Идея "языковых игр"

Идея «языковых игр»
М.С.Козлова.
Философскиеидеи Людвига Витгенштейна. — М., 1996. — 169 .c ИФРАН, 1996
 Вэтой статье речь пойдет о «языковых играх» — ключевом понятиифилософии позднего Витгенштейна. Работа задумана как своего рода введение в егоконцепцию игр, у нас еще мало изученную, творчески не освоенную. В прошломавтор уже представляла читателям функционально-игровую модель языка,разработанную Витгенштейном, — в форме ее теоретической реконструкции[1].Однако со временем стало понятно, что смысловое «поле» этой философиив действии все же сильно деформируется при таком изложении. Чем более внятновоссоздаешь ее в форме учения (выявлением и приведением в систему основныхтезисов), тем больше утрачивается суть того, над чем бился, чего достигавтор[2]. Становится понятным: нужно постараться хоть как-то передать то, чтобыло для него главным, — творческий практикум концептуальных прояснений. Строгоговоря, это — невыполнимая задача: поведать о том, что, по убеждению самогоВитгенштейна, может быть лишь содеяно и продемонстрировано — показом,сказыванию же (оформлению в теорию) не поддается[3]. В самом деле, его«поздние» работы намеренно атеоретичны. Они полны нескончаемыхвопросов, на которые не получаешь сформулированных ответов, изобилуют примерамиконцептуальных ловушек и множеством изощренных методик выхода из тупиков. Иименно эти, процедурные, наработки составляют главную ценность. Понять, освоитьих позволяет лишь самостоятельное (от первого лица) штудирование — под этимуглом зрения — текстов позднего Витгенштейна. Сделать это за кого-то и передатьему такой род знания пересказом не получается[4]. Как же все-таки познакомитьчитателя с философской техникой Витгенштейна, ввести в особый мир егофилософского творчества? Выход практически один: отразить в изложении,насколько возможно, «текстуру» его размышлений, примерыконцептуальных сбоев, приемы философских прояснений[5]. Понятно, что подобноеизложение может показаться кому-то скучно-подробным. Но дело в том, чтоВитгенштейн вообще философ тщательного, детального анализа. В своих философскихизысканиях он избегает «общих мест», считая, что они мало что дают иощутимо сбивают с толку. То, что интересует этого оригинального мыслителя без вниманияк деталям, нюансам просто не уловить. Тексты с попытками воссоздания егоприемов, процедур адресованы специалистам, способным извлечь из них какой-тотолк, и тем, кто по тем или иным причинам всерьез заинтересован сутью дела. Приболее популярном изложении смысл того, над чем всю жизнь трудился Витгенштейн,ускользает[6]. Но характеризуя ту или иную его идею (или концепцию) в целом,все-таки приходится воссоздавать мысли философа более или менее связно. Темсамым они невольно переводятся — в нашем случае это принцип языковых игр — изметодологического модуса в теоретический. Отсюда слишком ощутимое присутствиетого, кто «выстраивает» мысли автора в подобие теории и нежелательныйэффект восприятия и усвоения его концепции именно в этом, не свойственном ейключе. Такова ситуация, о которой нельзя не предупредить читателя.
Какже возникла идея языковых (концептуальных) игр и в чем ее суть? Известно, чтоЛюдвига Витгенштейна привел в философию интерес к комплексу проблемсимволической логики, оснований математики и логического анализа языка. Успехив этой области (мысли Г.Фреге, Б.Рассела и др.) вдохновили его на поискпредельно ясной логической модели знания-языка, общей матрицы предложения, вкоторой была бы явлена суть любого высказывания[7], а, стало быть, — такдумалось автору — и мысленного постижения фактов, этой основы основ подлинногознания о мире. Разработанная Витгенштейном в 1912-1914 гг. концепциябазировалась на трех принципах: толковании предметных терминов языка как именобъектов; элементарных высказываний — как логических картин простейших ситуаций(или, иначе говоря, конфигураций объектов) и, наконец, сложных высказываний(логических комбинаций элементарных предложений) — как картин соответствующихим комплексных ситуаций — фактов. В результате совокупность истинныхвысказываний мыслилась как картина мира. Тщательно продуманная логическаямодель «язык — логика — реальность» была представлена в«Логико-философском трактате» (ЛФТ), увидевшем свет в 1921 году. Идеитрактата произвели сильное впечатление и вызвали большой резонанс в умах иработах исследователей в области философии языка и логики науки[8]. Пожалуй,наибольшим было его стимулирующее влияние на участников Венского кружка — Р.Карнапа, Ф.Вайсмана и др., да и на всю программу логического позитивизма,изложенную в манифесте «Научное миропонимание» (1929).
Самже автор Трактата к концу 20-х гг. начал переосмысливать свою концепцию. Рядобстоятельств помог ему понять, что отточенная до логического совершенстваидеальная модель языка ЛФТ не просто далека от практики речевого разумения, ноне схватывает, даже схематично, ее принципиальных механизмов. Именно по этойпричине философ покидает прежние позиции и выбирает совсем иной, в каком-тосмысле даже противоположный первому, исследовательский путь. Вернуться на«грешную землю», вглядеться и понять, как на самом деле работаетязык, каковы реальные функции предложений и прочих языковых форм не в теории, ав практическом мышлении и поведении людей — такова была в самых общих чертахего новая установка. Широкий спектр философских проблем он теперь стремитсярассмотреть под особым углом зрения — через призму языка в его действии,работе. Может создаться впечатление, что при таком функционально-деятельномподходе к языку интерес философа к логике угас. Между тем Витгенштейн время отвремени пояснял, что именно логика все-таки остается главным предметом еговнимания. Правда разительно меняется исследовательский акцент, угол зрения:интерес к логическому синтаксису и семантике языка, составлявший доминантуТрактата, несколько приугас, на первый же план вышла логическая (а то и просторечевая) прагматика, логическое поведение понятий.
