Нетипичнаяличность в историческом пространстве, или Эффект «белой вороны»
Историческая наука всегда испытывала наибольшие проблемы при попыткеперехода от генерализирующих идей и глобальных исторических процессов кбиографии отдельной человеческой личности. Как соотнести сугубо индивидуальнуюсудьбу и неповторимость духовного мира с той ролью, которую играла даннаяличность в истории; как соотнести место, занимаемое конкретным человеком вобществе, с его личной уникальностью? Как вписать культурный «текст»индивидуального творческого бытия в контекст национальной культуры? Попыткирассмотреть человека как «представителя» класса, сообщества, социумадают богатые, но, увы, слишком специфические результаты, пригодные только для«глобализирующего» взгляда на историю.
«Ролевое» рассмотрение личности в соответствии с принадлежностью копределенному социуму вытесняет на периферию исторического знания опытмиллионов малозаметных с точки зрения глобальных исторических процессов людей,которые самостоятельно решали проблемы социальной идентичности, исторической«вписанности». Современные методы микроистории и «историиповседневности» способны глубоко проникнуть в индивидуальную судьбу. Но иони нередко малоэффективны применительно к таким исключительным личностям,которые остались «вещью в себе».
Принадлежность человека к определенному «рою» (социальному,профессиональному, политическому, национальному) значительно облегчаетнаписание биографий и включение данной личности в исторический контекст. А есличеловек сознательно или инстинктивно сопротивляется любому отождествлению себяс определенной группой и со своей исторической эпохой? Возможно ли еговключение в ткань исторического знания? Какие гуманитарные инструменты здесьбудут более эффективными?
Прежде всего оговорюсь, что спор о степени зависимости индивида отобщественных условий, исторического времени, господствующих в обществе идей,своей сос-ловно-социальной принадлежности и т.п. имеет много вариантовразрешения. Абстрагируясь от сути разногласий по этому вопросу, воспользуюсьодним общим результатом. Даже если не может быть человека, совершеннонезависимого от общественно-исторических обстоятельств своего существования,степень этой зависимости, очевидно, может достаточно сильно варьироваться. Иесли мы возьмем крайнее значение этой величины, то получим такую«историческую» личность, которая всеми силами как раз и стремитсяоказаться «вне истории», вне данного ей судьбой социума.
Попытка исторической науки вобрать все разнообразие индивидуальнойчеловеческой судьбы в каждую историческую эпоху приводит к размышлениям осоотношении «личного» и «коллективного» (предпочитаю термин«роевое») начал в истории вообще. Каким образом личность обретаетсоциальную, культурную, национальную идентичность? И в каком положениинаходится личность, которая «не вписывается» в общепринятый контекстэпохи?
Дискурсивный поиск соотношения и динамики важнейшей цивилизационнойантиномии «личное — коллективное» слишком редко выходит за пределысоциализированного круга «народ — интеллигенция», что возвращает наск фантомному противостоянию образованной «личности» и народнойтрадиционной «массы». Понятия «народ»,«интеллигенция» находятся в пограничном слое научных терминов(ноуменов) и феноменальных явлений, что предполагает их глубокуюмифологизированность как в исторической реальности, так и в исторической науке.
В силу этих обстоятельств размышления о соотношении личного и«роевого» начал русской истории в пределах сакрализованной антиномии«народ — интеллигенция» неизбежно приобретают чертысоциально-политического мифа. К тому же социальные характеристики в данномслучае до предела сужают горизонт научного анализа.
Поиск «личностей» лишь в рядах интеллигенции, а.«коллектива», «роевого» начала непременно в народе оправдантолько с точки зрения лежащего на поверхности различия типов духовного бытия.Книжная основа интеллигентского интеллектуализма, по определению, ориентированана индивидуальные ценности и индивидуалистическое миросознание. Но этаиндивидуализация личности интеллигента относительна, поскольку являетсярезультатом культурного насилия и предполагает внешнее воздействие образования,а не органичную выработку собственных духовных ценностей. Интеллектуальнаядеятельность в традиции «книжного знания» — это по большей части лишьреакция на вербально выраженную чужую мысль или сообщение. Интеллигентскаярефлексия на книжную информацию обладает подавляющим подобием, формируя такназываемые общественную мысль и общественное мнение.
Индивидуально здесь лишь само интеллектуальное переживание, но оно неорганично, а насильственно, вызвано преломлением воздействия внешнегораздражителя -книги через общепринятый тип культуры. На эту черту современнойжизни указывал еще А. Герцен: «Мы… люди европейской, городскойцивилизации, можем жить только по-готовому. Городская жизнь нас приучает… кскрытому, закулисному замирению и уравновешению нестройных сил. Сбиваясьслучайно с рельсов… мы теряемся...» [1, с. 28]. Интеллектуальная жизньличности в книжной культуре лишена постепенности, собственного ритма, онаискусственно стимулирована, ускорена. Г. Шпет замечал: «Нам учиться всегданедосуг. За азбукою мы тотчас читаем последние известия в газетах, любимпоследние слова, решаем последние вопросы...» [2].
Актуальность, стремление успеть усвоить «богатства, которые накопилочеловечество», заслоняет вечность, гасит стремление к духовнойсамобытности. В результате получается своего рода «интеллектуальнаявыправка», сродни солдатской. Формулы «это все читали»,«это всем известно» обладают интеллектуально репрессивной функцией,обеспечивая духовно-психологическую устойчивость общества, преемственность иинтеллектуальную мощь цивилизации. Таким образом, интеллигентская рефлексия накнижную информацию попадает в русло «общепринятого», уже освоенногоданной культурой, и чем прилежнее обучаемый, тем он более принадлежит«роевому» началу духовной жизни общества.
