немедленно уехать отсюда. Он сам ведет машину по извилистой горной дороге. Поскольку глаза его застилают слезы, он не может справиться с управлением. Они попадают в аварию. Магда отделывается легким испугом, а Кречмар слепнет. Магда и Горн собираются жить вместе, пользуясь слепотой Кречмара, чьи деньги терять они не намерены. Магда снимает двухэтажную дачу под Берлином. Туда они и въезжают втроем. Магда и Горн встречаются с большой осторожностью, но затем Горн начинает вести себя открыто, хотя и не разговаривает. Кречмар постоянно слышит шаги, покашливания и другие звуки. Магда подсовывает ему на подпись чеки на огромные сумы, которые тот, естественно, подписывает, не задавая никаких вопросов. Магда же мечтает стать женой Кречмара, так как тогда к ней в руки попала бы половина его состояния. Тем временем Зегелькранц узнает о трагедии, которая случилась с Кречмаром. Он едет в Берлин и рассказывает обо всем Максу, до которого уже начали доходить кое-какие слухи. Зегелькранц выражает опасение, что Кречмар, ныне совершенно беспомощный, находится полностью в руках Горна и Магды. Макс решает проведать Кречмара. Он приезжает вовремя: Горн как раз придумал новое издевательство над Кречмаром. Макс бьет Горна тростью и собирается забрать Кречмара с собой в Берлин. Кречмар сначала умоляет его сказать, что никакого Горна не было, а потом хочет видеть Магду. Макс увозит его до её прихода. Аннелиза с радостью устраивает Кречмара в бывшей комнате Ирмы. Она все так же любит его. На четвертый день его пребывания в Берлине он остается дома один. Неожиданно ему звонит сторож из его дома и говорит, что Магда приехала забрать вещи и он не знает, впускать ли её. Кречмару чудом удается добраться до своей квартиры. Он достает браунинг и хочет убить Магду, двигаясь на ощупь. В короткой борьбе Магда стреляет в Кречмара и убивает его.

Машенька

Весна 1924 г. Лев Глебович Ганин живет в русском пансионе в Берлине. Помимо Ганина в пансионе живут математик Алексей Иванович Алферов, человек «с жидкой бородкой и блестящим пухлым носом», «старый российский поэт» Антон Сергеевич Подтягин, Клара — «полногрудая, вся в черном шелку, очень уютная барышня», работающая машинисткой и влюбленная в Ганина, а также балетные танцовщики Колин и Горноцветов. «Особый оттенок, таинственная жеманность» отделяет последних от других пансионеров, но, «говоря по совести, нельзя порицать голубиное счастье этой безобидной четы».
    В прошлом году по приезде в Берлин Ганин сразу нашел работу. Был он и рабочим, и официантом, и статистом. Оставшихся у него денег достаточно, чтобы выехать из Берлина, но для этого нужно порвать с Людмилой, связь с которой длится уже три месяца и ему порядком надоела. А как порвать, Ганин не знает. Окно его выходит на полотно железной дорога, и поэтому «возможность уехать дразнит неотвязно». Он объявляет хозяйке, что уедет в субботу.
    От Алферова Ганин узнает, что в субботу приезжает его жена Машенька. Алферов ведет Ганина к себе, чтобы показать ему фотографии жены. Ганин узнает свою первую любовь. С этого момента он полностью погружается в воспоминания об этой любви, ему кажется, что он помолодел ровно на девять лет. На следующий день, во вторник, Ганин объявляет Людмиле, что любит другую женщину. Теперь он свободен вспоминать, как девять лет назад, когда ему было шестнадцать лет, он, выздоравливая после тифа в летней усадьбе под Воскресенском, создал себе женский образ, который через месяц встретил наяву. У Машеньки была «каштановая коса в черном банте», «татарские горящие глаза», смугловатое лицо, голос «подвижный, картавый, с неожиданными грудными звуками». Машенька была очень веселая, любила сладкое. Она жила на даче в Воскресенске. Как-то с двумя подругами она забралась в беседку в парке. Ганин заговорил с девушками, они договорились на следующий день поехать кататься на лодке. Но Машенька пришла одна. Они стали каждый день встречаться по той стороне реки, где стояла на холме пустая белая усадьба. Когда в черную бурную ночь, накануне отъезда в Петербург к началу учебного года, он в последний раз встретился с ней на этом месте, Ганин увидел, что ставни одного из окон усадьбы приоткрыты, а к стеклу изнутри прижалось человеческое лицо. Это был сын сторожа. Ганин разбил стекло и стал «бить каменным кулаком по мокрому лицу». На следующий день он уехал в Петербург. Машенька переселилась в Петербург только в ноябре. Началась «снеговая эпоха их любви». Встречаться было трудно, подолгу блуждать на морозе было мучительно, поэтому оба вспоминали о лете. По вечерам они часами говорили по телефону. Всякая любовь требует уединения, а у них приюта не было, их семьи не знали друг друга. В начале нового года Машеньку увезли в Москву. И странно: эта разлука оказалась для Ганина облегчением. Летом Машенька вернулась. Она позвонила Ганину на дачу и сказала, что папа её ни за что не хотел снова снять дачу в Воскресенске и она теперь живет в пятидесяти верстах оттуда.Она позвонила Ганину на дачу и сказала, что папа её ни за что не хотел снова снять дачу в Воскресенске и она теперь живет в пятидесяти верстах оттуда. Ганин поехал к ней на велосипеде. Приехал уже затемно. Машенька ждала его у ворот парка. «Я твоя, — сказала она. — Делай со мной все, что хочешь». Но в парке раздавались странные шорохи, Машенька лежала слишком покорно и неподвижно. «Мне все кажется, что кто-то идет», — сказал он и поднялся. Он встретился с Машенькой через год в дачном поезде. Она сошла на следующей станции. Больше они не видались. В годы войны Ганин и Машенька несколько раз обменялись нежными письмами. Он был в Ялте, где «готовилась военная борьба», она где-то в Малороссии. Потом они потеряли друг друга. В пятницу Колин и Горноцветов по случаю получения ангажемента, дня рождения Клары, отъезда Ганина и предполагаемого отъезда Подтягина в Париж к племяннице решают устроить «празднество». Ганин с Подтягиным отправляется в полицейское управление, чтобы помочь тому с визой. Когда долгожданная виза получена, Подтягин случайно оставляет паспорт в трамвае. С ним случается сердечный припадок. Праздничный ужин проходит невесело. Подтягину опять становится плохо. Ганин поит и так уже пьяного Алферова и отправляет его спать, а сам представляет, как встретит утром Машеньку на вокзале и увезет её. Собрав вещи, Ганин прощается с пансионерами, сидящими у постели умирающего Подтягина, и едет на вокзал. До приезда Машеньки остается час. Он усаживается на скамейку в сквере около вокзала, где четыре дня назад вспоминал тиф, усадьбу, предчувствие Машеньки. Постепенно «с беспощадной ясностью» Ганин осознает, что его роман с Машенькой кончился навсегда. «Он длился всего четыре дня, — эти четыре дня были, быть может, счастливейшей порой его жизни». Образ Машеньки остался вместе с умирающим поэтом в «доме теней». А другой Машеньки нет и не может быть. Он дожидается момента, когда по железнодорожному мосту проходит экспресс, идущий с севера. Берет таксомотор, едет на другой вокзал и садится в поезд, идущий на юго-запад Германии.
    продолжение
--PAGE_BREAK--
17. Соцреализм эпохи Великой Отечественной войны.

18. Военный соцреализм. оппозиция «герой — враг» в новых условиях.


19. Поэма Твардовского «Василий Тёркин».

Талантливый поэт, прозаик, критик, публицист — Александр Трифонович Твардовский, придя в литературу в середине тридцатых годов, заявил о себе как о самобытном и талантливом человеке, хорошо знающем и традиции, классическую литературу. Всенародную любовь и признание поэт получает в годы Великой Отечественной войны, когда выходит его поэма “Василий Теркин” (книга про бойца).
    Предшественники Василия Теркина Павел Власов, Кожух, Левинсон — это варианты Рахметова XX века. Героические, самоотверженные персонажи, идеал, примеры для подражания. А Теркин — русский, узнаваемый характер, товарищ по работе, сосед по квартире. Сейчас же он — товарищ по войне и окопу. Он шилом бреется и дымом греется. В любой ситуации старается остаться человеком, хочет сохранить в себе людское, доброе, а не озлобиться, не ожесточиться. В его характере образуется сплав жизненного и фольклорного начал. Работая над образом Теркина, поэт старался сохранить объективность, не навязывать своих взглядов и симпатий. Эта поэма удивительно неидеологизирована. Рассуждая об уничтожении танка, Теркин опасается:

    Вдруг он сослепу раздавит,
    Ведь не видит ни черта.

    По Леонову, Фадееву — советский человек только и ждет, чтобы отдать свою жизнь за Родину, Сталина. А Теркин, будучи политруком, говорил:

    Не взорвемся, так прорвемся.
    Живы будем, не помрем...

    В поэме “Василий Теркин” нет единой композиции в традиционном ее понимании. Она как бы собрана из отдельных главок — лоскутков. Но, безусловно, существует некое единство, так как поэт писал каждую главу как законченное произведение. Каждая глава печаталась с листа и для солдата могла оказаться единственной, последней. Негде было взять предыдущие, может быть, не суждено дожить до следующей. Единство поэме придает общая тематика — жизнь воюющего человека, обычного, земного, но и “чудо-человека”, не теряющего веры в себя и товарищей, в грядущую победу.

    Тем путем идут суровым,
    Что и двести лет назад
    Проходил с ружьем кремневым
    Русский труженик-солдат.

    Неоднократно в поэме звучит мысль, что война — это труд. Тяжелый, смертельно опасный, но необходимый и почетный.

    Бой идет святой и правый.
    Смертный бой не ради славы,
    Ради жизни на земле.

    Василий Теркин дан в разных ипостасях: на привале и в крестьянской избе, в окопе и в русской бане, героически переплывающим ледяную реку и мечтающим о награде, но всегда это реальный, узнаваемый человек, каких много вокруг. Благодаря им, простым солдатам-пехотинцам, не жалевшим себя, отдававшим жизнь за Родину, Россия отстояла мир на земле.

    Шел солдат, как шли другие,
     В неизвестные края:
     “Что там, где она, Россия,
    По какой рубеж своя?..”

    Тяжелыми дорогами войны прошел поэт и его герой от западной границы России до Москвы, а затем в обратную сторону до Берлина.

    Нынче речи о Берлине.
    Шутки прочь,— подай Берлин.
    И давно уж не в помине,
    Скажем, древний город Клин.

    В поэме нет громких фраз, каких-то из ряда вон выходящих поступков. Война — это кровь, боль, потери, и чтобы выжить и победить, нужно относиться ко всему философски, терпеливо. Говоря о главном герое поэмы, хочется подробнее, внимательнее отнестись к его имени. Теркин — тертый, терпеливый. Невольно вспоминается пословица: терпение и труд все перетрут. Василий близко к Ване, Теркин — перетертый, перемятый жизнью. Но в том-то и сила русского человека, что он стойкий ко всем жизненным невзгодам. Выстояв, сохранив в себе лучшие человеческие качества, “русский чудо-человек” смог отстоять независимость и свободу миру. Твардовский намеренно снижает героичность и самоотверженность Теркина.

    В общем, битый, тертый, жженый,
    Раной меченный двойной,
    В сорок первом окруженный,
    По земле он шел родной.
    
    Поэма “Василий Теркин” писалась о войне и для бойцов, она явилась своеобразной летописью Великой Отечественной войны. Твардовский еще вернется к теме ратного труда и подвига, но уже в лирике, которая откроет нам сокровенные мысли поэта, его необыкновенную совестливость перед погибшими, свою ответственность за них.
    Хочется закончить разговор об Александре Трифоновиче Твардовском небольшим стихотворением поэта, написанным уже в тысяча девятьсот шестьдесят шестом году, подытоживающим все сказанное выше. Оно подтверждает мысль, что война с ее жестокостью и потерями — незаживающая рана поэта.

    Я знаю, никакой моей вины
    В том, что другие не пришли с войны.
    В том, что они — кто старше, кто моложе —
    Остались там, и не о том же речь,
    Что я их мог, но не сумел сберечь —
    Речь не о том, но все же, все же, все же...

20.Литература поздней сталинской эпохи.

21.«В окопах Сталинграда» и окопная правда. Послевоенная литература о войне.

В окопах Сталинграда

Действие начинается в июле 1942 г. с отступления под Осколом. Немцы подошли к Воронежу, и от только что вырытых оборонительных укреплений полк отходит без единого выстрела, а первый батальон во главе с комбатом Ширяевым остается для прикрытия. В помощь комбату остается и главный герой повествования лейтенант Керженцев. Отлежав положенные два дня, снимается и первый батальон. По дороге они неожиданно встречают связного штаба и друга Керженцева химика Игоря Свидерского с известием о том, что полк разбит, надо менять маршрут и идти на соединение с ним, а немцы всего в десяти километрах. Они идут еще день, пока не располагаются в полуразрушенных сараях. Там и застают их немцы. Батальон занимает оборону. Много потерь. Ширяев с четырнадцатью бойцами уходит, а Керженцев с ординарцем Валерой, Игорь, Седых и связной штаба Лазаренко остаются прикрывать их. Лазаренко убивают, а остальные благополучно покидают сарай и догоняют своих. Это нетрудно, так как по дороге тянутся отступающие в беспорядке части. Они пытаются искать своих: полк, дивизию, армию, но это невозможно. Отступление. Переправа через Дон. Так они доходят до Сталинграда.
    В Сталинграде они останавливаются у Марьи Кузьминичны, сестры бывшего Игоревого командира роты в запасном полку, и заживают давно забытой мирной жизнью. Разговоры с хозяйкой и её мужем Николаем Николаевичем, чай с вареньем, прогулки с соседской девушкой Люсей, которая напоминает Юрию Керженцеву о его любимой, тоже Люсе, купание в Волге, библиотека — все это настоящая мирная жизнь. Игорь выдает себя за сапера и вместе с Керженцевым попадает в резерв, в группу особого назначения. Их работа — подготовить к взрыву промышленные объекты города. Но мирная жизнь неожиданно прерывается воздушной тревогой и двухчасовой бомбежкой — немец начал наступление на Сталинград.
    Саперов отправляют на тракторный завод под Сталинград. Там идет долгая, кропотливая подготовка завода к взрыву. По нескольку раз в день приходится чинить цепь, порванную при очередном обстреле. В промежутках между дежурствами Игорь ведет споры с Георгием Акимовичем, инженером-электриком ТЭЦ. Георгий Акимович возмущен неумением русских воевать: «Немцы от самого Берлина до Сталинграда на автомашинах доехали, а мы вот в пиджаках и спецовках в окопах лежим с трехлинейкой образца девяносто первого года». Георгий Акимович считает, что спасти русских может только чудо. Керженцев вспоминает недавний разговор солдат о своей земле, «жирной, как масло, о хлебах, с головой закрывающих тебя». Он не знает, как это назвать. Толстой называл это «скрытой теплотой патриотизма». «Возможно, это и есть то чудо, которого так ждет Георгий Акимович, чудо более сильное, чем немецкая организованность и танки с черными крестами».
    Город бомбят уже десять дней, наверное, от него уже ничего не осталось, а приказа о взрыве все нет. Так и не дождавшись приказа о взрыве, саперы резервного отправляются на новое назначение — в штаб фронта, в инженерный отдел, на ту сторону Волги. В штабе они получают назначения, и Керженцеву приходится расстаться с Игорем. Его направляют в 184-ю дивизию. Он встречает свой первый батальон и переправляется с ним на тот берег. Берег весь охвачен пламенем.
    Батальон сразу же ввязывается в бой. Комбат гибнет, и Керженцев принимает командование батальоном. В его распоряжении четвертая и пятая роты и взвод пеших разведчиков под командованием старшины Чумака. Его позиции — завод «Метиз». Здесь они задерживаются надолго. День начинается с утренней канонады. Потом «сабантуй» или атака. Проходит сентябрь, начинается октябрь.
    Батальон перебрасывают на более простреливаемые позиции между «Метизом» и концом оврага на Мамаевом. Командир полка майор Бородин привлекает Керженцева для саперных работ и строительства землянки в помощь своему саперу лейтенанту Лисагору. В батальоне всего тридцать шесть человек вместо положенных четырехсот, и участок, небольшой для нормального батальона, представляет серьезную проблему. Бойцы начинают рыть окопы, саперы устанавливают мины. Но тут же оказывается, что позиции надо менять: на КП приходит полковник, комдив, и приказывает занять сопку, где располагаются пулеметы противника. В помощь дадут разведчиков, а Чуйков обещал «кукурузники». Время перед атакой тянется медленно. Керженцев выставляет с КП пришедших с проверкой политотдельщиков и неожиданно для себя сам отправляется в атаку.
    Сопку взяли, и это оказалось не очень сложно: двенадцать из четырнадцати бойцов остались живы. Они сидят в немецком блиндаже с комроты Карнауховым и командиром разведчиков Чумаком, недавним противником Керженцева, и обсуждают бой. Но тут оказывается, что они отрезаны от батальона. Они занимают круговую оборону. Неожиданно в блиндаже появляется ординарец Керженцева Валера, остававшийся на КП, так как за три дня до атаки он подвернул ногу. Он приносит тушенку и записку от старшего адъютанта Харламова: атака должна быть в 4.00.
    Атака не удается. Все больше людей умирает — от ран и прямого попадания. Надежды выжить нет, но свои все-таки прорываются к ним. На Керженцева налетает Ширяев, который получил назначение комбата вместо Керженцева. Керженцев сдает батальон и перебирается к Лисагору. Первое время они бездельничают, ходят в гости к Чумаку, Ширяеву, Карнаухову. Впервые за полтора месяца знакомства Керженцев разговаривает о жизни с комроты его бывшего батальона Фарбером. Это тип интеллигента на войне, интеллигента, который не очень хорошо умеет командовать доверенной ему ротой, но чувствует свою ответственность за все, что он не научился делать вовремя.
    Девятнадцатого ноября у Керженцева именины. Намечается праздник, но срывается из-за общего наступления по всему фронту. Подготовив КП майору Бородину, Керженцев отпускает саперов с Лисагором на берег, а сам по приказу майора идет в свой бывший батальон. Ширяев придумал, как взять ходы сообщения, и майор согласен с военной хитростью, которая сбережет людей. Но начштаба капитан Абросимов настаивает на атаке «в лоб». Он является на КП Ширяева следом за Керженцевым и отправляет батальон в атаку, не слушая доводов.
    Керженцев идет в атаку вместе с солдатами. Они сразу попадают под пули и залегают в воронках. После девяти часов, проведенных в воронке, Керженцеву удается добраться до своих. Батальон потерял двадцать шесть человек, почти половину. Погиб Карнаухов. Раненный, попадает в медсанбат Ширяев. Командование батальоном принимает Фарбер. Он единственный из командиров не принимал участия в атаке. Абросимов оставил его при себе.
    На следующий день состоялся суд над Абросимовым. Майор Бородин говорит на суде, что доверял своему начальнику штаба, но тот обманул командира полка, «он превысил власть, а люди погибли». Потом говорят еще несколько человек. Абросимов считает, что был прав, только массированной атакой можно было взять баки. «Комбаты берегут людей, поэтому не любят атак. Баки можно было только атакой взять. И он не виноват, что люди недобросовестно к этому отнеслись, струсили». И тогда поднимается Фарбер. Он не умеет говорить, но он знает, что не струсили те, кто погиб в этой атаке. «Храбрость не в том, чтоб с голой грудью на пулемет идти»… Приказ был «не атаковать, а овладеть». Придуманный Ширяевым прием сберег бы людей, а сейчас их нет…
    Абросимова разжаловали в штрафной батальон, и он уходит, ни с кем не прощаясь. А за Фарбера Керженцев теперь спокоен. Ночью приходят долгожданные танки. Керженцев пытается наверстать упущенные именины, но опять наступление. Прибегает вырвавшийся из медсанбата Ширяев, теперь начштаба, начинается бой. В этом бою Керженцева ранят, и он попадает в медсанбат. Из медсанбата он возвращается под Сталинград, «домой», встречает Седых, узнает, что Игорь жив, собирается к нему вечером и опять не успевает: их перебрасывают для боев с Северной группировкой. Идет наступление.
Великая Отечественная война является страшным событием в истории нашего народа. Свидетелям и участникам война дала такой эмоциональный заряд, открыла им мир и человека в таких высоких и в таких страшных проявлениях, что забыть об этом просто невозможно. И хотя наш народ залечил тяжелые раны войны, а на месте руин и пепелищ выросли новые города и села, и заросли окопы и траншеи, все же живет в памяти народной великий подвиг воинов и партизан. Представить этот подвиг во всех деталях, возобновить героические и трагические страницы войны помогает русская литература. К произведениям, написанным о войне по горячим следам, каждый год прибавляет новые романы, повести и стихотворения. Пишут их авторы, которые сами были участниками войны, и авторы, у которых она отобрала детство. Чем больше проходит времени, тем суровее, правдивее, беспощаднее литература наша видит минувшую войну, ее кровь, боль, грязь, голод и жестокость.
    В современных же произведениях война показана без напыщенного героизма, так как она была для нашего народа невиданно тяжелой, трудной, кровавой. Много таких произведений написано Василием Быковым — известным писателем. Широкую известность получили повести В. Быкова “Журавлиный крик”, “Дожить да рассвета”, “Карьер”, “Сотников” и многие другие. В своих произведениях писатель ставит читателя перед необходимостью оглянуться на свою жизнь, проверить свои жизненные и моральные принципы. Поэтому произведения В. Быкова находят сердечный отклик у читателей. Например, главная мысль повести “Сотников” свидетельствует о том, что смерть на войне не всегда означала поражение, а вот жизнь, сохраненная ценой измены, всегда означала смерть. Повесть написана психологически глубоко, каждая деталь в ней раскрывает самое важное в душах людей. Этим и привлекают читателей произведения В. Быкова.
    Существует еще много произведений, где война показана не приукрашенно, а реально. Например, такие произведения, как “В окопах Сталинграда” В. Некрасова, “Это мы, господи!” и “Убиты под Москвой” К. Воробьева, “В списках не значился” Б. Васильева, а также произведения Ю. Бондарева, И. Ша-мякина и многих других.
    В повести “Убиты под Москвой” рассказывается о роте молодых курсантов, только что прибывших на фронт. Параллельно показаны и войска НКВД, у которых новейшее оружие, тогда как у кур сайтов вооружение очень плохое. И все же первыми в бой идут молодые курсанты, в котором все погибают.
    Реально отражая войну в своих произведениях, писатели напоминают человечеству о том, что такое фашизм, призывают быть внимательными к желающим начать новую войну. Именно поэтому и пишут современные писатели о войне. Чтобы в следующий раз не допустить этого кошмара и никогда не забывать о нем.
    Литература о Великой Отечественной войне — одна из главных опор, на которых держится высокий уровень современного искусства.
    “Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой”.
    Нет, наверное, такой семьи, где война не затронула бы жизни людей. За годы Великой Отечественной войны в стране погибло около двадцати семи миллионов человек. Война оставила глубокую рану в душе каждого человека. И те люди, которые прошли через суровые испытания войны, через пекло и ад, будут помнить эти страшные тысяча четыреста восемнадцать дней, которые перевернули весь мир. Много людей погибло за эти годы. Кто-то пал на поле боя, кто-то был зверски замучен в гестапо и концентрационных лагерях, кто-то был сожжен в огне, например, как в деревне Хатынь Минской области, где фашисты сожгли эту небольшую деревушку вместе с ее жителями. Немцы пытались захватить власть. Но недолго им пришлось властвовать. Девятого мая — это день, когда люди победили фашизм.
    И этот день будет всегда праздником. Праздник Победы навсегда вписан в историю человечества золотыми буквами.
    Великая Отечественная война оставила глубокий след и в душе каждого писателя. Многие из них сами были участниками войны. Очень много интересных произведений современных писателей написано о войне… Это “В окопах Сталинграда” Виктора Некрасова, “Это мы, господи!” и “Убиты под Москвой” Константина Воробьева, “Знак беды”,
    ' “Сотников” и “Карьер” Василия Быкова, “В списках не значился” и “А зори здесь тихие”.Бориса Васильева...
    В каждом из них война изображена по-разному. Одни писатели прославляют подвиги советских людей, другие показывают все отрицательные стороны войны. Например, в повести “Убиты под Москвой” Константин Воробьев рассказал читателю о том, как кремлевские курсанты, только что закончившие училище, погибают в первом бою. Советское правительство не позаботилось о том, чтобы у солдат было хорошее оружие, чтобы было чем воевать. И в результате молоденькие мальчишки были брошены на произвол судьбы. Они оказались никому не нужными. Им был дан приказ. И они должны во что бы то ни стало выполнить его. Часто для таких солдат этот бой был первым и последним. Это и показал в своем произведении Константин Воробьев.
    Писатель Василий Быков в своих произведениях не старается показывать человека героем. В повести “Сотников” он изобразил два главных образа. Образ Сотникова и Рыбака. Быков не показывает Сотникова героем, а Рыбака — предателем. Хотя первому нужно отдать должное. Сотников, несмотря на свои молодые годы, идет на смерть с высоко поднятой головой. Путь Рыбака к предательству Быков прослеживает шаг за шагом. Писатель показал, как война может сломать здорового и сильного человека, сломить его морально и физически. Война сломала Рыбака и привела его к предательству. Есть писатели, которые в своих произведениях прославляли подвиги советских воинов, подпольщиков, партизан. Например, в книге “А зори здесь тихие” Борис Васильев рассказал о судьбе пятерых молодых девушек, которые погибли в бою. Они пошли на задание и не вернулись. Писатель подробно описывает, как погибали девушки. Девчата не струсили, не покинули поле боя. Они стояли да последнего и погибли, как герои.

22. «Тёмные аллеи» Бунина и послевоенная литература эмиграции.

В осенний ненастный день по разбитой грязной дороге к длинной избе, в одной половине которой была почтовая станция, а в другой чистая горница, где можно было отдохнуть, поесть и даже переночевать, подъехал обкиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом. На козлах тарантаса сидел крепкий серьезный мужик в туго подпоясанном армяке, а в тарантасе — “стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый”.
    Когда лошади стали, он вылез из тарантаса, взбежал на крыльцо избы и повернул налево, как подсказал ему кучер.
    В горнице было тепло, сухо и опрятно, из-за печной заслонки сладко пахло щами. Приезжий сбросил на лавку шинель, снял перчатки и картуз и устало провел рукой по слегка курчавым волосам. В горнице никого не было, он приоткрыл дверь и позвал: “Эй, кто там!”
    Вошла “темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина… с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой”. Она вежливо поздоровалась.
    Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и на легкие ноги и попросил самовар. Оказалось, что эта женщина — хозяйка постоялого двора. Приезжий похвалил ее за чистоту. Женщина, пытливо глядя на него, сказала: “Я чистоту люблю. Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич”. “Надежда! Ты? — сказал он торопливо. — Боже мой, боже мой!.. Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?” — “Тридцать, Николай Алексеевич”. Он взволнован, расспрашивает ее, как она жила все эти годы.
    Как жила? Господа дали вольную. Замужем не была. Почему? Да потому что уж очень его любила. “Все проходит, мой друг, — забормотал он. — Любовь, молодость — все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит”.
    У других — может быть, но не у нее. Она жила им всю жизнь. Знала, что давно нет его прежнего, что для него словно бы ничего и не было, а все равно любила. Поздно теперь укорять, но как бессердечно он ее тогда бросил… Сколько раз она хотела руки на себя наложить! “И все стихи мне изволили читать про всякие «темные аллеи», — прибавила она с недоброй улыбкой”. Николай Алексеевич вспоминает, как прекрасна была Надежда. Он тоже был хорош. “И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть”. — “А! Все проходит. Все забывается”. — “Все проходит, да не все забывается”. “Уходи, — сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. — Уходи, пожалуйста”. Прижав платок к глазам, он прибавил: “Лишь бы Бог меня простил. А ты, видно, простила”. Нет, она его не простила и простить никогда не могла. Нельзя ей его простить. Он приказал подавать лошадей, отходя от окна уже с сухими глазами. Он тоже не был счастлив никогда в жизни. Женился по большой любви, а она бросила его еще оскорбительнее, чем он Надежду. Возлагал столько надежд на сына, а вырос негодяй, наглец, без чести, без совести. Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у нее. Уже в дороге он со стыдом вспомнил это, и ему стало стыдно этого стыда. Кучер говорит, что она смотрела им вслед из окна. Она баба — ума палата. Дает деньги в рост, но справедлива. “Да, конечно, лучшие минуты… Истинно волшебные! «Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи...» Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?” И, закрывая глаза, он качал головой.
    продолжение
--PAGE_BREAK--
Анализ рассказа И. Бунина «Солнечный удар»

     Мягкий кленовый листок кротко и трепетно возносится ветром и вновь

падает на холодную землю. Он настолько одинок, что ему всё равно, куда

несёт его судьба. Ни тёплые лучи ласкового солнца, ни весенняя свежесть

морозного утра уже не радуют его. Этот маленький листок настолько

беззащитен, что ему приходится смириться с роком судьбы и лишь надеяться на

то, что когда-нибудь удастся найти своё пристанище.

     В рассказе И. А. Бунина «Солнечный удар» поручик, словно одинокий

листок, скитается по чужому городу. Это рассказ о любви с первого взгляда,

о мимолётном увлечении, о силе страсти и горечи расставания. В творчестве

И. А. Бунина любовь сложна и несчастлива. Герои расстаются, словно

проснувшись после сладкого любовного сна.

     То же самое происходит и с поручиком. Перед читателем предстаёт картина

жары и духоты: загар на теле, кипящая вода, горячий морской песок,

запылённая извозничья пролетка… Воздух наполнен любовной страстью. Страшно

душный, сильно накалённый за день гостиничный номер — вот отражение

состояния влюблённых. Белые опущенные занавески на окнах — это граница

души, а две несожжённые свечи на подзеркальнике — то, что, возможно,

осталось здесь от предыдущей пары.

     Однако наступает время расставания, и маленькая, безымянная женщина,

шутливо называвшая себя прекрасной незнакомкой, уезжает. Поручик не сразу

понимает, что любовь уходит от него. В лёгком, счастливом состоянии духа он

довёз её до пристани, поцеловал и беззаботно вернулся в гостиницу.

     Его душа была ещё полна ею — и пуста, как и гостиничный номер. Аромат

её хорошего английского одеколона, её недопитая чашка лишь усиливали

одиночество. Поручик поспешил закурить, но сигаретный дым не способен

побороть тоску и душевную пустоту. Иногда случается, что мы понимаем, с

каким прекрасным человеком свела нас судьба, лишь в тот момент, когда его

уже нет рядом.

     Поручику нечасто доводилось влюбляться, иначе он не стал бы называть

пережитое чувство «странным приключением», не согласился бы с безымянной

незнакомкой, что они оба получили что-то вроде солнечного удара.

     В гостиничном номере ещё всё напоминало о ней. Однако тяжелы были эти

воспоминания, от одного взгляда на неубранную кровать усиливалась и без

того невыносимая тоска. Где-то там, за открытыми окнами, уплывал от него

пароход с таинственной незнакомкой.

     Поручик на мгновение попробовал представить, что чувствует таинственная

незнакомка, ощутить себя на её месте. Вероятно, она сидит в стеклянном

белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем

реку, на встречные плоты, на жёлтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на

весь этот безмерный волжский простор. А его мучает одиночество, раздражает

базарный говор и скрип колёс.

     Жизнь самого обычного человека зачастую скучна и однообразна. И только

благодаря таким мимолётным встречам люди забывают про каждодневные скучные

дела, каждое расставание вселяет надежду на новую встречу, и с этим ничего

не поделаешь. Но где же сможет встретить поручик свою возлюбленную в

большом городе? К тому же у неё семья, трёхлетняя дочка. Нужно продолжать

жить, не давать отчаянию овладеть разумом и душой, хотя бы ради всех

будущих встреч.

     Все проходит, как говорил Юлий Цезарь. Вначале странное, непонятное

чувство затмевает разум, но тоска и одиночество неминуемо остаются в

прошлом, как только человек вновь оказывается в обществе, общается с

интересными людьми. Новые встречи — вот лучшее лекарство от расставаний. Не

нужно уходить в себя, думать о том, как прожить этот бесконечный день с

этими воспоминаниями, с этой неразделимой мукой.

     Поручик был одинок в этом богом забытом городишке. Он рассчитывал найти

сочувствие к себе со стороны окружающих. Но улица лишь усилила тяжкие

воспоминания. Герой не мог понять, как можно спокойно сидеть на козлах,

курить и вообще быть беспечным, равнодушным. Ему захотелось узнать, один ли

он так страшно несчастен во всём этом городе.

     На базаре все только и делали, что нахваливали свой товар. Всё это было

так глупо, нелепо, что герой убежал с базара. В соборе поручик также не

нашёл пристанища: там пели громко, весело и решительно. Никому не было дела

до его одиночества, а безжалостное солнце неумолимо жгло. Погоны и пуговицы

его кителя так нагрелись, что к ним невозможно было прикоснуться. Тяжесть

внутренних переживаний поручика усугубляла нестерпимая жара на улице. Ещё

вчера, находясь под властью любви, он не замечал палящего солнца. Теперь

же, казалось, уже ничто не сможет побороть одиночество. Поручик попытался

найти утешение в спиртном, но от водки его чувства ещё больше разгулялись.

Герою так хотелось избавиться от этой любви, и вместе с тем он мечтал

встретиться вновь со своей возлюбленной. Но каким образом? Он не знал ни

фамилии, ни имени её.

     Память поручика ещё хранила запах её загара и холстинкового платья,

красоту её крепкого тела и изящность маленьких рук. Долго рассматривая

портрет какого-то военного на фотовитрине, герой задумался над вопросом,

нужна ли такая любовь, если потом всё будничное становится страшным и

диким, хорошо ли, когда сердце поражено слишком большой любовью, слишком

большим счастьем. Говорят, всё хорошо в меру. Некогда сильная любовь после

расставания сменяется завистью к окружающим. То же самое произошло с

поручиком: он стал томиться мучительной завистью ко всем нестрадающим

людям. Всё вокруг выглядело одиноким: дома, улицы… Казалось, вокруг нет ни

души. От былого благополучия осталась лишь белая густая пыль, лежавшая на

мостовой.

     Когда поручик вернулся в гостиницу, номер был уже прибран и казался

пустым. Окна были закрыты, занавески опущены. В комнату проникал лишь

лёгкий ветерок. Поручик устал, к тому же, он был очень пьян и лежал,

подложив руки под затылок. По его щекам покатились слёзы отчаяния, столь

сильно было ощущение бессилия человека перед всемогущей судьбой.

     Когда поручик проснулся, боль потери немного притупилась, будто он

расстался с возлюбленной десять нет назад. Оставаться в номере далее было

невыносимо. Деньги для героя потеряли всякую ценность, вполне возможно, в

его памяти ещё свежи были воспоминания о городском базаре, об алчности

торговцев. Щедро рассчитавшись с извозчиком, он пошёл на пристань и через

минуту оказался на многолюдном пароходе, идущем следом за незнакомкой.

     В действии наступила развязка, но в самом конце рассказа И. А. Бунин

ставит последний штрих: за несколько дней поручик постарел на десять лет.

Чувствуя себя в плену любви, мы не думаем о неизбежной минуте расставания.

Чем сильнее мы любим, тем тягостнее бывают наши страдания. Эта тяжесть

расставания с самым близким тебе человеком ни с чем не сравнима. Что же

испытывает человек, когда теряет свою любовь после неземного счастья, если

из-за мимолётного увлечения стареет на десять лет?

     Человеческая жизнь, словно зебра: белая полоса радости и счастья

неминуемо сменится чёрной. Но успех одного человека вовсе не означает

неудачу другого. Нужно жить с открытой душой, даря радость людям, и тогда в

нашу жизнь будет возвращаться радость, чаще мы будем терять голову от

счастья, нежели томиться в ожидании нового солнечного удара. Ведь ничего

нет невыносимее ожидания.
           Краткий анализ рассказа И. Бунина «Чистый понедельник»

    Человеку, как никакому другому земному существу, повезло иметь разум и

возможность выбора. Выбирает человек всю свою жизнь. Сделав шаг, он встаёт

перед выбором: вправо или влево, — куда идти дальше. Он делает ещё один шаг

и снова выбирает, и так шагает до конца пути. Одни идут быстрее, другие -

медленнее, и результат бывает разный: делаешь шаг и либо падаешь в

бездонную пропасть, либо попадаешь ногой на эскалатор в небеса. Человек

волен выбирать работу, пристрастия, увлечения, мысли, мировоззрения,

любовь. Любовь бывает к деньгам, к власти, к искусству, может быть

обыкновенная, земная любовь, а может случиться так, что выше всего, выше

всех чувств человек ставит любовь к родине или к Богу.

    В рассказе Бунина «Чистый понедельник» героиня безымянна. Имя не важно,

имя для земли, а Бог знает каждого и без имени. Бунин называет героиню -

она. Она с самого начала была странной, молчаливой, необычной, будто чужой

всему окружающему миру, глядящей сквозь него, «всё что-то думала, всё как

будто во что-то мысленно вникала; лёжа на диване с книгой в руках, часто

опускала её и вопросительно глядела перед собой». Она была будто совсем из

другого мира, и, только чтобы её не узнали в этом мире, она читала, ходила

в театр, обедала, ужинала, выезжала на прогулки, посещала курсы. Но её

всегда тянуло к чему-то более светлому, нематериальному, к вере, к Богу, и

так же, как храм Спасителя был близок к окнам её квартиры, так Бог был

близок её сердцу. Она часто ходила в церкви, посещала обители, старые

кладбища.