Преодолеваяпрежние, ранее казавшиеся ему безупречными, позиции[9], Витгенштейн приходит квыводу: постижение сути высказываний, значений слов — и не в последнюю очередьважнейших философских положений, понятий — требует не искусства проникать в ихскрытую логическую структуру, заключенный в них смысл, а предполагает нечтосовсем иное. Что действительно необходимо, — таково теперь его убеждение — такэто умение ориентироваться в действии, функциях языка, его практическомиспользовании в «ткани» самой жизни, поведения, — то есть там, гдеработа слов, фраз вполне открыта взору. При таком реалистичном (его еще называютпрагматическим), земном взгляде на вещи базовыми структурными образованиямиязыка Витгенштейну представились не искомые прежние некие его предельныеэлементы в виде элементарных предложений, соотнесенных с простейшими (тожепредельными) ситуациями и якобы составляющими своего рода«субстанцию» языка. В рассуждении, повествовании, чтении, письме ииных формах речевого разумения высвечивались «семейства» более илименее родственных друг другу[10], подвижных и живых функциональных систем,практик. Витгенштейн назвал их языковыми играми. Идея языковых игр заняла оченьважное место в его новой концепции, став не просто одним из понятий,фиксирующих определенные реалии, но постоянно работающим принципом уяснения всеновых практик людей вкупе с их речевым, коммуникативным оснащением.
Догадкио том, что важно принимать во внимание «динамику» языка, его работу,функции, употребление прозвучали еще в «Логико-философском трактате»:«Вопрос: „Для чего собственно мы используем это слово, этопредложение?“ — всегда ведет к ценным прозрениям в философии»(6.211). И это не единственное замечание в таком духе. В Трактате, в целомпостроенном методом априорного теоретического рассуждения, несколькими штрихамибыл набросан эскиз, как бы угадана возможность развития иной, еще не оформившейсяконцепции, тех идей, что вышли на авансцену во второй период творчествафилософа[11], когда предметом пристального изучения стало действие языка. Иименно новый акцент привел к позициям, существенно отличающимся отпервоначальных. Они представлены в «Философских исследованиях»[12] идругих работах «позднего» Витгенштейна. Что же подтолкнуло его крадикальному изменению точки зрения?   Не исключено, что первые импульсы кпереосмыслению концепции дал Витгенштейну его учительский опыт, обучение детейчтению, счету, письму, составление для них словаря и пр.[13]. Неслучайно вработах философа затем будет то и дело прослеживаться связь понятий значение иобучение (PU, § 42 и др.). Размышляя над «тайной» речевых значений,Витгенштейн пришел к выводу: постоянно стоит задумываться над тем, при какихобстоятельствах мы научились применять то или иное слово, выражение, как учатфразам детей и как они их усваивают на деле. Немаловажным было, по-видимому, ифилософское подкрепление педагогического опыта, найденное в прагматизме. Так впредисловии к «Философским исследованиям» Витгенштейн отмечал, что вформировании его новой концепции большую роль сыграла критика Трактата егодрузьями в Кембридже — Фрэнком Рамсеем и Пьетро Сраффа[14]. Конкретноесодержание этой критики неизвестно, но о ее общей направленности позволяетсудить сопоставление новых мыслей Витгенштейна с рядом моментов в работах егооппонентов[15]. Так Ф.Рамсей, по-видимому, передал философу общее настроениепрагматицизма Ч.С.Пирса, влияние которого испытал сам. Известно, в частности,что Рамсей считал важным принимать во внимание не только объективный аспектлогико-языковой картины мира (факты, объекты и др.), но и деятельностьсубъекта. Высоко оценив логику Витгенштейна, он, однако, усмотрел в ней пробел:невнимание к прагматике, к связи значения предложения с вытекающими из негодействиями. Приверженность автора «Логико-философского трактата»теоретической строгости критик счет максималистской. В частности, чрезмерным,нереалистичным ему представлялось стремление к точному логическому выражениютого, что на деле является смутным, не поддается точным определениям.Расценивая подобную установку как схоластическую, Рамсей усматривал в нейсерьезную опасность для философии. Возможно, такие настроения были навеяны емумыслями У.Джемса, который разъяснял, что теоретический подход к любому предметустроится на сверхупрощениях и потому чреват догматизмом, что наиболее ощутимо вобласти философии и религии. Такого рода аргументы, несомненно, произвеливпечатление на Витгенштейна. Мотивы прагматизма и критики платонизма,«теоретизма» органично вошли в мышление философа, кстати, знавшего иценившего работы Джемса[16].
Антиплатоновскуюидею «языковой игры», в известной мере возрождавшую представления ипрактику софистов, Витгенштейн прорабатывал до конца своих дней, находя ей всеновые и новые применения. В лекциях 1933-1935 гг.[17], уже став, по сути, нановую точку зрения, он вводит принцип игр и активно применяет«игровой» подход к языку"[18]. Своего рода «элементарнымвведением» в концепцию языковых игр можно считать методику развития даннойтемы в «Коричневой книге» (см.: BBB, p. 77 и след.). Именно здесьВитгенштейн вводит свои хорошо известные примеры игр-коммуникаций, начиная спростейшей и шаг за шагом восходя к более сложным. Действующие лица в игре (1)- строитель и его подручный; первый, используя лишь названия строительныхэлементов, выкрикивает команды: «плита», «куб» и др., чтоозначает: «подай плиту», «принеси куб» и пр. Затем в игре(2) в коммуникацию вводится новый тип инструмента — числительные. Далее (3)добавляется такое средство коммуникации, как собственные имена (этот блок! таплита!). На следующей ступеньке (4) игра обретает слова и жесты, указывающиеместо, позже (5) в нее включаются вопросы и ответы (сколько блоков? — Десять).Уже эти первые пять примеров позволили Витгенштейну дать контуры идеи в общемвиде. Он пояснил: системы коммуникации (1-5) мы будем называть языковымииграми. При этом указывается, что их реальным аналогом могут быть простые языкипримитивных племен или способы обучения детей их родному языку (см.: BBB, p.80)[19]. На базе исходных простых воссоздаются все более сложные формы речевойпрактики. Игра (6) уже включает в себя варианты вопроса о названии предмета(или цвета, числа, направления и др.): что это такое? (p. 82). В игре (7)фигурируют таблички, соотносящие знаки с рисунками предметов. В дальнейшем кэтим практикам добавляются новые, игры усложняются. В целом их число былодоведено здесь до 73, а идея и метод игр были представлены в действии.