Некнижная, народно-традиционная духовность имеет истоком коллективный ииндивидуальный, чувственный и религиозный опыт, который носит такой же характеркультурного принуждения. Аналогичный механизм усвоения чувственного ирелигиозного опыта приводит к сходным результатам: устойчивости духовно-психологическогосостояния общества и типологизированной самоидентификации его членов.Индивидуально здесь переживание опыта, его усвоение, но содержание духовнойжизни и в этом случае стремится в русло «общепринятого», привычного,типического.
Таким образом, с точки зрения алгоритмов духовной жизни «роевое»или «личностное» начало не является жестко зависимым от своихисточников и носителей того или иного типа интеллектуализма. Индивидуальныйопыт, устойчивость внутренней духовной жизни, стремление к самодостаточностимогут возникать как основа личностного начала истории в любом социальном слое.Личность, «неуловимая» с точки зрения глобальной истории, можетоказаться практически в любом социальном слое — и потому фактор социальнойпринадлежности и социокультурной идентичности «не работает». Этоттезис означает, что все варианты социальной истории будут иметь ограниченнуюэффективность при исследовании такого рода феноменов.
Обратим внимание на иные границы между «личностным» и«коллективистским» началом в русской истории — те, что пролегают всфере ее духовной жизни. Граница «роевого» и«индивидуального» начал лежит не между «темной» толпойнарода и просвещенным героем, а между личностями, принадлежащими ведущимтенденциям эпохи, ее духовной доминанте, и теми, кто, сохранив самобытность,оказались вне этих тенденций, не являлись выразителями «духавремени», остались «на обочине истории» и вообще «вне»out of line. Каким же образом возникает и сохраняется эта грань вдуховной истории человечества?
В противоположность тургеневскому Базарову, который желал, чтобы все люди«стали друг на друга похожи, как березы в роще», немало русскихмыслителей искали исторические основы оригинальности личности.Аристократическая брезгливость Герцена заставляла его на уровне эстетическогочувства отвергать «типичное». Он так и не привел ни одного серьезногоаргумента, который бы оправдал его разочарование во французском пролетариате,кроме утверждения, что в душе рабочего «загадочного нет уж ровноничего», поскольку он желает лишь поскорее стать «мелкимбуржуа». Наступление мещанства, всего «типичного», чтохарактерно для зрелой цивилизации. разочаровывало. «Герцен хотел поэзии исилы в человеческих характерах», — заключает К. Леонтьев [3, с. 135].
Проблема умственной оригинальности постоянно тревожила представителейевропейской цивилизации Нового времени. Индустриальные, массовые методызавоевывают почти все области человеческой жизни: образование становитсягосударственной политикой, просветительство поставлено на поток. Стандартизацияохватывает самую своевольную — интеллектуальную — сферу: любая массоваяпрофессия приобретается путем овладения стандартным набором знаний; науказакована в иерархию степеней и званий; открытия и изобретения — в планы,финансирование, систему регистрации и использования.
Стандартизация интеллектуальной сферы — мощный ускоритель цивилизации. ВРоссии прошлого века индустриализация науки проявила себя как двигатель«великих реформ». И далеко не сразу она стала не только восхищатьочевидными выгодами, но и беспокоить неясными отдаленными последствиями дляуникальности человеческого духа. Для органического, стихийного складыванияличности в эпоху всеобщего образования и торжества науки осталось слишком малодуховного пространства. Леонтьев в 80-е годы XIX века пробовал перечислить этивозможности. Получившийся недлинный список трагичен: «смелостьотчаяния»; «искать… вдохновения за пределами романо-германскогообщества, в России, у мусульман, в Индии, в Китае...» или пути «вобласти мистической... переходы в православие или в иную не западнуюверу...» [3, с. 136].
Заметим, что Россия прошлого века еще представлялась возможным заповедникомсамобытности. Чем упорядоченнее становилась европейская жизнь, чем определеннеесоциальные идентичности, политические и культурные механизмы, тем однообразнеелюди. Жизнь среднего класса, который набирал силу в европейском обществе, поопределению, избегает любых крайностей. Мещанство — великое завоеваниеевропейской цивилизации XIX века. Дом европейского мещанина должен быть чинным,прибранным, с очевидным достатком, материальным и культурным. Побежденнаяиндустриальным производством нищета, вытесненное демократией бесправие ипреодоленное всеобщим образованием невежество — так мощная стратегия усреднениястановится репрессивной доминантой жизни.
Эта чинность — гибель искусства, которое питается только уникальным. Герценв цикле писем «Концы и начала» писал: «Есть камень преткновения,который решительно не берет ни смычок, ни кисть, ни резец; искусство, чтобыскрыть свою немо-готу, издевается над ним, делает карикатуры. Этот каменьпреткновения — мещанство… Художник… останавливается в отчаянии перед мещаниномво фраке» [1, с.31].
Общий запас знаний, стандартность чувств и форм их выражения, одинаковыевпечатления и набор новостей в общедоступных средствах массовой информацииобладают мощным нивелирующим свойством. Превосходно работающая демократия сточки зрения возможности формирования уникальных свойств личности — наихудшаясреда, в которой господствует «мнение собирательной бездарности» [3,с. 138]. При всей крайности выражений Леонтьева, принципиального противникадемократических форм организации общества, эта позиция позволяет увидетьотрицательные последствия прогресса.