    И вот наконец она решилась. В последние дни мирской жизни она испила её

чашу до дна, простила всех в Прощёное воскресенье и очистилась от пепла

этой жизни в «Чистый понедельник»: ушла в монастырь. «Нет, в жёны я не

гожусь». Она с самого начала знала, что не сможет быть женой. Ей суждено

быть вечной невестой, невестой Христа. Она нашла свою любовь, она выбрала

свой путь. Можно подумать, что она ушла из дома, но на самом деле она ушла

домой. И даже её земной возлюбленный простил ей это. Простил, хотя и не

понял. Он не мог понять, что теперь «она может видеть в темноте», и «вышел

из ворот» чужого монастыря.
23. «Лолита» Набокова.
Эдгар Гумберт Гумберт, тридцатисемилетний преподаватель французской литературы, испытывает неординарную склонность к нимфеткам, как он их называет — очаровательным девочкам от девяти до четырнадцати лет. Давнее детское впечатление наделило его этим подпольным переживанием, отвращающим от более зрелых женщин. Действие романа-исповеди, который пишет находящийся в тюрьме Гумберт Гумберт, относится к лету 1947 г. За десять лет до этого, живя в Париже, он был женат, но жена оставила его ради русского полковника-эмигранта как раз накануне его переезда в Америку. Там он принимал участие в разных исследовательских проектах, лечился в санаториях от меланхолии и вот, выйдя из очередной больницы, снял в Новой Англии дом у госпожи Шарлотты Гейз. У хозяйки двенадцатилетняя дочь Долорес — Ло, Лолита, напоминание о той детской влюбленности Гумберта, потеря которой придала его эротической жизни столь странное направление. Страницам своего дневника Гумберт Гумберт поверяет о томительном вожделении к Лолите, как вдруг узнает, что мать отправляет ее в летний лагерь. Шарлотта пишет Гумберту письмо, в котором объясняется в любви к нему, и требует покинуть ее дом, если он не разделяет ее чувств. После некоторого колебания Гумберт принимает предложение «перейти из жильцов в сожители», Он женится на матери, ни на минуту не забывая о своей будущей падчерице. Отныне ничто не помешает ему общаться с ней. Однако выясняется, что после свадьбы Шарлотта намерена отправить Лолиту сразу после лагеря в пансионат, а затем в Бердслей Колледж. Планы Гумберта рушатся. Во время плавания в лесном озере он хочет утопить жену, но не может, к своему сожалению, узнав, что за ними с холма следит соседка-художница. Госпожа Гумберт находит и прочитывает дневник мужа и полностью его разоблачает. Пока он лихорадочно обдумывает, как выйти из этой ситуации, Шарлотта в слезах и гневе бежит через дорогу отправлять письма и попадает под машину. После похорон жены герой отправляется за Лолитой. Разжившись одеждой для нее и снотворными пилюлями, он сообщает девочке, что ее мама в больнице накануне серьезной операции. Забрав Лолиту из лагеря, Гумберт собирается возить ее по городкам и гостиницам. В первой из них он дает девочке снотворное, чтобы насладиться ею спящей. Снотворное не действует. Ночь мучений и нерешительности Гумберта, не смеющего прикоснуться к Лолите, заканчивается ее утренним пробуждением и соблазнением отчима. К изумлению последнего, Лолита не была девственницей, совсем недавно она «попробовала» это с сыном начальницы лагеря. Близость изменяет отношения Гумберта с Лолитой. Он открывает, что ее мать мертва. С августа 1947 г. в течение года они путешествуют по Соединенным Штатам, меняют мотели, коттеджи, гостиницы. Герой старается подкупить девочку обещанием разных удовольствий и угрожает бедами, если она выдаст его полиции как совратителя. Перед путешественниками открываются многочисленные достопри- мечательности страны. Параллельно между ними случаются скандалы. Райское блаженство никак не сулит стабильного счастья. Вместо того чтобы затаиться где-нибудь в Мексике, Гумберт поворачивает на восток Америки, чтобы отдать девочку в частную гимназию в Бердслее. 1 января 1949 г. Лолите исполняется четырнадцать лет. Она уже отчасти теряет прелесть своей нимфеточности, лексикон ее делается невыносим. Она требует денег от Гумберта за удовлетворение его особых желаний, прячет их, чтобы, как он подозревает, накопив, сбежать от него. В гимназии она начинает увлекаться театром. Репетируя пьесу «Зачарованные охотники», Лолита влюбляется в ее автора, знаменитого драматурга Куильти, неотразимого героя рекламы папирос «Дромадер». Чуя неладное, Гумберт Гумберт за неделю до премьеры увозит Лолиту из Бердслея. Летом 1949 г. начинается их последнее путешествие по Америке. Гумберта преследуют подозрения о ее измене. Он боится оставлять Лолиту надолго одну, проверяет пистолет, который хранит в шкатулке. Однажды он замечает следующий за ними в отдалении вишневый «кадиллак». Кто-то нанял детектива следить за ними? Что это за лысоватый господин, с которым торопливо разговаривала Лолита? По дороге в городках они смотрят пьесы неких Куильти и Дамор-Блок. Их преследователь меняет автомобили, в вишневом «кадиллаке» обнаруживаются какие-то актеры. Лолита обманывает Гумберта, водит его за нос вместе с сообщниками своего нового любовника. В Эльфинстоне Лолиту с высокой температурой забирают в больницу. Впервые за два года Гумберт разлучен со своей любимой. Потом заболевает и он сам. Когда же он собирается забрать Лолиту из госпиталя, оказывается, что накануне она уехала со своим «дядюшкой». Три с половиной года проходят без Лолиты. Сначала Гумберт едет в обратном порядке по следам своего изобретательного соперника. Осенью он достигает Бердслея. До следующей весны лечится в санатории. Потом встречает тридцатилетнюю наивную, нежную и безмозглую подружку по имени Рита, спасшую Гумберта от смирительной рубашки. Год преподает в Кантрипском университете. И наконец оказывается в Нью-Йорке, где 22 сентября 1952 г. получает письмо от Лолиты. Она сообщает, что замужем, что ждет ребенка, что ей нужны деньги расплатиться с долгами, поскольку муж собирается вместе с ней на Аляску, где ему обещана работа. Гумберт Гумберт определяет по штемпелю адрес и, прихватив с собой пистолет, отправляется в дорогу. Он находит Лолиту в какой-то лачуге на окраине маленького городка замужем за почти глухим вете- раном войны. Она наконец открывает имя своего соблазнителя: это драматург Клэр Куильти, весьма неравнодушный к маленьким детям развратный гений. Она думала, что Гумберт давно уже вычислил его. Куильти, украв ее, повез на ранчо, уверяя, что осенью повезет в Голливуд пробоваться на роль. Но там Лолиту ждали пьянство, наркотики, извращения и групповые оргии, в которых она отказалась принимать участие, и была вышвырнута на улицу. Далее тяжелые заработки на жизнь, встреча с будущим мужем… Гумберт предлагает Лолите немедленно уехать с ним от мужа, она отказывается, она никогда его не любила. Гумберт Гумберт дает ей с мужем четыре тысячи долларов — доход от дома ее покойной матери — и отправляется на охоту за драматургом Клэром Куильти. Он испытывает что-то вроде раскаяния перед Лолитой. Гумберт возвращается в Рамздэль, где жил с Шарлоттой, переводит все имущество на имя Лолиты, узнает адрес Куильти. Затем он едет в Паркингтон, где проникает в родовой замок своего врага, и с пистолетом в руках ведет с ним полубезумный разговор, чередующийся выстрелами, осечками, промахами, попаданиями, борьбой двух немолодых и полуразрушенных тел, чтением приговора в стихах. Все это делает сцену мщения фарсовой. Куильти бежит от своего палача, тот стреляет в него… В доме появляются очередные гости Куильти, пьют его водку, не обращая внимания на заявление Гумберта, что он убил их хозяина. В это время на верхнюю площадку выползает окровавленный Куильти, там он «тяжело возился, хлопая плавниками; но вскоре… застыл — теперь уже навсегда». Гумберт Гумберт уезжает из замка. «Лолиту», свою исповедь, он пишет сначала в лечебнице для психопатов, где проверяют его рассудок, а потом в тюрьме в ожидании суда, не дождавшись которого умирает от сердечного приступа. Вскоре после Гумберта умрет и Лолита, разрешившись на Рождество 1952 г. мертвой девочкой.
Роман Владимира Набокова «Лолита» был  написан  в  1955г.  на  английском

языке. Перевод был осуществлен самим автором.  Этот  роман  принес  писателю

широкую известность.

  «Лолита. Исповедь Светлокожего Вдовца» – таково  было  двойное  название,

под которым автор получил этот странный текст. Если не  считать  исправления

явных описок, да тщательного  изъятия  некоторых  цепких  деталей,  которые,

несмотря на все старания самого «Гумберта Гумберта», еще уцелели  в  тексте,

как некие памятники и вехи, можно считать, что  эти  примечательные  записки

оставлены в  неприкосновенности.  Причудливый  псевдоним  их  автора  –  его

собственное  измышление,  между  тем  как  «Гейз»  всего  лишь  рифмуется  с

настоящей фамилией героини.

  Для читателя, рассматривающего «Лолиту»  просто  как  роман,  ситуации  и

эмоции в нем описанные, остались бы раздражительно-телесными,  если  бы  они

были обеспечены при помощи пошлых иносказаний. Правда, во всем  произведении

нельзя найти ни одного непристойного выражения.

  Если бы  ныне  однотомник  В.  В.  Набокова  оказался  без  «Лолиты»,  то

совершенно на том же основании скажем, «Избранный  Достоевский»  не  включал

бы «Бесов».

  Великое произведение искусства всегда оригинально;  оно  по  самой  своей

сущности  должно  потрясать  и  изумлять.  У  меня  нет   никакого   желания

прославлять господина «Гумберта  Гумберта».  Нет  сомнений  в  том,  что  он

отвратителен, что он  низок,  что  он  служит  ярким  примером  нравственной

человеческой проказы, что в нем соединены свирепость  и  игривость,  которые

может быть и  свидетельствуют  о  глубочайшем  сострадании,  но  не  придают

привлекательности некоторым его  измышлениям.  Его  чудаковатость,  конечно,

тяжеловата. Отчаянная честность, которой трепещет его  исповедь,  отнюдь  не

освобождает  его  от  ответственности  за   дьявольскую   изощренность.   Он

ненормален. Он не джентльмен. Но с каким  волшебством  певучая  его  скрипка

возбуждает в нас нежное сострадание к Лолите,  заставляет  нас  зачитываться

книгой, несмотря на испытываемое нами отвращение к автору исповеди.

  Как художественное  произведение,  «Лолита»  далеко  выходит  за  пределы

покаянной исповеди, но гораздо более  важным,  чем  ее  научное  значение  и

художественная ценность, мы должны признать нравственное ее  воздействие  не

серьезного читателя, ибо этот мучительный анализ единичного случая  содержит

в  себе  и  общую  мораль.  Беспризорная  девочка,   занятая   собой   мать,

задыхающийся от похоти маньяк – все они не только персонажи  единственной  в

своем роде повести; они, кроме того, предупреждают нас об  опасных  уклонах;

они указывают на возможные бедствия. «Лолита» должна  бы  заставить  всех  –

родителей, социальных работников, педагогов  –  с  великой  бдительностью  и

проницательностью предаться делу  воспитания  более  здорового  поколения  в

более надежном мире.    продолжение
--PAGE_BREAK--
24. «Доктор Живаго» — итоговая книга Пастернака.



Живаго Юрий Андреевич — главный герой романа, врач и поэт. Фамилия героя ассоциирует его с образом «Бога Живаго», т. е. Христа (ср. имя матери персонажа — Мария Николаевна). Словосочетание «Доктор Живаго» может быть прочитано как «исцеляющий все живущее». Имя Юрий перекликается с обоими основными топонимами романа — Москвой (ср. мифопоэтические коннотации имени Георгий — Юрий) и Юрятином. Ср. также ассоциативную связь слов «Юрий» — «юродивый». Существенно и значение отчества: Андрей — «человек», Андреевич — «сын человеческий».
    Роман начинается смертью родителей героя: мать умирает, а отец, разорившийся миллионер, кончает жизнь самоубийством, выбросившись на ходу из курьерского поезда. Дядя мальчика, Николай Николаевич Веденяпин, привозит его в Москву и поселяет в семье профессора Громеко. Однажды после прерванного музыкального вечера Живаго вместе с приятелем Мишей Гордоном сопровождают Александра Александровича Громеко в номера «Черногория»: здесь Живаго впервые видит Лару — спящую в кресле девушку, затем наблюдает ее молчаливое объяснение с Комаровским. Почти через 20 лет Юрий будет вспоминать эту сцену: «Я, мальчик, ничего о тебе не знавший, всей мукой отозвавшейся тебе силы понял: эта щупленькая, худенькая девочка заряжена, как электричеством, до предела, всей мыслимою женственностью на свете».
    Живаго поступает в университет на медицинский факультет. Начинает писать стихи. Окончив университет, пишет работу о физиологии зрения. В рождественский вечер 1911 года Живаго вместе с Тоней Громеко едет на елку к Свентицким: проезжая по Камергерскому переулку, он обращает внимание на окно, за которым горит свеча (это окно той комнаты, где Лара разговаривает с Пашей Антиповым, но Юра об этом не знает). Возникает строка стихотворения: «Свеча горела на столе. Свеча горела...» («Свеча горела на столе» — неосознанная цитата из стихотворения К. Романова 1885 г. «Смеркалось: мы в саду сидели...»). На елке у Свентицких Живаго видит Лару сразу после ее выстрела в прокурора и узнает ее, хотя и не знает ее имени. Вернувшись с елки, Юра и Тоня узнают, что мать Тони умерла; перед смертью она просила их пожениться. Во время похорон Живаго ощущает желание, в противовес смерти, «трудиться над формами, производить красоту. Сейчас, как никогда, ему было ясно, что искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь».
    Юрий и Тоня женятся; осенью 1915 г. у них рождается сын Сашенька. Живаго призывают в армию; он ранен. Лежа в госпитале, встречает Лару. Из Москвы ему сообщают, что без его разрешения вышла книжка его стихов, которую хвалят.
    Работая в городке Мелюзееве, Живаго живет в одном доме с Антиповой, однако даже не знает ее комнаты. Они часто сталкиваются по работе. Он «честно старается не любить» ее, однако проговаривается, и она уезжает.
    Летом 1917 г. и Живаго уезжает в Москву с распадающегося фронта. В Москве, встретившись с семьей, он все же чувствует себя одиноким, предвидит социальные катаклизмы, «считает себя и свою среду обреченными». Он работает в больнице, а также пишет «Игру в людей» — дневник, включающий стихи и прозу. Дни октябрьских боев в Москве совпадают с тяжелой болезнью сына Сашеньки. Выйдя через несколько дней на улицу, Живаго в подъезде дома на углу Серебряного переулка и Молчановки читает в газете первый декрет советской власти. В этом же подъезде встречает неизвестного юношу, не зная, что это его сводный брат Евграф. Живаго принимает революцию с энтузиазмом, называя ее «великолепной хирургией». Зимой 1918 г. он переносит тиф.
    Когда Живаго выздоравливает, в апреле 1918г. вместе с женой, сыном и тестем они по совету Евграфа уезжают на Урал, в бывшее имение деда Тони Варыкино, недалеко от Юрятина. Едут несколько недель. Уже на подъезде к Юрятину на одной из станций Ж. ночью арестовывают красноармейцы, принимая за шпиона. Его допрашивает военком Стрельников (Живаго не знает, что это Антипов, муж Лары) и после беседы освобождает. Случайному попутчику Самдевятову Живаго говорит: «Я был настроен очень революционно, а теперь думаю, что насильственностью ничего не возьмешь». Живаго с семьей благополучно добирается до Юрятина, затем они едут в Варыкино, где поселяются, занимая две комнаты в старом барском доме.
    Зимой Живаго ведет записи — в частности, записывает, что отказался от медицины и о врачебной специальности умалчивает, чтобы не связывать своей свободы. Периодически он посещает библиотеку в Юрятине и однажды видит в библиотеке Антипову; не подходит к ней, но списывает ее адрес с библиотечной карточки. Затем приходит к ней на квартиру; через не
    которое время происходит их сближение. Ж. тяготится тем, что обманывает жену, и он решает «разрубить узел силою». Однако когда он верхом возвращается из города в Варыкино, его останавливают партизаны красного отряда и «принудительно мобилизуют как медицинского работника».
    В плену у партизан Живаго проводит более года, причем командиру отряда Ливерию Микулицыну прямо говорит, что от нюдь не разделяет идей большевизма: «Когда я слышу о переделке жизни, я теряю власть над собой и впадаю в отчаяние. Материалом, веществом жизнь никогда не бывает. Она сама, если хотите знать, непрерывно себя обновляющее, вечно себя перерабатывающее начало, она сама вечно себя переделывает и претворяет, она сама куда выше наших с вами тупоумных теорий». О Ларе и своей семье Живаго ничего не знает — не знает о том, как прошли роды у жены (когда его захватили. Тоня была беременна). В конце концов, Живаго удается бежать из отряда, и, пройдя пешком десятки верст, он возвращается в Юрятин. Приходит на квартиру к Ларе, но та вместе с Катенькой, услышав о его появлении в окрестностях, уехала в пустующее Варыкино, чтобы ждать его там. В ожидании Лары Живаго заболевает, а когда приходит в себя, видит ее рядом.
    Они живут вместе. Живаго работает в амбулатории и на медицинских курсах. Несмотря на его выдающиеся способности диагноста, к нему относятся с недоверием, критикуя за «интуитивизм» и подозревая в идеализме. Он получает письмо из Москвы от жены, которое было написано пять месяцев назад: Тоня сообщала, что у них родилась дочь Маша, а также о том, что ее отца, дядю и ее с детьми высылают за границу.
    Приехавший в Юрятин Комаровский говорит Живаго: «Есть некоторый коммунистический стиль. Мало кто подходит под эту мерку. Но никто так явно не нарушает этой манеры жить и думать, как вы Вы — насмешка над этим миром, его оскорбление. Ваше уничтожение на очереди». Тем не менее, Живаго отказывается от предложения Комаровского уехать на Дальний Восток, и они с Ларой решают переждать опасность в Варыкине. Там Живаго начинает по ночам записывать ранее сочиненные стихи, а также работать над новыми вещами: «он испытал приближение того, что называется вдохновением. Соотношение сил, управляющих творчеством, как бы становится на голову. Первенство получает не человек и состояние его души, которому он ищет выражения, а язык, которым он хочет его выразить. Язык, родина и вместилище красоты и смысла, сам начинает думать и говорить за человека и весь становится музыкой, не в отношении внешне слухового звучания, но в отношении стремительности и могущества своего внутреннего течения».
    В Варыкино приезжает Комаровский, который в секретном разговоре с Живаго сообщает, что Стрельников-Антипов, муж Лары, расстрелян и она с дочерью в большой опасности. Живаго соглашается на то, чтобы Лара с Катенькой уехали с Комаровским, говоря ей, что сам присоединится к ним позже. Оставшись один в Барыкине, Живаго по ночам пьет и пишет стихи, посвященные Ларе, — «но Лара его стихов и записей, по мере вымарок и замены одного слова другим, все дальше уходила от истинного своего первообраза».
    Однажды в варыкинском доме появляется Стрельников, который, оказывается, жив. Они с Живаго разговаривают всю ночь, а утром, когда Живаго еще спит, Стрельников у крыльца дома пускает себе пулю в висок. Похоронив его, Живаго отправляется в Москву, куда приходит весной 1922 г. в сопровождении крестьянского юноши Васи Брыкина (с которым в свое время познакомился по дороге из Москвы в Юрятин). В Москве Живаго начинает писать маленькие книжки, которые «содержали философию Юрия Андреевича, изложение его медицинских взглядов, его определения здоровья и нездоровья, мысли о трансформизме и эволюции, о личности как биологической основе организма, соображения Юрия Андреевича об истории и религии, очерки Пугачевских мест, где побывал доктор, стихи Юрия Андреевича и рассказы». Вася занимается их изданием, по постепенно их сотрудничество прекращается.
    Живаго хлопочет о выезде за границу, к семье, однако без особой энергии. Он поселяется в бывшей квартире Свентицких, где занимает маленькую комнатку; он «забросил медицину, превратился в неряху, перестал встречаться с знакомыми и стал бедствовать». Затем он сходится с Мариной, дочерью дворника: «она стала третьей не зарегистрированной в загсе женой Юрия Андреевича, при неразведенной первой. У них пошли дети»: «две девочки, Капка и Клашка».
    Однажды Живаго исчезает: на улице он встречает Евграфа, и тот снимает ему комнату в Камергерском переулке — ту самую, в которой некогда студентом жил Антипов и в окне которой Живаго видел горящую на столе свечу.
    Юрий Андреевич начинает работать над статьями и стихотворениями, предметом которых является город. Он поступает на службу в Боткинскую больницу; но, когда Живаго впервые едет туда на трамвае, у него начинается сердечный приступ: он успевает выйти из вагона и умирает на улице. Собранные Евграфом стихи Живаго составляют заключительную часть романа.
    Комаровский Виктор Ипполитович — богатый адвокат; персонаж воплощает «демоническое» начало (ср. фамилию актера, приятеля Комаровского — Сатаниди). Виктор повинен в разорении и гибели отца Живаго. Он любовник вдовы Гишар, затем — ее дочери Лары. После скандала на елке у Свентицких Комаровский поселяет Лару на квартиру к своей знакомой и решает не встречаться с ней, опасаясь новых скандалов, которые могут его скомпрометировать. Комаровский принимает участие в вечеринке накануне отъезда Лары и Паши Антиповых в Юрятин.
    Через 10 лет, встретившись в Юрятине, Лара рассказывает Живаго о Комаровском, и выясняется, что в судьбах их обоих он оказался «злым гением». Позже Комаровский сам появляется в Юрятине — проездом на Дальний Восток. Он убеждает Лару и Живаго, что их жизни в опасности, и предлагает взять их с собой; затем приезжает в Варыкино, рассказывает Живаго о том, что муж Лары якобы казнен, и предлагает, чтобы Живаго обманул Лару, притворно согласившись на отъезд с Виктором. Добившись этого, Комаровский уезжает вместе с Ларой и Катенькой.
    Дочь Лары и Юрия Живаго, родившаяся на Дальнем Востоке, рассказывает, что «Комаров» (так она называет К.) был «русским министром в Беломонголии» и при наступлении красных уехал, увезя с собой жену «Раису» (т. е. Ларису).
    Лара (Антипова Лариса Федоровна) — главная героиня романа; дочь инженера-бельгийца и обрусевшей француженки Амалии Карловны Гишар. Приехав после смерти мужа с Урала, в Москву, мать Лары, по совету своего любовника Комаровского, открывает швейную мастерскую. Лара учится в гимназии; испытывает странную зависимость от Комаровского и становится его любовницей, не чувствуя к нему привязанности. Подозревая об их отношениях, мать Лары пытается отравиться, но остается жива.
    Все более тяготясь связью с Комаровским, Лара весной 1906 г. поступает воспитательницей в богатую семью Кологривовых и перестает видеться с Комаровским. Окончив гимназию, поступает на курсы; хочет по их окончании выйти замуж за влюбленного в нее с детства Пашу Антипова. Чтобы заплатить денежный долг своего брата Родиона, Лара занимает деньги у Кологривова; чтобы рассчитаться с ним, она намерена просить денег у Комаровского, однако готова убить его, если он предложит ей вновь быть его любовницей. Отправляясь в Рождество 1911 г. на елку к Свентицким, где находится Комаровский, Лара берет с собой револьвер. По дороге она заезжает в Камергерский переулок к Пате; сидя в комнате с зажженной свечой, она просит, чтобы они как можно скорее обвенчались. Во время елки Лара стреляет из револьвера в прокурора Корнакова, который во время революции 1905 г. судил железнодорожников за участие в ней, и легко ранит его. Желая спасти Лару, Комаровский утверждает, что она стреляла в него, а не в Корнакова. После этого Лара переносит тяжелую нервную горячку.
    Весной 1912 г. она выходит замуж за Антипова, и через 10 дней они уезжают на Урал, в Юрятин. Там Лара преподает в женской гимназии. У них рождается дочь Катенька. Однако Антипов полагает, что Лара «любит не его, а свою благородную задачу по отношению к нему»; он уходит на фронт, где попадает в плен. Лара, сдав экзамен на звание сестры милосердия, оставляет дочь в Москве и в санитарном поезде отправляется на фронт. В госпитале она встречается с доктором Живаго. Работая в небольшом городке Мелюзееве, Лара часто сталкивается с ним. Поняв, что тот влюблен в нее, она через неделю уезжает.
    Следующая встреча с Живаго происходит через несколько лет, в Юрятине, когда Живаго, переселившийся сюда с семьей из Москвы, приходит в дом к Ларе. Она рассказывает о своем муже, который служит в Красной Армии под фамилией Стрельников. Лара и Живаго становятся любовниками. В плену у партизан Живаго думает о Ларе и о том, чем именно, «какой стороной своей» она хороша: «той бесподобно чистой и стремительной линией, какою вся она одним махом была обведена кругом снизу доверху творцом». Для Живаго Лара — «представительница самой жизни, самого существования», «их выражение, дар слуха и слова, дарованный безгласным началом существования». Когда Живаго удается бежать от партизан и добраться до Юрятина, он приходит к Ларе. Она говорит о себе: «Я — надломленная, я с трещиной на всю жизнь. Меня преждевременно, преступно рано сделали женщиной, посвятив в жизнь с наихудшей стороны». Живаго говорит Ларе: «Я ревную тебя к Комаровскому, который отымет тебя когда-нибудь, как когда-нибудь нас разлучит моя или твоя смерть». Живя с Живаго, Лара предчувствует скорый арест: «Что тогда будет с Катенькой? Я мать. Я должна предупредить несчастье и что-то придумать». Когда в Юрятине появляется Комаровский, Лара в конце концов соглашается уехать с ним на Дальний Восток, надеясь, что Живаго вскоре присоединится к ним; при этом она уверена, что ее муж, Антипов-Стрелышков, казнен. Приехав через несколько лет в Москву из Иркутска, Лара идет в Камергерский переулок, в квартиру, где некогда жил Антипов. В его комнате она застает гроб с телом Живаго. В разговоре с Ларой брат Юрия Живаго Евграф рассказывает ей, что муж Лары не был расстрелян, а застрелился сам и был похоронен Юрием Живаго. Лара пытается припомнить свой разговор с Пашей Антиповым в рождественский вечер 1911 г., но не может припомнить ничего, «кроме свечи, горевшей на подоконнике, и протаявшего около нее кружка в ледяной корке стекла». Прощаясь с мертвым, Лара говорит ему о какой-то своей страшной вине: «Нет душе покоя от жалости и муки. Но ведь я не говорю, не открываю главного. Назвать это я не могу, не в силах. Когда я дохожу до этого места своей жизни, у меня шевелятся волосы на голове от ужаса. И даже, знаешь, я не поручусь, что я совсем нормальна». После похорон Юрия Живаго Лара проводит несколько дней в Камергерском переулке, вместе с Евграфом разбирая бумаги покойного. Евграфу она сообщает, что у нее была дочь от Юрия Живаго. Однажды, уйдя из дому, Лара больше не возвращается. «Видимо, ее арестовали на улице и она умерла или пропала неизвестно где в одном из неисчислимых общих или женских концлагерей севера». В то же время исчезновение, «растворение» героини в бескрайних пространствах вносит дополнительный штрих в образ Лары как символа России (ср. также значение имени Лариса — «чайка»). Дочь Лары и Юрия Живаго находит на фронте летом 1943 г. Евграф Живаго: она носит имя Таньки (ср.: «Татьяна, дочь Лары» — «Татьяна Ларина») Безочередевой, работает бельевщицей и считает себя дочерью «русского министра в Беломонголии Комарова» и его жены «Раисы Комаровой»; девочкой она была отдана на воспитание сторожихе железнодорожного разъезда, потом была беспризорницей, попадала в исправительные учреждения.
Но надо жить без самозванства.
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства.
Услышать будущего зов.
Б. Пастернак

Эти пастернаковские строки выглядят эпиграфом к роману “Доктор Живаго”, над которым Борис Леонидович работал около четверти века. Роман как бы вобрал его самые сокровенные мысли и чувства. И вот на склоне лет роман завершен, окончательный вариант подготовлен к печати, но опубликован роман был только за границей. В 1958 г. за него Пастернаку была присуждена Нобелевская премия. На Родине же Бориса Леонидовича не признавали. В газете “Правда” была опубликована статья Заславского “Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка”. Автор статьи утверждал, что Пастернак якобы никогда не был “подлинно советским писателем” и даже в свое золотое время “не числился в мастерах первого класса”. Поэта называли “предателем”, “внутренним эмигрантом”. Он был исключен из Союза писателей. Пастернак заявил, что отказывается от премии и ни при каких условиях не покинет Советского Союза. Он тяжело переживает обрушившиеся на него огульные обвинения и измену некоторых друзей. Эти события ускорили его кончину.
А вот проводить поэта в последний путь пришли многие лучшие представители советской интеллигенции. Твардовский на встрече с Хрущевым сказал: “Так вот по сравнению с Пастернаком я не слишком крупный поэт”.
Мировой известностью Пастернак пользовался всегда. Роман, ходивший тридцать лет в самиздатовских экземплярах, наконец опубликовали.
В произведениях Пастернака главный герой — человек, его душа, его судьба, сочувствие и понимание. Академик Д. С. Лихачев считает, что “Доктор Живаго” даже не роман, а род автобиографии, и убедительно обосновывает, что это биография времени. “В романе главная действующая сила — стихия революции”. Глазами героя мы видим разгул убийства и беззакония, разруху и голод, воодушевление простых людей, их надежду на лучшую жизнь и кровь, кровь, кровь. Герой бежит от этой вакханалии насилия. Ему хочется покоя, обычной жизни в кругу семьи, примитивнейшего счастья. Но и на это у него нет права. Господствуют только два цвета времени. Третьего не дано. Этот путь ведет в тупик. А почему надо выбирать? Почему нельзя просто жить, радоваться солнцу и любви, покою и бесконечному счастью? Всегда находятся люди, которым дана власть, некое право вмешиваться в чужую жизнь и кроить ее по неким стандартам, в угоду себе, времени, обстоятельствам.
Философский итог всему подводит героиня романа. “Лара шла вдоль полотна по тропинке, протоптанной странниками, и сворачивала на луговую стежку, ведшую к лесу. На одно мгновение смысл существования опять открывался Ларе. Она тут,— постигала она,— для того, чтобы разобраться в сумасшедшей прелести земли и все назвать по имени, а если это будет ей не по силам, то, из любви к жизни, родить себе преемников, которые сделают это”.
Роман “Доктор Живаго” в девяностые годы был опубликован в России, и читатели его приняли восторженно. Многие находили его стиль похожим на тургеневский или даже бунинский с подробным и многословным описанием. Да, безусловно, Пастернак — наследник традиций русской классики, и не только внешне: в лексике, манере излагать свои мысли. Эта связь намного сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Пастернак — писатель-гуманист, продолжающий традиции русской литературы в главном: нести людям добро, любовь, справедливость. Будучи гениальным поэтом, он прекрасно чувствует слово. Отсюда отточенность его фраз, их лаконизм и неподражаемая красота богатейшего русского языка.
И прекрасно, что это произведение вернулось в Россию, оно помогает понять происходящее сегодня, так как не потеряло актуальности в настоящие дни. Не об этом ли мечтал Пастернак, работая над романом, он хотел быть полезным Родине, быть читаемым, популярным. Все это пришло, к сожалению, поздно, но пришло. И это главное!
25. Поэзия 1960-х годов. Безыдейность как основная идея.

26. Творчество Е.А.Евтушенко.

Евгений Александрович Евтушенко — один из популярнейших и широко известных современных поэтов — родился 18 июня 1933 года в г. Зима Иркутской области в семье служащего. После окончания десятилетки с 1951 по 1954 г. учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Печататься начал в 1949 г.
    Первая книга Е. Евтушенко “Разведчики грядущего” появилась, когда поэту исполнилось 19 лет. С этого времени систематически выходят в свет его стихотворные сборники, в которых он стремится выразить чувство связи современности с историей, чувство связи между отдельным человеком и обществом, между историческими событиями, происходящими в разных странах мира.
    В творчестве Евгения Евтушенко нашла свое поэтическое отражение география его поездок по Советской стране и за рубежом.
    В стихах Евтушенко — творческая активность современника. Поэт откликается на каждое событие поэтической жизни мира, он пишет о международных форумах молодежи и борьбе за мир, о новостройках Сибири и подъеме целины в Казахстане, о войне во Вьетнаме и кубинской революции, о мировом спорте и научно-техническом прогрессе. В своем творчестве, в котором органически соединилось романтическое умонастроение современной молодежи с серьезными раздумьями о смысле жизни, Евтушенко вписал существенный штрих в портрет поколения, вошедшего в жизнь после последней мировой войны. Чувства и размышления поэта о сегодняшнем дне, лично пережитое, придают его стиху неповторимость и оригинальность.
    Не все в поэзии Евтушенко одинаково сильно и убедительно. В частности, читатель не может не обратить внимания на удивительное разнообразие человеческих типов в его поэме “Братская ГЭС”, но тот же читатель заметит и недостаточную композиционную стройность-поэмы, отсутствие порой связи между отдельными ее картинами и главами.
    Е. Евтушенко любит людей и пишет о них тепло и уважительно (Нюшка, Крамер в “Братской ГЭС”, Марк Бернес в стихотворении “Он любил тебя, жизнь”, Чуковский в “Парусе”, Хикмет в “Сердце Хикмета”, Петр Щепочкин в поэме “Северная подбавка”).
    Гражданский пафос присущ и прозаическим произведениям Е. Евтушенко — повести “Ардабиола” (1980), роману “Ягодные места” (1981). Неотъемлемой частью литературной работы писателя стали критические и публицистические выступления, составившие сборники “Талант есть чудо неслучайное” (1980) и “Точка опоры” (1981).
    Проницательный поэт-лирик Е. Евтушенко написал много стихов о любви и дружбе. Он автор популярных песен “Хотят ли русские войны”, “Бежит река”, “В нашем городе дождь”, “А снег идет”, “Вальс о вальсе”, “Пока убийцы ходят по земле”, “Не спеши”, “Товарищ гитара” и др. На слова Е. Евтушенко композитором Д.Д. Шостаковичем создана 13-я симфония и симфоническая поэма “Казнь Степана Разина”.
    Творчество Е. Евтушенко многообразно в жанровом и тематическом плане. Обращаясь к самым различным проблемам современности, поэт в их эстетическом освещении опирается на традиции А. Пушкина, Н. Некрасова, В. Маяковского, А. Твардовского.

Евтушенко с раннего детства считал и ощущал себя Поэтом. Это видно из его

   ранних стихов, впервые опубликованных в первом томе его Собрания сочинений

   в 8 томах. Датированы они 1937, 1938, 1939 годами. Совсем не умильные

   вирши, а талантливые пробы пера (или карандаша) 5-7-летнего ребенка. Его

   сочинительство и опыты поддерживаются родителями, а затем и школьными

   учителями, которые активно участвуют в развитии его способностей.
   Поэт не раз с благодарностью вспоминает родителей, которые с ранних лет

   помогали ему через каждодневное общение, книги, знакомство и

   соприкосновение с искусством познать ценности окружающего мира,

   художественного наследия. «Отец часами мог рассказывать мне, еще

   несмышленому ребенку, и о падении Вавилона, и об испанской инквизиции, и о

   войне Алой и Белой роз, и о Вильгельме Оранском… Благодаря отцу я уже в

   6 лет научился читать и писать, залпом читал без разбора Дюма, Флобера,

   Боккаччо, Сервантеса и Уэллса. В моей голове был невообразимый винегрет. Я

   жил в иллюзорном мире, не замечал никого и ничего вокруг...»
   В последующие годы, несмотря на то, что у Александра Рудольфовича

   образовалась другая семья, он продолжал воспитание своего старшего сына

   поэзией. Так, осенью 1944 года они вместе ходили на вечер поэзии в МГУ,

   бывали и на других вечерах, слушая стихи Анны Ахматовой, Бориса

   Пастернака, Михаила Светлова, Александра Твардовского, Павла Антокольского

   и других поэтов.
   Зинаида Ермолаевна не препятствовала встречам Жени с отцом, а еще раньше,

   когда писала ему письма, посылала стихи сына, в которых уже попадались

   строки и рифмы, свидетельствующие о способностях мальчика, так рано

   взявшегося за перо. Мама верила в его способности и отдавала себе отчет в

   ценности его ранних опытов. Она сохраняла тетради и отдельные листки со

   стихами, с работой по составлению словаря рифм, еще не существующих, по

   его мнению, в поэзии. К сожалению, по разным причинам что-то все-таки было

   утеряно, как тетрадь, которая включала примерно около 10 тысяч рифм.
   Положительное влияние на формирование эстетических вкусов поэта,

   мастерство эстрадных выступлений и неподдельный интерес к театру и кино

   оказывала и сама вторая, артистическая, профессия мамы. В 1938-41 годах

   она была солисткой Московского театра имени К.С. Станиславского, окончив в

   1939 году музыкальное училище имени М.М. Ипполитова-Иванова, в которое

   поступила еще будучи студенткой последнего курса геологоразведочного

   института — после того, как заняла первое место в смотре художественной

   самодеятельности вузов столицы. В ее доме бывали артисты — и ставшие

   впоследствии знаменитостями, и скромные труженики мосэстрадовской сцены,

   которых так трогательно выписал спустя многие десятилетия поэт в одной из

   глав поэмы «Мама и нейтронная бомба».
   С начала войны по декабрь 1943 года она выступала на фронтах, затем -

   гастроли у хлеборобов Читинской области (декабрь 1943 г.), во время

   которых она тяжело заболела тифом и пролежала несколько месяцев в больнице

   Читы. После выздоровления в 1944 году работала заведующей зиминским Домом

   культуры железнодорожников, а в конце июля 1944-го вернулась с сыном в

   Москву, откуда, после приезда по вызову из Зимы ее матери, снова

   отправилась по фронтам в составе концертной бригады своего театра, домой

   вернулась только в апреле победного 45-го. В последующие годы она работала

   во Всесоюзном гастрольно-концертном объединении и в московской филармонии

   в качестве режиссера по детской музыкальной работе вплоть до выхода на

   пенсию в 1977 году.
   Гостеприимство Зинаиды Ермолаевны распространялось не только на

   собственных друзей, но и на окружение молодого, вступающего в бурную

   творческую жизнь сына. Своими в доме были многие поэты — Евгений

   Винокуров, Владимир Соколов, Роберт Рождественский, Григорий Поженян,

   Михаил Луконин и другие, не говоря уже о Белле Ахмадулиной, первой жене

   поэта; прозаик Юрий Казаков, драматург Михаил Рощин, литературовед

   Владимир Барлас, студенты Литературного института, художники Юрий Васильев

   и Олег Целков, актеры Борис Моргунов и Евгений Урбанский...
   Поэт рос и учился в Москве, посещал поэтическую студию Дома пионеров. Был

   студентом Литературного института, в 1957 году исключен за выступления в

   защиту романа В. Дудинцева «Не хлебом единым». Печататься начал в 16 лет.