Живой,работающий язык необычайно сложен, включает в себя как бы множествовзаимосвязанных «игр». Выявляя их типы в естественном языке (илипридумывая их искусственные аналоги), Витгенштейн как бы «сканирует»речевую практику, аналитически разграничивает ее компоненты, аспекты, уровни.Прежде всего он выделяет элементарные функции языка и варьирует их сочетания.Предполагается, что исходные речевые модели абстрагируются из естественногоязыка за счет его упрощения, возврата слов, фраз на ту реальную жизненнуюпочву, где они обрели свои начальные значения. Над простейшими постепеннонадстраиваются все новые, более сложные игры. Так воссоздается«лесенка» усложнений языка, моделируется нарастание его возможностей.
Языковыеигры — своеобразный аналитический метод (совокупность приемов) проясненияязыка, высвечивания его функций, работы[20]. Он мыслится как поиск выходов изразного рода концептуальных тупиков, которыми изобилует философская традиция.Именно для этого Витгенштейн придумал свой принцип игр и наработал богатуюпрактику его применения.
Методрассмотрения вначале простейших, а затем усложненных форм коммуникации активноиспользуется и развивается далее в «Философских исследованиях», гдеидея и методы игрового прояснения представлены, пожалуй, наиболее полно имногоаспектно[21]. Что же касается предмета уяснения, то таковым здесь служитпрежде всего широкий спектр запутанных философских проблем сознания. Это — вопросы соотношения языка и мышления, интуитивного и дискурсивного, внешнегочеловеческого действия и внутреннего плана сознания, персонального(индивидуально-субъективного) и интерсубъективного в довербальном и вербальномчеловеческом опыте. На страницах главного из своих поздних трудов философнапряженно размышляет также о феноменах значения (смысла) языковых выражений,инвариантного и варьируемого, статичного и процессуального, выразимого иневыразимого в языке, о природе понимания, о человеческом «я» и«чужих сознаниях» (сознаниях других людей в отличие от моегособственного) и др.[22]. Полна соображений о сути интересующей нас идеи ивеликолепных иллюстраций книга «Замечания по основаниямматематики»[23]. Заслуживают внимания и мысли о языковых играх в последнейработе Витгенштейна «О достоверности», в том числе толкование игр какформ жизни. Но, пожалуй, наиболее впечатляющ и поучителен сам Витгенштейновопыт виртуозного применения игровой методики при анализе концептуальныхзамешательств. Совершенно особое место в этом опыте занимают игровые проясненияфилософских (и околофилософских) формул и слов, в которых скрыто множествосмысловых оттенков и таится постоянная опасность сбиться в рассуждении, пойтипо ложному пути[24].
Возможно,что идея элементарных «языковых игр» и постепенного восхождения отних к играм усложненным была подсказана Витгенштейну его дискуссиями вКембридже с Пьетро Сраффа. В предисловии к «Философскимисследованиям» автор признается: «Стимулирующему воздействию этойкритики я обязан наиболее плодотворными идеями моей работы» (PU, S.X.).Сам П.Сраффа в пору дискуссий с философом (ок. 1929-1930 гг.) трудился надэкономическим исследованием[25], в котором применял метод искусственногомысленного «конструирования» систем хозяйства. При этом за отправнуюточку условно бралось воображаемое общество, ведущее натуральное хозяйство.Затем мысленно конструировалось общество, производящее всего лишь два товара. Идалее путем постепенного расширения обмена и добавления новых черт строилисьвсе более сложные формы экономики. Прием «языковых игр», принципиальноважный для «поздней» концепции Витгенштейна, весьма напоминает такойметод «спекулятивной антропологии»[26]. В самом деле, в раздумьяхзрелого Витгенштейна то и дело высвечивается «антропологический»аспект: язык мыслится не как «извне» противостоящий миру его логический«двойник». Это — набор «форм жизни» или жизненных«игр». В нем постоянно что-то делается, причем это «что-то»укоренено в человеческой жизни. Автор неустанно напоминает читателю:"… Приказывать, спрашивать, рассказывать, болтать (вообще совершать всепривычные действия языка — М.К.) — в той же мере часть нашей естественнойистории, как ходьба, еда, питье, игра" (PU, § 25). Истоки тех или иныхязыковых игр философ тоже связывал с жизнедеятельностью воображаемых сообществили племен.