Цивилизация, как всякая высокоорганизованная система, стремится к унификациидеталей — это залог ее эффективности. Песчинки «ненормальности»мешают прогрессу, а точнее, его сиюминутному, исторически конкретному движению.Но проблема будущего цивилизации оставляет вопрос по отношению к этим«помехам прогресса». Возможно, излишнее так же важно, как инеобходимое? Ведь за тысячелетия истории никакой прогресс так и не смогполностью исключить «песчинки ненормальности». Страшное изобретениеXX века — тоталитаризм и фашизм также не справились с этим феноменом и былипобеждены в том числе и неприятием многими людьми избыточной однородностиобщества.
Думается, что в литературе о сталинском времени утвердилась не вполне точнаяустановка на поиск политической и гражданской оппозиции тоталитаризму. Дажевышедшее на поверхность диссидентское движение времени хрущевской«оттепели» правильнее было бы считать не столько проявлением«инакомыслия», сколько простым «свободомыслием». Оно ведь иреализовалось в сфере литературы, искусства, мысли. Публикации «Новогомира» времени А. Твардовского, произведения А. Солженицына, В. Некрасова,Ю. Трифонова, поэтические вечера в Политехническом и у памятника Маяковскому вМоскве — все это шаги не политической, а духовной фронды. Нестабильность,неясность социально-политических условий — лучшее время для создания«территории свободной мысли».
«Роевое» начало вистории
Как же распознать «роевое» и «личностное» начало вистории? «Роевое» начало каждой эпохи выражено в преобладанииопределенных доминант коллективного самосознания, в незыблемости общественнойсистемы ценностей. Это — осуществление «воли всех над каждым»,«торжество типического, общепринятого, сужение поля уникальностиличности», т.е. как раз то, что обеспечивает обществу устойчивость имогущество [3, с. 144].
«Общепринятое» может в равной степени выражать и косность,стагнацию, и на' циональную одушевленность общества. «Гроза двенадцатогогода» означала блистательный национальный порыв к единому самосознанию. Вэтот период совершилась контаминация двух идей: Свободы личности и служенияИмперии. На краткий исторический миг они стали означать одно состояниенационального духа. Тогда происходил прорыв России в Европу в качествепобедителя Наполеона, формировались особый тип ликующего, победного искусстваампира, человеческий тип декабриста, да и в целом весь «золотой век»русской культуры. В такие исторические мгновения национального единениясовершаются цивилизационные подвижки с долговременными, вековыми последствиями.
В ноисках личностей взгляд историка, социолога привычно обращается к образамисторических героев, которые сыграли важную или даже решающую роль в каком-либо«повороте истории». Но предложенное мной разграничение«личностного» и «роевого» в области внутреннего духовногомира не позволяет следовать этому расхожему мнению. Роевое начало олицетворяютне только «типическое большинство», исповедующее«общепринятое», но и те, кого патетически называют «героямисвоего времени», В большинстве своем это великие личности. Одинокие в началепути, они умели угадать подступающую перемену духовных доминант и оказались всилах навязать обществу новое «общепринятое». Именно они, эти герои,являются любимыми образами исторических сочинений, ибо в их судьбах — знакэпохи.
При этом цельная характеристика такой личности не имеет значения — достаточно определить самую важную, доминирующую черту, которая позволиладанному человеку стать знаком эпохи. Таков феномен В. Белинского. Дажеревностные почитатели его таланта не решились бы утверждать, что этот«властитель дум» обладал сколько-нибудь обширными познаниями илисформулировал самостоятельные воззрения. По словам историка литературы С.Венгерова, вся сила его критики заключалась как раз в том, что он умелсхватывать, ассимилировать новые идеи, входившие в общество, и своей страстностьюпридавал им большую силу, определенность, «заразительность».
Героем номер один в мировой истории XIX века может быть назван Наполеон.олицетворявший собой переход к новому пониманию судьбы и предназначениячеловека в этом мире. Подобные ему личности становятся знамениты еще при жизни,им суждены великие дела и великие успехи, ибо они «тащат» на себеэпоху, определяют ее лицо, облик, символ, т.е. в конечном итоге — ее«типическое».
Впечатление исключительности такой личности увеличено чувственным ощущениемее одиночества: никого, равного «герою», рядом нет. Жестокие нравыцивилизации Нового времени не позволяют объяснять такое одиночество толькоисключительным величием центральной фигуры. Герой, помимо всего прочего, частоеще и большая, разрушительная, репрессивная сила. В работе Г. Плеханова «Квопросу о роли личности в истории» есть упоминание о том, что современникичасто называли Наполеона «хорошей шпагой», которая одинаково разила иврагов, и друзей [4].
В России величие И. Сталина последнего десятилетия его жизни было взначительной степени обеспечено тем, что политическая борьба 20-30-х годовXX века уже избавила его не только от умных врагов, но также от друзей исоратников. Таким же исключительным корифеем философии среди большевиков былобъявлен действительно умный политик В. Ленин, после того как все высоколобысинтеллектуалы социал-демократии оказались во вражеском стане меньшевиков.
«Белые вороны»: проблемытипологии
Неизбежность возникновения уникальных личностей даже в самом стандартизированномобществе обеспечена тем, что человек — духовное существо. Механизмы усвоенияинтеллектуальной, культурной информации слишком сложны и персонифицированы,чтобы приводить к гарантированному воспроизводству данного типа духовнойсамоидентификации личности в пределах исторической доминанты. Одинаковоевоспитание и сходный комплекс положительных знаний получают люди, очень разныено психологическому и умственному типу. Результат духовной адаптации личности вопределенной, типической культурной среде может оказаться нетипическим. Как жеохватить все разнообразие результатов духовного возмужания?