   Первые публикации стихов в газете «Советский спорт» датированы 1949 годом.

   Принятый в Союз писателей СССР в 1952 году, стал самым молодым его членом.
   Первая книга — «Разведчики грядущего» (1952) — несла родовые приметы

   декларативной, лозунговой, пафосно-бодряческой поэзии рубежа 1940-50-х

   годов. Но тем же годом, что и книга, датированы стихотворения «Вагон» и

   «Перед встречей», которые Евтушенко без малого четверть века спустя в

   статье «Воспитание поэзией» (1975) назовет «началом… серьезной работы» в

   литературе.
   Подлинно дебютными стали не первая «ходульно-романтическая книжка», как

   аттестует сегодня «Разведчики грядущего» сам поэт, и даже не вторая -

   «Третий снег» (1955), а третья — «Шоссе энтузиастов» (1956) и четвертая -

   «Обещание» (1957) книги, а также поэма «Станция Зима» (1953-56). Именно в

   этих сборниках и поэме Евтушенко осознает себя поэтом нового, вступающего

   в жизнь поколения, которое позже назовут поколением «шестидесятников», и

   громко заявляет об этом программным стихотворением «Лучшим из поколения».
   Мироощущение, умонастроение поэта складывались под воздействием сдвигов в

   самосознании общества, вызванных первыми разоблачениями культа личности

   Сталина.
   Воссоздавая обобщенный портрет молодого современника «оттепели», Е.

   Евтушенко пишет собственный портрет, вбирающий духовные реалии как

   общественной, так и литературной жизни. Для выражения и утверждения ее

   поэт находит броские афористичные формулы, воспринимавшиеся полемическим

   знаком нового антисталинского мышления: «Усердье в подозреньях не заслуга.

   / Слепой судья народу не слуга. / Страшнее, чем принять врага за друга, /

   принять поспешно друга за врага». Или: «И лезут в соколы ужи, / сменив, с

   учетом современности, / приспособленчество ко лжи / приспособленчеством ко

   смелости».
   С молодым задором декларируя собственную разность, поэт упивается

   разнообразием окружающего его мира и жизни и искусства, готов вобрать его

   в себя во всем всеохватном богатстве. Отсюда буйное жизнелюбие и

   программного стихотворения «Пролог», и других созвучных стихов рубежа

   1950-60-х годов, проникнутых той же неуемной радостью бытия, жадностью ко

   всем его — и не одним только прекрасным — мгновениям, остановить, объять

   которые неудержимо спешит поэт. Как бы декларативно ни звучали при этом

   иные его стихи, в них нет и тени бездумного бодрячества, охотно

   поощрявшегося официозной критикой, — речь о максимализме социальной

   позиции и нравственной программы, которые провозглашает и отстаивает

   «возмутительно нелогичный, непростительно молодой» поэт: «Нет, мне ни в

   чем не надо половины! / Мне — дай все небо! Землю всю положь!»
   Ярость тогдашних охранителей канона вызвала прозаическая «Автобиография»,

   напечатанная во французском еженедельнике «Экспрессо» (1963). Перечитывая

  «Автобиографию» сейчас, по прошествии 40 лет, ясно видишь: скандал

   инспирировался намеренно и инициаторами его были идеологи из ЦК КПСС.

   Велась очередная проработочная кампания по завинчиванию гаек и

   выкручиванию рук — для острастки и самого Евтушенко, и тех

   «инакомыслящих», кто оппозиционно воспринял погромные встречи Н.С. Хрущева

   с творческой интеллигенцией. Лучший ответ на это Е. Евтушенко дал

   включением фрагментов ранней «Автобиографии» в позднейшие стихи, прозу,

   статьи автобиографического характера и публикацией ее с небольшими

   сокращениями в 1989 и 1990 годах.
   Идейно-нравственный кодекс поэта был сформулирован не сразу: на исходе

   1950-х годов он во весь голос заговорил о гражданственности, хотя дал ей

   поначалу крайне зыбкое, расплывчатое, приблизительное определение: «Она

   совсем не понуканье, / а добровольная война. / Она — большое пониманье / и

   доблесть высшая она». Развивая и углубляя ту же мысль в «Молитве перед

   поэмой», которой открывается «Братская ГЭС», Евтушенко найдет куда более

   ясные, четкие определения: «Поэт в России — больше, чем поэт. / В ней

   суждено поэтами рождаться / лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,

   / кому уюта нет, покоя нет».
   Впрочем, и эти строки, ставшие хрестоматийными, тоже списывались бы на

   декларации, если б подтверждением им не были стихи, чье обнародование,

   будучи актом гражданского мужества, становилось крупным событием как

   литературной, так и (не в меньшей, если не в большей мере) общественной

   жизни: «Бабий Яр» (1961), «Наследники Сталина» (1962), «Письмо Есенину»

   (1965), «Танки идут по Праге» (1968), «Афганский муравей» (1983). Эти

   вершинные явления гражданской лирики Евтушенко не носили характера

   одноразового политического действия. Так, «Бабий Яр» прорастает из

   стихотворения «Охотнорядец» (1957) и в свою очередь отзывается в 1978-м

   другими созвучными строками: «У русского и у еврея / одна эпоха на двоих,

   / когда, как хлеб, ломая время, / Россия вырастила их».
   Под стать вершинам гражданской поэзии Е. Евтушенко его безбоязненные

   поступки в поддержку преследуемых талантов, в защиту достоинства

   литературы и искусства, свободы творчества, прав человека. Таковы

   многочисленные телеграммы и письма протеста против суда над А. Синявским и

   Ю. Даниэлем, травли А. Солженицына, советской оккупации Чехословакии,

   правозащитные акции заступничества за репрессированных диссидентов -

   генерала П. Григоренко, писателей А. Марченко, З. Крахмальникову, Ф.

   Светова, поддержка Э. Неизвестного, И. Бродского, В. Войновича.
   Частым поездкам по стране, в том числе по русскому Северу и Заполярью,

   Сибири и Дальнему Востоку, поэт обязан как многими отдельными стихами, так

   и большими циклами и книгами стихов. Немало путевых впечатлений,

   наблюдений, встреч влилось в сюжеты поэм — широкая география

   целенаправленно работает в них на эпическую широкоохватность замысла и

   темы.
   По частоте и протяженности не знают себе равных в писательской среде

   маршруты зарубежных поездок Е. Евтушенко. Он побывал на всех, кроме

   Антарктиды, континентах, пользуясь всеми видами транспорта — от

   комфортабельных лайнеров до индейских пирог — вдоль и поперек исколесил

   большинство стран. Сбылось-таки: «Да здравствует движение и жаркость, / и

   жадность, торжествующая жадность! / Границы мне мешают… Мне неловко / не

   знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка».
   Ностальгически вспоминая «первый день поэзии» в так и озаглавленном

   стихотворении конца 1970-х, Е. Евтушенко восславляет поэзию, которая

   бросилась «на приступ улиц» в то обнадеживающее «оттепельное» время,

   «когда на смену словесам затертым / слова живые встали из могил». Своей

   ораторской патетикой молодого трибуна он больше других способствовал тому,

   чтобы «происходило чудо оживанья / доверия, рожденного строкой. / Поэзию

   рождает ожиданье / поэзии народом и страной». Неудивительно, что именно

   его признали первым трибунным поэтом эстрады и телевидения, площадей и

   стадионов, да и сам он, не оспаривая этого, всегда горячо ратовал за права

   слова звучащего. Но ему же принадлежит «осеннее» раздумье, относящееся как

   раз к шумной поре эстрадных триумфов начала 1960-х: «Прозренья — это дети

   тишины. / Случилось что-то, видимо, со мной, / и лишь на тишину я

   полагаюсь...» Кому, как не ему, поэтому было надо энергично опровергать в

   начале 1970-х годов назойливые противопоставления «тихой» поэзии

   «громкой», разгадав в них недостойную «игру в свободу от эпохи», опасное

   сужение диапазона гражданственности? И, следуя себе, провозглашать

   неприкрашенную правду времени тем единственным критерием, которым надлежит

   поверять ту и другую? «Поэзия, будь громкой или тихой, — / не будь тихоней

   лживой никогда!»
   Тематическое, жанровое, стилевое многообразие, отличающее лирику

   Евтушенко, в полной мере характеризует его поэмы. Лирическая

   исповедальность ранней поэмы «Станция Зима» и эпическая панорамность

   «Братской ГЭС» — не единственные крайние полюса. При всей их

   художественной неравнозначности каждая из 19 его поэм отмечена «лица

   необщим выраженьем». Как ни близка «Братской ГЭС» поэма «Казанский

   университет» (1970), она и при общей эпической структуре обладает

   собственным, специфическим своеобразием. Недоброжелатели поэта не без

   тайного и явного злорадства ставят в вину сам факт написания ее к

   100-летию со дня рождения В.И. Ленина. Между тем «Казанский университет» -

   не юбилейная поэма о Ленине, который и появляется, собственно, в двух

   последних главах (всего их 17). Это поэма о передовых традициях русской

   общественной мысли, «пропущенных» через историю Казанского университета, о

   традициях просветительства и либерализма, вольнодумия и свободолюбия.
   В русскую историю погружены поэмы «Ивановские ситцы» (1976) и «Непрядва»

  (1980). Первая более ассоциативна, вторая, приуроченная к 800-летию

   Куликовской битвы, — событийна, хотя в ее образный строй наряду с

   эпическими картинами повествовательного плана, воссоздающими далекую

   эпоху, включены лирические и публицистические монологи, стыкующие

   многовековое прошлое с современностью.
   На виртуозном сцеплении многочисленных голосов публики, падкой до

   будоражащих зрелищ, быка, обреченного на заклание, молодого, но уже

   отравленного «ядом арены» тореро, приговоренного, пока не погибнет сам,

   вновь и вновь «убивать по обязанности», и даже пропитанного кровью песка

   на арене строится поэма «Коррида» (1967). Спустя год волнующая поэта «идея

   крови», которой оплачены многовековые судьбы человечества, вторгается и в

   поэму «Под кожей статуи Свободы», где в единую цепь кровопролитных

   трагедий мировой истории ставятся убийства царевича Дмитрия в древнем

   Угличе и президента Джона Кеннеди в современном Далласе.
   В ключе сюжетных повествований о человеческих судьбах выдержаны поэмы

   «Снег в Токио» (1974) и «Северная надбавка» (1977). В первой поэмный

   замысел воплотился в форме притчи о рождении таланта, высвободившегося из

   оков недвижного, освященного вековым ритуалом семейного быта. Во второй -

   непритязательная житейская быль произрастает на сугубо российской почве и,

   поданная в обычном потоке будней, воспринимается их достоверным слепком,

   содержащим много привычных, легко узнаваемых подробностей и деталей.
   Не в изначальном, а в доработанном виде включены в восьмитомное собрание

   сочинений Е. Евтушенко публицистически ориентированные поэмы «В полный

   рост» (1969-1973-2000) и «Просека» (1975-2000). То, что разъяснено поэтом

   в авторском комментарии ко второй, приложимо и к первой: он писал обе

   четверть и более века «тому назад, совершенно искренне цепляясь за остатки

   иллюзий, окончательно не убитые… еще со времен «Братской ГЭС»». Нынешний

   отказ от них едва не побудил к отречению и от поэм. Но поднятая было «рука

   опустилась, как бы независимо от моей воли, и правильно сделала». Так же

   правильно, как поступили друзья, редакторы восьмитомника, уговорив автора

   спасти обе поэмы. Вняв советам, он спас их тем, что убрал излишества

   публицистики, но сохранил в неприкосновенности реалии минувших

   десятилетий. «Да, СССР больше нет, и я уверен, что не нужно было

   реанимировать даже музыку его гимна, но люди-то, которые называли себя

   советскими, и в том числе я,… остались». Значит, и чувства, какими они

   жили, — «это тоже часть истории. А историю из нашей жизни, как показали

   столькие события, вычеркивать невозможно...»
   Синтез эпики и лирики отличает развернутую в пространстве и времени

   политическую панораму современного мира в поэмах «Мама и нейтронная бомба»

   (1982) и «Фуку!» (1985). Безусловное первенство принадлежит Е. Евтушенко в

   изображении таких взаимосвязанных явлений и тенденций агонизирующей

   советской действительности 1980-х годов, как реанимация сталинизма и

   возникновение отечественного фашизма.
   Евгений Евтушенко сорвал плотную завесу стыдливых умолчаний о легализации

   русского фашизма и его первой публичной демонстрации в Москве на

   Пушкинской площади «в день рождения Гитлера / под всевидящим небом

   России». Тогда, в начале 1980-х, то была действительно «жалкая кучка

   парней и девчонок», «играющих в свастику». Но, как показало в середине

   1990-х появление и сегодня действующих фашистских партий и движений, их

   военизированных формирований и пропагандистских изданий, тревожный вопрос

   поэта прозвучал вовремя и даже с опережением: «Как случиться могло, /

   чтобы эти, как мы говорим, единицы, / уродились в стране / двадцати

   миллионов и больше — теней? / Что позволило им, / а верней, помогло

   появиться, / что позволило им / ухватиться за свастику в ней?»
   В поэтическом словаре Евтушенко слово «застой» появилось еще в середине

   1970-х годов, то есть задолго до того, как оно вошло в политический

   лексикон «перестройки». В стихах конца 1970-х — начала 1980-х годов мотив

   душевного непокоя, разлада с «застойной» эпохой выступает одним из

   доминирующих. Ключевое понятие «перестройка» появится спустя время, но

   ощущение тупиковости «доперестроечного» пути уже владеет поэтом.

   Закономерно поэтому, что он стал одним из тех первых энтузиастов, кто не

   просто принял идеи «перестройки», но деятельно способствовал их

   претворению в жизнь. Совместно с академиком А. Сахаровым, А. Адамовичем,

   Ю. Афанасьевым — как один из сопредседателей «Мемориала», первого

   массового движения российских демократов. Как общественный деятель,

   ставший вскоре народным депутатом СССР и возвысивший свой депутатский

   голос против цензуры и унизительной практики оформления зарубежных

   выездов, диктата КПСС, ее — от райкомов до ЦК — иерархии в кадровых

   вопросах и монополии государства на средства производства. Как публицист,

   активизировавший свои выступления в демократической печати. И как поэт,

   чья возрожденная вера, обретя новые стимулы, полнозвучно выразила себя в

   стихах второй половины 1980-х годов: «Пик позора», «Перестройщики

   перестройки», «Страх гласности», «Так дальше жить нельзя», «Вандея».

   Последнее — и о литературном бытии, в котором назревал неизбежный раскол

   Союза писателей СССР, чье монолитное единство оказалось одним из фантомов

   пропагандистского мифа, исчезнувшим вслед за «гекачепистским» путчем в

   августе 1991 года.
   Стихи 1990-х годов, вошедшие в сборники «Последняя попытка» (1990), «Моя

   эмиграция» и «Белорусская кровинка» (1991), «Нет лет» (1993), «Золотая

   загадка моя» (1994), «Поздние слезы» и «Мое самое-самое» (1995), «Бог

   бывает всеми нами...» (1996), «Медленная любовь» и «Невыливашка» (1997),

   «Краденые яблоки» (1999), «Между Лубянкой и Политехническим» (2000), «Я

   прорвусь в двадцать первый век...» (2001) или увидевшие свет в газетных и

   журнальных публикациях, а также последняя поэма «Тринадцать» (1993-96)

   свидетельствуют, что в «постперестроечное» творчество Е. Евтушенко

   вторгаются мотивы иронии и скепсиса, усталости и разочарования.
   В конце 1990-х и в первые годы нового века заметно снижение поэтической

   активности Евтушенко. Объясняется это не только длительным пребыванием на

   преподавательской работе в США, но и все более интенсивными творческими

   исканиями в других литературных жанрах и видах искусства. Еще в 1982 году

   он предстал в качестве романиста, чей первый опыт — «Ягодные места» -

   вызвал разноречивые, от безоговорочной поддержки до резкого неприятия,

   отзывы и оценки. Второй роман — «Не умирай прежде смерти» (1993) с

   подзаголовком «Русская сказка» — при всей калейдоскопичности сюжетных

   линий, разнобойности населяющих его героев имеет своим направляющим

   стержнем драматичные ситуации «перестроечной» поры. Заметным явлением

   современной мемуарной прозы стала книга «Волчий паспорт» (М., 1998).
   Итог более чем 20-летней не просто составительской, но исследовательской

   работы Евтушенко — издание на английском в США (1993) и русском (М.;

   Минск, 1995) языках антологии русской поэзии XX века «Строфы века»,

   фундаментальный труд (более тысячи страниц, 875 персоналий!). Зарубежный

   интерес к антологии опирается на объективное признание ее научного

   значения, в частности, как ценного учебного пособия по университетским

   курсам истории русской литературы. Логическим продолжением «Строф века»

   станет еще более фундаментальный труд, завершаемый поэтом, — трехтомник «В

   начале было Слово». Это антология уже всей русской поэзии, с XI по XXI

   век, включая «Слово о полку Игореве» в новом «перекладе» на современный

   русский язык.
   Евгений Евтушенко был редактором многих книг, составителем ряда больших и

   малых антологий, вел творческие вечера поэтов, составлял радио- и

   телепрограммы, организовывал грамзаписи, сам выступал с чтением стихов А.

   Блока, Н. Гумилева, В. Маяковского, А. Твардовского, писал статьи, в том

   числе для конвертов пластинок (об А. Ахматовой, М. Цветаевой, О.

   Мандельштаме, С. Есенине, С. Кирсанове, Е. Винокурове, А. Межирове, Б.

   Окуджаве, В. Соколове, Н. Матвеевой, Р. Казаковой и многих других).
   Всему творческому пути Евтушенко неотлучно сопутствовал отнюдь не

   любительский и вовсе не дилетантский интерес к кино. Видимое начало его

   кинотворчеству положили «поэма в прозе» «Я — Куба» (1963) и кинофильм М.

   Калатозова и С. Урусевского, снятый по этому сценарию. Благотворную роль

   творческого стимула наверняка сыграла в дальнейшем дружба с Феллини,

   близкое знакомство с другими мастерами мирового экрана, а также участие в

   фильме С. Кулиша «Взлет» (1979), где поэт снялся в главной роли К.

   Циолковского. (Желание сыграть Сирано де Бержерака в фильме Э. Рязанова не

   осуществилось: успешно пройдя пробы, Евтушенко решением Комитета

   кинематографии не был допущен к съемкам.) По собственному сценарию

   «Детский сад» он поставил одноименный кинофильм (1983), в котором выступил

   и как режиссер, и как актер. В том же триедином качестве сценариста,

   режиссера, актера выступил в фильме «Похороны Сталина» (1990).
   Не менее чем к экрану поэт творчески привязан и к сцене. И не только как

   блестящий исполнитель стихов, то и как вначале автор инсценировок и

   сценических композиций («На этой тихой улочке» по «Четвертой Мещанской»,

   «Хотят ли русские войны», «Гражданские сумерки» по «Казанскому

   университету», «Просека», «Коррида» и др.), затем как автор пьес.

   Некоторые из них становились событиями культурной жизни Москвы — например,

   «Братская ГЭС» в Московском драмтеатре на М. Бронной (1967), «Под кожей

   статуи Свободы» в любимовском театре на Таганке (1972), «Благодарю вас

   навсегда...» в Московском драмтеатре имени М.Н. Ермоловой (2002).

   Сообщалось о премьерах спектаклей по пьесе Е. Евтушенко «Если бы все

   датчане были евреями» в Германии и Дании (1998).
   Произведения Е. Евтушенко переведены более чем на 70 языков, они изданы во

   многих странах мира. Только в Советском Союзе, России, а это, следует

   признать, далеко не большая часть изданного, к 2003 году вышло более 130

   книг, в том числе более 10 книг прозы и публицистики, 11 сборников

   поэтических переводов с языков братских республик и одна — перевод с

   болгарского, 11 сборников — на языках народов бывшего СССР. За рубежом в

   дополнение к сказанному отдельными изданиями выходили фотоальбомы, а также

   эксклюзивные и коллекционные раритеты.
   Прозу Е. Евтушенко, кроме упомянутых выше романов, составляют две повести

   — «Пирл-Харбор» (1967) и «Ардабиола» (1981), а также несколько рассказов.

   Только в средствах массовой информации рассыпаны сотни, если не тысячи

   интервью, бесед, выступлений, откликов, писем (в том числе и с его

   подписью коллективных), ответов на вопросы всевозможных анкет и опросов,

   изложений речей и высказываний. Пять киносценариев и пьес для театра были

   опубликованы тоже только в периодике, а фотографии с персональных

   фотовыставок «Невидимые нити», демонстрировавшихся в 14 городах страны, в

   Италии и Англии, — в буклетах, проспектах, газетных и журнальных

   публикациях.
   Десятки произведений поэта стимулировали создание музыкальных

   произведений, начиная от «Бабьего Яра» и главы из «Братской ГЭС»,

   вдохновивших Д. Шостаковича на едва не запрещенную «сверху» Тринадцатую

   симфонию и высоко оцененную Государственной премией симфоническую поэму

   для хора и оркестра «Казнь Степана Разина», и кончая популярными песнями

   «Бежит река, в тумане тает...», «Хотят ли русские войны», «Вальс о

   вальсе», «А снег повалится, повалится...», «Твои следы», «Спасибо вам за

   тишину», «Не спеши», «Дай Бог» и другие.
   О жизни и творчестве Е. Евтушенко написано около десятка книг, не менее

   300 общих работ, а количество статей и рецензий, посвященных отдельным

   сборникам и произведениям поэта, его поэтическим переводам, языку и стилю

   невозможно подчитать — оно огромно. Эти сведения при желании можно

   почерпнуть из опубликованных библиографий.
   Евгений Евтушенко — почетный член Американской академии искусств, почетный

   член Академии изящных искусств в Малаге, действительный член Европейской

   академии искусств и наук, почетный профессор «Honoris Causa» Университета

   новой школы в Нью-Йорке и Королевского колледжа в Квинсе. За поэму «Мама и

   нейтронная бомба» удостоен Государственной премии СССР (1984). Лауреат

   премий имени Т. Табидзе (Грузия), Я. Райниса (Латвия), Фреджене-81,

   «Золотой лев» Венеции, Энтурия, премии города Триада (Италия),

   международной премии «Академии Симба» и других. Лауреат премии Академии

   российского телевидения «Тэфи» за лучшую просветительскую программу «Поэт

   в России — больше, чем поэт» (1998), премии имени Уолта Уитмена (США).

   Награжден орденами и медалями СССР, почетной медалью Советского фонда

   мира, американской медалью Свободы за деятельность по защите прав

   человека, специальным знаком за заслуги Йельского университета (1999).

   Широкий резонанс имел отказ от получения ордена Дружбы в знак протеста

   против войны в Чечне (1993). Роман «Не умирай прежде смерти» был признан

   лучшим иностранным романом 1995 года в Италии.
   За литературные достижения в ноябре 2002 года Евгению Евтушенко присуждена

   интернациональная премия Aquila (Италия). В декабре того же года он

   награжден золотой медалью «Люмьеры» за выдающийся вклад в культуру ХХ века

   и популяризацию российского кино.
   В мае 2003 года Е. Евтушенко награжден общественным орденом «Живая

   легенда» (Украина) и орденом Петра Великого, в июле 2003 года — грузинским

   «Орденом Чести». Отмечен Почетным знаком основателя Центра реабилитации

   детей в России (2003). Почетный гражданин города Зима (1992), а в

   Соединенных Штатах — Нью-Орлеана, Атланты, Оклахомы, Талсы, штата

   Висконсин.
   В 1994 году именем поэта названа малая планета Солнечной системы, открытая

   6 мая 1978 года в Крымской астрофизической обсерватории (4234 Evtushenko,

   диаметр 12 км, минимальное расстояние от Земли 247 млн. км)
    продолжение
--PAGE_BREAK--
27.Творческий путь Б.Ш.Окуджавы.

Булат Окуджава родился 9 мая 1924 года в Москве. Учился в школе, а через год после начала Великой Отечественной войны ушел добровольцем на фронт. Уже после войны окончил Тбилисский государственный университет, филологический факультет.
    Трудные испытания военных лет оказали решающее влияние на формирование Б. Окуджавы как поэта.
    Первый сборник “Лирика” появился в 1956 году.
    Поиски оригинальной поэтической формы выражения, творческой индивидуальности рельефно проявились во второй книге Окуджавы “Острова” (1959). Вслед за этим сборником вышли “Веселый барабанщик” (1964) и “По дороге к Тинатин” (1964), тепло принятые любителями поэзии. Книга “Март великодушный” (1967) оказалась слабее предыдущих: при ее подготовке поэт некритически подошел к отбору стихов, ранее публиковавшихся в периодической печати. Но и в так называемых “слабых” стихах истинного поэта читатель нередко находит выражение самых сокровенных чувств их творца.
    Стихи поэта систематически печатались на страницах многих газет и журналов.
    В 60—70-х годах Б. Окуджава писал также прозу (“Бедный Авросимов”, “Похождения Шипова, или Старинный водевиль”, “Путешествие дилетантов”). Но и в прозаических жанрах Окуджава остается поэтом, размышляя о чем-то своем, затаенно личном.
    Песенная поэзия Окуджавы привлекает внимание самой широкой аудитории читателей и слушателей. В конце 50-х годов Окуджава первый взял гитару, чтобы напеть под ее аккомпанемент свои стихи. С тех пор исполнение собственной мелодии на собственные стихи получило широкое распространение. Песни-стихи Б. Окуджавы в его исполнении звучат по радио, с концертной эстрады, с теле- и киноэкранов.
    Он даже не столько пел (не имел никаких вокальных данных), сколько тихо и нежно рассказывал под простенькие аккорды. Это был уютный, домашний бард, умеющий без пафоса говорить о сложном и важном, о главном и второстепенном.
    … В земные страсти вовлеченный,
    я знаю, что из тьмы на свет шагнет
    однажды ангел черный и крикнет, что спасенья нет...
    … Кавалергарды, век недолог, и потому
    так сладок он, поет труба, откинут полог,
    и где-то слышен сабель звон...
    … Как сладко мы курили!
     Как будто в первый раз на этом свете жили и он сиял для нас...
    Песни Окуджавы, звучавшие в кинофильмах, придавали лучшим из них дополнительное очарование. Трудно представить, например, “Белое солнце пустыни” без песни Булата:
    Ваше благородие, госпожа удача,
    для кого ты добрая, а кому иначе.
     Девять граммов в сердце, постой —
    не зови… Не везет мне в смерти,
    повезет в любви.
    Вокруг стихов Окуджавы не раз возникала полемика. В этих спорах оппоненты пытались вскрыть достоинства и слабости стихов Окуджавы, разобраться в своеобразии его поэтического голоса. Правы же те из критиков, которые, говоря о популярности стихов и песен Окуджавы, на первый план ставят не мелодию песни, а ее содержание, лиризм, задушевность.
    Бесспорным остается тот факт, что Б. Окуджава — лирический поэт. Оптимист и жизнелюб, он не мог оставаться безучастным ко всему непоэтическому в действительности. В этом одна из причин того, что в его поэзии так ощутимы, с одной стороны, интонации человеческого горя, печали, а с другой — ирония и самоирония. Так, в пронзительных словах “Ах, война, что ты сделала, подлая”, нельзя не обратить внимание на интонацию большого людского горя и скорби. Но считать Окуджаву трагическим поэтом вряд ли правомерно. Есть у него и строки, от которых веет глубоким жизнелюбием и уверенностью в завтрашнем дне.
    Немало стихов Булат Окуджава посвятил Москве. В одном из них он восклицает:
    Мой город носит высший чин и звание
     Москвы, но он навстречу всем гостям всегда выходит сам.
    Лирический герой Окуджавы по характеру в чем-то похож на этот город: “Ах, этот город, он такой похожий на меня...”
    В стихах поэта очень часто упоминается Арбат, арбатский двор, где происходят многие события. И это не случайно. Поэзия Окуджавы глубоко личная. С Арбатом у поэта связано немало: детство, юность, опаленная войной, его товарищи, не вернувшиеся с фронта, наконец, это место, где формировались первые этические и нравственные критерии будущего поэта. Он пишет:
    Ах, Арбат,
     мой Арбат,
     ты — моя религия.
    Стихи поэта смелы, конкретны, глубоко правдивы. Однако было бы ошибочным утверждать, будто бы его мир сужен до рамок Арбата. Так, в “Песне о Сокольниках” поэт говорит:
    Мы вросли, словно сосны,
    своими корнями в ту страну,
     на которой живем.
    В лирическом мире поэзии Окуджавы немало условного, сказочного: здесь и элементы игры, которыми пересыпаны отдельные строфы, здесь и необычные персонажи: Веселый Барабанщик, Голубой Человек, муравьи, сверчки… Но в этих стихах ощутима неразрывная связь с реальностью, с современной жизнью. Осуществляется она посредством разнообразия мотивов (мотив надежды — один из самых дорогих для поэта). Для поэзии Окуджавы характерно широкое использование вводных слов, междометий, союзов, антонимов (“смеясь и плача”, “трудно и легко”).
    Тонкий, романтичный писатель, Окуджава никогда не упрощал стилистику своих стихов. Но понимали его люди разных классов. Скорее всего потому, что в каждом человеке есть то, о чем писал Окуджава: мечта, грусть, любовь, надежда, вера в хорошее.
    Окуджава прожил достойную жизнь. Вся Москва скорбела о его кончине. Он был и остается не избранным поэтом меньшинства, а поэтом глубоко народным:
    Я дворянин Арбатского двора,
    моим двором введенный во дворянство.

Булат Окуджава — властитель чувств уже нескольких поколений. Его песенное слово производит впечатление большой доверительности и естественности. Но естественность Окуджава отнюдь не синоним безыскусности. Окуджава — мастер поэтического языка.
    Поэт и прозаик, один из основателей жанра авторской песни, Булат Шалвович Окуджава родился в Москве.
    Мой город носит высший чин и звание
    Москва, Но он навстречу всем гостям всегда выходит сам.
    Его детство прошло в небольших уютных дворах тихих арбатских переулков. Это она, арбатская детвора, придумала себе игру в “Арбатство” и ритуал посвящения в свое “сословие”.
    Пускай моя любовь, как мир, стара,
    Лишь ей одной служил и доверялся,
    Я, дворянин с арбатского двора,
    Своим двором введенный во дворянство.
    В 1942 году девятиклассник Окуджава добровольцем уходит на фронт. Вместо учебников осваивает науку пехотного боя
    Ах, война — она не год еще протянет, —
    На то она и война;
    Еще много километров портянок
     Выкроят из полотна.
    Рядовой Булат Окуджава воевал до конца 1944-го. Ранения, госпитали..., и больше воевать не пришлось. “Бери шинель — пошли домой”… И вот наступила долгожданная Победа в войне жестокой, стоящей жизни миллионам людей, в войне, отнявшей у поколения, только вступившего во взрослую жизнь, целых четыре года юности.
    Со слов самого поэта достоверно известно, что его первая песня на собственную мелодию “Нам в холодных теплушках не спалось...” появилась на фронте в 1943 году. И если та первая, фронтовая, которую сам автор считает слабой, давно забыта, то вторая сохранилась, звучит и поныне, хотя год её рождения — 1946-й.
    Неистов и упрям Гори, огонь, гори!
    На смену декабрям Приходят январи.
    После окончания университета Окуджава едет по распределению работать в одну из сельских школ в Калужскую область. Появляются новые стихи, которые время от времени публикуют калужские газеты. В 1956 году выходит первый сборник стихов “Лирика”. Он возвращается в Москву, работает сначала редактором в издательстве “Молодая гвардия”, впоследствии заведует отделом поэзии в “Литературной газете”.
    Как раз в эти годы одна за другой пошли песни: “О Леньке Королеве”, “Девочка плачет — шарик улетел”, “Последний троллейбус”, “До свидания, мальчики”. Всех не перечесть, но нельзя не задержаться на мелодиях арбатских.
    Ты течешь, как река. Странное название!
    И прозрачен асфальт, как в реке вода.
     Ах, Арбат, мой Арбат, ты — мое призвание.
    Ты и радость моя, и моя беда.
    Только ведая правду о тех годах разлук и смятений, “когда свинцовые дожди лупили так по нашим спинам, что снисхождения не жди”, можно понять, почему у Окуджавы его возлюбленный Арбат — и радость, и беда. Годом же раньше написана иная “арбатская” песня, менее восторженная, но еще более биографичная.
    О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой
    , Когда я шагнул с гитарой, растерянный, но живой?
     Как будто шагнул я со сцены в полночный московский уют,
     Где старым арбатским ребятам бесплатно судьбу раздают
    Одно дело — песня, романс, совсем другое — поэт с гитарой на эстраде. Любопытно, что сам автор, по крайней мере раньше, не считал свои песни собственно песнями. Для него они были и оставались стихами, только не записанными на бумаге, а напетыми с голоса.
    Негромкий, задушевный голос Окуджавы притягивал, заставлял вслушаться. Он никогда не писал звонких стихотворений, “на заказ”. “Социальные заказы” были не для него. Его душа и сердце безошибочно определяли темы важные для современников.
    В нашей жизни, прекрасной и странной, и короткой,
     как росчерк пера, над дымящейся свежею раной
     призадуматься, право, пора.
    Призыв “Давайте говорить друг другу комплименты” — не просто красивая фраза, а жизненная необходимость для каждого из нас. В мире разрушающихся идеалов как путеводная звезда — “надежды маленький оркестрик под управлением любви”. Слово любовь употребляется поэтом очень часто. Ведь речь идет сущности жизни человека, основном принципе его бытия. Жизнь может состояться только при наличии любви: к окружающему миру, к людям, к жизни во всех ее проявлениях.
    Неожиданная смерть Булата Шалвовича Окуджавы в 1997 году потрясла нас, его современников. Он пел о ценностях вечных, истинных, по-настоящему важных для человека: “Виноградную косточку в теплую землю зарою...” Кто из нас не грустил под эти пронзительные слова, кто не задавался вопросом. “А иначе, зачем на земле этой грешной живу?”
    Профессия поэта “опасна и трудна”. Роль поэта в обществе, его назначение и судьба — этой теме Булат Окуджава посвятил немало своих строк
    Поэтов травили, ловили на слове,
     им сети плели; куражились,
    корнали им крылья, бывало, и к стенке вели...
    Окуджава не изменился, став знаменитым: скромный облик, гитара, удивительная деликатность и уважение к слушателям. Один из его последних сборников называется “Посвящается вам”, то есть нам, его почитателям, благодарным его современникам.
    У поэтов соперников нету
    ни на улице и ни в судьбе.
    И когда он кричит всему свету,
    это он не о вас — о себе.
    То ли мед, то ли горькая чаша,
     то ли адский огонь, то ли храм...
     Все, что было его, — нынче ваше.
    Все для вас. Посвящается вам.
    Известно, узкожанровая специализация творцов поэтического слова существует не извечно. Об этом недавно еще раз напомнил драматург А. Володин: “В древности поэтов называли певцами: они сами сочиняли стихи и мелодию, сами пели их и сами себе аккомпанировали. Но постепенно отпала необходимость личного исполнения, затем отпала мелодия, стали необязательны рифма и размер, а иной раз даже мысль — сама поэзия стала служить недостойным целям… Тогда она спохватилась и потребовала: воссоединяйте меня! В нашей стране первым это сделал Окуджава”.
    Возможно, в финале этого высказывания есть доля преувеличения. Возможно, не первым. Был Визбор, Анчаров. Но факт остается фактом: если приоритет отсчитывать не только по хронологии, от каких-то ранних песен, а с учетом массива их, ставших популярными в самых разных кругах, как бы по первому пику широкой известности, тогда звание Первого барда по праву принадлежит Окуджаве.
    Всего у Окуджавы около полутора сотен песен. Они — о любви и надежде, о бессмысленности войн, о вере в торжество разума и мудрости.

В шестидесятые годы во время так называемой “хрущевской оттепели” поэзия вышла на эстраду, особой популярностью стала пользоваться авторская песня. Возник целый ряд имен, в будущем — знаменитых исполнителей своих песен: Александр Галич, Юрий Визбор, Владимир Высоцкий, Новелла Матвеева и, конечно, Булат Окуджава. К тому времени Б. Окуджава был уже вполне зрелый человек, фронтовик, орденоносец, но его песни сразу же подхватила молодежь. Столько в них было неподдельного, тонкого человеческого чувства. После волны бравадных песен про подвиги и любовь строителей коммунизма его песни явились откровением, воскрешением настоящей любовной лирики. Песни были рассчитаны именно на людей с прогрессивными чувствами и мыслями. После концертов песни Окуджавы выходили вместе с публикой на улицы и площади городов. Их пели люди всех возрастов и профессий. Но аудиторию Окуджавы отличала всегда демократичность взглядов, порядочность и интеллигентность.
    Поколение фронтовиков благодарно ему за несколько песен, которые раскрыли душу солдата больше, чем иные романы о войне. Например, песня “Десантный батальон” стала знаменитой на другой день после выхода фильма “Белорусский вокзал”. Известно, что песня спасла и фильм от ножниц советской цензуры, потому что самого генсека Брежнева эта песня растрогала до слез. Окуджава написал много песен на историческую тему. Удивительная способность чувствовать время, в котором живут и действуют его герои, роднить их с современностью сделала Окуджаву ведущим поэтом в кинематографе. В персонажах девятнадцатого века — времени благородных исканий — мы узнаем по песням Окуджавы деятельную молодежь “хрущевской оттепели”. Интересен факт, что, когда эта “оттепель” закончилась, многие барды “потеряли” голос. Кто-то сделал это из чувства самосохранения, кто-то растерялся, кто-то уехал за границу. Но “холодное” время никак не отразилось на популярности Окуджавы. Его песни продолжали звучать с экранов кинотеатров и по радио. Мне кажется, это произошло потому, что, как я уже говорил, Окуджава мог вместе со своими героями жить в историческом времени, а говорить о современности. То есть Окуджава продолжал высказывать прогрессивные мысли, но облачены они были, например, в “мундиры кавалергардов”.
    И еще одна вечная и любимая всеми русскими людьми тема не позволила певцу и поэту потерять свою широкую аудиторию. Это тема — Москва. Начиная с “Песни о московских ополченцах”: “… Прощай, Москва, душа твоя всегда-всегда пребудет с нами” — и кончая признанием в любви Арбату: “Ах, Арбат, мой Арбат, ты — мое отечество...” — все песни шли, как говорится, на ура. Поэт ощущал себя частью Москвы, частью России.
    Героиня любовной лирики Окуджавы всегда умна, тонка и благородна в чувствах. Это женщина, любовь которой заслужить не просто. Поэт вновь ввел в русскую лирику мотив преклонения перед женщиной:
    
    … вы пропойте, вы пропойте
    славу женщине моей!
    