Идеяязыковой игры предполагает, что язык — явление в принципе нестатичное, что он — подобно исполнению музыки, сценическому действию, спортивным и иным играм — динамичен по самой своей природе, живет лишь в действии, деянии, в практикекоммуникации. Витгенштейн подчеркивал: знаки как нечто «вещественное»- в звуковом, письменном, печатном виде — мертвы, но это не значит, что к ним,дабы вдохнуть в них жизнь, нужно добавить что-то принципиально иное посравнению с материальным — нечто сугубо духовное. Это старое-престароезатруднение философ разрешает по-своему: жизнь знаку дает его применение! Атаковое, понятно, предполагает реальную жизнь языка или языковую игру.Толкование значения знака как способа его употребления[27] и принцип языковыхигр — аспекты по сути единой позиции.В основу понятия языковой игры положенааналогия между поведением людей в играх как таковых и в разных системахреального действия, в которые вплетен язык. Их подобие усматривается, вчастности, в том, что и там и тут предполагается заранее выработанный комплексправил, составляющих, скажем так, как бы «устав» игры. Этимиправилами задаются возможные для той или иной игры (системы поведения или формыжизни) комбинации «ходов» или действий. Ведь игра без правил — неигра: резкое изменение правил способно парализовать игру[28]. Вместе с темправила определяют «логику» игры нежестко, предусматриваютсявариации, творчество. Система действий, подчиненная жестким правилам, — это ужене игра.
Подязыковыми играми понимаются модели (образцы, типы) работы языка, еговарьируемых функций. Подобно всяким моделям, предназначенным для проясненияусложненного, непонятного, «языковые игры», выступают в концепцииВитгенштейна прежде всего как простейшие или упрощенные способы употребленияязыка, дающие ключ к пониманию более зрелых и нередко неузнаваемовидоизмененных случаев. «Языковые игры — это более простые способыупотребления знаков, чем те, какими мы применяем знаки нашего в высшей степенисложного повседневного языка», — разъяснял Витгенштейн свою идею в лекцияхстудентам (BBB, p. 47). Понимание языковых игр как «простейших формязыка» сохранено в «Философских исследованиях» и последующихработах философа. Причем постоянно подчеркивается, что корневым формам языкаприсуща неразрывная связь с жизнедеятельностью: «Языковой игрой я будуназывать также целое, состоящее из языка и действий, в которые он вплетен»(PU,§ 7). «Игры представляют собой образцы речевой практики, единствамысли-слова-дела, а также обстоятельств, при которых все это вместе взятое осуществляется,»срабатывает". Для пояснения идеи языковой игры Витгенштейн иногдасравнивал ее с театральным спектаклем, где в одно целое объединены«сценическая площадка», «акты», «действия»,«роли», конкретные «сцены», «слова»,«жесты» («ходы» в игре). Со временем философ все чаще сталхарактеризовать языковые игры как «формы жизни».
Понятиеязыковой игры, подобно всем прочим в концепции позднего Витгенштейна, непринадлежит к числу четко очерченных, теоретически определенных. Его границы«размыты», однако это не поставишь философу в вину, — хотя бы потому,что в его задачу и не входило — это подчеркивалось многократно — создание какойбы то ни было теории — будь то теория языка, значений знаков или что-то еще.Теории (или что-концепции) вообще не представлялись теперь Витгенштейнусколько-нибудь эффективными для прояснения механизмов языка и овладения ими(знание-как). В отличие от первого периода творчества он больше неруководствуется идеалом точности, так как постиг, что в практике языкаальтернатива «точное-неточное» делается весьма подвижной иотносительной. Иначе говоря, в разных видах практики, в разных ситуациях(контекстах) эти понятия обретают разный смысл — с ними играются как бы разные«деловые игры», а стало быть, и игры языковые. И при этомобнаруживается множество случаев, для которых особая точность (математическая,логическая, техническая, лингвистическая и пр.) не требуется вовсе и потому еепоиск становится неоправданным и смешным. К понятиям, не предполагающим и недопускающим «точного определения», философ относит и понятие игры.Дело в том, что игры вообще, подобно множеству иных реалий, не обладают наборомустойчивых типовых признаков, присущих каждой из них в отдельности, а сталобыть, и всем играм, вместе взятым. Сходство между ними носит тот особыйхарактер, который Витгенштейн называл «семейным сходством».
Сточки зрения соответствия речевым реалиям языковые игры можно толковать каклокальные области или аспекты языка, как целостные языки более простого типа,чем сложный современный язык (скажем, как языки примитивных племен), или же какпрактики обучения детей родному языку (PU, § 7). Будучи упрощенными речевымиформами, языковые игры реально лежат в основе форм усложненных и потому служатудобной абстракцией, дающей ключ к их пониманию. Кроме того, вчитываясь втексты Витгенштейна, подмечаешь, что языковые игры нередко изобретаютсяискусственно, в порядке мысленного эксперимента. В этом случае они могут неиметь прямого реального аналога и служат лишь средством выявления и уяснениятого, что в обычном языке присутствует в скрытом виде, невнятно. Впрочем,таково же по сути и назначение «игр», имеющих вполне реальные речевыеаналоги.
Длякаждой сколько-нибудь развитой речевой практики отыскиваются ее элементарныеобразцы. Затем — на этой основе — осуществляется постепенное мысленноевоссоздание или «реконструкция» практик все более зрелых. И вот уже вполе внимания оказываются сколь угодно сложные типы игр, в том числе те, чтосвязаны с применением искусственных языков. Иначе говоря, в Языке различаетсякак бы множество языков, выполняющих весьма разные функции. Когда ребенок иливзрослый, поясняет Витгенштейн, учатся тому, что можно назвать специальнымитехническими языками — т.е. употреблению карт, диаграмм, описательнойгеометрии, химической символике и т.д., он учится новым языкам (см. BBB, p.89). При этом в текстах Витгенштейна постоянно имеется в видулогико-генетическая соподчиненность игр по принципу«первичное/вторичное» или «исходное/производное» и ее рольв концептуальных прояснениях очень важна[29].