Современная наука настойчиво стремится выйти за пределы расчерченной идетерминированной картины мира, найти адекватное обозначение феноменальнымявлениям жизни, даже самым странным. Конформное поведение людей в обществелегко поддается социологическому и психологическому анализу. При этом наукаотделяет тот незначительный слой людей, для которых стереотипное поведениеоказывалось почему-либо невозможным. Ю. Бессмертный предлагал назвать такиеслучаи «казусом» [5]. В понятие казусных явлений включается и простопренебрежение правилами общепринятого, и осознанное стремление реализовать свойличный идеал. Но для обозначения носителя «казусного поведения» внаучном аппарате также нет термина.
Представляется, что достаточно адекватное название для такой находящейся«вне» общепринятого (out of line) личности — это образноевыражение «белая ворона». Обозначение, возможно, рабочее, но вполнекорректное по признаку выноса определения за пределы устойчивых научныхтерминов в область чувственных образов. Термин носит феноменологическийхарактер, т.е. может быть представлен как описание реального явления.
Понятие «белая ворона» в обществе обозначает тип исключительнойдуховной самобытности, самодостаточности, устойчивости к внешнему влиянию,своего рода «закрытость» внутреннего духовного мира от духовной жизниобщества в целом. Выпадающая из ряда общепринятого «белая ворона» — вовсе не обязательно провозвестник будущего. Это просто то, что стоит «внекруга», а значит, не может быть описано в категориях «внутрикруга», это просто — иное.
Герцен в письмах под названием «Концы и начала» задается вопросом,почему некоторые люди словно не видят очевидного удобства и выгод и готовы подоброй воле «броситься в водоворот». Он не находит никакогологического объяснения:
«Зазноба и помешательство - своего рода таланты и по воле неприходят… иному сон милее отца и матери, а другому сновидение… Что лучше? Яне знаю; в сущности, и то и другое, пожалуй, сведется на один бред»[1, с. 29].
Ф. Достоевского это странное свойство человеческой души не удивляет: впафосе утверждения иррациональности человеческого выбора состоит его«закон страдания». В «Записках из подполья» он пишет:«И почему вы так твердо, так торжественно уверены, что только однонормальное и положительное… только одно благоденствие человеку выгодно? Неошибается ли разум-то в выгодах? Ведь, может быть, человек любит не одноблагоденствие?.. Может быть, страдание-то ему ровно настолько же и выгодно, какблагоденствие? А человек иногда ужасно любит страдание, до страсти, и этофакт» [б].
Выходит, что появление «странных» личностей, не разделяющихобщественной шкалы ценностей, неизбежно. Массированный натиск однородной духовнойинформации (все равно какой: книжное знание или традиционный чувственный ирелигиозный опыт) не всегда может изменить внутренний каркас такой личности.Усваивая новую информацию, иной человек обладает силой оставаться собой даже вагрессивной культурной среде. А. Солженицын, А. Лосев, Д. Лихачев, А. Сахаровсумели сохранить высокий строй своей души, пройдя даже через воздействиерепрессивной культурной среды тюрем, ссылок и лагерей. Сопротивлениеобщепринятому, типическому в данном обществе может стать и источникомсчастливой судьбы, и источником личной трагедии.
Совсем не обязательно при этом считать их творцами нового, «непонятымигениями». Хранить строй души, отличный от господствующего в данномвремени, — это значит быть «белой вороной» без особой надеждыпревратиться в пророка. Какое значение имеют их судьбы в истории и дляисследователей?
Стереотипное поведение чаще становится предметом социологического иисторического анализа, поскольку через героев и «типичныхпредставителей» проходит доминанта эпохи. Исследование судеб «белыхворон» дает другое — представление о диапазоне выбора в данную эпоху, обее альтернативных возможностях. Как считает один из сторонников«микроистории» П. Уваров, "… именно исключительные случаи даюточень полную информацию о нормах, существующих в обществе..." [7].Значительные шаги на пути индивидуализации проделали история ментальностей,социокультурные способы исследования, использование «микроскопа» вистории, различные варианты качественного анализа.
Однако расшифровка поведения личностей «казуального» поведениятребует применения в том числе и адекватно иррациональных методов. Необходимтакой же «выход за линию», за пределы традиционной научности. Естьобласть человеческого опыта и знания, которая занимается только особенным иникогда — всеобщим. Это культура, если исключить область «массовойкультуры», принадлежащей к индустрии в области духовного потребления. Вотличие от науки, которая только начинает разрабатывать концепциюиндивидуальности, культура этим всегда и занималась. В поле культуры понятие«белая ворона» обретает солидную традицию.
Попробуем «перевести» чувственные оттенки понятия «белаяворона» на язык логики. По признаку преимущественной ориентации насамобытность, род традиционности или чуткость к неведомому будущему можносчитать, что «белые вороны» бывают двух видов:
а) пророки (предвестники, фантазеры);
б) раритеты (самобытники, традиционники, «чудаки»).
Первых можно назвать провозвестниками. Судьбы их величественны, прекрасны ивсегда трагичны. Трагизм заключается в самой ситуации, образно выраженной А.Пушкиным: «Я вышел рано, до звезды...».
Так, у начала русского самосознания стоят две одинаковые фигуры, вышедшие«до звезды», которые отразили два способа осознания «русскойидеи». Это Пушкин и П. Чаадаев.