    Окуджава тех лет не замыкался на песенном жанре. Он публиковал свои подборки стихов в толстых литературных журналах. Это в основном глубокие философские рассуждения о вечных человеческих ценностях:
    
    И вот я замечаю, хоть и не мистик вроде,
    какие-то намеки в октябрьской природе:
    не просто пробужденье мелодий и кистей,
    а даже возрожденье умолкнувших страстей.
    
    Все в мире созревает в борениях и встрясках.
    Не спорьте понапрасну о линиях и красках.
    Пусть каждый, изнывая, достигнет своего...
    Терпение и вера, любовь и волшебство!
    
    Но и отдельно от музыки и голоса поэзия Окуджавы несет в себе огромный заряд человеческой доброты, напоминает нам о милосердии, о любви к окружающему миру, к родной истории. А про самого Булата Шалвовича я сказал бы строкой из его же стихотворения. В его личности главное — “терпение и вера, любовь и волшебство”.

Каждый писатель рисует мир по-своему. Неповторима и та гамма цветов, которую он использует. Главная роль в этом принадлежит эпитету — образному определению предмета. Чаще всего эпитет бывает выражен прилагательным.
    Настроение автора играет роль цветового фильтра: под его воздействием один и тот же предмет может оказаться и “алым”, и “кроваво-красным”, и “грязно-красным”. Внимательно присмотреться к цветовым эпитетам — значит глубже понять поэта.
    Слушая песни или читая стихи Б. Окуджавы, сразу обращаешь внимание на то, что его художественный мир ярко окрашен. Чаще всего повторяются эпитеты “белый”, “красный”, “синий”, “голубой”, “зеленый”. Автор выбирает преимущественно естественные цвета. Скопление таких определений не создает пышности и вычурности, а лишь подчеркивает яркость и пестроту реального мира.
    В одном из ранних стихотворений Б. Окуджава нашел применение цветам:
    
    … Белую краску возьми, потому что это — начало, потом желтую краску возьми, потому что все созревает, потом серую краску возьми, чтобы осень в небо плеснула свинец,  черную краску возьми, потому что есть у начала конец, краски лиловой возьми пощедрее, смейся и плачь, а потом синюю краску возьми, чтобы вечер птицей слетел на ладонь, красную краску возьми, чтобы пламя затрепетало, потом краски зеленой возьми, чтобы веток в красный подбросить огонь...
    ( “Как научиться рисовать” )
    
    Мы видим, что поэт использует цветовые эпитеты и в прямом, и в переносном значении: “белое” и “черное” означают “начало” и “конец”.
    В текстах Окуджавы нередко приобретает символический смысл слово “белый”. Белый цвет связан с представлением о мире, противостоящем войне:
    
    … Наши девочки платьица белые
    раздарили сестренкам своим.
    (“До свидания, мальчики”)
    
    Лишь белые вербы,
    как белые сестры, глядят тебе вслед.
    (“Песенка о пехоте”)
    
    Белый цвет имеет для автора особое значение, потому что несет в себе возвышенную чистоту природы:
    
    … Два кузнечика зеленых пишут белые стихи.
    Они перышки макают в облака и молоко,
    чтобы белые их строчки было видно далеко...
    (“О кузнечиках”)
    
    Окуджава играет значением оборота “белые стихи”. Источником белизны, чистоты становятся облака — частицы неба — и молоко, связанное с домашним уютом. Шуточный рассказ о кузнечиках становится очень серьезным. Это стихотворение о том, что стихи пишутся самой жизнью, отраженной в сознании поэта, а его рукой должны водить самые светлые и высокие чувства.
    Эпитет “красный” становится в стихах Окуджавы знаком тревоги, напоминает об огне и крови:
    
    … Ты подкинь-ка, смеясь, августовского хворосту
    своей белою пригоршней в красный огонь.
    (“Стихи без названия — 3”)
    
     
    Не пугайся слова “кровь” —
    кровь, она всегда прекрасна,
    кровь ярка, красна и страстна,
    “кровь” рифмуется с “любовь”.
    (“Два великих слова”)
    
    Интересно, насколько гармонична поэзия Окуджавы: он одинаково часто использует слова “белый” и “красный”, наполняя мир то чистотой и покоем, то яростной тревогой.
    Рисуя картины природы, поэт постоянно обращается к синему и голубому цветам. В его стихах возникают “голубые леса”, “синее небо”, “синие горы”, “майская синева”. Призыв к живописцам: “Окуните ваши кисти в голубое...” — воспринимается как просьба видеть и воспевать красоту природы.
    Цветовые эпитеты, которые использует Окуджава, помогают ему вовлечь читателя и слушателя в мир, где царят чистота и любовь.

28. Бродский о языке и язык поэзии И.Бродского.

Иосифа  Бродского  часто  называют  «последним  реальным   новатором»,

«поэтом нового измерения» или «поэтом нового видения».

     Во всех «определениях»  Бродского-поэта  присутствует   слово  «новый».

И это, думается, не случайно.

     Он   -    поэт   мыслитель,    поражающий    нетрадиционностью  мыслей.

Любой культурный человек идет по выработанному  человечеством руслу,  и  его

гордость состоит в  том,  что   он   повторяет  самые  последние  достижения

культуры. Бродский, наоборот  избегает  читать  то,  что  стремились  понять

десятки поколений до  него.

     На вопрос: «В чем ваша поэтическая  иерархия?».  Бродский   ответил,  в

интервью Джону Глэду: «Ну, прежде всего речь идет о  ценностях,  хотя  и  не

только о ценностях. Дело в  том,  что  каждый   литератор  в  течении  жизни

постоянно меняет свои оценки. В его  сознании существует  как  бы  табель  о

рангах,  скажем,  тот-то  внизу,   а  тот-то  наверху...  Вообще,  как   мне

представляется,  литератор,  по крайней мере я,  выстраивает  эту  шкалу  по

следующим  соображениям: тот или иной автор, та или  иная  идея  важнее  для

него, чем  другой автор или другая идея, — просто  потому,  что  этот  автор

вбирает  в себя предыдущих».

«В  конечном  счете  каждый  литератор  стремится  к  одному  и   тому   же:

настигнуть или удержать утраченное или текущее время».

     Язык, по Бродскому,  -  анатомия,  высшая  созидающая   ценность,  язык

первичен.

      В  творчестве  Бродского  исследуется   конфликт   двух    философских

категорий: пространства и времени.

      «Меня  более  всего,  -  пишет  Бродский,  -  интересует   и    всегда

интересовало, — это время и тот эффект, какой  оно  оказывает  на  человека,

как оно его меняет, как обтачивает, то есть   это   такое  вот  практическое

время в его длительности. Это, если угодно,  то, что происходит с  человеком

во  время  жизни,  то,  что  время  делает  с   человеком,   как   оно   его

трансформирует… на самом деле  литература не о жизни, да и сама  жизнь  не

о жизни, а о  двух  категориях, более или менее о  двух:  пространстве  и  о

времени...  время  для  меня  куда  более  интересная   категория,    нежели

пространство».

     Пространство поэт не любит, потому что оно  распространяется вширь,  то

есть ведет  в  никуда.  Время  любит,  потому  что  оно  в   конечном  счете

оканчивается  вечностью,  переходит  в  нее.  Отсюда  конфликт  между  этими

категориями,  который  принимает   частью   форму  противостояния  белого  и

черного.

     «Диктат языка — это и есть то, что в  просторечии   именуется  диктатом

музы, на самом деле это не муза диктует вам, а язык,  который  существует  у

вас на определенном уровне помимо вашей воли», -  сказал  Бродский  в  одном

интервью; эту мысль  он  повторил  и  в своей нобелевской речи.

      Какой  онтологической  ценностью  обладает  художественное   слово   в

современном  мире,  ставящем  индивида   перед   выбором:    «прожить   свою

собственную,  а  не  навязанную  или   предписанную   извне,    даже   самым

благородным  образом  выглядящую  жизнь»   или   же    «израсходовать   этот

единственный  шанс  на  повторение  чужой  внешности,   чужого   опыта,   на

тавтологию»?[1]

     Слово как сопротивление какой бы то ни  было   деспотии,   как  будущее

культуры, реализующееся в ее настоящем.

     «Поэта  далеко  заводит  речь...»  -  эти  слова   Цветаевой   Бродский

воплотил в своем поэтическом опыте, а также в  жизни,   выбросившей  его  на

далекий берег.
                                АНАЛИЗ ТВОРЧЕСТВА

                        ИОСИФА БРОДСКОГО

     Лауреат Нобелевской премии 1987  года  по   литературе,   поэт  русской

культуры ныне, по воле  судьбы,  принадлежит  американской цивилизации.

     Роберт Сильвестр писал о  Бродском:  «В  отличие  от   поэтов  старшего

поколения,  созревших  в  то  время,  когда  в  России   процветала  высокая

поэтическая культура, Бродский,  родившийся  в  1940  году,  рос  в  период,

когда  русская  поэзия  находилась   в   состоянии  хронического  упадка,  и

вследствие этого  вынужден  был  прокладывать свой собственный путь».

     Высказывание Сильвестра достаточно справедливо, потому что  в  качестве

поэзии выдавалось то, что существовало на страницах  печати, -  но  это  был

абсолютный вздор, об этом и говорить стыдно, и вспоминать не хочется.

     «Ценность нашего поколения заключается в том, что,  никак  и  ничем  не

подготовленные, мы  проложили  эти  самые,  если  угодно,  дороги»  -  пишет

Бродский. «Мы действовали не только на свой страх и риск,  это  само  собой,

но просто исключительно по интуиции. И  что замечательно — что  человеческая

интуиция приводит  именно  к  тем результатам,  которые  не  так  разительно

отличаются  от  того,  что произвела предыдущая культура, стало быть,  перед

нами не  распавшиеся еще цепи времен, а это замечательно».

     Поэт русской культуры ныне принадлежит  американской   цивилизации.  Но

дело не ограничивается цивилизацией. В  случае   с   Бродским  эмиграция  не

просто географическое понятие.  Поэт  пишет  на двух языках, Таким  образом,

в творчестве  поэта  сошлись  и   причудливо   переплелись  две  разнородные

культуры, и их «конвергенция», случай в известной  мере  уникальный,  чем-то

напоминает творческую судьбу В. Набокова.

     В своей книге-эссе «Меньше,  чем  единица»,  написанной   по-английски,

как считают сами  американцы,  пластично  и  безупречно, Бродский  приобщает

американского читателя к миру русской  поэзии. В  своих  же  русских  стихах

поэт парит над американским ландшафтом:

           Северо-западный ветер его поднимает над

           сизой, лиловой, пунцовой, алой

           долиной Коннектикута. Он уже

           не видит лакомый променад

           курицы по двору обветшалой

           фермы, суслика на меже.
           На воздушном потоке распластанный, одинок,

           все, что он видит — гряду покатых

           холмов и серебро реки,

           вьющейся точно живой клинок,

           сталь в зазубринах перекатов,

           схожие с бисером городки
           Новой Англии...
     Этот полет одинокого сильного ястреба, держащего курс  на  юг,  к  Рио-

Гранде, на пороге зимы, прослежен, казалось  бы,   американским  глазом,  но

смущает финальная  строка  стихотворения:   детвора,  завидев  первый  снег,

«кричит по-английски: „Зима, зима!“  На  каком же языке ей  кричать  в  США,

как не по-английски?  Последняя строка вызывает герметичность  американского

мира, вселяет   подозрение,  что  здесь  не  обошлось  без  мистификаторской

мимикрии,  разрушенной напоследок намеренно и наверняка.

     В декорациях американского неба вдруг возникает черная  языковая  дыра,

не  менее  страшная,  чем  осенний  крик  птицы,  чей  образ,  и  без   того

нагруженный тяжестью разнородного смысла,  в   виду   той  дыры  приобретает

новое, четвертое измерение, куда и  устремляется ястреб:
                … Все выше. В ионосферу.

           В астрономически объективный ад

           птиц, где отсутствует кислород,

           где вместо проса — крупа далеких

           звезд. Что для двуногих высь,

           то для пернатых наоборот.

           Не мозжечком, но в мешочках легких

           он догадывается: не спастись.
     А вот стихотворение  из  книги  Бродского  »части  речи"   (1977).  Оно

написано в знакомой нам форме  фрагмента,   которая   заставляет  вспомнить,

что он принадлежит к школе Ахматовой:
           … и при слове «грядущее» из русского языка

           выбегают мыши и всей оравой

           отгрызают от лакомого куска

           памяти, что твой сыр дырявой.

           После скольких зим уже безразлично, что

           или кто стоит в углу у окна за шторой,

           и в мозгу раздается не неземное «до»,

           но ее шуршание. Жизнь, которой,

           как даренной вещи, не смотрят в пасть,

           обнажает зубы при каждой встрече.

           От всего человека вам остается часть

           речи. Часть вообще. Часть речи.
     Стихотворение так и начинается у Бродского  со  строчной   буквы  после

отточия. При слове «грядущее» по прихоти   ассоциаций   из  языка  возникают

другие слова с присущими  им  шлейфами   настроений,  эмоций,  чувствований.

Они, как мыши, вгрызаются в память,  и  тут  выясняется,  что  память  стала

дырявой, что  многое  уже  забылось. Слово влечет за собой другое  слово  не

только  по  смыслу,  многие ассоциации возникают по созвучию:   грядуЩее   -

мыШи  -  Шторой  -  ШурШание.  За  этой  звуковой  темой   следует   другая:

Жизнь  -  обнаЖает — в каЖдой. Далее развивается третья: встреЧе -  Человека

— Часть — реЧи — Часть — реЧи — Часть — реЧи. Это не  просто  инструментовка

на три темы шипящих согласных  звуков,  это  слова-мыши, которые выбегают  и

суетятся при одном только слове «грядущее».

Творчество Бродского метафизично, это  микрокосмос,  где   уживается  Бог  и

черт, вера и атеизм, целомудрие и цинизм.  Его  поэзия  чрезвычайно  объемна

и — одновременно — разнопланова. Не  случайно один из его  лучших  сборников

назван в честь  музы  астрономии -  Урании.  Обращаясь  к  Урании,  Бродский

пишет:
           Днем и при свете слепых коптилок,

           видишь: она ничего не скрыла

           и, глядя на глобус, глядишь в затылок.

           Вон они, те леса, где полно черники,

           реки, где ловят рукой белугу,

           либо — город, в чьей телефонной книге

           ты уже не числишься. Дальше к югу,

           то есть к юго-востоку, коричневеют горы,

           бродят в осоке лошади-пржевали;

           лица желтеют. А дальше — плывут линкоры,

           и простор голубеет, как белье с кружевами.
     "… зачастую, когда я сочиняю стихотворение и  пытаюсь  уловить  рифму,

вместо русской вылезает  английская,  но  это   издержки,  которые  у  этого

производства всегда велики. А  какую  рифму   принимают  эти  издержки,  уже

безразлично"  -  так  говорит  Бродский  о «технологии»  своего  творчества.

«Больше всего меня занимает  процесс, а не  его  последствия».  "… когда  я

пишу стихи по-английски, — это скорее  игра,  шахматы,  если  угодно,  такое

складывание  кубиков.  Хотя  я  часто  ловлю  себя  на  том,  что   процессы

психологические, эмоционально-акустические идентичны".

           Ветренно. Сыро, темно. И ветренно.

           Полночь швыряет листву и ветви на

           кровлю. Можно сказать уверенно:

           здесь и скончаю я дни, теряя

           волосы, зубы, глаголы, суффиксы,

           черпая кепкой, что шлемом суздальским,

           из океана волну, чтоб сузился,

           хрупая рыбу, пускай сырая.
     Бродский, подобно Ахматовой и Мандельштаму, очень литературный поэт,  у

него  много  аллюзий  на  предшественников.   В   приведенном   отрывке   из

стихотворения «1972» есть  намек  на  «Слово  о   полку  Игореве»,  в  конце

перефразирован  Гейне;  другое  стихотворение    начинается:   «Ниоткуда   с

любовью,  надцатого  мартобря...»  -  это   «Записки  сумасшедшего»  Гоголя.

Неожиданно возникает  Хлебников:

           Классический балет! Искусство лучших дней!

           Когда шипел ваш грог и целовали в обе,

           и мчались лихачи, и пелось бобэоби,

           и ежели был враг, то он был — маршал Ней.
      Поэтический  мир  Бродского,  по  сути  дела,  оказывается  квадратом,

сторонами коего служат: отчаяние, любовь,  здравый  смысл  и ирония.

      Бродский  был  изначально  умным  поэтом,  то  есть  поэтом,  нашедшим

удельный вес времени в поэтическом хозяйстве  вечности.   Оттого  он  быстро

преодолел «детскую болезнь» определенной части  современной  ему  московско-

ленинградской поэзии, так называемое  «шестидесятничество»,  основной  пафос

которого  определяется...  впрочем, Бродский отдал этому  пафосу  мимолетную

дань, хотя бы в  ранних, весьма банальных стихах о памятнике:
           Поставим памятник

           в конце длинной городской улицы...
           У подножья пьедестала — ручаюсь -

           каждое утро будут появляться

           цветы...
     Подобные стихи  о  памятнике  обеспечивали  поэту  репутацию  смутьяна,

и Бродский в конце 50-х годов явно ценил эту репутацию. Но  куда  сильнее  и

своевольнее прорывалась в  поэзии  юного  Бродского  тема  экзистенциального

отчаяния, захватывая попутно темы   расставаний  жанр,  смешиваясь  с  темой

абсурдности жизни  и  смотрящий из всех щелей смерти:
           Смерть — это все машины,

           это тюрьма и сад.

           Смерть — это все мужчины,

           галстуки их висят.

           Смерть — это стекла в бане,

           в церкви, в домах — подряд!

           Смерть — это все, что с нами -

           ибо они — не узрят.
      Такой  бурный  «пессимизм»  в  сочетании  с  «фрондой»   был    чреват

общественным скандалом.

      Любовь  -  мощный   двигатель   поэзии   Бродского.   Обычная   любовь

переплетается   с   отчаянием  и   тревогой.    Любовная    трагедия   может

обернуться и фарсом, изложенным бойким ямбом:

           Петров женат был на ее сестре,

           но он любил свояченицу; в этом

           сознавшись ей, он позапрошлым летом,

           поехав в отпуск, утонул в Днестре.
                                       («Чаепитие»)
     Фарс разлагает любовь  -  особенно  тогда,  когда  она   слаба,   -  на

составные, чреватые натурализмом, элементы:
           Сдав все свои экзамены, она

           к себе в субботу пригласила друга;

           был вечер, и закупорена туго

           была бутылка красного вина.
                                        («Дебют»)
Ирония в поэзии Бродского непосредственным  образом  сопряжена  со  здравым

смыслом. Бродский о  главном  не  говорит   прямо,   а   всегда   уклончиво,

обиняками.  Заходит  с  одной  и  с  другой   стороны,   ищет   все    новых

возможностей пробиться к идее, к собеседнику.

      Структура  стихотворения  Бродского  в    принципе    открыта.   Видна

художественная  целесообразность  каждого  эпизода,   а   композиция   часто

основана  на  симметрии,  так   что   массы   стихов    относительно   легко

обозримы.   Можно   даже   выявить   такую   закономерность:   в    коротких

стихотворениях формальные  ограничения  нередко  ослабляются,  а  в  длинных

нарастают. В коротких текстах Бродский иногда доходит до полного  разрушения

формы. Так  в  стихотворении  «Сонет» (1962), где  не  соблюдено  ни  единое

правило построения этой твердой строфической формы, за  исключением  одного:

в нем  14  стихов:
           Мы снова проживаем у залива,

           и проплывают облака над нами,

           и современный тарахтит Везувий,

           и оседает пыль по переулкам,

           и стекла переулков дребезжат.

           Когда-нибудь и нас засыпет пепел.
           Так я хотел бы в этот бедный час

           Приехать на окраину в трамвае,

           войти в твой дом,

           и если через сотни лет

           придет отряд раскапывать наш город,

           то я хотел бы, чтоб меня нашли

           оставшимся навек в твоих объятьях,

           засыпанного новою золой.
     В 1965 год Бродский формулирует свое кредо, оставшееся в силе до  конца

его жизни. В стихотворении «Одной поэтессе» он писал:
           Я заражен нормальным классицизмом.

           А вы, мой друг, заражены сарказмом...
     Бродский обнаруживает три вида поэзии:
           Один певец подготавливает рапорт.

           Другой рождает приглушенный ропот.

           А третий знает, что он сам лишь рупор.

           И он срывает все цветы родства.
     Поэтика Бродского служит стремлению преодолеть страх   смерти  и  страх

жизни.

     Бродский дошел до предела в сплавлении   всех   стилистических  пластов

языка. Он соединяет самое высокое  с  самым  низким.   Начало  стихотворения

«Бюст Тиберия»:
           Приветствую тебя две тыщи лет

           спустя. Ты тоже был женат на бляди.
     Одна из характернейших примет стихотворной речи  Бродского   —  длинные

сложные синтаксические конструкции, переливающиеся  через  границы  строк  и

строф, иногда действительно  вызывающие  ассоциации со стальными  гусеницами

танка,  неудержимо  накатывающего  на читателя. В «Стихах о зимней  компании

1980-го  года»  танк  появляется и буквально — закованный  в  броню  тропов,

бесконечными синтаксическими переносами выплывает из-за горизонта  строфы  и

обрушивается на читателя:
           Механический слон, задирая хобот

           в ужасе перед черной мышью

           мины в снегу, изрыгает к горлу

           подступивший комок, одержимый мыслью,

           как Магомет, сдвинуть с места гору.
     Танк — слон, пушка — хобот, мина  -  мышь.  Из  этих  двух   рядов  тем

вырастает образ.  У  Бродского  нередко  образы  возникают  на   пересечении

совершенно неожиданно сопоставленных тем.

     Стихи Бродского,  в  своей   совокупности,   представляют   собой  гимн

бесконечным возможностям русского языка, все пишется во славу ему:
           Слушай, дружина, враги и братие!

           Все, что творил я, творил не ради я

           славы в эпоху кино и радио,

           но ради речи родной, словесности.

           За каковое раденье-жречество

           (сказано ж доктору: сам пусть лечится),

           чаши лишившись в пиру Отечества,

           ныне стою в незнакомой местности.
     Именно вера в язык вводит Бродского в классическую эстетику,  сохраняет

его экзистенциальное право быть поэтом, не  чувствующим  абсурдности  своего

положения, подозревать за культурой  серьезный  и  неразгаданный  смысл   и,

что  тоже  важно,  сдерживать  капризы своенравного лирического  «я»,  иначе

его — в рамках  эмоционального  квадрата  -  швыряет  во  все  стороны:   от

любовного   безумства   к  ироническому  признанию,  от  утверждения   своей

гениальности  к  утверждению собственного ничтожества.

     Как истинный творец, он сам подвел итог  своему  творчеству.     Вообще

говоря, Бродский — не просто поэт. На мой взгляд, русской поэзии не  хватало

философа, чтобы он окинул взглядом всю картину целиком и в то же  время  мог

бы рассказать о том, что увидел. Бродский рассказал.  Не  знаю,  хорошо  это

или плохо, но он сумел передать всю боль нашего времени, страх перед  Ничем,

спрятанный в обыденность, метафизическую тоску «и проч.»  И  только  от  нас

зависит, сможет ли его слово пробиться к нам в  наши  микровселенные,  чтобы

принести туда свет откровения.
    продолжение
--PAGE_BREAK--
29. романы В.П.Аксёнова. Соцреализм с человеческим лицом.



30. Лагерная проза.


Лагерная проза: Александр Солженицын («Один день Ивана Денисовича», «В круге первом», «Архипелаг ГУЛАГ»), Варлам Шаламов («Колымские рассказы»), Василий Гроссман («Жизнь и судьба», «Всё течёт»), Анатолий Рыбаков («Дети Арбата»), Борис Пастернак («Доктор Живаго»), Юрий Домбровский («Факультет ненужных вещей»), Владимир Дудинцев («Не хлебом единым», «Белые одежды»)

«Один день Ивана Денисовича» связан с одним из фактов биографии самого автора — Экибастузским особым лагерем, где зимой 1950 – 1951 гг. на общих работах и был создан этот рассказ. Главный герой рассказа Солженицына — Иван Денисович Шухов, обычный узник сталинского лагеря. В этом рассказе автор от лица героя повествует об одном дне — из трех тысяч шестисот пятидесяти трех дней срока Ивана Денисовича. Но описания этого дня читателю достаточно для того, чтобы понять, какая обстановка царила в лагере, какие существовали порядки и законы, многое узнать о жизни заключенных, ужаснуться этой жизни.
    Лагерь — это особый мир, существующий отдельно, параллельно нашему. Каждый, оказавшийся здесь, выживает по-своему (или погибает по-своему). Жизнь в зоне показана не со стороны, а изнутри, мы видим ее глазами человека, который знает о ней не понаслышке, а по своему личному опыту. Именно поэтому рассказ поражает своим реализмом.
    «Слава тебе, Господи, еще один день прошел!» — заканчивает свое повествование Иван Денисович, «Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый». В этот день Шухову действительно повезло: бригаду не выгнали на Соцгородок тянуть проволоку на морозе, без обогрева; миновал карцер, отделался лишь мытьем полов в надзирательской, получил в обед лишнюю порцию каши, работа досталась знакомая — стену класть на ТЭЦ, клал весело; миновал благополучно шмон, и пронес в лагерь ножовку, подработал вечером у Цезаря, купил у латыша два стакана самосаду, а самое главное — то, что не заболел, перемогся.
    Иван Денисович Шухов был осужден на десять лет по сфабрикованному делу: его обвинили в том, что он вернулся из плена с секретным немецким заданием, а какое именно оно было — так никто и не смог придумать. У Шухова такая же судьба, что и у многих других людей, которые воевали за Родину, но по окончании войны из пленников немецких лагерей оказались пленниками ГУЛАГа. Как человек, он не может ни вызывать уважения: несмотря на все условия существования, он сумел сохранить доброту, благожелательное отношение к людям, не обозлился, не потерял человечности. Шухов готов поделиться последним. Иван Денисович угощает печеньем Алешку-баптиста, чтобы хоть чем-то побаловать, поддержать его, ведь тот «всем угождает, а заработать не может». А как Иван Денисович относится к Гопчику! Для него Гопчик почти как родной сын. Это герой мне глубоко симпатичен, в отличие, например, от шакала Фетюкова, бывшего высокого начальника, который привык командовать, но не брезгует даже доставать окурки из плевательницы. Это настоящий шакал, живущий за счет объедков других. Лизать чужие тарелки, смотреть человеку в рот в ожидании того, что ему что-нибудь оставят — для него обычное дело. Он не может не вызывать отвращения, даже зэки отказываются с ним работать. В зоне у него не осталось ни капли мужской гордости: он открыто плачет, когда его бьют за лизание тарелок. Действительно, здесь, в зоне, каждый выбирает для себя путь выживания, но наиболее недостойный путь — это путь стукача Пантелеева, живущего за счет доносов на других зэков. Под предлогом болезни он остается в зоне и добровольно стучит оперу. В лагере ненавидят таких людей, и тот факт, что было зарезано трое, никого не удивил. Смерть здесь это обычное дело, а жизнь превращается в ничто. Это больше всего пугает. В отличие от них, Иван Денисович «не был шакал даже после восьми лет общих работ — и чем дальше, тем крепче утверждался». Он не выпрашивает, не унижается. Все старается заработать только своим трудом: шьет тапочки, подносит бригадиру валенки, занимает очередь за посылками, за что и получает честно заработанное. У Шухова сохранились понятия о гордости и чести, поэтому он никогда не скатиться до уровня Фетюкова, ведь он именно подрабатывает, а не старается услужить, «подмазаться». Как и любой крестьянин, Шухов человек на удивление хозяйственный: он не может просто так пройти мимо куска ножовки, зная, что из него можно сделать нож, а это возможность дополнительно заработать. Уважения заслуживает и бывший капитан второго ранга Буйновский, который «на лагерную работу как на морскую службу смотрит: сказано делать — значит делай». Он не старается увильнуть от общих работ, привык все делать на совесть, а не для показухи. Шухов говорит, что «осунулся крепко за последний месяц, а упряжку тянет». Буйновский не может смириться с произволом караула, поэтому заводит спор с Волковским о статье уголовного кодекса, за что и получает десять суток карцера. Симпатичен бригадир Тюрин, попавший в лагерь только лишь потому, что его отец был кулак. Для бригады он как отец родной, всегда старается отстоять интересы бригады: получить больше хлеба, выгодную работу. Утром Тюрин дает кому надо, чтобы его людей не выгнали на строительство Соцгородка. Слова Ивана Денисовича о том, что «хороший бригадир вторую жизнь даст», полностью подходят для характеристики бригадира Тюрина. Эти люди, несмотря на все, выживают за счет своего труда. Они бы никогда не смогли избрать для себя путь выживания Фетюкова или Пантелеева. Жалость вызывает Алешка-баптист. Он очень добрый, но очень слабодушный — «им не командует только тот, кто не хочет». Заключение для него — это воля Бога; в своем заключении видит только хорошее, он сам говорит, что «здесь есть время о душе подумать». Но Алешка не может приспособиться к лагерным условиям и, по мнению Ивана Денисовича, долго здесь не протянет. Хваткой, которой не хватает Алешке-баптисту, обладает Гопчик, шестнадцатилетний паренек, хитрый и не упускающий возможности урвать кусок. Он был осужден за то, что носил молоко в лес бендеровцам. В лагере ему прочат большое будущее: «Из Гопчика правильный будет лагерник… меньше, как хлеборезом, ему судьбы не прочат». На особом положении находится в лагере Цезарь Маркович, бывший режиссер, который не успел снять своей первой картины, когда попал в лагерь. Он получает с воли посылки, поэтому может себе позволить многое из того, что не могут остальные заключенные: носит новую шапку и другие запрещенные вещи, работает в конторе, избегает общих работ. Хоть Цезарь находится уже довольно долго в этом лагере, его душа все еще в Москве: обсуждает с другими москвичами премьеры в театрах, культурные новости столицы. Он сторонится остальных заключенных, придерживается только Буйновского, вспоминая о существовании других только тогда, когда он нуждается в их помощи. Во многом благодаря своей отрешенности от реального мира и посылкам с воли ему удается выживать в этих условиях. Он обладает деловой хваткой, знает, кому и сколько надо дать. Лично у меня этот герой не вызывает никаких чувств. Рассказ Солженицына написан простым языком, он не прибегает к каким-либо сложным литературным приемам, здесь нет метафор, ярких сравнений, гипербол. Рассказ написан языком простого лагерного заключенного, именно поэтому используется очень много «блатных» слов и выражений. «Шмон, стучать куму, шестерка, придурки, падла», все эти слова можно встретить в повседневной речи зэков. В рассказе в изобилии встречаются и непечатные слова. Некоторые из них изменены Солженицыным в написании, но смысл у них остается тот же: "…бальник, …яди, грёбаный". Особенно много их употребляет зав. столовой, когда старается столкнуть напирающих зэков с крыльца столовой. Я думаю, чтобы показать жизнь в лагере, царящие порядки и атмосферу, просто нельзя было обойтись без такой лексики. Время уходит, а выражения остаются, их используют не только в зонах, но и в обычном общении.

Краткий пересказ «Один день Ивана Денисовича»