Такдля прояснения столь сложного понятия, как «бесконечное», вводитсягруппа вымышленных, но в принципе возможных, правдоподобных языковых практик.Например, придумывается племя, способное считать до 10, затем племена,владеющие усложненным счетом, — скажем, до 159 и более. Наконец, мысленноконструируется сообщество, имеющее в своем распоряжении два способа исчисления- закрытый и открытый. Вторая, неограниченная, система счета связывается соперацией «и так далее». Именно эта операция и проясняет, поубеждению Витгенштейна, тайну рождения идеи бесконечного. Выявляя ее простойземной «росток», она позволяет мысленно «взрастить» его,проследить шаг за шагом возможные переходы от простых ко все более сложнымслучаям — вплоть до тех отвлеченных суждений о бесконечном в чистой математикеи метафизике, что вызывают характерный эффект головокружения, чувствомистического. В такой реконструкции видится путь к преодолениюфилософско-языковой иллюзии о необычайно трудном, непостижимом характерепонятия бесконечного. Прием языковых игр позволяет прояснить, что нашеупотребление слова «бесконечный» по сути столь же незамысловато, каки слова «открытый», а представление, будто его значение«трансцендентно», навеяно неверным пониманием (см.: BBB, p. 95). Врезультате «бесконечное» обретает вполне земную основу: открытаясистема исчисления характеризуется тем, что «игра» идет с системойконструируемых числительных. Приведенный пример показывает, что метод языковыхигр (в качестве проясняющей процедуры) включает в себя — наряду с другимимоментами — и своего рода «заземление» абстракций[30], поиск их«корневой основы».
Цельтаких «реконструкций» — аналитически-философская: прийти к ясномупониманию функций того или иного понятия, добиться верного соотнесения вербальногои реального для разнообразных конкретных случаев. Процедуры прояснения нередкобывают сложны, и степень их сложности определяется тем, насколько запутанопонимание, как много помех нагромождено на пути к искомой ясности.
ФантазияВитгенштейна в изобретении самых невероятных языковых игр не знала пределов.Иногда он сам искренне смеялся: так нелепы с точки зрения реального языка быливыдуманные им игры[31]. Но при этом он все же постоянно действовал в рамкахпринципиально допустимого в языке (не противоречащего его природе), в поле техвозможностей, что в иных условиях, в иных культурах могли бы оказаться реалиямизнаково-речевого поведения.
Языковыеигры, в понимании Витгенштейна, бесконечно многообразны, причем это относитсяне только к возможным вариациям конкретных игр, но и к их видам иразновидностям. А это значит, что концептуально-речевые практики не подвластнысколько-нибудь четким классификациям, разграничениям. Для постижения идеи игрыв философии позднего Витгенштейна важно не упускать это из вида. Так в«Философских исследованиях» читаем: «Сколько же существует видовпредложения? Скажем, утверждение, вопрос, повеление? — Имеется бесчисленноемножество таких видов: бесконечное многообразие способов употребления всеготого, что мы называем „знаками“, „словами“,»предложениями". И это многообразие не представляет собой чего-тоустойчивого, раз и навсегда данного, наоборот, возникают новые типы языка, или,можно сказать, новые языковые игры, а другие устаревают и забываются.Приблизительную картину этого процесса способны дать нам изменения вматематике" (PU, § 23).
Языковыеигры мыслятся как компоненты деятельности или формы жизни, притом не менеемногообразные, чем сами жизненные практики. В разных ситуациях люди делают тоили это, как правило, сочетая предметные и др. действия с речевыми. Имприходится «отдавать приказы или выполнять их, оценивать внешний видобъекта или его размеры, изготавливать предмет по его размерам, информировать особытии, выдвигать и проверять гипотезу, представлять результаты эксперимента втаблицах и диаграммах, сочинять рассказ и читать его, играть в театре,распевать хороводные песни, разгадывать загадки, острить, рассказывать забавныеистории, решать арифметические задачи, переводить с одного языка на другой,просить, благодарить, проклинать, приветствовать, молить» (PU, там же).Таков один из перечней возможных языковых игр, постоянно дополняемый в текстахВитгенштейна все новыми и новыми примерами.
Срединазначений идеи игры есть и такое: довести до сознания читателей необычайноемногообразие инструментов языка (типов слов, предложений и др.) и способов ихприменения, расшатать укорененное в сознании за долгие века представление,будто язык всегда работает одинаково и служит одной и той же цели. Авторпредупреждает читателя: «Не принимая во внимание многообразие языковыхигр, ты, вероятно, будешь склонен задавать вопросы типа: „Что такоевопрос?“ — является ли он констатацией моего незнания того-то или жеконстатацией моего желания, чтобы другой человек сообщил мне о ...? Или же этоописание моего состояния неуверенности? — А призыв „Помогите!“ тожетакое описание? Подумай над тем, сколь различные вещи называются»описанием": описание положения тела в пространственных координатах,описание выражения лица, описание тактильных ощущений, описание настроения.Конечно, можно заменить обычную форму вопроса утверждением или описанием типа«Я хочу узнать...» или же «Я сомневаюсь, что...» — но отэтого не сближаются друг с другом различные языковые игры..." (PU, § 24).
Витгенштейнпроявлял бесконечную изобретательность в варьировании языковых игр. Скажем,человек во время прогулки рассказывает нам о каких-то случаях своей жизни. Это- определенная языковая игра. Но характер ее совершенно меняется, если к этомудобавить, что все произошедшее с этим человеком было во сне. Ведь рассказ основидении — совсем иная языковая игра (см.: PU, § 184). Используется и такоеизменение контекста: представляется, что фразы, произносимые в реальныхситуациях, звучат на театральной сцене, в спектакле. Понятно, что ониприобретают совсем иной характер. А вот еще один из многочисленных примеров:языковая игра доклада, сообщения. В обычных случаях она предполагаетповествование о чем-то, передачу какой-то информации о тех или иных реалиях. Ноигре можно дать и иной поворот, изменить ее смысл, при этом ничего не меняяпорой в «фактуре» игры. Так одно и то же (вроде бы) сообщениеспособно служить информацией не только о предмете повествования, но и оповествующем человеке. Такое бывает, например, на экзамене, когда учительвыясняет прежде всего знания ученика. Тут иначе акцентированы цель и средство.Целью такой игры становится добывание информации о человеке, рассказывающем илипишущем о чем-то. Сообщение же о предмете его повествования становится вторичным,подчинено основной задаче. Ведь вопрос, на который отвечает ученик, более илименее случаен и вполне может быть заменен другим вопросом. Важен уровень егознаний. В жизни, замечу, подобные повороты игры — дело довольно частое.Нетрудно представить себе разные ситуации, в которых важно не столькосодержание сообщений, сколько способ их построения, эмоциональнаявыразительность, доходчивость рассказа (случаи показательного урока, пробнойлекции, актерского мастерства и др.).