Духовный тип Пушкина спонтанен, его «философия духа» — гармония. Вего вое приятии мира нет дискурсивности. Суть, целое схватывается интуитивно,сразу в полной целостности, озаряется живым и непосредственным чувственнымзнанием, что и является признаком гения. Уникальность гения Пушкина состояла втом числе и в исключительном чувстве истории, умении схватывать историческоепрошлое в цельности, в сложности связей — через конкретные образы. В еготрагедии «Борис Годунов» — вся формула допетровской Руси. Выбор жанратрагедии сродни греческой интуитивно точен. Высокая поэзия, блеск мысли — ипочти никакого действия, одни разговоры. Ведь действие — это драма, а драма — борьба личностей. А до Петра I в России преобладало начало семейственное, родовое,но не личностное. Поэтому и у Пушкина в XVII веке не драма — трагедия.Чувственное восприятие исторического времени оказалось точнее историческихзнаний. Только десятилетия спустя прозвучала оценка историка К. Кавелина:«У нас не было начала личности… с XVIII века оно стало действовать иразвиваться» [8, стлб. 65]. Только вместе с личностью в XIX веке появиласьна сцене драма.
Выделение индивидуального фактора в русской истории шло рядом с осознаниемличности в русской культуре. Если Петр I научил русских читать, Пушкин-чувствовать, то иной тип духовного пророка-одиночки Чаадаева научил русскихдумать. По прошествии поколений становится понятно, что он совершилинтеллектуальный подвиг, соизмеримый по последствиям с петровским. Он взорвалрусскую культуру мыслью — и она впервые внятно заговорила собственным голосом.С Чаадаева нача-тась русская философия и самостоятельная русская мысль.
Следующий по соразмерности шаг в XIX веке сделал император Александр П,когда: ктом 17 апреля 1863 года отменил в России телесные наказания. Тем самымон создал словия для превращения подданных в граждан, в личностей. Благодарявсему этому русская культура, русская нация осознала себя, заговорила. Возниклоее лицо и.ыделилось понятие «личность» с ее возможностью внутреннейсвободы.
Те, кого мы называем «пророками», открывают важную составляющуюличности -юзможность ее внеисторичности (или всеисторичности). В России с еелитературо-ентрической культурой внеисторический облик личности полнее всегобыл понят и выражен в литературе. При равновеликости гения типы Н. Гоголяисторичны, а герои Достоевского — вне времени. На этой зыбкой грани вечного иконкретного осуществилось литературное познание мира и человека — удивительныйрезультат русcкой культуры XIX века. В начале XX века Д. Овсянико-Куликовскийнаписал трехтомную «Историю русской интеллигенции». В этойисторической работе серьез-ный научный анализ ведется исключительно на«образах» интеллигенции от Онегина до Штольца [9].
Философская и социологическая мысль в России лишь в конце XIX — начале XXвека подошла к анализу «внеисторического» (вечного) аспектауникальных явлений русской жизни, например интеллигенции. Только авторысборника «Вехи» решились открыто предложить принципиально иную меруистории человека — его духовную идентичность.
«Белые вороны», которые оказываются в положении«пророков», реализуют свою внутреннюю духовную идентичность; ихпоступки мотивированы собственными ценностями и не всегда совпадают собщепринятым мнением о необходимом и полезном. Такими пророками были Ф. Тютчев,Ф. Достоевский, В. Соловьев, авторы «Вех». Г. Шпет говорил о«разумной непонятности лирики Тютчева и непонятной разумности трагикиДостоевского» [2, с. 33].
«Пророки» всегда одиноки среди современников и редко оцениваютсяими по истинной своей значимости. Но при этом они — активные творцы, ихдуховная сущность с иной системой ценностей активно направлена в мир, ихдеятельность самоосуществления ориентирована вовне, к людям.
Социокультурное место личностей «пророков» — конфликт, конфронтацияс типичным, с «духом времени», с общепринятым. Их шансы на признаниесовременниками и согражданами почти равны нулю — процесс общественной духовнойадаптации редко оказывается короче человеческой жизни. Это о них сказано:«Нет пророка в своем Отечестве». Высокая общественная оценка такихлюдей возникает лишь с изменением общепринятой системы ценностей. Признаниепоследующими поколениями превращает «пророческое» бунтарство вочередное типическое явление, принимаемое новой эпохой за обязательное,общепринятое, и это их вторая смерть.
Самый частный мотив самооценки «белых ворон», которые получилифункцию провозвестников, — трагизм несвоевременности, выполнение некоегопредназначения, отрешенность от собственной судьбы. Пушкинский«Пророк», написанный двадцатисемилетним поэтом, — образное выражениеэтой трагической самооценки: «Духовной жаждою томим...». Пророквидит, слышит, говорит не от себя, а по воле «Божьего гласа»,исполнившись Его мудрости и всеведения.
Второй тип «белых ворон» — это «чудаки». Людей, которыемолчаливо храпят свой внутренний духовный мир, обществоснисходительно-презрительно именует чудаками, «окаменелостями»,раритетами и т.п. Это люди, которые находятся в своего рода «внутреннейэмиграции», им достает душевных сил лишь на сохранение своей самобытности.Живя по непонятным другим «законам души», они иногда изумляютобщество радикализмом и нелогичностью поступков — с точки зрения общепринятыхнорм.
Так, среди поэтов Серебряного века рано стал выделяться А. Добролюбов. Поталанту первых стихов ему прочили славу соперника А. Белого, Н. Гумилева.Неожиданно для всех молодой человек ушел из «общества», из дома, изМосквы в буквальном смысле пешком — по России. Когда он вернулся черезнесколько лет, то изумил прежних друзей естественностью своего нового облика:борода, крестьянская одежда. И писал он теперь не стихи, а религиозные псалмы.Несостоявшаяся судьба поэта заменилась состоявшейся судьбой человека, жившего вполном согласии с собственной душой.