“В пять часов, как всегда, пробило подъем”. Но барак не шли открывать. Шухов никогда не просыпал подъем. До развода было полтора часа личного времени, и его можно было использовать, чтобы подработать: сшить кому-нибудь чехол на рукавички, богатому бригаднику подать сухие валенки в постель, чтобы он не топал за ними босиком, кому-то услужить, подмести или поднести что-нибудь, можно пойти в столовую и собрать грязные миски в посудомойку — за это накормят. Но там охотников много; а главное, если в миске что-нибудь осталось, не удержишься и начнешь лизать. А Шухов хорошо помнил наказ бригадира Куземина — старого лагерного волка, сидящего с 1943 года уже двенадцать лет, что здесь закон — тайга. “Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать”. Но сегодня Шухов не встал сразу. С вечера ему нездоровилось, за ночь он так и не угрелся. Жалел, что утро уже наступило. Барак огромный, окна обледенели, снутри лед в два пальца толщиной, на потолке бахрома инея.
    Утром определенная жизнь: дневальные выносят восьмиведерную парашу, кидают связку сухих валенок. Помбригадира пошел на хлеборезку, а бригадир в штабной барак за нарядами на работу. Все это слышит Шухов, лежащий накрывшись одеялом, бушлатом и телогрейкой.
    К нарядчикам не просто каждый день ходить. Их бригаду хотят со строительства мастерских послать на “соцгородок”. А это снежное поле. Вначале нужно выкопать ямы для столбов, на них натянуть колючую проволоку, чтобы не разбежались зэки, а потом уже начать строительство городка. А на холоде огня не развести: нечем топить. Вот и идет бригадир за лучшей работой, да не с пустыми руками, а с полкило сала или даже с килограммом. Шухов думает, а не сходить ли в санчасть, не попытать ли счастья. Он прислушивается к своему состоянию: уж лучше бы затрясло как следует или прошло, а то ни болен, ни здоров. Пришедшие с улицы сообщают, что мороз не менее тридцати градусов. К лежащему Шухову подошел дежурный и сделал замечание: “Щ-854. — Трое суток кондея с выводом!” Шухов жалобно спросил: “За что?” Тут же стали шевелиться остальные, еще не вставшие, чтобы не попасть в карцер за нарушение режима. Шухову обидно, что всегда он вставал первым, а тут… Но отпроситься у Татарина нельзя, это Шухов знает. Он быстро одевается и выходит за Татарином. Никто не заступился за одно-бригадника. Бригадир мог бы сказать слово, но его уже не было. В штабном бараке выяснилось, что никакого карцера Шухову не будет, а просто надо помыть пол в надзирательской. Для этого был специальный зэк, не ходивший на зону, но с некоторых пор он посчитал, что мыть пол для простых надзирателей ему “как бы низко”. Поэтому дергали мыть полы из работяг. Шухов пошел к колодцу за водой, там он увидел, что бригадиры смотрят температуру. Мороз был 27,5. Все ругают неисправный градусник. В помещении Шухов разулся, чтобы не мочить валенки, и щедро налил воду под валенки надзирателей. Те стали ругаться, что он не знает, как мыть полы. Ему сказали, чтобы он лишь чуть-чуть протер и шел отсюда. Шухов бойко управился, он хорошо усвоил: “Работа — она как палка, конца в ней два: для людей делаешь — качество дай, для начальников делаешь — дай показуху”. А иначе б давно все передохли. Шухов бросил за печку невыжатую тряпку, 'вылил воду на дорожку, где ходило начальство, и двинул в столовую. Удивительно, но очереди не было. В столовой холодно, поэтому все сидят в шапках. Едят не спеша, выплевывая кости на стол, когда их наберется куча, сметают на пол. А сразу плевать на пол считается почему-то неаккуратно. Однобригадник Фетюков берег завтрак Шухова. Иван Денисович снял шапку с бритой головы — не мог он есть в шапке. Стал медленно есть остывшую баланду. Самое сытое время лагернику — июнь: всякий овощ кончается, и заменяют крупой. А июль самый голодный — крапиву в котел секут. Шухов не заходил в барак, поэтому не получил пайку хлеба, ел без него. После завтрака пошел в санчасть, но потом вспомнил, что надо купить у Длинного латыша два стакана самосада, завтра уже никакого самосада не будет, поэтому Шухов затрусил в санчасть, скорее решить дело. Фельдшер сказал Ивану Денисовичу, что тот пришел поздно, но все же дал градусник. Температура была 37,2. Фельдшер сказал, что если бы было тридцать восемь, он бы мог освободить, а теперь нет. Шухов вбежал в барак, помбригадира дал ему пайку хлеба с холмиком сахара, а тут уже выгнали на проверку. Сто четвертая бригада, в которой состоял Шухов, опять пошла в свою колонну, видать, бригадир отнес сало. А на строительство “городка” пошли победней да поглупей кто, ну и люто там будет в чистом поле при двадцати семи градусном морозе. Бригада уже ждала шмона1, и Шухов пристроился около курившего сигарету Цезаря, тот, не докурив, дал ее Ивану Денисовичу. Утром шмон легкий. Лишь бы не несли с собой килограмма три продуктов на побег, вот вечером — другое дело. Ищут ножи, всякие запрещенные вещи. Холод вошел под одежду, теперь его не выгонишь. Тщательно считают выходящих. Не дай Бог ошибиться, свою голову положишь. Поэтому надзиратели считают тщательно. Шухов надел на лицо тряпочку — ветер был встречный. Спустил козырек шапки, поднял воротник бушлата. Одни глаза остались открытыми. Напоследок прочитали порядок движения, и колонна тронулась. Из-за того, что ел без хлеба и все холодное, не чувствовал себя сытым. Иван Денисович, чтобы отвлечься, стал думать, как будет писать домой письмо. Наступил новый, 1951 год, и Шухов имел право написать письмо домой, только что в нем напишешь, в этом письме. Из дому Шухов ушел 23 июня 1941 года. Сейчас мало что связывало его с домашними, больше было о чем поговорить с Кильдигсом, с латышом. Да и из дома писали одно и то же: председателя колхоза сменили, колхоз укрупнили, нормы увеличили, огороды урезали до пятнадцати соток. Еще жена писала, что после войны ни девки, ни парни в колхоз не вернулись, на заводы да фабрики поустраивались. Мужиков с войны едва половина вернулась, но и те не идут в колхоз, на стороне работают. “Тянут же колхоз те бабы, каких еще с тридцатого года загнали, а как они свалятся — и колхоз сдохнет”. Мужики же работают красителями ковров, на любой простыне намалюют за час картину. Жена надеется, что Шухов вернется и тоже “красителем” станет. И они тоже поднимутся из нищеты. Все красители себе новые дома поставили за двадцать пять тысяч под железными крышами. Хоть сидеть Шухову еще около года, но разбередили его эти ковры. Жена сообщает, что рисовать легче легкого — “наложил трафаретку и мажь кистью. Да ковры трех сортов: “Тройка” — в упряжи красивой тройка везет офицера гусарского, второй ковер — “Олень”, а третий — под персидский. Но за эти ковры свободно пятьдесят рублей получают, т. к. настоящие стоят тысячи”. Из рассказов вольных шоферов и экскаваторщиков знает Шухов, что прямую дорогу загородили, но люди не теряются: в обход идут и тем живы. В обход и Шухов бы пошел, чтобы не отставать от односельчан. Но, по душе, не хочется Ивану Денисовичу за ковры браться. О воле он пока не мечтает: пустят ли вообще на волю ту, может, еще десятку дадут ни за что. Шухов огляделся и наткнулся взглядом на бригадира. Он крепкий, сильный. Сидит уже второй срок. “Бригадир в лагере — это все: хороший бригадир тебе жизнь вторую даст, плохой бригадир в деревянный бушлат загонит”. Зашли в зону, и, пока бригадиры получают работу, бригада приткнулась в тепле и “запасается” им на день. У Шухова теперь ломит не только спина, но и ноги. Он достал полпайки хлеба и стал медленно жевать, иначе не дотянешь до обеда — пять часов. Есть научился Шухов только в лагере, за восемь лет стал получать удовольствие от того, что долго жевал и мял языком во рту тяжелый сырой хлеб. Рядом сидит кавторанг Буйновский. Он со всеми говорит начальственным тоном — привык на флоте командовать. Если не утихнет, лагерь его сломает. Сенька Клевшин — глухой. Сидел в немецких лагерях, даже в Бу-хенвальде смерть обманул. Теперь отбывает срок тихо. Два эстонца, как братья родные, никогда не расстаются. Все делят пополам, хотя познакомились лишь в лагере. Латыш Кильдикс горюет, что буранов всю зиму нет. Тогда не то что на работу, из барака боятся людей выпустить, до столовой только по веревке дойдешь, иначе заблудишься. В буран не работают, но потом отрабатывают в выходные, и все равно люди ждут бурана. Пришел бригадир и разослал всех по работам: кому цемент, кому воду и песок носить, кому снег чистить и печь топить в не достроенной с осени ТЭЦ. Остались мастера Шухов да латыш. Бригадир сказал, что надо чем-то окна забить, иначе померзнут они в машинном зале, как собаки. Латыш вспомнил, что видел около сборных домков огромный рулон толя. Им и решили забить окна. Зовут Кильдигса Ян, но Шухов называет его Ваня. Прежде чем идти за толем, Шухов достал из заначки мастерок. По правилу надо инструменты вечером сдавать, а утром получать, но Шухов изловчился и теперь при личном мастерке. Нести толь плашмя нельзя — отнимут. Поэтому стиснули между собой и дошли до ТЭЦ тесно прижавшись. Руки только закостенели в худых рукавицах. Толь уже окна вдвое, поэтому нужны планки, а где их брать — отломали перила, теперь надо ходить не зевать, чтобы не свалиться, а другого выхода нет. Окна надо утеплить. Чтобы зэки работали без понукания, они сбиты в бригады. Кормят по работе, поэтому тут не похалтуришь. “Ты не работаешь, гад, а я из-за тебя голодным сидеть буду? Ну, вкалывай...” А если мороз, как сейчас, тем более не рассидишься. Если через два часа обогрелки не сделают, все перемерзнут насмерть. Ни о чем Шухов сейчас не думает, а только о том, как бы трубы соединить и вывести, чтобы не дымили. Бригадир пошел процентовку закрывать, от этих процентов много зависит: лишних двести грамм зэкам, премии надзирателям и начальству, тысячи лагерю от строительства… Стали окна забивать, печь затопили, народ к теплу потянулся, но помбригадира их разогнал делать растворные ящики. Латыш подначивал Ивана Денисовича концом срока. Шухову было приятно, что он заканчивает отсидку, но ему не верилось, что его выпустят. Неужели своими ногами на волю потопаешь? “Считается по делу, что Шухов за измену родине сел. И показания он дал, что-таки да, он сдался в плен, желая изменить родине, а вернулся из плена потому, что выполнял задание немецкой разведки”. Но какое задание — ни Шухов, ни следователь придумать не могли. Так и осталось — просто “задание”. На допросах в контрразведке били Шухова много. И он рассчитал, что если не подпишет эту напраслину, то ему останется одно — “деревянный бушлат”. А на самом деле было так: в феврале сорок второго года на Северо-Западном окружили их армию, есть было нечего, уже даже копыта лошадиные стругали. Стрелять было нечем. Немцы их по лесам ловили и брали. Шухов и побыл-то в плену два дня, а потом убежал, да не один, а впятером. Трое погибли в скитаниях. А двое дошли, и если бы были умнее, то не упомянули бы о двух днях плена, а они обрадовались, что из немецкого плена убежали. Их сразу, как фашистских агентов, за решетку. Уставившись на огонь, вспомнил Иван Денисович свои семь лет на севере. Когда приходилось ночами работать, если не выполняли дневную норму. Не успеешь в лагерь вернуться, а опять на работу гонят. В этом лагере спокойнее. После работы все в лагерь идут и пайка на сто грамм больше. “Тут жить можно”. Один возражает, как же спокойнее, если людей в постелях режут. Но его поправляют, что не людей, а стукачей. Прошумел гудок с энергопоезда — перерыв обеденный. На улице потеплело, градусов восемнадцать. В столовой часть из порций уплывает на прокорм шестерок, дежурных, но как проверишь? “И все те, кто ворует, киркой сами не вкалывают. А ты — вкалывай и бери, что дают, и отходи от окошка”. Сегодня овсянка — сытная каша. Бригадиру двойную порцию, но Тюрин отдает ее помощнику Павлу. При передаче мисок с кашей и грязных повар сбился со счету, Шухов повторил Павлу то же число, что было до этих мисок, но повар заметил, и Павел сказал правильный счет. Сунув лишние миски эстонцам, Шухов заставил-таки повара дать лишние. Шухов рассчитывал, что из двух “закошенных2 I порций” хотя бы одна достанется ему. Хозяином лишних был Павел, и Иван Денисович ждал, как тот распорядится. Павел съел свои две порции, а лишние отдал Шухову с тем, чтобы он одну съел, а другую отнес Цезарю. Иван Денисович боялся, что лишнюю порцию отдадут Фетюкову, “шака-лить он мастак, а закосить бы смелости не хватило”. Рядом сидел Кавторанг. Не зная, что были лишние порции, он съел свою и наслаждался покоем. Павел дал ему дополнительную порцию, и офицер смотрел на нее, как на чудо. Шухов одобрил Павла. Придет время, и Кавторанг научится жить в лагере, а пока его надо поддержать. Шухов понес порцию Цезарю. В конторе была жара, как в бане. Шухов думал, что Цезарь угостит его куревом, но, постояв напрасно, пошел работать. Бригада повеселела: хорошо закрыли процентовку, теперь пять дней пайки хорошие будут. Бригада сгрудилась у печки, где бригадир рассказывал, как его погнали из военного училища за отца — кулака, а потом на пересылке он узнал, что все училищное начальство расстреляли, и тогда он подумал: “Все ж ты есть, Создатель, на небе. Долго терпишь, но больно бьешь”. Шухов занял у эстонцев табака на раскурку. А бригадир все рассказывал, как ехал на поезде, укрываемый четырьмя девушками студентками. (Одну он потом встретил на пересылке и помог устроиться в портняжную, иначе погибла бы, совсем доходила.) Пришел тайком домой, поговорил с матерью, она уже к этапу готовилась, а отца угнали. В эту же ночь ушел с братишкой. Увез его во Фрунзе, там отдал братишку блатным, чтобы жизни научили, больше он брата не видел. Теперь жалел Тюрин, что сам тогда к блатным не пристал. Рассказав о себе, бригадир отправил всех на работы. Кладку решили делать вчетвером, чтобы не стыл раствор: Иван Денисович, латыш, бригадир и Клевшин. Вначале смотрел Иван Денисович сверху на зону, а потом и некогда стало. Только и видел стену, которую клал. Шухов видел, что до него клали стену кое-как, неумело или халтуря. Теперь Иван Денисович думал, как можно исправить впадины и бугры в кладке. От работы вначале вспотели каменщики, а потом высохли. Пришел досмотрщик из зэков — Дэр, стал кричать на Тюрина, что за толь бригадиру третий срок впаяют, но зэки окружили его, а бригадир пригрозил: пусть только пикнет, это будет его последним днем жизни. Дэр разу успокоился, стал уговаривать окруживших его, что его неправильно поняли. Дэр спросил, что же про толь он скажет прорабу, бригадир посоветовал, чтобы сказал, так было, когда сто четвертая бригада пришла. Бригадир требовал, чтобы наладили подъемник, трудно поднимать раствор и шлакоблоки на второй этаж. Ему сказали, что подъемник наладить невозможно, придется “ишачить” дальше. Каменщики клали уже пятый ряд, когда заканчивался рабочий день. Но раствора развели много, и приходилось класть стену дальше, иначе раствор пропадет. Все торопятся, о качестве кладки никто не думает. Шухов ходит и подправляет, чтобы угол не завалился или пузыря на стене не было. Все ушли сдавать инструменты, строиться на перекличку, а Шухов и Клевшин все кладут и кладут стену, чтобы доработать раствор. Зэки уже построились, конвойные считают, а Шухов и Глухой бегут скорее, чтобы их не побили за опоздание. Но все сошло, бригадир объяснил причину. Конвой не может досчитаться одного. Зэки сердятся, что уходит их время личное, а толку-то. Пока не найдут одного, не двинутся. Стали разбираться по бригадам, чтобы определить, кого нет. Определили: в тридцать второй бригаде не хватает человека. За полчаса все замерзли. Наконец увидели недостающего. Все заулюлюкали, взвыли. Оказывается, молдаванин залез на леса, угрелся и заснул, его едва отыскали. Наконец двинулись. В лагерь бежали почти рысью. Теперь еще один шмон. Шухов предупреждает Цезаря, что побежит занимать очередь в посылочную. Тот говорит, что, может быть, посылки никакой нет, Шухову не в тягость, а, может, еще кому очередь можно будет продать. Прошли последние ворота. Теперь зэк предоставлен сам себе. Шухов бросился к посылочной. В очереди Шухов узнал, что очередного воскресенья не будет, так всегда было, что из пяти выходных давали только три, два “зажиливали”. Но и воскресенье могли на зоне испоганить: то затеят перестройку бани, расчистку двора или инвентаризацию. “Больше всего им, наверно, досаждает, если зэк спит после завтрака”. Цезарь пришел-таки за посылкой, а ужин свой отдал Шухову. “… Этого Шухов и ждал”. Забежав в барак, Иван Денисович определил, что запрятанная в матрасе пайка цела, это уже удача. Потом побежал в столовую, как раз успел со своими. Изловчился Иван Денисович и поднос добыл, миску себе с более густой баландой добыл. Свой хлеб четыреста грамм, да двести грамм за Цезаря получил и ел не торопясь. У него сегодня был праздник — в обед две порции оторвал, да в ужин две, такое везение редко выпадает. Хлеб Шухов решил оставить на завтра. После столовой Иван Денисович решил сходить к латышу за самосадом. Денег в лагере не платили, только по заявлению можно было снять раз в месяц. Но Шухов зарабатывал на шитье тапочек, починке телогреек и бушлатов. Вечером Кавторанга Буйновского забрали в карцер за ругань с начальством. После отсидки в каменном мешке десять суток в такой мороз, да еще при кормежке в третий, шестой и девятый дни наверняка заработаешь туберкулез, а после пятнадцати суток — могила. Пожалел Шухов Цезаря, научил, как посылку уберечь, пока ночной шмон будет. Наконец улегся Иван Денисович. “Слава тебе, Господи, еще один день прошел. Спасибо, что не в карцере спать, здесь-то еще можно”. Только решили, что можно спать, как началась вторая проверка. Цезарь за помощь с посылкой дал Шухову два печенья, кусочки сахару и кружок колбасы. “Засыпал Шухов вполне удовлетворенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не отправили, обед он закосил, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачок купил. И не заболел, перемогся. Прошел день ничем не омраченный, почти счастливый.… Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось”. 1959 г.

Колымские рассказы краткий пересказ.

Сюжет рассказов В. Шаламова — тягостное описание тюремного и лагерного быта заключенных советского ГУЛАГа, их похожих одна на другую трагических судеб, в которых властвуют случай, беспощадный или милостивый, помощник или убийца, произвол начальников и блатных. Голод и его судорожное насыщение, измождение, мучительное умирание, медленное и почти столь же мучительное выздоровление, нравственное унижение и нравственная деградация — вот что находится постоянно в центре внимания писателя.

    НАДГРОБНОЕ СЛОВО Автор вспоминает по именам своих товарищей по лагерям. Вызывая в памяти скорбный мартиролог, он рассказывает, кто и как умер, кто и как мучился, кто и на что надеялся, кто и как себя вел в этом Освенциме без печей, как называл Шаламов колымские лагеря. Мало кому удалось выжить, мало кому удалось выстоять и остаться нравственно несломленным. ЖИТИЕ ИНЖЕНЕРА КИПРЕЕВА Никого не предавший и не продавший, автор говорит, что выработал для себя формулу активной защиты своего существования: человек только тогда может считать себя человеком и выстоять, если в любой момент готов покончить с собой, готов к смерти. Однако позднее он понимает, что только построил себе удобное убежище, потому что неизвестно, каким ты будешь в решающую минуту, хватит ли у тебя просто физических сил, а не только душевных. Арестованный в 1938 г. инженер-физик Кипреев не только выдержал избиение на допросе, но даже кинулся на следователя, после чего был посажен в карцер. Однако от него все равно добиваются подписи под ложными показаниями, припугнув арестом жены. Тем не менее Кипреев продолжал доказывать себе и другим, что он человек, а не раб, какими являются все заключенные. Благодаря своему таланту (он изобрел способ восстановления перегоревших электрических лампочек, починил рентгеновский аппарат), ему удается избегать самых тяжелых работ, однако далеко не всегда. Он чудом остается в живых, но нравственное потрясение остается в нем навсегда.

    НА ПРЕДСТАВКУ Лагерное растление, свидетельствует Шаламов, в большей или меньшей степени касалось всех и происходило в самых разных формах. Двое блатных играют в карты. Один из них проигрывается в пух и просит играть на «представку», то есть в долг. В какой-то момент, раззадоренный игрой, он неожиданно приказывает обычному заключенному из интеллигентов, случайно оказавшемуся среди зрителей их игры, отдать шерстяной свитер. Тот отказывается, и тогда кто-то из блатных «кончает» его, а свитер все равно достается блатарю.

    НОЧЬЮ Двое заключенных крадутся к могиле, где утром было захоронено тело их умершего товарища, и снимают с мертвеца белье, чтобы назавтра продать или поменять на хлеб или табак. Первоначальная брезгливость к снятой одежде сменяется приятной мыслью, что завтра они, возможно, смогут чуть больше поесть и даже покурить.

    ОДИНОЧНЫЙ ЗАМЕР Лагерный труд, однозначно определяемый Шаламовым как рабский, для писателя — форма того же растления. Доходяга-заключен ный не способен дать процентную норму, поэтому труд становится пыткой и медленным умерщвлением. Зек Дугаев постепенно слабеет, не выдерживая шестнадцатичасового рабочего дня. Он возит, кайлит, сыплет, опять возит и опять кайлит, а вечером является смотритель и замеряет рулеткой сделанное Дугаевым. Названная цифра — 25 процентов — кажется Дугаеву очень большой, у него ноют икры, нестерпимо болят руки, плечи, голова, он даже потерял чувство голода. Чуть позже его вызывают к следователю, который задает привычные вопросы: имя, фамилия, статья, срок. А через день солдаты уводят Дугаева к глухому месту, огороженному высоким забором с колючей проволокой, откуда по ночам доносится стрекотание тракторов. Дугаев догадывается, зачем его сюда доставили и что жизнь его кончена. И он сожалеет лишь о том, что напрасно промучился последний день.

    ДОЖДЬ Розовский, работающий в шурфе, вдруг, несмотря на угрожающий жест конвоира, окликает работающего неподалеку рассказчика, чтобы поделиться душераздирающим откровением: «Слушайте, слушайте! Я долго думал! И понял, что смысла жизни нет… Нет...» Но прежде чем Розовский, для которого жизнь отныне потеряла ценность, успевает броситься на конвоиров, рассказчику удается подбежать к нему и, спасая от безрассудного и гибельного поступка, сказать приближающимся конвоирам, что тот заболел. Чуть позже Розовский предпринимает попытку самоубийства, кинувшись под вагонетку. Его судят и отправляют в другое место.

    ШЕРРИ БРЕНДИ Умирает заключенный-поэт, которого называли первым русским поэтом двадцатого века. Он лежит в темной глубине нижнего ряда сплошных двухэтажных нар. Он умирает долго. Иногда приходит какая-нибудь мысль — например, что у него украли хлеб, который он положил под голову, и это так страшно, что он готов ругаться, драться, искать… Но сил для этого у него уже нет, да и мысль о хлебе тоже слабеет. Когда ему вкладывают в руку суточную пайку, он изо всех сил прижимает хлеб ко рту, сосет его, пытается рвать и грызть цинготными шатающимися зубами. Когда он умирает, его еще два аня не списывают, и изобретательным соседям удается при раздаче получать хлеб на мертвеца как на живого: они делают так, что тот, как кукла-марионетка, поднимает руку. ШОКОВАЯ ТЕРАПИЯ Заключенный Мерзляков, человек крупного телосложения, оказавшись на общих работах, чувствует, что постепенно сдает. Однажды он падает, не может сразу встать и отказывается тащить бревно. Его избивают сначала свои, потом конвоиры, в лагерь его приносят — у него сломано ребро и боли в пояснице. И хотя боли быстро прошли, а ребро срослось, Мерзляков продолжает жаловаться и делает вид, что не может разогнуться, стремясь любой ценой оттянуть выписку на работу. Его отправляют в центральную больницу, в хирургическое отделение, а оттуда для исследования в нервное. У него есть шанс быть актированным, то есть списанным по болезни на волю. Вспоминая прииск, щемящий холод, миску пустого супчику, который он выпивал, даже не пользуясь ложкой, он концентрирует всю свою волю, чтобы не быть уличенным в обмане и отправленным на штрафной прииск. Однако и врач Петр Иванович, сам в прошлом заключенный, попался не промах. Профессиональное вытесняет в нем человеческое. Большую часть своего времени он тратит именно на разоблачение симулянтов. Это тешит его самолюбие: он отличный специалист и гордится тем, что сохранил свою квалификацию, несмотря на год общих работ. Он сразу понимает, что Мерзляков — симулянт, и предвкушает театральный эффект нового разоблачения. Сначала врач делает ему рауш-наркоз, во время которого тело Мерзлякова удается разогнуть, а еще через неделю процедуру так называемой шоковой терапии, действие которой подобно приступу буйного сумасшествия или эпилептическому припадку. После нее заключенный сам просится на выписку.

    ТИФОЗНЫЙ КАРАНТИН Заключенный Андреев, заболев тифом, попадает в карантин. По сравнению с общими работами на приисках положение больного дает шанс выжить, на что герой почти уже не надеялся. И тогда он решает всеми правдами и неправдами как можно дольше задержаться здесь, в транзитке, а там, быть может, его уже не направят в золотые забои, где голод, побои и смерть. На перекличке перед очередной отправкой на работы тех, кто считается выздоровевшим, Андреев не откликается, и таким образом ему довольно долго удается скрываться. Транзитка постепенно пустеет, очередь наконец доходит также и до Андреева. Но теперь ему кажется, что он выиграл свою битву за жизнь, что теперь-то тайга насытилась и если будут отправки, то только на ближние, местные командировки. Однако когда грузовик с отобранной группой заключенных, которым неожиданно выдали зимнее обмундирование, минует черту, отделяющую ближние командировки от дальних, он с внутренним содроганием понимает, что судьба жестоко посмеялась над ним.

    АНЕВРИЗМА АОРТЫ Болезнь (а изможденное состояние заключенных-«доходяг» вполне равносильно тяжелой болезни, хотя официально и не считалось таковой) и больница — в рассказах Шаламова непременный атрибут сюжетики. В больницу попадает заключенная Екатерина Гловацкая. Красавица, она сразу приглянулась дежурному врачу Зайцеву, и хотя он знает, что она в близких отношениях с его знакомым, заключенным Подшиваловым, руководителем кружка художественной самодеятельности, («крепостного театра», как шутит начальник больницы), ничто не мешает ему в свою очередь попытать счастья. Начинает он, как обычно, с медицинского обследования Гловацкой, с прослушивания сердца, но его мужская заинтересованность быстро сменяется сугубо врачебной озабоченностью. Он находит у Гловацкой аневризму аорты — болезнь, при которой любое неосторожное движение может вызвать смертельный исход. Начальство, взявшее за неписаное правило разлучать любовников, уже однажды отправило Гловацкую на штрафной женский прииск. И теперь, после рапорта врача об опасной болезни заключенной, начальник больницы уверен, что это не что иное, как происки все того же Подшивалова, пытающегося задержать любовницу. Гловацкую выписывают, однако уже при погрузке в машину случается то, о чем предупреждал доктор Зайцев, — она умирает.

    ПОСЛЕДНИЙ БОЙ МАЙОРА ПУГАЧЕВА Среди героев прозы Шаламова есть и такие, кто не просто стремится выжить любой ценой, но и способен вмешаться в ход обстоятельств, постоять за себя, даже рискуя жизнью. По свидетельству автора, после войны 1941—1945 гг. в северо-восточные лагеря стали прибывать заключенные, воевавшие и прошедшие немецкий плен. Это люди иной закалки, «со смелостью, умением рисковать, верившие только в оружие. Командиры и солдаты, летчики и разведчики...». Но главное, они обладали инстинктом свободы, который в них пробудила война. Они проливали свою кровь, жертвовали жизнью, видели смерть лицом к лицу. Они не были развращены лагерным рабством и не были еще истощены до потери сил и воли. «Вина» же их заключалась в том, что они побывали в окружении или в плену. Имайору Пугачеву, одному из таких, еще не сломленных людей, ясно: «их привезли на смерть — сменить вот этих живых мертвецов», которых они встретили в советских лагерях. Тогда бывший майор собирает столь же решительных и сильных, себе под стать, заключенных, готовых либо умереть, либо стать свободными. В их группе — летчики, разведчик, фельдшер, танкист. Они поняли, что их безвинно обрекли на гибель и что терять им нечего. Всю зиму готовят побег. Пугачев понял, что пережить зиму и после этого бежать могут только те, кто минует общие работы. И участники заговора, один за другим, продвигаются в обслугу: кто-то становится поваром, кто-то культоргом, кто чинит оружие в отряде охраны. Но вот наступает весна, а вместе с ней и намеченный день.

    В пять часов утра на вахту постучали. Дежурный впускает лагерного повара-заключенного, пришедшего, как обычно, за ключами от кладовой. Через минуту дежурный оказывается задушенным, а один из заключенных переодевается в его форму. То же происходит и с другим, вернувшимся чуть позже дежурным. Дальше все идет по плану Пугачева. Заговорщики врываются в помещение отряда охраны и, застрелив дежурного, завладевают оружием. Держа под прицелом внезапно разбуженных бойцов, они переодеваются в военную форму и запасаются провиантом. Выйдя за пределы лагеря, они останавливают на трассе грузовик, высаживают шофера и продолжают путь уже на машине, пока не кончается бензин. После этого они ухолят в тайгу. Ночью — первой ночью на свободе после долгих месяцев неволи — Пугачев, проснувшись, вспоминает свой побег из немецкого лагеря в 1944 г., переход через линию фронта, допрос в особом отделе, обвинение в шпионаже и приговор — двадцать пять лет тюрьмы. Вспоминает и приезды в немецкий лагерь эмиссаров генерала Власова, вербовавших русских солдат, убеждая их в том, что для советской власти все они, попавшие в плен, изменники Родины. Пугачев не верил им, пока сам не смог убедиться. Он с любовью оглядывает спящих товарищей, поверивших в него и протянувших руки к свободе, он знает, что они «лучше всех, достойнее всех*. А чуть позже завязывается бой, последний безнадежный бой между беглецами и окружившими их солдатами. Почти все из беглецов погибают, кроме одного, тяжело раненного, которого вылечивают, чтобы затем расстрелять. Только майору Пугачеву удается уйти, но он знает, затаившись в медвежьей берлоге, что его все равно найдут. Он не сожалеет о сделанном. Последний его выстрел — в себя.

 “Колымские рассказы” — сборник рассказов, вошедший в колымскую эпопею Варлама Шаламова. Автор сам прошел через этот “самый ледяной” ад сталинских лагерей, поэтому каждый его рассказ абсолютно достоверен.
    В “Колымских рассказах” отражена проблема противостояния личности и государственной машины, трагедии человека в тоталитарном государстве. Причем показана последняя стадия этого конфликта — человек, находящийся в лагере. И не просто в лагере, а в самом страшном из лагерей, воздвигнутом самой бесчеловечной из систем. Это максимальное подавление государством человеческой личности. В рассказе “Сухим пайком” Шаламов пишет: “нас ничто уже не волновало “нам жить было легко во власти чужой воли. Мы не заботились даже о том, чтобы сохранить жизнь, и если и спали, то тоже подчинясь приказу, распорядку лагерного дня… Мы давно стали фаталистами, мы не рассчитывали на нашу жизнь далее, как на день вперед… Всякое вмешательство в судьбу, в волю богов было неприличным”. Точнее, чем автор, не скажешь, и самое страшное, что воля государства полностью подавляет и растворяет в себе волю человека. Она же лишает его всех человеческих чувств, стирает грань между жизнью и смертью. Постепенно убивая человека физически, убивают и его душу. Голод и холод делают с людьми такое, что становится страшно. “Все человеческие чувства — любовь, дружба, зависть, человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность — шли от нас с тем мясом, которого мы лишились за время своего голодания. В том незначительном мышечном слое, который еще оставался на наших костях… различалась только злоба — самое долговечное человеческое чувство”. Ради того, чтобы поесть и согреться, люди готовы на все, и если они не совершают предательства, то это подсознательно, машинально, так как само понятие предательства, как и многое другое, стерлось, ушло, исчезло. “Мы научились смирению, мы разучились удивляться. У нас не было гордости, себялюбия, самолюбия, а ревность и старость казались нам марсианскими понятиями и притом пустяками… Мы понимали, что смерть нисколько не хуже чем жизнь”. Нужно только представить себе жизнь, которая кажется не хуже смерти. В человеке исчезает все человеческое. Государственная воля подавляет все, остается только жажда жизни, великая выживаемость: “Голодный и злой, я знал, что ничто в мире не заставит меня покончить с собой… и я понял самое главное, что стал человеком не потому, что он божье создание, а потому, что он был физически крепче, выносливее всех животных, а позднее потому, что заставил духовное начало успешно служить началу физическому”. Вот так, вопреки всем теориям о происхождении человека.
    Все-таки человек как высшее существо и в таких адских условиях, под таким тяжким гнетом не разучился думать. В рассказе “Шерри-бренди ” описывается смерть поэта в лагере. Ему “приятно было сознавать, что он еще может думать”. У этого поэта в рассказе нет даже имени, но есть другое: перед смертью ему открывается истина, он понимает всю свою прожитую жизнь. И что же такое жизнь поэта? “Стихи были той животворящей силой, которой он жил. Именно так. Он не жил ради стихов, он жил стихами. Сейчас было так наглядно, так ощутимо ясно, что вдохновение и было жизнью: перед смертью ему дано было узнать, что жизнь была вдохновением, именно вдохновением. И он радовался, что ему дано было узнать эту последнюю правду”.
    Если в рассказе “Шерри-бренди” Шаламов пишет о жизни поэта, о ее смысле, то в первом рассказе, который называется “По снегу”, Шаламов говорит о назначении и роли писателей, сравнивая ее с тем, как протаптывают дорогу по снежной целине. Писатели — именно те, кто протаптывает ее. Есть первый, кому тяжелее всех, но если идти только по его следам, получится лишь узкая тропинка. За ним идут другие, и протаптывают ту широкую дорогу, по которой ездят читатели. “И каждый из них, даже самый маленький, самый слабый, должен ступить на кусочек снежной целины, а не в чужой след. А на тракторах и лошадях ездят не писатели, а читатели”.
    И Шаламов не идет по протоптанной дороге, он наступает на “снежную целину”. “Писательский и человеческий подвиг Шаламова — в том, что он не только вынес 17 лет лагерей, сохранил живой свою душу, но и нашел в себе силы вернуться мыслью и чувством в страшные годы, высечь из самого долговечного материала — Слова — воистину Мемориал в память погибших, в назидание потомкам”.

    продолжение
--PAGE_BREAK--«Жизнь и судьба» Писатель Василий Гроссман всю войну с 1941 по 1945 год провел на фронте корреспондентом “Красной звезды”. Поэтому при написании романа у него не было надобности использовать чужие воспоминания, реконструировать по ним прошлое. В первые дни обороны писатель попал в Сталинград и все дальнейшие события видел своими глазами, изнутри. Он смотрел на войну глазами солдата, и война у него получилась правдивая и совсем не героическая.
    В “Жизни и судьбе” предстает наша подлинная история, совершенно не похожая на ту, которая вбивалась в головы многим поколениям советских людей. Судьба не миловала персонажей романа, “не обошла тридцатым годом, — как писал Твардовский. — И сорок первым. И иным...” Если самого чудом не задело колесо истории, то оно прошлось по кому-нибудь из родных и близких. Реальная история нашей родины — вот среда обитания гроссмановских героев.
    Личность Сталина не очень занимает писателя. У него в романе “свита играет короля”. Это Гетманов, секретарь обкома на Украине, проныра, человек без биографии, это настоящий сталинец, генерал Неудобное, нарком Ежов, руководитель физического института Шишаков, и еще десяток им подобных придуманных и исторических персонажей. Все они шагнули в роман из жизни — ни малейшей карикатурности, ни тени романтического злодейства; страшны, но обыденно-серые, заурядные, хитрые и бессловесные.
    Но в романе есть и другие герои. Например, Мостовский — один из основателей партии, человек, помнящий дух свободы, Крымов, участник революции в семнадцатом, многолетний работник Коминтерна. Им не по душе пришлась вакханалия террора и страха, они сами попали под жернова истории.
    И ко всем этим людям, плохим и не очень, хорошим и не очень, молодым и старым, мужчинам и женщинам, пришла большая кровавая война. Сама реальная действительность открывала им глаза. Решать пришлось каждому, ответственность легла на всех. Защищать родину и свободу могли только свободные люди. Это главная мысль романа, мысль о пробудившемся в людях духе свободы, который помог им выстоять в невыносимо тяжких испытаниях. Весь образный строй книги настроен на эту мысль. Она проступает в подробностях фронтового быта, угадывается в поведении людей, встает за их судьбами.
    Кульминацией сталинградских событий и высшим проявлением стремления народа к свободе в романе Гроссмана стала оборона дома “шесть дробь один”, маленьким гарнизоном которого командует капитан Греков, это точка, где органично сплелись главные смысловые нити повествования. Война расставляла все по своим местам, разоблачала давно пущенные в оборот и закрепившиеся ложные ценности, возвращала подлинные, раскрепощала людей, выдвигала новых, толково и самоотверженно делающих свое дело: “Люди в окруженном доме были особо уверенными, сильными, и эта их самоуверенность успокаивала. Вот такая же убеждающая уверенность есть у знаменитых докторов, у заслуженных рабочих в прокатных цехах, у пожарников, у старых учителей, объясняющих у доски”.
    Проза Гроссмана внешне суховата, ей чужды яркие краски, она чурается подробных описаний. Гроссман повествует, рассказывает, а не рисует, но его повествование отличается высоким внутренним лирическим напряжением — в этом он следует за Чеховым, который с юных лет был любимым его писателем. Этот скрытый, но постоянно присутствующий лиризм освещает изнутри эпическое повествование, “жизнь России, философию и печаль бренного бытия”.
    Роман “Жизнь и судьба” — выдающееся произведение по мощи авторской мысли, по силе правды и таланта. Это книга о многих страницах и многих персонажах, которым тем не менее не бывает тесно в романе. О его месте в литературе очень хорошо написал Генрих Бёлль: “Это могучее свершение, не просто книга, это даже больше, чем несколько связанных между собой романов, у нее есть своя история и свое будущее”. Можно не сомневаться, что так оно и есть. «Жизнь и судьба» краткий пересказ. Старый коммунист Михаил Мостовской, взятый в плен на окраине Сталинграда, привезен в концлагерь в Западной Германии. Он засыпает под молитву итальянского священника Гарди, спорит с толстовцем Иконниковым, видит ненависть к себе меньшевика Чернецова и сильную волю «властителя дум» майора Ершова.

    Политработник Крымов послан в Сталинград, в армию Чуйкова. Он должен разобрать спорное дело между командиром и комиссаром стрелкового полка. Прибыв в полк, Крымов узнает, что и командир, и комиссар погибли под бомбежкой. Вскоре Крымов и сам принимает участие в ночном бою.

    Московский ученый-физик Виктор Павлович Штрум с семьей находится в эвакуации в Казани. Теша Штрума Александра Владимировна и в горе войны сохранила душевную молодость: она интересуется историей Казани, улицами и музеями, повседневной жизнью людей. Жена Штрума Людмила считает этот интерес своей матери старческим эгоизмом. Людмила не имеет известий с фронта от Толи, сына от первого брака. Ее печалит категоричный, одинокий и тяжелый характер дочери-старшеклассницы Нади. Сестра Людмилы Женя Шапошникова оказалась в Куйбышеве. Племянник Сережа Шапошников — на фронте. Мать Штрума Анна Семеновна осталась в занятом немцами украинском городке, и Штрум понимает, что у нее, еврейки, мало шансов остаться в живых. Настроение у него тяжелое, он обвиняет жену в том, что из-за ее сурового характера Анна Семеновна не могла жить с ними в Москве. Единственный человек, смягчающий тяжелую атмосферу в семье, — подруга Людмилы, застенчивая, добрая и чуткая Марья Ивановна Соколова, жена коллеги и друга Штрума.

    Штрум получает прощальное письмо от матери. Анна Семеновна рассказывает, какие унижения ей пришлось пережить в городе, где она прожила двадцать лет, работая врачом-окулистом. Люди, которых она давно знала, поразили ее. Соседка спокойно потребовала освободить комнату и выбросила ее вещи. Старый педагог перестал с ней здороваться. Но зато бывший пациент, которого она считала угрюмым и мрачным человеком, помогает ей, принося продукты к ограде гетто. Через него она и передала прощальное письмо сыну накануне акции уничтожения.

    Людмила получает письмо из Саратовского госпиталя, где лежит ее тяжело раненный сын. Она срочно выезжает туда, но, приехав, узнает о смерти Толи. «Все люди виноваты перед матерью, потерявшей на войне сына, и тщетно пробуют оправдаться перед ней на протяжении истории человечества».

    Секретарь обкома одной из оккупированных немцами областей Украины Гетманов назначен комиссаром танкового корпуса. Гетманов всю жизнь работал в атмосфере доносов, лести и фальши и теперь переносит эти жизненные принципы во фронтовую обстановку. Командир корпуса генерал Новиков — прямой и честный человек, старающийся предотвратить бессмысленные человеческие жертвы. Гетманов выражает Новикову свое восхищение и одновременно пишет донос о том, что комкор задержал атаку на восемь минут, чтобы сберечь людей.

    Новиков любит Женю Шапошникову, приезжает к ней в Куйбышев. Перед войной Женя ушла от своего мужа, политработника Крымова. Ей чужды взгляды Крымова, который одобрял раскулачивание, зная о страшном голоде в деревнях, оправдывал аресты 1937 г. Она отвечает Новикову взаимностью, но предупреждает его, что, если Крымов будет арестован, вернется к бывшему мужу.

    Военный хирург Софья Осиповна Левинтон, арестованная на окраине Сталинграда, попадает в немецкий концлагерь. Евреев везут куда-то в товарных вагонах, и Софья Осиповна с удивлением видит, как всего за несколько дней многие люди проходят путь от человека до «грязной и несчастной, лишенной имени и свободы скотины». Ревекка Бухман, пытаясь скрыться от облавы, задушила свою плачущую дочь.

    В дороге Софья Осиповна знакомится с шестилетним Давидом, который перед самой войной приехал из Москвы на каникулы к бабушке. Софья Осиповна становится единственной опорой ранимого, впечатлительного ребенка. Она испытывает к нему материнское чувство. До последней минуты Софья Осиповна успокаивает мальчика, обнадеживает его. Они вместе гибнут в газовой камере.

    Крымов получает приказ отправиться в Сталинград, в окруженный дом «шесть дробь один», где держат оборону люди «управдома» Грекова. До политуправления фронта дошли донесения о том, что Греков отказывается писать отчеты, ведет антисталинские разговоры с бойцами и под немецкими пулями проявляет независимость от начальства. Крымов должен навести в окруженном доме большевистский порядок и, в случае необходимости, отстранить Грекова от командования.

    Незадолго до появления Крымова «управдом» Греков отправил из окруженного дома бойца Сережу Шапошникова и юную радистку Катю Венгрову, зная об их любви и желая спасти от смерти. Прощаясь с Грековым, Сережа «увидел, что смотрят на него прекрасные, человечные, умные и грустные глаза, каких никогда он не видел в жизни».