Вязыковых играх как мысленном экспериментировании, проигрывании речевыхвариаций, отчетливо выступает та особенность рассматриваемого метода, что онпозволяет искусственно придумывать неограниченное многообразие случаев, оттеняялюбую нужную для исследователя сторону дела, в том числе улавливать нюансы(«тонкие оттенки поведения», как их называет Витгенштейн).Возможности свободных вариаций здесь столь же неограничены, как и приизобретении игр в собственном смысле слова. В этом еще одна черта сходствапредлагаемых приемов речевого прояснения с играми. Далее, не только в играх кактаковых, но и в играх языковых применяется множество условных«подстановок» — принятие одного за другое, приписывание людям илипредметам самых разных ролей по условным правилам, изменение смысловой нагрузкиформ поведения, жестов, фраз и т.д.
Ясноепонимание дотоле смутного, запутанного, непонятного достигается многимиспособами. При этом проясняющие процедуры нередко довольно сложны. Степень ихсложности определяется тем, насколько запутано понимание, как многонагромождено помех к ясному соотнесению вербального и реального в том или иномконкретном случае.
Вткани языка нелегко подметить, разглядеть и осмыслить разные типы его работы.Язык «переодевает», «вуалирует» мысли, неединожды повторялВитгенштейн, прибегая к образу одежд или шалей, скрывающих формы тела.«Одежды нашего языка все делают похожим, — вот почему нами не осознаетсяпоразительное разнообразие всех повседневных языковых игр» (PU, § 294).Например, в речевом «облачении» стандартных слов «почему?»,«потому что» внешне одинаково выглядят причина и основание, цель,мотив. В этом и многих других подобных случаях язык нивелирует различия«игр», как бы подталкивая к концептуальным илифилософско-грамматическим (Витгенштейн называл их и так), то есть категориальнымошибкам-подменам. Внимательно отнестись к опасности «фундаментальныхподмен одного другим (которыми полна вся философия», Витгенштейн призывалеще в «Логико-философском трактате» (3.324). Чувство этой опасностинисколько не притупилось и в дальнейшем, скорее наоборот: философ пришел квыводу, что число возможных концептуальных ловушек несчетно. В его позднихтекстах приводятся все новые и новые тому подтверждения.
Умениеразличать, усматривать многообразие значений (функций) понятий дается нелегко,требует навыка, тренировки. Языковые игры выступают как метод концептуальногопрояснения: скрытое в статике языка выявляется в его действии, динамике.Игровыми приемами за внешне неподвижными «масками» слов, фразоткрываются как бы живые лица с множеством выражений, гримас.
Преждевсего и, пожалуй, более всего Витгенштейна занимали источники философских«сбоев», таящиеся в именной картине языка. С развенчания такой прочноутвердившейся картины (концепции) языка начинаются «Философскиеисследования». Это — одна из главных тем всего произведения. Витгенштейнподчеркивал: нас то и дело запутывает, сбивает с толку впечатление, будто весьязык составлен из знаков-меток, соотнесенных с предметами. Не без скрытойиронии (характерная для него интонация в отношении предрассудков) Витгенштейннабросал эскиз именной картины языка. «Считается, что обучение языкусостоит в наименовании предметов. То есть: форм, цветов, болевых ощущений,настроений, чисел и т.д.… Именование в каком-то смысле напоминает прикреплениеярлыка к вещи. Это склонны считать подготовкой к употреблению слова. Но к чемуэто подготавливает?» |PU, § 26). И как бы сам собой напрашивается ответ:«Мы даем наименования вещам и тогда, беседуя, можем о них говорить,ссылаться на них». Словно в акте именования уже было заложено то, что мыделаем в дальнейшем. Как если бы все сводилось лишь к одному «говорению овещах». Витгенштейн разъяснял, что именное толкование языка ориентированона предметные слова (типа человек, стул и др.) и отвлекается от слов типа:сегодня, нет, но, возможно и многого др. Чтобы продемонстрировать (выявить),сколь многообразны способы действия с фразами, словами, он советовал:«Подумай хотя бы об одних восклицаниях с их совершенно разными функциями.Воды! Прочь! Ой! На помощь! Прекрасно! Нет! Неужели ты все еще склонен называтьэти слова „наименованиями предметов“?» (PU, § 27).