А сколько читателей начала XX века жалели о том, что автор «Войны имира» и «Анны Карениной» писал уже не романы, а назидательныестатьи и наивные притчи. Но об этом нисколько не жалел сам Л. Толстой. Впоследние годы жизни он главный смысл своего творчества видел в назидательнойкниге советов «Путь жизни».
Однако среди этого типа «белых ворон» активно пишущие ипропагандирующие свои взгляды — редкость. Есть множество безвестных илималоизвестных людей, «не вписавшихся в эпоху», не выразивших ееглавных тенденций и не оставивших почти никаких знаков самоидентичности, ипотому неинтересных историкам-глобалистам.
Такой тип «белой вороны» можно увидеть в образе Ильи ИльичаОбломова из романа И. Гончарова. Демократический критик XIX века Н. Добролюбовпризнавал «обломовщину» историческим следствием эпохи крепостногоправа и предрекал роману недолгую жизнь. Но оказалось, что Обломов несет в себеукорененное в архетипи-ческих глубинах внеисторическое представление «какнадо жить». Современный нам историк А. Дружинин заметил, что «Обломовлюбезен всем нам и стоит беспредельной любви» [10].
Предчувствие этой двойной (исторической и внеисторической) судьбы«обломовщины» в XIX веке мы найдем лишь у Д. Писарева. Критик обратилвнимание на людей, подобных Обломову, как «явление переходной эпохи; онистоят на рубеже двух жизней: старорусской и европейской, и не могут решительношагнуть из одной в другую» [II]. Это состояние межеумочности, недоверия копределенности, однозначности выбора и ставит «белую ворону» внеконкретного исторического времени. Личность сумела сама себе определить«пространственный мирок», который «ограничен и довлеет себе, несвязан существенно с другими местами, с остальным миром» [12].
Заметим, что у тех персонажей романа, которые окружали Обломова (Ольга,Штольц), его немотивированное нежелание покидать свой уютный «мирок»вызывало куда большее раздражение, чем у современного читателя, нередкоочарованного обломовской идиллией. Таково отличие конкретно исторической оценкиот вневременного чувственного восприятия.
Таким образом, вопрос о научной идентификации обыкновенных«негероических», но и нетипических личностей выходит за рамкиисключительно научных методов. Такие «белые вороны» часто ускользаютот глобальных характеристик больших социальных страт. Высокая ценность самостоятельной,внутренней мотивации возрастает на стыке социальных групп, при парадоксальномсоприкосновении различных культурных типов — так возникают социокультурныефантомы.
Таковы, например, были замечательные средневековые монахи, происходившие изстарых солдат. В России бывали самобытные дворяне из мужиков, генералы изказаков: А. Скобелев, П. Котляревский, граф Н. Евдокимов. Биография всесильногофаворита Анны Иоановны Э.-И. Бирона, по имени которого целая эпоха именуется«бироновщиной», графа и обладателя Андреевской и Александровскойорденских лент, начинается с неясных упоминаний о службе в Ревеле «пораспивочной части». Да и первый в России генералиссимус А. Меншиковпроисходил из простонародья.
Число таких самодостаточных людей увеличивается в периоды социальныхсмешений, культурно-цивилизационных сдвигов, радикальных подвижек в духовнойсфере. Так, самые ярые протестанты получались из добрых католиков (М. Лютер),самые талантливые критики учения К. Маркса из ученых марксистов (авторы«Вех»), самые радикальные демократы — из бывших «первыхсекретарей» и т.п. Ренегаты всегда «большие католики, чем сампапа».
Напротив, стабилизация общества расширяет поле типичности, упрощаетличность. делает культурную среду более репрессивной по отношению к«инаковости». Общественная активность и конфликтность таких внутреннемотивированных личностей обычно невысока, их самовыраженность направлена не наполучение общественного признания, а на достижение состояния гармонии,«согласия с самим собой». Самооценка своей судьбы у этого типа«белых ворон» обычно много выше, чем общественное измерение ихжизненного успеха. Обществом они воспринимаются как чудаки, безумцы, «неот мира сего», неумеющие жить, неудачники и т.п.
Но возникновение и существование «белых ворон» в общественеизбежно, если человек — существо духовное, с собственными умом и волей.Эффект «белых ворон» -гарантия сохранения вневременнойиндивидуальности, преодоления исторической энтропии. Они создают особуюкультурную традицию, дающую право быть «не от мира сего», поступатьнаперекор общепринятому. Они — хранители своеобразной эстафеты духовнойнезависимости. А. Ахматова и И. Бродский в XX веке выстояли потому, что в XIXвеке сумел жить Пушкин и устоял Чаадаев.
«Белые вороны» иобщество
Какова же реакция общества на раздражающее присутствие непонятнойинаковос-ти в духовной жизни? Выскажу мысль, что эффект «белых ворон»не имеет общественного разрешения. Главная причина состоит в том, что«герои своего времени» и адаптированные к их идеям люди, с одной стороны,и «белые вороны» — с другой, в культурном измерении существуют впараллельных мирах, своего рода в «виртуальных реальностях» смыслов.