    Но комиссар-большевик Крымов заинтересован только в сборе компромата на «неуправляемого» Грекова. Крымов упивается сознанием своей значительности, старается уличить Грекова в антисоветских настроениях. Даже смертельная опасность, которой ежеминутно подвергаются защитники дома, не охлаждает его пыл. Крымов решает отстранить Грекова и самому принять командование. Но ночью его ранит шальная пуля. Крымов догадывается, что стрелял Греков. Вернувшись в политотдел, он пишет донос на Грекова, но вскоре узнает, что опоздал: все защитники дома «шесть дробь один» погибли. Из-за крымовского доноса Грекову не присваивают посмертное звание Героя Советского Союза.

    В немецком концлагере, где сидит Мостовской, создается подпольная организация. Но среди заключенных нет единства: бригадный комиссар Осипов не доверяет беспартийному майору Ершову, происходящему из семьи раскулаченных. Он боится, что смелый, прямой и порядочный Ершов приобретет слишком большое влияние. Заброшенный из Москвы в лагерь товарищ Котиков дает установку — действовать сталинскими методами. Коммунисты принимают решение избавиться от Ершова и подкладывают его карточку в группу отобранных для Бухенвальда. Несмотря на душевную близость сЕршовым, старый коммунист Мостовской подчиняется этому решению. Неизвестный провокатор выдает подпольную организацию, и гестапо уничтожает ее участников.

    Институт, в котором работает Штрум, возвращается из эвакуации в Москву. Штрум пишет работу по ядерной физике, которая вызывает общий интерес. Известный академик говорит на ученом совете, что в стенах физического института еще не рождалась работа такого значения. Работа выдвинута на Сталинскую премию, Штрум находится на волне успеха, это радует и волнует его. Но одновременно Штрум замечает, что из его лаборатории понемногу выживают евреев. Когда он пытается вступиться за своих сотрудников, ему дают понять, что и его собственное положение не слишком надежно в связи с «пятым пунктом» и многочисленными родственниками за границей.

    Иногда Штрум встречается с Марьей Ивановной Соколовой и вскоре понимает, что любит ее и любим ею. Но Марья Ивановна не может скрывать свою любовь от мужа, и тот берет с нее слово не видеться со Штрумом. Как раз в это время начинаются гонения на Штрума.

    За несколько дней до сталинградского наступления Крымов арестован и отправлен в Москву. Оказавшись в тюремной камере на Лубянке, он не может прийти в себя от неожиданности: допросы и пытки имеют целью доказать его измену Родине во время Сталинградской битвы.

    В Сталинградской битве отличается танковый корпус генерала Новикова.

    В дни сталинградского наступления обостряется травля Штрума. Появляется разгромная статья в институтской газете, его уговаривают написать покаянное письмо, выступить с признанием своих ошибок на ученом совете. Штрум собирает всю свою волю и отказывается каяться, даже не приходит на заседание ученого совета. Семья поддерживает его и, в ожидании ареста, готова разделить его судьбу. В этот день, как всегда в тяжелые минуты его жизни, Штруму звонит Марья Ивановна и говорит, что гордится им и тоскует о нем. Штрума не арестовывают, а только увольняют с работы. Он оказывается в изоляции, друзья перестают с ним видеться.

    Но в одно мгновение ситуация меняется. Теоретические работы по ядерной физике привлекают внимание Сталина. Он звонит Штруму и интересуется, не испытывает ли в чем-нибудь недостатка выдающийся ученый. Штрума немедленно восстанавливают в институте, создают ему все условия для работы. Теперь он сам определяет составсвоей лаборатории, без оглядки на национальность сотрудников. Но когда Штруму начинает казаться, что он вышел из черной полосы своей жизни, он вновь оказывается перед выбором. От него требуют подписать обращение к английским ученым, которые выступили в защиту репрессированных советских коллег. Ведущие советские ученые, к которым теперь причислен Штрум, должны силой своего научного авторитета подтвердить, что в СССР нет репрессий. Штрум не находит в себе сил отказаться и подписывает обращение. Самым ужасным наказанием становится для него звонок Марьи Ивановны: она уверена, что Штрум не подписал письмо, и восхищается его мужеством…

    В Москву приезжает Женя Шапошникова, узнавшая об аресте Крымова. Она выстаивает во всех очередях, в которых стоят жены репрессированных, и чувство долга по отношению к бывшему мужу борется в ее душе с любовью к Новикову. Новиков узнает о ее решении вернуться к Крымову во время Сталинградской битвы. Ему кажется, что он упадет мертвым. Но надо жить и продолжать наступление.

    После пыток Крымов лежит на полу в лубянском кабинете и слышит разговор своих палачей о победе под Сталинградом. Ему кажется, что он видит Грекова, идущего ему навстречу по битому сталинградскому кирпичу. Допрос продолжается, Крымов отказывается подписывать обвинение. Вернувшись в камеру, он находит передачу от Жени и плачет.

    Заканчивается сталинградская зима. В весенней тишине леса слышится вопль об умерших и яростная радость жизни.     продолжение
--PAGE_BREAK--Ю. Домбровский «Факультет ненужных вещей» Главный герой романа Юрия Домбровского «Факультет ненужных вещей» — сотрудник алма-атинского историко-краеведческого музея Георгий Николаевич Зыбин, обладающий рядом автобиографических черт, по ложному обвинению оказывается в застенках НКВД (самому писателю в 1937 г. довелось пробыть там долгих семь месяцев). «Ненужной вещью» в стране в 30-е годы давно уже стало право, замененное «революционной целесообразностью». Зыбин хорошо чувствует это на собственной шкуре. Следователи стремятся навесить на него обвинение в хищении пропавшего из музея золота, а потом уже пытаются сделать его участником мнимого заговора, чтобы организовать большой алма-атинский процесс, наподобие громких московских политических процессов. В послесловии к роману Домбровский писал: «Принципы… вместо «вины» — вред, вместо наказания — «средства социальной защиты», в конечном счете были направлены на распад государства, то есть общества. Во всей нашей печальной истории нет ничего более страшного, чем лишить человека его естественного убежища — закона и права… Падут они и нас унесут с собою. Мы сами себя слопаем. Нет в мире более чреватого будущими катастрофами преступленья, чем распространить на право теорию морально-политической и социальной относительности. Оно — вещь изначальная. Оно входит во все составы нашей личной и государственной жизни. Пало право, и настал 1937 г. Он и не мог не настать… Если уничтожать не за что-то, а во имя чего-то — то и остановиться нельзя… Убивая, убивай и убивай! И остановиться невозможно. Просто не на ком. Каждый труп врага — начало твоей смерти».
    В «Факультете ненужных вещей» хорошо отлаженной машине государственного террора противостоит один Зыбин. Он в неволе еще лучше сознает ценность свободы, не только внешней, гражданской, но и внутренней, духовной, и сохраняет ее, несмотря на все муки, отказываясь признать свою несуществующую вину. Герой Домбровского даже находит силы издеваться над следователями. Зыбина пытаются склонить к признанию и посулами и угрозами, «злые» следователи сменяются «добрыми», и наоборот. Однако подследственный умело водит всех их за нос, иногда «признается» в малом, чтобы отвести от себя политические обвинения и иметь возможность потом отказаться от «признания» в народном суде, а не попасть под бессудный приговор Особого совещания. (Тогда говорили: на нет суда нет, а есть Особое присутствие.) Нет, Зыбин не отказывается от какого-то диалога со следствием, ведет с ним сложную игру, но при этом никогда не предает товарищей. И в конце концов одерживает победу. Обстановка в центре, в Москве, изменилась, пришло новое руководство в НКВД, создается видимость перемен, и так и не сломленного алма-атинского узника выпускают на свободу.
    Стойкость Зыбина потрясла даже следователя майора Якова Абрамовича Неймана (его прототипом послужил известный писатель и следователь Лев Шейнин) и даже до некоторой степени способствовала его нравственному перерождению. Уволенный из НКВД в результате происшедшей «смены караула», Нейман в финале находит злосчастное золото и способствует освобождению Зыбина.
    В «Факультете ненужных вещей» есть другой герой, друг Зыбина, археолог Корнилов, выбравший иной, чем Георгий Николаевич, путь. Корнилова завербовало НКВД. Он, не выдержав шантажа, стал осведомителем, повторив судьбу Иуды Искариота. В заключительной сцене романа мы видим картину, которую рисует ссыльный художник Калмыков с Зыбина, Неймана и Корнилова: «Так на веки вечные на квадратном кусочке картона и остались эти трое: выгнанный следователь, пьяный осведомитель по кличке Овод (все, видно, времена нуждаются в своем Оводе) и тот, третий, без кого эти двое существовать не могли». И завершает роман автор совсем уж библейской по стилю фразой: «А случилась вся эта невеселая история в лето от рождения вождя народов Иосифа Виссарионовича Сталина пятьдесят восьмое, а от рождества Христова в тысяча девятьсот тридцать седьмой недобрый, жаркий и чреватый страшным будущим год». Зыбин уподоблен Иисусу Христу, принявшему крестные муки, а Нейман и Корнилов — двум евангельским разбойникам, распятым вместе со Спасителем, причем бывший археолог и настоящий сексот — нераскаявшемуся, а отставной следователь НКВД — раскаявшемуся. Сталин же здесь — новый царь Ирод и воплощение антихриста. Поведение главного героя романа уподоблено Страстям Господним, его подвиг — подвигу Христа, победе, пусть в малом, над «князем тьмы», кровавым советским диктатором. Краткий пересказ
Уже предчувствуя свою судьбу, Георгий Николаевич Зыбин, тридцатилетний историк, сотрудник краеведческого музея в Алма-Ате, уговаривал себя жить «правильно»: «тихо-тихо, незаметно-незаметно, никого не толкнуть, не задеть — я хранитель древностей, и только!» Что может помешать его спокойной работе и жизни? Директор музея, бывший военный, относится к нему с уважением и почти отеческой заботливостью. Рядом — верный друг и собутыльник, старый мудрый Дед, работающий в музее плотником. Рядом — красавица Клара, умница и прелесть, тайно влюбленная в него. Появился в музее молодой ученый Корнилов, высланный из Москвы, человек для Зыбина из породы «своих» — и по судьбе, и по образованию. Да и сам характер его работы — изучение музейных экспонатов, должен вроде оградить Зыбина от того непонятного и страшного, чем напоен сам воздух лета 1937 г. Нужно только — «тихо-тихо». У Зыбина — не получается. Сначала приходит старик Родионов, археолог-неофит и бывший партизан, со своими «открытиями» и требует начать раскопки древней столицы в том месте, которое укажет он. Зыбин знает, что сопротивляться силе агрессивного невежества «широких масс», вторгающихся в науку, по нынешним временам бессмысленно и опасно. Знает, но сопротивляется, сколько может. В самом музее постоянно происходят стычки с безграмотной, но идейно подкованной массовичкой Зоей Михайловной, пытающейся «подправить» работу Зыбина. Сотрудничество с газетой, куда Зыбин пишет, как ему кажется, абсолютно нейтральные заметки о культуре, ну, например, о редкостях, хранящихся в республиканской библиотеке, но так и не удостоившихся внимания научных работников библиотеки, — сотрудничество это заканчивается выяснением отношений с ученым-секретарем библиотеки Дюповой. Зыбин не отразил работы библиотекарей по обслуживанию широких масс трудящихся и учащихся, заявляет она, культура — это то, что может и должно обслуживать потребности широких масс, а не кучки высоколобых спецов. Наскоки эти не так уж и безобидны — к услугам жалобщиков всегда готовые выслушать их «родные органы». Зыбина предупреждает доброжелательный директор: «Не партизань, будь повежливее», и Дед просит уняться. Зыбин и рад бы уняться, да не может. Не может он наблюдать со стороны, как раздутая невежественными, падкими на сенсацию журналистами газетная шумиха вокруг исполинского удава, якобы обитающего в колхозе «Горный гигант», грозит поломать жизнь бригадиру Потапову, единственному, кто видел змею. А в колхоз уже зачастили вежливые и внимательные «юристы на отдыхе» — кружат вокруг Потапова, присматриваются к музейным работникам, приехавшим на раскопки. «Случайно» встреченная на ночной дороге машина отвозит Зыбина к «юристам», где ему дружески объясняют, что Потапов — агент немецкой разведки, а история со змеем — «хитро задуманная диверсия». Но в ту же ночь, встретившись со скрывающимся Потаповым, Зыбин не только не пытается «обезвредить врага», а делает все, чтобы помочь ему, — отчаявшийся бригадир смог найти и убить «исполинского удава», оказавшегося на поверку пусть и очень большим, но все же обыкновенным полозом. Мешок с убитой змеей, последнюю надежду бригадира на спасение, они вместе доставляют в город, в музей. Тем и кончается история.

    Но Зыбин чувствует, что это только отсрочка. Он долго пытался не видеть, не понимать логики происходящего вокруг — глухих арестов, показательных процессов, нагнетаемой сверху истерии «бдительности» и «борьбы с благодушием». Зыбину, воспитанному на гуманистической культуре, с которой европейский мир вошел в XX столетие, непросто поверить в тотальное одичание людей. В легкость, с которой завоевываются души людей последышами Великого Инквизитора. В ночных полубредовых снах Зыбин беседует со Сталиным: «А вдруг вы правы, мир уцелеет и процветет. Тогда, значит, разум, совесть, добро, гуманность — все, что выковывалось тысячелетиями и считалось целью существования человечества, ровно ничего не стоит. Чтобы спасти мир, нужно железо и огнеметы, каменные подвалы и в них люди с браунингами… А я, и подобные мне, должны будем припасть к вашим сапогам, как к иконе». В подобной ситуации проблема выбора для Зыбина — уже не вопрос личного мужества. Он — часть той культуры, той цивилизации, которой грозит уничтожение, и отказ от сопротивления означает для Зыбина согласие с ненужностью этой культуры, с тем, что вся она, и сам он, — «факультет ненужных вещей». …Незнакомые рабочие приносят в музей находку — горсть золотых бляшек, часть найденного ими клада, убедившись, что найденное ими действительно археологическое золото, рабочие бесследно исчезают. Клад для музея потерян. О случившемся сообщают в НКВД. Но Зыбин, не надеясь на помощь органов, сам отправляется в степь на поиски клада. И здесь, в степи, свершается то, чего он уже давно ждёт — Зыбина арестовывают. Ему предъявлено обвинение в антисоветской пропаганде, хищении ценностей и попытке бежать за границу. Дело ведут начальник отдела Нейман, опытный следователь, интеллектуал, служащий идеям сталинской законности не на страх, а на совесть, и ражий детина, специалист по «выбиванию показаний» Хрипушин. Доказательствами вины следователи не располагают, доказательства они рассчитывают получить от Зыбина. Сосед по камере, заключенный со стажем Буддо, делится с Зыбиным лагерной мудростью: поскольку отсюда уже все равно не выйти, разумнее признаться во всем, что потребуют, — тогда и следствие пройдет легче, и срок окажется меньше. Но как раз это и невозможно для Зыбина, это значило бы его личное признание права на законность подобной системы судопроизводства. Зыбин решает бороться. И первым, кто, как ни странно, помог ему утвердиться в этом, оказывается Хрипушин, — наливаясь профессиональной злобой, он начинает кричать на Зыбина, рассчитывая сломить арестанта, и Зыбин ощущает необходимый ему прилив ответной ярости и силы — порог страха он переступил. К Зыбину применяется метод «конвейера» — его сутками допрашивают непрерывно сменяющиеся следователи. Зыбин держится твердо, но он не знает, что его арест — это только часть большого плана, задуманного Нейманом. Он намерен добыть материал для грандиозного — по образцу московских — показательного процесса по делу массового вредительства в сфере культуры. Одного Зыбина для такого процесса, конечно, мало. Приглашение явиться в НКВД получает Корнилов. Но с ним говорят иначе — сначала расспрашивают о Зыбине, но потом объясняют, что главная их просьба: помочь органам закрыть дело на другого сотрудника музея бывшего священника Андрея Эрнестовича Куторгу. В НКВД лежит донос на него, но старик, кажется, безобидный, жалко его, — доверительно делятся с Корниловым следователи. «Если вы готовы поручиться за него, сделайте это. Только сделайте доказательно и официально, в письменных донесениях». Корнилов, живущий в Алма-Ате на положении ссыльного и последнее время каждый день ожидавший собственного ареста, очень ценит властную вежливость следователей. Да и в просьбе их как бы нет ничего зазорного. Корнилов берется выполнить поручение. Разговоры, которые он проводит с бывшим священником, посвящены в основном истории суда и казни Христа, а также теме предательства учениками своего Учителя. И Корнилов с чистой совестью пишет отчеты о встречах, в которых характеризует отца Андрея вполне лояльным гражданином. Донесения его принимаются с благодарностью, но в его последнее, как надеется Корнилов, посещение НКВД он приглашен к полковнику Гуляеву. Тональность разговора с ним резко меняется — полковник грозно уличает Корнилова в попытках обмануть следствие. Он показывает письменные отчеты о тех же беседах, написанные Куторгой, — бывший священник выполнял аналогичное задание. В доносах Корнилов обвиняется в ведении антисоветских разговоров. Корнилов раздавлен. Его просят выйти в коридор немного подождать и «забывают» про него чуть ли не на сутки. А потом его, полуживого от усталости и страха, уводит к себе Хрипушин, отпаивает чаем, стыдит, сообщает, что на этот раз его прощают, но рассчитывают на его честность в их дальнейшей совместной работе, подбирает Корнилову агентурную кличку Овод и еще раз предупреждает: «Будешь финтить, знаешь куда тебя зашлют?» — «Знаю», — отвечает уже ничему не сопротивляющийся Корнилов.

    А в застопорившееся следствие по делу Зыбина вовлекаются новые люди. После того как Зыбин потребовал сменить ему следователя и объявил голодовку, его содержат в карцере, его навещает прокурор Мячин и неожиданно легко соглашается со всеми требованиями. Мячин — враг Неймана. Идея громкого показательного процесса кажется ему бредом. А тут обнаруживается еще одно обстоятельство, которое прокурор при случае сможет использовать против Неймана. К полковнику Гуляеву на прием просится давняя и близкая знакомая Зыбина, Полина Потоцкая. Разговор с нею идет в присутствии Неймана и прокурора. И Полина как бы между прочим сообщает, что есть еще один человек, с которым Зыбин когда-то вел доверительные разговоры, — Роман Львович Штерн. Нейман потрясен — введение в это дело такой крупной фигуры, как начальник следственного отдела Прокуратуры СССР, известный писатель, а самое главное — брат Неймана, все осложняет. Более того, в деле Зыбина обнаруживается возможность личных мотивов — Штерн и Зыбин ухаживали когда-то за Полиной, и она предпочла Зыбина. Ситуация становится опасной для Неймана. Ибо не все так прочно и стабильно в жизни, казалось бы, всесильных энкавэдэшников — все чаще их ведомство сотрясается некими внутренними толчками, — внезапно исчезают самые надежные и проверенные люди. Куда исчезают, для Неймана и коллег — не секрет, каждый из них подсознательно ждет своей очереди. К тому ж умного Неймана мучает и другой страх, отпечатавший в его глазах выражение «зажатого ужаса», — страх перед самой сутью его работы. Он уже не может оправдываться словами о высшей целесообразности, знакомясь, например, с рационализаторским предложением коллег о рациональном использовании в их хозяйстве тел заключенных, в частности, использовании крови умерших или казненных арестантов. И чтобы поправить свое, грозящее пошатнуться положение в НКВД, и для того, чтобы обрести внутреннее спокойствие, нужны результаты по делу Зыбина. Нейман решает заменить дуболома Хрипушина своей племянницей Тамарой Долидзе, только начинающей, но умной, образованной, рвущейся к работе следова-тельницей; к тому же она хороша, что может обезоружить подследственного.

    Зыбин действительно потрясен явлением молодой прекрасной женщины. Но результат оказывается противоположным. Зыбин вдруг чувствует сострадание к этой несчастной дурочке, поменявшей театр на романтику тайной работы распорядителя человеческих жизней. Без труда разрушив заготовленную новым следователем схему обвинения, Зыбин обращается к ней, как к человеку, совершающему трагическую и непоправимую в жизни ошибку. И девушка растеряна, возразить ей нечем. Разговор их прерывается на полуслове — уже давно чувствующий себя больным, Зыбин теряет сознание прямо в кабинете следователя. Его переводят в больницу. Следствие снова останавливается. Пытаясь помочь племяннице исправить промахи, Нейман решает самостоятельно добыть неопровержимые улики против Зыбина и повторяет маршрут Зыбина по степи. Во время путешествия его настигает известие о смене руководства в управлении НКВД, об арестах следователей и о том, что он срочно вызывается в управление. Это конец, понимает Нейман. Последние часы на свободе он решает провести у случайно встреченной знакомой буфетчицы и обнаруживает у нее то самое археологическое золото, в хищении которого обвиняется Зыбин. Изъяв золото и арестовав кладоискателей, Нейман возвращается в город. А через несколько дней Зыбину в присутствии полковника и прокурора показывают найденное золото и объявляют, что дело его закрыто. Зыбин свободен. И пусть освобождение это происходит, благодаря счастливому стечению обстоятельств, Зыбин чувствует себя победителем — он смог выстоять.

    Первым, кого встретил Зыбин, выйдя из здания управления НКВД, оказывается Нейман. Он специально поджидал Зыбина. «Это зачем же?» — спрашивает Зыбин. «Да я сам думаю, зачем?.. С освобождением поздравить. Если нужно, домой свести, в лавочку сбегать».

    Зыбина поражает лицо Неймана, его глаза — по-человечески простые и печальные. Ушло из них выражение того скрытого ужаса, который Зыбин приметил месяц назад. А в парке, куда Зыбин и Нейман отправляются выпить за освобождение, к ним присоединился Корнилов. Они располагаются на скамейке, прямо напротив художника, который, заметив выразительный силуэт Зыбина, попросил его посидеть немного и начал быстро зарисовывать фигуры. Так на квадратном кусочке картона и остались эти трое: выгнанный следователь, пьяный осведомитель по кличке Овод и тот, третий, без которого эти двое существовать не могли.

31. Жизнь и творчество А.И.Солженицина.

Александр Исаевич Солженицын родился в 1918 году в Кисловодске; отец его происходил из крестьянского рода, мать — дочь пастуха, ставшего впоследствии зажиточным хуторянином. После средней школы Солженицын закончил в Ростове-на-Дону физико-математический факультет университета, одновременно поступил заочником в Московский институт философии И литературы. Не закончив в нем двух курсов, он ушел на войну, с 1942 по 1945 год командовал на фронте батареей, был награжден орденами и медалями. В феврале 1945 года в звании капитана Солженицын был арестован за критику Сталина и осужден на восемь лет, из которых почти год провел под следствием и в пересылке, три — в тюремном НИИ и четыре самых трудных — на общих работах в политическом Особлаге. Затем был сослан в Казахстан “навечно”, однако в феврале 1957 года был реабилитирован. После выхода из заключения Солженицын работал школьным учителем в Рязани. После появления в 1962 году произведения “Один день Ивана Денисовича” он был принят в Союз писателей. Но следующие работы вынуж1 ден был отдавать в “самиздат” или печатать за рубежом. В 1969 году Солженицын был исключен из Союза писателей, а в 1970 году — удостоен Нобелевской премии по литературе. В 1974 году в связи с выходом первого тома “Архипелага ГУЛАГ” писатель был насильственно выдворен из России. До 1976 года Солженицын жил в Цюрихе, затем перебрался в американский штат Вермонт, природой напоминающий среднюю полосу России. В 1994 году Солженицын и его семья возвратились на Родину.
    Хотя сам писатель и утверждал, что наиболее влекущая его в литературе форма — “полифоническая с точными приметами времени и места действия”, из пяти его крупных вещей, как это ни удивительно, романом в полном смысле является “В круге первом”, ибо “Архипелаг ГУЛАГ” согласно подзаголовку — “опыт художественного исследования”: эпопея “Красное колесо”— “повествование в отмеренных сроках”. “Раковый корпус”, по авторской воле.— повесть. “Один день Ивана Денисовича” — рассказ.
    Роман “В круге первом” писался тринадцать лет и имел семь редакций. Сюжет состоит в том, что дипломат Володин звонит в американское посольство, чтобы сказать о том, что через три дня в Нью-Йорке будет украден секрет атомной бомбы. Подслушанный и записанный на пленку разговор доставляют на “шарашку” — научно-исследовательское учреждение в системе МГБ, в котором заключенные создают методику распознания голосов. Смысл романа разъяснен зэком: “Шарашка — высший, лучший, первый круг ада”. Володин дает другое разъяснение, вычерчивая на земле круг: “Вот видишь круг? Это — отечество. Это — первый круг. А вот второй, он шире. Это — человечество. И первый круг не входит во второй. Тут заборы пред рассудков. И выходит, что никакого человечества нет. А только отечества, отечества, и разные у всех...”
    В повести “Раковый корпус” Солженицын выдвинул свою версию “возбуждения рака”: сталинизма, красного террора, репрессий.
    В рассказе “Один день Ивана Денисовича” образ Ивана Денисовича сложился из образа солдата Шухова, воевавшего с автором на фронте, общего опыта пленников и личного опыта автора в Особом лагере, где он работал каменщиком.
    На первых страницах автор отправляет читателя вместе с Шуховым в барак, санчасть, столовую, штабной барак, кроме БУРа. Мы узнаем жизнь зэка изнутри. Здесь иная шкала ценностей. Восемь лет лагерной жизни приучили Шухова быть внимательным ко всякой мелочи, ибо от этого зависит благополучие, здоровье и сама жизнь лагерника. Вот он, воспользовавшись оплошностью повара, “закосил” две лишние миски каши; вот подобрал по дороге кусок ножовки, чтобы заточить из него сапожный ножичек. Когда мы читаем в конце повести, что Шухов засыпал “вполне удоволенный”, это вызывает у нас чувство сострадания. Удачи Шухова проявились в том, что он избежал лагерных напастей: “не посадили… не выгнали… не попался… не заболел”. Время действия обозначено январем 1951 года.
    Герои повести, разделившие одну судьбу с Иваном Денисовичем, появляются в повести незаметно. Это бригадир Тюрин, кавторанг Буйновский, герой Бухенвальда Сенька Клевшин, Цезарь Маркович, мальчонка Гопчик… Крестьяне, солдаты, интеллигенты, они думают о многом по-разному.
    До войны Шухов работал в колхозе, кормил семью (жену и двух девочек). Воевал с честью. После ранения не пошел в медсанбат, вернулся в строй. После окружения армии бежал из плена, выбрался к своим. Тут его и обвинили в измене: мол, задание немецкой разведки выполнял. Если бы не подписал приговор с такой формулировкой, его бы расстреляли. Опыт, который не прошел для Шухова даром: надо соблюдать лагерный режим, поклоняться надзирателю, не препираться с конвоем. Но при этом он мало поступался своей гордостью, совестью, честью. Шухову помогают его житейская мудрость и практическая смекалка, лукавство и знание, что чего стоит.
    В лагерных условиях обнаруживается ценность простейших материальных элементов жизни: еды, одежды, крыши над головой. Новым ботинкам Ивана Денисовича посвящено большущее пояснение. Обстоятельно рассказывается о табаке, о каше. Еду автор описывает подробно. “Не считая сна, лагерник живет для себя только утром десять минут за завтраком, да за обедом пять, да пять за ужином”. Лишняя пайка хлеба — не просто поддержка для организма, но и средство независимости от начальства. Пока сыт и силы еще есть для работы — ив голову не придет унижаться и выпрашивать. Шухов всегда рад разжиться хлебом, но сохраняя свое достоинство. Он запомнил слова опытного лагерника Куземина: “В лагере вот кто погибает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать”.
    Автор с уважением говорит о бессребреничестве Ивана Денисовича. Получая для Цезаря посылку, он не выпрашивает у него свою долю и даже не завидует ему.
    В Бога Шухов не верит. Он верит в себя, в свой труд, в товарищей по бригаде, в бригадира Тюрина. Шухов знает, как относиться к конкретной работе.
    Пол в надзирательской он вымыл слегка, небрежно. Но накладке стены он испытывает гордость мастера, вдохновение от работы. Здесь Шухову даже жаль, что время быстро идет и пора кончать работу. Бережно относится он к инструменту. Как был бы нужен Шухов в своей деревне, где после воины мужики наперечет. Получая письма от жены, ШуХов переживает, как там с сенокосом. Осуждает легкие заработки красилей. В Шухове сохранились сердечное отношение к людям, доброта, отзывчивость. Ему платят тем же.
    Второй главный герой повести — бригада. В повести чувствуется гордость за коллективный труд. В 104-й ни ссор, ни вздора. Когда Татарин уводит Шухова мыть пол в надзирательской, тот уверен, что товарищи приберегут ему завтрак. Шухов отдает вторую миску каши кавторангу. Все переживают за кав-торанга, когда его уводят *в БУР.
    Этот рассказ Солженицына сохраняет свое познавательное значение и по сей день. Он поражает жестокостью и прямотой своей правды. Публикация рассказа была общественно-политическим событием.
    Рассказ “Матренин двор”, напечатанный в 1963 году, полностью автобиографичен. Жизнь Матрены Васильевны и обстоятельства ее воспроизведены писателем правдиво и достоверно. Истинное название деревни — Мальцеве Курловского района Владимирской области. Изначальное название рассказа “Не стоит село без праведника” — ключ к пониманию замысла автора и идеи произведения.
    Сюжет рассказа прост. Учитель, приехавший в деревню глубинной России после жизненных мытарств, поселился в доме Матрены, который был “с четырьмя оконцами в ряд на холодную, не красную сторону, крытый щепою, на два ската и с украшенным под теремок чердачным окошком”. Матрена была одинока, четверть века проработала в колхозе, часто хворала, но инвалидом не считалась. Получив пенсию, она зашила под подкладку своего пальто 20 рублей на похороны, Матрена необыкновенно трудолюбива и бескорыстна. Она помогает всем и безвозмездно, потому и не нажила себе никакого добра, кроме козы, кошки да фикусов. Так, она отдала часть своего дома на вывоз приемной дочери и ее мужу, когда тем надо было построить себе жилье. Она сама помогала разбирать бревна и грузить их на сани. На железнодорожном переезде “сани развалились”, и Матрена погибла, придавленная налетевшим паровозом.
    Оставшуюся часть дома и “добро” растащили “близкие”.
    “Не понятая и брошенная даже мужем своим, схоронившая шесть детей, но не нрав свой общительный, чужая сестрам, золовкам, смешная, по-глупому работающая на других бесплатно, она не скопила имущества к смерти”.
    “Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самым праведник, без которого, по пословице, не стоит село.
    Ни город.
    Ни вся земля наша”.
    Творчество Солженицына притягивает мыслящего читателя правдивостью, болью за происходящее и прозорливостью.
    продолжение
--PAGE_BREAK--

32.«Арзхипелаг ГУЛАГ». Новизна жанра.
«Арзхипелаг ГУЛАГ» краткий пересказ

Александр Солженицын
    Архипелаг ГУЛаг
    ЧАСТЬ 1. ТЮРЕМНАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ

    В эпоху диктатуры и окружённые со всех сторон врагами, мы иногда проявляли ненужную мягкость, ненужную мягкосердечность.
    Крыленко, речь на процессе «Промпартии»
    Глава 1. Арест

    Те, кто едут Архипелагом управлять — попадают туда через училища МВД. Те, кто едут Архипелаг охранять — призываются через военкоматы. А те, кто едут туда умирать, должны пройти непременно и единственно — через арест.

    Традиционный арест — это ночной звонок, торопливые сборы и многочасовой обыск, во время которого нет ничего святого. Ночной арест имеет преимущество внезапности, никто не видит, скольких увезли за ночь, но это не единственный его вид. Аресты различаются по разным признакам: ночные и дневные; домашние, служебные, путевые; первичные и повторные; расчленённые и групповые; и ещё десяток категорий. Органы чаще всего не имели оснований для ареста, а лишь достигали контрольной цифры. Люди, имевшие смелость бежать, никогда не ловились и не привлекались, а те, кто оставались дожидаться справедливости, получали срок.

    Почти все держались малодушно, беспомощно, обречённо. Всеобщая невиновность порождает и всеобщее бездействие. Иногда главное чувство арестованного — облегчение и даже радость, особенно во время арестных эпидемий. Священника, отца Ираклия, 8 лет прятали прихожане. От этой жизни священник так измучился, что во время ареста пел хвалу Богу. Были люди, подлинно политические, которые мечтали об аресте. Вера Рыбакова, студентка социал-демократка, шла в тюрьму с гордостью и радостью.

    Глава 2. История нашей канализации

    Один из первых ударов диктатуры пришёлся по кадетам. В конце ноября 1917 партия кадетов была объявлена вне закона, и начались массовые аресты. Ленин провозгласил единую цель «очистки земли российской от всяких вредных насекомых». Под широкое определение насекомых попадали практически все социальные группы. Многих расстреливали, не доведя до тюремной камеры. Не считая подавления знаменитых мятежей (Ярославский, Муромский, Рыбинский, Арзамасский), некоторые события известны только по одному названию — например, Колпинский расстрел в июне 1918. Вслед за кадетами начались аресты эсеров и социал-демократов. В 1919 году расстреливали по спискам и просто сажали в тюрьму интеллигенцию: все научные круги, все университетские, все художественные, литературные и всю инженерию.

    С января 1919 года была расширена продразвёрстка, это вызвало сопротивление деревни и дало обильный поток арестованных в течение двух лет. С лета 1920 на Соловки отправляют множество офицеров. В 1920-21 происходит разгром тамбовского крестьянского восстания, руководимого Союзом Трудового Крестьянства. В марте 1921 на острова Архипелага были отправлены матросы восставшего Кронштадта, а летом был арестован Общественный Комитет Содействия Голодающим. В том же году уже практиковались и аресты студентов за «критику порядков». Тогда же расширились аресты социалистических инопартийцев.

    Весной 1922 года Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией решила вмешаться в церковные дела. Был арестован патриарх Тихон и проведены два громких процесса с расстрелами: в Москве — распространителей патриаршего воззвания, в Петрограде — митрополита Вениамина, мешавшего переходу церковной власти к живоцерковникам. Были арестованы митрополиты и архиереи, а за крупной рыбой шли косяки мелкой — протоиреи, монахи и дьяконы. Все 20-е и 30-е годы сажались монахи, монашенки, церковные активисты и просто верующие миряне.

    Все 20-е годы продолжалось вылавливание уцелевших белых офицеров, а также их матерей, жён и детей. Вылавливались также все прежние государственные чиновники. Так лились потоки «за сокрытие соцпроисхождения» и за «бывшее соцположение». Появляется удобный юридический термин: социальная профилактика. В Москве начинается планомерная чистка — квартал за кварталом.

    С 1927 года полным ходом пошла работа по разоблачению вредителей. В инженерской среде прошла волна арестов. Так в несколько лет сломали хребет русской инженерии, составлявшей славу нашей страны. В этот поток прихватывались и близкие, связанные с обречёнными, люди. В 1928 году в Москве слушается громкое Шахтинское дело. В сентябре 1930 судятся «организаторы голода» — 48 вредителей в пищевой промышленности. В конце 1930 проводится безукоризненно отрепетированный процесс Промпартии. С 1928 года приходит пора рассчитываться с нэпманами. А в 1929-30 годах хлынул многомиллионный поток раскулаченных. Минуя тюрьмы, он шёл сразу в этапы, в страну ГУЛаг. За ними полились потоки «вредителей сельского хозяйства», агрономов — всем давали 10 лет лагерей. Четверть Ленинграда была «расчищена» в 1934-35 годах во время Кировского потока. И наконец, поток «Десятого пункта», он же АСА (Антисоветская Агитация) — самый устойчивый из всех — не пресекался никогда.

    Всей многолетней деятельности Органов дала силу всего одна статья Уголовного Кодекса 1926 года, Пятьдесят Восьмая. Не было такого поступка, который не мог быть наказан с помощью 58-й статьи. Её 14 пунктов, как веер, покрыли собой всё человеческое существование. Эта статья с полным размахом была применена в 1937-38 годах, когда Сталин добавил в уголовный кодекс новые сроки — 15, 20 и 25 лет. В 37-м году был нанесён крушащий удар по верхам партии, советского управления, военного командования и верхам самого НКВД. «Обратный выпуск» 1939 года был невелик, около 1-2% взятых перед этим, но умело использован для того, чтобы всё свалить на Ежова, укрепить Берию и власть Вождя. Вернувшиеся молчали, они онемели от страха.

    Потом грянула война, а с нею — отступление. В тылу первый военный поток был — распространители слухов и сеятели паники. Тут же был и поток всех немцев, где-либо живших в Советском Союзе. С конца лета 1941 года хлынул поток окруженцев. Это были защитники отечества, которые не по своей вине побывали в плену. В высоких сферах тоже лился поток виновников отступления. С 1943 и до 1946 продолжался поток арестованных на оккупированных территориях и в Европе. Честное участие в подпольной организации не избавляло от участи попасть в этот поток. Среди этого потока один за другим прошли потоки провинившихся наций. Последние годы войны шёл поток военнопленных, как немецких, так и японских, и поток русских эмигрантов. Весь 1945 и 1946 годы продвигался на Архипелаг большой поток истинных противников власти (власовцев, казаков-красновцев, мусульман из национальных частей, созданных при Гитлере) — иногда убеждённых, иногда невольных.

    Нельзя умолчать об одном из сталинских указов от 4 июня 1947 года, который был окрещён заключёнными, как Указ «четыре шестых». «Организованная шайка» получала теперь до 20 лет лагерей, на заводе верхний срок был до 25 лет. 1948-49 годы ознаменовались небывалой даже для сталинского неправосудия трагической комедией «повторников», тех, кому удалось пережить 10 лет ГУЛАГа. Сталин распорядился сажать этих калек снова. За ними потянулся поток «детей врагов народа». Снова повторились потоки 37-го года, только теперь стандартом стала новая сталинская «четвертная». Десятка уже ходила в детских сроках. В последние годы жизни Сталина стал намечаться поток евреев, для этого и было затеяно «дело врачей». Но устроить большое еврейское избиение Сталин не успел.