Естественно,при этом не отрицалась важная роль функции обозначения (именования) вещей впроцессе формирования и действия языка. "… Можно сказать, что именованиевкупе с его коррелятом — указательным определением — является реальной языковойигрой. Это по сути означает: мы воспитаны, приучены спрашивать: «Как этоназывается?» — после чего следует название. Существует и такая языковаяигра: изобретать имя для чего-нибудь. А стало быть, и говорить: «Этоназывается...» — и затем употреблять это новое имя. (Так, например, детидают имена своим куклам и потом говорят о них и с ними, подумай в этой связи,насколько своеобразно применение собственного имени человека, с помощьюкоторого мы обращаемся к нему!" (там же). Одним словом, поясняется, чтоименование — вполне правомерная языковая игра, и даже не просто игра, а наборразных игр, неустранимых из языка. Отрицается другое — что это единственновозможная, базовая (исходная, предельная) и, более того, универсальная игра. Неодин, а множество раз проговаривается, иллюстрируется, внушается та истина, чтоименование уже предполагает владение языком, что оно может быть осуществленолишь на базе уже имеющегося языка. Вот как это, к примеру, звучит уВитгенштейна: "… Указательное определение объясняет употребление — значение — слова, когда роль, которую это слово призвано играть в языке, вобщем уже достаточно ясна… Можно сказать: о названии осмысленно спрашиваетлишь тот, кто уже так или иначе знает, как к нему подступиться.… Человек ужедолжен владеть языковой игрой, чтобы понять указательное определение..."(PU, §§ 27, 30, 31, 33)[32]. Да и при этом возможно недопонимание, посколькууказательные определения довольно неопределенны: пояснение «Это — ...» может указывать на форму предмета, на его цвет, давать егособственное имя или обобщенное название и пр. Вот почему могут потребоватьсяуточняющие вопросы («Ты имеешь в виду...?») — то есть уже предполагаетсявладение языком, навыки языковых игр.
Иллюзияоднотипно-именной природы любых речевых единиц прочно укоренена в характереиндоевропейских языков, и потому соответствующее восприятие и толкование языкастало здесь прочной традицией[33]. Возможно, в этом и не было бы беды, недезориентируй оно, не веди к концептуальным сбоям, в частности, таким, что вконце XIX — начале XX вв. вызвали «кризис оснований математики» идоставили немало треволнений специалистам, в том числе наставникам Витгенштейна- Фреге и Расселу. Именно это, по-видимому, во многом определило причины стольсерьезного внимания Витгенштейна к развенчанию традиционной именной моделиязыка, начатому еще в Трактате и развернутому фронтально в поздних работах.Вслед за Расселом он никак не считал ее безобидной, напротив, пришел кзаключению, что как раз на почве именной схемы языка возникли и постоянновоспроизводятся «туманные», «головоломные» (выражу такнастроение автора) философемы в стиле платонизма или реализма с их вечнымпоиском неких универсальных сущностей[34]. Витгенштейн пришел к выводу, что этатрадиция опирается (одновременно закрепляя ее) на устойчивую и живучую,усваиваемую еще в детстве обыденную картину языка как именования предметов ирассуждения о них. А картины, укорененные в нашем сознании, внушаемые самимязыком, в стихии которого мы живем, очень прочны: принимая их за самоочевидные,как бы «срастаешься» с ними, они обретают силу мифов. Вот почему такнепросто отнестись к ним критично, отойти, дистанцироваться, усомниться в них.Еще труднее преодолеть эти картины, заменить их иными, даже если эти последниеосознаются как более совершенные. Обычно в нелегком процессе высвобождения изплена навязчивых идей (картин) участвует время, постепенно нарастающиесуммарные перемены в схемах мышления, опыте осознания. Но свою лепту, возможно,вносят, в известной мере, и великие умы, гений философов.
Витгенштейнвзял на себя мучительную и почти непосильную задачу: если не искоренить, тоосновательно расшатать именную модель языка и, судя по мировой философской,логической и лингвистической литературе наших дней, немало преуспел в этом. Покрайней мере большая часть специалистов постепенно приняла его довольно сложнуюи богатую функционально-игровую модель. Однако философа всерьез беспокоила непросто переориентация профессионалов. Он пояснял, что пишет не для тех, ктопубликуется в философских журналах. Его вела, насколько можно судить, и некаясверхзадача, замысел своего рода «культурной революции»[35]. Емухотелось освободить от призраков языка не только философских экспертов(вылечить врачей), но и обычных здравомыслящих людей, приучить их обходить«капканы» языка или выпутываться из них. Кроме прочего он вынашивал иформировал новый образ дидактической философии, чем-то напоминающей античнуюсофистику или беседы Сократа.
Ещепредстоит, мне думается, вчитаться в тексты философа тем особым, непривычнымдля большинства читателей образом, какой предполагает их стилистика. Как ужеотмечалось, Витгенштейн не стремился получить какие-то оригинальные философскиеутверждения, которые можно сгруппировать в некое подобие теории. Смысл своихусилий он видел в другом — в демонстрации некоего «know how» — того,как выпутываться из концептуальных тупиков. Таковые рождаются, по егопредставлениям, вследствие подмен реального, конкретного мышления особымирреальным рассуждением на философский (идеологический и т.п.) манер, в ходекоторого фразы не совершают нормальной работы (подобно колесам, отвинтившимсяот машины и вращающимся вхолостую)[36]. Всевозможные «призраки языка»издавна привлекли внимание философов, стимулировали их работу«очищения» разума, переросшую в XX столетии, притом во многомусилиями Витгенштейна, в «критику» — «прояснение» — языкаили речевого разумения. Впрочем, и сами философы разных веков внесли немалуюлепту в порождение концептуальных «химер», вынуждая своих собратьевпо ремеслу, в том числе Витгенштейна, тратить затем неимоверные усилия на ихпреодоление.
Разнообразныеупражнения, примеры, пояснения Витгенштейна, на мой взгляд, предусматривают особуютренировку концептуального рассуждения, формирование своего рода иммунитетапротив «заморочек» языка. Уверена, что этим идеям (методикам, играм,головоломкам) суждено в недалеком будущем сыграть — через педагогику, дидактику- немалую роль в формировании мышления, значительно более ясного и свободногоот всевозможных пут языка, чем нынешнее, наше.
Список литературы
1.Аналитическая философия в XX в. (Материалы «Круглого стола») // Вопр.философии. 1988. № 8. С. 48-94.