Ведущая, доминирующая духовная реальность имеет сопряженную систему знаков,образов, текстовых поименований явлений жизни и ее ценностной иерархии.«Белые вороны» обладают собственным вариантом реальности в иных,самобытных терминах, именах, знаках ценности. Явления реальности расположены уних в иной иерархической системе. С этой точки зрения мир «общепринятого»,мир доминирующей культурной системы и мир каждой отдельной личности типа«белая ворона» — контрадикторны. Здравый смысл, основа психическистабильного общества, понимает только то, что здраво в данной системекультурных координат. Здравомыслящий мир открыт к развитию, но чужая смысловаясистема для него просто не существует — она демо-ничная, потусторонняя. Они впринципе недоступны друг для друга, их диалог условен и ограничен, а слияниеневозможно.
Наличие в обществе «белых ворон» раздражает общество тем сильнее,чем более монолитным и целеустремленным оно становится. Личности,«шагающие не в ногу», препятствуют формированию общественнойслитности, оптимизма общенационального порыва. Бесперспективность диалогасовременников с «белыми воронами» приводит к тому, что обществовырабатывает свои защитные механизмы против раздражающей инаковости,необъяснимой духовной закрытости части своих членов. Можно выделить несколькотипов таких защитных общественных механизмов против раздражающей непонятности«белых ворон».
Первый комплекс психологической и социальной защиты лежит в сфере сатиры,насмешки. Смешное — уже нестрашное, даже если непонятно. Наиболее эффективнойформой этого способа защиты стала сатирическая журналистика, изобретенная вРоссии в XVIII веке и достигшая вершин в эпоху от Белинского до М. Кольцова иКукры-никсов. Незаконченная картина И. Крамского «Хохот» при всей еепрямолинейности показывает зрительно потрясающий эффект репрессивной насмешки.
Второй комплекс психологической общественной защиты основан на создании«замещающего» художественного символа. Как первобытные художникирисовали на стенах пещеры мамонта маленьким и жалким, а себя — большими имогучими, так создаваемый художественный образ должен подменить большое истрашное в своей непонятности ясно читаемым смешным символическим образом.
«Карась-идеалист» М. Салтыкова-Щедрина — один из такихспасительных образов. Берясь «решать мировые проблемы», он не имел ниосторожности, ни понятия о щуках, рыбаках и прочих опасностях. Вступив посвоему неразумению в философский диспут со Щукой, Карась был ею проглочен, чеми подтвердил свою нежизнеспособность и идеалистическую глупость (с точки зрениясвоего оппонента — Ерша). Образ сильный, как всякий художественный образ,действующий на подсознательном уровне, — что и требуется для психологическойзащиты общества от «идеалистов».
Третий комплекс — актуализация в общественном сознании образа чудака,вызывающего жалость, доходящую до брезгливости. Чудаковатый рассеянный«профессор» в очках и шляпе — один из таких общественныхмифологических образов в культуре тоталитарного общества.Снисходительно-покровительственное отношение к людям «не от мирасего», утрирование их непрактичности — один из распространенных приемов.Покровительственное отношение к гигантам духа типа Лихачева или Сахарова-эффективный способ защиты от их раздражающей инородности.
Формирование имиджа «чудака» имеет эффект отстранения от общества,некой «помеченности», которая делает «чужого» узнаваемым,т.е. нестрашным. «Чудаковатость» Толстого менее раздражает впривычном образе: на всех его портретах от работы И. Крамского до картины М.Нестерова граф изображается непременно в крестьянской одежде, а то и на пашне.Адекватны и словесные образы: «помещик, юродствующий во Христе»(Ленин), «умственное детство» (Леонтьев). Такой ана-фемствуемый образсродни типу юродивого — на его слова можно внимания не обращать. ПушкинскийБорис Годунов в ответ на обвинения юродивого в детоубийстве произносит:«Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка» [13]. По отношению к«юродивому», к чудаку-идеалисту общество всегда находится в ролиВеликого Инквизитора, предлагавшего Христу искушение за искушением с однимподразумевающимся призывом: «Присоединяйтесь, господа,присоединяйтесь!».
Четвертую группу защитных рефлексий общества можно характеризовать каккультурное отторжение на иррациональном уровне: через слухи, сплетни — сконечным разрешающим результатом: объявлением опасного чудака сумасшедшим.Таким сумасшедшим фамусовское общество с облегчением объявило Чацкого — егосудьбу почти в точности повторил Чаадаев.
Вариант сумасшедшего чудака — легенда о «жертве общественныхусловий» Пушкине в последний год его жизни. В системе ценностей каксовременников, так и нескольких последующих поколений раздражающая неуступчивостьпоэта в деле о дуэли получила объяснение в виде происков «света»(первая легенда была почти немедленно создана М. Лермонтовым: «Восстал онпротив мнений света — … и убит», последняя по времени — в советскомлитературоведении). Предположение, что человек был просто храбр и сам решал,что дуэль непременно будет и условия навязывал смертельные и, раненый, нашелсилы приподняться и сделать свой выстрел… — это предположение выглядит как-то«неисторически», непонятно и не вписывается в общепринятый образ«великого русского поэта». Точно так же для общественной психологиипредпочтительно умолчание о личной мотивации самоубийства А. Радищева.
Очевидно, мы имеем дело с радикальным изменением функции Слова в русскойдуховности. Отрекаясь от культа Слова, на котором стоит классическая русскаялитература, современное общество выставило против него защитный заслон в виде«репрессивной терпимости». Убийственный для традиции русскойлитературы плюрализм -обязательный спутник так долго желаемой свободы слова.Такой репрессивный плюрализм — традиционный принцип либерального общества:можно говорить все, что хочешь, но и слушать тебя будет только тот, ктозахочет. Писатель более не учитель ;i судья, не преобразователь мира. Онпоставлен в общий ряд поставщиков товара на штеллектуальный рынок.