    Глава 3. Следствие

    Следствие по 58-й статье почти никогда не было выявлением истины. Его целью было согнуть, сломить человека, превратить его в туземца Архипелага. Для этого применялись пытки. Человека пытали бессонницей и жаждой, сажали в раскалённую камеру, прижигали руки папиросами, сталкивали в бассейн с нечистотами, сжимали череп железным кольцом, опускали в ванну с кислотами, пытали муравьями и клопами, загоняли раскалённый шомпол в анальное отверстие, раздавливали сапогом половые части. Если до 1938 года для применения пыток требовалось какое-то разрешение, то в 1937-38 ввиду чрезвычайной ситуации пытки были разрешены неограниченно. В 1939 году всеобщее разрешение было снято, но с конца войны и в послевоенные годы были определённые категории арестантов, к которым пытки применялись. Перечня пыток не существовало, просто следователю нужно было выполнить план. И он выполнялся всеми возможными способами.

    Но в большинстве случаев, чтобы получить нужные показания от заключенного, пытки были не нужны. Достаточно было нескольких хитрых вопросов и правильно составленного протокола. Подследственные не знали своих прав и законов, на этом и основывалось следствие. Выжить мог только сильный духом человек, который поставил точку на своей прошлой жизни. Когда меня арестовали, я ещё не знал этой премудрости. Только потому воспоминания о первых днях ареста не грызут меня раскаянием, что избежал я кого-нибудь посадить. Я подписал обвинительное заключение вместе с 11-м пунктом, который обрекал меня на вечную ссылку.

    Глава 4. Голубые канты

    Практически любым служащим Органов (Служители Голубого Заведения, Голубые канты) владели два инстинкта: инстинкт власти и инстинкт наживы. Но даже у них были свои потоки. Органы тоже должны были очищаться. И короли Органов, и тузы Органов, и сами министры клали голову под свою же гильотину. Один косяк увёл за собой Ягода, второй вскоре потянул недолговечный Ежов. Потом был косяк Берии.

    Глава 5. Первая камера — первая любовь

    Для арестованного всегда на особом счету его первая камера. Пережитое в ней не имеет ничего сходного во всей его жизни. Не пол и грязные стены вызывают любовь арестанта, а люди, с которыми он разделил первое в жизни заключение.

    Моей первой любовью стала камера № 67 на Лубянке. Самые тяжёлые часы в шестнадцатичасовом дне нашей камеры — два первых, насильственное бодрствование с шести часов, когда нельзя вздремнуть. После оправки нас возвращают в камеру и запирают до шести часов. Потом мы делим скудную пайку, и только теперь начинается день. В девять часов — утренняя проверка, за ней — полоса допросных вызовов. Двадцатиминутной прогулки ждём с нетерпением. Не повезло первым трём этажам Лубянки — их выпускают на нижний сырой дворик, зато арестантов 4-го и 5-го этажей выводят на крышу. Раз в 10 дней нам выдают книги из лубянской библиотеки. Библиотека Большой Лубянки составлена из конфискованных книг. Здесь можно было читать книги, запрещённые на воле. Наконец и обед — черпак супа и черпак жидкой кашицы, ужин — ещё по черпаку кашицы. После него — вечерняя оправка, вторая за сутки. А потом вечер, полный споров и шахматных партий. И вот трижды мигает лампа — отбой.

    Второго мая Москва лупила тридцать залпов, а девятого мая обед принесли вместе с ужином — только по этому мы догадались о конце войны. Не для нас была та победа.

    Глава 6. Та весна

    Весна 45-го года стала весной русских пленников, только не они изменили Родине, а Родина — им. Она предала их, когда правительство сделало всё возможное для проигрыша войны, когда покинула в плену, когда накинула удавку сразу после возвращения. Побег на родину из плена тоже приводил на скамью подсудимых. Побег к партизанам только оттягивал расплату. Многие вербовались в шпионы только для того, чтобы вырваться из плена. Они искренне считали, что их простят и примут. Не простили. Шпиономания была одной из основных черт сталинского безумия. Только власовцы не ждали прощения. Для мировой истории это явление небывалое: чтобы несколько сот тысяч молодых людей подняли оружие на своё Отечество в союзе со злейшим его врагом. Кто же больше виноват — эта молодёжь или Отечество?

    А ещё в ту весну много сидело в камерах русских эмигрантов. Тогда прошёл слух об амнистии в честь великой победы, но я её не дождался.

    Глава 7. В машинном отделении

    27-го июля ОСО постановило дать мне восемь лет исправительно-трудовых лагерей за антисоветскую агитацию. ОСО изобрели в 20-х годах, когда в обход суду были созданы Тройки ГПУ. Имена заседателей знали все — Глеб Бокий, Вуль и Васильев. В 1934 году Тройку переименовали в ОСО.

    Глава 8. Закон — ребёнок

    Кроме громких судебных процессов существовали и негласные, и их было намного больше. В 1918 году существовал официальный термин: «внесудебная расправа». Но и суды тоже существовали. В 1917-18 годах были учреждены рабочие и крестьянские Революционные Трибуналы; создан Верховный Революционный Трибунал при ВЦИК, система Революционных железнодорожных Трибуналов и единая система Революционных Трибуналов войск Внутренней Охраны. 14 октября 1918 года товарищ Троцкий подписал указ о создании системы Революционных Военных Трибуналов. Они имели право немедленной расправы с дезертирами и агитаторами. ВЦИК же имел право вмешиваться в любое судебное дело, миловать и казнить по своему усмотрению неограниченно.

    Известнейшим обвинителем громких процессов (а потом разоблачённым врагом народа) был тогда Н.В.Крыленко. Его первым судом над словом было дело «Русских Ведомостей» 24 марта 1918 года. С 1918 до 1921 — дело трёх следователей московского трибунала, дело Косырева, дело «церковников». В деле «Тактического центра» было 28 подсудимых; дочь Толстого, Александра Львовна, была осуждена на три года лагерей. По делу Таганцева в 1921 году ЧК расстреляло 87 человек. Так восходило солнце нашей свободы.

    Глава 9. Закон мужает

    Процесс Главтопа (май 1921) — первый, который касался инженеров. Богат был гласными процессами 1922 год. В феврале — дело о самоубийстве инженера Ольденборгера; московский церковный процесс (26 апреля — 7 мая); петроградский церковный процесс (9июня — 5 июля). На процессе эсеров (8июня — 7 августа) судили 32 человека, которых защищал сам Бухарин, а обвинял Крыленко.

    Глава 10. Закон созрел

    В конце 1922 года около 300-т виднейших русских гуманистов были высланы из страны — советская Россия была освобождена от гнилой буржуазной интеллигенции. В шахтинском деле (18 мая — 15 июня 1928) было 53 подсудимых. Затем — процесс «Промпартия» 25 ноября — 7 декабря 1930 года. 1-9 марта 1931 года состоялся процесс Союзного Бюро Меньшевиков. Ко многим делам приложил руку Бухарин. Сам он был арестован в 1937. Подобные спектакли были слишком дороги и хлопотны, и Сталин решил больше не пользоваться открытыми процессами.

    Глава 11. К высшей мере

    Смертная казнь в Советской России впервые была отменена 28 октября 1917 года, но с июня 1918 — установлена как новая эра казней. Расстреливали более 1000 человек в месяц. В январе 1920 года смертная казнь снова была отменена, но декрет этот, по распоряжению Ягоды, не распространялся на реввоентрибуналы. Действие декрета было краткосрочным, 28 мая 1920 ВЧК были возвращены права расстрела. В 1927 её снова начали отменять, оставив только для 58-й статьи. По статьям, защищающим частных лиц, по убийствам, грабежам и изнасилованиям, расстрел отменили. А в 32-м была добавлена смертная казнь по закону от «седьмого-восьмого». В одних только ленинградских Крестах ожидало своей участи единовременно 264 смертников. В 1936 году Отец и Учитель переименовал ВЦИК в Верховный совет, а смертную казнь — в высшую меру наказания. В 1939-40 годах было расстреляно по Союзу полмиллиона «политических» и 480 «блатарей». С 1943 вышел указ о повешении. В мае 1947 Иосиф Виссарионович отменил смертную казнь в мирное время, заменив её на 25 лет лагерей. 12 января 1950 года издали противоположный указ — возвратить смертную казнь для «изменников родины, шпионов и подрывников-диверсантов». Так и потянулось одно за другим: 1954 — за умышленное убийство; май 1961 — за хищение государственного имущества и подделку денег, февраль 1962 — за посягательство на жизнь милиционеров, за изнасилования, за взяточничество. И всё это — временно, впредь до полной отмены.

    Ни один фантаст не смог бы вообразить смертные камеры 1937 года. Смертники страдали от холода, от тесноты и духоты, от голода, без медицинской помощи. Они месяцами ждали расстрела (академик Вавилов ждал почти год, пока не помиловали).

    Глава 12. Тюрзак

    Уже с декабря 1917 выяснилось, что без тюрем нельзя, и к 38-му установился официальные термины — тюрзак (тюремное заключение) и ТОН (тюрьма особого назначения). Хорошо было то место заключения, откуда полгода нет связи с внешним миром, и в 1923 году на Соловки перевезли первых заключённых. Хотя и разросся Архипелаг, но и ТОНы не хирели, они понадобились для изолирования социалистов и лагерных бунтарей, а также для содержания самых слабых и больных арестантов. Использовались старые царские тюрьмы и монастыри. В 20-е годы в политизоляторах кормили ещё прилично, а в 31-33 годах питание резко ухудшилось. В 1947 заключённые постоянно испытывали голод. Света в камерах не было и в 30-е, и в 40-е: намордники и армированное мутное стекло создавали в камерах постоянные сумерки. Воздух тоже был нормированный, форточки — на замке. Свидания с родственниками были запрещены в 1937 и не возобновлялись, разрешались только письма. Тем не менее, старые лагерники признавали ТОНы курортом. После ТОНов начинались этапы.

    ЧАСТЬ 2. ВЕЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ

    Колёса тоже не стоят, Колёса…
    Вертятся, пляшут жернова,
    Вертятся…
    В. Мюллер
    Глава 1. Корабли Архипелага

    От Берингова пролива и до Босфора разбросаны острова Архипелага. Его порты — пересыльные тюрьмы, его корабли — вагон-заки. Это отлаженная система, её создавали десятки лет. Вагон-зак — это обыкновенный купированный вагон, только купе для арестантов отделены от коридора решёткой. В каждое купе запихивалось по 22 человека, и это был не предел. Всё путешествие продолжалось 3 недели. Всё это время арестантов кормили селёдкой и не давали воды. Политические заключённые смешивались с уголовными и немногие могли устоять против блатарей. Пройдя мясорубку политического следствия, человек был сокрушён не только телом, но и духом, а блатари такого следствия не проходили. Политических грабили не только блатари, конвой и сам стал вором. В 1945-46 годах, когда заключённые тянулись из Европы, не выдерживали и конвойные офицеры. Пассажиры вагон-зака не знали, куда идёт поезд. Многие бросали письма прямо на рельсы, надеясь, что кто-нибудь подберёт, отправит, даст знать родным. Но лучше всего — сразу уяснить, что отсюда не возвращаются. Иногда арестант попадает под «маятник»: конвой за ним не приходит, его везут до конца маршрута, а потом обратно, и при этом не кормят.

    Ещё в 20-е годы арестантов гоняли пешими колоннами, но в 1927 Архипелаг стал применять «чёрного ворона», а ласковей — воронка. Много лет они были серые стальные, но после войны их стали красить в весёлые цвета и писать сверху: «Хлеб», «Мясо», а то и «Пейте советское шампанское». Внутри воронок мог быть пустым, со скамьями или с одиночными боксами по бортам. Запихивали туда столько людей, сколько вместится, один на другого, политических вперемежку с блатными, мужчин вместе с женщинами.

    Глава 2. Порты Архипелага

    Сыны ГУЛАГа могут без труда насчитать до полусотни пересылок — портов Архипелага. Все они похожи неграмотным конвоем; долгим ожиданием на солнцепёке или под дождём; обыском с раздеванием; нечистоплотной стрижкой; холодными банями и зловонными уборными; тесными, душными, тёмными и сырыми камерами; сырым, почти жидким хлебом; баландой, сваренной словно из силоса. На многих пересылках люди оставались месяцами. В 1938 году Котласская пересылка была просто участком земли, разделённая забором на клетки, люди жили под открытым небом и летом, и зимой. Позже там построили двухэтажные срубы, и в них — шестиэтажные нары. Зимой 1944-45 года там умирало по 50 человек в день. Карабас, пересылка под Карагандой, состояла из бараков с земляным полом, а Княж-Погостский пересыльный пункт — из шалашей, построенных на болоте. Кормили там только затирухой из крупяной сечки и рыбных костей. В 37-м году в некоторых сибирских тюрьмах не хватало даже параш. И на всех этапах политическими распоряжаются урки, которых начальник специально отбирает для этого. Но любому новичку пересылка нужна — она приучает его к лагерю, даёт широту зрения. Для меня такой школой была Красная Пресня летом 1945 года.

    Глава 3. Караваны невольников

    Миллионы крестьян, немцев Поволжья, эмигрантов перевозили красными эшелонами. Куда придёт он, там тот час подымится новый остров Архипелага. И снова зажат арестант между холодом и голодом, между жаждой и страхом, между блатарями и конвоем. От других беспересадочных поездов дальнего следования красный эшелон отличается тем, что севший в него не знает — вылезет ли. Зимами 1944-45 и 1945-46 годов арестантские эшелоны шли без печек и приходили, везя за собой вагон или два трупов. Для перевозок служили не только железные дороги, но и реки. Баржевые этапы по Северной Двине не заглохли и к 1940 году. Арестанты стояли в трюме вплотную не одни сутки. Перевозки по Енисею продолжались десятилетиями. В енисейских баржах были глубокие, тёмные трюмы, куда не спускалась ни охрана, ни врачи. В пароходах, идущих на Колыму всё было как в баржах, только масштаб покрупней. Были ещё и пешие этапы. В день проходили до 25 километров.

    Глава 4. С острова на остров

    Перевозили арестантов и в одиночку. Это называлось — спецконвой. Переезжать так доставалось немногим, мне же выпало три раза. Спецконвой не надо путать со спецнарядом. Спецнарядник чаще едет общим этапом, а спецконвой — в одиночку. В учётной карточке ГУЛАГа я назвался ядерным физиком и на полсрока попал в шарашку. Поэтому и удалось мне выжить.

    Никто не знает числа жителей Архипелага, но мир это очень тесен. Арестантский телеграф — это внимание, память и встречи. В июле меня из лагеря привезли в Бутырки по загадочному «распоряжению министра внутренних дел». Наверное, 75-я камера была лучшей в моей жизни. В ней встречались два потока: свежеосуждённые и специалисты — физики, химики, математики, инженеры — направляемые неизвестно куда. В той камере меня продержали два месяца.

    ЧАСТЬ 3. ИСТРЕБИТЕЛЬНО-ТРУДОВЫЕ

    Только ети можут нас понимать, хто кушал разом с нами с одной чашки.
    Из письма гуцулки, бывшей зэчки
    Глава 1. Персты Авроры

    Архипелаг родился под выстрелы «Авроры». Ведущая идея Архипелага — принудительные работы — была выдвинута Лениным в первый месяц революции. 6 июля 1918 года произошло подавление мятежа левых эсеров. С этого исторического дна и началось создание Архипелага. 23 июня была принята «Временная инструкция о лишении свободы», в которой говорилось: «Лишённые свободы и трудоспособные обязательно привлекаются к физическому труду». В феврале 1918 товарищ Ленин потребовал увеличить число мест заключения и усилить уголовные репрессии. Постановления ВЦИК о лагерях принудительных работ состоялись 15 апреля и 17 мая 1919. В декрете о Красном Терроре, подписанном 5 сентября 1918 Петровским, Курским и В.Бонч-Бруевичем, кроме указаний о массовых расстрелах, говорилось: «обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путём изолирования их в концентрационных лагерях».
    продолжение
--PAGE_BREAK--
    По окончании гражданской войны роль лагерей принудительного труда в структуре РСФСР усилилась. В 1922 году все места заключения были объединены в единый ГУМЗак (Главное Управление Мест Заключения). Он объединил 330 мест заключения с общим числом лишённых свободы — 80-81 тысяча. Вскоре ГУМЗак СССР переименовывают в ГУИТУ СССР (Главное Управление Исправительно-Трудовых Учреждений), из него-то и получился ГУЛаг.

    Глава 2. Архипелаг возникает из моря

    Северные Лагеря Особого Назначения (СЛОН) были созданы в июне 1923 в Соловецком монастыре, после того, как оттуда изгнали монахов. К тому времени концентрационные лагеря были признаны недостаточно строгими, и уже в 1921 году были основаны СЛОН. Ворота Соловков — Кемперпункт, пересылка в Кеми. Карантинная рота была одета в обыкновенные мешки с дырами для головы и рук. Мечтой каждого заключённого была одежда стандартного типа, в которую одевали только детколонию. В двухэтажном соборе на Секирной горе были устроены карцеры. Заключённые в них должны были весь день сидеть на жердях, толщиной в руку. А летом голого человека привязывали к дереву, под комаров. Человек был раздавлен духом, ещё и не начав соловецкой жизни. За первые полгода, к декабрю 1923, на Соловках уже собралось более 2000 заключённых, а в 1928 в одной только 13-й роте было 3760 человек. Ещё больше была «17-я рота» — общие кладбищенские ямы.

    До 1929 года по РСФСР было «охвачено» трудом лишь от 34 до 41% заключённых. Первый год первой пятилетки (1930), тряхнувший всю страну, тряхнул и Соловки. Теперь самыми страшными для заключённых были командировки на материк. От Кеми на запад по болотам заключённые проложили Кемь-Ухтинский тракт — летом тонули, зимой замерзали. В том же году были проложены дороги на Кольском полуострове. Зимой, за Полярным Кругом, люди рыли землю вручную. Это было ещё до «культа личности».

    Архипелаг начал расползаться. Множились побеги. Нельзя было допустить, чтобы сбежавшим помогали. И стали расходиться слухи: что в лагерях — убийцы и насильники, что каждый беглец — опасный бандит. Группа Бессонова (Малзагов, Малбродский, Сазонов, Приблудин) бежала в Англию. Там стали выходить книги, которые изумили Европу, но у нас им не поверили. 20 июня 1929 года на Соловки приехал с проверкой великий пролетарский писатель Максим Горький — и не нашёл тех ужасов, что описаны с английских книгах. В детколонии 14-летний мальчишка выложил ему всю правду. 23-го Горький отплыл, ничего не сделав для заключённых, а мальчика сразу же расстреляли.

    С конца 20-х годов на Соловки начали гнать бытовиков и шпану. 12 марта 1929 года на Соловки поступила и первая партия несовершеннолетних. Повесили лозунг: «Заключённый — активный участник социалистического строительства!» и даже придумали термин — перековка. Осенью 1930 был создан соловецкий штаб соревнования и ударничества. Отъявленные воры-рецидивисты вдруг «перековались» и организовали коммуну и «трудколлективы». 58-я статья принималась ни в один коллектив, её слали в далёкие, гиблые места открывать новые лагеря.

    Глава 3. Архипелаг даёт метастазы

    С 1928 года соловецкий рак стал расползаться по Карелии — на прокладку дорог, на лесоповалы. Лагерные пункты СЛОНа появились во всех точках Мурманской железной дороги. С 1931 года родился знаменитый БелБалтЛаг. Ничто не мешало Архипелагу распространяться по русскому северу. В 1931 было основано Северо-Уральское отделение СЛОНа. На ходу создавалась и новая организация Архипелага: Лагерные Управления, лагерные отделения, лагерные пункты, лагерные участки. Вся 58-я хлынула на север и в Сибирь — освоить и погибнуть.

    История Архипелага не нашла почти никакого отражения в публичной письменности Советского Союза. Исключение составляли Беламорканал и Волгоканал. 17 августа 1933 года состоялась «прогулка» 120-ти писателей по только что законченному каналу на пароходе. В результате родилась книга «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина» под редакцией Горького, Л.Л.Авербаха и С.Г.Фирина. Через 2-3 года большинство прославленных в ней руководителей были объявлены врагами народа, а «бессмертный труд» был изъят из библиотек и уничтожен.

    Для первой великой стройки Архипелага был выбран Беломорканал. Сталину была нужна где-нибудь великая стройка, которая поглотит много рабочих рук и много жизней заключённых. Великий Вождь объявил стройку срочной и отпустил на неё 20 месяцев: с сентября 1931 по апрель1933. Меньше двух лет на постройку 227 километров канала, и ни копейки валюты. Не было ни машин, ни тракторов, ни подъёмных кранов, всё делалось руками ста тысяч заключённых. Для этого северного проекта привезли гидротехников и ирригаторов Средней Азии (их как раз посадили), и они начали делать проект прежде изысканий на местности. Эшелоны зеков прибывали на будущую трассу, где ещё не было ни бараков, ни снабжения, ни инструментов, ни точного плана. Норма была: два кубометра гранитной скалы разбить и вывезти на сто метров тачкой. Только на Беломорканале открылось, что такое подлинный лагерь. Продуваемые бараки, двенадцатичасовой рабочий день, холодная баланда — мутная жижа с головками камсы и отдельными зёрнами пшена. После конца рабочего дня на трассе оставались замёрзшие насмерть люди. К 1 мая 1933 года нарком Ягода доложил любимому Учителю, что канал готов. Большая часть «каналоармейцев» поехала сроить следующий канал — Москва-Волга, который продолжил и развил традиции Беломора.

    Глава 4. Архипелаг каменеет

    К 1937 году Архипелаг очень укрепился не только за счёт арестованных с воли. Обращались в зеков «спецпереселенцы», те раскулаченные, которые чудом смогли выжить и в тайге, и в тундре — таких ещё остались миллионы. Посёлки «спецпереселенцев» целиком включали в ГЛУЛаг. Это добавление и было главным приливом на Архипелаг в 1937. Режим его ещё более ужесточился, были запрещены трудколлективы, свидания с родными, не выдавались трупы для похорон, отменились профтехкурсы для заключённых. Исправительно-трудовой кодекс 1933 года был забыт на 25 лет. Протянулось вдоль зон электрическое освещение, а в штат были включены охранные овчарки. Все связи с волей были прерваны, дырки заткнуты, изгнаны последние «наблюдательные комиссии». Тогда-то 58-ю загоняли в котлованы, чтобы надёжнее охранять. Не расстался ГУЛаг только с одним: с поощрением шпаны, блатных. Они стали внутренней лагерной полицией, лагерными штурмовиками. Они беспрепятственно грабили, били и душили 58-ю. Так Архипелаг закончил вторую пятилетку.

    О начале Великой Отечественной Войны зеки узнали только на следующий день, 23 июня. Радио в зонах упразднили на всё время наших военных неудач. Запретили писать письма домой. На всём Архипелаге с первых дней войны прекратили освобождение 58-й. Уменьшились нормы питания в лагерях: овощи заменялись кормовой репой, крупы — викой и отрубями. Здесь хоронили в войну не меньше, чем на фронте. Для 58-й лагеря военного времени были особенно тяжелы накручиванием вторых сроков. Чем ближе к концу войны, тем более жестоким становился режим для 58-й. Перед финской войной Соловки, ставшие слишком близкими к Западу, влились в создаваемый НорильЛаг, скоро достигший 75 тысяч человек. К предвоенным годам относится и завоевание Архипелагом пустынь Казахстана. Пухнут новообразования в Новосибирской области, в Красноярском крае, в Хакассии, в Бурят-Монголии, в Узбекистане, в Горной Шории, на русском Севере. Не было области без своего лагеря. Целые сёла немцев Поволжья заключаются в зону.

    Глава 5. На чём стоит Архипелаг

    Архипелаг родился от экономической потребности: Государству нужна была бесплатная и неприхотливая рабочая сила. Уголовный Кодекс 1926 года обеспечил теоретический фундамент. Заставлять заключённого работать по 12-14 часов в сутки — гуманно и ведёт к его исправлению. Смысл существования Архипелага и крепостного права одинаков: это общественные устройства для принудительного и безжалостного использования дарового труда миллионов рабов. Все различия — к выгоде крепостного права. В лагерях ВКП(б) расшифровывали как Второе Крепостное Право(большевиков). Три кита, на которых стоит Архипелаг, это: Котловка, Бригада и Два Начальства. Котловка — это распределение пайка, когда заключённый получал его маленькими порциями, подачками в зависимости от выполненной нормы. Когда котловка не смогла заставить людей работать, была придумана бригада во главе с бригадиром, который попадал в карцер, если бригада не выполняла нормы. Два начальства — это как клещи, как молот и наковальня. В руках одного находилось производство, в руках другого — рабочая сила (рабсила).

 Глава 6. Фашистов привезли!

    14 августа 1945 года меня перевели в лагерь Новый Иерусалим. В комнатах — голые вагонки без матрасов и белья. Подъём — в четверть пятого, и сразу в столовую за баландой — щами из крапивы без мяса, без жира, даже без соли. В первый день меня, как бывшего офицера, назначают сменным мастером глиняного карьера. Через несколько дней должность эта упраздняется, и я иду копать глину и получаю в лагерной каптёрке линялое тряпьё. Душа у меня была ещё не зэковская, а шкура уже стала зэковской. Мы ещё надеялись на амнистию, но она уже наступила. Амнистировали только бытовиков, а мы («фашисты», как тогда называли 58-ю) их заменяли. Амнистия освобождала 58-ю до трёх лет, которых почти никому не давали. Амнистировали даже дезертиров военного времени. Из-за амнистии не хватало рабочих рук, и меня из карьера «бросили» в цех — толкать вагонетки с кирпичами, потом снова в карьер.

    Глава 7. Туземный быт

    Вся жизнь туземцев Архипелага состоит из бесконечной работы, из голода, холода и хитрости. Видов общих работ бесчисленное множество, но самая старшая, самая главная работа — лесоповал. В годы войны Лагерники называли лесоповал сухим расстрелом. Нельзя накормить по нормам ГУЛага человека, 13 часов работающего на морозе. Котёл разделялся в зависимости от выполненной нормы, но ударники уходили в землю раньше отказников. А после работы — барак, землянка; на Севере — палатка, кое-как обсыпанная землёй и обложенная тёсом; голые нары в несколько этажей. Мокрую одежду сушили на себе — смены не было. Ночью одежда примерзала к нарам и стенкам палатки. И ещё — вечное лагерное непостоянство жизни: этапы; таинственные перетасовки, переброски и комиссовки; инвентаризация имущества, внезапные ночные обыски, плановые обыски к 1 мая и 7 ноября, и три раза в месяц губительные бани. Отход жизнедеятельности Архипелага — доходяги. Всё, что построено Архипелагом — выжато из них. Ещё одна часть жизни ГУЛага — лагерная санчасть. До 1932 года лагерная санитария подчинялась наркомздраву, и врачи могли быть врачами, но в 32-м они были полностью переданы в ГУЛаг и стали могильщиками. Именно санчать отказывалась констатировать факт избиения и подписывала постановления на посадку в карцер. Членовредителям медицинская помощь вообще не оказывалась, а тяжелобольных не освобождали от работы. Только одно никакая голубая фуражка не может отнять у арестанта — смерть. С осени 1938 по февраль 1939 на одном из Усть-Вымьских лагпунктов из 550 человек умерло 385. На центральной усадьбе Буреполомского лагеря в бараках доходяг в феврале 1943 из 50-ти человек умирало за ночь12. Бельё, обувь, отрепья с умерших снова шли в дело.

    Глава 8. Женщина в лагере

    Во дворе Красной Пресни мне выпало посидеть рядом с этапом женщин, и я увидел, что они не так истощены, как мы. Равная для всех тюремная пайка и тюремные испытания оказываются для женщин легче, они не так быстро сдают от голода. В лагере, напротив, женщине тяжелее. Приезд в лагерь начинается с бани, где «лагерные придурки» выбирают себе женщин. Так женщине легче сохранить жизнь, но большинство 58-й составляют женщины, для которых этот шаг непереносимее смерти. Облегчает то, что здесь никто никого не осуждает; развязывает то, что у жизни не осталось никакого смысла. По статистике 20-х годов на 6-7 мужчин приходилась одна женщина. Защитой женщины были только явная старость или явное уродство; привлекательность была проклятьем. В Карлаге сидело 6000 женщин, многие из них работали грузчиками. На кирпичном заводе в Кривощёкове женщины вытягивали брёвна из отработанного карьера. Утешения не было и в любви. Инструкции ГУЛага требовали: уличённых в сожительстве немедленно разлучать и менее ценного из двоих отправлять этапом. Лагерная любовь возникала почти не плотская, но от этого она становилась ещё глубже. Лагерных супругов разлучали не только надзор и начальство, но и рождение ребёнка — кормящих матерей содержали в отдельных лагпунктах. После конца кормления мать оправляли по этапу, а ребёнка — в детский дом. Смешанные лагеря существовали от первых лет революции до конца 2-ой мировой войны. С 1946 по 1948 год на Архипелаге прошло великое разделение женщин и мужчин. Женщин погнали на общие работы. Теперь беременность была спасением жизни. Отдельные женские лагеря несли всю тяжесть общих работ, только в 1951 был формально отменён женский лесоповал.

    Глава 9. Придурки

    Одно из основных понятий Архипелага — это лагерный придурок, тот, кто ушёл с общих работ или вообще не попал на них. По статистике 1933 года они составляли 1/6 часть от общего числа заключённых. В основном, они и выживали в лагерях. Придурки это: повара, хлеборезы, кладовщики, врачи, фельдшеры, парикмахеры, Всевозможные заведующие, бухгалтера, инженеры — всё, занимающие ключевые посты. Они всегда сыты и чисто одеты. После Нового Иерусалима, при перегоне в следующий лагерь, на Калужскую заставу, я соврал, что являюсь нормировщиком. Но моя карьера опять сорвалась, на вторую неделю меня изгнали на общие работы, в бригаду маляров.

    Глава 10. Вместо политических

    58-я статья перестала быть «политической» и стала статьёй контрреволюционеров, «врагов народа». Глухонемой плотник набрасывает пиджак на бюст Ленина — 58-я, 10 лет; детвора во время игры сорвала какой-то плакат в клубе — двум старшим дали срок. Существовал стандартный набор обвинений, из которого выбиралось подходящее. Чаще всего шёл в ход десятый пункт — антисоветская агитация. Сравниться с ним по общедоступности только 12-й пункт — недонесение. Очень кстати здесь приходились доносы. Вероятно, это небывалое событие в мировой истории тюрем: когда миллионы арестантов сознают, что они невиновны. Но истинные «политические» тоже существовали. В 1950 году студенты ленинградского механического техникума создали партию с программой и уставом. Многих расстреляли, оставшимся дали по 25 лет. 27 октября 1936 года по всей воркутской линии лагерей произошла голодовка троцкистов, которая продолжалась 132 дня. Требование голодающих были приняты, но не выполнены. Чуть позже на Воркуте была ещё одна крупная голодовка (170 человек). Их судьбой был расстрел. Результаты противостояния системе были ничтожны.

    Глава 11. Благонамеренные

    Большую часть 58-й составляли те, кто, вопреки всему, сохранил коммунистическое сознание. Их убеждения были глубоко личными, и такие люди не занимали высоких постов на воле и в лагере. Иногда они сохраняли убеждённость до конца. Но были и ортодоксы, которые выставляли свою идеологическую убеждённость на следствии, в тюремных камерах, в лагерях. До ареста они занимали крупные посты, и в лагере им приходилось труднее — им было больно падать, испытать такой удар от родной партии. Среди них считалось запретным задать вопрос: «за что тебя посадили?». Они спорили в камерах, защищая все действия власти — им было необходимо удержаться в сознании правоты, чтобы не сойти с ума. Этих людей не брали до 1937 и после 1938, поэтому их называли «набор 37-го». Они давали разнообразные объяснения своим арестам, но никто из них никогда не обвинил в этом Сталина — он оставался незамутнённым солнцем. Благонамеренные ортодоксы считали, что только они посажены зря, а остальные сидят за дело, лагерь не мог их изменить. Они с готовностью соблюдали лагерный режим, почтительно относились к лагерному начальству, были преданы труду, вместо попытки побега посылали просьбы о помиловании, никогда не смешивались с остальной 58-й и «стучали» лагерному начальству.

    Глава 12. Стук—стук—стук

    На всю эпоху, которую охватывает эта книга, почти единственными глазами и ушами ЧК-КГБ были стукачи. Их называли секретными сотрудниками, это сократилось в сексоты, и перешло в общее употребление. На Архипелаге были свои названия: в тюрьме — наседка, в лагере — стукач. Сексотом мог быть любой человек, вербовка витала в самом воздухе нашей страны. Стоило немного пригрозить, надавить, пообещать — и готов новый сексот. В лагере это было ещё проще. Но иногда попадается «крепкий орешек», и ставиться в лагерном деле пометка: «не вербовать!». Завербовать пытались и меня. Я подписал обязательство, но что-то помогло мне удержаться. Потом меня по спецнаряду министерства отправили на шарашку. Прошло много лет лагерей и ссылки, и вдруг в 1956 году это обязательство меня нашло. Я отговорился своей болезнью.

    Глава 13. Сдавши шкуру, сдай вторую!

    Потоки, питающие Архипелаг, не успокаиваются тут, но ещё раз перекачиваются по трубам вторых следствий. Вторые лагерные сроки давали во все годы, но чаще всего — в 1937-38 и в годы войны. В 1948-49 во второй раз сажали с воли, их называли повторниками. В 1938 второй срок давали прямо в лагере. На Колыме давали десятку, а на Воркуте — 8 или 5 лет по ОСО. В военные годы, чтобы не попасть на фронт, лагерные начальники «раскрывали» страшные заговоры доходяг. Когда «заговоры» кончились — с 1943 года пошло множество дел по «агитации». Скворцов в Лохчемлаге получил 15 лет по обвинению: «противопоставлял пролетарского поэта Маяковского некоему буржуазному поэту». Новые сроки давали во время войны, а в 1938 году больше расстреливали. Известны «кашкетинские» расстрелы (после троцкистской голодовки в марте 1937) и «гаранинские» расстрелы.

    Глава 14. Менять судьбу!

    Единственным выходом для арестанта оставался побег. За один лишь март 1930 года из мест заключения РСФСР бежало (меняло судьбу) 1328 человек. После 1937 года Архипелаг стал расти, и охраны становилась всё меньше. Существовали невидимые цепи, хорошо держащие арестантов. Первая из них — общее смирение со своим положением и надежда на амнистию; вторая — лагерный голод, когда бежать нет сил, и угроза нового срока. Глухой преградой была география Архипелага и враждебность окружного населения. За поимку беглеца щедро платили. Главная на Архипелаге форма борьбы с побегами — избить и убить беглеца. А пока беглецы бегут, им наматывают вторые сроки.

    Глава 15. ШИзо, БУРы, ЗУРы

    Исправительно-трудовой кодекс 1933 года, который действовал до начала 60-х, запрещал изоляторы. К этому времени были усвоены другие виды внутрилагерных наказаний: РУРы (Роты Усиленного Режима), БУРы (Бригады Усиленного Режима), ЗУРы (Зоны Усиленного Режима) и ШИзо (Штрафные Изоляторы). Основные требования к ШИзо: холодный, сырой, тёмный и голодный. Для этого не топили, не вставляли на зиму стёкол, кормили сталинской пайкой (300 г. в день), а горячее — раз в три дня. На Воркуте давали только 200 г., а вместо горячего — кусок сырой рыбы. По закону в ШИзо нельзя было сажать больше, чем на 15 суток, но иногда срок растягивался на год. В БУРе держали дольше, от месяца до года, а чаще всего — бессрочно. БУР — это или обычный барак, огороженный колючей проволокой, или каменная тюрьма в лагере с засовами, бетонными полами и карцером. Желание заставить провинившихся работать заставляло выделять их в отдельные штрафные зоны (ЗУРы). В ЗУРе — уменьшенная пайка и самая тяжёлая работа. Посылать в ЗУРы любили верующих, упрамых и блатных, пойманных беглецов. Посылали за отказ стать стукачём. В ЗУРе Краслага Ревучий рабочий день продолжался 15 часов при 60 градусах мороза. Отказчиков травили овчарками. На штрафной подкомандировке СевЖелДорЛага в 1946-47 годах процветало людоедство.

    Глава 16. Социально-близкие

    Всё это не касалось воров, убийц и насильников. За государственную кражу давали 10 лет (а с 47-го и 20); за ограбление квартиры — до одного года, иногда — 6 месяцев. «Ворошиловская» амнистия 27 марта 1953 года затопила страну волной уголовников, которых с трудом переловили после войны. Люмпен — не собственник, он не может сойтись с социально-враждебными элементами, а охотнее сойдётся с пролетариатом. Поэтому в ГУЛаге их официально называли «социально-близкими». В них старательно воспитывалось «презрительно-враждебное отношение к кулакам и контрреволюционерам, то есть к 58-й статье. В 50-х годах, махнув рукой на социальную близость, Сталин велел сажать блатных в изоляторы и даже строить для них отдельные тюрьмы.

    Глава 17. Малолетки

    Немалую часть туземцев Архипелага составляли малолетки. Уже в 1920 при Наркомпросе была колония несовершеннолетних преступников. С 1921 по 1930 существовали труддома для несовершеннолетних, а с 1924 года — трудкоммуны ОГПУ. Беспризорников брали с улиц, не от семей. Всё началось со статьи 12 Уголовного Кодекса 1926 года, разрешавшей за кражу, насилие, увечья и убийства судить детей с 12-летнего возраста. В 1927 году заключённых в возрасте от 16 до 24 было 48% от всех заключённых. В 1935 году Сталин издал указ судить детей с применением всех мер наказания, в том числе и расстрела. И наконец, указ от 7 июля 1941 года: судить детей с 12-ти лет с применением всех мер наказания так же и в тех случаях, когда они совершили преступление не умышленно, а по неосторожности. Были два основных вида содержания малолеток на Архипелаге: Отдельными детскими колониями (в основном до15-ти лет) и на смешанных лагпунктах (старше 15-ти), чаще с инвалидами и женщинами. Ни один из этих способов не освобождал малолеток от воровского воспитания. В детских колониях малолетки трудились 4 часа, а ещё 4 часа должны были учиться. Во взрослом лагере они получали 10-часовой рабочий день с уменьшением нормы, а питание — то же, что и у взрослых. Из-за недоедания в 16 лет они похожи на маленьких, щуплых детей. Во взрослых лагерях малолетки сохраняли главную черту своего поведения — дружность нападения и отпора. По 58-й никакого возрастного минимума не существовало. Галя Венедиктова, дочь врагов народа, была осуждена в 11 лет на 25 лет лагерей.