2.Балмаева С.Д. Аналитическая «философия сознания»: Взгляд сквозьпризму интеллектуальной биографии Герберта Фейгла // Историко-философскийежегодник. М., 1991. С. 123-143.
3.Баллаева Е.А. Витгенштейнова концепция мира как «микрокосмоса» //Человек. Общество. Познание. М., 1981.
4.Баллаева Е.А. Философское мировоззрение Людвига Витгенштейна: Автореф.дис… канд. филос. наук. М., 1980.
5.Вейш Я. Учение Л.Витгенштейна и религиозная философия // Проблема человека всовременной буржуазной философии. М., 1988. С. 83-87.
6.X Всесоюзная Конференция по логике, методологии и философии науки (24-26 сент.1990 г.). Минск, 1990. Секция 10. Методология и философия гуманитарных наук.Коллоквиум «Людвиг Витгенштейн и философская мысль XX века».
7.Григорян Г.П. Витгенштейн и проблема солипсизма // Методологические проблемыисследования и критики современной буржуазной философии. Ч. 1. М., 1986. С.45-48.
8.Григорян Г.П. Л.Витгенштейн и П.Стросон о проблеме чужих сознаний //Историко-философский ежегодник,86. М., 1986. С. 191-207.
9.Григорян Г.П. Философия сознания Л.Витгенштейна: Проблемы интерпретации //Современная аналитическая философия. Вып. 3. М., 1991.
10.Грязнов А.Ф. Концепция противоположностей Витгенштейна в историко-философскомконтексте // Науч. докл. высш. шк. Филос. науки. 1983. № 1. С. 96-103.
11.Грязнов А.Ф. Эволюция философских взглядов Л.Витгенштейна. М.: Изд-во МГУ,1985. 172 с.
12.Грязнов А.Ф. Аналитическая философия и проблема «концептуальнойнеобходимости» // Язык и познание. Вильнюс, 1986. С. 20-22.
13.Грязнов А.Ф. Л.Витгенштейн о методологических вопросах математического знания// Вестн. МГУ. 1987. Сер. 7. Философия. № 4. С. 63.
14.Грязнов А.Ф. Философия языка Л.Витгенштейн (материалы к курсу Критикисовременной буржуазной философии). М.: Изд-во МГУ, 1987. 94 с.
15.Грязнов А.Ф. Аналитическая «философия сознания»: вокруг Витгенштейна// Современная аналитическая философия (сб. обзоров). М., 1988. Вып. 1. С.110-126.
16.Грязнов А.Ф. Философия математики Л.Витгенштейна // Методологический анализоснований математики. М., 1988. С. 82-93.
17.Грязнов А.Ф. «Скептический парадокс» и пути его преодоления // Вопр.философии. 1989. № 12. С. 140-150.
18.Грязнов А.Ф. «Витгенштейн» // Словарь по этике. — М., 1989.
19.Грязнов А.Ф. «Витгенштейн» // Философский энциклопедический словарь.М., 1989.
20.Грязнов А.Ф. Этическая проблематика в трудах Л.Витгенштейна //Историко-философский ежегодник. М., 1989. С. 235-238.
21.Грязнов А.Ф. Язык и деятельность. Крит. анализ витгенштейнианства: Автореф.дис… д-ра филос. наук. М., 1990.
22.Грязнов А.Ф. Витгенштейн // Современная западная философия. Словарь. М., 1991.
23. Griaznoww A.F. The problem of «conceptualnecessity»in L.Wittgenstein's works // Abstracts of the VIII InternationalCongress of Logic, Methodology and Philosophy of Science. Moscow. 1987. М.: Наука, 1987. Vol. 3. Sect. 13. P.129-130.
24.Грязнов А.Ф. К 100-летию со дня рождения Людвига Витгенштейна // Филос. науки.1990. № 4. С. 127-129.
25.Грязнов А.Ф. Язык и деятельность. Критический анализ витгенштейнианства. М.:Изд-во МГУ, 1991. 141 с.
26.Козлова М.С. Концепция знания в философии Л.Витгенштейна: Автореф. дис. канд.филос. наук. Л., 1965.
27.Козлова М.С. Проблемы философии языка: Автореф. дис. д-ра филос.наук. Л., 1973.
28.Козлова М.С. Логика и реальность (К критике концепции логического отображенияреальности в «Логико-философском трактате» Л.Витгенштейна) // Вопр.философии. 1965. № 9.
29.Козлова М.С. Концепция знания в философии Л.Витгенштейна // Современнаяидеалистическая гносеология. М., 1968.
30.Козлова М.С. Философия и язык. М.: Мысль, 1972. 256 с.
31.Козлова М.С. Nyelv es filozofia. Budapest", Kossuth", 1976 (Пер. навенг. яз. кн.: Философия и язык. М., 1972).
32.Козлова М.С. Концепция природы философского знания в трудах позднегоВитгенштейна // Природа философского знания. М.: ИНИОН, 1975.
33.Козлова М.С. Витгенштейн и дзен-буддизм // Реф. журн. ИНИОН. М., 1974.
34. Kozlova M. Die Linguistische Konzeption der Philosophie undder Philosophischen Irrtummer // Studien fur Geschichte der westlichenPhilosophie. Frankfurt a/M., 1986. S. 221-243.
35. Kozlova M. Methods of Language Analysis in the Late Wittgenstein's Concept // Abstracts of the VIII International Congress of Logic,Methodology and Philosophy of Science. Moscow, 1987. М., 1987. Vol. 3. Sect. 13. P. 162-164.
36.Козлова М.С. Поиск ясности. К интерпретации философии Л.Витгенштейна //Специфика философского знания и проблема человека в истории философии. Тез.докл. XVIII Всемир. филос. конгр. (21-27 авг. 1988, Брайтон, Великобритания).М., 1988. С. 57-65.