Традиционная роль русской интеллигенции — говорить от имени общества передлицом недемократического государства — стала бессмысленной. Это можно видеть втремительном сужении читательского круга «толстых» журналов — специфической, формы общения с «читающей публикой», изобретенной интеллигенцией впрошлом веке. Отказ от специфической «учительной» роли литературыоказался и прощанием с гуманизмом, отказом от исторической нравственной миссииинтеллигенции. Общество защитилось от еще одной возможности раздражающей«инаковости».
«Белые вороны» и научное знание
Не стоит видеть в воздвижении этих защитных барьеров влияние неких«темных сил» это нормальная общественная реакция самосохранения.Дистанцирование или репрессивная реакция общества по отношению к«инаковости» возникает инстинктивно,-на психологическом уровне.
Но как быть с наукой? Если общество в стремлении кинтеллектуально-психологической устойчивости защищается от «белыхворон» путем вывода их за пределы своей ценностной иерархии, тоисторическая наука старается этого эффекта духовной жизни просто не замечать.Для такой «страусиной» позиции есть весомая причина: практическаянаучная «нечитаемость» внеисторических явлений.
Научными методами, при помощи источников можно восстановить подлинный каркасвнешних событий биографии «белой вороны». Можно шаг за шагомтерпеливо распутывать плотный кокон общественных предубеждений, стереотипов ислухов, окружающих имя «чудака» или «пророка». Можно дажепопытаться восстановить ценностную иерархию его духовного мира. Но в этомслучае исследователь оказывается в положении Адама и Евы, вынужденныхпридумывать названия для заново открываемого мира по принципу «это таквыглядит». Образно-чувственный внутренний мир «белой вороны»,ускользая от логического анализа, сводит эти усилия почти на нет.
А уж снять сатирическую маску, прилипчивую насмешку, прозвище с «белойвороны» науке и вовсе не под силу. Маска, как короста, отпадает самасобой, только тогда, когда прежнее «чудачество», непохожесть станутобщественной нормой, когда странность группы превратится в классику, а картины«хулиганствующих» К. Малевича и М. Шагала станут дорогими«лотами» на престижных аукционах. Но это уже не имеет отношения кнауке, эти процессы целиком относятся к области истории массового сознания.Сделать бывших «белых ворон» кумирами новых поколений научнымиметодами невозможно.
Но еще более недоступны для научных методов те «белые вороны»,которые не имеют шансов стать «пророками», а просто прожили жизнь повнутренней мотивации, и согласии и гармонии с самими собой. Их жизнь прекраснасама по себе, но она -внеисторична, почти не отражена в исторических текстах иредко интересует исследователей истории. Эти люди умели слушать и понимать не«дух эпохи», а собственную душу и жить в согласии с ней. У людейэтого типа их слова, поступки, события жизни — единый и собственныйисторический текст и только в таком единстве он может быть научно доступен.
С точки зрения включения таких «неисторических» явлений висторическое знание возможен нетрадиционный шаг: отказ от принципа историзма ипривязка к вечному. общечеловеческому — через чувственный мир культуры. Понятьи оценить этих людей в категориях исторического «развития» нельзя — они жили не для «эпохи», были нейтральны к историческим тенденциям.Реконструкция уникальных, единичных. исторически безразличных судеб всего лишьпомогает сохранять общечеловеческую вечную мотивацию индивидуального бытия, чтосоставляет один из мощных истоков культурного движения. Это момент соединения«личностного» и «роевого» начал на вечном, внеисторическомуровне. Сам факт существования «внеисторических» личностей как впрошлом, так и в настоящем может подтвердить только одно: самобытность«белых ворон» — это духовная гарантия присутствия личностного началав коллективной истории.
Чаадаев появился потому, что Радищев не мог выдержать нового унижения. Лихачев стал возможен потому, что полтора века назад устоял Чаадаев. Это — внеистории, но внутри человеческой природы. Эффект «белой вороны»-движущий механизм формирования личности в национальном «рое».Появление личности вводит нацию в русло цивилизованных наций, способных ксамостоятельному развитию. А «личность. сознающая сама по себе своебесконечное, безусловное достоинство, есть необходимое условие всякогодуховного развития народа» [8, стлб. 18].
Только искусство, умеющее размышлять чувственными образами, можетбалансировать на этой зыбкой грани типичного и единичного, соотношения могучего«духа времени» истории и хрупкой единственности неукротимогочеловеческого духа. Культурная история может обрести более основательноезначение, нежели только изучение результатов творческой деятельности, расширяясвое поле за счет исследования самого человека-творца.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
L Герцен А.И. Концы и начала. Письмо первое // Интеллигенция. Власть.Народ: Антология. М„ 1993.
2. Шпет Г.Г. Эстетические фрагменты. Вып. 1. Пб… 1922. С. 34.
3. Леонтьев К.Н. Средний европеец как идеал //Леошпьен К.Н.Избранное. М., 1993.
4. Плеханов Г.В. Избранные философские произведения. Т. II. М., 1958.
5. Бессмертный ЮЛ. Что за «казус»? // Казус 1996:Индивидуальное и уникальное в истории. М., 1997.
6. Достоевский Ф.М. Записки из подполья //Достоевский Ф.М.Собр. соч. В 12 т. Т. 2. М., 1982. С. 426.
7. Уваров П.Ю. Два брата-адвоката // Казус 1996: Индивидуальное иуникальное в истории. М., 1997. С. 222.
8. Кавелин К.Д. Собр. соч. В 4 т. Т. I. СПб., 1887-1900.
9. Онсянико-Куликовский Д.Н. История русской интеллигенции. Итогирусской художественной литературы