    Глава 18. Музы в ГУЛаге

    В ГУЛаге все перевоспитывались под влиянием друг друга, но ни один человек не был перевоспитан от средств Культурно-Воспитательной Части (КВЧ).Прошло время лозунгов, лагерных газет и профтехкурсов. Сотрудникам КВЧ оставалось раздавать письма и организовывать самодеятельность. Я в лагере тоже выступал в концертах. Существовали в ГУЛаге и особые театральные труппы из зэков, освобождённых от общих работ — настоящие крепостные театры. Попасть в такой театр мне так и не удалось. Своё участие в самодеятельности я вспоминаю как унижение.

    Глава 19. Зэки как нация

    Этот этнографический очерк доказывает, что зэки Архипелага составляют отдельную нацию и являются иным биологическим типом по сравнению с Homo sapiens. В главе подробно рассматриваются быт и жаргон зэков.

    Глава 20. Псовая служба

    Меньше всего мы знаем о сменявших друг друга начальниках ГУЛага — этих царях Архипелага, но их общие черты можно проследить без труда. Спесь, тупость и самодурство — в этом лагерщики сравнялись с худшими из крепостников 18 и 19 века. Всем лагерным начальникам свойственно ощущение вотчины — так они воспринимают лагерь. Самая универсальная их черта — жадность, стяжательство. Не было узды ни реальной, ни нравственной, которая сдерживала бы похоть, злость и жестокость. Если в тюремном и лагерном надзирателе ещё можно было встретить человека, то в офицере — почти невозможно. Ещё больше сгущался произвол в офицерах вохры (военизированной охраны). У этих молоденьких лейтенантов создалось ощущение власти над бытием. Некоторые из них переносили жестокость на своих солдат. Самые властолюбивые и сильные из вохровцев старались перескочить во внутреннюю службу МВД и продвигаться уже там. Именно так возвысились многие цари Архипелага. Но настоящее комплектование и дрессировка этих войск началась одновременно с Особлагами — с конца 40-х и начала 50-х годов.

    Глава 21. Прилагерный мир

    Каждый остров Архипелага, как кусок тухлого мяса, поддерживает вокруг себя зловонную зону. Всё заразное просачивается из Архипелага в эту зону, а потом расходится по всей стране. Ни одна лагерная зона не существовала сама по себе, около неё всегда был посёлок вольных. Иногда из таких посёлков вырастали большие города, такие как Магадан, Норильск, Балхаш, Братск. Порой к прилагерному миру относились целые районы, как Таншаевский. Есть городки (например, Караганда), основанные до Архипелага, но потом оказались в окружении множества лагерей и превратились в одну из столиц Архипелага. В прилагерных зонах жили местные жители, вохра, лагерные офицеры с семьями, надзиратели с семьями, бывшие зэки и полурепрессированные, производственное начальство и вольняшки — разные приблудные, приехавшие на заработки, авантюристы и проходимцы. Некоторые из них уже не могут жить в другом мире и всю жизнь переезжают из одной зоны в другую. Над каждым таким посёлком велось оперативное наблюдение, были и свои стукачи.

    Глава 22. Мы строим

    Архипелаг был выгоден государству с политической точки зрения. А с экономической? Исправительно-трудовой кодекс 1924 года требовал самоокупаемости мест заключения. С 1929 года все исправтруд-учреждения страны были включены в народно-хозяйственный план, а с 1 января 1931 года состоялся переход всех лагерей и колоний РСФСР и Украины на полную самоокупаемость. Но самоокупаемости не было — не желали несознательные заключённые трудиться не жалея сил на благо государства. Вольные поступали также, да ещё и крепко воровали. Кроме того, заключённых надо было охранять, и государству приходилось на каждого работающего туземца Архипелага содержать хотя бы по одному надсмотрщику. А ещё — естественные и простительные недосмотры руководства. Печжелдорлаг строил дорогу на Воркуту — извилистую, как попало, а потом готовую дорогу пришлось выпрямлять. Архипелаг не только не самоокупался, но стране приходилось ещё и доплачивать, чтобы его иметь. Всё усложнялось ещё и тем, что хозрасчёт был нужен целому государству, а начальнику отдельного лагеря было на него наплевать.

    ЧАСТЬ 4. ДУША И КОЛЮЧАЯ ПРОВОЛОКА

    Говорю вам тайну: не все мы умрём, но все изменимся.
    1-е послание к Коринфянам, 15:51
    Глава 1. Восхождение

    Считалось веками: для того дан преступнику срок, чтобы он мог раскаяться. Но Архипелаг ГУЛаг не знает угрызений совести. Для блатных преступление не укор, а доблесть, а у остальных никакого преступления не было — раскаиваться не в чем. Наверное, в поголовном сознании невиновности и крылась причина редкости лагерных самоубийств — побегов было гораздо больше. Каждый арестант даёт себе зарок: дожить до освобождения любой ценой. Одни ставят себе цель просто дожить, а другие — дожить любой ценой, это значит — ценой другого. На этом лагерном перепутье, разделителе душ, не большая часть сворачивает направо, но и не одиночки. На лагпункте Самарка в 1946 году доходит до смерти группа интеллигентов. Предвидя близкую смерть, они не воруют и не хнычут, раз за разом они собираются и читают друг другу лекции.

    День освобождение ничего не даёт: меняется человек, и всё на воле становиться чужим. И разве можно освободить того, кто уже свободен душой? Претендуя на труд человека, лагерь не посягает на строй его мыслей. Никто не уговаривает заключённого вступать в партию, нет ни профсоюза, ни производственных совещаний, ни агитации. Свободная голова — преимущество жизни на Архипелаге. Человек, свернувший в правильном направлении, начинает преображаться, подниматься духовно, учиться любить близких по духу. Лёжа в послеоперационной палате лагерной больницы, я переосмыслил свою прошлую жизнь. Только так я смог пройти ту самую дорогу, которую всегда и хотел.

    Глава 2. Или растление?

    Но многие лагерники не испытали этого преображения. Головы их были заняты только мыслями о хлебе, завтра для них ничего не стоило, труд был главным врагом, а окружающие — соперниками по жизни и смерти. Такой человек постоянно боится потерять то, что ещё имеет. В этих злобных чувствах и расчётах невозможно возвыситься. Никакой лагерь не может растлить тех, у кого есть устоявшееся ядро. Растлеваются те, кто до лагеря не был обогащён никаким духовным воспитанием.

    Глава 3. Замордованная воля

    Как тело человека бывает отравлено раковой опухолью, так и наша страна постепенно была отравлена ядами Архипелага. Вольная жизнь составляла единый стиль с жизнью Архипелага. Человека терзал постоянный страх, который приводил к сознанию своего ничтожества и отсутствию всякого права. Это усугублялось тем, что человек не мог свободно сменить работу и место жительства. Скрытность и недоверчивость заменили гостеприимство и стали защитой. Из этого родилось всеобщее незнание того, что происходит в стране. Неимоверно развилось стукачество. При многолетнем страхе за себя и свою семью предательство было наиболее безопасной формой существования. Каждый поступок противодействия власти требовал мужества, не соразмерного с величиной поступка. В этой обстановке люди выживают физически, но внутри — истлевают. Совокупная жизнь общества состояла в том, что выдвигались предатели, торжествовали бездарности, а всё лучшее и честное шло крошевом из-под ножа. Постоянная ложь, как и предательство, становиться безопасной формой существования. Воспевалась и воспитывалась жестокость, и смазывалась граница между хорошим и дурным.

    Глава 4. Несколько судеб

    В этой главе целиком приведены биографии нескольких арестантов.

    ЧАСТЬ 5. КАТОРГА

    Сделаем из Сибири каторжной, кандальной — Сибирь советскую, социалистическую!
    Сталин
    Глава 1. Обречённые

    17 апреля 1943 года, через 26 лет после того, как февральская революция отменила каторгу и виселицу, Сталин снова их ввёл. Самый первый каторжный лагпункт был создан на 17-й шахте Воркуты. Это была откровенная душегубка, растянутая во времени. Людей селили в палатках 7×20 метров. В такой палатке размещалось по 200 человек. Ни в уборную, ни в столовую, ни в санчасть они никогда не допускались — на всё была или параша, или кормушка. Сталинская каторга 1943-44 годов была соединением худшего, что есть в лагере с худшим, что есть в тюрьме. Первые воркутинские каторжане ушли под землю за один год. На воркутинской шахте № 2 был женский каторжный лагпункт. Женщины работали на всех подземных работах. Некоторые скажут, что сидели там только предатели: полицаи, бургомистры, «немецкие подстилки». Но все эти десятки и сотни тысяч предателей вышли из советских граждан, эту злобу посеяли в них мы сами, это наши «отходы производства». Обожествление Сталина в 30-е годы было состоянием не общенародным, а только партии, комсомола, городской учащейся молодёжи, заменителя интеллигенции (поставленного вместо уничтоженных) и рабочего класса. Однако было меньшинство, и не такое маленькое, котороё видело вокруг одну только ложь.

    Деревня была несравнимо трезвее города, она нисколько не разделяла обожествление батьки Сталина (да и мировой революции). Об этом говорит великий исход населения с Северного Кавказа в январе 1943 — крестьяне уходили вместе с отступающими немцами. Были и те, кто ещё до войны мечтал взять оружие и бить красных комиссаров. Этим людям хватило 24-х лет коммунистического счастья. Власовцы призывали превратить войну с немцами в гражданскую, но ещё раньше это сделал Ленин во время войны с кайзером Вильгельмом.

    К 1945 году бараки каторжан перестали быть тюремными камерами. В 46-47 годы грань между каторгой и лагерем стала стираться. В 1948 году у Сталина возникла идея отделить социально-близких блатных и бытовиков от социально-безнадёжной 58-й. Созданы были Особые лагеря с особым уставом — мягче каторги, но жёстче обычных лагерей. С бытовиками отставили только антисоветских агитаторов (одиночных), недоносителей и пособников врага. Остальных ждали Особые лагеря. Чтобы избежать смешивания, с 1949 года каждый туземец, кроме приговора, получал постановление — в каких лагерях его содержать.

    Глава 2. Ветерок революции

    Середину срока я провёл в тепле и чистоте. От меня требовалось немного: 12 часов сидеть за письменным столом и угождать начальству, но я потерял вкус к этим благам. В Особый лагерь нас везли долго — три месяца. На протяжении всего этапа нас обвевал ветерок каторги и свободы. На бутырском вокзале нас смешали с новичками, у которых были 25-летние сроки. Эти сроки позволяли арестантам говорить свободно. Всех нас везли в один лагерь — Степной. На Куйбышевской пересылке нас продержали больше месяца в длинной камере-конюшне. Потом нас принял конвой Степного лагеря. За нами пригнали грузовики с решётками в передней части кузова. Везли 8 часов, через Иртыш. Около полуночи мы приехали в лагерь, обнесённый колючей проволокой. Революцией здесь и не пахло.

    Глава 3. Цепи, цепи...

    Нам повезло: мы не попали на медные рудники, где лёгкие не выдерживали больше 4-х месяцев. Чтобы ужесточить режим Особых лагерей, каждому арестанту выдавали номера, которые нашивали на одежду. Надзирателям было велено окликать людей только по номерам. В некоторых лагерях в качестве наказания использовались наручники. Режим Особлагов бы рассчитан на полную глухость: никто никому не пожалуется и никогда не освободится. Работа для Особлагов выбиралась как можно более тяжёлая. Заболевших арестантов и инвалидов отправляли умирать в Спасск под Карагандой. В конце 1948 года там было около 15 тысяч зэков обоего пола. При 11-часовом рабочем дне там редко кто выдерживал больше двух месяцев. Кроме того, с переездом в Особлаг почти прекращалась связь с волей — позволено было два письма в год.

    Экибастузский лагерь был создан за год до нашего приезда — в 1949 году. Здесь всё было по подобию прежнего — комендант, барак придурков и очередь в карцер, только у блатных уже не было прежнего размаха. Тянулись недели, месяцы, годы, и никакого просвета не предвиделось. Мы, новоприбывшие, в основном западные украинцы, сбились в одну бригаду. Несколько дней мы считались чернорабочими, но скоро стали бригадой каменщиков. Из нашего лагеря был совершён удачный побег, а мы в это время достраивали лагерный БУР.

    Глава 4. Почему терпели?

    По социалистической интерпретации вся русская история — это череда тираний. Но солдаты-декабристы были прощены через четыре дня, а из декабристов-офицеров расстреляно только пятеро. На самого Александра II покушались семь раз, но он не сослал пол-Петербурга, как это было после Кирова. Родной брат Ленина совершает покушение на императора, а осенью того же года Владимир Ульянов поступает в Казанский императорский университет на юридическое отделение. А когда был репрессирован Тухачевский, то не только посадили его семью, но и арестовали двух его братьев с жёнами, четырёх сестёр с мужьями, а племянников разогнали по детдомам и сменили им фамилии. В самое страшное время «столыпинского террора» было казнено 25 человек, и общество было потрясено этой жестокостью. А из ссылки не бежал только ленивый. Способы сопротивления арестанта режиму были: протест, голодовка, побег, мятеж. Наши побеги были обречены, потому что население не помогало, а продавало беглецов. Мятежи приводили к ничтожным результатам — без общественного мнения мятеж не имеет развития. Но мы не терпели. В Особлагах мы стали политическими.

    Глава 5. Поэзия под плитой, правда под камнем

    Приехав в Экибастуз на шестом году заключения, я задался целью получить рабочую специальность. Я не ожидал ухода в придурки — мне нужна была очищенная от мути голова. Я уже два года писал поэму, и она помогала мне не замечать, что делали с моим телом. Хранить написанное было нельзя. Я писал маленькими кусочками, заучивал и сжигал. На Куйбышевской пересылке я увидел, как католики делали чётки из хлеба, и сделал себе такие же — они помогали мне запоминать строки. Таких, как я, много было на Архипелаге. Арнольд Львович Раппопорт, например, составлял универсальный технический справочник и писал трактат «О любви». Сколько поэтичных людей открылось мне в бритой головной коробке, под чёрной курткой зэка.

    Глава 6-7. Убеждённый беглец

    Убеждённый беглец — это тот, кто ни минуты не сомневается, что человеку жить за решёткой нельзя; тот, кто всё время думает о побеге и видит его во сне; тот, кто подписался быть непримиримым и знает, на что идёт. Как птица не вольна отказаться от сезонного перелёта, так убеждённый беглец не может не бежать. Таков был Георгий Павлович Тэнно. Он окончил мореходное училище, потом — военный институт иностранных языков, войну провёл в северном флоте, офицером связи на английских конвойных судах ходил в Исландию и в Англию. Его арестовали в канун Рождества 1948 года, дали 25 лет лагерей. Единственное, что оставалось ему теперь — это побег. Побеги узников имеют свою историю и свою теорию. История — это бывшие побеги, её можно узнать от пойманных беглецов. Теория побегов очень проста: убежал — значит знаешь теорию. Правила же таковы: с объекта бежать легче, чем из жилой зоны; одному бежать труднее, но зато никто не предаст; необходимо знать географию и народ окружающей местности; надо готовить побег по плану, но в любую минуту быть готовым убежать по случаю. Тэнно собрал группу и сбежал 17 сентября 1950 года. Их поймали суток через 20 около Омска, снова судили и дали ещё по 25 лет. Георгий Павлович Тэнно умер 22 октября 1967 года от рака.

    Глава 8. Побеги с моралью и побеги с инженерией

    Побеги из ИТЛ вершители ГУЛага воспринимали как стихийное явление, неизбежное в обширном хозяйстве. Не так было в Особлагах. Их оснастили усиленной охраной и вооружением на уровне современной мотопехоты. В инструкциях Особлагов было заложено, что побегов оттуда вообще быть не может. Каждый побег — тоже, что переход госграницы крупным шпионом. Когда 58-я стала получать 25-летние сроки, политических больше ничто не удерживало от побегов. Хотя побегов в Особлагерях было меньше, чем в ИТЛ, но эти побеги были жёстче, тяжелее, необратимей, безнадёжней — и потому славней. В Экибастузе от побегов несоразмерно увеличилась Бригада Усиленного Режима, лагерная тюрьма её уже не вмещала. Напуганные побегами, хозяева Экибастуза окружили объекты и жилую зону рвами глубиной в метр, но в 1951 году оттуда умудрились сбежать 12 человек. И после этого пусть говорят, что мы не боролись.

    Глава 9. Сынки с автоматами

    Нас охраняли красноармейцы, самоохранники, запасники-старики. Наконец пришли молодые ядрёные мальчики, не видавшие войны, вооружённые новенькими автоматами — и пошли нас охранять. Им дано право — стрелять без предупреждения. Вся хитрость и сила системы в том, что наша связь с охраной основана на неведении. Для этих мальчиков мы — фашисты, исчадия ада. Они ничего не знают о нас. Политрук никогда не расскажет мальчикам, что здесь сидят за веру в Бога, за жажду правды, за любовь к справедливости и вообще ни за что. Вот так формируются те, кто у седого старика в наручниках выбивают хлеб изо рта. За убийство арестанта — награда: месячный оклад, отпуск на месяц. И между охранниками возникает соревнование — кто больше убьёт. В мае 1953 года эти сынки с автоматами дали внезапную очередь по колонне, ожидающей входного обыска. Было 16 раненных разрывными пулями, давно запрещёнными всеми конвенциями. Слаба была в этих мальчиках общечеловеческая основа, если не устояла она против присяги и политбесед.

Глава 10. Когда в зоне пылает земля

    Как всё нежелательное в нашей истории, мятежи были аккуратно вырезаны и заперты в сейф, участники их уничтожены, а свидетели запуганы. Сейчас эти восстания уже превратились в миф. Самые ранние вспышки произошли в январе 1942 года на командировке Ош-Курье близ Усть-Усы. Вольнонаёмный Ретюнин собрал пару сотен добровольцев из 58-й, они разоружили охрану и ушли в леса партизанить. Их перебили постепенно, а ещё весной 1945 сажали по «ретюнинскому делу» совсем непричастных людей. Сгоняя 58-ю в Особые лагеря, Сталин думал, что так будет страшней, но вышло наоборот. Вся его система была основана на разъединении недовольных, а в Особылагах недовольные встретились многотысячными массами. И не было блатных — столпов лагерного режима и начальства. Не стало воровства — и люди с симпатией посмотрели друг на друга. Начинает отмирать лагерная психология: «умри ты сегодня, а я завтра». Это передалось даже придуркам. Эти перемены затрагивают лишь тех, у кого сохранились остатки совести. Настоящего сдвига сознания ещё нет, и мы по-прежнему угнетены.

    Достаточно было задать вопрос: «Как сделать, чтобы не мы от них бежали, а они бы побежали от нас?» — и окончилась в лагерях эра побегов, началась эра мятежей. Резать стали во всех Особлагах, даже в инвалидном Спасске. К нам бациллу мятежа привёз Дубовский этап. Крепкие ребята, взятые прямо с партизанской тропы, сразу начали действовать. Убийства стали нормой. Этот незаконный суд судил справедливей, чем все знакомые нам трибуналы, тройки и ОСО. Из 5000 убито было около дюжины, но с каждым ударом ножа отваливались щупальца, облепившие нас. Стукачи не стучали, воздух очищался от подозрений. За все годы существования ЧК — ГПУ — МВД вызванный к ним гордо отказывался идти. Лагерные хозяева «оглохли» и «ослепли». Зародились и укрепились национальные центры, появился объединяющий консультативный орган. Не стало хватать бригадиров, они прятались в БУРе вместе со стукачами. Лагерное начальство назвало это движение бандитизмом. Так они обеляли себя, но и права расстреливать лишались. Все остальные меры — угрожающие приказы, штрафной режим, стена поперёк жилой зоны — не помогали.

    Глава 11. Цепи рвём наощупь

    Мы по-прежнему работали, но на этот раз добровольно, чтобы не подводить друг друга. Теперь у нас была свобода слова, но мы не могли распространить её за зону. В воскресенье 1952 года нас заперли в бараках, а потом рассортировали. В одной половине лагеря остались украинцы, в другой — тысячи три остальных наций. Ночью наши три тысячи подняли мятеж. В дело вступила охрана с автоматами. Мятеж был подавлен, началась голодовка, которая длилась трое суток. Мне оставался год до конца срока, но я ни о чём не жалел. Первым сдался 9-й барак, самый голодный. 29 января собрали бригадиров — для предъявления жалоб. С этого собрания меня забрали в больницу: из-за голодовки моя опухоль начала быстро расти. А собрание было для отвода глаз. После него начались массовые аресты. Лишь немногих вернули в зону. Как единственную уступку, Управление лагеря дало нам хозрасчёт. Теперь 45% заработанного считалось нашим, хотя 70% этого забирал лагерь. Деньги можно было перевести в лагерную валюту — боны — и потратить. Большинство было радо такой «уступке» хозяев.

    Зараза свободы тем временем расползлась по всему Архипелагу. В 1951 году в сахалинском лагере Вахрушево была пятидневная голодовка пятисот человек. Известно сильное волнение в Озёрлаге после убийства в строю у вахты 8 сентября 1952 года. 5 марта 1953 года, в день смерти Вождя, была объявлена амнистия, которая, по традиции, распространялась в основном на блатных. Это убедило Особлагеря, что смерть Сталина ничего не меняет, и в 1953 лагерные волнения продолжались по всему ГУЛагу.

    Глава 12. Сорок дней Кенгира

    Всё изменилось после падения Берии — оно ослабило каторгу. Кенгирский конвой стал всё чаще стрелять по невинным. В феврале 1954 года на Деревообделочном застрелили человека — «евангелиста». Началась забастовка, и хозяева привезли и разместили в Особлаге 650 уголовников, чтобы они навели порядок. Но хозяева получили не присмиревший лагерь, а самый крупный мятеж в истории ГУЛага. Островки Архипелага через пересылки живут одним воздухом, и потому волнения в Особлагах не остались для воров неизвестными. К 54-му стало заметно, что воры зауважали каторжан. Вместо того, чтобы противостоять политическим, блатные с ними договорились. Мятеж был жестоко подавлен только 25 июня. Осенью 1955 года был закрытый суд над верховодами. А в Кенгире расцвёл хозрасчёт, решёток на окнах не ставили и бараков не запирали. Ввели условно-досрочное освобождение и даже отпускали на волю полумёртвых. А в 1956 году эту зону ликвидировали.

    ЧАСТЬ 6. ССЫЛКА

    И кости по родине плачут.
    Русская пословица
    Глава 1. Ссылка первых лет свободы

    В Российской империи ссылка была законно утверждена при Алексее Михайловиче в 1648 году. Пётр ссылал сотнями, а Елизавета заменяла казнь ссылкой в Сибирь. Всего за XIX век было сослано полмиллиона человек. Советская Республика тоже не могла обойтись без ссылки. 16 октября 1922 года при НКВД была создана постоянная Комиссия по Высылке «социально-опасных лиц, деятелей антисоветских партий». Самый распространённый срок был — 3 года. С 1929 года стали разрабатывать ссылку в сочетании с принудительными работами. Сперва советская казна платила своим политическим ссыльным, но вскоре ссыльные потеряли не только денежное пособие, но и все свои права. К 1930 ещё ссылались оставшиеся эсеры, но более многочисленны были грузинские и армянские дашнаки, сосланные после захвата их республик коммунистами. В 1926 году были сосланы сионисты-социалисты, создававшие земледельческие еврейские коммуны в Крыму. Ссыльные были ослаблены недружественными отношениями между партиями, отчуждённостью местного населения и равнодушием страны. За побег одного человека отвечала вся партия, и ссыльные сами запрещали себе бежать.

    У ссылки было много градаций. До 30-х годов сохранялась самая лёгкая форма — минус: репрессированному не указывали точного места жительства, а давали выбрать город за минусом скольких-то. По амнистии к 10-й годовщине Октября ссыльным стали сбрасывать четверть срока, но потом приходила пора следующего суда. Анархист Дмитрий Венедиктов к концу трёхлетней тобольской ссылки был снова арестован и приговорён к расстрелу. Ссылка была овечьим загоном для всех, назначенных к ножу.

    Глава 2. Мужичья чума

    Во второй мировой войне мы потеряли двадцать миллионов человек, а к 1932 году было истреблено 15 миллионов крестьян, да ещё 6 миллионов — вымерших во время голода. Истребительная крестьянская Чума подготавливалась с ноября 1929 года, когда ЦК ВКП(б) запретил принимать в колхозы состоятельных мужиков (кулаков). В июле 1929 начались конфискации и выселения, а 5 января 1930 вышло постановление ЦК ВКП(б) об ускорении коллективизации. Кубанскую станицу Урупинскую выселили всю, от старика до младенца. В 1929 году все жители (немцы) села Долинка были раскулачены и выселены. Под раскулачивание обязательно попадали деревенские мельники и кузнецы. Иногда оставался дома тот, кто быстро вступал в колхоз, а упорный бедняк, не подавший заявления, высылался. Это был Великий Перелом русского хребта.

    Везли их обозами. Если летом, то на телегах, а зимой, в лютый мороз — на открытых санях, с грудными детьми. При подходе Чумы, в 1929, в Архангельске закрыли все церкви: теперь в них размещали раскулаченных. Хоронили их без гробов, в общих ямах. Путь остальных лежал дальше — на Онегу, на Пинегу и вверх по Двине. От всех последующих ссылок мужицкая отличалась тем, что их ссылали не в обжитое место, а в глушь, в первобытное состояние. Для спецпосёлков чекисты выбирали места на каменистых косогорах. Иногда прямо запрещалось сеять хлеб. В 1930 году 10 тысяч семей бросили в верховьях Васюгана и Тары, не оставив им ни продуктов, ни орудий труда. Пулемётные заставы никого не выпускали из душегубки. Вымерли все. В своих спецпосёлках раскулаченные жили как зэки в лагпунктах. Иногда случалось, что раскулаченных отвозили в тундру или тайгу и забывали там. Такие посёлки не только выживали, но крепли и богатели. До 50-х годов у спецпереселенцев не было паспортов.

    Глава 3. Ссылка густеет

    В 20-е годы ссылка была перевалочной базой перед лагерем. С конца 30-х годов она приобрела самостоятельное значение как вид изоляции. С 1948 года ссылка превратилась в место, куда сваливались отходы Архипелага. С весны 1948 58-ю по окончании срока освобождали в ссылку, которая служила прослойкой между СССР и Архипелагом. Одной из столиц ссыльной стороны считалась Караганда. В посёлке Тасеево Красноярского края ссыльным запрещалось жениться, а в Северном Казахстане, напротив, заставляли жениться в течение двух недель, чтобы крепче связать ссыльного. Во многих местах ссыльные не имели права подавать жалобы в советские учреждения — только в комендатуру. Ссыльный должен был явиться по любому вызову комендантского офицера. До 1937 за побег из ссылки давали 5 лет лагерей, после 37-го — 10 лет, после войны — 20 лет каторги. Вторые посадки в ссылке, как и в лагерях, шли постоянно, а конца у неё вообще не было.

    Глава 4. Ссылка народов

    До самой высылки народов наша советская ссылка не шла в сравнение с лагерями. Первый опыт был осторожен: в 1937 году несколько десятков тысяч корейцев были переброшены с Дальнего Востока в Казахстан. В 1940 году приленинградских финнов и эстонцев переселяли вглубь Карело-Финской республики. Масштаб постепенно увеличивался. В июле 1941 года автономную республику Немцев Поволжья выслали на восток страны. Здесь был впервые применён метод ссылки целых народов. Потом были чечены, ингуши, карачаевцы, балкары, калмыки, курды, крымские татары, кавказские греки. Преступную нацию окружали кольцом пулемётов и давали 12 часов на сборы. Охотно и много ссылалось в Казахстан, не обделены были Средняя Азия и Сибирь, Северный Урал и Север Европейской части СССР. Прибалтику начали чистить ещё в 1940 году, как только вошли туда наши войска. Но это была не ссылка, а лагеря. Главные ссылки прибалтийцев произошли в 1948, 49 и в 51 годах. В те же годы выселяли и Западную Украину. Горе было тем ссыльным, кого силком записывали в старательские артели. За невыход на работу — суд, 25% принудительных работ, а зарабатывали они 3-4 золотых рубля в месяц, четверть прожиточного минимума. На некоторых рудниках ссыльные получали не деньги, а боны. Ещё хуже было тем, кого посылали в колхозы. За первый год работы в колхозе Мария Сумберг получала по 20 грамм зерна и по 15 копеек на трудодень.

    Глава 5. Кончив срок

    С самых первых следственных тюрем не оставляет арестанта мечта о ссылке. Во мне эта мечта укрепилась особенно сильно. После окончания срока меня передержали в лагере всего несколько дней, и опять замелькали пересылки. Место назначения — Кок-Терекский район, кусок пустыни в центре Казахстана. Везли под конвоем, только пайки не давали: ведь мы уже свободные. На следующий день по прибытии в аул Айдарлы нам разрешают уйти не частные квартиры. Моя хозяйка — новгородская ссыльная бабушка Чадова. Работать в школе меня не взяли. Каким-то чудом мне удалось устроиться на работу в райпо плановиком-экономистом.

    Глава 6. Ссыльное благоденствие

    Вскоре молодой завуч школы сумел устроить меня учителем математики. Я учил особенных детей — детей ссыльных. Каждый из них всегда ощущал свой ошейник. Их самолюбие насыщалось только в учёбе. После XX съезда я написал заявку о пересмотре своего дела. Весной стали снимать ссылку со всей 58-й, и я поехал в мутный мир.

    Глава 7. Зэки на воле

    Срок — это от звонка до звонка; освобождение — это от зоны до зоны. Паспорт изгажен 39-й паспортной статьёй. По ней нигде не прописывают, не принимают на работу. Лишённые ссылки — вот как должны называться эти несчастные люди. В сталинские годы после освобождения оставались тут же, в прилагерной зоне, где брали на работу. На Колыме выбора вообще не было. Освобождаясь, зэк сразу подписывал «добровольное» обязательство: работать в Дальстрое и дальше. Разрешение выехать на материк получить было труднее, чем освобождение. Реабилитация не помогала: от бывших заключённых отворачивались даже старые друзья. Вольдемар Зарин через 8 лет после освобождения рассказал сослуживцам, что сидел. На него сразу возбудили следственное дело. Каждый человек переживал освобождение по-своему. Одни положили слишком много сил, чтобы выжить, на воле они расслабляются и сгорают в несколько месяцев. Другие — наоборот, после освобождения молодеют, расправляются. Я отношусь ко второй категории. Для некоторых освобождение — как вид смерти. Такие люди долго ничего не хотят иметь: они помнят, как легко можно всё потерять. Многие на воле начинают нагонять — кто в званиях и должностях, кто в заработках, кто в детях. Но больше всего тех, кто старается как можно скорей забыть. А ещё предстоят на воле бывшим зэкам — встречи с жёнами, с мужьями, с детьми. Далеко не всегда удаётся им снова сойтись: слишком различается их жизненный опыт.

    ЧАСТЬ 7. СТАЛИНА НЕТ

    И не раскаялись они в убийствах своих…
    Апокалипсис, 9, 21
    Глава 1. Как это теперь через плечо

    Мы не теряли надежды, что о нас будет рассказано: ведь рано или поздно рассказывается вся правда обо всём, что было в истории. Мне выпало это счастье: просунуть в раствор железных полотен, перед тем, как они снова захлопнутся, первую горсточку правды. Потекли письма. Эти письма я храню. Прорыв совершился. Ещё вчера у нас никаких лагерей не было, никакого Архипелага, а сегодня весь мир увидел — есть. Мастера выворачивания первые хлынули в эту брешь, чтобы радостным хлопаньем крыльев закрыть от изумлённых зрителей Архипелаг. Так ловко они хлопали крыльями, что Архипелаг, едва появившись, стал миражом.

    Когда Хрущёв давал разрешение на «Ивана Денисовича», он был твёрдо уверен, что это — про сталинские лагеря, что у него таких нет. Я тоже искренне верил, что рассказываю о прошлом, и не ожидал третьего потока писем — от нынешних зэков. Мне слал свои возражения и гнев сегодняшний Архипелаг. В редкий лагерь моя книга попала законно, её изымали из библиотек и посылок. Зэки прятали её днём, а читали по ночам. В каком-то североуральском лагере ей сделали металлический переплёт — для долговечности. Так читали зэки книгу, «одобренную партией и правительством». У нас много говорят о том, как важно наказывать сбежавших заподногерманских преступников, только самих себя судить не хочется. Поэтому в августе 1965 года с трибуны закрытого идеологического совещания было провозглашено: «Пора восстановить полезное и правильное понятие враг народа!».

    Глава 2. Правители меняются, Архипелаг остаётся

    Падение Берии резко ускорило развал Особых лагерей. Их отдельная история закончилась 1954 годом, дальше их не отличали от ИТЛ. С 1954 по 1956 год на Архипелаге установилось льготное время — эра невиданных поблажек. Безжалостные удары либерализма подкашивали систему лагерей. Были устроены лагпункты облегчённого режима. Стали приезжать в лагеря Комиссии Верховного Совета, или «разгрузочные», но они не закладывали новые нравственные основы общественной жизни. Они клонили к тому, что перед освобождением заключённый должен признать свою вину. Такое освобождение не взрывало системы лагерей и не создавало помех новым поступлениям, которые не пресекались и в 56-57 годах. Тех, кот отказывался признать себя виновным, отставляли сидеть. Всё же !955-56 года стали роковыми для Архипелага, и могли бы стать для него последними, но не стали. Хрущёв ничего и никогда не доводил до конца. В 1956 году уже были изданы первые ограничительные распоряжения по лагерному режиму, и продолжены в 1957. В 1961 году был издан указ о смертной казни в лагерях «за террор против исправившихся (стукачей) и против надзорсостава», и утверждены были четыре лагерных режима — теперь уже не сталинских, а хрущёвских. С тех пор так эти лагеря и стоят. Они отличаются от сталинских только составом заключённых: нет многомиллионной 58-й, но так же сидят беспомощные жертвы неправосудия. Архипелаг остаётся потому, что этот государственный режим не мог бы стоять без него.

    Мы проследили историю Архипелага от алых залпов его рождения до розового тумана реабилитации. Накануне нового хрущёвского ожесточения лагерей и нового уголовного кодекса сочтём нашу историю оконченной. Найдутся новые историки, те, кто знает хрущёвские и послехрущёвские лагеря лучше нас. Новинка хрущёвских лагерей в том, что лагерей-то нет, вместо них — колонии, и ГУЛаг превратился в ГУИТК. Режимы, введённые в 61-ом, такие: общий, усиленный, строгий, особый. Выбор режима производится судом. Посылки разрешены только тем, кто отсидел половину срока. Наших соотечественников до сих пор исправляют голодом. Особенно хорошо воспитывается особый режим, где введена полосатая «униформа».

    Эмведешники — сила. Они устояли в 1956, значить постоят ещё. Меня погнали к ним эти неожиданные письма от современных туземцев. Чтобы выглядеть солиднее, я выбираю время, когда выдвинут на ленинскую премию. Оказывается, Комиссия законодательных предположений уже не первый год занята составлением нового Исправительно-Трудового Кодекса — вместо кодекса 1933 года. Мне устраивают встречу. Я ухожу от них усталый и разбитый: они нисколько не поколеблены. Они сделают всё по своему, и Верховный Совет утвердит единогласно. С Министром Охраны Общественного Порядка Вадимом Степановичем Тикуном я говорю долго, около часа. Ушёл в усталом убеждении, что концов нет, что я ни на волос ничего не подвинул. В Институте изучения причин преступности меня представили директору. На лице его сытое благополучие, твёрдость и брезгливость. И тут я неожиданно получаю ответы, за которыми так долго ходил. Поднять уровень жизни заключённых нельзя: лагерь не для того, чтобы вернуть их к жизни. Лагерь есть кара. Архипелаг был, Архипелаг остаётся, Архипелаг — будет. Иначе не на ком выместить просчёты Передового Учения — что люди растут не такими, как задумано.

    Глава 3. Закон сегодня

    В нашей стране никогда не было политических. И сейчас снаружи чисто и гладко. Большинство наших сограждан никогда не слышали о событиях в Новочеркасске 2 июня 1962 года. 1 июня было опубликовано постановление о повышении цен на мясо и масло, а на следующий день весь город был охвачен забастовками. Горком партии был пуст, а все студенты заперты в общежитиях. К вечеру собрался митинг, который пытались разогнать танками и бронетранспортёрами с автоматчиками. 3 июня раненные и убитые пропали без вести, семьи раненых и убитых были высланы в Сибирь, а магазины обогатились дефицитными продуктами. Прошла серия закрытых и открытых судов. На одном 9 мужчин присудили к расстрелу, и двух женщин — к 15 годам по статье о бандитизме. Политических не стало, но всё равно льётся тот поток, который никогда не иссякал в СССР. При Хрущёве с новым остервенением стали преследовать верующих, но это тоже не политические, это — «религиозники», их надо воспитывать: увольнять с работы, заставлять посещать антирелигиозные лекции, разрушать храмы и разгонять старух из пожарной кишки. С 1961 по июнь1964 было осуждено 197 баптистов. Большинству давали 5 лет ссылки, некоторым — 5 лет лагеря строгого режима и 3-5 лет ссылки.

    Поток политических теперь несравним со сталинским временем, но не потому, что исправился закон. Это всего лишь на время изменилось направление корабля. Как раньше кромсали по 58-й, так теперь кромсают по уголовным статьям. Тупая, глухая следственно-судебная туша тем и живёт, что она — безгрешна. Тем она и сильна, что никогда не пересматривает своих решений, и каждый судейский уверен, что его никто не исправит. Такая устойчивость правосудия позволяет милиции применять приём «прицеп» или «мешок преступлений» — когда на кого-нибудь одного навешивают все нераскрытые за год преступления. Можно было сделать и так, будто уголовного преступления вообще не было. Ещё более укрепилось правосудие в тот год, когда приказано было хватать, судить и выселять тунеядцев. Всё та же мгла неправоты висит в нашем воздухе. Огромное государство стянуто стальными обручами закона, и обручи — есть, а закона — нет.    продолжение
--PAGE_BREAK--